Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2012
Без вымысла
От редакции
28 июля 2012 года исполнилось бы пятьдесят лет поэту Роману Тягунову, трагически погибшему в ночь с 30 на 31 декабря 2000 года при невыясненных обстоятельствах. Культовая фигура поэзии Свердловска конца двадцатого века, при жизни он не издал ни одной книги. Мы публикуем воспоминания о Романе его друзей и близких (эту идею подал журналу поэт Олег Дозморов).
Вспоминая Романа Тягунова
Материал подготовила Мария Коновалова
Мария Коновалова
— родилась в городе Кустанае (Казахстан). Окончила факультет журналистики Уральского государственного университета им. А.М. Горького. Работала в газете “На смену!” до самого ее закрытия (2009). Освещала темы, связанные с культурой, писала рецензии на спектакли и книги, сочинила серию философских эссе о городе и людях, живущих в нем. Публиковалась в “Урале”. Живет в Екатеринбурге.
Константин Патрушев
— предприниматель, друг Романа Тягунова со студенческих лет.
1
Здесь и далее в качестве эпиграфов использованы стихи Романа Тягунова.Рассказывает Константин Патрушев
Я не уверен.
Но надеюсь,
Что не предам тебя, мой друг1.
Думаю, что полностью и досконально восстановить Ромину биографию сегодня ни у кого не получится,
— настолько он был разный, многогранный, переменчивый. Если рассказывать о нем на разных этапах его жизни и при этом не упоминать имени, люди даже не поймут, что речь идет об одном и том же человеке. Рома прошел через множество жизненных периодов и в каждом из них погружался в новую, предельно интересную для него атмосферу. И образ жизни в каждом из этих периодов менялся, радикально отличался от предыдущего. Рома делался просто другим человеком. На одних таких этапах мы с ним общались очень тесно, виделись практически ежедневно, в другие встречались по касательной. Я видел разные его лица. Видел Рому, когда он был богат и когда он был нищ. Когда он активно участвовал в поэтических конкурсах, фестивалях, был звездой литературной тусовки — и когда погряз в зависимости от наркотиков и находился на страшном дне. Потом он сумел отойти от наркотиков и достаточно успешно с творческой, да, наверное, и с материальной, точки зрения занимался рекламой и пиаром, прописывал слоганы, сочинял предвыборные стихи. И единственное, что может связать воедино все эти жизненные этапы, — поэзия.Мы с Ромой вместе учились в университете на матмехе. Он окончил математическую школу, вообще был очень хорошим математиком, на факультете сразу завоевал высокий авторитет и очень комфортно там себя чувствовал. Любовь к математике в дальнейшем проявлялась у него в очень многих стихах. Иногда я видел, как он над ними работает,
— он их конструировал, стихи получались геометрические. По крайней мере, мне так видится.Сдружились мы на первом курсе. По тогдашним традициям, студенческая жизнь начиналась с поездки в колхоз на уборку урожая. И вот в этом колхозе вышло так, что мы с Ромой оба заболели дизентерией. Угодили в местную деревенскую больничку, которая располагалась в деревянном одноэтажном доме. Дом стоял на отшибе, за ним было несколько стогов. Сентябрь тогда выдался теплый, солнечный, не дождливый, и мы каждый день уходили к этим стогам, садились в сено и разговаривали обо всем на свете. Общую тему поймали быстро
— это оказалась любовь к поэзии. Рома очень хорошо в ней разбирался, помнил наизусть много стихов. Мы читали свои любимые стихи. Рома тогда, да и вообще на протяжении всей жизни, очень любил Маяковского. Собственных стихов он мне тогда не читал, и я даже не знаю, писал ли он их в то время.Тогда, в семнадцать лет, Рома был очень крепким, сильным, спортивным. Таким, наверное, его теперь помню только я. Он занимался скалолазанием и мог до двадцати раз подтянуться на кончиках пальцев на дверном проеме, любил ходить в туристические походы. Потом жизнь нас развела на несколько лет, а когда мы снова встретились в середине 80-х, он уже перестал заниматься спортом и очень изменился, его великолепные мышцы опали.
Изменение было не только внешним. Рома бросил университет, писал стихи, стремительно зарабатывал известность в поэтических кругах. То время для поэзии было самым благодатным. Перемены в стране серьезно всколыхнули творческие массы. Когда в обществе царит позитивное настроение и ожидание изменений, творчество всегда выходит на первый план. Так же было в хрущевские времена
— появилась генерация очень сильных поэтов, которые сегодня стали консервативными классиками. И в середине 80-х получили известность много интересных авторов. Устраивалось множество литературных мероприятий. В Свердловск привозили ребят из Москвы — Парщикова, Еременко, Иртеньева, которого тогда никто не знал, поскольку он писал только в стол. И эта волна возможностей стать публичным литератором положительно влияла на творческую энергию. Весь андеграунд вышел из подвалов, художники стали делать выставки, поэты свободно выходили на сцену, постоянно шли фестивали, конкурсы, поэтические вечера… Рома был их неизменным участником. Он лучше всех поэтов, кого я только видел, читал свои стихи. Великолепно их подавал, был очень эпатажен, артистичен. Каждое его выступление было поэтическим мини-спектаклем.Позднее, к концу 80-х годов, известность в узких кругах любителей поэзии перестала его устраивать, он искал выход за пределы литературной тусовки и с этой целью писал конъюнктурные стихи. Написал поэму под названием “Письмо генсеку”. Там собраны несколько ранее написанных хороших стихотворений
— таких, как “Мой друг, пройдемся по Москве”. А рядом с ними чисто китчевые, трибунные вещи — в большинстве своем не поэзия. Стихи про Сталина, Горбачева, которые в то время с большим удовольствием воспринимала толпа. Но были и очень достойные стихи.Рома бесплатно нашел где-то большое количество бумаги, издал это “Письмо генсеку” на тогдашнем копире, который назывался “Эра”. Было даже слово “отэрить”, аналогичное нынешнему “отксерить”. “Отэренную” поэму Рома широко распространял, она стала очень популярна, и благодаря ей он приобрел большую известность среди неподготовленных к поэзии товарищей. Вряд ли, конечно, эти люди теперь его помнят. Но в то время имя Тягунова в Екатеринбурге было более известно, чем впоследствии
имя Бориса Рыжего. Рома сделал очень точный ход для расширения аудитории. Вообще, конъюнктурность, работа на толпу была в его духе. Когда он стал заниматься рекламой и пиаром, меня это не удивило
В тот же период Рома связался с криминальными личностями и проворачивал разные аферы. Зарплата дипломированного инженера тогда составляла 150 рублей, а у него внезапно появлялись тысячи, которые он спускал моментально. Покупал какие-то картинки, тратил на девушек, угощал друзей водкой и пивом. Деньги сами по себе не представляли для него ценности: есть они
— комфортно, нет — тоже не страшно. Я знал, откуда у него брались крупные суммы, знал, кто затянул его в криминал. В то время мы с ним общались редко. Этот период длился года полтора-два, и слава богу, что Рома тогда не сел. Потом мы стали общаться более регулярно. Встречались у общих друзей, перезванивались, иногда он внезапно приезжал ко мне, и мы подолгу разговаривали, но прежней близости уже не было.…У него была первая жена, Неля. Она упрекала Рому: “Ты всем стихи пишешь, а мне ни одного не посвятил”. И он однажды отозвался на ее упрек:
Милая моя,
Не думай, что ты в центре бытия.
