Записки потерпевшего
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2012
Владимир Холодов
— родился в 1969 году в Иркутске, с 1970-го живет в Москве. Закончил экономический факультет МГУ и сценарный ВГИКа. Работал в кино и на телевидении. Печатался в журналах “Знамя”, “Юность”, “Сибирские огни”, “Новый Берег”, “Дружба народов”. В журнале “Урал” публикуется впервые.
Владимир Холодов
Экстрим для избранных
Записки потерпевшего
1
В понедельник я сошел с ума. Причем сошел вполне сознательно, волевым усилием
— так сходят с корабля по трапу в случайном и незнакомом порту: добровольно, без всякого принуждения и с пропуском в кармане. Я знал, что уже не вернусь никогда, потому и пропуск свой выбросил, и на призывный гудок не обернулся, и даже вслед рукой не помахал.Всякому терпению и всякому самообману приходит конец. Это был не мой корабль, не моя жизнь и даже не мое прошлое, хотя я и старался по мере сил обозначать свое присутствие… А теперь к главному
— к тому, что и является причиной моего сумасшествия: моя нынешняя жизнь, увы, не первая. Но если раньше мне лишь эпизодически казалось, что я уже когда-то жил на этой земле (и я трусливо, опасливо отмахивался от этих мыслей), то теперь я в этом уверен наверняка!У меня нет доказательств. Да и в памяти от прошлой жизни сохранились лишь робкие, смутные воспоминания
— размытые, неясные, лишенные всякой логики и смысла. Точно помню одно: тот мир не был статичным — все вокруг находилось в постоянном движении, меняло свои формы, запахи, звуки. Там даже время текло по-другому, там каждый миг проживался как вечность, а здесь пролетают бесцельно — не задевая, не оставляя следа, — дни, месяцы, годы.Видимо, раньше я был чем-то летающим. Пусть не орлом и не гордо реющим буревестником
— мои амбиции скромны, да и не в них суть, — просто там я был безмятежен, спокоен, уверен в себе и, наверное, счастлив; а здесь не живу, а маюсь, как от тяжкой и непосильной работы. Я не знаю, что со мной происходит. И уж совсем теряюсь в догадках, что произошло там, на небесах, — наказан я, облагодетельствован, или моя нынешняя жизнь лишь некий испытательный срок для чего-то иного? Несомненно одно: там явно поспешили сделать меня человеком; я просто не созрел для этого высокого звания, оно меня тяготит. И моя ли в том вина, что я постоянно чувствую себя самозванцем, выродком, изгоем рода человеческого? Что меня неудержимо тянет назад, в небо? И если бы существовала такая возможность, я без колебаний поменялся бы судьбой с самой ничтожной, презренной тварью — комаром, молью, жуком навозным.В этом нет никакого вызова. И святотатства нет, ибо в душе моей нет Бога. Мне трудно избавиться от ощущения, что среди людей я лишний. В так называемом обществе я чувствую себя потерянным и одиноким, как африканский людоед, привезенный для кворума на Всемирный конгресс по правам человека. Всю жизнь он безжалостно убивал своих врагов, пил их кровь и закусывал только что вырубленной печенью
— именно это он считал основным и незыблемым правом свободного и сильного человека. Белые люди, заманившие его в эти каменные джунгли, думают иначе. То, что для него образ жизни, для них — преступление против человечества. Их много, они сильнее. И если не удастся их обмануть, кара будет ужасной. Поэтому бедный африканец, дрожа от страха, усердно кивает на каждое сказанное с трибуны слово и улыбается уже всем подряд, даже висящим на стенах портретам. Мне искренне жаль его. И все же ему легче. От пережитого стресса он, возможно, будет писаться по ночам, но домой вернется. Я же не вернусь никогда — билет у меня отобрали.При поверхностном взгляде я, пожалуй, легко могу сойти за среднестатистического представителя своего поколения. Вот только телевизор я не смотрю, к политике и футболу равнодушен, да и слабостей человеческих лишен
— у меня патологическое отвращение к алкоголю и никотину, поразительная тупость в азартных играх и полное отсутствие интереса к так называемому прекрасному полу.Есть еще один пунктик, которого принято стыдиться: я типичный маменькин сынок. Так уж случилось, что мы рано остались одни, и все заботы о моем воспитании легли на хрупкие мамины плечи. Когда мне было семнадцать, отсутствие вышеперечисленных слабостей вселяло в нее чувство гордости за сына и, что гораздо важнее, за собственную систему воспитания. Когда же я окончил престижный институт, сделал быструю и успешную карьеру и стал неплохо зарабатывать,
— ее гордость переросла в гордыню. Кто знает, куда бы это ее завело, если бы не случайная встреча с соседкой и не ее бестактный вопрос: “А чего это ваш сын не женится? У него женилка-то еще не отсохла?”Соседка думала, что она пошутила, а маму чуть кондратий не хватил. В холодном поту она едва доползла до квартиры, с ужасом ощущая гигантскую прореху в казавшейся ранее столь безупречной системе воспитания: сыну-то действительно уже тридцать шесть, а у него не то что жены
— женщины постоянной нет. Мама долго искала нужные слова и, наконец, остановилась на фразе, которая не предполагала быстрых решений и допускала наличие вариантов по деталям и срокам: “Сынок, а ведь тебе, наверное, жениться пора…”Я уже смутно помню, что именно ей ответил, но лицо ее стало вдруг таким потерянным, жалким, несчастным, что я поспешил все обратить в шутку и перевел разговор на другую тему. В течение двух недель мама тайком изучала соответствующую литературу и хотя все больше склонялась к чисто медицинским аспектам проблемы, недоумение ее не покидало. Впервые между ней и сыном возникла некая стена непонимания и отчуждения, впервые возникли вопросы, на которые нет ясных и точных ответов. Кончилось тем, что она чуть ли не обманом затащила меня к врачу. Почему уступил, не знаю. Впрочем, я маме всегда уступал, так уж повелось у нас в семье.
Спектакль был бездарным и крайне унизительным. Сначала тебя, как ребенка, вводят в кабинет, потом ты слушаешь длинную мамину тираду, потом начинает солировать Лев Моисеевич
— медицинское светило в несвежем халате и с манерами местечкового балагура. Маму, естественно, больше всего тревожит, что я не обращаю внимания на женщин. Доктор просит уточнить: может, я обращаю внимание на мужчин?.. Ну нет, этого точно не было, успокаивает его мама.А почему бы не продолжить список, господа? На что я вообще обращаю внимание? Неужели не видно, что мне, как говорят современные юнцы, давно уже все по барабану! Вы что, слепые? Я жить не хочу, и это написано у меня на лбу печатными буквами. А вот о патологии не надо. Это еще большой вопрос, что считать патологией: один таскается по шлюхам, другому противно даже просто смотреть на них; по-моему, и то и другое совершенно нормально. Это, если хотите, проблема воспитания.
2
Лев Моисеевич моего мнения не разделял. Он попросил маму выйти из кабинета и стал донимать идиотскими вопросами, от которых даже воздух в комнате стал тяжелым и липким. Я сразу же пожалел о том, что опрометчиво пообещал говорить ему только правду.
Для начала он спросил, помню ли я точное количество своих половых контактов. Куда уж точнее, если их не было вообще… А предпринимались ли попытки, и на какой стадии они обычно прерывались? Увы, у меня не было ни контактов, ни попыток, ни даже стремления к ним. Лицо эскулапа приняло столь напряженно-задумчивое выражение, словно он решал некую мировую проблему. После затянувшейся паузы он попросил вспомнить, в каком возрасте я впервые обратил внимание на девочек? Как на сексуальный объект, разумеется. Вот уж чего не помню. Это действительно так важно?.. Ну, лет в двенадцать, наверное.
Это опрометчивое признание повлекло за собой новую порцию вопросов, и мне пришлось долго и в деталях рассказывать ему то, что никогда и никому рассказывать нельзя. Об одноклассницах, которые так и не узнали, что были объектами моих сексуальных фантазий. О молодой женщине, с которой мы проехали две остановки в переполненном вагоне метро: я не мог усмирить свою плоть, она
— отвернуться или хотя бы стать боком. О девке-лимитчице с соседней стройки, которая за горсть мелочи охотно демонстрировала компании обалдуев свои сомнительные прелести. О замазанном масляной краской окне заводской бани. О первом снеге, которым по традиции натирали щеки всем встречным девчонкам на улице, и о той буре чувств, которую вызывали эти почти невинные прикосновения.Ценность любой человеческой жизни, даже такой пустой и бессмысленной, как моя, измеряется отнюдь не достигнутыми успехами и положением в обществе, а как раз вот этими почему-то засевшими в памяти случайными, но яркими фрагментами. Именно они составляют эмоциональный осадок от прожитых лет. Все остальное забывается или, что в общем-то одно и то же, представляется серым, пустым, будничным. Вот поэтому и нельзя об интимном каждому встречному: ты рассказываешь и чувствуешь почти физически, как с каждым словом из тебя, из твоей жизни уходит нечто очень важное, важное не вообще, важное для тебя. “Без нужды ни одного лишнего слова о себе!”
— неоднократно заклинал в своих дневниках Лев Толстой. Писателю объективно тяжело не проговориться, а меня-то, дурака, кто за язык тянул?!Нет, доктор, онанизмом после этих детских шалостей я не занимался. Что?.. Извините, я не совсем точно выразился: я не мастурбировал ни тогда, ни позже, ни тем более сейчас. Ну почему же, с техникой знаком, пару раз видел, как это делается.
Лев Моисеевич моим ответом был разочарован и даже несколько обижен. Он упрекнул меня в неискренности. Его многолетний опыт позволял сделать вывод, что мужчин, никогда не занимавшихся онанизмом, в природе просто не существует. Во всяком случае в моей практике подобные экземпляры еще не встречались, язвительно добавил он.
—
А может, я не совсем безнадежен, — робко предположил я. — Но то, что я видел, меня не вдохновило. Так вы расскажите, как это надо правильно делать. Опытом поделитесь, так сказать. Лучше своим… Вы сами-то когда дрочить перестали?Я сознавал, что веду себя по-хамски. Но и сам разговор, и хозяин кабинета вызывали во мне такое раздражение, что мне уже было все равно.
Странно, но эскулап не только не обиделся, но и явной издевки в моем голосе не заметил. Напротив, он оживился, как пьяница перед выпивкой, и, чуть понизив голос, стал посвящать в свой опыт, начавшийся чуть ли не в детском саду… У него была своя достаточно мутная теория, согласно которой принципиальной разницы между девочками, мальчиками, некоторыми видами животных и самоудовлетворением нет и быть не может; все это вопрос индивидуальных пристрастий, вкуса, социальных условностей и запретов. Выбор объекта
— дело весьма второстепенное: если человек при известном терпении и некоторых усилиях может без всякого вреда для организма есть практически любую пищу, то столь же легко и просто он должен находить пути выхода собственной половой энергии. И делать это по возможности регулярно, потому что с либидо шутить опасно — не находящая выхода энергия разрывает психику, приводит к дисфункции жизненно важных органов и превращает жизнь человека в сплошные мучения. Вы меня поняли?—
Что вы сказали?.. Извините, я отвлекся. Да нет, я все понял, просто этот разговор несколько запоздал. Если энергия либидо, как вы выразились, действительно столь чудовищна, то я давно уже разорван на части и заново меня не собрать. Во всяком случае овцы, надувные куклы и мужики с волосатыми задницами меня вряд ли когда заинтересуют… Да, я согласен: женщины — это несколько иное дело. Ну почему вы решили, что я чувствую себя с ними неуверенно? Нормально чувствую. И желание иногда возникает, уверяю вас. И с эрекцией все в порядке. И сны эротические снятся по-прежнему, и даже поллюции иногда случаются, как мне ни стыдно в этом признаваться.И тут Лев Онанистыч нащупал, наконец, мою больную мозоль и с профессиональной точностью придавил ее своим стоптанным башмаком. Он потребовал подробно и точно описать женщин, которые мне снятся.
Вот и попался я в расставленные сети. Признаться в том, что мне всегда снится одна и та же? И не женщина даже, а четырнадцатилетняя девочка. И что это не ночной фантом, а вполне реальное лицо. Словом, приехали: вам привет от господина Набокова…
Плохо, что лица ее я не помню. Совсем. Оно выветрилось из памяти, как заученные в школе имена египетских фараонов. Впрочем, у наваждения не должно быть лица, так острее. Что же касается диагноза, то я бы его легко поставил сам. Скорее всего, это шизофрения. Во всяком случае раздвоение личности очевидно. В обычной реальной жизни, на работе, в профессии, в быту
— я нормальный, успешный, вполне коммуникабельный и достаточно обязательный человек. Но это днем. А ночью я убегаю в совершенно иной мир, и, несмотря на его иллюзорность и фантомность, он — единственное, что держит меня на плаву. Ничего другого, более ценного и настоящего, в моей жизни нет.Поэтому я так тщательно берегу этот свой мир от посторонних, от мамы, от этого эскулапа с его сальными глазками… Я не могу с ним разговаривать. Я уже слушать его не могу. Я даже не могу заставить себя с ним просто попрощаться. Я понимаю, что это крайне неприлично, но поделать с собой уже больше ничего не могу.
3
Пару недель мама вела себя тихо и незаметно, словно пыталась загладить свою вину. Но останавливаться на полпути она не привыкла и скоро исподволь стала примериваться ко второму этапу
— найти для сына невесту. К делу она приступила как всегда основательно: наняла сводников, внимательно изучила в газетах все брачные объявления, опросила знакомых и родственников и даже попыталась использовать в этих целях Интернет. В последнем случае ее, правда, ожидало разочарование: во-первых, не хватило элементарной компьютерной грамотности, а во-вторых, бродилка вместо того, чтобы предоставлять инфу о потенциальных невестах, упрямо отсылала ее на порносайты или в элитные бордели, функционирующие под вывеской массажных салонов и саун.Другие, более традиционные сети улов все же приносили. Сводники свою работу знали, да и навешать лапши на уши моей маме, как выяснилось, было проще пареной репы. За какой-то месяц через наш дом прошел целый хоровод соискательниц моего полумертвого сердца. Каждый вечер, возвращаясь с работы, я вынужден был мысленно готовиться к очередному спектаклю, избежать которого было практически невозможно: то будто бы девушка помогла ей сумку из магазина дотащить, то соседка за солью зашла, то заскочила навестить дальняя родственница старых друзей… Сначала мне было даже жаль этих дур, пытающихся столь идиотским способом решить свои жизненные проблемы. Ведь с первого взгляда было ясно практически все: эта жаждет московской жилплощади, эта пытается вырваться из нищеты, эта сбежала из дома от вечно пьяных родителей, а та
— просто шлюха, по возрасту или профнепригодности завязавшая со своим ремеслом. Впрочем, будем самокритичны, жених тоже хорош: не красавец, не атлет, не богач, да и молодости, увы, не первой.Поразительно, но моей требовательной и критически настроенной маме почти все эти барышни в принципе нравились. Во всяком случае при каждом очередном прощании с несостоявшейся невестой она искренне огорчалась. Я терпеливо ждал, что у мамы закончится быстрее: матримониальный пыл или деньги на сводников. Дождался же другого
— в наш дом неожиданно залетела птица иного, более высокого полета.Чем она занималась в жизни, определить не смог: высокая, вызывающе красивая, стройная, одетая дорого и со вкусом. И обаятельна была, чертовка, слов нет. Я не то чтобы потерял бдительность, просто нутром почувствовал, что начинается какая-то очень серьезная игра с весьма неясными и пугающими перспективами. Все было настолько странно, что я просто не знал, как себя вести. Ну не мог же я всерьез поверить, что являюсь для этой крали пределом мечтаний?!.. В первый вечер она вела себя предельно скромно. Да и пробыла каких-то минут двадцать, не больше: позвонила кому-то по мобильнику, извинилась, что ей, к сожалению, надо идти, и уже почти на пороге с мягкой, показавшейся вполне искренней улыбкой призналась, что в нашем теплом и уютном доме ей очень понравилось, что мы оба очень милые и приятные люди и что очень не хочется уходить, но
— дела есть дела.—
А вы, Оленька, завтра к нам приходите, — пригласила мама.—
Завтра? — переспросила она. — Право, не знаю. Обещать не могу, но постараюсь.Я помог ей надеть пальто и уже собирался проводить до метро, но она остановила меня изящным жестом: “Это лишнее, я на машине сегодня.
— И, обворожительно рассмеявшись, добавила: — Но если ее угнали, я вернусь”.Она не вернулась. И позвонила лишь на третий день. Но для мамы уже было все абсолютно ясно: лучшей невесты для сына нет и быть не может. Она убедительно расписывала ее достоинства, тонко оценив и ум, и воспитанность, и незаурядную внешность. Я не спорил, лишь попытался выяснить, где и как она откопала это чудо. Мама, как партизанка, несла какой-то конспиративный бред про филармонию и концерт Башмета, про некстати сломавшийся каблук и про таинственную незнакомку, любезно предложившую подвезти ее на своем авто. Странно, но я впервые за долгие годы поверил, что перемены в моей жизни вполне возможны и что не все еще потеряно, коль существует на свете такая женщина. И, что уж совсем невероятно, в принципе она даже может стать моей женой. Рассчитывать на это глупо, мечтать страшно, поверить невозможно, но так вдруг томительно и безумно захотелось простого, земного, семейного счастья.
Пару дней за моей спиной велись какие-то тайные телефонные переговоры, потом мама торжественно объявила, что Ольга придет завтра, в шесть. И мешать нам никто не будет, мы будем совершенно одни. Так она захотела.
Давно уже столь медленно и тягостно не тянулись часы в моем офисе. Я не мог найти себе места, бесцельно слонялся по коридорам и все же не выдержал, сбежал на два часа раньше. Чтобы убить время, заехал сначала на один рынок, потом на другой: цветы казались мне недостаточно красивыми, фрукты не очень свежими, ананасы мелкими. Когда я припарковывался у своего дома, заметил ее маленький красный “пежо”, и сердце мое заколотилось, как у школьника на первом свидании. По лестнице поднимался с трудом, ноги стали непослушными, ватными. Руки предательски дрожали, а ключ долго не попадал в скважину замка… Меня никто не встретил. В квартире было тихо, лишь из кухни доносились невнятные звуки и удивительный, вкусный, незнакомый запах. “Она еще и кулинарка”,
— подумал я, и волна нежности, влюбленности, надежды подняла и расправила мои засохшие крылья, и я взлетел.Разница между просто красивой и элегантной женщиной примерно такая же, как между хрустальной вазой и керамической чашей работы Челлини. Если первая стоит дорого, то вторая, при всей ее кажущейся простоте, цены не имеет. Давно знакомые, привычные вещи, типа кастрюль, сковородок, старого маминого фартука, при Ольге выглядели совсем иначе и воспринимались как некое откровение. Казалось, и наша маленькая кухня стала шире, и света в ней больше, и урбанистический пейзаж за окном обрел некую завершенность и художественную цельность.
—
Ну, наконец-то! — Она повернула голову в мою сторону, приглушила газ, вытерла тыльной стороной ладони пот со лба. — А то мы уж тебя заждались.—
А разве мама не ушла? — глупо и несколько ошалело спросил я, среагировав на слово “мы”.—
Тебе не кажется, дорогой, что в твоем возрасте уже пора бы перестать держаться за мамину юбку, — мягко уколола она и, взяв из моих рук цветы, увлекла за собой в комнату.Там она сбросила с себя фартук, поправила у зеркала прическу и предстала предо мной такой королевной, что у меня перехватило дыхание… Шампанское почему-то было уже открыто.
—
Ну что, за знакомство? — Она протянула бокал.Я его машинально взял, но продолжал завороженно, как ребенок, смотреть на нее. Как странно, ведь не надеялся уже, не ждал. Откуда вдруг это счастье, за что?..
—
Почему ты не пьешь? — удивленно спросила она.—
Я вообще не пью, — машинально ответил я, все еще витая в облаках.—
Что так? Врачи не разрешают?Почудилось вдруг, что голос ее изменился, стал каким-то чужим. Я отогнал от себя эти глупые подозрения. Я был почти счастлив, у меня и без шампанского кружилась голова.
—
Да нет, просто не пью и все. — Хотелось прижать ее к себе, встряхнуть, стереть с лица эту странную, колючую ухмылку. — Тебя это смущает?—
Меня?! — отстранилась она и вдруг рассмеялась. — Лично меня — нет!—
Ну все, хватит ломать комедь! — раздался за спиной незнакомый мужской голос. — Концерт окончен, дядя, пора показывать, где брюлики лежат.Господи, какие брюлики? Откуда у нас дома брюлики?.. И кто этот жуткий детина, приставляющий мне к горлу отточенный с двух сторон нож?.. Как-то сразу все стало предельно ясно и тоскливо до чертиков: уж лучше бы выпил это шампанское с клофелином или еще какой отравой
— и не было бы этого чудовищного разочарования, этого дикого унижения, этой жуткой, нестерпимой боли.…Били долго и со знанием дела. Угрожали, пытали, снова били, потом перевернули в квартире все вверх дном, вскрыли паркет и кафель, нашли какую-то несущественную ерунду, забрали деньги, аппаратуру, бабушкины иконы и отцовские ордена. Квартиру перед уходом подожгли, но сгореть ей не дали соседи: потушили своими силами еще до приезда пожарных.
В больнице я провалялся больше месяца, хотя ничего чрезмерно опасного со мной не произошло: переломанные ребра срослись, отбитую селезенку удалили, а вот пережитое нервное потрясение, как утверждали врачи, потребует еще некоторого лечения. Мама сильно сдала, постарела, часто плакала. Казнила себя за недальновидность и глупость, но больше всего сожалела, что не показала мне, где лежат эти проклятые брюлики. Знал бы, мол, показал,
— и все бы обошлось меньшей кровью. Тем более что эти доставшиеся от прабабки драгоценности никому, в принципе, и не нужны были: больше века их никто не носил, а хранили как бы на черный день. Цены им не знали, продавать боялись: обязательно кто-нибудь настучит, и тогда если и не посадят, то по органам затаскают, это уж как пить дать.Как и от кого узнали бандиты о наших фамильных драгоценностях, выяснить не удалось. А вот красавица-наводчица, как выяснилось много позже, в определенных кругах личность известная: еще девчонкой она будто бы работала в модельном агентстве, пару раз снялась в каком-то малоизвестном кино, а потом ее взяли под свою опеку братки. Говорят, что одна ночь с ней стоит чуть ли не как подержанный “жигуленок”. Может, и врут, но ясно одно: губы я раскатал зря, не по сеньке шапка. А уж дети, горшки и пеленки нужны этой фре не больше, чем мне путеводитель по городу Йошкар-Оле.
4
Итоги грустные, что и говорить. Но жизнь продолжается, за окнами цветет сирень, мама снова стала ходить в бассейн и к своей косметичке. Одна из моих несостоявшихся невест приходит меня навещать: она оказалась доброй и милой женщиной, от нее пахнет плохими духами и псиной, поскольку работает она в ветеринарной клинике. Замуж за меня она уже не хочет, но готова жить просто так, поскольку чувствует себя очень одинокой и ей нужно хоть немного тепла. Мне не хочется ее огорчать, и я вру, что мне отбили все на свете, поэтому в любовники я, увы, не гожусь. Это ничего, успокаивает она меня, все восстановится, время лечит. Да и не это главное. Просто каждому человеку нужно о ком-то заботиться, кого-то жалеть. И чтобы его пожалели, когда ему плохо. Ты слышал, как воют брошенные собаки?.. Здоровых и сильных любить легко. Но нуждаются-то в любви как раз больные и слабые. А их бросают. Это несправедливо, неправильно. Как ты считаешь?..
Через три месяца эта женщина умерла. У нее был рак, и она об этом знала. Когда мы с мамой возвращались с кладбища, я думал о том, что миру вовсе не справедливости не хватает
— любви. И этой несчастной женщине, которую никто никогда не любил. И брошенным собакам. И моей молодящейся маме. И даже мне, выродку несчастному.Мне давно уже снятся другие сны. Правда, как и раньше, разнообразием они не отличаются: вместо единственной, любимой, незабвенной, которой я едва не изменил, за что, впрочем, и поплатился, мне чуть ли не каждую ночь является старуха
— маленькая, скрюченная, в какой-то несуразной, пропахшей нафталином одежонке. На ее правом плече сидит попугай. Он терпеливо ждет, пока хозяйка бесцеремонно рассмотрит меня через свой допотопный лорнет и, наконец, прошамкает нечто невнятное морщинистым, беззубым ртом. “Вот именно, — радостно подхватит попугай, едва не задыхаясь от смеха. — Зачем? Зачем?.. Зачем?”Этот нелепый, лишенный всякого смысла вопрос будит меня среди ночи и долгим эхом звенит в ушах. Уснуть я уже не могу, на душе становится зябко, тревожно. Я чувствую себя двоечником, тупо уставившимся в экзаменационный билет: все вроде в нем написано по-русски, но слова незнакомые, чужие, и сколько ни вчитывайся, все равно ничего не поймешь. Что за предмет я сдаю? О чем речь, бабка? И что означает это ваше вечное “зачем?”. Я закрываю глаза в мстительной решимости вернуть сон и немедленно свернуть головы как попугаю, так и его хозяйке за малейшую попытку уклониться от ответа. Но сна нет. Он повторится через день или два, и я опять проснусь в холодном поту и пойму, наконец, что искать в этом вопросе смысл столь же глупо, безнадежно и страшно, как искать его в собственной жизни.
В маминой комнате звенит будильник. Она молодец, она соблюдает режим, да и к снам относится материалистически
— отмахивается от них, как от мух на кухне. Я слышу ее бодрые шаги, грохот кастрюль, трескотню включенного радио. Этот мерный, привычный шум меня успокаивает, я проваливаюсь в сладкий и безмятежный сон, хотя прекрасно понимаю, что пятью минутами позже мама войдет в мою комнату, потрясет за плечо и скажет свое обычное “С добрым утром, сынок!” столь же торжественно, как раньше на первомайских демонстрациях приветствовали победителей социалистического соревнования.С трудом заставляю себя подняться, раздвигаю шторы, открываю окно. Никакое оно не доброе, думаю я,
— оно злое, неприветливое и ничего, кроме отвращения, вызвать не может: серое небо, убогие пятиэтажки, наглые воробьи, роющиеся вместе с бомжами в мусорных баках. Но самое гадкое чувство вызывал вот этот пузатый дядька в зеркале: он делает свои дурацкие наклоны и приседания, прыгает, как кастрированный козел на привязи, и сверлит меня своим надменным, чуть брезгливым взглядом. Мама считает, что главное — это режим, диета и физическая культура, все остальное само приложится, ибо в здоровом теле — здоровый дух. Я же уверен как раз в обратном: если бы мне каким-то чудом удалось вылечить и возродить свою израненную, медленно загнивающую душу, то все наверняка как-то само собой стало бы на место, обрело гармонию и покой. Ведь тело — это всего лишь оболочка. Я кажусь себе столь уродливым и противным не потому, что недостаточно изнуряю себя гантелями, — у меня душа не на месте. Ведь я прав, Господи?..Ответом меня не удостаивают. Или я уже настолько глух и черств, что просто не способен услышать те единственные слова, которые могли бы меня спасти.
Наконец выглянуло солнышко, и тут же прилетели мои любимцы… Что мне нравится в осах, так это их нрав
— крутой, независимый, агрессивный. Они всегда летят туда, куда им хочется, их жизнеспособность просто поразительна: они неприхотливы в еде, устойчивы к температурным перепадам, а селиться могут где угодно, хоть под днищами кондиционеров. У нас они поселились на балконе, в ящике, где раньше хранили картошку. Я запретил маме тревожить их покой, но она все же попыталась тайком от меня их выжить. После того, как осы ее пару раз сильно изжалили, на балкон моя мама больше не выходит. Разве что только зимой. Я пытался объяснить, что осы для меня — своего рода психотерапия: как только я начинаю следить за их полетом, тут же проходит вся моя хандра, повышается жизненный тонус и даже щеки розовеют. Ну, родственники мы с ними, что поделать! Для тех, кто хоть немного смыслит в латыни, сообщу, что фамилия моя — Веспидяев 1.Правда, фамилию свою
— впрочем, как и все остальное в себе, — я не люблю. Вот у эскулапа моего с фамилией полный порядок — Бланк. Коротко, емко и звучит, как удар хлыста! С такой фамилией прямой путь хоть в члены правительства, хоть в нобелевские лауреаты. А человеку с фамилией Веспидяев я бы не то что Нобелевской премии не дал, руки бы не подал. И не потому, что побрезгую, — он этой рукой, пожалуй, утащит в такие дебри, что и Сусанин позавидует. Если же я добавлю, что зовут меня Эдуардом, — глубина вашего презрения ко мне станет бездонной. Ну, разве можно так человека называть? Тем более русского. Такие имена должны носить сутенеры, биржевые маклеры и гомосексуалисты. Так мне, по крайней мере, кажется.Впрочем, о чем это я? Куда меня опять понесло?.. Долго выслушивать идиота и бессмысленно, и глупо: после трех минут с ним все абсолютно ясно. Нормальный человек отличается от идиота исключительно тем, что позволяет себе думать и рассуждать о вещах сугубо практических и рациональных
— здоровье, работа, семья, деньги, секс, путешествия, ну еще пара-тройка тем в зависимости от индивидуальных особенностей. Идиота же всегда волнуют проблемы глобальные: “Что такое жизнь, и в чем ее смысл? Как жить? Зачем? И стоит ли жить вообще?” К этим вопросам он сводит любую, даже самую пустяшную проблему, ситуацию, конфликт. Ему, дурачку, кажется, что без ответа на эти вопросы дальнейшая жизнь бессмысленна и невозможна. Ему невдомек, что все эти вопросы — прерогатива не человека, а Бога. У тех, кто не смирился и продолжает настаивать, отнимают разум. Одумавшимся и раскаявшимся (или вылеченным в психушке, что, собственно, одно и то же) — разум иногда возвращают. Я не то чтобы против раскаяния или дурдома — я хроник со стажем, мне уже ничего не поможет.А ведь в детстве я был вполне нормальным ребенком и ничем не отличался от своих сверстников. Разве что во сне летал не от случая к случаю, а практически каждую ночь. Да и днем, видимо, тоже, пусть и в мечтах. Во всяком случае все, что меня окружало тогда, до сих пор вспоминается как снятое с вертолета кино: наш дом, гарнизон, сопки, бушующий океан и строгие ряды истребителей на тетрадном листе аэродрома. Аномалию эту, впрочем, легко объяснить
— я стремительно рос, я торопился стать взрослым и мечтал лишь о том, как буду летать вместе с отцом, в одной связке.Когда пришел приказ о переводе отца на новое место службы, я воспринял это как должное. У гарнизонных детей психология пилигримов, пусть и подневольных. Мы все были воспитаны на том, что принадлежим не себе, а Родине,
— отсутствие в доме лишних вещей, казенная мебель, наполовину собранные чемоданы и готовность по приказу уж через сутки отправиться в любую точку страны были нормой для всех, среди кого я сформировался и вырос.Взбираясь по трапу прилетевшего за нами вертолета, я не отдавал себе отчета в том, что больше никогда не увижу ни нашего военного городка, ни этих сопок, ни притихшего вдруг океана; и что мама моя никогда уже не будет такой молодой и веселой, а имена и лица моих закадычных друзей уже через несколько лет я буду вспоминать с не меньшим трудом, чем вызубренные второпях разделы органической химии. И уж совсем невдомек мне было, что я забуду в этой глуши, за оплетенным колючей проволокой забором нечто необыкновенно важное, без чего скоро вся жизнь моя пойдет наперекосяк.
Москва не то чтобы подавила
— оглушила! Моя новая школа показалась дворцом, каток в парке — верхом блаженства, деревья в чахлом скверике — настоящим лесом, ну а что говорить о бассейне, музеях, елке в Кремле?.. Мама родилась в этом городе, она скучала по нему и теперь, когда наконец вернулась, была по-настоящему счастлива и довольна абсолютно всем, даже маленькой квартиркой в необжитом районе, которую нам дали на первых порах.У отца же с Москвой были свои счеты. Он ее не любил. “Ну не могу я, как белка в колесе, вечно летать по кругу!
— говорил он. — Летчику простор нужен, свобода маневра… Да и глупо это, бессмысленно, расточительно, если хотите, при наличии трех колец ПВО. Что защищаем? Кого успокаиваем? Зачем?”С каждым днем отец становился все более мрачен и неразговорчив. Он не знал, куда и на что девать время между полетами. И, наконец, стал выпивать, чего раньше с ним никогда не случалось. Однажды пришел против обыкновения совершенно трезвым и решительно заявил с порога, что подал рапорт о переводе. С мамой тут же случилась истерика. “Ты бездушный эгоист, ты думаешь только о себе,
— кричала она, размазывая по лицу слезы. — Я двадцать лет тебе отдала, я профессию потеряла, молодость… Я уже забыла, что такое театр, консерватория, магазин нормальный! Да что там магазин, впервые сплю на собственной, а не на казенной кровати. Только стали жить как люди, а ты готов все это перечеркнуть, отнять?.. А о сыне подумал?! Ему учиться надо, в институт поступать. Он же дикий и темный, как валенок сибирский: ты вслушайся в его речь — этот чудовищный провинциальный выговор, неправильные ударения, словарный запас гарнизонного каптерщика…”Отец молча взял меня за руку, отвел в другую комнату, плотно закрыл дверь. Я знал, что он скажет: отец, в отличие от партийного руководства страны, интуитивно верил в генетику и не сомневался, что я буду его продолжением в этой жизни.
—
Ты уже взрослый, сынок, — наконец выдохнул он. — Тебе и решать… Как ты скажешь, так и будет. А маму я возьму на себя.Он вопрошающе смотрел мне в глаза. Он ждал помощи и поддержки. Но у меня не было слов. И решения не было: я хотел сохранить все
— и Москву, и мамин покой, и любовь отца, и собственную мечту о небе. Он, кажется, все понял. И не нашел ничего лучшего, как сухо и буднично повторить банальные, не раз мною слышанные слова о том, жизнь — это прежде всего выбор, и что еще никому не удавалось быть одновременно мечтателем и прагматиком, трусом и храбрецом; а если я действительно хочу стать летчиком…Из окна нашей уютной квартиры были одновременно видны и зеленый, ухоженный сквер, и афиша кинотеатра, и голубое безоблачное небо, в котором на огромной высоте летел сверхзвуковой истребитель, оставляя за собой белый, прерывистый след. “Как эти взрослые все усложняют”,
— подумал я, а вслух сказал, точнее, пробормотал едва слышно, опустив глаза в пол:—
Прости меня, папа, но этот вопрос вы с мамой должны решить сами… Солдат за генерала решать не может.Я видел, как ему больно и обидно. Как он с трудом пытается сохранить самообладание. Как он, при всей нашей с мамой любви к нему, одинок и несчастен. Вот в этот самый момент, как я теперь понимаю, в нем и лопнула та самая струна, на которой все держится. Все остальное уже было делом времени и случая.
…А отцу в тот вечер я все-таки соврал. Точнее, не сказал главного: я не мог и не хотел покидать Москву, потому что меня уже подцепило на якорь то самое главное для человека и первое в моей жизни чувство
— любовь.
5
Впервые я увидел ее в школьном дворе, на переменке. Нет, вру: видеть я ее не мог, я был ослеплен. Среди множества школьных форм, косичек, бантиков, пионерских галстуков, белых передников вдруг вспыхнуло нечто, и мир не просто обрел новые цвета, запахи, звуки, он словно перевернулся и обрел другую систему координат. Это осознавалось как чудо, ведь среди остальных девчонок она ничем не выделялась. Не знаю, была ли она новенькой или училась в этой школе всегда, и, значит, я ее уже наверняка раньше видел. Впрочем, сейчас это было совсем неважно. Как не важна была и ее внешность. Во всяком случае я никогда бы не смог ее описать, как знатоки описывают женщину или лошадь. Была ли она красивой, стройной, высокой, хороши ли ее ноги, походка, грудь,
— не знаю, никогда не задумывался и образ на составляющие не расчленял; для меня, безусловно, она была самой лучшей и единственной. Для других? Тут вынужден сомневаться, ибо феномен этот заметил я один. Надо признать, я был в то время убогим рационалистом и ни в какие чудеса не верил в принципе, поэтому сначала меня интересовал сугубо практический вопрос: сама ли она является источником этого света, или ее появление каким-то неведомым образом включает где-то на небесах невидимую кнопку. Как бы то ни было, мир до нее и без нее был один, а с ней другой. И миры эти совершенно разные, а если и похожи друг на друга, то не более, чем акварель начинающего художника на реальный пейзаж.Робким я тогда не был, но сама мысль о том, что можно просто подойти к этой девочке, поговорить, познакомиться, мне и в голову не приходила. Ну, это все равно как знакомиться с северным сиянием или восходом солнца. Для полного и безусловного счастья мне с избытком хватало одной лишь мысли о том, что она есть на этом свете, что сегодня я снова увижу ее и мое детское, невинное сердечко забьется в груди пинг-понговым шариком, едва не выскакивая наружу. Это чувство было новым, тревожным, почему-то пугающим и в то же время обещающим обретение немыслимого, необыкновенного счастья.
Скоро я выяснил, что учится она в параллельном классе, а живет в трех кварталах от меня, в старых домах. Этот новый район Москвы раньше был небольшим подмосковным городком, и здесь до сих пор сохранился старый уклад
— бредущие вдоль дорог коровы, чахлые огородики, ежевечерняя гармонь на околице.Утром я выбегал из дома пораньше, чтоб успеть встретить ее на улице и проводить до школы. С последнего урока, как правило, сбегал, чтобы не опоздать, не потерять ее в толпе, не пропустить того волнующего момента, когда она выйдет из школы, мельком глянет в мою сторону и пройдет мимо. Спрятавшись за зданием гастронома на углу, я терпеливо ждал, пока она простится с подружками, а потом с независимым видом
— почему-то было неловко, я тщательно скрывал от всех свое чувство — плелся за ней метрах в двадцати. Для нее, конечно же, давно уже не были тайной мои неловкие ухаживания. Более того, они были ей явно приятны: она даже пыталась поощрить меня взглядом, улыбкой; пару раз даже останавливалась, характерным жестом поправляла челку и словно спрашивала: “Ну, чего ты такой нерешительный?”Когда мы встречались взглядами, мое сердце убегало в пятки. Я малодушно опускал глаза, делал вид, что поправляю ремень на сумке, и мысленно казнил себя на чем свет стоит… Мне было четырнадцать, я уже знал, “из чего тетки сделаны”, и даже пару раз целовался с девчонками. Но сейчас этот опыт не имел никакого значения.
У нас установились хоть и странные, но весьма определенные отношения: мы еще не сказали друг другу ни слова, не знали имен и фамилий, но каждый из нас делал все возможное, чтобы лишний раз встретиться, увидеть друг друга
— на переменке ли, на улице, в общественном транспорте. Нас словно сильным магнитом тянуло друг к другу, но когда мы сближались, то, кажется, оба пугались этой безумной тяги; во всяком случае, я уж точно! Приблизившись, мы, так мне по крайней мере казалось, неизбежно должны были стать одним целым и уже никогда не расставаться, — но это были реалии уже другой, взрослой жизни, законов, условностей и правил которой я не знал.Так продолжалось месяц или два, я уже сейчас не помню. Правда, был перерыв: я заболел воспалением легких, но едва очухался и все еще с высокой температурой тут же на полусогнутых пополз к окну,
— я почему-то на сто процентов был уверен, что она стоит внизу. И это действительно оказалось так, хотя что ей было делать в нашем дворе, да еще ранним утром?.. Я распахнул окно, мне хотелось спрыгнуть вниз, к ней — обнять, поцеловать, сказать что-то важное. Мы жили на третьем этаже, но это бы меня не остановило. И силы бы я нашел, хотя был еще очень слаб. И даже слова бы искать не пришлось, — я знал, я видел, я чувствовал: она бы все поняла.“Не надо, тебя продует,
— сказала моя любимая. А может быть, не сказала, а только подумала, но я все равно услышал. И еще сказала, словно оправдывая свое появление в нашем дворе: — А мы теперь во вторую смену учимся”.Мама оттащила меня от окна, уложила в постель, долго читала нотации, но я ее уже и не слышал, и не видел; я был далеко, я превратился в облако, мне было удивительно легко и свободно. И хотя у меня снова подскочила температура, пропал голос и аппетит, но никогда в жизни я не был так безотчетно счастлив, как в этот серый, ветреный и пропахший лекарствами день.
Как только я выздоровел, наши прогулки на расстоянии возобновились. Правда, уже на второй день я был преисполнен решимости подойти к ней и даже отрепетировал вступительную речь. И я бы подошел. Я бы обязательно подошел. Я просто ждал, когда народу на улице станет меньше.
Но тут произошло нечто, выламывающееся из заготовленного мною сценария: в проходном дворе к моей любимой пристали двое подростков лет по шестнадцати. Сначала я решил, что это ее знакомые или соседи по дому. Они что-то ей говорили, бесцеремонно хватали за руки, громко смеялись.
Скорее всего, у них сначала не было далеко идущих планов
— ну, выпили немного, стали искать приключений, а тут эта девчонка смазливая подвернулась: почему бы не подурачиться, не потискать немного, не поупражняться в остроумии? Но девочка, хоть и казалась отличницей-недотрогой, вела себя странно: не вырывалась, не размахивала портфелем, не делала попыток убежать, лишь изредка оглядывалась в ту сторону, где под аркой неподвижно стоял какой-то сопляк-недомерок, то бишь я. Никакой реальной опасности для шпаны я, естественно, не представлял, а полутемный двор был пуст, и укромная беседка почти рядом. К этой беседке, все более распаляясь, они ее и оттирали, изредка оглядываясь, не идет ли кто.А меня словно парализовало: ноги стали ватными, во рту пересохло. Нет, это была не трусость, а необъяснимый ступор, растерянность, недоумение: если бы она закричала, позвала на помощь, я, безусловно, бросился бы ее выручать, хотя совсем не умею драться. Но я бы бросился! Точно бросился. По крайней мере, так мне хотелось думать. Или я просто пытался оправдать свое предательство? Ответа не знаю до сих пор.
В беседке эти двое подонков, лишившись последних тормозов, заметно осмелели: их действия стали деловитыми и целеустремленными
— уже и портфель вырван из рук, и плащ расстегнут, а пионерский галстук, превратившись в кляп, свел к минимуму возможное сопротивление.Я, как сомнамбула, двинулся в сторону беседки, терзаясь совершенно тупыми вопросами: “Что эти сволочи делают? И чего они добиваются от нее?” То, что сейчас должно было произойти, в моей глупой, инфантильной голове никак не укладывалось. И только когда я увидел поднятое платье и спущенные уже до колен трусики, а чуть выше темное, треугольное, запретное, на что и смотреть-то нельзя,
— меня охватил такой ужас, что я заорал. Точнее, пытался заорать, но из охрипшего горла вырвался лишь едва слышный, нечленораздельный стон.—
А ты что здесь делаешь, пацан? — презрительно посмотрел на меня тот, что сидел у нее на плечах и держал руки. — А ну, вали отсюда!Прыщавый верзила уже спустил свои штаны и пытался коленом раздвинуть ее ноги. Я медленно пятился назад, не в силах оторвать взгляд от этих белых, отбивающихся ног и мелькающего на их фоне красного, набухшего, показавшегося мне несуразно огромным отростка, который верзила неумело пытался определить на место.
Мое сердце остановилось от ужаса. И тут вдруг возник крик
— страшный, отчаянный, какой-то потусторонний. Я даже не сразу понял, что кричит именно она. И уж совсем не понял, как ей удалось освободиться от своего кляпа. Видимо, этого не поняли и насильники: тот, что сидел у нее на плечах, стремительно бросился наутек, а прыщавый дрожащими, непослушными руками прятал в штаны свое хозяйство.На крик выбегали люди. Коренастый, деревенского вида мужик быстро оценил ситуацию и, догнав убегавшего верзилу, одним ударом уложил на землю.
—
Дяденька, мы не успели, — оправдывался тот, захлебываясь кровавыми соплями. — Честное слово, не успели.—
Мерзота!.. — Мужик сильно ударил его ногой в пах, сплюнул, выругался матом и сказал в темноту: — Ну, чего стоите? Милицию вызывайте и “скорую”.—
Да вызвали уже, Петрович, — откликнулся женский голос. — Сейчас приедут.В освещенной фонариками беседке неслышно суетилось несколько женщин. Ее голоса не было слышно ни разу. И не видел я ее больше с тех пор никогда
— она словно улетела в никуда вслед за собственным криком. Прошло много лет, я забыл ее лицо, но этот крик, вырвавший ее из моей жизни, да так, что от жизни остались одни ошметки, я помню до сих пор.Но это все потом, а сейчас во двор въезжает милицейский фургон, а я ухожу
— раздавленный, смятый, осиротевший и лучше всех понимающий, кто же на самом деле больше всех виноват в том, что здесь произошло. Это чувство вины столь очевидно и столь безмерно, что я уже не стесняюсь слез, даже входя во двор своего дома.Меня провожают молчаливыми взглядами соседские ребята, потом один из них спрашивает:
—
Ты что, уже знаешь?Я на секунду останавливаюсь, недоумевая, откуда знают они о том, что произошло в этот кошмарный вечер. На всякий случай уточняю:
—
Что знаю?—
Отец твой разбился.
6
С этой минуты в моей памяти наступает долгий, почти семилетний провал. Кто-то наверху, видимо, сжалился надо мной и отключил психику. Поэтому и прожил я долгие семь лет практически на автопилоте. Впрочем, иногда услуги диспетчера все же были востребованы. Эту роль выполняла моя мама. Я хорошо помню истерику, которую она закатила, когда мне пришел вызов из авиационного училища.
—
Никогда! Ты слышишь, никогда!.. — Мама плакала, вспоминала отца, упрекала меня в черствости и эгоизме, проклинала небо, самолеты и почему-то войну, которая казалась ей неизбежной. — Только через мой труп!Я не то чтобы сдался, смирился, отступил
— просто я от рождения не ходок по трупам. Моя детская мечта была, как самолет, переведена на более низкий горизонт и стала называться надеждой. Пока же я легко, все на том же автопилоте и без заметных усилий, поступил в МГИМО, стал зубрить языки и убивать свою жизнь на лекциях и в библиотеках.Мама заметно успокоилась. Она не знала, что я чуть ли не через день мотаюсь на электричке в подмосковное Монино, пробираюсь сквозь знакомый лаз в колючей проволоке к военному аэродрому и часами сижу в кустах у взлетной полосы. Это был некий вид наркомании
— слушать чарующий звук взлетающих истребителей, наблюдать за деловой суетой персонала и жадно вдыхать сладкий воздух, густо настоянный на топливных парах, запахах скошенной травы и разгоряченного бетона.Так продолжалось несколько лет. Уже на четвертом курсе меня захлестнула вдруг такая тоска, что хоть волком вой. Вконец измотанный своей двойной жизнью, я наконец решился на резкую перемену в судьбе… В военкомате меня внимательно выслушали, но отнеслись с недоверием. Зачем-то попросили показать зачетку, долго расспрашивали об институтской военной кафедре,
— эти пузатые долбоебы в погонах, вероятно, полагали, что я пытаюсь столь сложным и витиеватым способом откосить от армии.Несложно представить, кем я выглядел в их глазах: идущий на красный диплом выпускник элитного вуза, к тому же без пяти минут лейтенант запаса, подобных фортелей выкидывать не станет. “Ты, парень, совсем псих или провоцировать меня пришел?”