В центре бытия
Нахожусь я.
У них было двое сыновей. Думаю, Неля рассталась с Ромой потому, что он почти не бывал дома, мало помогал ей с детьми.
В 90-е литературная активность в обществе пошла на спад, поэтические фестивали и конкурсы стали все реже. Да и интерес к чтению стихов со сцены у Ромы пропадал. Он думал об издании книги, а не о поиске слушателей.
Он очень болезненно относился к критике, хотя улыбался и не показывал вида. Он был уверен в силе своего таланта. От невостребованности его таланта шла неудовлетворенность жизнью в последние годы. Когда Рома был помоложе, у него была надежда, что когда-нибудь положение изменится. А к зрелому возрасту она почти исчезла. У него были публикации в журналах, включая “Урал”, но он мечтал именно о книге. Он не дожил до ее выхода…
Когда мы готовили к изданию сборник “Библиотека имени меня”, я просматривал стихи в хронологическом порядке и обнаружил, сколько за последние пару лет жизни Рома написал строк обреченных, предсмертных. Мне не хочется верить, что гибель Ромы
— это его самостоятельный выбор. Я допускаю, что это могла быть случайность: был сильно выпившим, сел на подоконник покурить и упал. Но стихи последнего периода подталкивают к мысли о самостоятельном решении.При работе над вторым сборником весь архив Роминых рукописей собрался у меня. На презентации книги ко мне подошел Дима Кунилов, известный фотограф
— я даже не знал, что он был знаком с Ромой, — и сказал, что у него тоже есть рукописи. Думаю, таких людей наберется немало, все стихи не собрать. Ведь бывало так: без звонка, без предупреждения Рома пришел ко мне на работу. Сказал, что у него все плохо. А потом говорит: “Пока я тебя ждал, накидал стихотворение. Вот, бери, оно посвящено тебе”. Мало ли у него было таких встреч с другими людьми, таких экспромтом набросанных стихов…Грустно очень мне вспоминать Рому. Он был такой красивый и яркий вначале и такой несчастный и подавленный в конце жизни. Он был очень противоречивым человеком, и жизнь его была противоречива. Но я ему прощал все его поступки из-за его таланта.
Наверное, он был честным, как бы это ни парадоксально звучало. Внутри, для себя он всегда понимал, где поступает честно, а где нечестно. Не было имитации, подмены. Об этой внутренней честности свидетельствуют переживания, которые я видел. Правда, с теми, с кем не дружил близко, Рома умел становиться таким, каким люди хотят его видеть.
Его жизнь трагична. И как тут не вспомнить фразу Высоцкого: “Кто прожил жизнь трагически, тот истинный поэт”.
Рассказывает Дмитрий Рябоконь
Дмитрий Рябоконь
— поэт, друг Романа Тягунова.
Наш враг
— талант без ремеслаИ ремесло без искры Божьей.
Добро и зло — одно и то же,
Пока игра нас не тревожит
Петлей Гордиева узла.
В 1980 году я поступил на истфак УрГУ, а Рома
— на матмех. Эти факультеты находятся в одном здании, на Тургенева, 4. Естественно, мы пересекались, встречались в вестибюле на первом этаже и в столовой. У нас нашлись общие знакомые. Мимолетно здоровались, перебрасывались дежурными фразами.А тесно мы с Романом сошлись в сентябре 1981 года, в начале второго курса, на Дне математика. Ребята с матмеха пригласили меня и моего друга-однокурсника, Вадима Орлова, великолепного гитариста, отметить этот факультетский праздник вместе с ними. Праздновать должны были за городом. Поначалу на назначенное место выехала разведгруппа, задача которой состояла в том, чтобы подготовить плацдарм. Этим математикам нужно было расчистить огромную поляну для палаток, привезти и подключить музыкальную аппаратуру. А также, и это самое главное, привезти и дотащить туда мясо для шашлыков и многочисленные рюкзаки с водкой и пивом. В передовом отряде оказались Роман, я и мой однокурсник. Сели на вокзале в электричку и поехали. Конечно, не обошлось без обильных возлияний.
Тогда я не знал, что Роман пишет стихи. И сам не говорил ему, что балуюсь этим делом. А в 1986 году образовалась поэтическая группа “Интернационал”. В нее входили Евгений Ройзман, Юлия Крутеева, Салават Фазлитдинов, Михаил Выходец и я. Юля училась на биофаке УрГУ. Мы собирались у нее в общаге на улице Большакова. Гоняли чаи, читали стихи, говорили на разные животрепещущие темы. Однажды я прихожу к Юле, а она мне жалуется: “Я так устала. У нас вчера весь вечер сидел Тягунов. Достал всех своими стихами. Мы несколько раз намекали ему, что пора уходить. А он так намекам и не внял, никуда не ушел. А потом, когда уже выключили свет, лег на коврик и уснул на нем прямо под дверью”. Меня поразил факт, что мой знакомый Рома, оказывается, пишет стихи. Что он ходит в гости к моим друзьям-поэтам.
Рома стал частенько появляться в нашей поэтической группе. И многие считали, что Тягунов состоит в “Интернационале”. Да, его первая книга стихов вышла в серии “Поэты “Интернационала”. Эти сборники издавал Евгений Ройзман, а составлял Евгений Касимов. В 1997 году в этой серии была выпущена книга Ройзмана. В 1998-м
— Крутеевой. В 1999-м — моя. А потом Ройзман решил включить в издательский план сборники стихов поэтов, с которыми у нас были дружеские отношения. Поэтов, которые сочувствовали “Интернационалу”. Вот Ройзман с Касимовым и сделали Ромину книгу, которая вышла в начале 2001 года. Чуть позже, в этом же году, в серии “Поэты Интернационала” вышла первая книга стихов замечательного прозаика, поэта и культуртрегера Евгения Касимова.Мы с Романом выступали на одних и тех же поэтических площадках, участвовали в одних и тех же конкурсах, но он всегда оставался сам по себе. Однажды он сказал: “У вас поэтическая группа “Интернационал”, а у меня
— группа риска”.В самом деле, он постоянно рисковал. Но окружающие не придавали этому особого значения. Из-за темных, сомнительных личностей, с которыми он начал общаться в 90-е годы, Роман все время был на грани опасности. Увы, он был очень неразборчив с людьми. И сам порой вел себя очень вспыльчиво и рискованно. Например, с художником Виктором Кабановым из-за чего-то так поссорился, что дело дошло до драки. И Роман топором сломал ему нос.
В 1990 году он поселился у своей подруги Натальи Поземиной. В доме на улице Волгоградской, 41. В одном подъезде со мной. Они жили на первом этаже, а я
— на четвертом. Наташу я хорошо знал — она была подругой моей первой жены, Ирины Антроповой. И Ирина, когда мы с ней ссорились, обычно убегала к Наталье. Однажды, когда мы с ней в очередной раз крупно поругались, она полоснула меня по лбу ножом. До сих пор небольшой шрам остался. Когда я сообщил Роме об этом инциденте, он коротко заметил: “Жаль, что не по глазам. Был бы знаменит, как Гомер”. Когда Наташа пришла к нам в гости в сопровождении Ромы, я очень удивился, что они вместе. Что он у нее, оказывается, уже прочно обосновался. Но возле Романа всегда крутилось много девушек, так что удивляться не стоило.Тогда они с Романом бывали у нас практически каждый день. Рома приносил новые стихи, дарил мне их. Мы говорили о поэзии, о том, что в стихах хорошо и что плохо. Так, например, Рома не любил, когда строчки стихов начинались с буквы “и”. Если у какого-нибудь поэта в стихах было много строчек, которые начинались с “и”, он говорил, что поэт “икает”. А если у какого-нибудь поэта в стихах было много “как”, Рома говорил, что этот поэт “какает”.
Его любимым поэтом был Андрей Вознесенский, который продолжал футуристическую традицию. И Рома постоянно восхищался, что со временем стихи Вознесенского становятся все лучше и лучше.
Мы часто придумывали, как нам заработать денег. Рома вечно носился с какими-то проектами
— то пытался выпускать марки, то песни писал по заказу. Помню, в 2000 году он часто мотался на Уралмаш — “завод заводов”. Там к какому-то очередному уралмашевскому юбилею ему заказали песню. А в начале 90-х годов ему заказали рекламную частушку про страховое общество “Белая Башня”. И это Ромино творение постоянно гоняли по городскому радио. Многие даже напевали тогда эти навязчивые слова: “Белая Башня”, “Белая Башня”, с нею не страшно”. В том же 2000 году ему заказал рекламный слоган какой-то автосалон, торгующий “Тойотами”. И Рома придумал: “Тойота” — ощущение полета!” А когда в начале 90-х годов шла предвыборная борьба между кандидатами в губернаторы Свердловской области Росселем и Страховым, Рома придумал очень удачный предвыборный слоган для Эдуарда Росселя: “Голосуй не за страх, а за совесть”. То есть кроме рекламиста Тягунов был еще и политическим пиарщиком.Рома очень гордился и слоганом для “Тойоты”, и слоганом для Росселя. И считал их лучшими в своем творчестве в этом контексте. Умение выворачивать слово наизнанку, пристрастие к каламбурам и палиндромам очень пригодились ему. Даже я невольно заразился этим. Однажды, когда Рома пришел ко мне с бутылкой рома, я, предлагая ему еще раз накатить, скаламбурил: “Рома, хочешь рома?” Рома долго смеялся.
В начале 1992 года я первый в нашем подъезде поставил у себя кабельное телевидение
— и довольно скоро об этом пожалел. По этому кабельному каналу крутили всякие боевики, фильмы ужасов, эротику. То есть вещи, которые для всех бывших советских граждан были тогда в диковинку. И складывалась картина, похожая на старые времена, когда только стали появляться телевизоры “КВН” с водяной линзой: смотреть это чудо техники сбегался весь дом. Так и Рома с Наташей каждый день приходили к нам смотреть кабельное телевидение. Через некоторое время это стало меня напрягать, но я терпел. Мое терпение дошло до предела к 22 апреля — ко дню рождения Владимира Ильича Ленина. Замучился еще в университете его труды конспектировать. А тут, в этот день, заявляется ко мне эта парочка. И Рома, веселый, смеющийся, преподносит мне брошюру Ленина “Апрельские тезисы”. Это меня так взбесило, что я очень грубо крикнул: “Все, вы мне надоели, убирайтесь!” И стал выталкивать их обратно за дверь. Что характерно, они и не обиделись. Просто стали заходить не так часто.С Наташей они расстались в 1993 году. Он очень переживал этот разрыв. Тогда Роман написал длинное стихотворение, никому открыто не посвященное, но адресованное Наташе:
не оставляй следов
открытого огня
на донышке со льдом
не оставляй меня
Заканчивалось оно словами: “Всего-то и делов: не оставлять следов”.