— прямо и откровенно спросил военком.На комиссию все же направил… И тут меня ждал последний удар: кардиограмма показала некоторые нарушения сердечной деятельности. Весьма несущественные, чтобы продолжать жить нормальной жизнью, но слишком серьезные, чтобы летать. Так окончательно рухнула моя и без того весьма потасканная мечта. Из конструкции под названием жизнь выпал маленький, почти несущественный болтик,
— и все сломалось, остановилось, пришло в упадок. Мной овладело полное и безысходное отчаяние. Я медленно, но верно погружался в состояние, из которого выхода не бывает. Любой, даже самый простой жизненный шаг стал даваться с неимоверным трудом. У меня уже не было сил и желания разговаривать по телефону, читать книги, даже просто заставить себя выйти из дома не мог. Я сознавал — причем без всяких там переживаний и рефлексий, — что это конец, что я медленно умираю, распадаюсь, гасну, как ночной камин: тепло еще чувствуется, но огня уже нет и не будет.И тут, когда казалось, что все уже практически кончено, точка возврата давно пройдена,
— в предутреннем, волшебном, целительном сне ко мне вернулась она — моя любимая, моя единственная, моя ненаглядная… Она все помнила, но простила. Она много страдала и оттого знала, что такое настоящая боль. Она пожалела меня, потому что любила по-прежнему, а в реальной жизни жалеть меня было некому. Она протянула мне руку помощи, я схватился за эту соломинку, и она стремительно потащила меня назад, к жизни.Кому-то избалованному женщинами и судьбой все это может показаться жалким эрзацем. Ну что ж, нищий насытится и крошкой хлебной. Тем более что счастье
— понятие отнюдь не количественное, а качественное. Его не бывает много или мало. Оно или есть, или его нет. Моя любимая вернулась ко мне без возраста, без прошлого (ведь как-то и чем-то она жила все эти годы?!), без ложных предрассудков.Сказать, что мы были близки,
— ничего не сказать: ночью мы с ней составляли единое целое. Она была моей любовницей, женой, другом; мы с ней говорили, спорили, она давала мне советы и знала о моей жизни, работе, проблемах абсолютно все. И все это, безусловно, продолжалось бы по сегодняшний день, если бы моей мамочке не стукнула в голову бредовая идея меня женить.Сколько же раз я казнил себя за то, что смалодушничал и согласился ей подыграть! Наводчицы и бандиты сами по себе не являются. Глупые иллюзии и дурь человеческая сами открывают им двери. Не было бы их, случилось бы нечто еще более экзотическое и по другому сценарию; но не сомневаюсь, с приблизительно тем же итогом. Я поставил свою любимую на карту,
— и я ее проиграл. Помимо селезенки я готов отдать гораздо более существенные органы, чтобы ее вернуть, но это, увы, невозможно. И транквилизаторы, которыми меня накололи в клинике, здесь ни при чем: курс уколов давно закончен, форму физическую я восстановил, работаю с прежним усердием, напряжением и успехом, а жить с каждым днем мне становится все более невыносимо. Да и разве можно это назвать жизнью? Я просто жду — тупо, постоянно, отчаянно. И знаю наверняка, что она не вернется. У меня нет объяснений этой уверенности. Есть ни на чем не основанное знание. И это знание скоро доведет меня до петли.Выражаюсь, разумеется, фигурально. Странно, но при моей болезни и усталости от жизни всерьез о суициде я раньше никогда не думал. Мешали, видимо, чисто эстетические причины: когда мужчина топится, вешается или выпивает какую-нибудь отраву,
— это выглядит настолько некрасиво, мелко и как-то уж совсем по-бабски, что подражать, право, не хочется. Вот если бы у меня был пистолет… Впрочем, здесь тоже есть свои малосимпатичные нюансы. Лучше всего, конечно, просто растаять в воздухе, как какой-нибудь инопланетянин или монстр из блокбастера. Или на сверхскоростном спортивном авто впендюриться в глухую стену, чтоб остались лишь мокрое пятно и пара болтов на асфальте. Авто, впрочем, у меня есть, но старенький “опель” развивает скорость не более ста двадцати и при этом дрожит и дымится так, что лучше уж и не пробовать.И зачем я про “опель” вспомнил? Он словно обиделся на критику и просто отказался трогаться с места. Мне впервые за долгие годы пришлось спуститься в метро, которое я искренне презирал, как всякий автовладелец.
7
Спасибо тебе, мое подержанное чудо! Ты настоящий товарищ и друг: перейдя на кольцевую, я на первом же перегоне увидел… ее. Оттесненный в чудовищной давке к дверному стеклу, я видел явственно и зримо, как моя возлюбленная несется вслед за вагоном и смотрит мне прямо в глаза с надеждой и мольбою. Это было так неожиданно, нереально, странно, что я инстинктивно встряхнул головой, словно пытался прогнать это наваждение, глюк, мираж. Она не исчезла, но как бы обиделась, оскорбилась моим неверием: ее черты то размывались, то делались более четкими и рельефными и, наконец, совсем исчезли, когда поезд въехал на очередную станцию. Толпой меня вынесло на перрон, я огляделся по сторонам, исследовал потолок, заглянул, насколько это возможно, в тоннель. Когда подошел следующий поезд, я сел в него, ни на что особенно не надеясь, но чем больше состав набирал скорость, тем все отчетливее проступали в движущемся окне знакомые черты. Господи, как мне ее было жаль в эту минуту! Что же мы все с ней, бедненькой, сделали: я
— своей пусть и не состоявшейся, но изменой, врачи — транквилизаторами, мама — чудовищно негативной аурой; мы дружными усилиями выперли ее из дома, и теперь она вынуждена скитаться в метро, носясь по кольцевой линии — как привидение, как ведьма, разве что без метлы. Ну чем я теперь могу помочь ей? Что я должен сделать? Как мне вернуть ее домой?.. Она сделала едва уловимый жест, и я понял: никак! Это, увы, невозможно… Я прокатался с ней добрых два часа, но у меня были неотложные дела. Как мог, объяснил ей, и, мне кажется, она поняла.О самоубийстве с этого дня я, естественно, больше не думал. Даже гипотетически. В метро же стал проводить большую часть свободного времени. Наше общение становилось все более интенсивным и содержательным; я научился понимать ее взгляды, жесты. А сегодня мне вдруг почудилось, что она меня позвала. Это было так странно, уже хотя бы в силу своей неисполнимости: как я пройду сквозь стекло?.. Да и летать не умею.
И еще я пытался выяснить у нее, почему она выбрала именно кольцевую линию? Здесь всегда так шумно, многолюдно, да еще эти иногородние с вокзалов: их тюки, чемоданы, суета, неправильная речь неизменно опошляли наши встречи, не давали сосредоточиться, пообщаться, поговорить… Она отвечала, что тут уж ничего не поделаешь, выбора не было.
Метро все больше становилось моим вторым домом. Или первым, это как посмотреть… Поздними вечерами, когда народу становилось мало, наши встречи приобретали почти интимный характер: я испытывал порой настоящее возбуждение, по телу прокатывалась сладкая истома, и я мучительно страдал от мысли, что реализовать свое желание не смогу.
В очередной командировке мне стало так одиноко и тоскливо, что ночью в гостинице у меня произошел сердечный приступ. Молодой и, видимо, не очень квалифицированный врач-афрофранцуз измерил мне давление, посоветовал немедленно сделать кардиограмму, а еще лучше лечь в госпиталь. Увы, моя страховка подобных расходов не покрывала, да и в Москве меня ждали уже на следующий день. И не только на работе. Я попросил сделать какой-нибудь укол: боль почти сразу отпустила, но уснул я только под утро, размышляя над тем, как все это не вовремя и некстати.
После возвращения из-за границы, даже самой убогой, вроде Венгрии или Польши, Москва всегда кажется серой и мрачной. Я никогда не понимал, почему наше Шереметьево
— самый темный и неудобный аэропорт в мире, почему так разбиты дороги, почему даже новые дома на окраинах выглядят обреченными на скорый снос. И еще — нигде в мире не ездят в метро люди с такими неприветливыми, злыми, опухшими то ли со сна, то ли с похмелья лицами.Наверное, я придирался: после душа, завтрака и переодевания я не ощутил привычной бодрости, сердце все еще пошаливало, а толпа у входа на эскалатор, казалось, не рассосется никогда. Можно было бы, конечно, переждать, пока кончится час пик, но я очень соскучился, я спешил… Втиснуться удалось только в третий по счету поезд.
Еще не отъехали от станции, как я уже видел ее: радостную и встревоженную одновременно. Я понял, что эта тревога обо мне, о моем пошатнувшемся здоровье, но попытался как мог ее успокоить. После “Курской” стало гораздо свободнее, и хотя воздуха в вагоне прибавилось, я все же чувствовал, что мне его панически не хватает: предательски подкашивались ноги, меня бросило в пот, и казалось, что если я сейчас не сяду, то… Мне уступили место, и я практически рухнул на скамью. Будто бы стало немного легче, и я наверняка оклемался бы, если бы не поймал на себе насмешливый взгляд той бабки с попугаем из моих ночных кошмаров. “Так вот что это было,
— понял, наконец, я. — Ко всем приходят с косой, ко мне — с попугаем”.Старуха смотрела на меня с плохо скрываемой издевкой
— как строгая и противная учительница на двоечника-ученика. Нахохлившаяся птица спала у нее на плече.“Ну, и чего он молчит?
— тупо подумал я. — Где его вечное “зачем”?”Бабка усмехнулась и выразительно покрутила своим узловатым пальцем у седого виска. Попугай же вдруг встрепенулся, задрал голову, громко зацокал и произнес ни к селу ни к городу: “Ку-ку!”
И в этот самый момент гигантскими, невидимыми тисками сжало мою грудь, потом длинным, острым, горячим шампуром пронзило насквозь, и полетели куда-то вниз скамья, бабка с попугаем, вагон и даже мраморный пол станционного перрона.
Боль кончилась. Поскольку кончилось все. И это оказалось совсем не страшно. То, что все еще оставалось от меня, зависло где-то под сводами станции и с некоторой оторопью смотрело вниз.
Вдруг возникла спасительная лазейка: а может, это лишь сон? Я был опытным ночным летуном, мне хорошо были знакомы и эта невесомость, и легкость движений, и привычный гул в ушах; да и открывшаяся взгляду картина ничего необычного, инфернального собой не представляла
— мозаичные своды, огромная люстра с поржавевшим ободком, массивные колонны, какие-то люди внизу… Я даже подумал, что если проснусь сейчас, зажатый в толпе, — непременно наступлю на чью-то ногу.“Нет, это не сон,
— услышал я совсем рядом чей-то действительно инфернальный, потусторонний голос, и мимо проплыл белый, похожий на маску лик, обрамленный черной, неестественно густой гривой волос. — Сном была твоя прежняя жизнь”.Ну что ж, подумал я, тут одно из двух: либо я действительно умер, и душа моя отлетела не слишком удачно,
— либо я угодил в лапы к нечистой силе. Углубляться в эту тему не хотелось, ибо внизу происходило нечто действительно интересное: из вагона выносили мое тело… Боже мой, как нелепо, безжизненно, неопрятно смотрелось оно на перронном полу. Как неумело и глупо пытался вернуть его к жизни некий энтузиаст, ритмично и сильно надавливая там, где сердца не может быть в принципе, то есть справа. А вот сердобольная женщина с газеткой в руке мне понравилась: она так жалостно ею размахивала, так старалась дать моему телу побольше воздуха и так отчаянно отказывалась верить, что телу этому уже ничего не нужно, разве чтоб оставили его в покое… Я бы сейчас расцеловал эту милую женщину, если бы мог.В толпе любопытствующих я заметил своего сослуживца из соседнего отдела. Почему-то было неприятно смотреть на его испуганную физиономию. Захотелось, чтобы он задрал голову и увидел еще одного меня; а я бы спрыгнул со своей верхотуры, хлопнул его по плечу и сказал: “Здравствуй, Паша!”
— вот бы смеху-то было.Да, следует признать, что ни ужаса, ни торжественности момента я не ощущал. Было лишь легкое сожаление, что последнее, что я увижу в этой жизни, это пыльная потолочная мозаика с какими-то убогими красноармейцами и вождем мирового пролетариата на трибуне. “И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной”,
— вспомнилось вдруг. Как же все это пушло: Окуджава, Павел Корин, и станция не какая-нибудь, “Комсомольская” — совком жил, совком и умер. Жаль, что Шопена играют не для покойника, а для его безутешной родни, — я этой нечеловеческой музыки уже, видимо, не услышу.Подошел новый состав и выплюнул на платформу очередную порцию пассажиров: толпа заколыхалась неостывшим студнем, тут же проглотила и Пашку, и сердобольную даму, и санитаров, волокущих в мешке то, что еще пять минут назад было мною.
“Ну все, нам пора!”
— напомнил о себе голос.
8
Моя ведьма или мой ангел
— тут я еще окончательно не разобрался — была одета в белый куклуксклановский балахон и парила передо мной, как привидение из фильма. Ладошка у нее была маленькая, узкая, но очень сильная. Она потащила меня за собой, и я вынужденно повиновался. Мы медленно, как на парашюте, спустились вниз и прямо над головами пассажиров проплыли к входу в тоннель.“Интересно, а если они нас заметят?”
— подумал я, неосторожно задев ногой чью-то шляпу.“Это невозможно,
— ответила она, прочитав мои мысли. — Мы в разных измерениях”.К этой особенности моей спутницы я скоро привык и даже сам научился читать ее мысли… А в принципе, я ничему не удивлялся, поскольку уже был начитан о том, как именно все это происходит, и смущало лишь то, что тоннель был не светящимся, а облезлым и темным, и что не летели мы, а едва ползли, уподобляясь допотопной дрезине. Свет впереди, правда, скоро появился, но имел он вполне земную природу
— это была станция “Проспект Мира”.Тут мою ведьмочку словно подменили: мы понеслись так, что в ушах засвистел ветер. Я вдруг заорал
— то ли от возбуждения, то ли от страха, — и воплями приветствовал каждый обгоняемый нами состав, каждую проносившуюся мимо станцию. Я слышал, как эхо разносит мой голос по всем перегонам, как дребезжат в резонансе люстры на станциях, как тонут в нем объявления машиниста.“Интересно, а как мы отсюда выберемся?.. Линия-то кольцевая”.
Моя спутница лишь усмехнулась и резко толкнула меня в боковой люк, за которым была узкая, почти вертикальная шахта, потом еще один небольшой тоннель
— и тут меня ослепило яркое голубое небо, увидеть которое я уже не надеялся никогда.Под нами была площадь Белорусского вокзала. Не снижая скорости и чуть набрав высоту, мы быстро оставили позади Пресню, высотное здание гостиницы “Украина”, Кутузовский проспект. Справа, как игрушечные, проплыли Серебряный Бор, излучина Москвы-реки, Крылатский гребной канал, и тут, уже за Окружной, мы медленно начали снижаться.
Ноги уже почти касались верхушек деревьев, я невольно зажмурился и тут же вздрогнул от мягкого, едва ощутимого удара… Я что-то не помнил столь густого и девственного леса в районе Барвихи
— места вроде знакомые, исхоженные, да и заселенные весьма плотно. Но вокруг, насколько доставал взгляд, не было ни души. А тишина была и вовсе сказочной. В воздухе терпко пахло хвоей. Под нами было нечто вроде большого, привязанного к дереву помоста. Мы молча лежали в душистом сене и переводили дух. Две бабочки, заигравшись, несколько секунд кружились надо мной, потом скрылись из виду.“Так вот где живут ведьмы,
— подумал я. — Неплохо устроились”.“Я не ведьма”,
— отозвалась моя спутница.“Да?
— Я чуть приподнялся на локте. — И кто же ты?”И тут я получил возможность более пристально ее рассмотреть: под балахоном угадывалось стройное, сильное тело; молочно-белые руки, шея, лицо казались безжизненными и сделанными из гипса.
“Неужели ты еще не понял?”
— сказала она.И тут произошло нечто, чему нет и не может быть объяснения и от чего у меня похолодело между лопатками… Чем больше я смотрел на свою спутницу, тем сильнее она менялась, превращаясь в кого-то до боли знакомого. Ее жесткая, иссиня-черная грива вдруг стала мягкой, чуть волнистой и светло-каштановой. Известково-белое лицо превратилось в матовое с персиковым отливом, а на левой щеке вдруг сама собой возникла столь знакомая и так пленявшая меня некогда родинка. Глаза изменили свой цвет и размер, выросли и почернели ресницы, а нос приобрел форму, аналогов которой нет и не может быть в целом мире.
“Ты что же это со мной делаешь?
— спросил я. — И зачем?.. Уж самое святое могла бы не трогать”.“Я ничего не делаю, милый,
— мягко возразила она и посмотрела тепло, ободряюще. — Ровным счетом ничего… Это ты просто меня вспоминаешь”.Мне нечего вспоминать. Свою любимую и единственную я отличу среди тысяч подделок. Тем более, таких грубых… Моя ведьма продолжала свое черное дело, корректируя внешность, манеры и даже голос под недостижимый для нее образец. Причем делала это как-то рывками: вот уже и шейка вытянулась, и ямочка на подбородке появилась, и локон за ушком свернулся в колечко, и взгляд стал детским, беззащитным, родным.
“Напрасно стараешься,
— усмехнулся я. — Все равно я в твои дьявольские штучки не верю”.“Ничего. У нас теперь много времени,
— успокоила она. — И поверишь, и вспомнишь… А пока поспи, милый, ты очень устал”.Я не хотел спать, я хотел знать правду.
“Ну, признайся, ведь это не ты была
— там, в метро?..”Ее терпение, кажется, кончилось.
“Не обижай меня, я этого не заслужила,
— прочитал я в ее глазах. — Наша разлука была слишком долгой, ты просто меня забыл”.Я молча проглотил этот упрек, потому что поймал себя на нелепице: она приходила ко мне бестелесным облаком, наваждением, миражом
— и я ее всегда узнавал, а сейчас сидит совсем рядом — реальная, зримая и такая же юная, как тогда, в детстве, — а я ищу доказательств.“Так это все-таки ты?..”
“Ну, конечно же, милый”.
Мы долго молчим и смотрим друг на друга. Очень долго.
“А ты знаешь, что я только тебя любил все эти годы?”
— мысленно спросил я. Потому что вслух произнести эти слова все еще не решался.“Конечно,
— отвечала она. — И я больше никого не успела полюбить, поэтому мне и ждать больше некого”.Как странно: мы всегда виделись на расстоянии. Сейчас к метрам прибавились годы, но спустя вечность я могу запросто, если захочу, дотронуться до нее рукой
— ведь это как до детства своего дотронуться… Знаю, что я — старый, обрюзгший, изрядно облысевший, а она — юная, прекрасная, чудная, но мы встречаемся с ней взглядами, и я снова превращаюсь в того робкого, стеснительного пацана. И мы говорим почти на равных.“Если бы ты только знал, милый, как я тосковала одна все эти годы… Как мне было плохо без тебя”.
“Но ты же ко мне приходила,
— напомнил я. — Или мне это только казалось?”“А я и не уходила никуда. Просто ты видел и чувствовал меня лишь тогда, когда я тебе действительно была нужна, когда ты жить без меня не мог”.
“Ты мне всегда была нужна”.
“Не преувеличивай, милый, не надо… Человек видит лишь то, во что верит. Тебе это кажется странным, но здесь действует тот же закон”.
Я, наконец, решился дотронуться до нее рукой и, словно заново изучая, легко коснулся ее лица, волос, шеи. Она закрыла глаза и потянулась ко мне губами. Наш первый в жизни поцелуй был неумел и по-детски чист, но даже этого невинного действа хватило, чтобы меня повело; уж слишком долго я ждал этого момента. Освободив от одежды ее маленькую, налитую и по-детски вздернутую грудь, я жадно прильнул к ней губами, и желание, которое раньше испытывал лишь во сне, стало непреодолимым. Я сбросил, наконец, с нее ненавистный балахон, осыпал жадными поцелуями все тело и лишь когда добрался в своих ласках до пальцев маленькой и такой детской ступни,
— вдруг предостерегающе засосало под ложечкой.“Опомнись!
— говорил я себе. — Что ты делаешь? Она же совсем девочка, ребенок, нельзя этого…”“Можно,
— возразила она, — нам теперь все можно”.И мы вошли друг в друга и стали одно целое. И это было так сладко, прекрасно, мучительно, что я, кажется, только теперь по-настоящему понял истинное значение этого слова
— счастье.“И это у них называется “смерть”?
— подумал я, когда все было кончено. — Мне так кажется — я только жить начинаю!”“Мы начинаем,
— поправила она. — И не надо больше употреблять слова, значения которых ты пока не знаешь”.Ощущения были странными: несмотря ни на что, я все еще отказывался верить, что умер. Впрочем, и жизнь моя уже казалась чем-то далеким и чужим, словно было все не со мной; да и было ли?
Теперь я мог подробно и бесстрастно изучить ее стройное тугое тело
— все его выпуклости и впадины. Все линии, изгибы, повороты… Нет, бесстрастно не получилось: я пошел на второй заход и снова взлетел, только еще выше. И парил уже дольше, и падал стремительнее и глубже. “Как мало, оказывается, нужно человеку для полного счастья, — думал я, уткнувшись в ее плечо. — И как это порой недостижимо много”.“Ты говоришь загадками, милый,
— в ответ прошептала она. — Я что-то тебя не пойму”.“Мысль меня одна бесит,
— пояснил я. — Ну почему все так нелепо устроено? Почему здесь, а не там? Почему сейчас, а не раньше?.. Ведь жизнь могла сложиться совсем иначе: мы бы с тобой выросли, поженились, нарожали кучу детей, каждому построили бы по дому, дождались внуков и правнуков и уж потом, когда устали бы и от жизни, и от счастья, — умерли в один день”.“Хорошая перспектива.
— согласилась она. — Только ведь все это заслужить надо, выстрадать… Незаслуженного счастья не бывает”.Наверное, я был сейчас похож на соскучившегося по хозяину пса. Я смотрел на нее с нежностью и обожанием. Я панически боялся снова ее потерять. Я оставлял своими губами метки на каждой части, каждой клеточке ее тела. Я скулил, я задавал глупые вопросы:
“Ну и чем же, по-твоему, я сейчас заслужил это немыслимое счастье?”
“Ты много страдал,
— с несколько неуместной в сей миг серьезностью сказала она. — Ты маялся, ты места себе не находил… Ты, наконец, верил и ждал”.“Ждал,
— согласился я. — Но не верил… Потому что так не бывает, не должно быть: не может человек мечтать о смерти”.“А я о твоей смерти мечтала… Извини, я знаю, как неприятно тебе это слышать, но я рада, что все так случилось: ведь если бы ты нашел счастье с другой женщиной, я бы на веки вечные была обречена на одиночество. А здесь оно невыносимо вдвойне”.
Мне стало так жалко и себя, и ее, и нашу сломанную жизнь, что захотелось
— пусть не вовремя, пусть и с большим опозданием — защитить ее от всех бед и невзгод, укрыть от ветров и напастей. Но у меня ничего не было, кроме моей любви и нежности, кроме губ и рук, — и все опять полетело по прежнему кругу, и желание опять переполняло меня до краев, и так длилось до бесконечности… Когда же мы проснулись, была уже глубокая ночь, на небе сияли звезды, а прямо над нами повисла полная и ясная луна. Странно, нам совсем не было холодно, мы не знали голода и жажды, и я подумал: неужели вся разница между жизнью и смертью состоит в этих малосущественных деталях? Ну, еще на работу не надо ходить. И маму никогда уже не увижу. Жаль, правда, что проститься с ней не успел.“Она сама с тобой простится как положено,
— успокоили меня. — И встретитесь вы скоро, максимум через два года”.Лучше бы она этого не говорила
— во мне словно что-то переключили: эйфория прошла, любовь обернулась пресыщенностью, а мысли потекли мрачные, темные, пустые. И вспомнилось то, что уж совсем не стоило вспоминать.“Скажи, ты куда исчезла тогда?.. Ну, после этой жуткой истории?”
“Я умерла,
— спокойно сказала она. — Не смогла перенести ни позора, ни твоего предательства… Ты уж извини, говорю как есть”.Это, на мой взгляд, было уже и несправедливо, и жестоко. Ведь она наверняка знала, как долго я искал ее, как презирал себя и казнил: считал преступником, нелюдью, нравственным уродом. А как сломалась моя жизнь после этого? Как поехала крыша? Как все оборвалось в неполные тридцать семь?
“Прости,
— сказала она. — Я не хотела”.Мне стало грустно и одиноко
— как будто я снова жив и лежу в своей комнате на диване. Откровенно говоря, я догадывался тогда, в детстве, что с ней произошло нечто серьезное. Сначала я думал, она попала в больницу. Или переехала в другой район, город… Представить, что она умерла, я не мог. И сейчас не могу. Хотя пытаюсь… Интересно, что остается от покойника через двадцать с лишним лет?“Не забивай себе голову раньше времени: многих вещей ты пока просто не сможешь понять, а я
— объяснить. Ведь ты еще на пути, ты не там и не здесь, ты между… Как странно: ты поверил, что можешь летать, и летал вопреки всем законам физики; а вот что смерти нет — до конца поверить не можешь, хотя это отнюдь не вопреки”.“А то, что я сплю с призраком, похитившим чужое тело,
— это тоже в порядке вещей? — Я больно сжал ее худенькие обнаженные плечи и чуть приподнял. — Тогда следует предположить, что призрак и детей рожать может?”“Родить я, увы, не могу,
— мягко отстранилась она. — К сожалению… Но я и не призрак, хотя видеть меня действительно могут только очень близкие люди — те, кто меня любил или кого я любила. За всю историю человечества ушедших на несколько порядков больше, чем ныне живущих, и если бы все друг с другом общались — здесь была бы такая толчея и бедлам, что и в метро в час пик показалось бы пустыней”.Логика в ее словах была. И все же хотелось докопаться до сути.
“Значит, человек не умирает? Он лишь переходит… Куда? Как называется то, чего, как мы выяснили, нет?”
“Какой ты у меня недогадливый,
— пошутила она. — Неужели не ясно, что смерть — это просто другая жизнь, только и всего. И эта жизнь вечная… Правда, она не для всех. И у каждого своя — это уж как заслужил”.В ее словах была вера и, может быть, некое знание. Но в них для меня, атеиста поневоле, не было даже намека на спасение. И тут словно кто-то на ухо прошептал крамольные, но показавшиеся верными слова:
“Как это все-таки гнусно, что всё и всегда за нас решают другие. Человек не по своей воле приходит в мир, не по своей уходит. И если в той жизни ему было плохо, кто даст гарантии, что в этой будет хорошо? И вообще, не самообман ли все это? Или чужой обман, что еще хуже…”
“Да что с тобой, милый?!
— испуганно прервала она. — Как странно ты говоришь: словно тебя кто-то заставляет… Разве смерть прервала что-то важное в твоей жизни? У тебя остались неосуществленные проекты, планы? Ты делал что-то нужное людям и не успел? Да и жил ли ты вообще? Боролся, совершал поступки, помогал слабым и нищим?.. Нет, потому что сам был слабым. И жизнь тебе была не в радость, ты ею тяготился, мучительно искал выход. Единственное, что тебя оправдывает, — ты любил… А любовь искупает и перевешивает все. Но сейчас ты, кажется, почти готов предать ее второй раз… Или мне показалось?”Как странно, подумал я: ей четырнадцать, а говорит она как взрослый, умудренный опытом человек. Но откуда же взяться этому опыту? Так не бывает. Значит, слова ее чужие.
“А вот об этом ты судить не можешь”,
— возразила она.“Я не сужу. Но я не хочу, чтобы и меня судили. Я заранее готов согласиться, что недостоин, что не заслужил… Да и не жажду я вечной жизни! Потому что жить для меня
— это страдать. А я не мазохист, я не хочу страдать вечно”.“Ты больше не будешь страдать! Поверь мне, я знаю это почти наверняка… Господи, прости его: он или одержим, или не ведает, что творит; не слушай его, Господи, и прости!”
“Нет, лучше ты меня прости, любимая!.. И протекций не надо: я знаю, мне будет плохо везде
— и в жизни, и в смерти. Уж видно, таким уродился”.“Разве тебе со мной было плохо? Впрочем, к счастью принудить нельзя. И к вечной жизни тоже”.
Она обиженно замолчала. Молчал и я: возражать и доказывать, как мне с ней хорошо, было унизительно и глупо. Разве это не видно и так?.. Но вечно вдвоем и вечно на этом сене? Это же можно с ума сойти от скуки!
“Дурачок,
— рассмеялась она. — Ты же еще ничего не знаешь, ничего не видел: эта жизнь не менее разнообразна и интересна, чем та, из которой ты пришел”.“Я не пришел, меня выдернули. Как морковку из грядки,
— сказал я, а про себя подумал: — Господи, что за бред я несу?.. И зачем?”“Нет, ты уж не юли, дружок,
— прозвучал во мне чей-то голос. — Я ведь могу обидеться и уйти”.Я понимал, что мне протянута рука. Пусть черная, пусть с неясными целями. Но, быть может, в ней и спасение?
9
На этот раз молчали очень долго. Я уж решил, что наш тайный разговор подслушали. Но нет, обошлось.
“Да, теперь я вижу, что ты не готов…
— наконец печально произнесла моя любимая. — У тебя душа не созрела”.Наверное, душа была с червоточинкой, потому и созреть не могла, подумал я. Впрочем, что теперь говорить об этом… Одно знаю точно: все осталось там. И если чего-то не сделал в жизни
— не смог, не успел, не счел нужным, — то после нее, как бы там все это ни называлось, ничего уже поправить нельзя.Она внимательно, словно переставая узнавать, посмотрела на меня, потом спросила спокойно и почти отстраненно:
“Скажи, если бы у тебя была возможность, ты бы вернулся?”
Я понимал, что обижу ее, но лгать не хотел:
“Конечно. Без всяких сомнений!”
“Не пугай меня, милый,
— попросила она.— Куда ты рвешься? Зачем?”“Ты спросила, я честно ответил. К чему эти праздные разговоры, если возврата нет?”
“Возврат есть,
— не сразу призналась она. — Цена велика”.Надо сказать, я давно уже чувствовал, что становлюсь каким-то другим человеком: куда-то исчезла моя вечная нерешительность, даже голос стал более твердым, уверенным. Сейчас же в нем даже вызов появился:
“Так в чем же проблема? Называй цену!”
Она еще отказывалась верить, она готова была принять все за некую шутку, игру. Поэтому и отвечала как бы не совсем всерьез, чуть подтрунивая.
“Ты хоть знаешь, чем рискуешь? За душу свою бессмертную не боишься?”
“Я уже свое отбоялся… Да и кому она нужна, эта душа: на ней диагнозов и шрамов
— как заплаток на нищем”.“Смелый… Ради нескольких лет прозябания рисковать жизнью вечной! И про меня уже забыл, и о любви не вспоминаешь”.
“Ну, если этот вояж, как ты утверждаешь, лишь на несколько лет,
— наша любовь только крепче станет… Да и мне во второй раз будет спокойнее знать, кто и где меня ждет”.“Э-э, нет, милый! В том-то и все дело, что никто и нигде!.. Прокол в твоих расчетах: второй раз ты умрешь не как человек
— тебя просто сметут, как пыль со стола. И, разумеется, мы с тобой уже не встретимся”.“Брось! Это все отговорки,
— не поверил я. — Ты просто не хочешь меня отпускать. Или не можешь”.Ее взгляд описать я не в силах: тут были и страх, и обида, и боль, и явное разочарование в своем избраннике.
“Я действительно не хочу,
— наконец призналась она. — И не знаю, смогу ли… Но я постараюсь, я попрошу за тебя — насилие отвратительно всегда и везде”.Она опустилась на колени и стала молиться, что выглядело в этой обстановке как-то неестественно и странно… Я несколько раз заходил в храм
— как экскурсант, как любопытствующий, но каждый раз недоумевал: если Бог действительно есть, то как он слышит в этом обращенном к нему хоре отдельные голоса? И как он может помочь всем, если часть этих просьб наверняка исключает друг друга? Впрочем, теперь, наделенный новым и столь неожиданным опытом, я уже не был, разумеется, полным атеистом. Но прежде чем окончательно поверить, я хотел бы все знать наверняка. Догадываясь, впрочем, что это знание и есть прерогатива Бога, а мое желание исключает как саму веру, так и мои шансы на спасение.И тут, словно в качестве комментария к моим размышлениям, возник отец
— из ничего, из ниоткуда: просто встал в двух шагах от меня, как будто стоял здесь всегда, а я лишь сейчас его заметил. Он был таким же молодым, каким я его видел в последний раз, и в той же кожаной летчицкой форме. Было такое ощущение, словно мне кино показывают на невидимом экране.“О встрече думал, а пришел проститься”,
— с военной четкостью доложил он.Почему-то я не бросился ему на шею, как раньше бы сделал легко и не задумываясь. А он мне и руки не протянул.
“Я виноват,
— сказал отец. — Я слишком мало уделял тебе времени: обучал пустякам, а самому главному научить не смог”.Папа был верен себе. Но слушать его обычные нравоучения, да еще здесь, было бы уже слишком. Тем более что меня волновало совсем другое:
“Скажи, это правда, что ты умышленно направил машину в пике и этим свел свои счеты с жизнью?”
“Что за бред?!
— поморщился отец. — И как ты мог обо мне такое подумать? Я же мужчина, офицер. Я православный, наконец. Эх, ты!..” — Он хотел еще что-то сказать, но лишь безнадежно махнул рукой и растаял в воздухе, будто его и не было вовсе.“Ты не передумал?”
Я обернулся
— она все еще смотрела на меня как на тяжелобольного, упорствующего в своем желании сделать шаг, который его убьет. В моей возлюбленной открывались новые, неизвестные мне грани: юная девочка с опытом и мудростью, непомерный объем которых заставлял чувствовать себя рядом с ней глупым, нашкодившим пацаном… Глаза ее были полны надежды и апеллировали к разуму, которого я, увы, был сейчас полностью лишен. Мои сомнения обернулись страхом, страх — ступором, поэтому единственное, чего я хотел, — чтобы все это побыстрее кончилось; причем совершенно неважно, как и чем.“Это я во всем виновата,
— она поняла мое состояние, и ее мучили угрызения совести. — Я слишком рано тебя позвала… Ты не готов! Господи, что же я наделала?!”Она медленно и осторожно, словно опасаясь, что я могу ее оттолкнуть, ласковой кошкой прильнула к моей груди и заговорила вкрадчиво:
“Я понимаю, тебе все надоело, наскучило, ты пресытился и мною, и этим странным местом… Но ведь это только первый этап, своего рода предбанник: все лучшее и главное у нас впереди, верь мне”.
“Нас все равно с тобой разлучат: я атеист, грешник, меня в аду будут жарить”,
— предупредил я.“Не говори глупостей! Ну какой ты грешник… И атеист ты по недоразумению
— это не вина твоя, а беда. А что крещеный — знаю точно, отец твой рассказывал”.“Вы что, с ним встречались?”
“Конечно… Мы ведь практически родственники, да и умерли в один день”.
Это прозвучало так трогательно, что вызвало во мне новую волну нежности. Я обнял свою любимую и подумал: “Какой же я дурак… Мне никогда не было так хорошо, легко, свободно, куда же я отсюда уйду?” Ее голова лежала у меня на плече, от распушенных волос пахло степью, и желание вновь обладать ею возвращалось ко мне одновременно с желанием остаться здесь навсегда.
“Извини, милый, я все же должна тебя предупредить,
— сдерживала она мои все более бурные ласки. — Я просто не прощу себе… Я обязана”.“Потом! Все потом…”
— отмахивался я, растворяясь в ней без остатка и чувствуя, что меня сейчас не смогут остановить не то что какие-то слова, но даже атомная война.И снова было неимоверное, острое счастье и восторг плоти, и блаженство нирваны, сквозь которую все же проклюнулось некоторое недоумение.
“Я тебе сделал больно?.. Ты какая-то странная была в этот раз”.
“Нет… Просто думала о другом, извини”.
“И кто же этот другой?”
— глупо пошутил я.Она долго молчала. Настолько долго, что я успел вспомнить, что десятью минутами раньше она о чем-то собиралась меня предупредить.
“Окончательное решение ты должен принять не позже чем через час”,
— выдавила она из себя, когда пауза стала уж совсем непереносимой.Это называется
— обухом по голове… Ну ладно, жизнь — там возраст, болезни, катастрофы разные. А здесь, в гостях у вечности, какие могут быть сроки?.. Кто их определяет и зачем?“У тебя пока нет права на вечность,
— уточнила она. Впрочем, когда появится, — возвращаться будет уже некуда”.“Но почему именно час?!..
— все еще ерепенился я. — Почему не месяц, не неделя, не сутки, хотя бы?”“Потому что вскрытие начинают ровно в восемь,
— сказала она, и все то, что еще колыхалось, возмущалось и надеялось, тут же лопнуло, как мыльный пузырь. — Могут, конечно, начать позже и не обязательно с тебя, но рисковать можно лишь тем, что готов потерять”.Нельзя человека ставить перед таким выбором. Это жестоко и негуманно. Пусть я слаб, безволен, но у меня нет таких весов, на которых можно было бы взвесить все за и против. “Человек свободен в выборе, но не свободен от него”,
— эту чудовищную по своей казуистике фразу я слышал в разных редакциях и от разных людей, но все равно отказываюсь ее понимать. Если приходится выбирать президента по принципу “плохой или очень плохой”, то пусть уж лучше будет царь или диктатор. Если обычная жизнь требует от обывателя ежедневного проявления геройства, то для начала раздайте людям оружие.Ну почему нельзя жить естественнее и проще: по уму, по справедливости, по любви?.. Я так никогда и не смог выбрать себе женщину, а та, которую любил, умерла. И профессии не выбирал,
— меня ее лишили. И умирать раньше срока не собирался, — меня, оказывается, пожалели и позвали, чтоб не мучился… Но именно смерть, а не жизнь все же принудила меня к выбору: тычусь, как буриданов осел, в родное плечо и выхода не нахожу. Мне одинаково не хочется как уходить, так и оставаться.Весь долгий сегодняшний день показался мне дурного вкуса спектаклем: в нем было намешано столько всего трагичного и прекрасного, страшного и смешного,
— что смотреть дальше было не то что неинтересно, а просто физически тяжело. Хотелось антракта, паузы, передышки, но антракт в этом спектакле не предусмотрен, поэтому меня сейчас, как заерзавшего и чуть приподнявшегося со стула, просто вышвырнут из зала… Ну что ж, раз таковы правила, — я не спорю, я готов…Прощались так, словно я уходил в соседний ларек за квасом,
— ни объятий, ни жарких поцелуев, ни горьких слез. Пусть я своим решением уронил себя в ее глазах, но все равно обидно. Мне даже почудилось, что моя любимая начала движение к своему прежнему, первоначальному образу: в предрассветном тумане лицо ее казалось молочно-белым, глаза погасли, и лишь волосы все еще отсвечивали медью, были мягкими и пахли по-прежнему.“Я могла бы, конечно, пожелать тебе счастья,
— беззвучно сказала она. — Но я бы солгала: ты больше не будешь счастлив! Ни с кем и никогда… Хотя женщин у тебя будет много. Они помогут забыть меня, тебе это почти удастся. Но однажды проснешься среди ночи и позовешь. А я не приду. Никогда не приду. Просто не смогу прорваться, даже если бы очень хотела… Мне не дано знать, какие испытания тебе уготованы, но мне очень страшно за тебя, милый”.Мне сложно описать свое состояние: с одной стороны, я был обескуражен и подавлен ее монологом и словно ожидал момента, чтобы ей возразить; с другой
— у меня и слов-то ответных не находилось. Все то же ощущение спектакля — речь вроде обо мне, но все как-то мимо…“Ты часто будешь вспоминать этот миг,
— продолжала она. — И столь же часто искать ответ на вопрос, правильный ли выбор ты сделал. Я желаю тебе не найти этого ответа никогда, потому что ответ этот…”Она неожиданно замолчала и положила мне на плечо свою руку. Я внутренне напрягся, ожидая какого-то таинственного действа, ритуала, последнего напутствия, наконец… Увы, все оказалось проще и прозаичнее: она легонько толкнула меня в плечо, и даже ее последнее “Прощай!” прозвучало настолько буднично, что я, уже подхваченный неведомой силой, все еще отказывался верить, что это конец. Все произошло настолько быстро, что я ничего не успел: ни слова сказать, ни обнять на прощанье, ни даже просто понять
— падаю или лечу; я просто стремительно провалился во что-то кромешно-темное и очень холодное.
10
Мир вокруг меня был неподвижен и полностью лишен звуков. Холод был жуткий, пронизывающий все тело, причем казалось, что лежу я здесь очень давно, может быть, целую вечность. Сразу же безумно захотелось назад
— в теплое сено, к любимой… Интересно, за что она меня так? И главное, куда?.. И на каком я, собственно, свете — на том или уже на этом? Для ада, пожалуй, слишком холодно, а на земле таких мест… Видно, совсем извилины обледенели, догадаться-то в принципе не сложно. Правда, догадку еще надо проверить. А как это сделать, если все тело окоченело, и руки не слушаются?Я попытался хотя бы просто пошевелиться, но позвоночник словно примерз к металлическому ложу. Зубы стучали как чужие, голое тело щетинилось гусиной кожей. Где-то вдали не то чтобы светилась, а скорее угадывалась щель под дверью, что подкрепило мою версию и вселило надежду. Я собрал последние силы и заставил себя резким рывком приподняться. Тут же ощутил сильную боль по всему телу и услышал неприятный звук трескающейся кожи… Проступившая кровь была теплой. Значит, я жив. И задача предельно проста: каким-то образом добраться до этой двери. Я заставил себя встать, но ноги не слушались, и, споткнувшись, я стал падать, хватая руками воздух. К счастью, упал не на пол, а на соседний топчан, уткнувшись лицом в костлявую грудь мертвой старухи. Страха не почувствовал, лишь все тот же чудовищный холод и неприятный запах.
До двери добирался ползком. С трудом поднялся и толкнул ее с такой силой, что тут же очутился на теплом кафельном полу в лужице стекающей с меня крови.
В углу за небольшим столиком пили водку двое мужиков из персонала; видимо, ночные дежурные или сторожа. Точнее, один пил, а дугой, что помоложе, прямо со стаканом в руке медленно съезжал на пол. Глаза его были полны ужаса, а свободной дрожащей рукой он пробовал неумело креститься.
—
Да ладно, Витюха, ты чего? — успокаивал его старший. — Жмуриков бояться — последнее дело. Вот поработаешь с мое и не такое увидишь… Эй, ну-ка пошел назад!Последние слова уже были обращены ко мне. Ответом я его не удостоил, не до того было. Молодой напарник испуганным зверьком наблюдал из-под стола, как жмурик, с трудом поднимаясь, непослушной рукой пытается стереть с себя кровь, но размазывает еще больше.
—
Он что, зомби?.. — тихо спросил Витюха.Если бы не дикий озноб, я охотно обсудил бы с ним эту тему: мне и самому было интересно, в каком качестве возвратили меня на грешную землю. Но сейчас мне было не до глобальных проблем, поэтому на подкашивающихся ногах я молча подошел к столу, инстинктивно схватил стакан с недопитой водкой и залпом выпил. По телу прокатилась теплая, оживляющая волна.
Мужики пребывали все в тех же неподвижных позах.
—
Ну ладно, выпил — и ступай, — миролюбиво предложил старший. — Не хрен людей смущать.—
Назад не возьмут, — ответил я и попросил йод, бинт и что-нибудь из одежды. Они молча кивали, но с места не двигались: то ли в штанах было мокро, то ли от страха одеревенели. — Ну, смотрите, — предупредил я, откручивая колпачок с водочной бутылки. — Придется кого-то из вас раздеть, — не голым же домой идти.—
Эй, мужик, ты это, не наглей, — встрепенулся старший, пытаясь вырвать из моих рук бутылку. — Нам еще два часа работать, самим не хватит.Я резко оттолкнул его, сделал несколько глотков из горла.
—
Негуманный ты, дед. Глупый и жадный… Найди мой костюм, там денег на ящик с прицепом.—
Это ты глупый, — возразил он, доставая из тумбочки аптечку. — Нам от жмуриков ни фуя не доходит: сначала “скорая” выгребает, потом менты.—
Ну, тогда извини. И зла не держи — расплачусь я с тобой.Витюха тем временем окончательно пришел в себя и уже вываливал на пол кучу мятого и непотребного тряпья.
—
Свое не ищи, — посоветовал он. — Все хорошее тут же скупщикам уходит.
Я брел по утренней Москве в чужой и вонючей одежде, но чувствовал себя превосходно
— то ли от радости возвращения, то ли от впервые в жизни выпитой водки. Милицейские машины изредка притормаживали рядом, но не останавливались, принимая меня за бомжа. Редкие прохожие на всякий случай уступали дорогу. В метро сначала не пускали, но я просто перепрыгнул через турникет и дежурная лишь свистнула вслед, но догонять не стала.Народу в вагонах было мало, так что доехал я с комфортом, даже подремать удалось. В окно сначала смотреть избегал, потом пересилил себя и со смешанным чувством отметил, что слово свое она сдержала, отпустив меня окончательно и навсегда.
У подъезда собственного дома вдруг екнуло сердце: казалось, не был здесь целую вечность. Консьержка меня не узнала и впускать не хотела, но потом ею овладели столь сложные и бурные чувства, что мне пришлось провести внизу минут десять. Чтобы не испугать своим звонком маму, я взял у консьержки ключи. Дверь открывал тихо, стараясь не шуметь. В квартире царило траурное убранство, причем с явным перебором: не только зеркала, но и все гладкое и блестящее было накрыто черным. В черном была и мама
— она то ли дремала, то ли просто сидела за столом, держа в руках портрет в траурной рамке.—
Это ошибка, мама, — тихо сказал я. — Все обошлось, я жив.От этих слов она вздрогнула, но головы не подняла: видимо, всю ночь разговаривала с умершим сыном и уже несколько утратила контакт с реальностью. Я еще раз обратился к ней, но уже погромче… Все-таки у мамы потрясающее самообладание: сначала она глубоко вздохнула и внутренне собралась, потом медленно встала из-за стола и лишь потом повернула в мою сторону свое осунувшееся и заплаканное лицо.
—
Я знала, я чувствовала, — пробормотала она, повиснув у меня на плече. — Маму не обманешь! Я им всем не верила, я даже на опознание не поехала… — И тут же, без перехода, почти брезгливо: — Сын, от тебя пахнет водкой, помойкой и женщиной!.. Ты где, собственно, был?В последний раз я так смеялся еще в детстве, на комедиях Чарли Чаплина. На второй минуте ко мне присоединилась и мама.
—
Кстати, о водке, — сказал я, вытирая слезы. — Она у нас есть?—
Конечно. Ты же знаешь, я всегда держу для компрессов.—
Тащи! — потребовал я. — И ванну мне, пожалуйста, приготовь.Отсыпался я почти сутки. Мне снились незнакомые города и страны, женщины в кринолинах и почему-то какая-то стройка у Белорусского вокзала. Когда же я, наконец, проснулся, квартира сияла солнечным светом, везде были вазы с цветами, а на столе громоздились в тарелке любимые мамины пирожки. После интенсивной зарядки, холодного душа и плотного завтрака я чувствовал себя бодрым, полным сил и энергии и, что самое главное, был преисполнен надежд и даже уверенности, что с этого самого момента начинается новая, во всех отношениях полноценная жизнь.