Позже он познакомился с Надеждой Герасимовой, выпускницей УПИ, оператором ПК из “Микрохирургии глаза”. Уверен, если бы не она и не Ройзман, который всегда поддерживал Рому, помогал ему, Роман бы прожил еще меньше. Надежда продлила ему жизнь. Иногда я бывал у них в квартире на Сурикова. Там на рабочем столе у Ромы были постоянно разложены разные бумаги, рекламные склейки. Делая рекламные макеты, он каллиграфически выводил на них надписи разными шрифтами. Не знаю, насколько удачными они у него получались с коммерческой точки зрения.
Роман был большим мистификатором. Для Наташи Поземиной он придумал псевдоним Наташа Ашатаян и писал стихи, которые она от своего имени читала со сцены. Естественно, творческую индивидуальную манеру не утаишь. Все чувствовали Ромину руку. Но когда приставали к нему с расспросами, он наотрез отказывался признавать свое авторство. В начале 90-х годов в ДК “Автомобилист” был городской поэтический конкурс. Наташа от своего имени блеснула там с Ромиными стихами. Декламировала она великолепно
— артистка как-никак. Наташа обладала отличной дикцией и выглядела очень эффектно. И завоевала на этом конкурсе поощрительный приз — газетную публикацию. Была такая газета “КЛИП” — “Культура Литература Искусство Политика”. Там вышла большая подборка стихов, подписанных “Наташа Ашатаян”. А стоило им с Ромой расстаться, так эта легендарная девушка-поэтесса больше ни строчки не написала.Другая известная мне Ромина мистификация была в мрачных тонах. Поэт Виталий Кальпиди в Челябинске издавал “процесс-журнал Уральского региона” “Несовременные записки”. Сокращенно
— “НЗ”. В третьем томе этого “процесс-журнала” в 1996 году, в разделе “Предметы поэзии”, появилась подборка под названием “Поэзия суицида”. В предисловии к этой подборке говорилось: “Мы предлагаем читателю “НЗ” небольшую подборку из готовящейся к изданию книги “Прощальные стихи самоубийц”, собранную за несколько лет изучения архивов психиатрических больниц. Из соображений чувства такта мы опускаем имена и фамилии, возраст и пол, а также способ самоуничтожения: сравнительный анализ этих данных — удел психиатра. Нам же интересно и важно — ЧТО сказал человек перед последней чертой, ЧТО он завещал всем нам, прикоснувшимся к страшной загадке Жизни и Смерти. Дай Бог, чтобы прочитавший эти строки задумался и, опомнившись, не брал греха на душу”. Предисловие было подписано неким Олегом Щербаковым и Романом Тягуновым. Все стихи в этой подборке были Ромины. Некоторые из них печатались прежде, некоторые нет. Но те, кто близко общался с Ромой, их знали.Из-за этой его широко известной склонности к мистификаторству многие не сразу поверили сообщению о Роминой смерти. Я тоже был среди неповеривших. Евгений Касимов позвонил мне 5 января 2001 года и сказал, что Ромы больше нет. В это время шел очень сильный снег.
Последний цикл Роминых стихотворений называется “Первый Встречный”. В нем, почти в каждом стихотворении, идет речь о смерти. В январе 2001 года я отнес этот цикл в журнал “Урал”. В том же 2001 году в третьем номере “Первый Встречный” вышел в “Урале” с моим некрологом.
Рассказывает Евгений Ройзман
Евгений Ройзман
— поэт, общественный деятель.
И я спою о маленьком мальчишке,
Который бегал в каменном лесу
И приносил мне синяки и шишки
И говорил, меняя их на книжки:
Я завтра еще больше принесу.
Рома рос на Уралмаше, на улице Бакинских комиссаров. У него было сложное детство
— его родители разошлись, он стал жить с отцом на Юго-Западе, а его младшая сестра осталась с матерью. С Роминой сестрой Наташей моя сестра училась в одном классе. Наташа была очень похожа на брата, и они были очень близки. А про свою мать Рома вообще никогда не рассказывал.Рома был известен тем, что в детстве убежал с бродячим цирком. Потом умудрился поработать нянечкой в детском саду. Он на хорошем уровне занимался скалолазанием, играл на гитаре и пел песни. К поступлению в университет на его счету уже было несколько песен собственного сочинения. Две из них стали довольно известными
— “Из облака падали яблоки” и “Мы с папой на юге, мы в Новом Афоне”.А позднее Рома стал писать замечательные стихи.
С ним меня состыковал Костя Патрушев
— они вместе учились в университете на матмехе и сдружились в первом колхозе. Не помню, где мы впервые с Ромой встретились, — скорее всего, у Вити Махотина. А тесно сошлись уже на “Станции вольных почт”. С 1988 года там работали выставки, мы там выступали, там же была и творческая кухня. Рома там писал стихи своим ровным почерком, математически их выстраивал, компоновал.Мы тогда легко писали стихи, у нас есть много общих текстов, которых никто не знает, а я их никогда не дам публиковать. Сочинили “Письмо турецкому султану”, поэму про Белоярку…
Однажды мы где-то выступали втроем: Юля Крутеева, Рома и я. Но Юля-то такая благообразная была, а мы с Ромой начитали чего-то страшно вызывающего. Ромино будущее “Письмо генсеку” начиналось словами:
Как беспартийный беспартийному скажи,
Зачем мы точим эти длинные ножи?..
А в одном из безобидных его стихов звучало:
Мой друг, пройдемся по Москве,
Там сук нерезаных две трети…
И еще что-то типа:
Борис Николаевич Ельцин,
Мы помним своих погорельцев…
Я тоже поначитал всякой фигни. Официальные лица озадачились и кому-то поручили разобраться. И вот про нас вышла разгромная статья в местной газетке
— то ли в “Уральском рабочем”, то ли в “Вечернем Свердловске”, который потом стал “Вечерним Екатеринбургом”. Словом, в одной из тех газеток, которые в народе называют “Урка” и “Верка”. Подписана статья была “Г. Федорова”. И вот мы такие сидим, лелеем планы страшной мести. Перебрали все варианты.А потом Рома написал четверостишие:
Гадом буду, гадом,
Гале все прощу.
Федорову Галю
В космос запущу.
Ну, посмеялись и забыли эту досадную историю. А четверостишие я запомнил.
Мы с Костей снимали большую квартиру на Белинского, и некоторое время Рома жил у нас. Там были написаны многие его стихи. Одно из них
— “Любовь до красных петухов” — родилось в ту ночь, когда рванула Сортировка. Рома сидел на балконе, писал и услышал этот взрыв.Потом он поселился на улице Викулова с женой Нелей. Когда к ним приходили гости, Рома обязательно им что-нибудь дарил. Однажды Неля, которая делила с ним все несчастья, посетовала, что Рома всем посвящает стихи, а ей не посвящает. Рома вздохнул и написал:
Когда-нибудь, когда-нибудь
Я заработаю все деньги.
И как-нибудь тебя одену
В последний путь, в последний путь.
Женщины очень любили его. Он с ними всегда был добр и великодушен.
Рома был самолюбив, амбициозен, для него было важно быть первым. У него никогда не было денег и была куча каких-то прожектов. Он на самом деле был хороший парень. Но одно время в 90-е годы стал употреблять наркотики и изменился раз и навсегда. Наркотики очень сильно исказили его линию поведения. Ему всегда были нужны деньги, он был всем должен, у него возник ряд конфликтных ситуаций с товарищами
— с Костей Патрушевым, с Женей Касимовым, со всеми, кто его окружал. Он задвинул учебу, все похоронил. Мы великодушно к этому относились: мы все бывали без денег, все попадали в трудные жизненные ситуации. Я понимал, что он мне немножко завидовал. У меня всегда были деньги, я умел зарабатывать, я жил легче, чем он, я не пил, у меня всегда было дело. Я уходил вперед, и он это видел. Рома болезненно воспринимал то, что его на глазах начали обгонять. Это выливалось в стихах:
у меня одни долги
у тебя другие
у тебя одни враги
Стихи невозможно писать нечестно.
Он выскочил из этой ситуации с огромным трудом в 2000 году. Он тогда работал в Тюмени в предвыборной кампании кандидата в тамошние губернаторы. Был тогда на себя не похож
— похудевший, изможденный. В последний день своей жизни Рома пришел ко мне в музей, купил два альбома “Невьянская икона”. Я хотел ему их подарить, но он гордо сказал: “Нет, я куплю, у меня есть деньги”.Собрался домой, позвонил Наде, чтобы она его ждала,
— а сам непонятно зачем пошел к этим уродам, которые стали причиной его смерти. Это были отсидевшие наркоманы. Видимо, он выпил с ними и из-за чего-то закусился: “Да я сейчас в окно выпрыгну! Что, думаете, не выпрыгну?!” Вскочил на подоконник и прыгнул с пятого этажа.Я знаю, что он тогда употреблял наркотики на основе эфедрина,
— именно они дают такую реакцию, подталкивают к таким мгновенным вспышкам.Мне Рому очень жалко. Мне трудно о нем говорить, потому что я его хорошо знал. Я видел его в самые тяжелые времена. И меня поражало, что даже в крайней бедности он умел оставаться великодушным.
Когда мы собирали книгу “Библиотека имени меня”, к Евгению Касимову пришла девочка и принесла несколько стихотворений Ромы, записанных его рукой. Этих стихотворений мы нигде не видели, поэтому в книгу они не вошли. Вот одно из них:
Черный апельсин.
Талая луна…
Боже упаси
Это проклинать.
Жесткая скамья.
Судьи в кимоно.
Девочка моя,
Не ходи за мной,
Там колючий сон,
Там небритый сад,
И гудит висок,
И пьяна оса,
Беглые стихи,
Гиблые края,
Плахи, лопухи…
Девочка моя!
Девочка моя,
Ледяной овал!
Гражданин судья,
Кто вас целовал?!
Рассказывает Евгений Касимов
Евгений Касимов
— литератор.
Бог в помощь, Евгений Петрович,
Ты помнишь, как встретились мы?
Как братья по крови, покроя
Ворот пересыльной тюрьмы.
Первое знакомство с Ромой я описал в очерке, который вышел в журнале “Дети Ра”. В 1986 году Роман появился у меня неожиданно и непринужденно
— в то время ко мне люди часто так приходили, без всяких звонков и предварительных договоренностей. Сложился очень хороший долгий разговор. Мы пили какую-то дрянь, беседовали о стихах, потом поехали домой к Роме, где просидели до утра. Он читал стихи, пел песни… В то время люди очень тянулись друг к другу. И потом мы с Ромой стали часто встречаться. Тогда устраивалось много всяких поэтических вечеров, фестивалей, конкурсов, квартирников. В ДК “Автомобилист” постоянно проходили какие-то вечера и фестивали. Еще были интересные поездки. Например, мы ездили в Пермь, где была группа серьезных поэтов — Виталий Кальпиди, Вячеслав Дрожащих, Юрий Беликов, Юрий Асланьян. Рома много путешествовал. Он был непоседой и все время носился с какими-то идеями.В 80-е годы литературная жизнь была очень тесно связана с политикой: ведь была объявлена гласность, перестройка, демократия. Рома был на коне
— для него все это было питательной средой для творчества. Он собрал свои стихи в поэму, которую назвал “Письмо генсеку”, оснастил какими-то эпиграммами, политическими филиппиками и распечатал на ротаторе. Результат представлял собой свиток внушительной длины. Отрываешь метров десять и читаешь… Эту поэму он прихватил с собой в Москву, куда поехал с бардом Геной Переваловым. Они выступали на Арбате. Гена пел, Рома читал стихи — зарабатывали деньги, и, кажется, неплохие. Смелые уральские парни нравились москвичам.В 1992 году я начал работать на радио. Сначала давал комментарии к новостям культуры, потом сам стал делать эти новости. Вел литературную программу “Отражения”, куда приглашал поэтов, прозаиков, драматургов, музыкантов. Ее гостями были Майя Никулина, Юра Казарин, Леня Ваксман, Игорь Богданов, Саша Ерёменко, Леша Парщиков, Женя Ройзман… Она выходила в эфир еженедельно восемь лет подряд, было сделано более 250 передач. В редакцию часто приходил Рома, иногда вместе с Борисом Рыжим и всегда с новыми идеями. Он просто фонтанировал проектами. Придумал, например, замечательную вещь под названием “Государь календарь”. “Давай я к разным датам буду писать стихи, а ты их в эфире читать?” И тут же вынул из-за пазухи ворох стихов, написанных на месяц вперед. Познакомил с Борисом Рыжим. Позже Борис и Олег Дозморов стали героями одной из моих передач.