11
Умерший человек доставляет окружающим множество хлопот. Когда маховик общей суеты уже запущен и набрал ход, остановить его, как выяснилось, очень сложно: все то время, пока я спал, мама вела интенсивные переговоры по вопросам, часть из которых так и не удалось решить… Если взятка за место на Кунцевском кладбище еще была выплачена не полностью и об этом можно было как бы забыть, то вот кому и как возвращать полученные под расписку трехмесячную зарплату, единовременное пособие и “похоронные” от профкома,
— было совершенно не ясно. Тем более что большинство звонивших в свершившуюся ошибку верили с трудом и подробно интересовались моим здоровьем, словно надеясь, что усилия не потрачены даром и вопрос не закрыт, а лишь отсрочен на время.На коллег обижаться глупо: все мы смертны, но в уходе любого из нас негатив всегда уравновешивался позитивом
— на мое место наверняка уже был назначен новый человек, потянув за собой движение всей карьерной цепочки, да и щедрость, проявленная руководством, не в последнюю очередь была вызвана стремлением задобрить мою маму, чтобы потом за бесценок выкупить у нее как у наследницы принадлежавший мне пакет акций. Теперь же все предстояло откручивать назад, что само по себе неприятно, да еще на фоне внесенных в офис многочисленных венков. А с ними-то что делать?.. Ну, живые цветы еще можно в вазу поставить или любовнице подарить, а куда девать всю эту хреномоть в виде хвои, лент и чудовищных по размеру и вкусу лепестков из бумаги и пластика?Заместитель директора по хозчасти втайне радовался, что заказал не самый дорогой гроб, да и тот еще не провел по платежке. Остальное же начальство помимо общего дискомфорта прекрасно понимало, что вся работа сегодня будет парализована, поэтому виновника этого безобразия жаждало видеть на службе, причем немедленно. Нетерпение было настолько велико, что за мной прислали машину.
Мне раньше никогда не приходилось ездить в бронированном “мерседесе”. По рангу не положено, да и кому я нужен, чтобы на меня покушаться? Надо признать, удовольствие я получил немалое, да и ощущения понравились: именно так
— по разделительной полосе, с мигалкой на крыше и полным игнорированием пассажиропотока, светофоров, гаишников, — должен ехать Победитель. Именно таковым я без ложной скромности и чувствовал себя. Дело, разумеется, не в лимузине, он лишь подчеркивал избранничество: среди миллионов людей я был одним из немногих, а может, и единственным, кому удалось уйти и вернуться, кто наделен опытом и знанием, позволяющим смотреть на все окружающее сверху вниз. И в этом не было тупой фанаберии; мой опыт был сполна оплачен прежней жизнью с ее несчастьями, потерями, душевным нездоровьем. Теперь все это позади. Я был настолько спокоен и уверен в себе, такие чувствовал в себе силы и возможности, что вся будущая жизнь просто не могла быть ничем, кроме как олицетворением успеха, богатства и полного счастья… На секунду вспомнил ее пророчества, наше куцее прощание и ответил с вызовом: “Врешь, буду! И здоровым, и любимым, и счастливым!.. Назло всем”.У офиса я сразу же попал в толпу, как космонавт по возвращении; у нас так даже крутых инвесторов не встречают. Большинство было искренне радо, что все так обернулось: одни из чувства симпатии, другие по доброте душевной, но большинство сбежалось по той же причине, по которой идут смотреть на сбитого машиной человека, на пожар или на расстреливаемый из танков парламент. Почти все возмущались непрофессионализмом и халатностью врачей, чуть было не лишивших коллектив ценного сотрудника и хорошего человека. Некоторые напирали на мистику, вспоминая жуткие истории, будто бы произошедшие с их друзьями и родственниками, потом вдруг некстати потревожили прах Николая Васильевича Гоголя: ему, по общему мнению коллектива, повезло значительно меньше.
Каждый второй норовил потискать в дружеских объятьях, осведомиться о здоровье или спросить, что я видел, когда был ТАМ. Я отшучивался, благодарил, отвечал на приветствия и скоро был внесен толпой на второй этаж, где у нас сидит начальство. Дверь в приемную была открыта, но входил в нее уже я один
— свита благоразумно растворилась по дороге. Первое, что я отметил, — как удивительно хороша Светочка-референт; почему я не замечал этого раньше?—
Ну, чего застыл, боцман? — окликнули меня из кабинета. — Входи, сделай милость.Хозяин фирмы появлялся в офисе не чаще одного раза в неделю, но сейчас именно он сидел во главе стола, за которым собралось лишь высшее руководство, своего рода генералитет. Я вошел, поздоровался, осведомился, почему именно боцман?
—
Да потому, что шутки у тебя дурацкие! — плоско пошутил он, и все подобострастно засмеялись. — Ну, рассказывай, что там с тобой стряслось?—
Да, собственно, ничего особенного, — ответил я. — Уснул в метро, проснулся в морге, вот и вся история!Мне, естественно, не поверили. Все жаждали услышать некие мистические и жуткие подробности,
— разочаровал я народ, что и говорить.—
А как вы сейчас себя чувствуете? — участливо поинтересовалась сердобольная кадровичка. — Неужели ничего не болит? Ничего не беспокоит?—
Почему же, беспокоит… Но мне неловко об этом говорить.—
Нет уж, боцман, говори все! — настаивал шеф.—
Геморрой у меня, хронический.Мой ответ вызвал дружный смех и окончательно разрядил обстановку.
—
Шел, поскользнулся, потерял сознание, — продолжил я за него цитирование отечественной киноклассики. — Но с гипсом возиться не стали, сразу в морг.—
Молодец! — похвалил хозяин. — И к жизни, и к смерти нужно относиться легко, с юмором… И вообще, ты мне нравишься!—
Ты мне тоже, — ответил я.Повисла неловкая пауза.
—
Нет, это я поспешил: все же крыша у тебя явно съехала, — разочарованно проговорил он. — Ты чего же это, милейший, ко мне на ты обращаешься?—
Да, наверное, по той же причине, что и ты: воспитание хромает.Было настолько тихо, что стал различим девичий щебет в приемной.
—
Ну что ж, тогда нам придется задним числом на брудершафт пить, — быстро нашелся шеф и поднял из-за стола свое тучное, не по годам разжиревшее тело. — Тебе, я надеюсь, можно?—
Понятия не имею, — честно признался я. — Но если что, вам же легче будет: второй раз тратиться не придется.Теперь уже смеялись все. Некоторые с надеждой.
Столики для фуршета были накрыты у окна, вдоль стены. Две девушки из секретариата начали подносить горячие закуски.
—
С сегодняшнего дня можешь звать меня просто Аркадий, — хозяин торжественно, и явно гордясь своим демократизмом, поднял рюмку с коньяком. — Но предупреждаю: ты единственный здесь, кто получает это право. Поэтому берегись — тебе этого не простят.—
Переживу!Мы выпили, троекратно облобызались, и Аркадий сказал удивленно:
—
Всегда был таким тихим, скромным… Что с тобой сегодня?—
Жизнь новую начинаю, — честно ответил я.—
Дело полезное. Но голову особо не задирай — оторвут… Знаешь, почему я проглотил твое хамство? Ты единственный, кто у меня никогда ничего не просил.—
Так у тебя ничего кроме денег не просят, — рассмеялся я.—
Надо полагать, у тебя более изысканные потребности?—
Представь себе.—
Ну, валяй! Я весь к твоим услугам.Я наклонился к нему и тихо сказал на ухо:
—
Мне безумно хочется ущипнуть за попку твою девочку.—
А откуда ты знаешь, какая моя? — опешил он.—
Я знаю все. Просто говорю мало.—
Ну, ты и гусь! Если каждый будет щипать моих девочек…—
Я не каждый, — возразил я. — Мы с тобой брудершафт пили.—
Ну ладно, попробуй, — наконец разрешил он. — Но если схлопочешь по морде — не взыщи.Присутствующие тем временем разбились на кучки, говорили о делах, не забывая как бы мимоходом выпивать и закусывать. Я дождался, когда Светлана подойдет ближе, опустился перед ней на колени и медленно провел рукой по бедру и чуть выше. Она сначала ошалела от этой наглости, потом отпрянула в сторону, выронила бокал с вином, и он разлетелся на мелкие осколки.
—
Не обращай внимания, Светик, — весело успокоил Аркадий. — Он у нас сегодня джокер, ему можно все, даже английскую королеву потискать… Шутка ли, человек с того света вернулся!Коллеги из руководства наигранно улыбались, но смотрели на меня уже явно косо. Светлана же, казалось, только сейчас и заметила меня, хотя работаем мы вместе уже года два. У хозяина запел мобильник, он обменялся парой слов с собеседником и заторопился.
—
Значит так, господа: я рад, что одной проблемой меньше, а указания будут следующие… Тебе, — он положил мне на плечо свою лапищу в перстнях, — немедленно пройти полное обследование, а кардиограмму мне лично на стол. — Я молча кивнул, а он продолжил: — Что же касается этого паникера… как его там?—
Сидоренко, — услужливо подсказали из свиты.—
Так вот, этого Сидоренко перевести на полгода на нижеоплачиваемую должность, лишить премий и загранкомандировок, а если…—
Не надо трогать Пашку, — решился перебить я. — Он здесь совершенно ни при чем.—
А уж это веники-хреники! — возразил Аркадий. — Сдал, понимаешь, живого человека в морг, раструбил по всей Москве — и ни при чем?!—
Нервы у человека слабые, а воображение богатое, — продолжал заступаться я. — Это не вина, беда.—
А вы тоже его видели? — осведомился у меня второй человек в фирме, и впервые на вы. — Ну, там, в метро?—
Да, конечно, — честно признался я. — И, боюсь, даже лучше, чем он меня.—
А говорил, рядом стоял, пульс щупал… Ну, как после этого доверять людям?—
Все! Это уж без меня, — хозяин, держа меня под руку, направился к выходу. — Сами как-нибудь разберетесь, — незаметно опустил в мой карман свою визитку, пожал руку. — Ты мне понравился. Звони, если что.
12
Обследование, разумеется, я прошел, не откладывая дела в долгий ящик. Причем в одной из лучших и самых дорогих клиник
— так, чтоб уж никаких сомнений и вопросов не возникало. Был готов ко всему, хотя в принципе чувствовал себя нормально: болей и даже просто неприятных ощущений в области сердца не ощущал. Но результаты превзошли все ожидания: никакой скрытой или явной патологии ни в одном из моих органов не обнаружили. Врач, правда, поинтересовался удаленной селезенкой и характером полученных ранее травм, но общий вывод был оптимистичен: практически здоров.—
А как же сердце? — недоумевал я. — Все же я перенес инфаркт, и должны были, как я понимаю, остаться рубцы и проблемы с кровотоком.—
Не выдумывайте, голубчик, — по-отечески улыбнулся профессор. — Все это лишь ваши фантазии и расшатанные нервы. Никакого инфаркта у вас не было, да и в обозримом будущем не предвидится. Больше скажу, с таким сердцем — хоть в шахту, хоть в космос, — абсолютно никаких противопоказаний! Единственное, что бы я вам порекомендовал, это сбросить вес: при сидячем образе жизни лишние килограммы — всегда риск.И тут во мне взыграл “совок”: я подсознательно, как темная бабка, не очень доверял платной медицине
— за деньги, мол, чего хочешь, напишут. С кучей анализов, выписок и кардиограмм я пришел на прием к своему участковому.Он полистал принесенные мной бумаги, спросил недоуменно:
—
Ну, и чего вы от меня хотите?—
Странный вопрос. Что можно хотеть от врача? Помощи, лечения, диагноза, наконец.—
Рано по врачам ходить начинаете, молодой человек. Обычно этим бабульки грешат, лет под восемьдесят: казалось бы, еще кровь с молоком, а тут вдруг запоры начались или месячных давно не было… Так что доживете до этих лет — милости прошу.Он явно издевался надо мной и даже в глубине души презирал, но я был так благодарен ему, что сунул в карман его халата какие-то деньги и как на крыльях полетел из кабинета.
Здоров! Я полностью здоров!.. Все внутри пело и радовалось жизни, которая была прекрасна и, в общем-то, вся еще впереди. Но, Господи, зачем же она меня в этом обманула?.. Ну, какие там несколько лет? С такими-то анализами? Вот уж дудки: теперь я буду жить очень долго и счастливо.
“А если похудеешь, как советовал профессор, то вообще не умрешь”,
— пошутил напомнивший о себе голос.Откровенно говоря, я уже несколько позабыл о его существовании, хотя он наверняка был всегда где-то рядом: уж очень порой неадекватно по сравнению с собой прежним я вел себя последнее время. Но мне этот мой новый, подкорректированный образ нравился гораздо больше прежнего, аморфного и рефлексирующего. Собственно, и ощущал-то я себя уже совершенно другим человеком. Что, впрочем, не удивительно: тот был сердечник, шизофреник и рохля, а этот мыслит трезво, да и здоров как бык. Правда, у этого нового было столько сил, что он не знал, куда их девать. Что, например, делать сейчас, когда на работу уже поздно, а домой рано и не хочется? Когда переполняет радость бытия, и после всех этих анализов и врачей чувствуешь себя везунком, выигравшим миллион по трамвайному билету. Напиться, что ли, как и подобает русскому человеку? Так не умею. Рвануть в какой-нибудь бордель, благо в Москве их, говорят, полно. Но говорят те, кто был,
— где я-то его искать буду?“Везунки не по борделям ходят, а в казино,
— наставительно сообщили мне. — Везение смазывать надо, чтоб не заржавело”.Нормальное предложение, подумал я. Особенно если учесть, что я не знаю даже, как к этому казино подступиться, поскольку и карт в руках никогда не держал.
“Тогда в рулетку играй
— для чайников самое милое дело”.И тут, как по заказу, за первым же перекрестком я увидел мерцающую яркими огнями вывеску. Решил было припарковаться, но насмешливый голос меня осадил:
“Ну, ты совсем лапоть! Это ж не баня, туда в таком затрапезном виде не пустят. Мотай домой, оденься поприличнее и денег, смотри, не забудь: здесь на шелобаны не играют”.
Пришлось повиноваться, хотя желания особого уже не было. Дома моя заботливая матушка пыталась усадить меня обедать, но я сумел отвлечь ее изучением своей истории болезни, наскоро переоделся и смылся.
В казино сразу определили, что я лох. Причем полный. Уговорили поменять на фишки довольно приличную сумму, проводили в зал. От экскурсии по всем злачным уголкам этого заведения я отказался, меня интересовала исключительно рулетка.
Правил я не знал, поэтому все происходящее казалось мне не менее сложным и таинственным, чем какой-нибудь спиритический сеанс. И люди вокруг были достаточно странные: все молчали, все нервничали, все смотрели в одну точку.
“Ну, чего сидишь? Ставь все на семнадцать”,
— услышал я совет своего незримого искусителя.Все ставить было жалко, поскольку я хорошо помнил сумму, отданную за эти никчемные колесики; ослушаться все же не рискнул. И опять крутящаяся рулетка. Напряженные лица, сжатые в замок пальцы и общий стон разочарования… Когда крупье пододвинул мне несметно выросшую кучу фишек, я не сразу понял, что произошло, поскольку даже за шариком не следил.
—
Старое и вечное правило, — печально прокомментировал мой выигрыш седовласый господин с породистым, но несколько помятым лицом. — Новичкам всегда везет… Ловите свой шанс, юноша.В азарте я уже собирался повторить ставку, но это странное и столь, как мне казалось, неподходящее ко мне определение настолько резануло слух, что я замешкался и упустил момент. И правильно сделал, потому что выпало число тридцать два. Моя рука как бы сама собой снова схватила фишки, но ее остановили:
“Не дергайся! Просто смотри и вникай… И варежку больше не разевай, играю здесь я, твое дело деньги считать”.
Через минут десять, когда я уже стал понимать не очень, как выяснилось, сложные правила рулетки, мой черный ангел заставил меня встать из-за стола.
—
Вы делаете ошибку, юноша! — донеслось вслед. — Новичком бывают лишь раз в жизни. Завтра вы снова придете сюда, а уйдете без штанов.Очень хотелось остаться. Или хотя бы просто обернуться, чтобы посмотреть, кто это так заразительно смеется над хохмой старого игрока. Но я молча прошел к кассе, превратил свои фишки в толстую пачку денег и вышел на уже вечернюю улицу.
Вот так и должна выглядеть удача
— свет неона, нарядно одетые люди, яркие вывески и много красивых женщин… Последнее удивило особенно. Вероятно, так всегда было, но раньше я на женщин не смотрел и по вечерним улицам не гулял. Вспомнил, что так и не пообедал сегодня, но делать это дома почему-то не хотелось. Ресторанов вокруг было полно, я выбрал из них менее экзотический, поскольку любая иноземная кухня для меня всегда заканчивалась расстройством желудка. Впрочем, это было раньше, в другой жизни. Вероятно, сейчас все было бы иначе, но рисковать я не стал. Народу в зале было едва ли на треть, публика случайная и разношерстная. Официант протянул меню, но я просто попросил его на свой вкус принести мне пару салатов, что-нибудь мясное и двести граммов коньяку. Едва он ушел, я вспомнил, что за рулем, но отменять заказ посчитал неудобным. Салаты оказались вкусными, мясо вполне съедобным, и, когда я уже собирался попросить счет, официант вежливо осведомился, не нужна ли мне девочка. Это смотря какая, ответил я тоном завзятого развратника. Да выбирайте любую — вон, у стойки их целый выводок.У бара действительно кучковались с десяток шлюх, которых я принял сначала за студенток, отмечающих сдачу очередного экзамена. В принципе, начинать свою земную половую жизнь хотелось с чего-нибудь более пристойного. С той же Светланки, например… Но с ней спал хозяин, что делало задачу практически нерешаемой. Официант принес счет и кофе. Я с ним расплатился, щедро дал на чай и уже в конце, так, словно делаю это чуть ли не ежедневно, попросил привести мне девушку в синей джинсовой юбке.
—
Третья слева? — уточнил он.Я кивнул, и уже через минуту она была у моего столика: вежливо поздоровалась, попросила разрешения сесть. Я налил ей коньяку, мельком оценил возраст и формы, спросил, сколько стоят ее услуги.
Она огласила свой прайс, который показался мне смешным
— ужин стоит дороже.—
Квартира есть? — спросил я.—
Да, но только в пригороде.—
Ничего, я на машине.По каким-то причинам этот вариант ее не устраивал. Некоторое время она о чем-то размышляла, потом предложила:
—
Тут рядом подъезд есть: чистый и тихий. Код я знаю.Предложение показалось сомнительным. Если бы не полное отсутствие опыта в подобных делах, я бы, разумеется, на подобную авантюру не повелся. Впрочем, чего и кого мне теперь бояться?
—
Хорошо, допивай и пошли, — согласился я.Дом был старый, а подъезд действительно чистый и тихий. От последнего этажа наверх, к чердаку вели два лестничных пролета, а между ними, словно специально для утех подобного рода, находился широкий и довольно пыльный подоконник.
—
Вы как хотите? — осведомилась она, постелив свою куртку.Ее вопрос поставил меня в тупик, ибо из множества поз, выработанных человечеством, мне была знакома одна, самая примитивная. Поэтому в ответ я хмыкнул что-то невнятное и тут же почувствовал, что желание, как это ни странно, во мне пробуждается. Моя подруга тем временем расстегнула юбку, сдвинула ее к талии, лихо сбросила трусики и, привычно раздвинув ноги, улеглась на подоконник. Запахло молодым, не очень чистым телом, что не только резко усилило мое вожделение, но и придало ему животный, почти скотский характер. Она предложила надеть презерватив, но я отказался. Что-то внутри говорило мне, что если и есть какая зараза, то она ко мне не пристанет. А если пристанет
— тут же отстанет. Да и потом, я не только не знал, как правильно пользоваться презервативами, у меня их с собой просто не было. Привычка постоянно носить их в бумажнике появилась позднее.“Так вот на кого ты меня променял… Я тебя поздравляю!” Голос был язвительным, злым. Мне даже померещилось, что в грязном оконном проеме мелькнуло ее лицо. Появись она минутой раньше, мой первый земной акт наверняка закончился бы полным фиаско, но возбужденную плоть уже было не остановить, это и определило ход событий… Какого-то особого неземного удовольствия я, естественно, не ждал, со своей любимой и единственной эту профурсетку не сравнивал, но острота и полноценность оргазма давала надежду на то, что все главные мои достижения в этой области еще впереди.
Когда этажом ниже остановился лифт, я уже застегивал ремень и собирался расплачиваться со своей случайной подругой.
—
Не-е, ты смотри, Толян, шо деется, — донесся мужской голос. — Пока мы с тобой ссать ходили, тут какой-то хмырь твою сеструху снасильничал.—
Убью, гада! В тюряге сгною, — по лестнице с ножом в руках угрожающе поднимался небритый и пьяный мужик. — Ей же ишо шестнадцать не стукнуло.Я сразу понял, что это заранее заготовленный спектакль. И ложь несусветная: и про сеструху, и про ее мнимые шестнадцать… Страха не было, было желание успеть попасть ему ногой в пах, пока не успел подняться. Попал не в пах, а в лицо, да так сильно, что тот мешком скатился с лестницы. Второго, замухрышку и шибздика, просто толкнул к стене, и от удара он сразу размяк и заскулил, скрючившись на полу. На этаже хлопнула дверь. Послышался собачий лай, а за ним мужской уверенный голос.
—
Ну вы, рвань! Быстро выметайтесь отсюда, а то пса спущу!Угроза была вполне реальной, пора было сматываться. Я быстро вытащил нож из татуированной клешни мифического брата и попытался поднять его за ворот. Но тот лишь храпел, уткнувшись окровавленным лицом в ступеньку лестницы.
—
Да не трогайте вы его, сам оклемается, — посоветовала шлюха.Оставив подельников на этаже, мы быстро спустились вниз.
—
Он что, действительно твой брат? — спросил я.—
Скажете тоже… Просто используют меня, дуру несчастную. Сначала, как вы, сняли на час, потом морду набили, паспорт отобрали и увезли к себе в Балашиху… Там еще две такие же дуры, как я: на водку им, козлам, зарабатываем.Подробности чужой и столь сложной жизни вызвали во мне острое чувство брезгливости. Я поспешил расплатиться с этой представительницей московского дна и отправился искать свою машину. Уже в дороге подумал о том, что, возможно, этот мой первый опыт окажется бесценным: на фоне подобной грязи любое стеклышко
— бриллиант.
13
Получив право на вторую попытку, я отчетливо сознавал, что, прежде всего, мне нужно изменить самого себя. Мое нынешнее “я” ничего кроме отвращения во мне не вызывало: под неожиданно обретенной наглостью все еще прятались робость и неуверенность, тело было рыхлым, мышцы дряблыми; я был лысоват, близорук, плохо и немодно одет.
Я снял со счета солидную сумму, полностью сменил свой гардероб, а потом и машину, взял абонемент в бассейн. Утро теперь я начинал по Амосову
— бег в парке, интенсивная зарядка, контрастный душ. На завтрак у меня были лишь овсянка и чай без сахара, вместо обеда я съедал пару яблок, за ужином давился творогом, которого не терпел с детства, и запивал его обезжиренным кефиром.Контактные линзы превратили мои серые, выцветшие глаза в голубые. Избыточный жир из живота, ягодиц и бедер был искусно выкачан за два дня пребывания в стационаре. Лицо освободилось от морщин, родинок и возрастных пятен. И даже лысина, как это ни странно, медленно, но верно заросла после еженедельных пересаживаний в шведской клинике. Мой бес грубо пошутил на эту тему: мол, за такие деньги он бы легко покрыл меня шерстью от ушей до пят! Скорей всего, соврал от зависти. Шведы сетовали на то, что не сфотографировали меня до пересадки,
— такого эффекта они и сами не ожидали.Через месяц плоды моих усилий были, что называется, налицо: я стал совершенно другим человеком
— стройным, накачанным, загорелым, помолодевшим лет на десять. Волосы стали густыми и пышными, походка спортивной, взгляд уверенным. На вопросы завистливых коллег я отшучивался: мол, приобрел по случаю эликсир молодости; жаль, флакон уже пустой.Стоило измениться мне, как изменилось и все вокруг
— начальство стало заметно уважительнее, технический персонал более исполнительным, бывшие друзья-товарищи на всякий случай держали дистанцию: общаться со мной по-прежнему они уже почему-то не могли, а новый стиль и новые интонации вырабатывались с трудом. А Пашку — так того вообще кидало из стороны в сторону: то исступленно благодарил за мое заступничество, то в очередной раз допытывался, как я мог его тогда видеть, если пульса не было, зрачки на свет не реагировали, а все медики констатировали смерть. “Есть многое на свете, друг Горацио…” — таинственно отвечал я, чем породил в Пашкиной голове совсем уж сумасшедшую версию. “Я знаю, ты был взят… — заговорщицки шептал он. — Ну, этими, с других планет. А потом тебя отпустили… Ты только признайся, я никому не скажу, честное слово!”К Пашке я испытывал явную, но труднообъяснимую симпатию. Мне казалось, что, если меня вдруг совсем припрет и станет невмоготу,
— он будет единственным человеком, которому я смогу рассказать все, без утайки. И, скорее всего, он меня поймет. Насчет оправдает — не знаю, но поймет — это точно. Поэтому Пашкой я дорожил, опекал по мере сил и ограждал от плетущихся козней.Вторым моим оазисом на работе была Светланка. Почему-то хотелось верить, что именно с ней я смогу испытать хоть какой-то аналог тем чувствам и страстям, что оставил в другой жизни. Светланка хорошо понимала, чего я от нее хочу. Я же, в свою очередь, видел, что и она отнюдь не против. Но оба мы знали, что этого делать нельзя. Просто нельзя, и все
— без обсуждений и вариантов… Конечно, она была поразительно хороша, но пленяло не настоящее, а будущее: одним своим существованием она обещала надежду на то, что со временем мы общими усилиями перечеркнем мрачные прогнозы того света, обратим их в тлен. Ну, как можно не полюбить такую женщину? Да еще с таким обещающим именем?Долго смотреть на Светланку я не мог, возбуждался сверх меры. И однажды, когда эта мера была перейдена, я не нашел ничего лучшего, как зайти в одну из дальних комнат, где в это время работала переводчица с португальского
— не очень молодая и не очень красивая дама в очках, — и чуть ли не с порога завалил ее прямо на полу. Спустил, что называется, дурную кровь.После того, как мой по-кроличьи быстрый набег был окончен, дама спросила, удивленно глядя поверх очков:
—
Вы, кажется, меня изнасиловали?—
Кажется, да, — согласился я. — Но ведь вы были не против?—
Я? Ну уж нет, — как девочка зарделась она. — То есть да… То есть возможно. Но ведь не на полу и не при открытой же двери?!—
Здесь вы правы, — уже поднимался я. — Это моя ошибка… В следующий раз мы ее исправим.Все же зря я сказал про следующий раз… Что вообразила себе эта перезрелая переводчица и какие на меня имела планы, представить трудно, но после того случая встречаться с ней я избегал; особенно если рядом никого не было.
Изредка после работы я заезжал на пару часов в казино. Чтобы не примелькаться, все время выбирал разные. Сценарий был всегда один и тот же: я терпеливо ждал, пока кто-то внутри не скажет мне “пора!”, ставил все фишки на свое заветное число и, сорвав куш, уходил. Иногда, когда хотелось посидеть подольше, я изредка делал мелкие ставки на случайные числа, просто чтобы не привлекать излишнего внимания; когда же наступал желанный миг, все опять ставил на семнадцать и уезжал домой, богатый и удовлетворенный. Меня интересовали не деньги как таковые и даже не азарт, а возможность гарантированной и просчитанной победы.
Единственное, что меня смущало: почему только одно число, и почему именно семнадцать? Кто-то из знатоков и завсегдатаев рассказал мне, что на семнадцать неизменно ставила небезызвестная мадам Кшесинская и что будто бы после ее смерти, вопреки всем законам теории вероятности, это число выпадало куда реже, чем любое другое. Причем во всех казино мира… Мой бес мне эту загадку не прояснил. Впрочем, я не особенно и настаивал.
Как-то я поймал на себе чей-то пристальный взгляд. Узнал сразу: это был мордоворот, приходивший грабить мою квартиру и едва не спаливший меня заживо. Я спокойно выдержал его взгляд и вернулся к игре. Когда же пятью минутами позже отошел перекусить к барной стойке, он сам ко мне подсел.
—
Извини, братан, второй час на тебя зенки пялю, а где видел — убей, не вспомню, — растерянно сказал он.—
А оно тебе надо? — попробовал я отвести разговор.—
Конечно! Я ж ночью спать не буду.—
А сейчас спишь хорошо?—
К чему клонишь-то?..—
Да к тому, что пару лет назад ты убивать меня приходил. За брюлики, которых у меня не было.—
Чего мелешь? — насупился тот и зачем-то оглянулся.—
Ну, не помнишь — так не помнишь, чего воду в ступе толочь?—
Обознался ты, братан, — по возникшей на лице мордоворота скользкой и неприятной улыбке я понял, что теперь-то он меня точно узнал. — Ты уж не шути так больше, ладно? А то и рога обломать недолго.—
И ты мне еще грозишь после этого?.. — искренне удивился я. — Нахал ты, парень, и дурак изрядный.По лицу его ходили желваки, как в плохих фильмах о гангстерах.
—
Могу дать совет на будущее, — предложил я. — В порядке повышения квалификации.Он выжидательно, с явно читаемой угрозой продолжал сверлить меня взглядом.
—
Так вот, если бы у меня действительно были брюлики, я бы, как и всякий нормальный человек, хранил их не дома, а в банковском сейфе. Отсюда вывод: любые серьезные драгоценности нужно брать либо по дороге в банк, либо, если есть надежная информация, по дороге из банка… Ты меня понял?Почувствовав, что эта информация будет перевариваться еще очень долго, я молча вернулся к столу и продолжил игру.
Мордоворота, как выяснилось, звали Дима. Уж не знаю, сколько времени ему понадобилось, чтобы определить, какую именно угрозу я для него представляю и представляю ли вообще,
— но недели через две мы опять с ним встретились. Правда, уже в другом казино. Вдобавок он был не один, с ним за столиком сидела фря — моя, к счастью, не состоявшаяся жена, острым каблучкам которой я обязан потерей своей селезенки.Дима подошел ко мне, едва я сел за игральный стол.
—
Извини меня, братан, если можешь, — сказал он, склонившись над ухом. — Я вижу, ты нормальный пацан, но тогда я не знал… Ну, так получилось, извини.Я быстро сделал ставку и, когда он заканчивал свой монолог, я уже сгребал выигрыш.
—
Хочешь, я компенсирую тебе потери по мере сил и возможностей, — произнес он, наконец, последнюю и явно заготовленную заранее фразу. — Я понимаю, здоровье не купишь, но…—
Забей! — отмахнулся я. — Проехали и забыли.Дима был искренне рад состоявшемуся примирению. Но он старался не только ради себя.
—
Скажи, а на нее ты тоже зла не держишь?Я мельком взглянул в ту сторону, где сидела Ольга, приветственно помахал ей рукой, а Диме сказал:
—
На женщин злиться бессмысленно. На красивых — тем более… Скажи ей, что мое предложение остается в силе.—
Какое предложение? — удивился он.—
Ты передай, она поймет.Я не знал еще, куда меня заведет эта игра, но почему-то казалось, что продолжение обязательно будет. И уж коль рыба сама идет в сети, неплохо бы разбросать и прикормку. Так, на всякий случай.
14
С детства я был человеком системным: скрупулезным, дотошным и очень организованным,
— это позволило компенсировать явную проблемность моей психики и выглядеть на фоне других не только вполне нормальным, но в чем-то даже и выдающимся. В школе ли, в институте я мог игнорировать какой-то предмет, но если считал, что он мне нужен, то делал все, чтобы знать его досконально. Это касалось и математики, и иностранных языков, и компьютера, и даже почему-то географии: мне до сих пор не нужна карта, чтобы показать, где находится та или иная страна, — я вам эту карту сам легко нарисую.После возвращения с того света эта моя черта не только не исчезла, она заострилась. Мне было мало того, что я регулярно бегаю, плаваю, подтягиваюсь на турнике, трахаюсь с женщинами, играю в казино,
— я вел подробный дневник, я записывал расстояния, время, подходы, суммы: каждую неделю я должен был проплыть, пробежать, подтянуться, выиграть больше, чем неделей раньше. Пусть на какие-то сто метров, на пять секунд, на один раз и на десятку вонючую — но больше!С той же степенью дотошности я занялся и своим сексуальным ликбезом, чередуя теорию и практику: Я проштудировал кучу книг и статей, коих сейчас море разливанное, я стал завсегдатаем массажных салонов, борделей, сомнительных ночных клубов. Я приобрел опыт, уверенность в себе и навыки общения с этим специфическим контингентом; я уже давно не робел, не смущался, не комплексовал и не целовал шлюхам ручки
— кстати, шлюх вообще целовать не принято, ну разве что в грудь, но и это на любителя: поцелуй вообще вещь куда более интимная, чем половой акт.Ну, а теперь о главном, ради чего, собственно, и весь этот разговор: регулярный и беспорядочный секс, безусловно, доставляет мне определенное удовольствие, но оно было существенно меньше, чем я ожидал. Дело в том, что практически каждое мое соитие было отравлено: в самый критический момент я неизбежно слышал сакраментальную и тупую в своей навязчивости фразу: “Ты никогда не будешь счастлив!” Сначала это раздражало, бесило, ввергало в тоску, а частенько и лишало способности к продолжению; потом я как-то привык, приспособился, мне даже стало немного обидно за свою былую возлюбленную. Ну что за дичь она несет? Неужели же элементарная и вполне животная по своей природе похоть для нее является синонимом счастья?.. Меня ли она считает столь примитивным существом, или сама таковым является? А быть может, это всего лишь ревность? Или, что еще хуже, тупая уверенность в том, что уж коль я был единственным ее мужчиной, то и она должна остаться единственной, с кем мне было по-настоящему хорошо?
Ну что ж, она почти добилась своей цели, хотя я продолжал упорствовать, и лишь когда пластинку окончательно заело,
— одни и те же слова, одна и та же интонация, в одном и том же месте, — я попросил своего беса заткнуть эту свихнувшуюся дуру.“Не могу,
— с сожалением ответил он. — Нет у меня власти над тем миром”.Я пробовал включать во время акта громкую музыку, забираться с головой под одеяло, затыкать уши,
— все тщетно, пытка продолжалась. Свою былую возлюбленную я уже просто ненавидел: ну, у всего должны быть пределы, даже у ревности, злобы и мести. Как-то я не выдержал и громко, во весь голос послал ее… Ну, словом, послал очень далеко, обложив витиеватым, подробным трехэтажным матом.—
Ты это мне? — испуганно спросила моя случайная подруга.—
Нет, не тебе, — ответил я, возобновляя фрикции. — Не обращай внимания.Знаете, что самое удивительное? Мат подействовал!.. Заткнулась моя неугомонная покойница. Точнее, почти заткнулась. Она теперь действовала строго избирательно: когда я трахал какую-нибудь низкосортную шелупонь, молчала. При наличии у подруги известных товарных кондиций я слышал легкий и почти ласковый шепоток. Когда же эти кондиции были выдающимися и штучными,
— звучал уже не шепот, а почти бас, злой и утробный.Впрочем, я и тут нашел выход: из салонов и клубов я спустился на несколько ступенек вниз, на улицу,
— оказалось, что принципиальной разницы нет, разве что на улице дешевле и выбор больше. Особенно если ты клиент постоянный и щедрый.С одной из “мамок”, державшей бригаду в районе Тверской, я даже подружился. Уж не знаю, с каких высот ее сбросила ельцинская “демократия”, но женщина эта была интеллигентна, умна, говорила всегда тихо, спокойно, с чувством собственного достоинства. При этом в голове у нее был компьютер, хранивший в себе не только анкеты и портфолио “сотрудниц”, но и вкусы, странности, прихоти постоянных клиентов. Подъезжая к точке, ты еще сам смутно представляешь себе, чего именно хочешь в этот вечер, но она, как хороший психолог, на лице твоем это прочтет: и выбор предоставит, и варианты.
Иногда она меня не только удивляла, но и повергала в некоторое смущение. Ну, вот как сегодня, например.
—
Девственницу попробовать не хотите?Вот уж о чем никогда не мечтал… Нет, я вру самому себе: наверное, мечтал, пусть и неосознанно, на уровне подкорки. Девственницы, естественно, у меня никогда не было, быть не могло и не предполагалось в дальнейшем. При желании я бы, конечно, мог записать себе в актив потусторонний опыт, но там отсутствовали детали, без которых это выглядело бы явной натяжкой.
В проеме арки возникли фигуры четырех девушек, рядом стояла “мамка”; со стороны это выглядело как жанровая сценка в духе соцреализма: отличницы-активистки провожают любимую учительницу к порогу ее дома. Я вышел из машины, хлопнул дверью, сделал несколько шагов в темноту. Очень юными девочки не выглядели. Хотя одеты были как подростки и держались скромно.
—
Та, что справа, полторы штуки, — огласили прайс, — остальные по две. Все чистые, предохраняться не надо.Мной овладели сомнения. Не в цене, естественно: девственница и должна стоить на порядок дороже; я просто не был уверен, что мне это действительно нужно. И еще я очень хорошо себе представлял, какой вой поднимет моя покойница.
—
Ну что, берете? — поторопила “мамка”.—
Даже не знаю, огорошили вы меня… У вас здесь что, инкубатор?Пришла пора удивляться “мамке”.
—
Извините, я вижу, вы не совсем в теме, — смущенно сказала она. — Все девочки, естественно, штопаные; настоящая девственница стоит не меньше пяти, ее надо искать под заказ.—
В каком смысле штопаные? — совсем растерялся я.—
В прямом, — улыбнулась она моей наивности. — Ну, скажем, это как гурии в мусульманском раю. Только там у барышень все как бы само собой восстанавливается, а здесь, увы, без хорошего хирурга не обойтись.—
А зачем? — все еще недоумевал я. — В чем смысл?—
Ну, во-первых, это дороже. Во-вторых, многие, особенно иностранцы, просто шалеют: и подарками задаривают, и даже замуж зовут… Мужики ведь как дети малые: каждый хочет быть не только единственным, но и первым… Хотя бы раз в жизни.Школьный спортзал, раздевалка, запах пота и юношеских гормонов, чьи-то заштопанные трусы, поднятые вверх, как знамя, и дикий гомерический хохот… Нет, это не смешно, это грустно.
—
Пожалуй, я воздержусь, — сказал я “мамке”.
15
Как-то в один из мерзких дождливых вечеров мне позвонили на мобильник. Определитель высветил совершенно незнакомый номер. Обычно я сбрасываю их, но тут почему-то решил принять звонок.
—
Привет, это Аркадий.Я даже не сразу понял, какой такой Аркадий, но интонации показались знакомыми.
—
Ты куда же это пропал? — продолжал он. — Не звонишь, не приезжаешь… Уж не переметнулся ли ты, как многие другие?В последнее время в нашей компании действительно началась странная, еще почти незаметная возня, которая обычно предшествует бурным потрясениям: то вдруг участились утечки информации, вследствие чего сорвалась очень важная, хорошо подготовленная сделка, то будто бы в порядке надзора прокуратура вернула на доследование давно закрытое дело по одной из наших безналоговых серых схем, то ни с того ни с сего уволился главный бухгалтер и как в воду канул со всеми домочадцами. Если же к этому прибавить устойчивый отрицательный тренд на бирже, пару явно заказных статей в прессе и нарастающую лавину слухов, то ожидать теперь можно было чего угодно и в любой момент.
Лично меня это касалось мало, я был тертый калач: из тех ребят, с которыми мы двенадцать лет назад основали компанию, двое убиты, один сидит, еще один находится в международном розыске; все они не смогли избежать искушения
— кто пресловутым списком Форбса, кто властью, кто сращением с откровенным криминалом. Меня же оберегал мой врожденный пофигизм: я никогда не гнался за шальными деньгами и никогда не участвовал в интригах, какую бы выгоду они ни сулили. Я не косил под дурачка, я им был. По крайней мере, в глазах коллег: в принципе я мог позволить себе практически все, но продолжал жить в маминой квартире, ездил не на крутом джипе, а на новой, но скромной японке и даже, как все мало-мальски приличные люди, дачей на Рублевке не обзавелся. Об этом знали все. И уж Аркадий тем более. Так что переметнуться я не мог априори. И дело вовсе не в нашей мифической дружбе, просто я в такие игры не играю. Впрочем, все это касалось моей прежней жизни. На что я способен в своем новом обличии, не знали ни Аркадий, ни даже я сам.—
Ну, чего молчишь? — голос в трубке словно бы извинялся.—
Если решу переметнуться, ты об этом узнаешь первым, — пообещал я.—
Ну, спасибо и на этом, — грустно усмехнулся Аркадий, потом спросил: — Чего у тебя там шумит? Ты, собственно, где находишься?—
На Сущевке, в пробке стою.—
Это хорошо, — почему-то обрадовался он. — Может у тебя и загранпаспорт с собой?—
Сейчас гляну, — ответил я, заглянув карман куртки. — С собой. А почему спросил?—
Мы с тобой в командировку летим, — огорошил он.—
Когда?—
Да прямо сейчас, самолет уже под парами.Очень все это выглядело несерьезно: не знаю, как там этот мифический самолет, но сам Аркадий был явно под парам”, причем изрядными. Я не стал облегчать ему задачу
— пусть сам находит выход из своей пьяной игры.—
Тогда банкуй: куда и, главное, как — пробка минут на сорок.—
Значит, так: увидишь гаишника, выезжай на встречную, остальное беру на себя.Предложение было, мягко говоря, спорное, но я послушно выполнил маневр, надеясь в крайнем случае откупиться. Впрочем, все могло кончиться куда печальнее: гаец такой прыти от “чайника” явно не ожидал, и только его профессиональная реакция помогла избежать аварии. Я доложил Аркадию обстановку.
—
Из машины не выходи и ничего ему не говори, просто протяни трубку.Старлей был не на шутку зол и от протянутой трубки отмахнулся, как от назойливой мухи. Он забрал мои права и потребовал как раз того, что мне категорически запретили делать. Второй раз
— уже при расстегнутой кобуре. Я спокойно повторил свою немую просьбу. Мне было искренне жаль этого тучного человека в вымокшей форме, но игра есть игра… Наконец он выхватил у меня из рук трубку. Уж не знаю, что там ему говорил Аркадий, но ответные реплики были предельно лаконичны; тон и выражение лица стремительно менялись, и вот он уже возвращает мне права, телефон и мягко, почти ласково дает указания:—
Дистанция не больше трех метров, на светофоры и дорожную обстановку внимания не обращать!За каких-то двадцать минут под истошный вой сирены мы проскочили застывшую в бесконечных пробках Москву и остановились у служебных ворот Внуково-3. Старлей получил свой избыточно щедрый гонорар и тут же уехал. Меня встретил услужливый молодой человек с зонтиком: объяснил, где по возвращении я найду свою машину и провел через коридорчик, где мне практически на ходу и без всяких досмотров шлепнули в паспорт штамп. Минутой позже я уже поднимался по трапу урчащего лайнера с аббревиатурой известного энергетического монополиста на белоснежном борту.
—
Ну, здорово, дружище! — сграбастал меня в объятья Аркадий и в густом облаке перегара трижды облобызал. — Пошли греться.То, что я увидел внутри, в понятие “авиация” не вписывалось, скорее это было похоже на банкетный зал приличного ресторана: изысканно сервированный стол, белый рояль на подиуме, стайка длинноногих официанток в форме стюардесс и, разумеется, классический здоровяк-вышибала, в котором я узнал Аркашиного охранника по имени Юрасик.
Самолет тем временем уже был готов к взлету. Милая девочка-альбиноска помогла мне разобраться с ремнем безопасности, погрузив на минуту в облако изысканного парфюма и созерцание слегка оголившейся неестественно-белой груди в мелких и трогательных конопушках.
—
Я знал, что тебе понравится, — хмыкнул Аркадий.—
Ты о чем? — несколько смутился я, ибо продолжал думать об этой девочке: ну не было у меня никогда альбиносок, что тут поделаешь.—
Ладно, вздрогнули! — Аркадий наполнил рюмки, и мы их опрокинули как раз в тот самый момент, когда самолет оторвался от земли.—
Куда летим? — спросил я, закусывая осетринкой.—
А какая разница? Разве тебе не все равно? — удивился он. — Хорошие девочки, хороший коньяк, хорошая закусь — что тебя, собственно, не устраивает?—
Тон… — поморщился я. — Не люблю, когда со мной так разговаривают.—
А как ты любишь? — продолжал он играть в кошки-мышки.—
Прямо. И по сути… Иначе ты теряешь время, а я желание тебе помочь.—
А ты можешь мне помочь? — нехорошо усмехнулся он. — Интересно, чем?Мне эта бодяга стала надоедать.
—
Все, забили! Говорим только о девочках и о коньяке… Кстати, похоже, он у тебя левый.—
Это еще почему? — оскорбился Аркадий, вертя в руках бутылку.—
И девки у тебя поганые, — продолжал куражиться я. — Профурсетки с Ленинградки… а рояль ты на помойке нашел и нитрокраской покрыл, чтоб пыль в глаза пускать.Аркадий ржал долго и смачно, до икоты. Насчет профурсеток он не спорил, но уточнил, что все они региональные королевы красоты
— от мисс Карелии до мисс Калмыкии. А вот за рояль затупился: на нем будто бы сам Рихтер два раза играл.—
Лично тебе? — уточнил я. — Или твоему рыжему покровителю?—
Эдик, завязывай, — попросил он. — Ну, хочешь, я у тебя прощения попрошу?.. Хреново мне, старик, очень хреново. Потому и выдернул тебя: думал, хоть ты не станешь юлить и всю правду скажешь… В общем, похоже, сливают меня.—
Очень похоже, — согласился я. — Ты только сейчас это заметил?—
Ну, не сейчас, конечно, — он как-то сразу протрезвел и посерьезнел. — Скорость настораживает и широта фронтов… Красиво обложили, суки, ничего не скажешь.Мне не хотелось лезть в чужие проблемы. Правду говорить не столько легко и приятно, сколько бесполезно: редко кто способен ее услышать и уж тем более воспринять
— человеку не правда нужна, а ложь — во спасение, утешение, да и просто для того, чтобы жить.С каким все же вкусом и тщанием подобрали здесь персонал, подумал я. Девки все как на подбор и все разные: блондинка, брюнетка, рыжая, косоглазая… Имелись в наличии и мужики: один
— качок, другой — женоподобный, манерный, накрашенный метросексуал: пидорам — и активным, и пассивным — было бы чем утешиться, подумал я.—
Что собой представляет К.?Вопрос был задан в тот самый момент, когда я расслабленно и с легким вожделением думал о “своей” альбиноске: неужели действительно у нее все белое; ну, то есть абсолютно?!. Думать об этом было приятно, тем более что по сальной усмешке Аркадия было ясно, что при желании это можно проверить и эмпирическим путем… А вот о К. думать совсем не хотелось. Но пришлось собраться и доложить по форме, как на допросе у прокурора. Я понимал, что меня проверяют. Я понимал, что пути назад уже не будет. Меня произвели в друзья, я не сопротивлялся и, значит, обязан соответствовать.