Рома придумал слова к гимну России
— тогда играли только музыку Глинки. Ромины стихи ложились на эту музыку прекрасно. К сожалению, это никого не заинтересовало. Он написал очень хороший текст для гимна Свердловской области, который был положен на музыку. У нас проводился конкурс на лучшую песню о Екатеринбурге, мы с Ириной Северовой его вели несколько лет, участвовали в нем и профессиональные композиторы, и любители, мы смогли выпустить даже компакт-диск.Идей у Ромы было очень много, и далеко не все они были доведены до конца. Все носило немножко скоморошеский, карнавальный вид. Его кидало из стороны в сторону. Он вел жизнь не очень упорядоченную, суматошную, хаотичную, но по-настоящему напряженную и творческую. Довольно серьезно занимался рекламой, это было интересно. Рома работал со словом самозабвенно, с размахом, предлагал оригинальные вещи. Потом его кинуло в политику, он занимался выборами на уровне не политтехнолога, а творческого человека, который придумывал что-то интересное.
Ромины стихи до последнего дня только крепли, он набирал силу. Я работал над первой его книгой. Все было собрано и сложено, я написал небольшое предисловие, которое очень понравилось Роме за исключением слов “золотая искорка авангарда”. Уменьшительное “искорка” показалось ему уничижительным. Мы вроде договорились на этот предмет, но тут вмешался главный редактор издательства Уральского университета Федор Еремеев. Мое предисловие он назвал ерундой, и Рома, человек очень мнительный, ему поверил. Федор присоветовал Роме написать предисловие лично. Через пару дней Рома принес мне ужасно пафосный текст, сделанный им самим. Он там писал о себе от третьего лица что-то вроде “великий русский поэт Роман Тягунов…”. “Подпиши”,
— сказал он. Я отказался: это не мои слова, не мои мысли, как я могу поставить под этим свою подпись? “Без подписи нехорошо”, — волновался Рома. Я сказал ему, что, если такое помпезное предисловие подписать его именем, будет вовсе глупо. Рома понял, что происходит что-то не то, психанул, пообещал Еремеева заколбасить, а мне наговорил всяких гадостей и глупостей. Потом мне позвонил Ройзман: ему Рома тоже наговорил всякой ерунды. Я объяснил, что книга практически готова, собрана, вычитана, выверена, а если Роме не нравится мое предисловие, его можно и снять. А другое писать я не вижу смысла. Тут Рома совсем взбеленился и заявил, что запрещает выпускать свою книгу. Это было в ноябре, за полтора месяца до Роминой смерти. Его нервы были измочалены. Через некоторое время книжку все-таки решили печатать. Был конец декабря. Рома в эту пору мотался между Екатеринбургом и Тюменью, был крайне измучен и об истории с предисловием уже не вспоминал. Книга пришла из типографии на сороковой день после его смерти…В том предисловии было сказано, что Рому никогда не признают писательские союзы. После выхода книжки со стороны Союза писателей начались претензии: это, мол, неправда, мы его признаем! Но где были все эти критики и литераторы, когда Рома мечтал о публикациях, о своих книгах? Все, что у него вышло,
— это небольшая подборка в журнале “Урал”, тексты в “Антологии современной уральской поэзии”, изданной в 1996 году Виталием Кальпиди. А первую книгу делали мы с Женей Ройзманом, вторую — мы же и Костя Патрушев. В 2003 году я вступил в Союз писателей и на первом же заседании правления предложил организовать комиссию по архивному наследию Романа Тягунова. Она была создана, я лично оповещал всех о ее существовании, собирал архивы. Собрался довольно приличный архив, который в итоге оказался в сейфе Союза писателей и пролежал там ровно восемь лет, до того момента, как мы начали работать над книгой “Библиотека имени меня”. До этого все были горазды только поговорить о том, что надо бы что-то издать, а всерьез делом никто не занимался.Когда вышла “Библиотека имени меня”, все радовались: наконец-то вышла достойная книжка поэта! Но было и много недовольных. Прибегали, показывали мне черновики, в которых некоторые стихи напечатаны не так, как было в книге. Но, делая ее, я опирался на архив, где все тексты были написаны набело Роминой рукой. Ценность этой книги в том, что в ней нет отсебятины, редакторского произвола. Там представлены подборки разных лет, сборники, составленные самим Романом.
В последние годы у Ромы была какая-то обреченность во взгляде. Я не связывал это с его творческой биографией, это не было последствием душевного или духовного кризиса. Это была чистая физиология. Рома страдал серьезным недугом. Мы с ним ездили на выступление в Челябинск, и, проведя бок о бок целый день, я понял, что в нем появился надрыв, его личность видоизменялась. Он ощущал загнанность. Наша последняя встреча была за неделю до Роминой смерти. Он пришел ко мне в студию, мы стояли у лифта, и Рома вдруг сказал: “Ты, может быть, в последний раз меня видишь”. У него на глазах выступили слезы, и он убежал вниз по лестнице, не дождавшись лифта.