Мой ответ Аркадия не столько удовлетворил, сколько обескуражил: он явно не ожидал, что я с такой откровенностью и таким цинизмом буду сдавать своих коллег. Он спросил об М., Б., еще одном К., я ответил: сухо, жестко, лаконично.
Аркадий некоторое время молчал, потом попросил:
—
Меня с такой же степенью откровенности охарактеризовать сможешь?—
Легко, — ответил я. — Только ты меня после этого с самолета сбросишь, без парашюта.—
Бздишь?—
Нет, но тебе это точно не понравится, — предупредил я.—
Значит, бздишь, — подначивал он зло. — Кишка у тебя, Эдик, тонка.Как-то сразу на душе у меня стало мерзко, появились желания
— вздорные, неадекватные, пустые.—
Хочешь, я тебе в морду дам? — предложил я в алкогольном раже.—
Очень хочу! — с неожиданной радостью откликнулся Аркадий.Мне действительно этого очень хотелось: ну какого, спрашивается, хрена терпеть унижения от этой зажравшейся швали? Выдернули из жизни, погрузили, везут неизвестно куда, проверяют, испытывают, измываются… Я действительно ударил в эту сальную, ухмыляющуюся морду: точнее, пытался,
— невесть откуда возникший Юрасик перехватил мой занесенный кулак, скрутил, усадил на место.—
Молодец! — похвалил Аркадий. — Я рад, что в тебе не ошибся… Теперь говори!Пьяная злоба прошла. Попавшая на болевой прием рука болела. Правда, инерция осталась.
—
Ты полный лох! Фраер, пиджак, шестерка питерская! — не без удовольствия формулировал я, попивая коньячок. — И в нашем бизнесе человек случайный: тебя боятся, но не уважают… Ты мало знаешь, ты не умеешь работать с людьми, ты не чувствуешь рынка… Продолжать или хватит?Аркадий молча смотрел на меня, пока я говорил, потом ждал, пока я допью свой коньяк, закушу, закурю. Потом сказал буднично и сухо, словно ничего и не произошло:
—
Ну все, пошли спать!.. Иначе завтра мы оба будем никакими.Мне хотелось, чтобы в спальню меня проводила не румяная мисс Крыжополь с косой до жопы, а приглянувшаяся мне карелочка. Одного лишь взгляда Аркадия хватило, чтобы внести коррективы.
—
Ты только особо не увлекайся, — напутствовали меня. — Завтра у нас напряженный день, ты должен быть в форме.Значения этих слов я тогда знать не мог, но если бы и знал, вряд ли бы меня это остановило. Я несколько раз видел в кино, как трахаются в самолете,
— это выглядело прикольно и всегда возбуждало, хотя и оставляло вопросы: как это они ухитряются творить свой блуд в тесном сортире, где и одному-то толком не развернуться? Нет, в сортире я бы, пожалуй, не смог, тем более с этой почти двухметровой моделью — куда ж такие ноги денешь?!… Кстати, звали ее Наташа — нормальное карельское имя. Или Таня?.. Чего-то я уже забыл. Впрочем, это не важно, к тому же я эти два имени путаю всегда.“Спальня” выглядела как стандартный номер в европейском пятизвезднике, даже джакузи имелось в наличии. Карелочка долго и подробно объясняла, где, что и как открывается, нажимается, включается, но мое терпение уже было на исходе и я прервал ее монолог.
—
Нет, без вас я точно не справлюсь, — сказал я. — Для меня это слишком сложно.Глаза у нее были большие и карие, с каштановым отливом. Желания мои она явно чувствовала, причем давно. Теперь же ей оставалось лишь решить для себя, насколько мои желания совпадают с моими возможностями,
— после принятого на грудь литра коньяка вопрос отнюдь не праздный.—
Вы хотите, чтобы я вам помогла? — спросила она тоном институтки из Смольного.—
Очень хочу, — честно признался я.—
Ну, тогда раздевайтесь, — буднично продолжила она и стала наполнять ванну.Опуская детали, скажу лишь, что я, пожалуй, никогда не испытывал такого полного и всеобъемлющего кайфа. И даже не от процесса, а от приближения к нему. Возможно, кто-то регулярно лежит в густой пене на высоте одиннадцати тысяч метров и перед ним каждый день раздеваются королевы красоты,
— для меня же все это было впервые. Но сильнее всего, пожалуй, возбуждало ощущение, что ты VIP — пусть случайный и временный, — но именно сегодня и, видимо, только сегодня тебе можно практически все, и это все будет воспринято как должное и само собой разумеющееся. Поэтому не нужны никакие слова, уговоры, признания, все твои желания будут угаданы и тут же исполнены: и ноги поднимутся именно так, как тебе нужно, и белые длинные руки изящно лягут тебе на шею, и губы потянутся навстречу…Я помнил, что моя незабвенная некогда была невыездной. Я надеялся, что она ею и осталась. Увы, зря надеялся: опять сломала кайф, зараза! И опять в самый неподходящий момент.
“Ты НИКОГДА не будешь счастлив!”
Я уже знал, что не скоро отпущу свою стюардессу, что все равно доберу свое
— пусть не качеством, так количеством; увы, все совки в известном смысле невольные жертвы вульгарной диалектики, я исключением не являлся.
16
Проснулся я от легкого толчка и понял, что мы приземлились. Глаза открывать было лень. Болели голова, яйца и почему-то ноги.
—
Доброе утро! — карелочка поставила мне на грудь поднос с завтраком. — Вам следует поторопиться, через десять минут вертолет.Неужели эту свежую, улыбчивую, благоухающую барышню я пердолил всю ночь? Вот что значит настоящая школа!.. В иллюминаторе тем временем проплывала бетонка с иноземными лайнерами, среди которых почему-то затесался и военный американец
— серый, тупорылый и несуразно большой.Завтрак мне не понравился: ну, не ем я по утрам буженину и черную икру,
— и олигархам, кстати, не советую. Кофе выпил с удовольствием, уж очень хотелось спать.К вертолету нас везли на обычном автобусе. Потом сквозь постоянно слипавшиеся веки я тупо смотрел на густую тропическую растительность, море, коралловые острова.
—
Ты куда меня привез? — наконец спросил я Аркадия. — Что за страна?—
Таиланд, — односложно ответил он.Вот, наконец, и сбылась мечта моей мамы, горько подумал я, вспоминая свою жизнь “до”: увы, все в этой жизни приходит тогда, когда это уже никому не нужно.
Аркадий был почему-то мрачен, насуплен, неразговорчив, таким я не видел его никогда.
—
Похмелиться бы тебе надо, — сказал я.Он обреченно посмотрел на меня, но ничего не ответил.
Вертолет сел на яхту, яхта вошла в бухту, мы поднялись в большой красивый дом в китайском, как мне показалось, стиле.
Юрасик откуда-то приволок пакеты с плавками, шортами, шлепанцами. Мы переоделись, вышли к морю. Песок был девственно чист и скрипел под ногами. Вода в море тоже была изумительно чистой, но очень уж теплой.
Плавал Аркадий плохо, поплескался немного у самого берега и улегся под тентом. Минут через пять к нему присоединился и я. Аркадий опорожнил два пузырька с тайскими витаминами и несколько оживился. Я ограничился колой со льдом.
—
Если и есть рай на земле, — то он здесь, — пафосно произнес Аркадий.Я с ним не спорил, мне тоже понравилось. К тому же очень хотелось спать.
—
Ты готов меня слушать? — спросил он.—
Да, конечно, — ответил я, но не очень уверенно.И Аркадий стал мне рассказывать свою жизнь. С самого ее начала… Впрочем, самое начало я, видимо, упустил; проснулся на том моменте, когда спать было уже просто невозможно. Он мне рассказывал, как его едва не убили в детдоме за украденный кусок хлеба. Как воспитатель-извращенец чудом не сделал его инвалидом, воткнув свой болт слишком глубоко в его детскую попку. Как потом измывались над ним, опущенным, старшие ребята, и как он, выбрав удобный момент, столкнул одного из них, самого наглого, в открытое окно третьего этажа, и тот разбился насмерть. Дело замяли, но после этого случая ребята его побаивались, а ночью регулярно устраивали темную
— накрывали спящего одеялом и били скопом, пока не устанут. Еще я узнал про игру в “перышки”, когда в тело проигравшего победители втыкают свой выигрыш и вынимать их руками нельзя, — только катаясь по полу или прыгая на одной ноге; он показывал мне сохранившиеся оспинки шрамов, рассыпанные по всему его тучному телу. Были, впрочем, в его рассказах и смешные моменты: про тупых учителей, про съеденный им на спор школьный журнал и про то, что до десяти лет он очень своеобразно толковал известные только из книжек слова. Мороженое, считал он, делается из какого-то особенного, очень сладкого снега. Шоколад растет в Грузии, на деревьях. Конфетти — это такие маленькие, очень вкусные конфеты, которые под Новый год и обязательно у елки бросает с неба домашним детям добрый Дед Мороз. А вот слово “вафля” имело у него один, низменно-сексуальный смысл, и он искренне недоумевал, как и в каком виде эта гадость может продаваться в магазинах.Свое мрачное детство Аркадий считал необходимой школой жизни. Никаких рефлексий и комплексов оно не породило. Ну, разве что наесться досыта он не может до сих пор, хотя прошло уже тридцать лет… И только тут я, наконец, понял, зачем он меня поволок с собой в Тай. Ему жизненно необходимо было выговориться, исповедаться, если хотите. Если выбрал меня, значит, больше никого нет.
Это до какой же степени одиночества и отчаяния нужно было дойти, чтобы схватиться как за соломинку за человека случайного, малознакомого, к тому же собственного подчиненного! Я сознавал, что приглянулся ему тем, что вопреки разделявшей нас пропасти держался на равных, не лебезил, не подмахивал, не заискивал, был всегда откровенен и прям,
— но разве этого достаточно, чтобы считать меня своим другом?Кроме того, у любой откровенности, на мой взгляд, должны быть пределы. Я бы еще понял, если бы это была пустая бравада, пьяный бред или приступ мазохизма, но Аркадий был трезв, спокоен и даже по-курортному расслаблен: окунется в море, оботрется слегка полотенцем и продолжает.
Не знаю, ожидал ли он от меня ответной реакции и хоть какого-то подобия диалога, но ответить ему такой же степенью искренности я по понятным причинам не мог. Кроме того, я не знал или давно забыл, что такое мужская дружба и какие обязательства она на тебя налагает. Если уж совсем честно, то я не очень-то в ней и нуждался.
Богатых я не любил никогда. В известном споре Хемингуэя с Фицджеральдом я, безусловно, на стороне последнего, правда, с обратным знаком: богатые
— это действительно другие люди. Причем другие настолько, что всякому нормальному человеку лучше держаться от них подальше. Особенно в нашей стране, где гигантские состояния были сделаны людьми случайными, беспринципными, темными. Мой новый друг в этом смысле исключением не являлся. Но я почти готов был его оправдать: аморальность, железная хватка, коварство, жестокость были выработаны в нем жизнью, как, впрочем, и взгляд на мир, представлявшийся ему исключительно черно-белым, без всяких там полутонов и оттенков. Своих многочисленных врагов он, не задумываясь, бил на полное уничтожение. Для друзей — точнее, для тех, кого он считал таковыми, — был готов сам разбиться в лепешку. Всех остальных — как и меня до недавнего времени — просто не замечал. Мне кажется, он до конца своих дней так и остался ребенком: по-детски верил в любовь, в справедливость и особенно в дружбу, да и поступки порой совершал импульсивные и, на мой взгляд, глупые…Ну, чего ему не сиделось в Питере? Успешный бизнес, налаженный быт, знакомых полгорода. Но когда его московским друзьям, обанкротившим по известной чубайсовской схеме нашу некогда процветавшую компанию, понадобился здесь свой человек и они только заикнулись об этом,
— Аркадий мгновенно свернул свой бизнес и уже через неделю был в Москве, взявшись за совершенно незнакомое ему дело. Он очень старался. Он всегда помнил, кто его сюда поставил, с какой целью и что от него требуется. Первые успехи на новом поприще его дезориентировали. Он так до конца и не осознал, что был обречен на заклание, как аквариумная рыбка, вброшенная в бушующий океан. Под присмотром китов она может, конечно, порезвиться некоторое время, но стоит им отвернуться или забыть про свою подопечную…Моя несравненная, помнится, подтрунивала над тем, что я нефтью торгую. Тут они с Аркадием, что называется, оба не в теме: любой другой вид бизнеса по сравнению с нефтянкой как бой боксеров-профессионалов с дракой на школьном пустыре. Объяснить что-нибудь постороннему невозможно: зритель аплодирует блестяще проведенному нокауту на исходе восьмого раунда, не подозревая, что все предопределено
— и номер раунда, и нокаут, и поведение судей, и даже время в телевизионной сетке, включая рекламные блоки.Если у человека нет детских фотографий, значит, и детства у него не было. Первый раз Аркадия сфотографировали в милиции, когда он сбежал из детдома и попался на краже в булочной. Второй раз
— на анкету; эта фотография оказалась очень удачной, именно благодаря ей в жизни случился крутой поворот: усыновила бездетная пожилая пара из Ленинграда. Почему в псковском детдоме выбрали именно его, так и осталось загадкой: мальчик он был смышленый, открытый, подвижный, но на иудея походил мало — скулы широкие, нос картошкой, в общем, скобарь скобарем. Впрочем, и выбор вряд ли был: евреи своих детей не бросают. Аркадий считал, что причин было две: во-первых, редкое для подобных заведений имя (с подкидышами старались не повторяться, ему просто повезло), во-вторых, он, видимо, чем-то напоминал им собственного сына, погибшего при таинственных обстоятельствах спустя три месяца после призыва в армию: то ли пресловутая дедовщина, то ли конфликт на почве антисемитизма, то ли действительно неосторожно попал под БМП.Как бы там ни было, своих неожиданно обретенных родителей Аркадий просто боготворил. Он и сейчас вспоминал о них с такой любовью и нежностью, что верилось без труда
— ребенком он был добрым, ласковым и безотказным. Чтобы не огорчать стариков, он прилежно учился и, несмотря на все прежние пробелы, сумел стать отличником. Он с радостью и в охотку делал всю работу по дому, включая вынос горшков и стирку подштанников парализованного папы Изи. Да и как могло быть иначе? Они вырвали его из мрака, окружили теплом и заботой, кормили, одевали, учили, предоставили шанс стать человеком. Даже появлению своих первых настоящих друзей Аркадий был обязан родителям: эти умные и воспитанные мальчики из хороших семей в футбол во дворах не играли, по улицам в поисках приключений не шастали и портвейн по парадным не пили, — где бы еще он с ними познакомился?Родители умерли в один год, так и не дождавшись, когда он закончит институт. Аркадий считал, что большего горя в его жизни не было. Все остальное, включая два покушения и одно банкротство,
— лишь мелкие неприятности.Когда началась эпоха “большого хапка”, Аркадий просиживал свои единственные штаны в дышащем на ладан НИИ. Уже через год он сделал свой первый миллион. Друзья пошли еще дальше: один стал хозяином банка, другой вошел в администрацию президента, третий возглавил министерство. Это было их время. Они первыми почувствовали его возможности, первыми наклонились, чтобы поднять бесхозные власть, собственность, деньги. Я не люблю этих людей. Я не могу простить им развал и разграбление своей страны. Но ради справедливости надо заметить, что не они нанесли смертельный удар, они лишь подобрали осколки.
17
Выговорившись и излив мне свою душу, Аркадий заметно повеселел и стал прежним: таким, каким его знали все,
— шумным, вздорным, циничным и очень деятельным. Следующие два дня он таскал меня по всяким там храмам, водопадам, дайвингам, но большая часть времени и сил были отданы, естественно, морковкам — так в Тае называют местных шлюшек. В первый же вечер мы подкатили на двух лимузинах к странному заведению под названием “Go-Go”, где на маленьком пятачке под музыку у шестов лениво переминались с ноги на ногу десятка два девиц топлес, у каждой на трусиках был номерок, — типа бордель навынос. Наше появление в баре вызвало у девиц явное оживление, они сразу почувствовали в нас клиентов, а не лузеров, которые за свои вонючие пару баксов хотят и пива выпить, и на девок голых поглазеть, — из них, собственно, и состояла немногочисленная публика.Система там такая: если тебе понравилась девочка, сообщаешь мамасан ее номер, обговариваешь список услуг и гонорар, потом платишь bar fine, и девочка до утра твоя. Но это опять же для лохов, Аркадий им не был: он тут же заявил мамасан, что нам нужно штук 7–8, но не этот trash, а лучшие, отборные, свежие,
— те, кого она прячет в подсобке для постоянных клиентов; так что или эти девки сейчас же выходят, или мы уезжаем в другой бар.Ни музыка, ни танец не прерывались, естественный отбор осуществился в процессе: на место симпатичным и просто приятным приходили еще более симпатичные, юные, стройные.
Аркадий вынул из-под моего стакана с колой картонную подставку, перевернул, всунул ручку:
—
Если какая понравится, сразу пиши номер, а то забудешь!Да мне в принципе все понравились, но только я как-то с трудом представлял, что я с ними буду делать: карелочка, кажется, выпила из меня все соки на неделю вперед. К тому же спать хотелось в прямом, а не в переносном смысле. Да и очень уж юными казались все эти девочки; мне они напомнили пионерок из собственного детства: их бы слегка приодеть, повязать красный галстук, и можно посылать цветы вручать делегатам партсъезда
— лица открытые, чистые, глазки наивные и чуть удивленные; наших блядей за версту видно, а тут даже намека нет на первую древнейшую.Аркадий меня успокоил: секс с детьми в Таиланде карается строго, каждой из этих барышень минимум восемнадцать; во всяком случае, по ID.
Юрасику тоже было предложено выбрать себе подругу, но он лишь брезгливо поморщился:
—
С животными и детьми я не сплю, а тут все в одном флаконе, — буркнул он себе под нос. — Это же не женщины, обезьяны!Примерный семьянин придирался: девочки были очаровательны, некоторые просто красивы. Да и на обезьянок они не были похожи, скорее уж кошечки неизвестной породы, игривые и ласковые… Смущало лишь то, что практически у всех отсутствовали талия и бедра,
— в европейском понимании, естественно. Но зато какая же у них кожа! Ровная, матовая, с персиковым отливом, — ни тебе прыщика, ни родинки… “Ну разве что просто потрогать?” — подумал я и отметил на карточке пару номерков.Оба наших лимузина в итоге оказались забитыми почти под завязку.
—
Ты свои возможности не переоценил, казанова? — спросил я. — Ну, зачем столько-то?—
Женщин и водки много не бывает, — парировал Аркадий. — Таблеточку дать?—
Какую таблеточку? — не понял я.—
Ничего ты, Эд, не понимаешь в любви! — резюмировал тот. — Надо было тебя на боди-массаж отправить, сырой ты для групповухи.Девчонки тем временем весело щебетали о чем-то своем: от щедрого бабла, оставленного Аркадием в “Go-Go”, им явно перепало значительно больше того, о чем они могли даже мечтать. В одежде
— обычной, молодежной и отнюдь не шлюшной — они выглядели как группа школьниц, которых везут на экскурсию. Практически все хорошо понимали английский, многие и разговаривали вполне бегло, нашлась даже одна полиглотка.—
Are you from Russian, sir? — вопрос был адресован Аркадию, он молча кивнул; девица радостно перешла на русский и выпалила на великом и могучем все, что она знала. — Рася, рася, посли ебася!Мой босс неожиданно рассвирепел и приказал остановить машину.
—
Ты в Паттайе работала? — строго спросил он. — Только не врать!—
Да, в прошлом году, — растерянно ответила девица, не в силах понять причину столь неожиданного гнева белого господина.—
Пошла вон! — Аркадий открыл дверцу и пинком ноги вытолкнул несчастную девчонку на пустынную в этот час дорогу. — Передашь мамасан, что она должна мне пять тысяч бат! Поняла?.. Все, поехали!Все это произошло настолько быстро и неожиданно, что некоторое время все ошарашено молчали.
—
Запомни, Эдик, — просвещал меня мой новый друг, — отстойнее Паттайи только площадь у трех вокзалов!Что ж, информация ценная, подумал я, погружаясь в легкую дрему, учтем.
Я не помнил, как мы доехали, как вышел из машины, добрел до кровати,
— может, просто вынесли?Проснулся уже среди ночи, разбудил доносившийся с улицы шум и работающий на полную мощность кондей. Я лежал в одних трусах на громадной кровати, простыня моя валялась на полу, в комнате было темно. Вышел на балкон, и меня тут же обдало духотой тропической ночи. В бассейне со светящейся водой шумно дурачился Аркадий со своим гаремом,
— все были абсолютно голые. Вернулся в комнату, выключил кондишен и включил свет. В углу на диванчике скромно и неподвижно сидели две девушки.—
А вы почему не купаетесь? — спросил я.—
Хозяин сказал, что мы ваши, — пояснила одна из них.Смысл сказанного дошел до меня, лишь когда я сходил в туалет, умылся, почистил зубы: видимо, именно этих девочек и отметил я на своей карточке
— чужого Аркадий брать не стал. Кстати, надо отдать должное его предусмотрительности: на столе меня дожидались коньяк и фрукты, холодильник был забит едой. Проголодавшиеся девчонки охотно разделили со мной трапезу, но спиртного я им не дал, Аркадий не велел; будто бы таек быстро развозит даже от мизерной дозы алкоголя, они начинают громко и глупо хихикать и вообще становятся непотребными. Мне же коньяк пошел хорошо, и скоро я окончательно пришел в норму.Попросил девчонок остаться лишь в тех бирюзовых трусиках, в которых они танцевали в баре. Выяснилось, что это невозможно: это был казенный реквизит, с собой его выносить нельзя. Тогда я им приказал просто раздеться, полностью, что они выполнили охотно и быстро.
Некоторое время я действительно лишь вполне целомудренно их рассматривал, изучал, восторгался совершенством форм и изысканностью столь непривычной для меня цветовой гаммы. Потом я их обеих трогал, гладил… Потом они меня. И дуэт их был столь слаженным и синхронным, что меня быстро повело, и мне лишь оставалось выбрать, кого я хочу больше. Моя “избранница” медленно сползла вниз и прильнула губами к моей возбужденной плоти; через секунду я уже был в мундире. А еще через одну меня оседлали и взяли.
“Ты НИКОГДА не будешь сч…”
Все, блин, приплыли, обреченно подумал я. Моя плоть еще была внутри, но она уже опала, завяла, как лист осенний.
—
Ничего не получится, — сказал я морковке. — Вставай.—
Получится, — мягко возразила она, — все получится.И тут внутри у нее что-то сжалось, потом завибрировало, и моя плоть понемногу стала наливаться прежней силой. Потом начался процесс, который в поисках аналогий можно сравнить разве что с работой мощной помпы или вакуумного насоса. Впрочем, словами эти ощущения все равно не передать. Мне было не просто хорошо и приятно
— я летал, я потерял ощущение времени и собственного тела, лишь плоть мою распирало все больше и больше, и я стал понимать, наконец, что или я немедленно кончу, или она разорвется внутри на части, подобно гранате РГД-5. Впрочем, мне показалось, что и то и другое произошло одновременно.—
Сколько тебе лет, кудесница? — спросил я, когда ко мне вернулись силы и способность воспринимать окружающий мир.—
Двадцать три, — ответила она.Это хорошо, подумал я. Если бы была несовершеннолетней, ответила бы: восемнадцать.
Она сидела, я лежал. Но все равно было такое ощущение, что смотрит она на меня снизу вверх. Вторая девушка неподвижно и молча лежала рядом. Во время акта она помогала подруге, лаская и целуя меня во все места, сейчас же просто ждала указаний. Грудь у нее была маленькая, почти детская, а кожа очень темная.
—
А тебе сколько, красавица? — спросил я.—
Ей восемнадцать, — ответили за нее. — Она новенькая, не понимает по-английски… С юга она, мусульманка.Жаль, что не понимает, подумал я. Было бы любопытно поговорить с ней о шариате.
Потом мы оделись и спустились к бассейну. Несколько девчонок все еще дурачились в воде, остальные развлекали Аркадия, сидевшего в шезлонге. Собственно, предмет развлечения был один
— стоявший аркадьевский болт, на который было наброшено как на крючок в ванной комнате, махровое полотенце.—
Ну, ты и крут! — искренне восхитился я.Вместо ответа он попросил меня подойти, закрыть глаза и открыть рот; потом что-то туда бросил и дал запить колой.
—
Что это было? — спросил я.—
Это ты сам нам завтра расскажешь, что у тебя было и как.Так открылась еще одна его тайна: вот уже несколько лет Аркадий сидел на виагре: без нее он давно уже и не мог, и не хотел.
Описывать же то, что потом произошло со мной, я не хочу. Безобразны и непотребны были не только бесконечные оргии, но и я сам. Больше я этого опыта никогда не повторял: перманентный секс не менее утомителен, чем перманентная диарея
— и в том и в другом случае результат вроде бы есть, но удовольствие весьма сомнительно.К концу вторых суток все в моей голове смешалось: день и ночь, явь и сон, очередной экскурсионный Будда и очередная морковка. Одна из них среди ночи принесла мне звонивший мобильник.
—
Сынок, ты где? — донесся едва слышный, словно подсевший голос. — Приезжай, если можешь. Я тебя очень прошу.—
Что случилось, мама? — сонно отозвался я.—
Да ничего особенного… Просто я, кажется, умираю.Внутри у меня все похолодело. На моей памяти мама умирала уже много раз, но никогда она не говорила об этом с таким спокойствием и обреченностью.
—
Вызови “скорую”! Я завтра приеду. За границей я сейчас, ма!—
Да была уже сегодня “скорая”, два раза. Извини, сынок, что разбудила, но я очень хочу увидеть тебя перед смертью… Прости меня, родной.—
Мама, возьми себя в руки… Я вылетаю прямо сейчас.Быстро оделся, нашел Аркадия, разбудил, объяснил ситуацию, попросил помочь с билетом; я совершенно не представлял себе, где именно мы находимся, где аэропорт, кто и когда отсюда летает.
—
Да какие проблемы! — ответил мой друг. — Прямо сейчас и полетим, собирай вещи.Действительно, через два часа, когда солнце еще едва показалось из-за горы, мы взлетели. Позади остались морковки, яхта, вертолет, ожидание сонного и несколько раздраженного экипажа, неприязненный взгляд карелочки Наташи
— она выглядела помятой, не успевшей накраситься; женщины могут простить многое, но не это.—
Не раскисай, тебе при любом исходе нужно быть в форме, — сказал Аркадий, отправляя меня спать. — Ты можешь рассчитывать на меня, старик, я сделаю все, что в моих силах.Я лег, но уснуть не смог. Мысли в голове роились суетные и пустые. Откровенно говоря, я давно заметил, что мама в последнее время стала сильно сдавать. Возраст возрастом, но была еще одна веская причина, которую я не мог, да и не хотел устранить… Дело в том, что между нами всю жизнь существовала некая таинственная связь: мы словно питались из одного и, увы, не бездонного источника
— когда было тяжело и плохо одному, другой расцветал, и наоборот. Мы были своего рода любящими вампирами, питающимися соками друг друга, опасаясь при этом, как бы ненароком не переесть.Ну что ж, иногда думал я, почти сорок лет право первой ложки принадлежало ей, теперь наши роли поменялись, и что же по этому поводу комплексовать, пусть все идет как идет… Когда в очередной раз приехала “скорая”, я вдруг подумал: а как буду жить, когда останусь в этом мире совсем один? И тут впервые, пока еще робко, мелькнула мысль о возможной женитьбе.
Маме давно уже этого почему-то не хотелось: то ли печальные воспоминания о первой неудачной попытке напрочь отбили прежние желания, то ли и тогда все было не всерьез. Она тяготилась, когда я приводил в дом случайную, подхваченную на улице подругу, а о гипотетических внуках и думать уже боялась. Надо сказать, и о работе она меня почти не спрашивала, и о здоровье. И вообще о том, чем и как я живу. Интересы ее сузились до телесериалов, прогноза погоды и желания, чтобы унялась, наконец, эта постоянная тупая боль в области почек… Врачи ничего серьезного у нее не находили, но было очевидно, что она угасает и что процесс этот, видимо, уже необратим.
Мы взлетели на рассвете, и рассвет этот был перманентным; мы двигались на запад вслед за солнцем; сначала это меня удивляло, потом раздражало, а скоро вообще стало казаться оскорбительным: какой на хрен вечный рассвет, если умирает единственный близкий мне человек?!
Я опустил заслонки, разделся, лег; я собирался думать о маме, о смерти и вообще обо всем высоком и вечном, чтоб внутренне подготовиться типа… но, видимо, к этому подготовиться нельзя в принципе. Не отпускала жизнь. Не отпускал Тай. Причем в самом своем низменном, сексуальном аспекте. Первая мысль была о том, что когда я стану совсем старым и никому не нужным, я уеду сюда жить. Вторая мысль была даже не мыслью, а удивлением: за время полуторасуточной оргии моя покойная возлюбленная больше ни разу не дала о себе знать,
— то ли виагра заткнула ей рот, то ли слаба она оказалась против тайской “помпы”. Третья мысль была почти философская: я размышлял над феноменальными способностями тайских вагинальных культуристок: их надо приглашать в качестве домашних наставниц к белым холодным женщинам; особенно к молодым женам — тогда и разводов было бы меньше, и всякого рода семейных конфликтов. В конце концов, всему в этой жизни надо учиться, а уж искусству секса — тем более. На этой плодотворной мысли я заснул.Потом была холодная, дождливая Москва, дорога, мандраж и неотвязно стучавшая в висках мысль: застану ли живой? К смерти я давно уже относился совершенно спокойно. Я знал, что это конец довольно условный и что мама никуда, в сущности, не исчезнет и еще встретится со всеми, кто ей был дорог и кого она любила. Со всеми, кроме меня… Вот потому-то и тряслись поджилки, когда я входил в подъезд. У меня был панический страх не застать ее живой, не успеть проститься, сказать последние слова, наконец, просто уткнуться в родное плечо, обнять, поцеловать и хоть на время увести от последней черты.
—
Как жаль, сынок, что я в Бога не верю, — вместо приветствия сказала мама. — Потом добавила после паузы. — Все же священника надо бы пригласить, как ты считаешь?—
Ты полагаешь, священник разделит твои заблуждения? — я наклонился, чтобы ее поцеловать. — Бог есть, мама. Лично я знаю это наверняка… Впрочем, и Дьявол тоже.“Вспомнил!”
— хмыкнул во мне чернявый.Меня покоробило его появление именно здесь и сейчас. И все же я спросил мысленно:
“Мама сейчас умрет?”
Он ответил, словно делая одолжение и как бы сквозь зубы:
“Сейчас
— нет”.Я сел рядом с мамой, погладил ее седые и редкие волосы, маленькое, показавшееся острым плечо, сухую, морщинистую руку. Она взяла мою ладонь и уже ее не отпускала.
—
Все обойдется, мам, — успокаивал я ее. — Мы прорвемся, вот увидишь.—
Я тебя очень люблю, сынок, — сказала она, и на ее закрытых глазах проступили слезы.—
Я знаю, мам. Я тебя тоже.—
Ты прости меня, ладно?—
Господи, да за что?—
За все. Я наверняка бывала к тебе несправедлива, порой эгоистична…—
Перестань, мам! — Мне не хотелось, чтобы разговор принимал серьезный характер. — Ты устала, тебе надо поспать.—
Хорошо, — кивнула она и больше не произнесла ни слова.Где-то через час позвонил Аркадий, он просил уточнить адрес: лучшие в своей области медицинские светила Москвы уже выразили готовность сделать все возможное и даже невозможное.
Первым приехал знаменитый и очень древний профессор-уролог, который в свое время лечил Молотова. Ему хватило пяти минут, чтобы осмотреть маму, задать пару вопросов, полистать историю болезни и коротко резюмировать:
—
Собирайтесь, я кладу вас в клинику.—
В какую? — глупо уточнил я.—
В ЦКБ, в какую же еще, — отозвался профессор уже из ванной.—
Я не поеду, — неожиданно твердо сказала мама. — Я хочу умереть у себя дома.—
Умирать, девочка, можно где угодно, хоть под забором, — возразил тот, на ходу вытирая руки. — А вот чтобы поставить верный диагноз и тем более вылечиться, нужна соответствующая аппаратура… Ладно, надумаете, звоните, — и уже на ходу протянул визитку.Я пошел его провожать и попытался всучить деньги, но он отмахнулся: вызов уже был оплачен.
Маму, как выяснилось, больше всего шокировало обращение “девочка”. Мои доводы, что профессор уже кандидатскую защитил, когда она в куклы играла, маму не убедили.
—
Ну что за панибратство? — возмущалась она. — Я старая бабка, мне скоро восьмой десяток пойдет, а он — девочка…Ее слова меня очень обрадовали: если верит, что восьмой десяток ей все-таки пойдет, значит умирать она не очень-то и собирается. И, быть может, вся ее нынешняя болезнь лишь неосознанная реакция на мое отсутствие; нужно ее просто пожалеть, и болезнь в очередной раз отступит.
Не успели мы отойти от первого визита, как нагрянула целая группа врачей. Эти уже были с чемоданчиками, какими-то хитрыми приборами и довольно громоздкой аппаратурой
— бригада экстренной помощи, насколько я понял. Меня тут же выпроводили в другую комнату, где я и проторчал часа два. Уж не знаю, что они там с мамой делали, но ее состояние они критическим не считали, да и помочь в принципе не могли.—
Уж если вы от Кремлевки отказались, то я и не знаю, что вам посоветовать, — растерянно сказал на прощанье их “бригадир”.Третьим приехал молодой, импозантный и довольно циничный молодой человек. Этот маму не смотрел вообще, историю болезни пролистал как-то брезгливо и мельком, потом кивком головы увлек меня на кухню и попросил разрешения закурить.
—
Ну что мне вам сказать? — начал он. — От больницы вы категорически отказались, я это знаю. Одобрить не могу, но понимаю: если задаться целью вылечить семидесятилетнего человека от всех накопившихся болезней, то в резерве надо иметь минимум лет двадцать. Впрочем, даже в этом случае итог проблематичен. Так что нужно привыкнуть к мысли: абсолютно здоровой ваша мама не будет уже никогда.—
Зачем вы мне все это говорите? — едва не вскипел я.—
Затем, чтобы перейти к главному, — спокойно ответил он. — Я могу гарантировать вам, что завтра ваша мама встанет с постели. Послезавтра у нее появится аппетит. Через три дня она сможет гулять во дворе и даже подниматься в квартиру без лифта. Я не могу гарантировать одного — как долго все это продлится. Впрочем, это вам и в ЦКБ не гарантируют.Откровенно говоря, я просто опешил: на шарлатана молодой человек был не похож, верить же его словам не было никаких оснований: чудес на свете не бывает.
—
Что для этого нужно? — все же спросил я.—
Всего лишь деньги. Правда, весьма приличные… Сразу предупреждаю: оказаться от этих лекарств ваша мама сможет лишь тогда, когда все же решится лечь в больницу.—
Это что, наркотики? — дошло, наконец, до меня.—
В известном смысле, — он достал из своего кейса два больших пузырька без этикеток. — Но я бы не был столь категоричным. Скорее, это лекарства нового поколения… И еще: я настоятельно прошу вас проследить, чтобы ваша мама не перепутала — красная таблетка утром, синяя вечером.Мы еще некоторое время вели почти светскую беседу на тему, что считать наркотиком. Список получился длинным: от кофе и табака до чая, анальгетиков и кока-колы, которую американские мормоны будто бы считают самым опасным наркотиком в мире, поскольку ее пьют в основном дети. Потом я расплатился, мы выпили по рюмке коньяка, обменялись визитками, и я проводил его к выходу.
Маме этот последний наш визитер не понравился больше всех: глаза его ей показались сальными и лживыми, походка дерганой, да и вообще, заключила она, это никакой не врач, а какой-нибудь сутенер или карточный шулер.
—
Тогда почему он явился именно к тебе? — подкалывал я. — В карты ты не играешь да и для дамы легкого поведения, согласись, несколько старовата.На самом деле мама сердилась, что я надолго оставил ее одну: мысли о скорой и неминуемой смерти хотя и отступили, но остались в подкорке. Эх, знала бы она сейчас, какими восторженными эпитетами будет награждать “этого напомаженного хлыща” уже завтра к обеду, когда первая таблетка позволит ей впервые за эту неделю выспаться, а вторая погонит на кухню, всучит в руки веник и включит пылесос.
Все оказалось так, как и предсказывал врач. Даже с некоторым опережением: на третий день мама не во двор гулять отправилась, а поехала на троллейбусе к своему парикмахеру. Еще через пару дней она напрочь забыла о своей недавней и, как ей теперь казалось, мнимой болезни, и мы оба вернулись к прежнему образу жизни.
18
Я снова как ни в чем не бывало ходил на работу, регулярно посещал сауну, спортзал и бассейн, изредка заглядывал в казино. А вот к дежурному разврату я как-то охладел. Дело даже не в том, что по сравнению с тайскими морковками их московские коллеги смотрелись вульгарными, неумелыми коровами,
— мне уже было мало секса как такового, мне хотелось чего-то большего; пусть не любви даже, а лишь отдаленного ее подобия: легкой влюбленности, нежности, тонкости отношений и чувств.Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что шлюха, какой бы красивой она ни была, для этой роли не годится. И высокоинтеллектуальная очкастая уродина, с коими порой приходилось общаться, тоже. Для барышень из хороших московских семей я был слишком стар и потрепан, к тому же я понятия не имел, где и как я могу с ними пересечься,
— ну, не по театрам же и консерваториям, в самом деле, ходить в поисках мифической золотой рыбки.Впрочем, была одна женщина, при встрече с которой сердце замирало в груди почти так же, как двадцать с лишним лет назад при встрече с той, из другой жизни. И томило почти так же, и тянуло, и робость охватывала, как мальчишку. Неужели тогда
— глупый, нескладный, прыщавый — я заслуживал любви больше, чем сейчас? Ну, не было бы того злосчастного двора, мы продолжали бы встречаться, потом поженились — что бы я ей дал? Что я тогда знал и умел? Что я собой представлял, наконец?.. Впрочем, и этой женщине я ничего дать не могу. По той простой причине, что ей от меня ничего не нужно. К тому же это женщина моего друга. Ее фотографии — единственное, что безупречно по вкусу в этом псевдомавританском замке на Рублевке, куда я теперь мотаюсь почти каждый день и даже иногда остаюсь ночевать.Аркадию я был безмерно благодарен, но мое желание вернуть потраченные им деньги наткнулось на стену непонимания.
—
Да ты о чем, старик? — недоумевал он. — Я что, не понимаю, что такое болезнь матери? При чем здесь твое “спасибо” и эти вонючие бумажки? Ты что, меня обидеть хочешь? Или мы уже не друзья?Друзья-то, конечно, друзья, да и деньги эти для него сущий пустяк, но я с детства зарекся быть чьим-либо должником. И ощущения при этом противные, и выходит, в конце концов, себе дороже. Быть может, именно поэтому я с двойным рвением исполнял добровольно взятые на себя обязательства: подробно информировал о положении дел в компании, о ситуации на рынке, об интригах и слухах; ну и, естественно, продолжал заниматься с Аркадием экономическим ликбезом. Он все еще рассчитывал, вникая в детали, разобраться в свалившихся на компанию напастях и самостоятельно выправить положение. Я понимал, что задача эта решается не так. Самое простое
— это обратиться к высокопоставленным друзьям, и они через спецслужбы выяснят в два дня, кто именно раскатал губы на его бизнес, какие люди и силы за ними стоят, и главное — на чем этих наглецов можно подловить и прижать, чтоб впредь неповадно было. Но пойти за помощью к друзьям — значило признать, что подвел, не справился, не оправдал надежд; этого Аркадий сделать не мог. Второй реальный путь — быстро продать фирму и минимизировать потери — был для Аркадия тоже заказан, ибо большую часть своих денег он бы, конечно, спас, а друзей подставил. Третий путь — заменить весь менеджмент и опереться на своих, проверенных и надежных людей — я Аркадию не предлагал лишь потому, что исполнять все это пришлось бы мне, а это сродни осознанному и добровольному самоубийству.Удивительно, но Аркадий то ли не до конца осознавал всю серьезность положения, то ли надеялся, как та гимназистка, что все как-нибудь само рассосется, то ли просто отгонял от себя мрачные мысли с помощью шлюх, водки и нашего с ним запоздалого всеобуча… Надо признать, учеником он был туповатым, иногда не понимал самых элементарных вещей, а когда не понимал
— злился и даже орал на меня: “Ты Гайдара-то из себя не корчи! Объясни по-русски, без зауми, чтоб даже этот мудак все понял!” — и он в ярости швырял в сторону своего любимого кота. Тот, впрочем, не обижался и скоро опять вальяжно подплывал к нам и укладывался на разложенных схемах, графиках и таблицах.Все-таки странных людей вынесло время на первые роли в отечественном бизнесе. Казалось бы, не было у них для этого никаких предпосылок
— ни серьезного образования, ни жизненного и производственного опыта, ни даже первоначального капитала. Собственно, они не столько занимались бизнесом, сколько в него играли, с детской непосредственностью и жестокостью.—
Скажи, тебе кто-нибудь предлагал продать свои акции?Странный и тоже вполне детский вопрос: подобные предложения поступают настолько часто, что я уже этому и значения не придаю. Чего бы я стоил без этого пакета? Он слишком мал, чтобы претендовать на самостоятельную игру, но достаточен, чтобы со мной считался каждый новый хозяин компании,
— он как та гирька, способная опрокинуть весы в любую сторону.Чем глубже я вникал в дела и разбирался с движением финансовых потоков, тем больше понимал, что Аркадий, опять же как-то глупо, по-детски, скрывает от меня некоторые существенные детали, без которых вся конструкция провисает. Так, например, все, что касалось офшора и невозвращенных кредитов, было просто абсолютным мраком. Стоило мне заговорить об этом, он всегда переводил разговор на другую тему или просто молча наливал себе стакан водки и залпом его опрокидывал. Я понимал, что есть вещи, которые не расскажешь первому встречному. И что чистота денег, прокручиваемых через компанию, отнюдь не всегда безупречна. Но я ведь не прокурор, я не криминал ищу, а дыры, сквозь которые утекают активы.
—
Пойми, старик, я сам не все знаю, — наконец решил объясниться он. — Ну, не принято у нас задавать такие вопросы: если говорят “надо”, значит надо! Что, как, кому — не моего ума дело: политика, старик, дело грязное.Сложно играть по правилам, которых ты не знаешь. Но если уж сел играть, девочку-то из себя не строй!.. Уж коль твоя профессия воровать у государства, то будь готов к тому, что найдутся умники, которые столь же легко и изящно будут воровать у тебя самого и даже обнаглеют до того, что покусятся на “самое святое”
— активы, трубу, связи.Пробелы в образовании за неделю не устранить. Споткнулся на букваре Самуэльсона
— глубже не лезь, утонешь! И опыт — не эстафетная палочка, ее не передашь. Аркадий со мной соглашался. Он самокритично корил себя за то, что пришел на новое место без команды; из Питера захватил слишком мало людей, да и не тех, а на оставшихся от прежнего хозяина пробы негде ставить — каждый второй готов в любой момент обмануть, предать, подложить свинью. Потом исподволь заводил разговор о необходимости кардинальных перемен в руководстве, просил совета о том, кого и на какую должность можно назначить, а сам все сверлил взглядом: он отказывался верить в то, что я вовсе не жажду стать его правой рукой и фактически возглавить компанию.На следующее утро он поставил передо мной объемный кейс.
—
Здесь лимон зеленью. Это твои подъемные — с сегодняшнего дня ты генеральный, приказ уже заготовлен.Мне стало вдруг очень грустно. Не потому, что меня так откровенно и нагло покупали. И даже не потому, что я, в сущности, был лишен выбора,
— полгода назад при всем моем равнодушии к деньгам я, может быть, и рискнул взяться за наведение порядка в деле, которому отдал столько лет, — просто мне сейчас как никогда была очень дорога собственная жизнь, а с такими шальными деньгами, это уж я по опыту знал, долго не живут. Мне было грустно оттого что, едва родившись, лопнула химера под названием дружба.—
Ну, чего молчишь? — спросил Аркадий, когда пауза затянулась. — Если мало, называй свои условия.—
Да перестань, какие условия? — усмехнулся я. — Чем смогу, помогу, как обещал… Это ты друзей покупаешь. А я по своим законам живу.—
Странный ты человек, Эд. — Он смотрел на меня не столько с недоумением, сколько с восхищением. — Любой другой на твоем месте сейчас бы ноги мне целовал.Липкая и душная волна ненависти и злобы накрыла меня с головой. Если бы я сейчас мог дать ему в морду
— дал. Мог бы убить — убил!—
Ну ладно тебе, перестань! — пресек он мою попытку уйти. — Прости, я не хотел тебя обидеть… А вот интересно, если бы я вместо лимона Светика тебе подарил — тоже бы отказался?То, что я чувствовал в этот момент, в плохих романах называлось сладким ужасом. Получается, что купить меня все же можно,
— сознавать это было и горько, и приятно.—
Бери, Эдик, бери, — продолжал куражиться мой друг. — Все равно ничего лучшего ты не найдешь: и умная, и красивая, и тонкая, и женой будет замечательной — верной, заботливой, преданной.—
Для тебя, — напомнил я. — Это ведь ты собирался на ней жениться.—
Во-первых, я сказал: может быть. Во-вторых, все ее качества имманентны и безвекторны — так природа захотела… Ну и, в-третьих, чем не пожертвуешь ради лучшего друга?!В субботу я отсыпался у себя дома и, если бы не странные звуки за стеной, спал бы до самого обеда. Но как же, поспишь тут… Сначала я грешил на соседей, но потом до меня дошло: это моя мама зарядку делает. С ума сойти
— неделю назад лежала серая, немощная и, казалось, вот-вот Богу душу отдает, а сейчас прыгает как девочка на одной ноге. Интересно, что это за чудодейственные таблетки? Да и продолжает ли она их принимать? Может, давно уже забыла про эти пузырьки, как и про свою недавнюю “смертельную” болезнь?После завтрака тайком пересчитал
— пьет. Не пропустила ни разу. Но все равно в подобные стремительные метаморфозы мой разум верить отказывался. Видел я наркоманов, какое уж там здоровье и зарядка по утрам — разве что только ходьба, и то по кругу: от дозы к дозе. Нет, кто-то из великих верно сказал: лечить нужно только нервы, все остальное лечится само.Впрочем, у мамы, видимо, оставались еще какие-то несущественные симптомы, подробно говорить о которых со мной ей было неловко. Беспокойство они причиняли небольшое, но мама всегда была максималисткой, ей хотелось и от этой хвори избавиться. А еще лучше
— пройти полное обследование в какой-нибудь хорошей клинике, чтобы уже точно все знать и не вздрагивать малодушно, если вдруг что-то где-то сожмет или кольнет. Идея, конечно же, конструктивная, но я напомнил маме, что именно это ей предлагали еще неделю назад.—
Сынок, ты же видел, в каком разобранном состоянии я была, — оправдывалась она. — Ну какое решение я тогда могла принять?Сошлись на том, что я найду профессорскую визитку, позвоню, и мы договоримся, как и когда это лучше осуществить.
Планы на субботу у меня были обширные, но все сломал Аркадий: он позвонил и попросил
— да нет, скорее уже, приказал тоном, не допускающим возражений, — немедленно приехать к нему на дачу.Моя зависимость от этого человека стала уже почти тотальной. Это было необъяснимо и странно. С одной стороны, он, его проблемы, его женщина заполнили мою жизнь почти полностью; с другой
— меня все это безумно раздражало и злило. Раздражал и сам дом с его избыточной и показной роскошью, вездесущие глазки телекамер, парфюмерный запах воды в бассейне, мающаяся от безделья охрана, Светкины фотографии на стенах, вид из окна, неистребимый коктейль запахов холостяцкого неуюта, чеснока, дорогого одеколона, мужских гормонов, кошачьей мочи; этому рыжему стервецу, кстати, позволялось абсолютно все: он мог в любой момент запрыгнуть к тебе на колени и потребовать ласки, мог ночью забраться под одеяло и даже обоссать стул, на котором ты сидишь.Давно раздражал меня и сам хозяин
— толстый, шумный, неопрятный, с непредсказуемыми реакциями и почти всегда пьяный. Может быть, именно так выглядит и моя душа, как-то подумал я, — поэтому, видимо, так необъяснимо и тянет меня к нему?Еще раздражало меня то, что сегодня я Светланки не увижу; на Рублевке она бывала лишь по вторникам и четвергам,
— в рыбные дни, как шутил Аркадий. Отношения у них были странные, хозяйкой она себя в доме не чувствовала, при мне всегда была сдержанна, суха, молчалива. Мне почему-то казалось, что они и не спят друг с другом; точнее, мне хотелось так думать.За Окружной мое раздражение нашло себе новый объект: озверев от созерцания бесконечных глухих заборов с выглядывающими из-за них айсбергами аляповатых дворцов, я думал о том, какому же дебилу пришла в голову эта идиотская идея
— поселить на небольшом участке земли всех скопом: президентов, министров, олигархов, депутатов и даже придворных мастеров культуры? Нашей элите не только вкуса не хватает, но и элементарного ума: ведь случись переворот — всех этих гавриков можно взять тепленькими за двадцать минут. Они не то что сопротивляться не будут, проснуться не успеют. Правда, для этого нужна другая армия и другие чекисты, нынешние одноногого бандита в Чечне пять лет ловят… А лоботрясов-то сколько здесь: и документы пару раз проверили, и в багажник заглянули, но все как-то мельком, словно бы для проформы; во всяком случае, создалось впечатление, что, будь у меня гранатомет или бомба, — провез бы запросто.Охрана уже давно встречала меня как своего. Я вошел в дом, в большой комнате
— Аркадий по-провинциальному называл ее залой — скучали две полуодетые девицы; в следующей комнате девицы уже были раздетые, как, впрочем, и сам хозяин.—
Чего звал? — спросил я с порога.—
Как это чего? — пьяно возмутился он. — Ты видел, какой малинник?.. Не могу же я пастись в одиночестве и о друге не подумать?!Выяснилось, что девочки из модельного агентства; все свежие, чистые, проверенные и абсолютно халявные, поскольку этот аналог элитного борделя принадлежал одному из Аркашиных друзей. Кстати, именно там, кажется, начинала свою головокружительную карьеру моя незабвенная фея. Она и сейчас дала бы фору любой из этих швабр, которые в качестве вешалок еще, быть может, и годились, но женского в них было не больше, чем в столбах из дачной ограды. Аркадия же, видимо, прельщал контраст: собственных костей, безнадежно утонувших в жире, он давно уже не чувствовал, поэтому для остроты требовались чужие.
Пить Аркадий не умел, хотя и пытался, дурачок, соревноваться со мной в этом деле. Пьянел быстро, становился болтливым, любил рассказывать анекдоты. Впрочем, анекдот был всегда один, но многосерийный
— про Абрама и Сару. Надо признать, делал он это мастерски: с неподражаемым акцентом, чувством драматургии и так смешно, что девицы просто сползали на пол и бились в конвульсиях, а потом визжали от восторга и просили еще.А я в этот момент думал о том, почему так несправедливо устроена жизнь: у моего друга есть женщина, о которой можно только мечтать, а он тратит время, силы, чувства на случайных, глупых, дистрофичных кузнечиков, которых я и за женщин-то не считаю, продолжая мечтать о той, которой он манкирует.
Впрочем, Аркадий уже как-то частично ответил на мой вопрос.
—
Пойми, старик, — убеждал он меня, — Светка — это всего лишь гавань, пусть и гипотетическая. Но корабль не может вечно стоять в гавани, он должен плавать, иначе заржавеет и ракушками обрастет.Тоска моя была черна и безмерна: мне хотелось ржаветь и покрываться ракушками. Стоило лишь подумать о Светланке, как во мне поднималась такая волна нежности, что, казалось, дай ход этой волне, снеси все преграды и тут же окажешься на такой высоте блаженства и абсолютного счастья, что все прежнее покажется лишь жалким эрзацем, включая мою детскую, фантомную, потустороннюю любовь.
Аркадий догадывался, что я манкирую его шлюхами отнюдь не из чувства брезгливости.
—
Эд, кончай под Гамлета косить, смотреть на тебя противно, — сказал он. — Я знаю, на кого ты подсел, и она это знает… Трахни ее пару раз, я тебе разрешаю!—
Ты мне еще доверенность выдай, генеральную, — усмехнулся я. — Дурак ты, Аркаша, дело совсем не в этом.—
В этом, Эдик, в этом! Если не заниматься самообманом, то все в этой жизни начинается постелью, постелью и заканчивается, — и тут же испытующий взгляд: понял ли я, что речь здесь отнюдь не о сексе.Ну да, мысль воистину гениальная, она заслуживает отдельного издания в трех томах
— с предисловием, послесловием и письмами благодарных читателей.Аркадий вообще любил выражаться афоризмами собственного изготовления, но он не блеснуть хотел или выпендриться
— он жизнь свою формулировал. Это было сложно, жизнь рассыпалась на фрагменты, и мне порой казалось, что настоящего Аркадия я не знаю, а вижу лишь смену масок. Он, безусловно, был лучше, умнее и тоньше того человека, за которого себя выдавал. Так, вдруг случайно выяснилось, что он не любит деньги, — вещь для бизнесмена просто немыслимая. Считать умеет, любить — нет… Он даже прикасается к ним с некой брезгливостью, словно боясь испачкаться.Люди его круга считали своим долгом лизать задницы тем, кто наверху, Аркадий же никогда: я вообще не слышал от него ни одного слова о властях предержащих
— ни хорошего, ни плохого. Даже о друзьях своих, которые там отираются, он говорить избегал. Думаю, он просто не вписывался в их круг. Как-то Аркадий выдал свою очередную сентенцию, которую я начинаю понимать только сейчас: “Дружба — это, как правило, улица с односторонним движением, а лупить по встречной могут только такие отморозки, как я”.Его довольно многочисленную охрану возглавлял Юрасик
— двухметровый, изумительно сложенный атлет с неизменно печальным выражением лица комплексующего интеллигента. Аркадий любил, чтобы тот был всегда где-то рядом. И не потому, что чего-то опасался, ему нравилось просто смотреть на него — как на идеал, недостижимый образец. Как-то в подпитии он потащил бедного Юрасика к зеркалу и обратился ко мне:—
Посмотри, Эд, и сравни: этого молодца сделал Господь Бог, а кто меня сделал?.. Кому адресовать рекламации?
19
Спустя несколько дней в ресторане, куда я по обыкновению зашел после очередного выигрыша в рулетку, со мной произошел странный, совершенно необъяснимый случай: я уже сделал заказ, оглядел зал, увидел мордоворота Диму с какой-то девицей; он помахал мне рукой, я ответил. Принесли коньяк и закуску, я поднес ко рту рюмку, но выпить не успел
— где-то внутри меня возник и стремительно нарастал комок неосознанной и совершенно непонятной злобы… Причем не к кому-то конкретному, а просто так, вообще, словно я сам одновременно был и субъектом, и объектом этого чувства. На секунду я даже потерял самообладание: рюмка в моей руке задрожала, лоб покрылся испариной, а взгляд долго и растерянно блуждал по залу, пока не уперся, наконец, в смеющуюся Димкину физиономию. И тут же комок из меня словно бы вытек, обрел векторность, вытянулся в струну и, как невидимая учительская указка, дотянулся до переносицы моего давнего обидчика. Тот даже вздрогнул, словно от боли, и недоуменно потер лоб.Странно, я раньше никогда не испытывал по отношению к нему столь сильного чувства, как ненависть. О мести думал, но как-то с ленью и не совсем всерьез. Да, я понимал, что он разбойник, бандит и убийца. И что три года назад меня спасло только чудо. Быть может, этой рукой, которой он сейчас поднимает рюмку, он пару часов назад тоже кого-то зарезал, застрелил или избил до смерти. И все те деньги, на которые он пьет, жрет, покупает себе женщин и ездит отдыхать на Канары, украдены у таких же олухов и горемык, как я. Чужих, неизвестных мне людей было жалко, себя
— нет. Ни тогда, ни сейчас. Было лишь острое, почти непреодолимое желание прервать эту гнусную, никчемную и преступную жизнь; причем именно здесь и сейчас, немедленно! Я не знаю, как бы развивались события, если бы в руках у меня был пистолет, граната или острый, не ресторанный нож. У меня не то чтобы руки чесались — мной овладел такой зуд, что я понял: нужно немедленно бежать из этого зала, иначе я Димку сейчас просто задушу! Не смогу задушить — бутылкой по голове ударю, вилкой проткну, зубами порву на мелкие клочья… Так и не притронувшись к еде, я оставил деньги и чуть ли не бегом выскочил на улицу. Я словно опасался, что неведомая сила сейчас остановит меня и заставит сделать то, что я пока не хочу, не могу, не готов сделать.Позиция моего друга в этом вопросе мне была хорошо известна. Аркадий считал, что каждый нормальный и порядочный человек не только может, но и просто обязан мстить за нанесенные ему обиды, утраты, боль. Причем месть всегда должна быть избыточно-жестокой, иначе нарастающего потока зла и насилия в этом мире просто не остановить. Я же до последнего времени занимал прямо противоположную позицию: мне казалось, что месть унижает человека, превращает его в зверя и опускает ровно до того уровня, на котором находится тот самый нелюдь, которому ты мстишь. И вот вам ирония судьбы
— не в силах справиться с искушением, я приехал за помощью и поддержкой к своему антагонисту.Мне пришлось рассказать Аркадию абсолютно все, что со мной произошло,
— и тогда, три года назад, и сейчас, в ресторане. Для него в этой истории не было ничего инфернального, даже для боли в животе он нашел объяснение: “Это напомнила о себе неотомщенная селезенка. Так часто бывает, поверь мне… Я почему не люблю голубых? Мне в принципе до фени все их заморочки, но когда, скажем, вижу по телику какого-нибудь Борю Моисеева — у меня спазмы в прямой кишке начинаются. Я ведь того ублюдка так и не нашел, когда взрослым стал. Вот и мучаюсь теперь”.Я выпил, немного успокоился и слушал уже почти как сказку размышления своего друга на тему: как, где и чем лучше всего замочить “этого урода”.
—
А как же Библия? — напомнил я, поправляя на его бычьей шее перевернутый крест. — Ударят по правой щеке, подставь левую!?—
Не передергивай, — возразил Аркадий. — Про отбитые внутренние органы Иисус не говорил ничего.С религией отношения у Аркадия были сложными и запутанными. Начав с махрового детдомовского атеизма, он, по понятным причинам, плавно перешел к иудаизму и даже обрезание сделал
— причем в том возрасте, когда его сверстники уже использовали этот орган по его прямому назначению. Но истинным иудеем Аркадий как ни старался, так и не стал: еврейские закорючки в священных книгах его раздражали, посещение синагоги казалось тяжкой и скучной обузой, но, главное, он там не почувствовал Бога. Вне — да, там — нет. При жизни родителей он, разумеется, не мог огорчать их подобными признаниями — это бы их просто убило. Но после их ухода он стал настойчиво искать свою веру, ибо чувствовал в ней острую потребность. Я так думаю, Аркадий был экуменистом от рождения. Жаль, что в свое время он не прочитал труды Александра Меня и даже на Кипре не побывал, где в маленьком городке Паралимни для таких, как он, давно уже построен громадный храм, пустующий в ожидании заплутавших душ. Пришлось Аркадию действовать методом проб и ошибок: православие его отпугивало своей театральной пышностью, протестантизм — утилитарностью, многочисленные и столь расплодившиеся в нашей стране секты — своей претенциозностью и плохо скрываемой корыстью. И Бога своего Аркадий не нашел, а услышал: с тех пор он католик, и мысли о Боге у него возникают с первыми аккордами органа. И крест на его груди очень необычный, “не наш”.Но я несколько отвлекся от темы… В принципе, для мести я давно созрел. И уж конечно знал, что убрать в наши смутные дни человека
— как два пальца об асфальт. Но я непременно хотел это сделать сам. И не как-нибудь — подкараулить в подъезде или в спину из-за угла, — я хотел взорвать своего обидчика вместе с его долбаным БМВ.—
А что, идея хорошая, — одобрил Аркадий. — Только делать это надо умеючи, чтоб концов не нашли: со стороны это должно выглядеть как банальная дорожная авария.Среди охранников нашелся специалист-взрывотехник, неприметный мужичок средних лет с застывшей на рябой физиономии глупой улыбкой. Мне вручили дистанционный пульт и небольшую пластиковую коробочку с магнитной крышкой, кратко проинструктировали и осведомились, нужна ли мне помощь в ее установке. Я отказался, хотя и понятия не имел, как и где я буду это делать и найду ли в себе силы сделать это вообще.
Но оказалось все настолько просто, что даже как-то неловко описывать эти свои “шпионские подвиги”. И выследил я своего мордоворота буквально в первый же день, и взрывчатку установил так уверенно, словно делаю это ежедневно; да еще в таком месте, что лучше и не пожелать,
— на днище, под бензобаком. И ждать, пока Дима выйдет из кабака, пришлось недолго, что-то около часа. И лишь в этот момент возникли некоторые проблемы: он был не один, и пришлось корректировать планы — случайных жертв я не хотел. Минут сорок, стараясь не отставать, катался за ними по городу; наконец он высадил своего пассажира, а сам рванул по Рязанке — то ли на дачу, то ли на хазу свою бандитскую.Перед окружной он обошел на большой скорости несколько машин и стал нагонять идущий впереди рефрижератор. “Все, лучшего момента уже не будет”,
— подумал я и нажал на кнопку.То, что я увидел, было похоже на кадры из боевиков, столь любимых новопреставленным покойником: машина наскочила на рефрижератор, вспыхнула яркой свечкой, взлетела вверх и тут же рассыпалась горящим металлоломом.
Я ждал ощущений от свершившегося, наконец, возмездия, и я их получил. Какое, оказывается, сладкое и захватывающее чувство
— месть! Аркадий прав: прощать нельзя. Иначе тебя раздавят. Или будешь ходить всю жизнь, как обосранный.К месту аварии разноцветными тараканами сползались машины соответствующих служб, движение перекрыли, и, бросив прощальный взгляд на то место, с которого отлетела в ад темная мордоворотская душа, я нагло развернулся через сплошняк и поехал в строну центра. Настроение внезапно испортилось. Так вдруг, ни с чего… Словно выпачкался в чем-то нехорошем, а руки помыть забыл.
“Еще бы,
— прокомментировал голос, — ты же сейчас человека убил… Первый раз это всегда противно. Ничего, второй пройдет так, что и не заметишь”.“Второго раза не будет!”
— мысленно ответил я.“Не зарекайся”,
— предупредили меня.Я остановил машину в тихом месте, достал из бардачка фляжку с коньяком, сделал несколько глотков. На душе по-прежнему было мерзко. Как и чем снять это состояние, я не знал. По привычным адресам
— дом, казино, Аркадий, шлюхи, — ехать не то чтобы не хотелось, а просто было противно до чертиков. Я нуждался сейчас в другом — светлом и чистом, большом и настоящем. Ничего себе запросы, подтрунивал я над собой: съесть-то он съест, да кто ж ему даст?! А куски обгоревшего мяса с асфальта собирать не хочешь, дружочек?! Я представил себе это мясо и даже как бы закусил им очередной глоток коньяка. Странно: и не стошнило, и не поморщился даже… Но ведь он тоже в свое время не поморщился, доставая из кармана того, кто казался ему уже трупом, случайно оказавшиеся там десять рублей. И гром небесный не сразил его, когда он сбывал барыге нашу семейную икону, с тыльной стороны которой в два столбца были написаны имена моих предков, начиная с XVIII века. И отцовские заслуженные ордена не прожгли его потную и грязную ладонь. И украденные им старинные книги, включая Библию в кожаном переплете, не пробудили в нем ни сожаления, ни раскаяния… Так, выходит, я прав? И мои запоздалые рефлексии нелепы, бессмысленны, пусты? Впрочем, и об этом все давно сказано: “Если свет, который в тебе, тьма, — то какова же тьма?… ”Вот на слове “свет” я и споткнулся. И оно потащило меня за собой. Все же удивительное у нее имя! Говорят, оно искусственное, придуманное, кажется, Жуковским; его даже в Святках нет, и наши донельзя толерантные попы до сих пор отказываются давать его при крещении. Но для меня оно все равно звучало божественно: Света, Светик, Светланка, Светочка… Вдруг мысль внезапная: а может, она еще на работе?.. Да нет, поздно, уже все разбежались. Я набрал по мобильнику телефон приемной, но он был уже в режиме автоответчика. Второй, секретный для большинства, не отвечал. И все же, ни на что особенно не надеясь, я рванул на работу… Надо сказать, я давно уже позволял себе водить машину в легком подпитии, и никаких особых проблем не возникало. Мои отношения с алкоголем вообще развивались достаточно странно: чем больше и чаще я выпивал, тем увереннее становился в сложных ситуациях. Похмелья же не было вообще, разве что с недосыпу иногда голова немного болела.
Охрана пропустила с трудом. Коридоры были пусты, часть дверей опечатана. Но в приемной, на мое счастье, горел свет… Я постучал. Потом еще раз. Наконец дверь открыли. Я прошел мимо ошарашенной моим визитом Светланки и подумал: “Значит, это судьба…”
—
Что случилось? — недоуменно спросила она. — На тебе лица нет.—
Сейчас появится, — пообещал я, усаживаясь в кресло и доставая фляжку с коньяком. — Работай! Я посмотрю немного на тебя и пойду, хорошо?Она пожала плечами и вернулась к компьютеру, на котором набирала какой-то текст. Под моим пристальным взглядом работалось ей плохо: сосредоточиться не могла, руки слегка дрожали, промахивались по клавиатуре. Я же, напротив, все больше успокаивался, буря в моей душе почти улеглась, мне было хорошо и комфортно, лишь под ложечкой подсасывало томительно и сладко
— еще не любовь, скорей всего, а лишь ее предчувствие, но все равно было очень приятно. Молчание длилось минут пять, большего Светланка не выдержала.—
Я могу тебе чем-нибудь помочь? — наконец спросила она.—
Я не знаю, Светочка. Впрочем, это не важно, мне достаточно того, что ты просто есть… Я не очень верю в высокие чувства, но других, более адекватных слов у меня просто нет. Мне кажется, я люблю тебя!Когда главные слова были произнесены, мне стало легко и спокойно, и я рассказал без утайки все, как было: про то, как сначала ее просто не замечал, как после клинической смерти с глаз моих слетела пелена, как я почувствовал нарастающую тягу, как я с этой тягой боролся, какие муки доставляли мне ее рублевские фотки, как и когда я окончательно понял, что влип; и даже про разговор с Аркадием рассказал
— избегая деталей, естественно.Она слушала молча, в глаза мне смотреть избегала, казалась подавленной.
—
Мои слова тебя, естественно, ни к чему не обязывают, — предупредил я. — Мне было необходимо сказать тебе все это. В иной ситуации я бы, наверное, просто не решился, поскольку прекрасно понимаю, насколько все это безнадежно… Ну все, я пошел, спасибо тебе!—
Господи, да за что?—
За то, что ты есть.Уже у двери я был остановлен вопросом:
—
Эд, а ты не боишься?—
Чего?—
Того, что нас с тобой просто убьют. Обоих.Эти ее слова были формой ответного признания. Я никогда не идеализировал Светланку, я прекрасно понимал, как и чем умные и красивые девочки из провинции пробивают себе путь наверх. Но я понимал и другое: подобных слов ей давно никто не говорил, и не обнимал так, и волосы не гладил, а женский огонь
— он ведь всегда ответный. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. И этого мне было не просто вполне достаточно, меня переполняло — нежность, тепло, восторг, признательность, надежда.“Ты никогда не будешь счастлив!
— услышал я мстительный и торжествующий голос. — Никогда!”О, Господи!.. Ну, что же ты делаешь?! Почему именно сейчас? Ведь еще ничего не было: мы даже поцеловаться не успели, и руки мои не опустились еще ниже плеч.
О постоянно висящей надо мной угрозе я не то чтобы забыл, я не ожидал столь поспешного вероломства. Отрубило мгновенно: и внутренний трепет, и нежность, и все желания, и надежду. Я больше никого не люблю, мне запретили. Кому-то в этих случаях отрезают яйца, из меня же скальпелем вынули душу, точнее, ее остатки. Ничего не дрожит, ничего не болит, ничего не хочется.
—
Что с тобой? — встревоженно спросила Светланка.Ну, что тут ответишь?.. Не рассказывать же, в самом деле, про ревнивую дурочку-малолетку, мстящую мне с того света?!
Светланка причину перемен в моем состоянии увидела в другом.
—
У нас с ним давно ничего нет, — сказала она. — Очень давно, уже больше года.—
Я догадывался, иначе бы не пришел.—
Тогда что? — посмотрела в глаза, поцеловала в губы, встряхнула за плечи. — Что?Передо мной стояла молодая, красивая и абсолютно чужая женщина. В глазах ее проступали слезы
— непонимания, обиды, тоски.—
Я не знаю, — сказал я после долгой паузы. — Извини меня.На сердце у меня было пусто и глухо, как в этом длинном полутемном коридоре. Мечты о счастье казались мне теперь лишь пустой блажью. Я никогда и нигде не видел абсолютно счастливых людей, напротив
— все в моем окружении были в той или иной степени перманентно несчастны: от родителей и первой возлюбленной до Аркадия, Ольги, Светланы и вот этого охранника, который ночами разгадывает тупые кроссворды вместо того, чтобы любить пылких дев, пить вино и наслаждаться жизнью. Спасибо тебе, моя покойница, за неустанную заботу и внимание, ты, безусловно, права: в моем нынешнем положении гоняться за счастьем столь же бессмысленно и глупо, как в детской панамке и с сачком в руках бегать по лесу за красивой бабочкой. Бегать можно, поймать нельзя. Утешимся тем, что летает она слишком высоко и слишком быстро, что пыльца у нее ядовита, и что на самом деле никакой бабочки нет, это лишь мираж, фикция, обман зрения.
20
Разочарование в любви и недостижимость счастья мой черный ангел решил компенсировать материально. После получаса дежурного сидения в казино он вдруг приказал поставить на “зеро”, чего раньше никогда не делал… Мне кажется, я просто разорил этих бедных ребят, сорвав банк: лица у них стали постными и бесцветными, приклеенные улыбки сползли, и даже бармен-весельчак почувствовал, что именно в эту минуту он, кажется, теряет свою работу.
—
Тебе поразительно везет в последнее время!Я обернулся и увидел Ольгу
— как всегда элегантную, утонченно-красивую и несколько ироничную. Она смотрела на меня так, словно мы были старыми друзьями и расстались буквально вчера.—
Зато мне в другом не везет, — отшутился я. — На работе застой, в душе хаос, да и женщины не любят.—
Ладно, не прибедняйся: наслышаны мы о твоих подвигах.—
Откуда?.. Мы ведь вращаемся в принципиально разных кругах.—
Мир тесен, — загадочно усмехнулась она. — Послушай, ты выиграл кучу денег, неужели ты такой жлоб, что не пригласишь девушку поужинать в какое-нибудь приличное место?—
Да я бы с удовольствием, — подыграл я. — Но, помнится, один раз ты мне уже как-то отказала.—
Перестань! — рассмеялась она и взяла меня под руку. — Тогда я тебя грабить приходила, а не замуж выходить.Через пять минут мы уже сидели в отдельном кабинете хорошего и дорогого ресторана.
—
Ты слышал, на прошлой неделе Димка погиб — то ли взорвали, то ли в аварию попал, до сих пор не ясно, — сказала она и как-то странно посмотрела на меня.—
Какой Димка? — на голубом глазу спросил я.—
Ну, напарник мой бывший… Тебе ли его не знать.—
А-а, ну тогда соболезнований не будет.—
Да не о том я, просто жизнь пошла идиотская: никогда не знаешь, кто будет следующий.Мы уже выпили, закусили, Ольга затянулась сигаретой.
—
Кстати, тебе тоже не мешало бы быть поосторожней, — вдруг сказала она. — Шляешься неизвестно где.—
Ты это о чем? — не понял я.—
О даче на Рублевке… Что ты там потерял? Ведь замочат за компанию, по твоей же глупости.Вот это был поворот!.. Всего ожидал, но чтоб из таких вот криминальных низов вырастали конкуренты отечественному бизнесу?!
—
И кому же он так насолил? — решил уточнить я.—
Неважно… Просто ему помогли в свое время, а он заборзел, возомнил о себе невесть что, платить не хочет.Я нутром почувствовал, что и разговор серьезный, и угрозы.
—
Надеюсь, еще не поздно все уладить?.. Хочешь, я с ним поговорю?—
Теперь уже поздно, — почти с сожалением произнесла она. — Он в Кремль побежал жаловаться, дурачок… Считает себя крутым, как яйца у страуса. Вот эти яйца ему скоро и оторвут.—
Послушай, Ольга! — я все еще надеялся перевернуть ситуацию. — Если ты все это говоришь мне, значит, кто-то просил тебя…—
Кретин! Да если кто узнает про наш разговор — я и пяти минут не проживу. Просто один раз я тебя едва не убила, а сейчас спасти хочу… Блажь у меня такая. И запомни: в истории этой ты — никто! Так, поплавок на утопленнике… Вот и делай выводы, — она загасила сигарету и стремительно поднялась из-за стола.Я перехватил ее в центре зала, властно остановил рукой.
—
Твоего Димку убрал я… Взорвал на Рязанке вместе с его “бумером”.Она внимательно посмотрела, сказала спокойно:
—
Я догадалась. Но что это может теперь изменить? — И протянула руку в черной перчатке по локоть. — Ну что: прощай или до встречи?—
Еще не решил, — ответил я и вернулся к столу.“Что школьнику драться с отборной шпаной…” Я еще долго сидел, размышляя над тем, что же теперь делать. Воспользоваться советом Ольги я, разумеется, не мог. Мы давно уже были с Аркадием как бы одно целое, да и пути к возможному компромиссу, как выяснилось, отрезали ему именно мои дурацкие советы.
Впрочем, это эмоции. Пути для спасения есть всегда… Что весь дом у Аркадия давно прослушивается, было вполне очевидно. Роль охраны ясна не совсем, но ключевые фигуры менеджмента давно перекуплены. Кремль ввязываться в предстоящую драку явно не собирается, стоящие за бандитами силы пока неизвестны, но уровень их серьезности и финансовой состоятельности сомнений не вызывает.
“Не дергайся и расслабься,
— посоветовал голос. — И вообще, не узнаю тебя сегодня: такую телку упустил”.Рано утром я позвонил Юрасику из телефона-автомата и попросил о встрече где-нибудь в нейтральном месте. Он согласился, но предупредил, что я могу рассчитывать не больше чем на десять минут.
На пустынной лесной дороге наши машины встретились, я вышел, кратко проинформировал его о том, что мне стало известно, спросил о жучках.
—
Вообще-то это уже не мои проблемы, — сказал он как-то отстраненно и почти брезгливо. — Увольняюсь я.—
Понятно, — сказал я. — Зачем тебе лишние неприятности и подмоченная репутация?.. Прослушку при тебе ставили?—
За кого ты меня держишь? — Глаза его сузились, в голосе появился металл. — Этой прослушке сто лет, наследство от бывшего хозяина.—
Аркадий об этом знал?—
Понятия не имею.—
Да, некрасиво получилось… Он ведь тебя до сих пор считает своей самой надежной и верной опорой.—
Он может теперь считать меня кем угодно… — поморщился тот. — Я не слуга, я офицер. У меня за плечами две войны и шесть ранений. Я никогда ни у кого ничего не прошу, но если хозяин не помнит, что в стране двузначная инфляция, а у меня семья, дети и живу я на зарплату, которую он забывает индексировать, — я просто меняю хозяина.—
Но ведь теперь его уберут, — напомнил я об угрозе. — А нефтью станут торговать бандиты.—
Это не мои проблемы, — отмахнулся Юрасик. — Какая в принципе разница, кто именно ворует у страны ее природные богатства?.. Порядок изменить я не могу, а детали меня не интересуют. Тем более что бандиты делают все значительно лучше, быстрее и надежнее, чем остальные. — Он взглянул на часы. — Ну, все, мне пора.Я все же попросил разрешения последний раз встретиться с Аркадием. И желательно там, где нет прослушки.
—
Без проблем, — согласился тот. — Только лишнего не болтай.Я поднял Аркадия с постели
— сонного, похмельного, тупо соображающего; отвел в указанное охранником место и кратко, не вдаваясь в детали, обрисовал ему ситуацию. Потом посоветовал немедленно все бросать и уезжать за границу.Сначала он отказывался верить в серьезность положения, потом грозился подключить своих влиятельных друзей, но как-то уж слишком быстро сник и фактически сдался. Я понял, что все бессмысленно: спасти я его не смогу. И выбора-то фактически у меня нет. Можно, конечно, остаться и разделить его печальную участь, но что это может изменить? Роль камикадзе без подкрепляющей ее идеи смешна и нелепа. “Мы будем отстреливаться, я дам вам парабеллум…” И смех и грех.
Я стал предлагать варианты, самым экзотическим из которых было
— стать посреди комнаты и сказать громко, чтоб зафиксировали все прослушки: “Господа, я признаю свое поражение. Не надо меня убивать из-за вонючих зеленых бумажек, я их вам отдам сам. И свою долю в активах компании я тоже охотно передам названному вами человеку”.—
Да никогда я подобной глупости не сделаю! — перебил Аркадий. — Так ведет себя пойманное на месте преступления мелкое жулье.Ну да, разумеется, он не мелкое, он крупное… И вообще он считал, что я сильно сгущаю краски. В мире большого бизнеса свои законы и своя неписаная этика отношений, я просто этого не знаю. И убить его с такой охраной и с таким арсеналом
— дело достаточно сложное. И потом, не так все это делается, понимаешь, не так… Я понимал, что все мои старания зряшные и пустые, что хорохориться он будет до последнего и что живым, быть может, я его уже не увижу. Мы обнялись на прощанье, троекратно облобызались, но я не мог себя заставить уйти: мне было стыдно, что я оставляю его в таком положении, я предложил вывести его, спрятать, похлопотать о билетах. Он думал пару секунд, но жертву мою отклонил: “Ничего, старик, прорвемся!..” А может, и правда прорвется? Это меня прихлопнуть, что плюнуть, — людей со связями на самом верху так просто не убивают. Эта мысль меня несколько успокоила, но весь день я не находил себе места. На второй день уже было легче, а на третий я решил, что стороны договорились и ситуация сама собой разрядилась.Аркадий залег на дно: телефоны молчали, в офисе пустили слух, что он болен. На пятый день в телевизионной криминальной хронике прошел сюжет об убийстве на подмосковной даче известного предпринимателя. Предположительно, девушкой по вызову. И даже фоторобот показали, по которому Ольгу могли узнать лишь те, кто ее очень хорошо знал,
— черты лица были сильно огрублены, разрез глаз неточен, а прическа и цвет волос вообще были чужими; возможно, работала в парике.В этот же день фельдпочтой принесли пакет: Аркадий на всякий, как он писал, случай сообщал реквизиты своих счетов в западных банках. И почему-то просил именно меня отдать долги (были названы очень известные в стране фамилии), позаботиться о Светлане, Юрасике и коте. И еще
— если узнаю, сумею, найду, — отомстить его предполагаемому убийце. Слово “отомстить” было подчеркнуто дважды.Похороны были многолюдными и пышными. Присутствовала практически вся демшиза и даже люди из президентского окружения. Известный любитель белых штанов и отечественных автомобилей обещал, что будет сделано все, чтобы найти и покарать убийцу; он вдохновенно тряс своей шевелюрой, а в глазах проступали вполне искренние слезы. Его рыжий соратник не приехал. И вообще, “питерских” было мало. Что, впрочем, неудивительно
— они же его и слили.Поминки устроили в большом банкетном зале. Через пару часов остались только свои. Спустя еще час, когда все уже настолько напились, что, собственно, почти забыли, зачем здесь собрались, ко мне подошла Ольга
— и не постеснялась, сука, прийти! — и сообщила, что со мной хотят поговорить очень важные люди.За столом их было двое. Лицо главного мафиози мне было знакомо
— то ли он в Думе заседал, то ли я его по телевизору видел. После банальных и неискренних слов о покойном перешли к главному: их интересовало, почему Аркадий завещал весь свой пакет акций именно мне. Для меня это тоже была новость, причем весьма неприятная. Собственный бизнес меня никогда не интересовал даже гипотетически. И деньги в столь гигантском, неперевариваемом количестве — тоже; мне просто не на что и не на кого их тратить.Моим словам, естественно, не поверили. Предложение было такое: контрольный пакет я продаю им, остальные акции оставляю у себя и приступаю к руководству фирмой. Я понимал, что мне сулит в итоге эта заманчивая перспектива. Понимали это и мои собеседники, но на своем предложении настаивали.
—
Вероятно, вы знаете, господа: я в своей жизни уже однажды умирал, — ответил я им. — По-моему, для одного человека вполне достаточно… Сейчас у меня совершенно иные жизненные планы — ни бизнес, ни служба, ни, тем более, нефть меня больше не интересуют в принципе. Я бы охотно продал вам не только контрольный пакет, но и все акции, — причем за почти символическую цену, — но для этого вам придется найти такую форму нашего договора, которая на сто процентов обеспечит мне жизнь, свободу и полную неприкосновенность до конца дней.—
Вы, кажется, подозреваете нас в неких черных и коварных планах, — с интеллигентной мягкостью проговорил мафиози. — Уверяю вас: вы заблуждаетесь! Мы никогда даже подумать не могли о том, чтобы вас как-то наказывать или, тем более, убивать… Хотя, надо признать, поводы к таким мыслям вы давали. Напротив — мы всегда рассматривали вас в качестве потенциального партнера и совладельца.Какие на первый взгляд милые, приятные люди, подумал я. Как хорошо они воспитаны, как модно одеты, как хорошо от них пахнет.
—
После столь теплых слов мне жаль вам отказывать, — сказал я. — Но я свой выбор сделал… Так что думайте, господа, предлагайте, — я всегда к вашим услугам.В зале уже шла настоящая пьянка. За покинутым мной столом сидели какие-то хмыри. Один из дежуривших в зале братков понял мое замешательство и тут же пришел на помощь. Через пару минут мой стол был освобожден от непрошеных гостей, покрыт чистой скатертью и заново сервирован. Я сел, налил себе коньяку, залпом выпил.
“Нет, ну какая школа! Ты сегодня такой молодец, что я уже просто горжусь и тобой, и собой,
— похвалил меня чернявый. — Налей-ка и мне по такому случаю”.Я уже ничему не удивлялся: молча взял другой бокал, плеснул туда коньяку. Но тут подбежал пьяный Пашка, на ходу опрокинул его и, прежде чем смыться, провякал нечто туманное и нечленораздельное:
—
Я тебя поздравляю, старик!.. Теперь мы с тобой просто горы свернем, правда?!—
Шею бы ты себе не свернул, дурачок, — сказал я ему вслед.
21
Через неделю умерла моя мама. Она не дожила всего нескольких дней до своего семидесятилетия, которое собиралась отмечать шумно и весело. При вскрытии у нее обнаружили редкую форму рака, которую ни лечить, ни диагностировать пока как следует не научились. Упрекать и корить мне себя было не за что, но какую-то неясную вину я все же чувствовал. Вероятно, так бывает всегда и со всеми, когда умирает близкий человек.
В гробу я ее не узнал
— вместо мамы лежала изможденная, забальзамированная старушка с заострившимися и не очень знакомыми чертами лица. Из-за горевших в комнате свечей воздух чуть колыхался, и казалось, что она дышит. Я долго стоял рядом, но никаких особых чувств не испытывал. Я слишком хорошо знал, что моя мама сейчас далеко и к этому мертвому телу никакого отношения не имеет.С кладбищем возникли проблемы. Военное, где лежал отец, недавно получило статус мемориального, и все родственные подзахоронения были строжайше запрещены. Я долго искушал того главного, в полковничьих погонах, кто единственный имел право сделать исключение из правил. Сломался он на сумме в двадцать тысяч зеленых
— за такие деньги, пожалуй, можно было и на Ваганьковском похоронить.Когда уже были сказаны все положенные в таких случаях слова, отгремел оркестр, опущен и засыпан землей гроб,
— двоюродная тетка забилась вдруг в истерике и бросилась мне на шею. А потом сказала фразу, от которой меня передернуло:—
Молодец! Ты хорошо держался.Я знаю, эти глупые слова в качестве ободрения и поддержки принято говорить всем, кто потерял близкого родственника. Но кто может знать и судить, как именно следует держаться в таких случаях? И надо ли вообще “держаться”?.. Мои отношения с мамой были такими разными, а невидимая связь столь многогранной, постоянной и прочной, что умри она тремя годами раньше,
— я не то чтобы плохо держался, я бы вообще не выдержал и, боюсь, тут же бы последовал вслед за ней.Но сейчас я другой человек. И не только мамин уход, но и всё вокруг, включая самого себя, вижу иначе, как бы со стороны. Поэтому я не “держусь”, я лишь наблюдаю и по мере сил и желания участвую в том, что вы по незнанию называете жизнью.
Первое, что я сделал после маминой смерти,
— продал злополучные брюлики. И, разумеется, вовсе не из-за денег: этого добра с некоторых пор у меня было в явном избытке. Просто каждая вещь — а драгоценностей это касается в первую очередь — должна принадлежать тому, кто хочет и умеет ею пользоваться. Дорогое колье на продавщице овощного магазина смотрится столь же нелепо и чудовищно, как рваные застиранные трусы на какой-нибудь герцогине. Да и потом, кому мне эти брюлики передавать по наследству?.. Двоюродной тетке из Тамбова, для которой и рублевая брошь — украшение? Или троюродной племяннице, заканчивающей ПТУ по малярному отделению?.. За что я не люблю советскую власть, так исключительно по причине варварского истребления всего нашего древнего и уважаемого рода по материнской линии. Сохранили себя лишь те, кому удалось бежать. Я знал, что у нас довольно много родственников в самых разных странах, но в анкетах их никогда не упоминали, никаких отношений с ними, естественно, не поддерживали, и, полагаю, сами они до сих пор уверены, что вся их оставшаяся в Совдепии родня истреблена на корню. Это было почти правдой: расстрелянных и уничтоженных в лагерях куда больше тех, кому удалось уцелеть.За ценой я не гнался и барыг из ювелирторга в помощники себе не брал: я людей искал
— достойных и понимающих… После долгих и уже казавшихся тщетными поисков я увидел, наконец, будущую обладательницу наших фамильных драгоценностей.—
Какая редкая, изумительная вещь, — тихо сказала она, бережно поднимая их на ладони. — Я полагала, у нас в стране такого чуда уже не встретишь, все давно вывезено… И, знаете, я, кажется, видела нечто подобное в запасниках Третьяковки, на портрете княгини Горчаковой.—
Вы не ошиблись, — подтвердил я. — По семейной легенде, это моя прапрабабка.—
Надо же!.. — всплеснула она руками. — Мы, выходит, с вами почти родственники: один из моих предков был сводным братом второго мужа княгини Горчаковой.—
В таком случае я вдвойне рад, что судьбе было угодно привести меня именно в ваш дом.—
Нет, — печально покачала она головой. — Не благодарите судьбу: она повела вас по ложному следу. Жаль, конечно… Бесконечно жаль, но у нас, увы, таких денег нет.—
Не спешите, — сказал я. — Ведь я еще не назвал вам цену.—
Я знаю, сколько это может стоить, — сухо и с достоинством возразила она. — Полагаю, вы тоже.Муж хозяйки, молчавший все это время, словно проснулся:
—
Ленок, но ведь мы можем занять, взять кредит, предложить в качестве доплаты машину, дачу, гараж; нашу вторую квартиру, наконец. — Видно было, что он очень любит свою жену и сделает все, чтобы эта вещь осталась в их доме.—
Боюсь, милый, что даже если удвоить список, — этого все равно не хватит, — сказала она после паузы.Мне вдруг безумно захотелось сделать широкий жест и просто подарить ей эти драгоценности. Но было совершенно ясно, что не возьмет, даже предлагать страшно
— оскорбится смертельно… Договорились на том, что через некоторое время они, еще раз взвесив свои возможности, сами назовут максимально приемлемую для них цену, а уже я решу, устраивает она меня или нет.Забегая вперед, скажу, что цена меня, естественно, устроила, и, помимо денег, я стал обладателем почти нового “вольво”, двухкомнатной квартиры в Свиблово и совершенно не нужного мне гаража под Северянинским мостом. Я хотел было от него отказаться, но тогда мне пришлось бы взять их дачу
— единственную отраду и отдушину этих, в общем-то, уже немолодых людей.
Отношения с господами-бандитами развивались поступательно и корректно, да и закончились в целом успешно. После неизбежной, но недолгой торговли вокруг цены пакета мы подписали договор, в котором кроме ряда мелких и несущественных условий был один ключевой и достаточно кабальный для них пункт: в случае моей насильственной смерти все акции в бесспорном порядке переходят в собственность государства. Причем если вопрос о причинах этой смерти представляется не до конца выясненным, то все сомнения опять же трактуются в пользу государства.
Ну что ж, господа, теперь о моей жизни вы будете заботиться больше, чем о своей собственной, и тщательно охранять меня, куда бы я ни пошел. Правда, только в отечественных пределах
— ну, так за границей моей жизни и угрожать некому… Все-таки странные люди эти бандиты — сэкономили на нашей сделке пару десятков лимонов, а собственную головную боль оценить забыли. Впрочем, их вдохновляла статистика: бандитский век короток, и скорее они все перестреляют друг друга, чем найдется желающий по каким-то причинам убить меня… К сожалению, в этом вопросе мы заблуждались одинаково дружно.
В последнее время я как-то особенно ясно стал понимать значение поговорки “на ловца и зверь бежит”
— куда бы ни пошел, ни поехал, везде наталкиваюсь на Ольгу. То ли следит за мной, то ли встреч ищет… Может быть, это она вообразила себя ловцом? И чего, собственно, хотела?.. Ну, что не убить — это ясно. Да ей бы и не дали: моя охрана следовала за мной по пятам. Влюбить, захомутать, женить на себе — это, пожалуй, более вероятно. Но, скорее всего, здесь срабатывал инстинкт: она, как мотылек на свет, привычно летела на запах больших денег. И, возможно, сама себе в этом отчета не отдавала.Мой план
— еще не совсем ясный, пунктирный — возник в казино, когда я в очередной раз не увидел, а просто почувствовал, что она снова стоит у меня за спиной. Не дождавшись внутреннего призыва и нарушая тем самым все свои установки, я поставил все фишки на семнадцать и одним махом продул около сотни тысяч баксов. Трудно сказать, кто больше радовался — крупье или остальные игроки, которых давно раздражало мое везение.Изобразив на лице крайнюю степень разочарования, я повернулся к ней и сказал, словно продолжил прерванный разговор:
—
Ну что, все когда-нибудь кончается… Пора пить горькую. Компанию не составишь?—
Охотно, — сказала она.Уже на лестнице я на секунду остановился.
—
Только я тебя предупреждаю: я не выпивать иду, а напиваться!.. Так, чтобы на карачках ползать и на пол блевать. Поэтому подумай еще раз, чтобы не подвергать испытанию свои эстетические чувства.—
В таком случае и я тебя предупреждаю, — в том же тоне ответила она. — После определенной дозы у меня начинается что-то вроде бешенства матки… Поэтому, когда ты будешь блевать на пол, не ползи, пожалуйста, в ту сторону, где меня будут трахать.Все-таки было в этой стерве что-то поразительно интригующее, притягательное, завораживающее. Я бы даже назвал это шармом, но вряд ли наводчицы и холодные убийцы могут претендовать на такие определения.
Я никогда раньше не видел, чтобы женщина так пила. Ну, одну бутылку коньяка в одиночку может уговорить, пожалуй, любая алкоголичка со стажем. Две
— это уж из области Книги рекордов Гиннесса… Ольга сделала небольшую паузу лишь после того, как мы выпили на двоих пять бутылок коньяка и три шампанского. Про себя я молчу, у меня синдром Штирлица — после возвращения из другой жизни я практически не пьянею. Грешным делом подумал: а может быть, она тоже в свое время проделала аналогичный путь, и мы с ней как бы коллеги по экстриму… Но нет, вроде все нормально, по плану: вот уже и щечки порозовели, и язык стал заплетаться, и руки шаловливо полезли вниз, под платье.—
Все, я готова, — осоловело пробормотала она, продолжая незаметно и ритмично ласкать себя. — Зови официанта, нам кабинет нужен… отдельный.Официант таких вопросов, разумеется, не решал. Мы с ним нашли метрдотеля и уже втроем вернулись к нашему столику, где кайфовала после вызванного оргазма моя фря.
—
Извините, мадам, но отдельный кабинет надо заказывать заранее, — склонился метр в вежливом поклоне. — Сейчас, увы, ничем помочь не могу: свободных нет и не предвидится.Ольга его даже взглядом не удостоила, а меня попросила:
—
Дай ему денег! И побольше… Пусть выгонит кого-нибудь.—
Мадам, у нас серьезный ресторан. И очень серьезные люди, — пробовал увещевать ее метрдотель. — Ваша просьба, мадам, невыполнима.—
Серьезные — это кто? — попросила уточнить она.Метрдотель вслух ответить не рискнул. Прошептал мне на ухо.
—
Оленька, ты кого предпочитаешь выгнать: солнцевских или гольяновских? — перевел я.—
Блин, ну что за хрень?! — выругалась она чуть более цензурно, чем хотела. — А вообще, интересно знать: нормальные люди сейчас в рестораны ходят? — потом сменила гнев на милость и решила обслугу отпустить. — Ладно, свободны!.. Вы оба правы, а мы козлы — действительно, заранее надо.После этих слов и еще пары рюмок ее красивая головка стала медленно, как осенний лист, кружиться и опадать
— я едва успел убрать грязную посуду и расстелить салфетку, на которую она тут же опустила свою беспутную головушку. Минут пять я еще сидел за столом, соображая, что делать дальше; потом подозвал официанта, расплатился по счету и попросил оказать мне небольшую любезность… Двое дюжих ребят за полтинник охотно и бережно вытащили мою красавицу из-за стола и отнесли вниз, к машине. Я лишний раз похвалил себя за предусмотрительность, поскольку приехал сегодня на “вольво”-универсале, чьи широкие и легко раскладывающиеся сиденья позволили уложить эту дылду в полный рост и без особых проблем. Ребята осведомились, не нужен ли мне шофер, поскольку по запаху перегара могли догадываться, сколько гадости я сегодня влил в себя и какие проблемы в связи с этим могут возникнуть на трассе. Я сказал, что водитель у меня есть и сейчас подойдет.На улице уже была глубокая ночь, площадь перед рестораном опустела, лишь чуть вдалеке, не выходя из машины, терпеливо коротал время мой охранник. Я поманил его рукой, но он не отреагировал. Тогда я несколько раз посигналил и повторил свой жест. Он нехотя вышел из машины, медленно приблизился и остановился в двух метрах, бренча ключами.