Роман был дитя времени, как и Борис Рыжий. Такое ощущение, что их время закончилось и они умерли. Миллениум, мля… Мне кажется, в нашем новом времени им было бы не очень уютно. Все удивляются, почему Еременко с 1991 года ничего не пишет. А он спрашивает: “О чем писать-то?” А что мог бы написать Высоцкий в 80-е? Личная биография может продлиться намного дольше, чем поэтическая, поэт может прожить сколь угодно долго, но есть какая-то тайна во всем этом… Как писал Ерема: “Я вычерпал душу до глины, до самых астральных пружин”. Рома и Боря были слишком отчаянны, и невозможно представить, чтобы они продолжали существование за пределами своих поэтических биографий. Поэт в этом смысле живет ровно столько, сколько ему отпущено сверху. В этом есть несправедливость, но есть и какая-то большая правда. О чем бы сейчас писал Рома? Стал бы продюсером ток-шоу “Сумасшедший дом-2”? Креативщиком в рекламном агентстве? И приходили бы такие ребята с короткими толстыми пальцами: “Вот так сделай, это круто, а этого нам не надоть”? Он бы не смог так жить. По архивам видно, что Рома многое сделал, многое успел. Хотя кто знает…
Рассказывает Юрий Казарин
Юрий Казарин
— поэт, живет и работает в Екатеринбурге.
Лишь в русской книге все язычники едины.
НАМ БОГ ОБМАН
Пути господни неисповедимы.
Мне кажется, Рому знали все, кто в нашем городе был связан с литературой. Я постоянно встречал его в университете
— он часто бывал на филфаке, заходил на кафедру советской литературы. Часто я пересекался с Ромой на каких-то выставках, еще чаще дома у Жени Касимова — в “нехорошей квартире” на улице Малышева, недалеко от перекрестка с ул. Белинского. Мы встречались на грандиознейших вечерах в ДК “Уралмаш”. Сейшн там шел всю ночь, расходились под утро, часов в 5–6. Поэты читали стихи, безобразничали, иногда вели себя просто отвратительно свободно. Это была реакция на застойное страшное время, когда ничего было нельзя, когда все мы знали, что в СССР наши книги ни за что не выйдут. Он никогда не приходил в Союз писателей — в принципе не хотел туда приходить, не желал вступать.Он мечтал выпустить книгу. У него были газетные и журнальные публикации, была большая подборка стихов в альманахе “Истоки”, который выходил в Москве в конце 80-х годов. Когда она вышла, Рома с гордостью говорил: “Мы прорвались, опубликовались в Москве”. Когда речь шла о поэтических успехах, Рома обычно говорил не “я”, а “мы”. Но в том случае множественное число было на месте: в тот же период у меня вышла подборка в альманахе “Поэзия”, а у Жени Ройзмана в журнале “Юность”.
Но этих публикаций ему было недостаточно, Рома хотел более полной реализации, искал возможность получить материальные знаки своего таланта. Работать в стол было не в его характере. Был такой замечательный харьковский поэт Борис Чичибабин, который всю жизнь проработал бухгалтером в трамвайно-троллейбусном управлении, и никто не знал, что он пишет стихи. Рома так жить не желал, ему требовалось признание его словесного дара. У него была такая дурацкая мечта зарабатывать деньги своим литературным трудом. Он часто показывал мне свои стихотворные опусы, которые касались рекламы. К этой ерунде он относился очень серьезно, с бешеным энтузиазмом. Говорил: “Юра, я наконец знаю как!”
— и километрами читал эти двустишия и четверостишия. Реклама чая, лифчиков, автомобилей, всего на свете — очень талантливо сделанная. Он носил с собой тетрадь, куда все это было записано. Мог остановить на улице и начать читать. Даже если я куда-то торопился, все равно из уважения стоял и слушал. Иначе невозможно себя вести, когда рядом с тобой настоящий поэт с генным энтузиазмом. Причем энтузиазм этот был двойной: поэта, который хочет поделиться свежими творениями, и человека, мечтающего заработать.Правда, денег у него никогда не водилось. Рома приходил на филфак, мы здоровались, обнимались, смеялись, шли курить на лестничную площадку
— и я понимал, что ему надо предложить денег. Сам он никогда бы прямо их не попросил, но я видел, что он нуждается. К концу разговора я обычно сам предлагал ему пятерку или десятку.Я знаю, что ему очень помогал Женя Ройзман
— и духовно поддерживал, и финансово. Рома всегда говорил о Ройзмане с каким-то мальчишеским обожанием, очень его любил. Ройзман сыграл огромную роль в том, что Рома Тягунов так долго прожил.Я видел, что Роману не суждена долгая жизнь. Я это не задним числом говорю
— я всегда смотрел на Рому с тревогой за него. Есть поэты, которые просто сгорают, полностью выдавая все, что у них есть, напрягая, перенапрягая, уничтожая себя. Таким был Роман Тягунов, таким был Борис Рыжий. Сложность, жуть, ужас существования были необходимы им как источник творческой энергии. Убери беготню, поездки, бесконечные попытки заработать, скандалы, ссоры, драки — и не будет поэта Тягунова. Убери сложные, запутанные отношения с женщинами, друзьями, другими поэтами — не будет Рыжего.Роман жил на износ. Это было заметно даже в юности, когда он только начинал проявлять себя как поэт, выходить на публику. Когда Рома читал стихи, у него губы дрожали. Он бледнел, синел, закрывал глаза. Это была работа даже не на износ, а насмерть. Когда человек так бледнеет и читает стихи срывающимся юношеским, отроческим голоском и губы у него трясутся
— видно, что он не жилец, что он торопится выдать все накопившееся в душе. У людей бывает разная скорость жизни. Но у поэтов жизнь движется вперед, а навстречу ей с той же скоростью движется смерть. Чем быстрей, интенсивней, продуктивней живет поэт, тем быстрей он умрет. Таков закон. Я исследовал три века русской поэзии и знаю эту закономерность. Так живут все поэты, просто натура и здоровье у людей разные. Роман и Борис были нежными людьми. По бледности лиц, по тонкости черт, по жестикуляции, по телоположению, по походке видно было, что с ними нужно обращаться иначе, чем с другими, более крепкими.В них обоих чувствовалась неустроенность. На их лицах проявлялась их странная трагическая судьба. Они сами ощущали, что долго жить им не придется. Поэт всегда точно знает, когда он умрет. В их стихах прослеживалось это знание. Но трагическим их исход выглядит только с обывательской точки зрения. А с точки зрения поэта