—
Где живет, знаешь? — спросил я.Он молча кивнул. Я достал из кармана записную книжку.
—
Пиши адрес!—
Не могу, — после некоторых размышлений ответил он. — Указаний не было.—
Так звони, получай свои указания, — протянул я мобильник.—
Поздно уже. Будить не велено.—
Ну, тогда сделаем так, молчаливый мой, — стал я терять терпение. — Домой к себе я ее везти не могу. Остается выбор — ментовка, вытрезвитель или прямо здесь, на асфальте… Но учти: за последствия отвечаешь ты!Охранник счел за лучшее взять у меня блокнот и записать адрес. Название улицы мне ни о чем не говорило. Я уточнил у него, в каком районе она находится и как туда ехать, потом сел в машину, прогрел движок.
У второго светофора он меня догнал. Третий же я резко проскочил на красный, заметив притаившуюся в переулке машину ГАИ. Менты включили сирену и бросились было меня догонять, но поскольку охранник повторил мой маневр, они сочли, что лучше синица в руках, чем “вольво” на горизонте. Оторвавшись от них за пределы видимости, я свернул в переулок и знакомыми дворами выскочил на параллельную улицу. Здесь я развернулся и поехал в обратную сторону.
22
Через пять минут я уже был на Варшавке, а еще через пятнадцать въезжал во двор загородного особняка, купленного мной недавно на подставное лицо. В гараже, не выходя из машины, я дистанционником опустил ворота, включил верхний свет; потом достал из багажника плед, расстелил его на цементном полу и, с трудом вытащив из салона свою спутницу, уложил ее на пол. Она была в полном отрубе и дышала ровно, как дитя.
Я не большой любитель рыться в чужих вещах, но сейчас мне безумно захотелось посмотреть, что у нее в сумочке: несмотря ни на что, Ольга до сих пор оставалась для меня некой загадкой, и я надеялся отыскать дополнительные штрихи к ее все еще не до конца ясному портрету… Кроме водительского удостоверения, косметички, парфюма, ключей и мобильного телефона там оказалось несколько весьма занятных предметов. Ну, флакон с клофелином как бы вполне ожидаем. А как вам томик старинной японской поэзии? Программка виолончельного концерта? Билеты в зал Чайковского на завтрашнее число?
Книга, правда, оказалась лишь изящным футляром для пистолета Макарова, но выбор каков: все же не Борис Акунин и не какой-нибудь Чейз. Что же касается классической музыки, то Ольга на самом деле была страстной ее почитательницей, и мама меня не обманула: видимо, они действительно познакомились на концерте Башмета. А невольной наводчицей на пресловутые брюлики оказалась опять же моя мама: по дороге разболталась
— она вообще любила пустить пыль в глаза и на княгине Горчаковой, как правило, не останавливалась, доводя свою родословную чуть ли не до Рюриковичей; ну и в гости, естественно, пригласила, и про сына непутевого рассказала.Одна история, таким образом, прояснилась, другая окончательно запуталась. Как можно совместить незаурядный ум, тонкий вкус, любовь к музыке и театру с готовностью в любой момент убить
— как пописать. И не за деньги, заметьте, их у нее хватает. Не из страха, — она никого не боится и это уже доказала. Тогда что это?.. Вызов? Психологический комплекс? Некое доморощенное ницшеанство?В дом я поднялся прямо из гаража, по винтовой лестнице. Несмотря на хороший ремонт и дорогую мебель, чувствовал я себя здесь неуютно. В доме не было ни одной моей вещи, не считая постельного белья, на котором я еще ни разу не спал. Сходил в туалет, вымыл руки, потом закурил. Я просто тянул время.
Кресло было мягким, дым противным, мысли мрачными. Я должен был через несколько минут убить человека, за чем, собственно, и приехал сюда. Более удобное и надежное место трудно даже было представить. Выстрела никто не услышит. Труп можно закопать в огороде или замуровать в гараже под плитами. Искать ее здесь никто не будет. А если вдруг найдут, то с кого спрашивать? Хозяин дома живет за границей, алиби у него стопроцентное. О генеральной доверенности на мое имя никто не знает. Нет, все тревоги излишни,
— при любом раскладе мне абсолютно ничего не угрожает.Как же мне хотелось, чтоб она проснулась и поднялась сюда! Или просто крикнула снизу. Тогда бы я ее отпустил. Нет, не могу! Не имею права!.. Убивать все равно придется, хочу я этого или нет. Взяв у Аркадия его деньги, я просто обязан исполнить то, что было исходным и непременным условием
— покарать убийцу. Иначе — я просто вор, присвоивший чужое.Я был полон решимости, когда стал спускаться по лестнице. Когда спустился и увидел ее
— вся решимость пропала. Ольга сейчас была полностью в моей власти — неподвижная, беззащитная, пьяная в стельку. Как странно, подумал я, ведь так ни разу и не переспал с ней. Еще более странно, что мне этого не очень и хотелось. Хотя заноза в сердце, оставленная, видимо, все тем же острым каблучком, все эти годы во мне сидела. Да и сейчас сидит, чего уж там… Я начал раздевать ее — как труп, как куклу неподвижную.В одежде она смотрелась лучше. При ярком свете ее обнаженное тело никаких особых эмоций не вызвало. На одной из ягодиц темнела татуировка
— сложная и витиеватая, как средневековое тавро. Талия была хорошая, узкая. Пупок очаровательным. А вот грудь подкачала, — не то чтобы маленькая или большая — некрасивая… Все! Запоздалый осмотр несостоявшейся жены и будущей покойницы закончен. Прощай, Оленька! Сейчас я тебя трахну и убью. Уж коль не удается эту густо засаленную страницу жизни перевернуть, ее надо просто вырвать.Я уже был в стадии полной сексуальной готовности, но тут ее расслабленное тело как-то совсем не вовремя решило освободиться от газов. К звукам прибавился запах… Мне давно уже чужды всякие эстетские комплексы, но желание пропало мгновенно. И еще я понял, что убивать не буду. Во всяком случае, сегодня. Бурление ее кишечника натолкнуло меня на новую, не менее дурно пахнущую идею. Просто убить
— это банально, как песня Филиппа Киркорова. Любительница Вагнера, Хиндемита и Малера заслужила нечто более оригинальное и художественное.Одевать ее пришлось дольше, чем раздевать. И в машину затаскивать тяжелее. Но вот все уже, наконец, позади, и мы опять мчимся по Москве, теперь уже предрассветной.
Гнусное ощущение от места, в которое я ее вез, помнил хорошо. И даже где оно примерно находится, тоже. Но вот как туда заехать на машине и возможно ли это в принципе, я не знал, поэтому поплутал по рытвинам и колдобинам изрядно. Много лет назад я навещал в больнице своего приятеля и, возвращаясь назад, решил сократить дорогу к электричке и перейти через овраг. Уже через пару минут я пожалел о своем опрометчивом решении… Там, внизу, находились какие-то совершенно чудовищные землянки, бараки, самострой из ящиков и картонных щитов; там горели костры и ходили какие-то оборванные люди с полубезумными лицами
— то ли пьяные, то ли обкуренные, то ли просто помешанные. Еще там стоял цыганский табор, бегала малышня, а за кустами на лужайке, практически у всех на виду, какая-то парочка удовлетворяла свою похоть. Я пробежал через эту чужую, незнакомую мне ранее жизнь, как человек из зала через театральную сцену, и хотя меня никто не остановил и даже не окликнул, чувство испытанного ужаса не покинуло меня даже наверху, на шумной и многолюдной улице.Позже я узнал, что место это в пяти километрах от МКАД известное: там можно купить любую наркоту, продать краденое и даже отсидеться после побега из тюрьмы
— милиция здесь практически никогда не появлялась, закон не действовал, власти как бы не замечали. Вот сюда я и привез свою спящую красавицу. Я хотел сделать щедрый подарок этим несчастным людям, но они меня поняли не сразу: обступили, стали просить денег… Пришлось еще раз добрым словом вспомнить своих бандитских благодетелей, которые чуть ли не насильно, для своего же спокойствия, всучили мне официально зарегистрированный пистолет, с которым я теперь практически никогда не расстаюсь. Он, собственно, и решил все проблемы… Увидев качество привезенного мной товара, его забрали быстро и охотно, лишь один дебил решил уточнить:—
Дядько, а на скилькы часив ты ее нам даешь?—
Да пока не надоест.—
А потим куды ее?.. Ну, колы награемось?—
Сами решите! Хоть на колбасу, хоть коленом под зад.“Лучше бы убил!”
— подумал я, трогаясь с места.Она объявилась на четвертый день: позвонила на мобильник, попросила о встрече. Голос был хриплым, усталым, пустым. Почему-то выбрала не одно из наших привычных мест, а простенькое кафе на Смоленке.
Я опоздал минут на пять. Она уже сидела в дальнем углу, словно пыталась спрятаться. Одета была во что-то серое, на голове дурацкая кепка, лицо прикрывали большие черные очки. Я кивнул, молча сел напротив.
—
Тебя ничего не удивляет? — наконец не выдержала она.—
Ну, почему же: с некоторых пор меня в тебе удивляет практически все, — возразил я.—
Знаешь, самое ужасное, что я ничего не помню. Абсолютно. Помню, что пошли с тобой в ресторан, а дальше — провал… Я, наверное, сильно тогда напилась? Я была омерзительной?.. Ну, что молчишь?—
Ты была разной, — дипломатично ответил я.—
А где мы с тобой расстались?—
У твоего дома.—
Только не ври, — поморщилась она. — Я свой адрес никому не даю… даже по пьяни.Я молча протянул ей записную книжку с открытой страницей.
—
Странно, — сказала она. — И почерк знакомый.—
Когда тебя выносили из ресторана, говорить ты действительно уже не могла, — пояснил я. — Говорил и писал мой охранник. Точнее, ваш.—
Ладно, поехали дальше, — сказала она. — Ты в квартиру ко мне заходил?Пришлось изображать возмущение.
—
В квартиру? Да ты меня к подъезду своему не подпустила… А посылала так далеко и в таких выражениях, что я едва удержался, чтоб морду тебе не набить.—
А чего хотела-то?—
Любви и ласки. Причем меньше чем на роту солдат ты была не согласна.—
Господи, кошмар-то какой! Стыдобище… Ну, что за грязная шлюха во мне иногда просыпается? Надеюсь, в казарму ты меня не повез?—
Судя по твоему виду, ты сама туда съездила.—
Ты еще не все видел, — она показала мне выбитые зубы, синяк под глазом, большую гематому на левом плече. — Солдатики бы меня так не отделали… Я три дня в бомжатнике каком-то жила: все как в тумане, уже и вспомнить толком не могу кто, как и куда… Помню, что много их было. Очень много. Инвалида помню безногого, его на меня как на кресло подсаживали. Ораву пацанов, которые требовали, чтобы я им по очереди лизала, как на конвейере. Дед еще был — сам не мог, смотрел, как другие, но иногда помогал себе рукой и кончал мне в лицо, радуясь когда попадал в глаз… Убью я их. Найду и убью. Всех!То, что она рассказала, было чудовищно: как по содержанию, так и по результату… Теперь она жертва. И этой жертвой ее сделал я. Потому что не смог сделать то, что сделать был обязан,
— убить. Я невольно повторил ошибку демократических режимов, отменивших смертную казнь… Когда убийцу ведут на расстрел, он может думать что угодно, но чувствовать себя будет преступником, то есть преступившим общий для всех закон. Если расстрел из гуманных соображений заменить другим, пусть самым суровым наказанием, очень скоро убийца начнет чувствовать себя не преступником, а жертвой. Ведь государство и общество его действительно мучают — сознательно, изощренно и бесконечно долго. Если согласиться с тем, что только Бог может отнять у человека жизнь, поскольку сам эту жизнь и дает, то сразу возникает вопрос: а мучить человека Бог разрешает? Издеваться над ним? Превращать жизнь в пытку?.. И кто в таком случае больше нуждается в раскаянии — мучитель или его жертва?
23
Развязки я ждал почти неделю. Ни секунды не сомневался, что она их найдет. Не сомневался и в том, что они расколются. И уж совсем был уверен, убьет она не их, а меня. Во всяком случае, попытается… И это будет справедливо, потому что смерти она, безусловно, заслуживает, а того унижения, что я ей организовал,
— нет. “Ты еще пойди прощения у нее попроси, — хмыкнул мой черненький. — Ах, бедненькая, трахнули ее не те и не туда… А ты считал, сколько человек она на тот свет отправила? И вообще, не лезь не в свои дела: она тоже моя клиентка, причем давняя. Но убить тебя я ей не дам!.. Так что не бойся”.Я уже давно ничего не боялся. Это было бессмысленно, поскольку моя жизнь и моя судьба находились в чужих руках. Впрочем, как и любого другого человека… Вопрос лишь в том, чьи это руки. Почему-то я был уверен, что Ольга убьет меня тайком, из-за угла, в спину. Так было легче, да и надежней… Поэтому когда я в очередной раз вышел из своего казино и увидел направленный на меня ствол, то вполне искренне удивился.
—
Ну, что скажешь, садист? — спросила она.—
Да что ж я могу сказать тебе в этой ситуации?.. Дура! Причем полная.—
Ну, это мы потом решим, кто из нас глупее… Я долг пришла вернуть: сначала решила отплатить тебе той же монетой: связать, изнасиловать и передать весь тот букет, который ношу в себе по твоей милости — от хламидий до сифилиса… Короче, нашла я тех ублюдков, что надо мной издевались. Так вот, они подробно описали и тебя, и даже твою машину.—
Ну, если б ты к ним приехала не с пистолетом, а, скажем, с гранатометом, они бы вспомнили, что тебя к ним привозил Путин или Папа Римский.—
Не надо перед смертью юродствовать, нехорошо это… Скажи лучше, за кого мстил: за себя или за дружка твоего убогого?Мне надоело играть в кошки-мышки.
—
Это не месть, это заказ, — после паузы ответил я. — Кстати, Аркадий был человеком осторожным, да и предупредил я его… Как убила-то?—
Молча! — зло ответила она. — Это с тобой я до разговора опустилась… Потому что, не скрою, нравился ты мне. Видно, душу родственную почуяла.—
Обрадовала… Всю жизнь мечтал о родственниках-душегубах.—
Да ладно, будто ты никого не убивал!..—
В любом случае мне до тебя далеко. Вот тебя я действительно должен был убить… Просто обязан. Не смог, рука не поднялась.—
Что так, дружок? — усмехнулась она, прищурив глаз и целясь в меня, как в тире. — Кишка оказалась тонка?—
Нет. Я бы пояснил, но это тебе будет неинтересно.. Стреляй, не тяни, охрана проснулась.Она мельком и не опуская ствол, глянула в ту сторону.
—
Говори! У тебя полминуты.—
Да чего тут говорить, сопли все это… Просто ты — как бы один из вариантов моей несостоявшейся жизни. Мечты мои в тебе утонули… — Я смотрел в ее глаза, она напряглась, насупилась, но не понимала. — Ну, это все равно, как в свое прошлое стрелять, понимаешь? — решил пояснить я.Ее рука с пистолетом чуть дрогнула, опустилась.
—
Все равно не надо было так со мной поступать, — тихо сказала она, и мне показалось, что еще секунда, и расплачется, как девочка. — Ну зачем ты это сделал?.. Зачем?!В этот момент из своей машины выполз, наконец, мой проснувшийся охранник и завопил истошно:
—
Ольга, ты что задумала?!.. Не делай этого, ты же всех нас погубишь, дура!Она все еще пребывала в некой прострации, а охранник уже бежал в нашу сторону, на ходу расстегивая кобуру.
—
Стреляй! — сказал я. — А то не успеешь.Она еще секунду колебалась, но когда увидела направленный в свою сторону ствол, инстинктивно нажала на курок.
Оба выстрела прозвучали одновременно. Пуля охранника размозжила ей кисть правой руки, а та, что предназначалась мне,
— просвистела над ухом и со звоном обрушила витрину казино.Я перешагнул через валявшийся на земле пистолет и стал платком перевязывать ее руку. Испуганный охранник тащил нас к машине, чтобы поскорее покинуть это место… Но было уже поздно: подбежали секьюрити из казино, совсем рядом завыла милицейская сирена, да и Ольга фактически не могла идти, все еще находясь в ступоре.
Менты рассовали нас по разным машинам, быстренько опросили свидетелей и повезли в отделение.
В объяснительной я написал, что женщину эту знаю давно, интимной близости с ней никогда не имел, поэтому не мог, как она утверждала, заразить ее сифилисом и другими венерическими заболеваниями. И претензий у меня к ней нет, поскольку убить она меня пыталась явно в состоянии аффекта.
По компьютерной базе проверили данные моего паспорта, дали направление на обследование в вендиспансере и, взяв подписку о невыезде, отпустили.
Когда через неделю я принес следователю результаты, мне сообщили, что Ольга повесилась в камере предварительного заключения на собственных колготках.
Ну, вот и все, друг мой ситный Аркадий: убийцы твоего на белом свете уже нет. Долги твои я отдал, а Светланку нашу выдал замуж за очень хорошего человека. Приданому ее может позавидовать даже дочка Березовского. Твой мавританский дворец я переоформил на Юрасика-перевертыша
— с правом наследования, но без права продажи: пусть ему всю оставшуюся жизнь снятся кошмары и мучает совесть. А вот с котом сплошные проблемы, он оказался форменным негодяем и подлецом: регулярно метит в моей квартире все углы и мебель, поэтому вонь стоит несусветная. Я приводил к нему подруг — и дворовых, и с родословной, — так он, как злостный пидор, в знак протеста отказывается к ним даже подходить. Боюсь, кончится тем, что мне придется нанять ему специальную няньку, а самому переехать на другую квартиру.
24
Через пару месяцев я получил, наконец, нормальный паспорт нормальной страны и отправился колесить по миру. Теперь этот процесс определялся исключительно моими желаниями, а не привычной визовой бодягой,
— унизительные ожидания, собеседования, заполнение анкет и сбор справок остались в прошлом. Я теперь был свободен как ветер и мог делать практически все, абсолютно ни в чем себе не отказывая. Отныне в любой стране мира я мог позволить себе купить машину, дом, яхту, вертолет, как раньше покупал джинсы и французские духи для мамы; денег я давно не считал и частенько за один день тратил больше, чем до этого зарабатывал за год.Раньше за границу я ездил исключительно в командировки. Был во многих странах, но мир смотрел в спешке, суете, в паузах между деловыми встречами и неизбежным шопингом. Сейчас же мне спешить было некуда, я был абсолютно свободен в выборе направлений, стран, способов передвижения.
Начал, естественно, с Америки,
— в этой стране мне бывать не приходилось, хотя хотелось давно и очень. Нью-Йорк меня настолько оглушил, что я одно время подумывал остаться здесь навсегда, даже студию в эйфорическом запале прикупил с видом на Central Park: ни до, ни после я никогда не видел столь поразительного и захватывающего дух городского пейзажа. Удивительный город, волшебный; он вовсе не подавляет, как принято думать, он возвышает, пробуждает дремавшие силы, азарт, честолюбие, дерзость… Другое дело, что сюда надо приезжать молодым и нищим — мне же, увы, некого и нечего здесь побеждать, завоевывать, подминать под себя. В столице мира — это не преувеличение, а непреложный факт — я прожил почти полгода, изредка совершая вояжи; все же надо было посмотреть страну.Природа в больших дозах меня утомляла всегда. В принципе, я был не прочь прогуляться по лесу, взобраться на какую-нибудь гору или посидеть с удочкой у реки, но при одном непременном условии
— этот процесс может быть прерван в любой момент, а рядом ожидает машина. Посещение же дежурных туристических объектов, даже таких уникальных, как Ниагара, Большой Каньон или парк секвой, — раздражает уже одной своей обязательностью и чрезмерной тратой времени. Ну да, интересно, красиво, дух захватывает. Но как долго у нормального человека может захватывать дух? Ну, пять-десять минут, не больше. Если час, то у вас просто замедленная реакция. Если свыше трех, то вам следует обратиться к врачу.Такого дикого океана и таких красивых скал, как в Орегоне, я не видел никогда и нигде; там даже киты подходят к самому берегу. Но зрелище в принципе на полчаса, а убил я на Орегон двое суток
— добираться неудобно и долго.Первую неделю во Флориде нравилось практически все
— от климата и пляжей до наивного майамского арт-деко, кубинской кухни и очень пристойного музея Дали, затерянного в такой глуши, что и название городка не вспомнишь. К середине второй наступило явное пресыщение, и даже бесконечных крокодилов вдоль дороги в Эверглейдс я уже воспринимал как кур где-нибудь на Орловщине… Приехал в заповедник — там те же крокодилы, только более ленивые и почти ручные. Ну да, там еще есть всякие редкие птицы, животные, мангровые заросли и прочая услада для девственных мозгов юных натуралистов, но ведь едут-то в основном из-за крокодилов и шоу с ними в исполнении индейцев — столь же ручных и ленивых. Поскольку во мне, как и во всяком совке, жило неистребимое сострадание к угнетенным народам, я решил поддержать вырождающихся индейцев материально — купил какую-то хрень в их магазинчике, спустил пару штук в казино и даже залил бак на их зачуханной заправке. Пока мальчонка мыл мою машину, я отошел к каналу покурить и посмотреть на настоящих крокодилов. Одну из этих тварей я явно заинтересовал — она подплыла к берегу, долго смотрела на меня выразительными глазами г-жи Новодворской, а потом стала медленно вылезать на сушу.—
Сэр, немедленно уходите! — заорала мне тетка с заправки. — Это очень опасно!—
Я понимаю, — согласился я. — Но именно это мне и интересно… Как вы считаете, я ему по зубам?—
Сэр, я сейчас вызову полицию!Крокодил неподвижно лежал на зеленой травке и смотрел на меня. Возможно, это был его последний шанс если и не попробовать человечинки, то хотя бы пообщаться с ней
— достигших двухметровой длины особей вылавливают и убивают; моему знакомцу не хватало до этой знаковой черты сантиметров десять.С природой Америке повезло. Впрочем, я выразился неточно: скорее, природе повезло с Америкой! Только великая, богатая, сознающая свою ответственность страна заслуживает этого величия и разнообразия. Поскольку только она и способна сохранить все это в своей первозданности. Общее количество национальных парков и заповедников я определить не смог, сбился со счета. Они огромны по площади и содержатся в идеальном порядке. Чтобы подробно посмотреть их все, не хватит и целой жизни. В любой другой стране (а уж в России, вне всякого сомнения!) все это давно было бы застроено, разворовано, пришло в упадок
— одно лишь побережье от Лос-Анджелеса до Сан-Франциско чего стоит: места удивительные, климат прекрасный, но нет там ни городов, ни фабрик, ни даже целлюлозно-бумажных комбинатов. Нет, вовсе не деньги правят Америкой, здравый смысл.Мы у себя засрали все, включая Байкал, им это и в голову не приходит… Особенно удивил биотуалет на побережье в сотне миль от ближайшего населенного пункта; бесплатный туалет, заметьте,
— в Америке вообще не понимают, как за это можно брать деньги.Я приехал в эту страну подготовленным. Это была моя ошибка. Претензии понять и объяснить другим чужую страну
— будь то журналист, турист или писатель в творческой командировке, — смешны и ущербны; с Гондурасом, возможно, и прокатит, с Америкой никогда! Все мои прежние представления оказались ложными. Я не узнал людей — они другие и, что самое главное, разные. Я не узнал городов — их в Америке просто нет. Ну, кроме Нью-Йорка, естественно, точнее, кроме Манхэттена; все эти квинксы, бронксы, нью-джерси — такой же отстой и убожество, как, скажем, Чикаго, Сиэтл или Хьюстон. Вашингтон провинциален, Бостон спесив, Лос-Анджелес же вообще громадная деревня с островком из десятка небоскребов и доброй сотни хайвэев — в этом городе не живут, а ездят, снимают кино и гоняют понты. Очень умело гоняют, кстати…Помню, как долго искал пресловутый Голливудский бульвар, пока не обнаружил, что стою на звезде с именем Эллы Фитцджеральд. Я много раз видел это место в кино, но сейчас его просто не узнавал
— улица была узкой и грязной, домишки маленькие, убогие — не Саратов даже, Урюпинск! В лавках продавалось китайское барахло и пластмассовые “Оскары” разного калибра — тоже сделанные в Китае, между прочим.Если обобщать, то урбанистическая Америка представляется мне рябой и страшной девкой, чье единственное достоинство
— поразительная киногеничность. Она умеет себя подавать: убогие домишки (в массе своей фанерные) смотрятся дворцами, ничем не примечательные улочки в свете неона выглядят как роскошные и богатые бульвары, и даже деревянные электрические столбы, которыми густо утыкана вся страна, им как-то удается прятать и драпировать.Вегас я оставил на закуску. Предварительная информация у меня, разумеется, была, поэтому больших иллюзий не питал. Реальность оказалась еще кошмарнее. Этот город, построенный бандой местных “церетели”, едва не подорвал мою любовь к великой стране под названием Америка,
— он является не столицей азарта, как полагают многие, а столицей китча. Желание лицезреть в одном месте Париж, Венецию и Древний Египет, а в паузах многочасового мастурбирования у “одноруких бандитов” послушать Пласидо Доминго, увидеть “лучший в мире цирк” и матч на первенство мира по боксу — идет от лености ума, неразвитости вкуса и скудости средств. К тому же подавляющее большинство посетителей казино — американские пенсионеры, играть с ними в рулетку просто аморально.Двухнедельные Карибы взял по единственной причине
— я раньше никогда не был в круизе, даже по Волге. Ошибок по незнанию допустил много. Во-первых, в круиз в одиночку не ездят, это считается неприличным. Во-вторых, надо было заказывать стандартную каюту, а не сьют: меня просто достал персональный слуга, убиравший мою постель по пять раз на дню, к тому же я обрек себя на вынужденное общение с людьми неинтересными, спесивыми, скучными; у нас был свой статусный ресторан, свой бар, свой бассейн на своей палубе — вниз, к обычным нормальным людям спускаться, разумеется, не возбранялось, но было как бы и не совсем удобно…А в принципе, круиз
— это кайф! Каждый день новый остров, новый этнос, новая кухня, новый цвет воды в океане. На Барбадосе я впервые переспал с негритянкой, на Ямайке продегустировал местную дурь, на Кайманах неожиданно встретил своего бывшего сослуживца (того самого, что находился в международном розыске) — он уже несколько лет встречал в порту все круизные корабли в надежде услышать русскую речь; видимо, тосковал безмерно. К концу первой недели карибские красоты мне приелись, к середине второй я уже и на берег перестал выходить, осматривая все эти доминики с багамами исключительно с палубы корабля или собственного балкона. Не приносило кайфа и посещение казино, здесь праздный пипл щекотал себе нервы не более чем за сотню баксов в день… Пора, мой друг, пора, говорил я себе, засиделся ты что-то на чужом континенте.После Америки был Париж. Этот город я не любил никогда. Он мне напоминал женщину, о которой все говорят и об обладании которой будто бы все мечтают, но красавица давно постарела, обрюзгла, поблекла, да и вообще неизвестно, была ли она когда-нибудь красавицей или это лишь застарелый миф?.. Если верить Бальзаку, Хемингуэю или, на худой конец, Эренбургу
— то, несомненно, была. Но вот узнали бы сейчас эти уважаемые господа свой Париж, и показался бы он им праздником? Это, увы, большой вопрос.В Париже меня в основном интересовали музеи, все остальное я уже видел, ибо бывал здесь часто. Идея “весь Лувр за три часа” меня не только никогда не соблазняла, она меня злила. Поскольку казалась вульгарной и пошлой
— при беглом суетливом взгляде искусство не воспринимается, в него надо погружаться полностью, оставив за порогом дела, заботы, проблемы. Скудное командировочное время таких возможностей мне не предоставляло, теперь же у меня было и время, и желание, и соответствующий настрой.На Лувр и д`Орсэ я в общей сложности выделил неделю, хватило же мне двух дней, да и то неполных… Сказать, что я был разочарован, значит ничего не сказать. Особенно огорчил Лувр.
Я просто физически не выношу большой толпы, там же она постоянно, с раннего утра и до позднего вечера. Я зверею от голоса экскурсовода, тупо и самонадеянно пытающегося объяснить то, что объяснить невозможно,
— когда же это на разных языках и по три-четыре экскурсовода в одном зале, остается лишь воткнуть беруши, а сверху еще наушники надеть — с отключенным звуком, естественно.Еще бесило постоянное ощущение того, что ты на вокзале,
— не в д`Орсэ, который раньше и был вокзалом, а именно в Лувре — сходство усиливали и многочисленные указатели, не к поездам и платформам, а к Джоконде и Венере Милосской: турист должен уложиться в свои три часа, не пропустить, не перепутать, не опоздать на другую экскурсию. Под этих “трехчасовиков” все, собственно, и заточено.У меня и раньше были подозрения, что большинство знаменитых полотен в ведущих музеях мира всего лишь копии, а подлинники или хранятся в сейфах при жестком температурном и световом режиме, или, что еще хуже, давно тайком проданы всяким там Онассисам, Рокфеллерам и Абрамовичам. Ну, не могут краски на полотнах XVI века быть свежее и ярче, чем у наших шиловых-глазуновых, так не бывает! И бедная Мона Лиза, ослепляемая сотней фотовспышек в минуту, давно бы превратилась в пустой серый холст! Все это лишь разводка для лохов: бежишь, как идиот, по стрелочкам через весь музей, пробираешься сквозь толпу, занимаешь, наконец, место рядом с картиной, тебя щелкают, цель достигнута,
— ради этого, собственно, сюда и пришел, без этой фотки твой альбом не полон.Грустно все это, господа! Впрочем, я нашел, чем утешиться: Лувр большой, всеми забытые Энгр и Делакруа
— настоящие, в этих залах я в основном и провел время, если не считать полуподвального этажа, где размещено все то, что французы в свое время вывезли из Египта; знаменитый Каирский музей на фоне этого подвала отдыхает, вывозили действительно лучшее.Еще мне очень интересно было смотреть на лица посетителей. Но не случайных, забежавших отметиться, а тех, кто часами бродит вдоль полотен, всматривается, о чем-то думает. Неподдельный интерес этих пожилых в своей массе людей заметен сразу, но что именно привело сюда немецких бюргеров, японских пенсионеров, шведских домохозяек и молодящихся американок с неестественно белыми зубами и морщинистыми шеями? Полагаю, они сами не отдают себе отчета: им пора о душе думать, а они по музеям шастают. Думаю, их инстинкт подталкивает. Тот самый, главный: надо успеть развить, возвысить, напитать свою бессмертную душу перед уходом в иной мир… А что возвышать и напитывать мне, бедолаге? Может быть, отсюда и все мое раздражение? И неверие в то, что Мона Лиза столь же подлинна, как и счастье госпожи Мицуноки и Васи Пупкина, запечатлевших себя на ее фоне?
Модильяни стоял особняком, он мне был интересен весь
— не только музейный, но и топографический. Это была моя личная нить в прошлое — сто лет назад мой прадед учился живописи в Париже, был коротко знаком с теми, кто сейчас знаменит, а тогда едва перебивался с хлеба на воду; точнее, на вино — оно здесь дешевле воды.Художником мой прадед, как я понимаю, был средним, собственного лица так и не обрел, работы его в основном были подражательны и вторичны; особенно сильно на него повлиял Модильяни, у которого он даже выклянчил (выменял? получил в дар?) две небольшие картинки и привез их в Москву. Я говорю “картинки”, ибо это были скорее эскизы
— торопливые и случайные, — но прадед ими очень гордился.В семейном альбоме сохранилась выцветшая фотография: странный человек с седой всклокоченной бородой на фоне своей личной “Третьяковки”; некоторые знатоки узнавали (или делали вид, что узнают) работы Сислея, Писсарро, Моне, но я лично в этом сомневаюсь. А вот Модильяни был точно, что подтвердилось много лет спустя на аукционе “Сотбис”.
В середине тридцатых прадеда арестовали, все его картины и архив были конфискованы, уцелело лишь то, что ранее разошлось по родственникам. Я до сих пор хорошо помню эти странные, чрезмерно вытянутые лица, неестественные, какие-то изломанные позы и темный, приглушенный фон,
— с этих картин до пяти лет для меня начиналось утро. Потом мы уехали, а картины исчезли, сгинули, а может, просто были выброшены на помойку как никому не нужный хлам. Справок я не наводил, раньше мне это было неинтересно, но сейчас бы я их выкупил, за любые деньги.От высокого к низкому я перешел легко и стремительно, очень уж давно я был лишен женского общества, колбасить меня стало. Иллюзий в отношении “настоящих” француженок у меня не было, но поначалу стремился приобрести именно этот опыт. Увы, он оказался нереализуем: молодые парижанки по домам сидят и на панель давно не ходят,
— даже в “Мулен Руж” сейчас танцуют одни иностранки. Мне же пришлось выбирать исключительно из бывших соотечественниц. Были, правда, еще две чешки, полька и немка из Казахстана, но я остановил свой выбор на молдаванке, которая хоть отдаленно соответствовала местному этническому типу.Все же поразительная вещь: в любой стране, в любом большом городе русских шлюх не меньше половины. А если к ним прибавить коллег по бывшему Союзу, то получится почти полный комплект. Вообще, русские женщины чем-то схожи с евреями
— тоже нашими, отечественными. Все знают, что их мало, ну каких-то полпроцента, — а куда ни ткнись, везде они… Нет, наши горе-патриоты заблуждаются: мир спасет не Россия, а русские женщины! И как они все успевают? Лечить, учить, стоять у станка, работать в поле, рожать детей, вести хозяйство на два бакса в день — и все сыты, обуты, ухожены. А их юная поросль не только оккупировала все подиумы, бары и панели Европы, но и наши мегаполисы без своих услуг не оставила. Ну как их на все хватает?.. Может, евреи объяснят?Моя молдаванка, кстати, тоже считает себя русской, хотя некоторые слова произносит очень смешно. Например, “мынэт”. “А мы
— да”, — ответил я ей, но она меня не поняла. Дурную кровь я сбросил, но успокоения не обрел. Мне захотелось пройтись по ночному Парижу, и это была моя ошибка, расплачиваться за которую пришлось уже через десять минут: едва я свернул на плохо освещенную улицу, меня прижали к стене вынырнувшие из подворотни трое черных, и я почувствовал у своего горла лезвие ножа.Страха не было, лишь легкая горечь. Я не расист, к цветным отношусь спокойно. К арабам же вообще испытываю труднообъяснимую симпатию, часто общался с ними по работе, немного знаю язык. Но почему в Эмиратах, Египте, Тунисе, Сирии все это милые, приятные, дружелюбные люди, а в том же Париже их словно подменяют? Город ли этот столь негативно на них действует, или съезжаются сюда одни отбросы?
—
Сим-карту вынь, — сказал я по-французски, когда мой мобильник скрылся в чужом кармане. — Права и кредитки вам тоже не понадобятся, — потом добавил по-арабски. — Не надо наглеть, ребята!—
Мы не арабы, — сказал хозяин ножа.—
Я вижу, — усмехнулся я.—
Что ты видишь? — рассвирепел тот. — Я сейчас тебе язык отрежу, чтоб меньше болтал!Ситуация становилась тревожной, но
— то ли бес мой решил ее разрядить, то ли полиция в Париже работает хорошо, — в переулок свернула патрульная машина. Арабы бросились удирать, но одного я все же успел схватить, заломил руку. Машина уже стояла рядом, из нее вышли двое полицейских. Налетчик выглядел жалко, смотрел на меня умоляюще, тут же вспомнил родной язык. Я забрал у него свои вещи, но в полицию сдавать не стал — борьба с преступностью в этом городе в мои планы не входила.Потом была дорога. Я выскочил за Переферик, залил полный бак и поехал куда глаза глядят. Мне было все равно, я просто устал от Парижа. Когда обратил внимание на дорожные указатели, определился и мой маршрут. Сначала был средневековый Реймс, потом удивительный, разноуровневый и новый для меня Люксембург, потом Мюнхен, в котором я задержался на несколько дней.
Баварцы считают себя отдельным народом, у них даже сохранился свой диалект, но общая нивелировка и усредненность
— даже не немецкая, а общеевропейская, — уже давно сгладила все углы, убрала неровности, лишила лица; малосимпатичного, как полагают многие. В знаменитую пивную, где раньше собирались нацисты, можно по-прежнему войти в верхней одежде, и лучшее в мире пиво вам по традиции подадут в литровых кружках, но громко разговаривать, а тем более горланить песни на немецком языке уже считается неприличным. Избыточная политкорректность — вещь вообще довольно скучная, немецкой же нации она просто сломала хребет; мои деды воевали с другим народом, видимо, исчезнувшим навсегда.В Баден-Бадене я купил себе смокинг. Что поделаешь, это вам не Лас-Вегас, в шортах здесь не то что в казино, даже в сортир, пожалуй, не пустят. В ожидании своего покровителя я играл по маленькой, изучал лица, обстановку и все пытался представить, как здесь было при Гоголе, Достоевском и Толстом. Впрочем, Лев Николаевич, кажется, сюда не доехал, он на родине свои имения спустил.
Кстати, почему-то никто до сих пор не сформулировал связь между азартом и творчеством. На мой взгляд, она несомненна: и то и другое прямой вызов судьбе. И даже Богу, если хотите, поскольку единственный законный творец в этом мире именно он. Пушкину и Достоевскому лишь диктовалось свыше, когда же они это понимали, то начинали ерзать и бунтовать,
— вот вам и вся разгадка их неуемного азарта и тяги к игре… Евтушенко, я думаю, ни на рулетке, ни в карты не играет. И уж тем более Сергей Михалков.Пошел уже третий час, но то ли мой афроангел забыл про меня, то ли потерял из виду, то ли просто решил, что у меня и без того слишком много денег. Я уже собирался было уходить, когда он сказал, наконец, с нескрываемым раздражением: “Ладно, валяй!”
Я сгреб все свои фишки и поставил на семнадцать. Столь крупная ставка была полной неожиданностью как для крупье, так и для игроков, которые уже не обращали на меня никакого внимания, приняв, видимо, за туриста, который пришел не столько играть, сколько смотреть. Когда же, забрав выигрыш, я спокойно покинул стол, меня проводили такими многозначительными и уважительными взглядами, что моему наставнику должно было быть приятно.
—
Извините, месье, у вас, несомненно, какая-то своя, особая система, — нагнал меня подобострастно улыбающийся господин. — Вы приехали и уехали, а я застрял здесь уже на полгода. Не могли бы вы сжалиться над несчастным, запутавшимся в долгах, но все еще, уверяю вас, порядочным и не опустившимся человеком и хотя бы намеком, не вдаваясь в детали… Вам, месье, на том свете зачтется, уверяю вас!Последняя фраза меня особенно насмешила. Я дал ему денег, угостил шампанским, но вынужден был разочаровать: никакой системы у меня нет, а единственный способ выиграть
— это продать душу дьяволу… Ну, пошутил я так. Он, правда, отнесся к проблеме серьезно.—
Я бы не возражал, месье… Но, боюсь, дьявола на всех не хватит: слишком много желающих.—
Вот даже как?!.. — удивился я.“А ты как думал?
— хмыкнул мой. — Считай, что тебе повезло и больше не тревожь меня понапрасну”.
25
В Вену я не заехать не мог. Все имперские города красивы, все разные, но величию Рима, напыщенности Мадрида и отстраненной холодности Лондона я всегда предпочитал утонченность, изысканность и воздушную мягкость этого удивительного города. Мне здесь всегда было на редкость хорошо и спокойно. Казалось, что я не только люблю этот город, я его чувствую: наши с ним сердца бьются в унисон, у нас одинаковая нервная организация и общие представления о прекрасном.
Тут я должен добавить: раньше казалось… Что-то явно произошло
— с Веной ли, со мной, но город явно меня не принимал, не впускал в себя, отторгал. Внешне все вроде бы осталось прежним: на площадях звучала все та же музыка, вино в подвальчике на Рингоштрассе было таким же терпким, из знаменитых венских кафе на улицу просачивался изумительный — больше нигде в мире так не пахнет! — ни с чем не сравнимый запах, но я уже понимал, что Вена меня разлюбила. Доходило до непонятного, до абсурда: стоило, скажем, мне войти в кафе, как запах тут же исчезал; видимо, я просто переставал его воспринимать. В общем, я понял, что Вена мне указывает на дверь. Я с женщинами спорить не привык, я уехал.Мой путь пролег на юг, в Италию. Правда, я еще заскочил по дороге в Зальцбург, должок вернуть… Я был тогда еще студентом, у меня было мало и денег, и времени, но мне очень хотелось впитать в себя тот знаменитый и, как утверждают, самый красивый вид на Альпы с высокой и не менее красивой горы. На гору ходил фуникулер, но он стоил несуразно больших и совершенно неподъемных для меня денег. Тогда я решил подниматься пешком, хотя был риск опоздать на автобус. Ко мне присоединились еще несколько ребят. Сначала мы сняли с себя куртки, потом свитера, потом рубашки и майки; мы шли очень быстро, почти бежали, сердца наши стучали, как чапаевский пулемет. Пот катился градом, но мы были счастливы, потому что понимали, что мы успеваем, что смотровая площадка на вершине почти уже рядом… И тут дорогу нам преградил шлагбаум с будкой: выяснилось, что платить все равно придется, пусть и существенно меньше, чем за фуникулер. Мои спутники на сочном русском языке сказали дядьке в тирольской шляпе все, что они думают о нем и об австрийском жлобстве, а потом надели свитера и пошли обратной дорогой. Я тоже надел свитер, чтоб не продуло потного, потом выгреб из кармана все деньги, пересчитал; их хватило на пятиминутное любование альпийскими красотами (время не лимитировалось, его просто у меня уже не было), но последние три дня пришлось поголодать.
И вот спустя почти двадцать лет я снова в Зальцбурге: меня уже не смущает ни цена за “золотую” парковку в самом центре, ни плата за фуникулер. В вагончике я один. Чем выше он поднимается, тем божественнее становится вид на Альпы. На смотровой он уже просто нереально красив, двадцать лет назад я по достоинству оценить его не смог: спешил, да и очки запотели. Очков я давно не ношу, спешить мне некуда, но хватило все тех же пяти минут: я искал не лучшую точку обзора, а место, где меньше народа и совсем нет детей. Потом я расстегнул ширинку и принялся не без удовольствия поливать из шланга и эти долбаные Альпы, и тирольские шляпы, и свое давнее унижение. Когда появилась полиция, процесс был уже практически закончен. Меня арестовали, провели в кутузку при местном музее, проверили документы, долго решали, что делать с этим “крэйзи рашен”, потом оштрафовали на приличную сумму и отпустили.
Если вы будете в Зальцбурге, если вы не полный скупердяй и нищеброд, вы можете повторить сей эксперимент,
— три моих студенческих товарища остались неотомщенными.
Озеро Гарда, что на севере Италии, считается самым красивым в Европе. И оно действительно очень красиво
— в путеводителях и на фотках в Интернете. Мне же хватило сорока минут. Есть у меня одно правило: если что-то не задевает, значит, это не твое, проходи мимо, дружок; подробности опущу.Верона
— маленький уездный городок, о котором давно бы уже все забыли, если бы Шекспир не поселил в нем своих Ромео и Джульетту. Мне эта пьеса представляется пошлой, страсти надуманными, драматургия — приблизительной и фанерной. Впрочем, я вообще не люблю Шекспира: русские переводы незаслуженно подняли его на котурны, облагородили, приукрасили, наполнили новым смыслом, — в оригинале все это читается не более увлекательно, чем наши Сумароков и Ломоносов.В Венецию я заехал с исключительно утилитарной целью: пообедать в самом дорогом ресторане мира. Ну, или в одном из самых
— достоверной информации у меня нет. Раньше я позволить себе этого не мог, сейчас же просто обязан был отметиться: типа здесь был Эдик. Ущербность исходного посыла я ощутил, едва войдя в зал. На две трети он был заполнен моими соотечественниками. Это перечеркнуло ожидаемый кайф, но не аппетит, — я остался, сделал заказ.Восторгов по поводу Венеции я не понимал никогда. Есть города постарше, есть красивее. То, что город умирает, что он обречен и скоро уйдет под воду,
— печально, разумеется, но разве это достаточный повод для усердно навязываемой любви? Гнилые зубы свай, на которых он стоит, запах тлена и спускаемого в каналы дерьма, общее ощущение упадка — бабушка давно и смертельно больна, в ней искусственно поддерживают жизнь, но зачем же при этом устраивать карнавалы, фестивали, показы мод?Седой официант, неторопливый и вальяжный, принес коньяк и закуски. Я не спеша ел, оглядывал зал и думал о том, что этих людей понимаю еще меньше, чем Венецию. “Новые русские”
— типаж устойчивый и лично мне хорошо знакомый, но ряды наши стремительно растут, привычные черты расплываются, окрашиваются региональной спецификой, — мои соседи за столиком справа, вероятно, сибиряки: держатся уверенно, разговаривают громко, ни цены, ни роскошь интерьера их не волнуют и не смущают.—
Ну что, программу мы практически выполнили, — сказала мама, отмечая что-то в путеводителе. — Остались только гондолы и Бродский.—
Давай ограничимся гондолами, — сказал папа. — Меня уже ноги не держат.—
Ну, как же, быть в Венеции и не зайти к Бродскому? — настаивала та. — Мы же потом себе не простим.—
Мам, а зачем тебе Бродский? — спросила дочь. — Ты же Пушкина с Маяковским путаешь. Ну, скажи честно: хоть раз открывала его книжку?—
Не умничай, — осадили ее. — Можно подумать, ты читала… Да и разве в этом дело? Все наши были, значит, и мы должны.—
Я-то как раз читала! — обиделась та. — Могу даже по памяти прочесть.—
Валяй, дочь! — одобрил папа. — Просвещай нас, серых, а то я ведь тоже ни ухом ни рылом.Угадать, что именно она процитирует, было несложно; других стихов Бродского, кажется, никто и не знает… Я не люблю этого поэта. Он представляется мне скучным, выспренним, сухим. Мандельштаму диктовал Господь Бог, Бродскому
— неуемная жажда славы, ненависть к общественному строю и, вероятно, стареющая, медленно спивающаяся Анна Андреевна. “Идиоты, какую биографию парню сделали!” — как-то заметила она не без ревности. Ахматова, несомненно, заслуживала Нобеля куда больше, ей от судьбы не хватало самой малости: первый муж расстрелян, третий муж и сын долго сидели в сталинских лагерях, ее же, увы, не посадили. “Тунеядцу” Бродскому действительно повезло, объективно его законное место в русской поэзии где-то в конце третьего десятка: сразу после Арсения Тарковского и Кушнера, но зато перед столь нелюбимым им Евтушенко.Есть еще один существенный нюанс: поэт может лгать женщинам, властям и кредиторам, в стихах своих он лгать не имеет права! Вы можете представить себе Сергея Есенина убеленным сединами старцем и членом ЦК КПСС? Правильно, не можете. Хотя дар тоже весьма скромный, но уж коль написал в шестнадцать лет “на рукаве своем повешусь”, то иначе и быть не может; пусть не в дождливый вечер, не под вербами и не на рукаве, но ведь повесился же!? Бродскому было проще, он повеситься не обещал, но на Васильевский остров из своего Нью-Йорка так и не заехал. Расчетливо выбрал и страну, и погост; решение мудрое, вне всяких сомнений
— теперь его преданные “читатели” сами к нему приезжают. Посмертная слава легко программируется, да и потом Венеция — не Елабуга, куда и на аркане не затащишь.В Риме я прожил неделю, во Флоренции почти две. Это, безусловно, великие города, но если Рим я почувствовал и, как мне кажется, понял, то Флоренция так и осталась загадкой. Я присматривался к ней, как к женщине
— красивой, недоступной, чужой. Она всегда держала дистанцию и не только никогда не приближала меня к себе, как в свое время Вена, — она воздвигала дополнительные бастионы. Впрочем, недоступность — это достоинство, а не порок. Мне нравилось, что она всегда разная — ночью и днем, при дожде и на солнце, в будни и в уикэнд. И еще она настоящая во всем — от стен домов, мостов, улиц до полотен в галерее Уффици.В Италии я провел почти все лето. Она вошла в меня легко и незаметно, я уже понимал язык, мог объясниться и даже фильмы по ящику смотрел. А потом как-то вдруг, ни с того ни с сего я скис, и непонятная моя хандра стала стремительно нарастать, приобретая угрожающие формы. Ничто уже было не в радость, не спасали ни смена обстановки, ни женщины, ни дорога, ни удивительные пасторальные пейзажи в окне машины; почти физическое ощущение, что все вокруг чужое и я здесь чужой, погружало в глухую тоску. Ностальгией назвать это было нельзя: меня никто и нигде не ждал. Ни дома, ни близких, ни друзей, ни даже родины у меня уже не было. В трех странах у меня была недвижимость, в двух гражданство, но по недвижимости и гражданству не тоскуют.
Без дела, работы, проблем и забот любой человек чахнет. Для молодого же, здорового, полного сил мужчины хроническое ничегонеделанье просто опасно, я это прекрасно понимал. Но, увы, занять мне себя было нечем, заботиться не о ком, все проблемы из моей жизни давно ушли. Не тревожили меня больше и глупые мечты о любви, о семейном счастье
— я понимал, что путь мне заказан. И тут возникал самый главный вопрос: ради чего я живу? Зачем?В жизни
— пусть самой ничтожной, ущербной, пустой — должен быть какой-то смысл, какая-то цель или хотя бы направление движения. Пусть ложное, иллюзорное, мелкое; и тут уже совершенно не важно, мечтаешь ты о защите диссертации или о том, как охмурить Любку из соседнего подъезда, копишь ли на машину или бутылки пустые собираешь на опохмелку.В любой гостинице любого европейского города в прикроватной тумбочке всегда лежит Библия. Я несколько раз начинал ее читать перед сном и каждый раз спотыкался на одном и том же месте
— на первородном грехе. Итак, Адам и Ева жили в раю, им было хорошо (как именно, не объясняется). Им не нужно было ничего делать — тепло, птички поют, еды навалом, ничего не болит, ничего не свербит, ничего не угрожает. Ну, тогда, пардон за святотатство, я тоже в раю! Я типа Адам и Ева в одном флаконе. Не понимаю одного: почему им было хорошо, а мне так плохо? Покажите мне то яблоко, я его сорву!.. И куда опять запропастился мой змий-искуситель?!“Не торопи событий, все в свое время”,
— успокоили меня.Это не стеб и не игра слов, я действительно сразу как-то успокоился. Значит, я не забыт, не заброшен. Обо мне помнят, меня ведут, и яблонька, которая даст урожай, уже посажена заботливыми руками.
26
Я встретил ее в крутом и знаменитом отеле на Лазурном берегу, в холле которого были густо развешаны портреты знаменитостей, останавливавшихся здесь за последние полтора века. Мимо портретов равнодушно проходили банкиры, нефтяные шейхи, напыщенные старухи в бриллиантах. Задержалась на пару минут лишь странная девица в рваных джинсах, линялой майке и рублевых шлепанцах. Если бы не ее прикид, я бы, наверное, ее не заметил и прошел мимо, но уж очень она выделялась на общем фоне.
Номера наши оказались на одном этаже. Вечером мы еще раз случайно встретились, да и поздоровалась она первой,
— причем сказала не hello, а hi, как старому знакомому. Девица эта меня заинтриговала, я продолжал о ней думать, потом искать встречи — в холле, в ресторане, на пляже, в лавках на набережной. Нашел же ее у бассейна, про существование которого просто забыл.Она загорала топлес. Когда увидел, обалдел: большая грудь и маленькие соски
— это, пожалуй, единственный мой пунктик на фоне тотальной всеядности.—
Привет! — сказал я по-свойски, на правах старого знакомого и соседа. — А почему не море?—
Народу очень много, — ответила она, не меняя позы.—
Ничего не поделаешь: август, время отпусков. — Я расстелил свое полотенце на соседнем лежаке. — Ты не возражаешь?—
Напротив, я буду только рада… Официант задолбал: раз пять свои напитки предлагал, — эти арабы такие озабоченные, сил нет!—
Их можно понять, — сказал я, натираясь кремом для загара. — Бабушки им такого не покажут.Она удивленно приподнялась на локте.
—
Надеюсь, ты не жиголо?—
А что, похож?—
Ну, в общем-то, да, — сказала она, пристально меня оглядев. — Загорелый, смазливый, накачанный, и взгляд характерный — страждущий и алчный.—
Ты угадала, — согласился я, расслабленно погружаясь в дрему под ласковыми лучами утреннего солнца. — Но я только на подступах к этой профессии. Иначе выбрал бы, естественно, не тебя, а вон ту немку, у которой из-за колец рук не видно.—
Она американка, — смеясь, уточнила моя соседка.—
Тем более!Почему-то было приятно, что меня приняли за жиголо. Полагаю, что и Льву Моисеевичу это было бы приятно: его ущербный пациент
— лох, импотент и почти идиот — сделал в этой жизни вполне определенные успехи.Вечером я пригласил ее поужинать в ресторане. Она вышла из своего номера в вечернем платье, на высоких каблуках, в макияже.
—
Ты меня ставишь в неловкое положение, — сказал я. — Давай так: или ты надеваешь свои джинсы, или ждешь, пока я переоденусь в смокинг.—
Иди, я подожду, — усмехнулась она. — В джинсах все равно не пустят, я пробовала.В ресторане было уютно, малолюдно, тихо, но главное, не было столь раздражающего меня оркестра и вульгарных певичек с дурными голосами. Мы ели, пили, болтали о пустяках. Я узнал, что она англичанка, преподает в университете, живет одна. Замужем побывать успела, но детей нет. Ее мама тоже по научной части, отец же кует бабло в собственном банке и щедро финансирует все прихоти своей единственной дочери. О возрасте, естественно, не спрашивал, но что-то в районе тридцатника.
Мне было с ней легко, хорошо и комфортно. Я слишком редко общался не со шлюхами, а с нормальными приличными женщинами,
— это приятно волновало, сулило новый опыт и новые ощущения.Я попросил официанта принести счет.
—
Только давай сразу договоримся, — сказала моя спутница, раскрывая сумочку. — За себя я всегда плачу сама!—
Нет, не договоримся, это паллиатив, — возразил я. — Если по-прежнему считаешь меня жиголо, то плати за обоих!.. И за предстоящую ночь, кстати, тоже.Она рассмеялась, но сумочку закрыла. Сексуальное продолжение этого чудного вечера случилось как бы само собой, без уговоров, признаний в несуществующих чувствах и даже без обычных этапов: пришли, разделись, легли.
Я был страстен, ненасытен и долог. Быть может, еще потому, что в этот раз никто не гундел мне на ухо о невозможности счастья,
— утомилась моя бедная покойница, надорвалась.—
Если бы я знала, что ты русский, — уже на рассвете сказала она,— я бы не пошла с тобой.—
За кого же ты меня приняла? За китайца?—
За голландца. Акцент у тебя смешной.—
Мне жаль, что я не оправдал твоих ожиданий.—
Ты их превзошел, — она по-кошачьи выгнула спину и стала меня провоцировать еще на один заход. — Просто я с детства очень боюсь русских. Агрессоры вы все! Тоталитаристы!Ну что ж, пришлось соответствовать, хотя пресыщенность уже из ушей капала… Она была милая девочка
— простая, раскованная и заводилась быстро.Завтрак, а точнее, уже обед нам принесли в номер. Аппетит у нас обоих был зверский, за десять минут смели все.
—
Мне пора собираться, — сказала она уже за кофе. — Через три часа самолет.—
Задержаться никак нельзя? Хотя бы на пару дней.—
Не могу, меня ждут.—
Дома? — спросил я, как будто это имело какое-то значение.—
Нет, я на Ибицу еду, к друзьям… Поверь, мне тоже жаль, но я обещала.Мне очень не хотелось ее отпускать. Не то чтобы так уж сильно понравилась,
— меня страшила перспектива опять оказаться наедине с самим собой и своими мрачными мыслями.—
Возьми меня с собой, — попросил я.—
Тебе там не понравится.—
Почему?—
Ты готов жить в палатке? Готовить еду, убирать, стирать, есть по утрам овсянку?—
Легко! Я неприхотлив, как конь.Сравнение ее убедило, на Ибицу мы полетели вместе.
Так совершенно неожиданно для себя я оказался в многонациональной и разновозрастной колонии хиппи, основанной чуть ли не полвека назад последними настоящими протестантами нашего времени и бережно сохраняемой местными властями в качестве еще одной достопримечательности, наряду с древними развалинами, водопадом и самой большой в мире пенной дискотекой.
Режим был здесь весьма своеобразный: просыпались во второй половине дня, ближе к вечеру, неторопливо завтракали и дружно шли к морю провожать солнце. Надо признать, нигде в мире я не видел столь потрясающих закатов. Ночной образ жизни определял и спектр основных занятий. По-русски это называлось бы
— перманентный загул, но загул этот был тихий, спокойный и очень естественный; это был образ жизни, а не отдых и не оттяг от нее. В нашем лагере царила удивительная атмосфера свободы, взаимного доброжелательства и принципиального отказа от покушения на чьи-либо права, убеждения, образ жизни. Каждый делал что хочет, но никто никому не мешал. Здесь пили, курили травку, обсуждали глобальные проблемы, занимались сексом, отправляли религиозные обряды, коллективно готовили еду, купались голышом в море, менялись подругами, — и за весь тот месяц, что я там был, не то что морду никто никому не набил, не было ни одной ссоры и даже намека на конфликт.“Свою” англичанку я на первых порах безумно ревновал. Хотя виду, естественно, не показывал,
— здесь это выглядело бы просто неприличным. Потом несколько успокоился и когда заставал ее с другим, отправлялся не к морю тосковать, а в чужую и свободную постель. Тело мое при этом расслаблялось, но мысли в башке продолжали роиться вздорные. Как странно, думал я, до тридцати пяти лет спокойно жил себе без женщин и горя большого не знал. Правда, я был тогда болен, но стоило ли выздоравливать, чтобы теперь абсолютно вся жизнь и все мысли вращались вокруг так называемого прекрасного пола? Меня уже давно тяготили и мое вынужденное распутство, и моя избыточная потенция, и даже странная избирательность зрения: в любой толпе сначала останавливаешься взглядом на красивых женщинах, потом на женщинах вообще, и лишь затем замыленному взгляду предстает общая картина.Ну, а вокруг чего еще может вращаться взгляд?! Разве не женщина
— основа всего в этом мире? Она дает жизнь и она же наполняет ее тем, без чего жизнь просто теряет смысл: вся известная палитра чувств исходит от женщины или вызвана ею, все главные открытия, свершения, подвиги — для нее и ради нее, без женщины пуст дом, мертво искусство и бездарна музыка: даже все главные и важные слова женского рода — родина, мать, любовь, дорога, справедливость… Так было всегда. Так должно быть всегда.Наша новая цивилизация оттого и буксует, что людям померещилось, будто найден новый, более универсальный и экономичный двигатель
— деньги. Вероятно, это придумали те, кому денег-то как раз и не хватало. Отсюда и возникла эта странная, убогая по своей природе фетишизация. Странно, что на эту надуманную проблему — деньги и будто бы их вечная нехватка — купилось практически все человечество. Любому нормальному индивидууму нужно, в сущности, совсем немного… Жаль, что он об этом не знает. Печально, что вездесущая реклама и средства массовой информации внушают ему как раз обратное.Если бы количество счастья находилось в прямой зависимости от пухлости кошелька, то людей счастливее, чем я, в нашей стране нашлось бы не более чем несколько сотен. Но ведь это же бред: ни счастья, ни даже его эрзаца я вовсе не ощущаю.
Почему большинство людей в мире так наивно? Ну неужели не ясно, что иметь одновременно несколько домов, квартир и машин
— неудобно, обременительно, глупо. Что самая удобная и натуральная одежда, как правило, всегда самая дешевая. А более вредной для организма пищи, чем деликатесы, копчености, сладости, — и придумать сложно. Любой врач вам скажет, что если уж пить, то водку, а еще лучше спирт, — и выводится быстрее, и вреда для организма меньше; поэтому все эти коллекционные вина ценой по три тысячи евро за бутылку — не более чем извращение. Разница в цене между простеньким диваном и чудо-трансформером не меньшая, чем между игрушечным планером и “Сесной”, — но привыкнуть можно и к тому, и к другому, а на каком из них нам приснятся лучшие сны — это еще большой вопрос.Мои мысли все больше уплывали в заоблачные эмпиреи. Я прекрасно осознавал всю глупость и бессмысленность подобных рассуждений, их чрезмерную пафосность, наивность и явное лицемерие зажравшегося и будто бы раскаявшегося рантье. Но мне был приятен сам процесс этого псевдононконформистского онанизма, поскольку в нем проступали уже почти забытые черты того, кем я был в прежней жизни,
— слабого, жалкого, безвольного и ущербного человека. Раньше я его презирал, сейчас мне его было безумно жаль. Я тосковал по нему, мне его не хватало. В себе не хватало.Животные движимы инстинктами, продолжал формулировать я, а люди
— порывами души. Поэтому право на счастье имеют лишь те, кто творит, создает новое, выращивает хлеб, добывает уголь. Те же, кто наживается на их труде, счастливы не могут быть по определению. Большие деньги не человека меняют и не его образ жизни — все это вторично, преходяще, — они подменяют смысл целью. Причем почти всегда — самой ничтожной и гнусной. Ну какой нормальный человек по доброй воле полезет в многовековую грязь под названием политика?.. Но ведь лезут! Им хочется умножить свои капиталы, приобрести власть, стать известными миру. Ну стали, дальше что?.. Кто-нибудь может с уверенностью сказать про себя, что счастлив?О своих деньгах я стараюсь не думать. Ни в акции, ни в фонды принципиально не вкладываюсь, а довольствуюсь мизерным банковским процентом, поскольку и эти проценты тратить не успеваю. При желании я бы, конечно, тоже мог избраться каким-нибудь депутатом, заняться благотворительностью и спонсорством: меня принимал бы в своем кабинете мэр Лужков, встречал в аэропорту Марк Захаров, изредка упоминали бы в газетах, показывали по телевизору и, быть может, даже вручили в Кремле какую-нибудь побрякушку четвертой степени.
Мне не то чтобы не хочется всей этой суеты, мне не хватает энергии заблуждения: я слишком хорошо знаю, что депутаты нигде и ничего не решают, что на дармовые деньги ничего путного не создашь
— можно поставить лишь убогий мюзикл или тупой боевик. В больнице мои деньги разворуют. В библиотеке вместо закупки книг сделают евроремонт, а в подаренном спортзале станут не здоровье населения поднимать, а тренировать бандитскую смену. Мне стыдно признаться, но в Москве я даже калекам и нищим не подаю, потому что этих несчастных привозят на их точки контролирующие рынок цыгане, им же достаются и все деньги, — а цыган я содержать не намерен, мне вполне достаточно и театра “Ромэн”.Вот кому бы я с удовольствием отдал свои деньги
— так это церкви. Продолжая по недоразумению считать себя атеистом, я почему-то очень люблю смотреть на позолоченные купола, слушать колокольный звон, и даже банальный поп в рясе вызывает у меня чувство странного умиления. Но я ведь права не имею даже приближаться к храму!.. Коль продал душу свою — или одолжил, заложил, дал во временное пользование, это уже не важно, — так хоть не кощунствуй! И потом, я вовсе не уверен, что меня там не расколют, не разоблачат и не бросят мне в морду мои грязные, вонючие сребреники. Да и позволит ли мне это сделать мой черномазый?.. Одно время решил: не могу дать православной церкви — отдам в костел, в мечеть или даже в синагогу. Но нет, это Бог у всех разный. А дьявол общий, один на всех… Потому так и силен, зараза!Но вернемся к богатым. По моему мнению, их вообще быть не должно: богатой должна быть страна, государство. Это его функция
— развивать медицину, образование, культуру, содержать детей и инвалидов, заботиться о бездомных и нищих. Главное, выстраивать тот вектор, по которому люди объединяются в народ, а народ в государство.Таких стран в мире много… Моя же, увы, в этот список не входит. Государство, которое позволило себя расчленить, уничтожить, разграбить, похоже на карточный домик, который неизбежно рухнет. Поскольку этот процесс неизбежен, мне одинаково не хочется как подталкивать и ускорять это падение, так и засовывать в рушащиеся стены свои кирпичи.
Возможно, если бы у меня были дети, я бы нашел применение своим деньгам. Пока же совершенно ясно, что при жизни потратить их не успею. А после смерти служить они будут не России, а маленькой европейской стране, которая меня приняла, обогрела и даже паспорт свой вручила
— как щит от возможных напастей и бед.В нашей колонии были богатые и бедные, но фиксированной суммы для внесения общий котел не существовало, каждый сам определял свою квоту: никто не считал чужих денег и не прятал своих
— подумать о том, что могут украсть, и в голову не приходило. Если бы не начавшиеся дожди, я бы так и остался, наверное, жить в этом лагере, который показался мне прообразом общества будущего, прекрасной утопией, реализованной на пустом месте и при минимуме средств. Но приближалась осень, и одной из первых к началу учебного года заспешила моя англичанка, потом потихоньку стали собираться и другие.Я не знал, куда полечу дальше. Да это было и не важно, просто хотелось продлить лето. Ближе всего были Эмираты и Египет, но монашеский образ жизни, который пришлось бы там вести, при моей нынешней распущенности был бы слишком большой жертвой. Мои новые друзья пригласили на Гоа, где, собственно, и находилась новая столица хиппи, но я вспомнил наш двухдневный набег с Аркадием, и захотелось повторения сказки.
27
Авиацию я давно разлюбил, видимо, слишком часто летаю. Причем раздражать меня стало именно то, что раньше вызывало волнение и внутренний трепет: запахи, гул, пустота за иллюминаторами и тщетные дизайнерские потуги выдать груду дребезжащего металла за некую большую и красивую птицу.
В Бангкок прилетел поздним вечером. Город показался шумным, грязным, неинтересным. После ужина вышел немного погулять перед сном, но это оказалось весьма проблематичным: буквально на каждом шагу меня атаковали прилипчивые зазывалы, предлагая девочек, мальчиков и разнообразные pip и sex шоу. Слово pip меня заинтриговало, и я решил посмотреть, что это такое.
На помосте по очереди демонстрировали свои тайские фокусы чудовищно некрасивые и очень уж потрепанные дамы. Смотреть, как они своими бритыми письками пьют колу, дымят сигаретами, гасят свечи и даже выдирают из помоста вбитые гвозди,
— было не просто противно, а гнусно. Странно, но многим это дикое зрелище нравилось. Особенно были возбуждены японцы. Правда, скоро выяснилось, что возбуждены они не столько зрелищем, сколько тем, что в зале нельзя снимать — ни на камеру, ни даже на мобильник. Мне, как и многим другим, зачем-то вручили детский надувной шарик, и я сидел как идиот, не зная, куда его деть, и перекладывал из одной руки в другую.На сцене тем временем глотали шмоньками рыбок, лягушек и даже маленьких змей. После двух бутылок пива зрелище уже не вызывало прежнего отвращения, хотя лягушку было искренне жаль: она так сучила лапками, так не хотела лезть в вагину, а когда ее, наконец, выплюнули
— отпрыгнула в угол сцены и жалобно квакнула.Выданные шарики, оказывается, имели сугубо практическое значение: здесь по ним стреляли из длинных трубок. Засовывали, разумеется, не в рот, а в то самое, предназначенное для совершенно иных целей место. И стреляли не свернутыми бумажными шариками, как это делали мы в детстве, а острыми металлическими дротиками. Шарики лопались один за другим. Мой оказался последним… Я решил немного похулиганить: держа шарик на вытянутой руке, я перед выстрелом резко отводил руку в сторону, и снайперша промахивалась
— первый дротик просвистел над левым ухом, второй — над правым, третий попал в мою бутылку из-под пива и со звоном опрокинул ее на пол. Сквозь музыку мне что-то сурово внушала дама-распорядитель, а уставшая снайперша, посинев от натуги, приступила к очередной попытке. Мне ее стало жаль, я подбросил свой шарик вверх, и он тут же был метко сражен на лету.Отель мой находился в районе Nana-Plaza
— самом, как выяснилось, злачном месте города. Бесконечные и уже знакомые мне “Go-Go” были здесь на каждом шагу, но после увиденного на шоу женщин мне не просто не хотелось, я уже смотреть на них не мог.Уснул я сразу, но проснулся по Европе
— за окнами было еще серо. Полусонный бой принес в номер завтрак. Я спросил у него, далеко ли отсюда море. Выяснилось, что практически рядом, два часа на такси. Так я оказался в Говноморске — городке, основанном американцами во время войны во Вьетнаме: именно им Паттайя обязана чудовищной по размеру проституцией и поверхностной канализацией; труб нет вообще, все добро течет в ливневых стоках, запах такой, что хоть нос затыкай, — сортир Казанского вокзала отдыхает.Моря в Паттайе нет, есть лишь грязная, вонючая лужа, в которой практически никто не купается. Странно, но именно здесь почему-то особенно много русских туристов. И что уж совсем удивительно, даже шлюх наших полно, косяками ходят. Впрочем, скоро выяснилось, что это не шлюхи, а приехавший на гастроли хореографический ансамбль “Березка”
— девочки милые, приятные и на местном фоне смотревшиеся удивительно скромно. Мы даже обменялись с одной из них телефонами, но оба знали, звонить не будем.Название острова, на котором мы были с Аркадием, я не помнил. Пришлось нанять гида и вертолет. Ни Самет, ни Чанг, ни Самуй меня не устроили. Я уточнил свои критерии. После пары неудачных попыток я, наконец, увидел то, что искал. И тут же с меня схлынула шелуха раздражения, неверия, усталости.
Мне всегда казались нелепыми и убогими попытки запечатлеть пейзаж
— будь то фотография, холст или кинопленка. Дело ведь не в конкретной картинке, какой бы прекрасной она ни была, — а в том отзвуке, который эта картинка порождает внутри тебя; а это уже принципиально непередаваемо… Как, например, описать цвет моря? Нет таких красок в палитре. А прозрачность воды? Когда с высоты пятидесяти метров ты видишь коралловые заросли на дне, островки песка, тени проплывающих рыб… Ну, а когда уже сходишь по трапу, и на тебя, перекрывая гул работающих двигателей, вдруг обрушивается лавиной почти неземное ощущение покоя, умиротворения, неги, а воздух пахнет не керосином, как ему положено, а чем-то совершенно незнакомым, прекрасным, таинственным. Это был, разумеется, не тот остров, на котором мы зажигали с Аркашкой, но мне он показался еще лучше, уединеннее, краше. Из предложенного гидом многообразия я выбрал небольшую виллу при клубном отеле, в двадцати метрах от моря. Здесь были три комнаты, прихожая, просторная ванная и даже своя небольшая кухонька.Портье, выдавая мне ключи и узнав, что я планирую пробыть здесь не меньше недели, посоветовал нанять помощницу, которая будет убирать, стирать, готовить, носить вещи и служить переводчицей: “Здесь не Бангкок и не Паттайя, сэр, английского почти никто не знает, ну а о русском я уже не говорю”. В ответ на его предложение я как-то неопределенно кивнул и скоро просто забыл о нем, но едва вернулся с пляжа, в мое бунгало постучали.
Портье привел трех претенденток
— все милые, юные и довольно хорошенькие. Одна меня просто очаровала — этакая маленькая коричневая куколка с большими удивленными глазками… Недельное рабство стоило почти в два раза больше, чем само пребывание в отеле, к тому же я совершенно не представлял себе, что именно буду делать с этим ребенком: ее детские формы и еще более детское личико совершенно не соотносились с понятием “секс”. И все же мне почему-то безумно хотелось, чтобы эта девочка осталась.Ее звали Тум. Более точной транскрипции дать не могу, поскольку ни русский, ни латинский алфавиты не могут достоверно передать все своеобразие тайской речи. Да это и бессмысленно
— все тайские имена очень длинные, все означают нечто возвышенное и прекрасное, все исключительно индивидуальны, — повторений практически нет… А Тум — всего лишь сокращение, привычное для европейского уха. Говорили мы с ней на смеси английского и французского. Правда, Тум утверждала, что лучше всего говорит на японском, но этого языка я не знал.Первые два дня она просто ходила за мной хвостиком
— на пляж, в ресторан, в поселок. Особенно трогательно было наблюдать за тем, как она отстаивает мои финансовые интересы, отчаянно торгуясь с продавцами, официантами, владельцами тук-туков. Это было и смешно, и нелепо: в Таиланде все стоит буквально копейки. Наши покупки Тум всегда несла сама и очень обижалась, когда я пытался ей помочь.Она несколько раз порывалась приготовить мне что-нибудь из национальной кухни, но я под разными предлогами увиливал, поскольку ничего острого не ем, да и испытывать на прочность желудок в стране, где деликатесом считаются жареные жуки, маринованные червяки и другая непонятная гадость, дело довольно рискованное. Как-то я задремал, убаюканный гулом кондиционера, а когда проснулся, она сидела рядом и гладила мою руку. Глаза были печальными и какими-то виноватыми.
—
Что случилось? — спросил я.Она ответила, что ей стало грустно, потому что господин не обращает на нее внимания. Я спросил, сколько ей лет. Она ответила, что пятнадцать. Я бы лично дал ей не больше двенадцати, хотя кто их тут на Востоке разберет.
Впрочем, моя единственная
— из той, из другой жизни, — вне всяких сомнений, показалась бы рядом с Тум вполне взрослой и сложившейся женщиной, что еще больше укрепило меня в нежелании нарушать закон, как таиландский, так и свой собственный — нравственный.В этот момент, наверное,
— так же, как и вы, дорогой читатель, — заржала моя черная скотина.—
Может быть, у господина проблемы? — Тум намеками пробивалась к цели. — Я могла бы их решить.—
У господина очень большие проблемы. Господин любит свободу и совсем не хочет сидеть в тюрьме.—
О, нет, тюрьмы не будет, — обрадованно заверещала она. — По документам мне восемнадцать, а полиция обращает внимание только на них, — и она протянула мне свой ID.—
Но я же не полиция, — возразил я. — Я же вижу, что ты ребенок, тебе в куклы играть надо.Тум обиженно поджала губки.
Как-то я попросил ее рассказать о себе. Она охотно согласилась и поведала о том, что родом с севера, из маленькой глухой деревушки на границе с Ньянмой. Жить там очень тяжело и опасно. Тяжело потому, что семья большая,
— она долго перечисляла по именам всех своих братьев и сестер, — а земли мало. А опасно потому, что рядом проходят тропы контрабандистов, которые проносят из Ньянмы наркотики; все они вооружены и очень жестоки — спасаясь от пограничников, могут зайти в дом и взять заложников, и тогда дом расстреляют из гранатомета и всех убьют. Но ей и ее старшей сестре очень повезло: их взял к себе в дом богатый человек из соседнего городка. Я попросил уточнить, что она понимает под словом “взял”. Оказалось, что очень много — обул, одел, научил грамоте, сделал женщиной. Потом справил ей настоящие взрослые документы и определил в специальную школу, где ее обучили чисто женским премудростям. Так что ей очень повезло, потому что теперь она зарабатывает больше, чем все члены семьи вместе взятые. И жизнь у нее очень интересная, ей даже удалось посмотреть другие страны: фаранги возили ее на яхте в Малайзию и Сингапур. Я спросил о старшей сестре. Тум ответила, что она умерла, и по ее глазам я понял, что эту тему она развивать не хочет.С каждым днем я все больше привязывался к своей маленькой рабыне. Порой ловил себя на мысли, что хорошо бы ее удочерить и взять с собой в Москву. Или жениться даже, коль документы позволяют. Только вот захочет ли она ехать в далекую и холодную страну? Да и на кого оставит семью, которую содержит?.. Чушь, конечно, но думать об этом почему-то было приятно.
Когда в доме постоянно присутствует женщина, пусть даже такая юная, желание
— особенно при половом воздержании — неизбежно просыпается. Некоторое время я его просто отгонял от себя, поскольку желание было как бы само по себе, ненаправленное: ее детские формы прельстить меня не могли, а пресловутая тайская сексуальность даже отпугивала. Меня искушало другое — глаза. Точнее, взгляд — доверчивый, преданный, восторженно-благодарный. Во-первых, я был для нее мужчиной и пусть временным, но хозяином. Во-вторых, я был белым мужчиной. В-третьих, я выбрал именно ее, а не другую и, значит, оценил, отметил, выделил. Вероятно, на их понятийном уровне все это вместе взятое и означает: полюбил… Ни одна европейская женщина, даже самая отстойная замухрышка, не станет так смотреть на своего мужчину. Даже если и любит его безмерно — не станет. Про американок уж и не говорю: те рассматривают своих мужиков как мустангов, которых надо укрощать, или — что еще хуже, — как некий живой вибратор, который должен быть в постоянной готовности номер один.Перемену, которая уже произошла во мне, я осознал не сразу. Некоторое время я как бы по инерции все еще пытался уговорить себя сделать с Тум то, что я в принципе и должен был сделать. Это ее работа, для этого, собственно, мне ее и отдали в лизинг. И чего переться со своим уставом в чужой монастырь? Это Восток, здесь все созревает рано, уговаривал я себя. Мопассановской героине вообще было восемь, моя Тум по сравнению с ней
— старушка.Да, я понимал, в каком глупом положении оказался: этого от меня ждали все
— Тум, портье, гид и даже пальмы в окне, сладострастно вздрагивающие от порыва ветра. Но я не мог! Более того, когда Тум случайно вбежала в ванную комнату, я инстинктивно прикрыл руками причинное место. Я стеснялся ее, как стеснялся бы собственной дочери. Собственно, я и видел в ней как бы свою дочь. И привязанность моя к ней была именно отеческая.Перед отъездом мне захотелось оставить Тум денег, но она отказалась. Все это надо делать через портье, пояснила она. Полагая, что чем больше я оставлю, тем больше перепадет моей “доченьке”, я всучил ему пухлую пачку денег, чем не только обрадовал, но и несколько обескуражил его.
В последний день, стремясь сделать мне приятное, портье уговорил отправиться в небольшой бонусный круиз на яхте с посещением коралловых островов и погружением с аквалангом на затонувший два века назад корабль. Кроме команды и группы вечно восторженных и щелкающих своими камерами японцев, на яхте была еще парочка английских геев, празднующих свой медовый месяц: они так открыто и откровенно ласкали друг друга, что я даже от еды отказался; боялся, что меня вырвет.
Морские глубины оставили меня равнодушным: буйство подводных красок казалось избыточным, рыбы назойливыми, а чрезмерная опека инструктора едва не привела к нашей небольшой стычке под водой,
— по своему опыту, количеству и географии погружений инструктором должен быть я, а не он.Когда вечером за мной пришла машина и бой уже выносил из номера вещи, я увидел на далекой аллее мою Тум: она семенила рядом с каким-то пузатым дядькой и с хорошо мне знакомой преданностью заглядывала в его скрытые за темными очками глаза. Окликать ее было глупо, да я и права уже такого не имел: за нее заплатили, и сейчас она уже принадлежит другому. Лучше бы я уехал раньше, подумал я, и на хрена мне сдался этот круиз?..
Кстати, Тум по-тайски означает “могила”. Так мне, по крайней мере, сказал водитель. Странные шутки в этой стране. Или имена странные. Впрочем, смерть для тайцев не горе, а праздник
— кончилась одна жизнь, начинается другая. Буддизм — религия оптимистов.В аэропорту я узнал, что рейс на Манилу переносится на неопределенное время: над Филиппинами бушевал очередной тропический ураган. Ну и зачем мне чужой ураган, когда у меня свой внутри бушует?.. Кстати, а почему у меня нет детей? Ну, уж с этим-то я как-нибудь справлюсь,
— тут и мотивы как бы не очень нужны.Пошел узнать, куда можно улететь ближайшими рейсами. Первый уходил на Токио, второй на Сингапур, третий
— на Москву, но какой-то странный и кривой — без времени вылета и почему-то через Ашхабад. Я навел справки: выяснилось, что это задержанный со вчерашнего дня рейс, регистрация на который закончилась. Я спросил, успею ли я переиграть?.. Поскольку брал первый класс, то, разумеется, успел.В первом классе кроме меня летел какой-то туркменский бонза. Скоро выяснилось, что мы знакомы: много лет назад то ли я через него проворачивал сделку, то ли он через меня, то ли оба мы были посредниками в какой-то длинной цепочке. Поскольку наш социальный статус с тех пор заметно вырос, вспоминать подробно это сладкое время ни ему, ни мне не хотелось.
Укрывшись одеялом, я пытался заснуть, а туркмен, выдув в одиночку бутылку вискаря, снял штиблеты и направился в своих пестрых носках клеить стюардесс.
А может, и правда пора завести детей, думал я. И вспомнил при этом Тум. Мне мучительно захотелось, чтобы она сейчас оказалась со мной рядом, чтоб я погладил ее по головке, чтоб дал ей вот эту большую красивую конфету
— и она бы искренне радовалась, благодарила, шуршала оберткой и, откусив кусочек, по-детски бы закрыла от удовольствия глаза.Человек не может жить один, думал я. Ему надо кого-то любить, о ком-то заботиться. Надо, чтоб дома его ждали. Волновались, когда задерживается. И дом должен быть большим, и детей много, как всегда было в русских семьях. Вот мусульмане это хорошо понимают: мой сосед, получив от стюардесс полный отлуп, вернулся и улегся спать. Дома у него наверняка не меньше десятка детей, да и жена, возможно, не одна,
— а к стюардессам он поперся, движимый безотчетным, неосознанным стремлением увеличить свое присутствие в этом мире. Это нормально: у кого много детей, тот никогда окончательно не умрет, а просто растворится в своих потомках.Я тоже хочу, чтоб у меня было много детей. Если б умел рожать, начал бы этот процесс немедленно. Но нет так нет
— значит, придется жениться. Хотя подобная перспектива меня в известном смысле и тревожит, и пугает. И вовсе не потому, что это сложно по исполнению: с моими деньгами я в принципе мог бы жениться на ком угодно, вплоть до известных кинозвезд и призерш конкурсов красоты. И в моей среде примеров тому тьма. Но я прекрасно понимаю, что пойдут за меня исключительно из-за денег, — никакой иной ценности в их глазах я представлять не могу. Да и будем объективны: на что еще может рассчитывать не очень молодой, изрядно потрепанный господин с дурным характером? Пусть так, я согласен. Но ведь эти дамы не детей мне будут рожать, а транжирить деньги и думать о том, как бы поскорей мне автомобильную аварию устроить или бандитам заказать. И все это в наше проблемное время, в общем-то, естественно и закономерно. Можно, конечно, жениться по брачному контракту и, чтобы не искушать судьбу, сразу отстегнуть определенную сумму, но разве это может хоть что-нибудь гарантировать? Да и кто у нас в стране соблюдает контракты? Тем более брачные. Значит, жену надо искать попроще. Но где?.. Иных путей, кроме объявлений, всяких там клубов “кому за тридцать” и банальной панели, я не знал и представить себе не мог.
28
Уже в Москве меня вдруг осенило: жену надо искать в провинции. Ведь требования у меня минимальные
— чтоб была не совсем уродина, чтоб здоровье в норме и, главное, чтобы хотела и способна была рожать детей. С этой мыслью я и стал колесить по соседним областям.То, что я увидел, повергло меня в устойчивый, непреходящий шок. Вдоль всех дорог Ярославской, Владимирской, Рязанской областей густо стояли местные барышни и предлагали купить их любовь. Девочки были проще, чем в Москве, цены бросовые, но их любовь мне, увы, была не нужна. Мне хотелось выйти из машины и завыть на всю округу: “Что же вы творите, сучки голожопые?!.. Я же так по вашей милости в холостяках помру”.
Скоро я стал прокладывать свои маршруты в более отдаленных областях, вплоть до Чувашии и Саратовской губернии. Результат был практически тем же: казалось, вся Россия вышла на панель… Тогда я решил копнуть вглубь и скоро стал попадать в такие места, где не то что дорог, электричества не было. Но здесь практически не было и молодежи, покинувшей свой отчий край: мальчики
— в бандиты, девочки — все на ту же панель. Старушки, правда, в этих местах сохранились замечательные: добрые, отзывчивые, простые; жаль только, рожать им несколько поздновато.Поскольку тех дорог, по которым я колесил, на картах не было, я поставил на свой внедорожник систему спутниковой навигации и теперь носился по бездорожью, как пилигрим,
— куда глаза глядят. И вот как-то эти самые глаза увидели странную, почти сюрреалистическую картину: в чистом поле стояла Анна Курникова и косила траву. Когда я подъехал поближе, выяснилось все же, что это не знаменитая на весь мир теннисистка, а просто очень похожая на нее девушка — то же лицо, та же тугая коса, та же стройная, хорошо сбитая фигура. Правда, напрочь отсутствовали макияж, загар, сексапильность движений — все же коса не ракетка теннисная, тут попой особенно не повертишь… Зато грудь была явно выше, да и талия уже.—
Ну, и чего зенки вытаращил? — обратила она, наконец, на меня свое внимание. — Забыл чего? Или заблудился часом?—
Да нет, просто стою любуюсь, — признался я.—
Ну, это ты, дядя, адресом ошибся: любоваться у нас в сельпо ездят, что рядом с трассой… Вот так поедешь и через минут пять уткнешься, — показала она рукой.—
Часто там бываешь? — подколол я.—
Еще чего!.. Нам это баловство без надобности.—
Так ведь деньги, говорят, хорошие платят, — продолжал я проверять ее на вшивость. — Оделась бы сразу, обулась, да и на хлебушек с икоркой еще осталось.—
На хлеб по-другому зарабатывать надо, — серьезно ответила она и вернулась к работе.Что она мне во всех отношениях подходит, я понял сразу. Но ведь не скажешь: “Роди мне детей, девочка, и я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь!..” Значит, надо как-то ухаживать, соблазнять, подбивать клинья. Времени нет. И желания нет. И девчонок крестьянских я совсем не знаю.
—
Послушай! — окликнул я. — Может, хоть познакомимся для начала?—
Езжай себе с Богом! — отмахнулась она. — Не обломится тебе здесь, только время зря потеряешь.—
Ну, а если бы я тебя не в койку, а замуж позвал? — усиливал я напор. — Пошла бы?—
Пошла — не то слово! — Она смеялась так, что аж косу выронила. — Я бы просто побежала… Ты в зеркало-то давно на себя смотрел?—
Что, очень страшный?—
Да нет, просто старый и молью траченный… Ты уж не обижайся, не со зла я.—
Ну, это понятно, а делать-то что? Застрелиться, что ли?!—
Ну, зачем же так сразу? — продолжала она махать косой. — Домой езжай, к жене, детям… Твой поезд ушел — на новый не сядешь.—
Так ведь нет у меня ни того, ни другого, — уже серьезно сказал я. — Поэтому и зову.—
Тем хуже, — вздохнула она. — Значит, совсем уж ты мужик никудышный.Облом полный, что и говорить. Возразить нечего, для нее я действительно старый. И то, что у человека в неполных сорок лет нет ни семьи, ни детей,
— характеристика исчерпывающая.—
А может, ты все же приглядишься ко мне, — предложил я. — Вдруг выяснится, что я не такой уж и безнадежный?—
Слушай, драпал бы ты отсюда, — сказала она. — Вон отец мой идет… Сейчас он к тебе так приглядится, мало не покажется.По тропинке неспешной, уверенной походкой отставного чекиста к нам приближался мужик лет пятидесяти. Коротким взглядом оценил сначала меня, потом мою машину, потом сложившуюся ситуацию.
—
Ну и что здесь, собственно, происходит? — спросил он, не поздоровавшись по деревенскому обычаю и не дойдя до меня метров пять.—
Да вот, свататься к вашей дочери приехал, а она мне от ворот поворот, да еще словами всякими обзывается.—
Да ладно, много наобзывалась, — огрызнулась та.—
Свататься, дорогой товарищ, в дом приходят, к родителям, — все еще настороженно и недружелюбно возразил отец. — А стоять вот так и попусту девку смущать — самое последнее дело.—
Да если б я знал, где ваш дом, — быстро нашелся я. — Она ж молчит, как партизанка.—
Сам-то откуда? — спросил он.—
Из Москвы.—
Ну, и давно ты сюда таскаешься, чтоб на Катьку мою поглазеть?—
Третий раз приезжаю, — соврал я. — Но подойти решился только сегодня.—
Стеснительный, что ли?..—
Какой там стеснительный!.. — не удержалась дочь. — У него язык, что твое помело.—
А ты не встревай, твое дело третье! — строго осадил отец, а мне предложил: — Ну что ж, коли так — пошли в дом: посмотрим, что ты за птица.Их дом
— большой, каменный, сработанный на совесть и на века, — стоял чуть на отшибе. Будущий тесть пропустил меня в калитку, осадил пса и, уже сбрасывая в сенях сапоги, позвал:—
Выходите встречать, бабоньки! Жениха привел.Следуя его примеру, я тоже сбросил свои туфли и в одних носках прошел в дом по крашеным, скрипучим половицам. В деревенском доме я был первый раз в жизни и чувствовал себя здесь как на экскурсии в этнографическом музее. Навстречу нам, на ходу прихорашиваясь, выплыли из дальних комнат две очень похожие друг на друга женщины
— как скоро выяснилось, мать и бабушка Катерины. Я поздоровался, извинился, что пришел без цветов и подарков, поскольку быть сегодня в гостях не предполагал. Женщины заохали, притворно запричитали, но было видно, что слова мои им понравились.Тесть отправил жену собрать что-нибудь на стол, а сам начал, как тупой следователь, с главного:
—
Значит, так, дорогой женишок, в органах я отпахал тридцать лет, насмотрелся всякого, посему аферистов и всяких там проходимцев на дух не переношу… Паспорт, надеюсь, с тобой?Я положил перед ним на стол оба. Он начал с общегражданского: проверил прописку, наличие штампа о браке, что-то хмыкнул себе под нос. Мой загранпаспорт изучал дольше и с большим напряжением: то ли проверял, не фальшивый ли, то ли считал количество стран, в которых я побывал.
—
Что ж ты так поздно жениться надумал, касатик? — ласково спросила меня бабушка.—
Да все ждал, пока ваша внучка подрастет, — отшутился я. — Где еще такую найдешь, как ваша Катюшка?—
Ой, срамник!.. — уколола бабка. — И что за мода пошла: кобелятся в свое удовольствие до седых волос, а как жениться — им девку подавай и чтоб вдвое моложе… Стыдоба!—
А если бы мне было восемнадцать, я был бы нищ и гол и пришел бы к вам в одних портках — чтобы вы тогда сказали?.. Некогда мне было, бабушка: сначала учился, потом карьеру делал, деньги на семью зарабатывал.—
И много заработал? — не без иронии поинтересовалась она.—
Много, — односложно ответил я.Тесть тем временем пребывал в недоумении: обнаружить во мне проходимца не удалось, истинные мои намерения не прочитывались, как вести себя дальше и о чем спрашивать,
— пока не знал. Было заметно, что жених ему явно не показался, но и выбора-то большого не было: на две деревни три жениха — один пьет, другой колется, третьего на днях в армию призывают. И о чем только Катька думает: в прошлом году в университете на экзаменах срезалась, а в этом и ехать не захотела; еще пару лет — так и останется в девках деревенских.В сенях хлопнула дверь. Мать и дочь о чем-то пошушукались, потом обе вошли в горницу. Все расселись у стола, тесть разлил по рюмкам подкрашенный самогон.
—
Надо бы и второго жениха позвать, а то неудобно как-то, — с издевкой сказала Катерина и, заметив общее замешательство, пояснила. — Следом за вами приехал: и такой же стеснительный, даже из машины не вышел.Я сухо сообщил, что это мой охранник, он всегда за мной ездит. А из машины не выходит, потому что не переносит запаха навоза, аллергия у него. Надо сказать, к этому времени затея моя стала казаться пустой и бессмысленной. И чего я унижаюсь? И перед кем? Люди мне чужие, неинтересные, малосимпатичные. Я что, так жажду с ними породниться? И эта деревенская вертихвостка
— предел моих мечтаний? Не хочет — другую найдем.Я встал на середине длинного и тупого тоста. Извинился. Сказал, что меня ждут дела. Еще раз подтвердил серьезность своих намерений. Попросил обдумать и обсудить мое предложение. А потом, если их это не затруднит, позвонить мне. И оставив на столе визитку, сухо простился и направился к выходу.
—
Ну вот, обидели человека ни за что ни про что, — вздохнул тесть и отправился провожать. На пороге обернулся, сказал дочери зло: — Кончится тем, что своих принцев на трассе ловить будешь!
29
Я знал, что женюсь в любом случае и довольно быстро. Но Катя по-прежнему представлялась лучшим вариантом. И не потому, что она так уж сильно мне нравилась. Я просто ясно представил себе, какие у нас с ней могут быть дети
— белобрысые, крепкие, по-деревенски основательные, здоровые и, самое главное, мои! Во всех остальных вариантах любое из этих качеств могло оказаться под вопросом; даже последнее.Я понимал, что рано или поздно она мне позвонит, поскольку дома ее сейчас наверняка обрабатывают. Но не сомневался и в том, что так вот быстро и в одиночку мне ее охмурить не удастся: нужно было подключать Москву
— с ее театрами, музеями, магазинами; университетом, наконец, о котором она так мечтала.Катерина позвонила на третий день. Видимо, специально поехала для этого в райцентр: слышно было плохо, в трубку врывался какой-то гул и посторонние голоса.
—
Вы уж меня извините, пожалуйста, — начала она. — Я не хотела вас обидеть. Я сразу поняла, что вы человек хороший, надежный. К сожалению, я никогда не смогу вас полюбить, понимаете?.. Ну а без любви, — какая жизнь?!—
Да что ты можешь знать о любви? — возразил я. — И кто вообще знает, как и когда она приходит, куда уходит… Я ведь тоже не говорил, что люблю тебя, — для этого надо человека узнать, понять, чем он дышит, привыкнуть друг к друг, наконец. Пока же я твердо знаю одно: я хочу, чтобы ты жила в Москве, училась в университете. А если захочешь — вела мой дом, детей мне рожала…—
Продлевать будете? — ворвалась в наш разговор телефонистка.—
Будем! — ответил я за Катю. — Я согласен, что все это можно развести по времени, не спешить, — продолжал я атаку. — Я ведь ни к чему тебя не принуждаю: поживешь, осмотришься, ко мне приглядишься. Но ведь начинать с чего-то надо… Я вот уже о курсах подготовительных узнал, репетиторов обзвонил. Чтоб страшно не было, возьми отца, мать, подругу, да хоть всей деревней приезжайте. Жить будете отдельно от меня, в другой квартире; никаких обязательств от тебя я не требую.Пауза была долгой, томительной для обоих.
—
Хорошо, я подумаю, — наконец сказала она и повесила трубку.После этого разговора выждал я недельку, а потом поехал и забрал ее вместе с отцом в Москву. Будто бы просто погостить. Она еще пыталась артачиться, но мой довод ее сразил: “Ну, подумай: чем ты рискуешь? Не понравится
— тут же привезу назад”.Созревать она стала еще в дороге: ей понравилось абсолютно все
— и телевизор, и климат-контроль, и то, что можно прямо из машины маме на ферму позвонить, чтоб не волновалась. Тестя, правда, несколько раздражала охрана, которая так и телепалась за нами хвостом. “Плохо работают, — сказал он. — Школа не та!”. В далекой юности тесть служил на пятых ролях в охране Кремля и хотя всю остальную жизнь ловил шпионов и диверсантов исключительно в масштабах района, понты у него остались еще те.В Москве я их, прежде всего, накормил, потом, чтобы пустить пыль в глаза, нашел повод заехать на дачу, а вечером мы были уже на квартире, где им предстояло жить. Катя быстро нашла общий язык с Аркашкиным котом, тесть с домработницей, так что я мог спокойно уезжать к себе и намечать новый план действий.
Самое главное было
— не ослаблять напор, чтобы у Катерины просто не оставалось времени для размышлений и рефлексий. Через день все уже было расписано по минутам: курсы в университете, репетиторы, магазины, музеи, театры, а вечером мы обязательно заскакивали в один из ночных клубов, где она могла увидеть живьем тех, кого раньше слушала лишь по радио и на кассетах своего допотопного магнитофона.Катя быстро и охотно сменила свой гардероб и прическу, научилась пользоваться пластиковой картой, мобильником, компьютером, по достоинству оценила сауну и элитный бассейн, где у нее уже и подруги появились.
Тестю я купил на выставке немецкий мини-трактор, и он торопливо уехал его встречать, опасаясь, что могут раскурочить на станции. Катя по-прежнему жила в “кошачьей” квартире, я прикрепил к ней машину с водителем, и хотя мы встречались каждый день, вопрос о дальнейшей нашей судьбе не обсуждался ни разу. Да что тут было обсуждать
— коготки у девочки давно увязли, и в свою родную деревню она теперь не вернулась бы и под дулом пистолета.Спустя месяц я привез ее в загс, где нас тут же, без проволочек, расписали. За солидную мзду, разумеется. Ждать месяц я не мог и не хотел. К тому же хотелось обойтись без всей этой пошлости
— шумного и многолюдного застолья, перевязанных лентами лимузинов, пупсиков на капоте и пьяных криков “горько!”. Дома нас ожидал заказанный в ресторане праздничный ужин, два учтивых пожилых официанта и небольшой оркестр из трех человек — синтезатор, гитара и скрипка. Катерина не взбрыкнула ни разу, она вела себя так, словно знакомы мы целую вечность, а наши чувства друг к другу настолько прочны и проверены, что даже и в определении не нуждаются.Когда она устала уже от всего, даже от своего красивого и так шедшего ей платья, я всех отпустил, закрыл дверь, отключил телефоны и мы пошли в спальню, пол которой был густо осыпан цветами. Катенька моя вздохнула так, что можно было уже ничего не спрашивать и ничего не говорить
— даже слов любви, которой, впрочем, еще предстояло родиться.Во мне же прочно поселилась спокойная уверенность, что все у нас сложится, выстроится, что мы непременно будем счастливы; причем мысль эта возникла еще до того, как я сделал ее женщиной
— своей, единственной, на всю жизнь.—
А настоящая свадьба у нас будет? — спросила она утром, за завтраком. — А то родители обидятся. И еще я хотела бы в церкви с тобой обвенчаться — чтоб и перед Богом мы были мужем и женой; чтоб навсегда, понимаешь?!Я, разумеется, не возражал. Но попросил
— из чисто суеверных соображений — чуть отложить оба события.—
Как только станет ясно, что ты беременна, — сказал я, — сразу же все и организуем.—
Это что же, я в храм с животом пойду? — удивилась и тут же насупилась она. — Люди же засмеют!—
Ну почему с животом? — не понял я ее страхов. — Как только первая задержка, так и пойдем.Моя Катенька смотрела на меня совершенно глупыми, ничего не понимающими глазами. Уж не знаю, как там у них в деревне воспитывают девочек, но она не знала самых элементарных вещей: такие слова, как “овуляция” и “опасный период” были для нее китайской грамотой. Просвещать не стал, просто дал соответствующую литературу, все остальные премудрости она постигала самостоятельно.
Когда задержка составила три дня, я поехал договариваться о венчании, а параллельно решил еще два вопроса, которые были уже проработаны, но ожидали своего срока. Во-первых, я купил на берегу Истры большой, в два гектара, участок с недостроенной коробкой, которую при помощи хорошего архитектора собирался превратить в настоящую фамильную усадьбу, где так просторно и весело было бы нашим детям и куда охотно бы приезжали наши родственники и друзья. Во-вторых, я наметил среди строящихся элитных комплексов несколько адресов и повозил по ним Катю. Как и всякая провинциалка, она выбрала, разумеется, Центр: мне лично это место в районе Остоженки показалось довольно шумным, но сам пентхаус возражений не вызвал
— два этажа, панорамный обзор, высокие потолки, да и общий метраж за триста метров.—
Они начались! — “обрадовала” меня с порога Катя.—
Может, это и к лучшему, — рассудил я. — Если бы она подлетела в первую нашу ночь, — кто знает, как бы это на ребенке сказалось: ведь оба были под легким шофе.За полгода забеременеть ей так и не удалось. Чего я только не испробовал: и градусник ей в попку засовывал, пытаясь точно определить начало овуляции, и семя свое берег, прибегая к близости с женой не тогда, когда хочется, а тогда, когда надо. Но все было тщетно… Уже и дом на Истре обретал утвержденные проектом черты, и пентхаус на Остоженке был почти готов к началу внутренних работ, и зима уже была в полном разгаре,
— а мы все сидели в своей берлоге, как у разбитого неведомо кем и когда корыта.Все до единого врачи нас успокаивали: уж больно вы нетерпеливы, говорили они, люди годами живут в ожидании, а вы как в цирке хотите
— раз и готово!.. Так не бывает. Точнее, бывает не у всех и не всегда.Когда прошло еще пару месяцев, я настоял, чтобы Катя прошла полное обследование. Как и следовало ожидать, все у нее оказалось в норме.
—
Доктор попросил и тебя прийти, — сказала жена. — Говорит, что причина может быть и в мужчине… Несовместимость всякая, еще какая-то ерунда, — ты же знаешь, я в этом не разбираюсь.Через несколько дней я узнал свой приговор: количество сперматозоидов у меня значительно превышало норму, но все они были абсолютно неподвижны, то есть мертвы… Что? Как? Почему? Не может быть… Может! Болезнь называется так-то и так-то, лечить ее можно, важно лишь точно установить причину. Вот список лекарств, которые вам нужно заказать в аптеке. Вот направление на дополнительные исследования. А в следующий понедельник прошу ко мне.
Я знал, что лечиться можно, но вылечиться нельзя. Ведь это естественно, что, когда умирает человек, умирают и его половые клетки. И вернуть нас к полноценной жизни можно только одновременно. Меня вернули, а их
— не захотели, забыли, а быть может, правила таковы. Да и сам я теперь неизвестно кто: то ли зомби, то ли временно на прогулку отпущен… Вот так ко мне пришла расплата. Да с той стороны, откуда и ждать не мог.Кате я рассказал лишь то, что мог рассказать. Она всячески меня успокаивала, старалась поддержать, чуть ли не насильно выгоняла на процедуры. Через три месяца, после новых анализов, иссякло все, включая оптимизм доктора. И я запил
— глухо, беспробудно, отчаянно. А потом, поскольку не брало, сел на иглу… Я понимал, что все пропало. Но не понимал, что мне с этой печальной истиной делать.У Кати появилась блажь: ребенок из детского дома. Сначала я за эту идею ухватился, как за последнюю соломинку. Но скоро понял, что с ее стороны это чудовищная по размеру жертва, которую я принять не могу: ну, с чего вдруг молодая, здоровая женщина, у которой вся жизнь впереди, добровольно лишит себя главного женского предназначения?.. Мы еще по инерции поездили по детдомам, интернатам, приемникам, но дети там
— все до единого — казались удивительно тупыми, запущенными и, главное, бесконечно чужими.А где-то еще через месяц случилось нечто непоправимое и страшное. Я не помню, да и не мог помнить, ибо был не в себе, что именно мне пригрезилось во время очередной ломки, но я вдруг набросился на Катеньку с кулаками. Она закрылась в своей комнате, но я выломал дверь и теперь уже, как последняя шваль и подонок, бил ее ногами и всем, что под руку попадет. Когда она потеряла сознание и затихла, мозги мои чуть прояснились, и я вспомнил, наконец, куда спрятал дурь,
— так что Катя и здесь была совершенно ни при чем. Торопливо вколов себе дозу, я отрубился, а утром не помнил уже ничего, абсолютно.Я не понимал, почему от меня шарахается Катя, почему ее лицо в кровоподтеках и ссадинах, почему она хромает на одну ногу. А когда понял, то чувство глубочайшего омерзения к самому себе было столь сильным, что я решил немедленно покончить с собой, потому что подобная мне скотина и тварь жить на этом свете не имеет права!
Перед тем, как уйти, я все же попросил прощения, хотя я его не заслуживал. Я говорил, что ничего не помню, но это лишь усугубляло вину, ибо именно в беспамятстве и вышла наружу моя гнилая суть… Когда же стоял на коленях, то думал уже о вещах практических: балкон, веревка или пистолет?
В сейфе пистолета не оказалось
— Катерина, видимо, давно его перепрятала от греха подальше. Тогда я вышел на балкон — это тоже оказалось мимо: под окнами искрился на солнце огромный сугроб. Я уже стал искать веревку, но тут вспомнил про герыч и, не мешкая, вколол себе все, что было, — мне гарантия была нужна, полная.Очнулся я в реанимации, на четвертый день. Рядом сидела моя Катерина. Я снова закрыл глаза, потому что смотреть на нее мне было и стыдно, и больно. Что же я за урод такой, даже покончить с собой не сумел. И ведь доза приличная, на трех должно было хватить. Видно, не пускают меня туда, брезгуют… Или яблонька еще не созрела и, значит, не время пока.
—
Все будет хорошо, — сказала Катя и, как ребенка, погладила по голове. — Главное, чтобы ты сам в это поверил.Я бы поверил, любимая, дорогая, единственная,
— думал я, и на глаза у меня сами собой наворачивались слезы, — но я давно уже не хозяин ни веры своей, ни судьбы. Я не только не знаю, что делать, мне и знать этого не положено.Еще через два дня меня выписали из больницы. Катя не отходила от меня ни на шаг, окружила двойной заботой и вниманием, предупреждала любое желание. Она, конечно же, по извечной бабской жалости, давно меня простила и даже за что-то корила себя. Силы ко мне постепенно возвращались, мы стали гулять в сквере, а потом и за город выезжать.
Пока кололи транквилизаторы, к дури меня не тянуло, но с уменьшением дозы тревога стала нарастать, и я понимал, что скоро все опять вернется на круги своя. Мне надо бежать, думал я, иначе в один прекрасный момент… Нет, я не мог этого допустить!
30
Через неделю, воспользовавшись недолгим отсутствием Катюши, я просто позорно сбежал и даже записки не оставил. Куда именно полетел, сейчас уже и не помню, но из той страны я позвонил домой, попросил прощения и долго пытался объяснить то, что объяснить невозможно, чего я и сам не понимал. Потому что никому этого понять уже было нельзя. Можно лишь бежать от этих мыслей, пока они тебя окончательно не догнали, не растоптали и не смели.
И бегал я так почти целый год. Кроме самого себя врагов в окружающем мире у меня не было. Меня не убили повстанцы в одной из африканских стран, хотя в плен брали для выкупа, а выкуп заплатить мог лишь я сам; мог, но даже дергаться в этом направлении не стал. Я не умер от передозировки наркотиков, хотя все, с кем баловались мы этим делом на заброшенной вилле в Боготе, уже никогда не проснутся. И даже океан меня отторг, когда я отправился порыбачить на ветхом суденышке с цейлонскими рыбаками и попал в сильный шторм, который лодку разбил в щепки, рыбаков проглотил вместе с их сетью, а меня брезгливо выплюнул на какой-то остров.
Все эти раны я зализывал на благословенных Мальдивах, где дружески сошелся с двумя богатыми и довольно зрелыми лесбиянками, которых мир тоже отторгал, но по другим известным причинам.
Все, что со мной происходило, было не то чтобы странно, загадочно, необъяснимо,
— я давно привык к непредсказуемости своей второй жизни, — но должна же быть какая-то главная, основополагающая причина всех моих метаний. Бессмысленность моих перемещений в пространстве была столь же очевидна, как и невозможность их искусственно прервать. Быть может, про меня просто забыли? Или созревшее яблочко скормили другому страдальцу?Странно, но наука до сих пор не ответила на главный вопрос: а что, собственно, движет человеком? Что его держит на земле? С животными понятно
— там это называется инстинкт. Но вот когда, скажем, умирает молодой еще человек — не пил, не курил, не нервничал, спал с открытым окном и трижды в неделю бегал трусцой в парке, — то можно ли называть причиной всякие там инфаркты-инсульты? Не отговорка ли это?.. Через полгода умрет его соседка, давно разменявшая восьмой десяток, — всю жизнь психовала, дымила как паровоз, да и выпить была не дура, — но ведь еще час назад она бегала в магазин, ругалась с продавщицей, потом стала варить борщ. И вот лежит на полу, словно ее сразил невидимый снайпер, и борщ ее уже никто никогда не доварит. И никто не ответит на вопрос: почему сейчас, а не через месяц или десятью годами раньше? Мы ничего не знаем о смерти. Мы ничего не знаем о жизни.Звонки от Кати становились все реже и реже, поскольку говорить нам было уже практически не о чем. Ее успехи в университете, куда она с блеском поступила, меня интересовали мало. Посоветовать, что делать с новой квартирой и домом, чье строительство уже закончилось, я не мог, да и не хотел.
—
Ты когда вернешься? — спрашивала она через два континента.—
Не знаю, — отвечал я, а про себя думал: да, наверное, уже никогда.Последний раз она позвонила, когда у тестя украли трактор. Я посоветовал купить новый. А через день, отправляясь на катере заниматься дайвингом, я обронил в море свой телефон. На следующий день я заказал новый, но номер его Катерине не сообщил. Впрочем, с тех пор прошло уже месяца три.
Мои лесбиянки тем временем собирались свести счеты с жизнью: их пуританская страна отказывала бедным женщинам не только в праве на брак, но и на воспитание чужого, брошенного кем-то ребенка. Это было несправедливо и жестоко, считали они: ну, какая же жизнь без детей?.. Я понял, что не ошибся в них, мы действительно родственные души.
Они, видимо, тоже так считали, ибо, несмотря на все свое отвращение к мужчинам
— как сексуальным партнерам, естественно, — после долгих сомнений и споров обратились ко мне с просьбой по очереди их обрюхатить. Эх, тетеньки, нашли, к кому обратиться! Да я, если бы мог, охотно обрюхатил всех женщин на свете, ибо мое одиночество и тоска достигли таких масштабов, что меня может спасти лишь рота, дивизия, армия собственных детей… Когда я рассказал им свою историю, они плакали, потому что глубина моего несчастья оказалась, по их мнению, много глубже и бесконечнее, чем у них.После Мальдив я умотал в Австралию, потом еще куда-то, и скоро на карте, в которой я отмечал страны, где еще не был, практически не осталось белых пятен. Причем все так перепуталось, что иногда в новой для меня стране вдруг чудилось, что я уже здесь был. А страны, где бывал раньше, почему-то забывались, так что скоро пришлось заходить на второй круг.
Вращаясь в космополитическом путешествующем сообществе, я сохранил, как это ни странно, труднообъяснимые национальные предрассудки. В современном мире эти проблемы обсуждать не принято, но ведь тотальное табу на декларирование нелюбви к какой-то нации предполагает такой же запрет на симпатию к другой. Почему я должен стыдиться того, что мне приятно находиться среди таких разных и непохожих людей, как американцы и французы, шведы и англичане, и даже с китайцами (правда, не континентальными, а из Гонконга, Тайваня, Сингапура) я легко нахожу общий язык, а вот с корейцами, финнами и поляками чувствую себя крайне дискомфортно? Кстати, вот уж кого, казалось бы, я должен особенно не любить, так это немцев,
— оба моих деда погибли на войне. Ничуть не бывало! Именно с ними мне легче, спокойнее и комфортнее всего, хотя мои познания в немецком исчерпываются первой страницей разговорника.Впрочем, в этом вопросе я могу и заблуждаться: со мной-то общались не как с русским
— за него меня уже давно никто и нигде не принимал. Азиаты видели во мне янки, американцы — усредненного европейца, последние же идентифицировали более точно — голландец, вне всяких сомнений. Ну что ж, если моя внешность, акцент и манера себя вести позволяют сделать подобный вывод, значит, так тому и быть. Узнать, кем считают меня сами голландцы, так и не удалось: нынешние потомки древних мореходов (как, впрочем, и испанцы с португальцами) путешествуют по миру крайне мало — какого-нибудь литовца встретишь чаще.Но вернемся к любви и ненависти: чаще всего взаимное неприятие и отторжение можно наблюдать у соседей
— англичане и шотландцы, японцы и корейцы, австрийцы и немцы, русские и украинцы. Для постороннего взгляда разницы никакой, но попробуйте назвать баска испанцем, корсиканца французом, щирого украинца принять за москаля, а либерийца спутать с жителем соседнего Конго, — вы тут же наживете смертельного врага.Кстати, русских, цыган и евреев не любит никто и нигде. Думаю, причина в том, что все эти народы лишены единого структурообразующего начала и нациями по существу не являются. У русских к тому же постоянное взаимное отторжение: что я, что безъязыкая супружеская пара из Самары, что владелец завода с Урала
— все стремятся выбрать отель и маршрут, где не было бы соотечественников. И чем мы так друг другу насолили?Я вообще не знаю менее самодостаточного народа, чем русские: вся наша история
— это вечное стремление прислониться к чему-то более устойчивому и крепкому, будь то варяги, Орда или Европа. Сейчас же, фактически потеряв страну и запамятовав, что “царство, разделившееся в самом себе, не устоит”, мы тычемся, как глупые и слепые щенки, уже во все стороны, и все нас брезгливо отталкивают: от маленькой Эстонии до больших Америки и Китая.Впрочем, что мне, “летучему голландцу”, до российских проблем? Я свои-то решить не могу. Кстати, это тоже национальная черта
— в неубранном и полуразрушенном доме мыслить и говорить исключительно о глобальном, великом и вечном.
С иглы я соскочил, как это ни странно, в “своем родном Амстердаме”: сначала перешел на легкие наркотики (там они на каждом шагу и совершенно свободно), потом мои новые друзья по общему несчастью совратили меня пройти курс гипноза в местной клинике, закрепить который был призван массовый велопробег по проселочным дорогам. Мы с утра до вечера крутили педали, ночевали в кемпингах, питались хлебом, молоком и сыром. За две недели задница моя превратилась в одну сплошную мозоль и даже растительности лишилась, но к дури меня действительно перестало тянуть. О женщинах этого сказать, увы, нельзя.
Амстердамский район красных фонарей отпиарен совершенно незаслуженно: тетки там очень средние, много старых, целлюлитных, цветных
— для наркомана сойдет, а у нормального мужика и не встанет. А тут еще дожди затяжные пошли… В общем, сбежал я со своей второй “родины”, и опять начались мои скитания по миру.Сколько времени они продолжались на сей раз, я уже и не вспомню. Может быть, год, а может быть, месяц
— страны мелькали, как стеклышки в калейдоскопе: больше трех дней я выдержать не мог нигде, мной овладевало раздражение и нестерпимый зуд, который гнал меня дальше. Проснувшись в очередном самолете, я уже часто не помнил, куда я лечу и откуда, да это было и не так важно, потому что ясно ведь, что бегаю я прежде всего от самого себя. Но это еще никому и никогда не удавалось, к тому же цель определена неверно: нужно бежать не от, а из! Я мечусь по этой земле и нигде не нахожу покоя по той простой причине, что нет уже здесь для меня места, нигде нет. Поэтому и шарахает, и крутит, и бросает, как дерьмо в проруби, — не африканские джунгли и не Индийский океан меня отторгают, а мир в целом. Я уже покидал его, мне не страшно, и дорогу я знаю, — но ведь не дают! И пулю от меня отвели, и отравленную стрелу африканскую, и стихию водную, и даже вот эту крепкую капроновую веревку какая-то сука перекусила, когда кадык мой уже убежал к позвонку и судорожно дергались ноги. Теперь вот сижу на полу в соплях и с петлей на шее, реву белугой и проклинаю своего беса-хранителя: умыл, гад, свои грязные руки.И тут я вспомнил, что у меня есть посредник для общения с тем, высшим миром: она забрала меня из одной жизни, вытолкнула из другой и отравила третью. Я снял с шеи веревку, вытер слезы и сопли, подошел к окну и распахнул его настежь.
“Эй, ты!..
— истошно заорал я, воздевая руки к чужому, кажется, новозеландскому небу. — Ты слышишь меня, соплячка, садистка, сучка мстительная?!.. Ты обещала, что меня сметут как пыль с вашего обеденного стола, — так приступай, я готов! Ну, хочешь, я на колени перед тобой стану?”Ответа не было. В чужом небе с чужими звездами маленькой светящейся точкой взлетал с далекого аэродрома самолет
— тоже чужой, ибо меня там не было. Из кустов напротив, на ходу одеваясь, убегала встревоженная моими криками парочка. С набережной доносились звуки ночной дискотеки. На аллее возникла фигура уже вызванного кем-то полицейского.—
Что случилось? — спросил он строго.Хороший вопрос, актуальный. Жаль, что ответить на него я не могу. В тюрьму бы меня, что ли, посадили,
— там я еще не был… А что, сейчас выйду, дам в лоб этому копу, и минимум пять лет обеспечено! Но полицейского на аллее уже не было, а искать и догонять показалось глупым. Да и не решение это моих проблем, отсрочка.Проснулся я от ощущения нестерпимой, почти звенящей пустоты. Не вокруг меня, внутри. И тут же понял, что сегодня я еду домой, в Москву. Я этого не планировал, не обдумывал
— просто понял, что еду, и все… Значит, меня уже повели! Я подчинился легко и охотно. Вещей своих брать не стал. Потому что хорошо понимал: уже никогда и нигде мне не понадобятся эти туфли из крокодиловой кожи, вечерний английский костюм и, тем более, снаряга аквалангиста.
31
Добирался я до Москвы долго и окольными путями. Из Дели позвонил своей Катерине
— не для того, конечно же, чтобы встретила, а чтоб не напугать ненароком своим неожиданным возвращением и не разрушить возможных планов.Но она все же встретила и даже куртку мою теплую, умница, в аэропорт привезла. Ох, давно я не видел снега, очень давно… За время моего отсутствия Катюша заметно похорошела и чуть располнела, что, впрочем, ей очень шло. Она, как выяснилось, давно уже сдала на права, а совсем недавно купила себе машину
— маленький красный “пежо”. Я заметно огорчил ее своей просьбой, не откладывая, поменять машину, потому что красный “пежо” — это дурной знак и лучше отвести беду загодя.Ей очень хотелось отвезти меня на Остоженку,
— я мог лишь догадываться, сколько времени и сил вбухала она в обустройство этого так и не ставшего семейным гнездышка, — но я наотрез отказался: после долгих странствий мне скорее хотелось оказаться дома, среди знакомых вещей и книг.В Москве холодно, вьюжно, противно, но на душе у меня сейчас тепло и спокойно, как в отцовской шинели,
— мне теперь не о чем волноваться: предстоящего пути я не знаю, но до финиша меня доведут наверняка.После ужина и чая Катя призналась, что изменила мне и находится сейчас на третьем месяце беременности.
—
Ну и чудесно, я рад за тебя! — искренне сказал я и чмокнул ее в щечку. — Да не смущайся ты так, я тебя искренне поздравляю! И потом, какие у беглого каторжника могут быть претензии?.. И к кому?—
Но ведь тебя правда так долго не было, — все еще оправдывалась она. — Я даже не знала, вернешься ли ты вообще.—
Кто отец? — спросил я.—
Да, — небрежно отмахнулась она. — Один парень с курса… Но он, естественно, об этом не знает.—
Почему?—
Ну, а он здесь с какого боку? Он лишь донор, детей ты хотел, а не он. Ты и решать должен, — рассудительно сказала она. — Во всяком случае, это лучше, чем брать из детдома: так он хоть и наполовину, но наш. И потом, знаешь, я, только когда тебя не было, по-настоящему поняла, как люблю тебя.И тут я поплыл… Причем почти буквально
— меня душили слезы и горечь от того, что я невольно сломал жизнь столь удивительному, трогательному и настоящему человечку.—
Солнышко мое, золотко, радость моя, — сграбастал я ее в объятьях. — Прости меня, если можешь! Я сбежал от тебя, потому что боялся твою жизнь со мной в ад превратить. Плохо мне было. Так плохо, что хоть вой.—
Я понимаю, — сказала она, нежно прижимаясь ко мне щекой. — Я все понимаю… И ты тоже прости меня, никудышная из меня Пенелопа вышла. Я, дура, думала: рожу ребеночка, назову его твоим именем…—
Моим не надо! — перебил я. — Пообещай мне.—
Как скажешь, любимый.Ночь мы провели в одной квартире и даже в одной спальне, но настоящей близости между нами не было, хотя Катя всячески пыталась ее спровоцировать. Мне и хотелось не очень, поскольку голова была забита другим, да и лезть туда, где уже зародилась и вот-вот забьется новая жизнь, я посчитал для себя невозможным. Она настаивала, уговаривала, просила. Ей казалось, что без этого мое возвращение будет неполным. Мои соображения она считала нелепыми и смешными.
—
Он же еще совсем крошечный, — говорила она. — Ты его нисколько не потревожишь… Ну, не надо полностью, хоть бы просто прижмись ко мне. Для меня это очень важно, как ты не понимаешь… Я так вся издергалась, истосковалась.Я сдался. Мои ласки были механическими, поцелуи бесстрастными, проникновение весьма приблизительным и коротким.
Она не понимала, что я уже не принадлежу ни ей, ни себе, ни даже этому миру. И спокоен-то я сейчас лишь потому, что решение принято, счетчик включен, и я уже двигаюсь к выходу. Поэтому все, что я сейчас вижу на экране жизни,
— меня не то чтобы не очень волнует, а просто не имеет ко мне отношения.Катя обиделась, долго ворочалась, почти не спала, а рано утром ушла и больше в этой квартире, где мы некогда жили с мамой, не появлялась.
Первое место, куда меня повели, было метро. Я предполагал, что сейчас увижу ЕЕ, хотя она и утверждала, что не сможет прорваться, даже если очень захочет… Но я не хотел ЕЕ видеть! Уж очень она меня достала. И о той жизни, которая смерть, я думать не хотел
— мое будущее меня совсем не интересовало, я очень устал и хотел лишь, чтобы меня из этой жизни забрали. Куда именно — значения не имело, да и потом пылинка на чужом столе права голоса не имеет.Прокатавшись пару часов по кольцу, я вдруг понял, что от меня ждали принципиально иного: я должен был признать, что на самом деле ЕЕ вообще не было, что это лишь плод моего больного воображения, шизофренический бред, глюки… Нет, все же сопротивлялся я, а как же мое детство? мое предательство? ее смерть?.. “Какое предательство? какая смерть?
— гнусно смеясь, возражали мне. — От попытки изнасилования, да еще неудачной, еще никто не умирал… в Лефортово твоя школьная подруга живет, уже внучку нянчит, — взглянуть хочешь?”Я хотел. Я поехал. Я ее нашел… Но я ее не узнал, хотя и пресловутая родинка была на месте, и черты лица похожи, и даже седеющие локоны продолжали закручиваться в колечки.
“Ты меня подло обманул,
— сказал я. — Это не она!”“Женщины стареют быстро,
— ответили мне. — Ну что, полетели в Барвиху — гнездышко ваше искать?”Бес угадал мое давнее и нереализованное желание. Я помнил, как мы летели над Москвой. И место это я хорошо помнил. И я бы его нашел, если бы… оно действительно было.
Мне предоставили вертолет МЧС. Когда заходили уже на пятый круг, я понял, что занятие это зряшное и пустое: то ли этот сосновый бор успели пустить под пилу и уже настроить там дач, то ли он действительно существовал лишь в ином измерении, куда не то что на вертолете, на машине времени не попасть.
Чувствовал я себя гнусно. Получалось, что вся жизнь моя
— сплошной обман. И все мои страдания тоже. Если с первой констатацией еще можно было смириться, то вторая повергала в уныние: муки-то были настоящими, да и не кончились они еще.Вечером позвонила Катя.
—
Ты куда это снова пропал? — спросила она. — И зачем мобильник отключаешь? Я уже думала, опять уехал куда-нибудь.—
Извини, у меня тут дела накопились неотложные. — Врать я не мог, как не мог сказать и всю правду.—
Но ведь нам надо встретиться, что-то решить.—
Встретимся обязательно, — пообещал я. — И очень скоро. А вот решать ничего не надо. Все само образуется, уверяю тебя.—
Ну, хорошо, — согласилась она. — Ты только давай о себе знать… Хоть раз в день.—
Договорились. — И я отключил телефон.Кладбище откладывать было нельзя. Я поехал туда ранним морозным утром, очистил могилу от снега, простился с мамой, с отцом, покорил себя за то, что не успел сделать общую плиту.
На выходе долго стоял у храма и все же решился войти. Я знал, что мне нельзя. Я догадывался, что это кончится плохо… Купил в церковной лавке маленький серебряный крестик, цепочку и свечи; уточнил у служителя, где именно ставить за здравие и где за упокой.
Свечи гореть отказывались. И те и другие… Я стоял в полной прострации, руки мои дрожали. Сердобольная женщина в темном платке пришла мне на помощь, у нее все получилось. Странно, что я этому удивился. Уж если меня собаки бродячие боятся и стороной обходят, а маленькие дети тут же начинают плакать при моем появлении,
— стоит ли рассчитывать на понимание в храме Божьем? Есть вещи, которые не прощаются — никогда и никому.Уже на улице я почувствовал, что жжет шею. Взглянул на крест, он был черным; я его снял, положил на бордюр рядом с нищими, просящими милостыню. Им же я дал денег, много и каждому. Не потому, что хотел откупиться или грехи отмолить,
— им деньги были нужны, мне — нет.Вторую половину дня я полностью посвятил Катюше. Мне хотелось вернуть ей хоть толику того тепла, заботы, ласки, что так чрезмерно и незаслуженно получил от нее. Мы долго гуляли по Москве, сидели в кафе, снова гуляли, и, наконец, я проводил ее домой, на Остоженку
— усталую, счастливую, полную надежд и планов. Я был бы рад когда-нибудь узнать, что навсегда остался у нее в памяти, потому что больше на этой земле вспоминать меня некому.К Белорусскому я подъехал уже поздним вечером. Площадь была пуста. Я оставил машину в переулке и пошел искать тот перманентный долгострой, что по халатности властей продолжал зиять как гнилой зуб, спрятавшийся за блеском элитных новостроек. Эта замороженная стройка словно только меня и ждала. Она даже снилась мне однажды
— как предупреждение, как намек на то, где именно я должен поставить свою последнюю точку… Бетонные блоки были занесены снегом. Пустые глазницы окон выстроились в ряд, как эскизы к знаменитой работе Малевича. В огромной бадье неизвестно чего дожидался застывший лет пять назад раствор.“Ну, почему же неизвестно?
— подумал я, взбираясь по ржавой лестнице на огромный и чуть качающийся от ветра башенный кран. — Меня он дожидается, кого же еще…”Я уже почти не чувствовал, как обжигает мои руки холодный металл, как зябко, неуютно и ветрено в этой кабине с сорванной дверью и без стекол, и даже необычная, изысканная панорама ярко освещенной, заснеженной Москвы меня уже интересовать не могла.
Сценарий, как я понимал, требовал соблюдения неких правил. Ритуала, если хотите… Понятно, что кабина
— это как бы моя трибуна. И я должен, просто обязан сказать сейчас нечто, что придаст хоть какой-то смысл если и не прожитой жизни, то хотя бы желанию уйти из нее. Это ничего, что из зрителей внизу только случайные прохожие и машина с охранником. Моя речь должна быть адресована не им, а тем, кто управляет этим миром, — теперь-то они услышат меня, я знаю это твердо!.. Для начала, естественно, надо выпрямиться во весь рост и повернуться лицом на запад — именно в этом направлении я в первый раз покидал этот, как многие полагают, лучший из миров. Это ничего, что дует холодный ветер, — не он меня сбросит вниз; туда, где уже столько лет терпеливо дожидается меня бадья с замерзшим раствором.Невдалеке чуть менее замерзший охранник, не спуская с меня испуганных глаз, о чем-то советовался по телефону со своим руководством. Потом, видимо, получив соответствующие указания, стал снимать на мобильник мой последний путь: я ощутил себя бездарным актеришкой глупого и никому не нужного кино,
— фарсом была вся моя жизнь, фарсовым оказался и ее финал. Впрочем, теперь уже все равно.Там же, наверху, меня явно не хотели ни видеть, ни слышать. Я по-прежнему был им неинтересен, равно как и моя судьба… Ничего, актеры люди подневольные и не гордые. Молодой Смоктуновский
— провинциальный, бездомный, беззубый и никому не нужный — произносил тексты своих ролей в ночных московских подъездах; мне же гораздо проще, да и роль одна. Сейчас я наберу полную грудь морозного воздуха, окончательно проникнусь режиссерской идеей и скажу!.. Впрочем, я уже говорю:“Я абсолютно ни о чем не жалею, господа властители мира! Да, пусть я мелок, ничтожен, бездарен, слаб, но я не просился в написанную вами пьесу под названием “жизнь”
— вы меня в нее бросили, как слепого щенка, причем дважды, — но ни правил не объяснили, ни смысла, ни сверхзадачи. Да и разве я сам играл эту роль? Вы мною играли! Поэтому и мой провал, и поражение общие. Вы наделили человека разумом, а требуете лишь слепой веры. Но разве современному человеку этого достаточно? Разве отказ в праве понять все до конца не перечеркивает любое накопление опыта и знаний, а значит, и саму жизнь? Зачем мне зрение, если я не вижу главного? Зачем мне слух, если я не Бога слышу, а разноязыкую речь толкователей, которые говорят разное, а за несогласие готовы друг друга убить? Да, мне, можно сказать, повезло — я прожил две жизни, но обе они были полны страданий. Я понимаю, что в этом, собственно, и заключается смысл для тех, кто верит в то, что спасется. Но они не видели “того света”, а я видел. И я туда не хочу! Потому что на самом деле никакого “того света” нет, есть лишь мрак. Причем общий. С двумя отделениями — для чистых и нечистых. Я знаю, что пролетаю мимо, но я ни о чем не жалею. Я выбрал свой путь. Я проиграл. Но на колени я не встану и о пощаде не попрошу. Все, господа, я готов. Больше мне вам сказать нечего.”“Браво!”
— сказал кто-то сзади, и я почувствовал, как меня толкнули в спину.И я полетел! Конечно же, не как самолет, оса или даже вот эта мелькнувшая мимо лица и уплывшая вверх снежинка,
— я летел безобразно и пошло, как мешок с дерьмом; и плюхнулся там, где меня ждали. Я услышал, как противно хрустнул мой сломанный позвоночник, и тут же навалилась страшная, непереносимая боль. Не было ни обиды, ни сожаления, ни глупой надежды на спасение. Я неподвижно лежал, уткнувшись лицом в застывший шершавый раствор и почему-то думал о всякой ерунде… О том, например, что этот мой полет был последним. И еще о том, что теперь уж точно никогда не буду счастлив, и даже маяты по этому поводу больше не будет. А вот мысль о том, что я уже никогда никого не полюблю, — показалась почему-то обидной… Но ведь все это в моей жизни уже было. И в моей смерти тоже. В той, которая другая жизнь. А третьей жизни не бывает… Третья — вот эта бадья, в которой завтра найдут мое окоченевшее тело.—
Готов! Я тебе точно говорю: готов… Хорошо, сейчас сделаю.Было не очень понятно, откуда доносятся эти слова. Потом что-то прямо над ухом щелкнуло, вспыхнуло, словно меня фотографировали на память перед тем, как отправить в неведомый путь… Все в общем-то хорошо знают, как и за что обрекают себя на него. Но никто даже не догадывается, насколько он неотвратим, бесконечен и страшен. Я бы рассказал вам об этом, но возможности у меня такой уже не будет.
Потом я услышал, как отъезжает машина с охранником, как неприятный женский голос объявляет на вокзале об отправлении какого-то поезда. Но все это шло фоном, как музыка на заключительных титрах.
Боль, и без того казавшаяся нестерпимой, усилилась. Мир превратился в тьму. Тьма сгустилась. И все, наконец, кончилось. Теперь уже навсегда. Так мне тогда, наивному, казалось. Эх, если бы я только знал…
32
В ту же ночь у Кати случился выкидыш. Она даже испугаться не успела: пошла в туалет, едва присела
— и тут резкая боль внизу живота, и что-то большое, скользкое просто выпало из нее в унитаз. Она машинально посмотрела вниз, и ей стало дурно… Нет, это еще не было похоже на маленького человечка, это вообще не было ни на что похоже — просто некий окровавленный сгусток плоти.Катя даже не знала, как на все это реагировать. Пыталась дозвониться мужу, но его мобильник был заблокирован, а домашний не отвечал. К утру боль внизу живота стихла, а потом навалились одна проблема за другой. Сначала очень сложный экзамен в университете, потом ГАИ, автосалон, снова ГАИ, ведь одну машину, как обещала мужу, нужно было продавать, другую покупать, и эта чехарда с документами, сменой номеров, регистрацией к вечеру ее так вымотала, что она уже почти забыла о случившемся и просто завалилась спать. Муж опять куда-то пропал, все его телефоны были недоступны, и это волновало ее гораздо больше, чем история с выкидышем.
Спустя месяц ей позвонили из морга и поинтересовались, будет ли она забирать труп. Катя сначала вообще не поняла, о чем речь: решила, что это или чей-то глупый розыгрыш, или просто номером ошиблись. Но голос в трубке уверенно назвал фамилию мужа и даже сообщил, что ошибки быть не может, что приезжали люди с работы и покойного опознали. Опять было всё непонятно: какие люди, с какой работы? Катя торопливо записала адрес и тут же помчалась в этот проклятый морг у Белорусского вокзала.
На Большой Грузинской она попала в чудовищную пробку, долго психовала, потом просто бросила машину и побежала, то и дело натыкаясь на встречных людей; извинялась, бежала, опять натыкалась и когда влетела в это убогое помещение на заднем дворе, выглядела как загнанная лошадь.
Тут же выяснилось, что спешила зря: тот мужик из морга должен был, оказывается, позвонить не позднее, чем третьего дня, но он ушел в очередной свой запой, а когда вышел из него, то и звонить-то уже было не нужно, просто он с похмела в этом не разобрался. Ей показали бумаги, согласно которым тело ее мужа вместе с другими невостребованными трупами было сожжено в крематории еще вчера утром, а то, что от всего этого осталось, согласно инструкции вывезли на одну из городских свалок.
Катя все еще пребывала в безумном, полуобморочном состоянии, зачем-то листала документы, акт экспертизы, результаты вскрытия, словно пыталась найти ошибку, которая все объяснит. “Нет, все это чушь!
— решила она. — Он не мог покончить с собой, его просто убили…” Ведь она видела его накануне, и ничто, ну абсолютно ничто не давало оснований предположить такой жуткий финал.Потом, словно опомнившись, она бросилась искать того олуха, что ей звонил, и, к счастью, не нашла, ибо просто бы убила его на месте, козла паршивого!.. И новая безумная идея
— поехать на свалку и найти хоть что-то. И она поехала, и долго ходила среди вонючих отбросов и еще более вонючих бомжей, потом просто опустилась на кучу мусора и долго, отчаянно рыдала… Ей было совершенно непонятно, как и ради чего теперь жить? И зачем? Все планы, желания, мечты оборвались и рассыпались в одну минуту, превратились в тлен, в мусор и рассыпаны сейчас по этой свалке, как и то, что осталось от мужа, — и захочешь, не соберешь.Позже она все же нашла в себе силы жить дальше и в руки себя взять сумела, но это страшное слово “свалка” еще несколько месяцев незримым палачом стучало в висках. Жизнь продолжалась,
— кое-как спихнула сессию, съездила на каникулы к родителям, а когда вернулась, ее неожиданно прихватило. Сначала просто закружилась голова и подступил комок к горлу, а потом рвало так, что, казалось, сознание потеряет. Пришлось вызывать “скорую” и ложиться в больницу.Первоначальный диагноз, который ей поставили, ее не то чтобы озадачил,
— рассмешил. Она, видите ли, беременна. Причем срок — пять-шесть недель. И плод, что самое удивительное, живой. Ну, этого уж никак быть не могло: именно пять недель назад у нее и случился выкидыш. Если она ошиблась, и плод продолжал расти, развиваться, то и срок бы тогда был другим… Нет, возражал врач, шесть недель — это максимум.Катя настояла на переводе из районной больницы в настоящую, платную. К ее удивлению, там ей сказали практически то же самое. Да, в жизни бывает всякое, думала она. И чудеса иногда случаются, куда уж без них… Предположить, что среди неподвижных и мертвых собратьев нашелся один живой и шустрый,
— она еще могла. И даже то, что этому шустряку удалось при довольно условном контакте как-то преодолеть огромное для него расстояние и даже найти невесть откуда взявшуюся зрелую яйцеклетку, — было, конечно, маловероятно, но все же в пределах допустимого. А вот как эта маленькая “сладкая парочка” сумела вытолкнуть сложившийся, оформленный, почти трехмесячный плод и занять его место — это уже было из области ненаучной фантастики. Словом, не реальная жизнь, а как бы сюжет для дешевого американского триллера из жизни всяких там упырей и вурдалаков.Но время шло, и Кате скоро стало стыдно за эти мысли. В конце концов, все в руках Божьих, и если ей суждено родить
— она родит. Никаких дьявольских штучек и ухищрений она не боялась, поскольку в Бога веровала давно и искренне, так что всякая нечисть пристать к ней просто не могла — рога бы сломала!.. Беременность протекала на удивление легко и без всяких осложнений. Она вела свою обычную, нормальную жизнь, а за неделю до предполагаемого срока легла в больницу. И ошиблась-то всего на несколько дней: ребенок родился ровно через восемь с половиной месяцев после гибели мужа.Это оказался мальчик
— здоровый, доношенный и очень крупный. Когда ей его впервые показали, она не смогла сдержать слез благодарности. “Господи, спасибо тебе! — молилась она про себя. — Уж не знаю, кого ты хотел вознаградить этим даром — меня или мужа моего убиенного, — но я всю жизнь буду помнить о твоей милости, Господи! И прошу, отпусти грехи его, как бы велики они ни были и не дай сгореть ему в геенне огненной. Пощади его, Господи, и помилуй! Сделай это ради нас — мы оба тебя об этом просим”.
33
С тех пор прошло несколько лет. Жизнь Кати постепенно обрела новый смысл. Подрастал и не уставал радовать безмерно любимый сыночек. Рядом были родные и близкие люди, которых она всех, благо средства позволяли, перетащила в Москву
— от родителей до бабушек и троюродной сестры. Вот уже и университет был закончен, и работа интересная найдена, и мужиков вокруг нее крутилось столько, что хоть другим в аренду сдавай. И даже душевный покой был, наконец, обретен… Последнее ей далось немалым трудом — первый год вспоминала мужа чуть ли не ежедневно, потом потихоньку он ее отпустил: и сниться стал реже, и сердце уже не прихватывало от невыносимой душевной боли, и перестала вздрагивать, когда натыкалась взглядом на его вещи и книги; лучше бы, конечно, она все это выбросила сразу — так делают все, да и родня советовала, — зачем же так себя мучить, если вернуть ничего нельзя?! Но сделать этого Катя почему-то не смогла. Хотя, что скрывать, собиралась и не раз. Но в самый последний момент что-то стопорило внутри, словно на стену натыкалась.По этой же причине она и замуж выходить не спешила, хотя предложения делали люди во всех отношениях достойные, состоявшиеся, с нежностью и любовью относившиеся не только к ней, но и к сыну. Катя прекрасно понимала, что мальчик уже в том возрасте, когда ему нужен отец. Да и второго пора рожать, пока время ее не ушло. И вот, когда на горизонте появился еще один серьезный претендент
— пожалуй, самый лучший, самый умный, самый тонкий, — ее вдруг охватила странная и совершенно непонятная тревога. Странная — потому что это никак не было связано с бывшим мужем, к этому времени она его уже почти не вспоминала. А непонятная — потому что тревога эта возникала каждый раз, когда она смотрела на собственного сына. Ни предпосылок, ни объяснений этому не было: сынишка быстро привязался к потенциальному папе, охотно с ним гулял, ходил в кино, ездил в зоопарк и на каток. Но тревога не только не отпускала, она с каждым днем становилась все сильнее. И тут Катю словно обухом по голове ударило — она вдруг почти в беспамятстве заметалась по квартире, зачем-то полезла в кладовку, стала рыться в старых вещах, потом пришла очередь шкафов и антресолей. Она не отдавала себе отчета, — да и состояние ее этого не позволяло, — в том, что именно она ищет. Но когда нашла, то сомнений уже не оставалось, это оно!В старые альбомы с фотографиями она не заглядывала уже очень давно и даже не очень хорошо помнила, что там и ответы на какие вопросы она надеялась найти. Но когда раскрыла, то уже все вопросы отпали… Да, дети часто похожи на своих родителей, это нормально. Но когда они полная копия, и совпадает абсолютно всё
— от черт лица и характерных родинок до улыбки, прищура глаз и этой странной манеры чуть отводить в сторону и поднимать подбородок… То есть было абсолютно ясно, что на этих фотографиях ее сын и никто другой! Катя продолжала листать альбом и поймала себя на мысли, что уже не сходство ее заботит, она как бы заглядывает в будущее, нисколько не сомневаясь, что именно так будет выглядеть ее сын через три года, пять, десять. Ей стало страшно — необъяснимо и почти до ужаса. Она вспомнила свою странную беременность, не менее странное поведение мужа, его трагический уход и все, что за этим последовало. Так, выходит, не сына она родила пять лет назад, а собственного мужа?!.. Нет, так нельзя, надо взять себя в руки! Пока прибирала в квартире, немного успокоилась, но чуть позже представила вдруг, что пройдет еще несколько лет и сын скажет ей в легкой задумчивости: “Мам, а ты знаешь, мне почему-то кажется, что я уже когда-то жил на этой земле”.Кате мерещилось, что она уже видит своего повзрослевшего сына, и слова эти слышит, и интонацию. Да, она знала, что все так и будет. И еще знала, что ничего толкового ответить ему не сможет. “А не схожу ли я раньше времени с ума?
— подумала Катя. — Господи, спаси нас и сохрани!”