— такая она, жизнь, такая любовь, такая смерть, другой не может быть.Рома и Боря относились друг к другу очень уважительно и нежно, это я знаю точно. Борис был очень остер и зол на язык, в разговорах он то и дело ругал одного, другого, третьего поэта. Но о Тягунове я от него не слышал ни одного дурного слова, равно как и от Романа о нем. Боря и Рома друг друга стоили. Рыжий был мистификатором, а Рома мечтателем. Такой Манилов, все время строил какие-то прожекты. И вот они друг друга нашли и придумали известную премию “Мрамор”…
Как поэтическая, языковая личность Рома был уникален. С одной стороны
— замечательный, очень глубокий, серьезный и подлинный поэт, который осуществляет познание мира за счет поэтического текста, поэтического мышления. Поэтическое мышление — это номинация, называние известных и неизвестных вещей по-новому. А самое важное — познание невыразимого. У Ромы это есть. С другой стороны, он был стихотворным журналистом — постоянно участвовал в каких-то кампаниях, откликался стихами на злобу дня, писал бесчисленные слоганы, девизы, различные короткие портреты, эпиграммы политического характера. С третьей — он был авангардистом, экспериментатором, много играл. Это был талант настолько шарообразный, настолько многосторонний, что, пожалуй, другого такого человека я в Екатеринбурге не припомню. Все остальные наши замечательные поэты, такие, как Решетов, Рыжий, Никулина, Дозморов, Ройзман, Тхоржевская, Застырец, Изварина, — это таланты мононаправленные. Они выбирают определенную эстетику, определенную этику, определенный тип нравственности — чаще природной нравственности, не общественной — и работают в этом коридоре. Рома мог спокойно нарушать все законы, потому что для него не существовало единой эстетики. Он мог спокойно перейти из эстетики традиционализма в постмодернизм, оттуда в модернизм, в авангард, вернуться в традиционализм или стать вообще классиком. Он любил эпатировать. “Библиотека имени меня” — это же эпатаж, нонсенс, наглость. А с другой стороны, это пророчество. Он умел предугадывать. Уверен, пройдет еще несколько лет, может, десятилетий, и у нас в городе действительно будет библиотека имени Романа Тягунова.Рома был настоящий гигант. Хотя выглядел он тщедушным, не очень крепким. Правда, известны случаи, когда он некоторым людям бил морды. В этом смысле он был нормальным мужиком. В нем все было очень контрастно. Детское лицо и голос при огромном таланте и уме, умении создавать великолепные тексты. Внутренние противоречия
— игривость уживалась у него с серьезностью тона, серьезностью намерений поэтического познания невыразимого. Поэзия называет непознаваемые вещи — жизнь, смерть, любовь, Бога, время, вечность, пространство, душу, язык и так далее. Рома пытался познать само вещество непознаваемого. В этом, мне кажется, самый кайф, квинтэссенция его личности как поэта — с одной стороны, социальность, газетность, фуфло, приносящее бабки, с другой — бескорыстная деятельность в поэзии.Русская поэзия от мировой отличается антропологически. И Боря, и Рома
— типичные представители именно русской поэтической антропологии. В европейских странах тоже есть замечательные поэты, но люди они другие. А наши поэты — это ребята оторви да брось, продолжатели есенинской хулиганской линии внешнего поведения.Можно рассуждать о том, как еще много мог бы написать Рома, если бы не погиб. Но мне кажется, он и Борис прожили именно столько, сколько нужно. В них кончилась энергия, и они ушли. Потому и Пушкин пошел на ту страшную дуэль, что знал: меняется эпоха, должен появиться другой выразитель непознаваемого. И появились Лев Толстой и Лермонтов. Что бы делал Пушкин при Лермонтове, Тютчеве, Полонском, Фете? Он сказал: все, ребята, я свое сделал, теперь делайте вы. Так же и Рома, и Борис
— они сделали свое, и теперь пусть кто-нибудь делает лучше них. Так и идет обновление вещества поэзии. Этим ребятам удалось поэзию приручить, ухватить и нам подарить. Эти пацаны через литературу сразу прыгнули в культуру. А культура — это вечность в рамках бессмертия нашего человечества, нашей цивилизации. И мы, дураки, должны быть счастливы, что с нами рядом жили Борис Борисович Рыжий и Роман Львович Тягунов. Вот такие дела.
Рассказывает Андрей Козлов
Андрей Козлов
— писатель, художник, друг Романа Тягунова.
Запрещенные книги читаем,
Запрещенные песни поем,
Дружим с официальным Китаем
И с тибетским играем огнем…
Мы с Ромой были похожи внешне: у обоих широкие скулы, я тоже носил длинные вьющиеся волосы. Нас даже часто путали, меня порой называли Тягуновым. Честно говоря, это визуальное сходство было мне приятно, хотя теперь мне кажется, что оно было не таким уж сильным. Рома обыгрывал восточность своего облика в стихах: “Я татарин, мать моя казашка…”. Я тоже постоянно поднимал эту восточную тему
— правда, в финно-угорском аспекте.Я встретился с ним у Жени Касимова, в так называемой “нехорошей квартире”. В 80-е годы там бывали многие. В университете на филологическом факультете тогда существовало литературное объединение, которым руководила Майя Никулина. А Юра Казарин это объединение опекал. После университета небольшая группа народу перебиралась к Касимову
— благо его “нехорошая квартира” была рядышком. В годы перестройки там стало особенно интересно: Женя тогда заканчивал Литературный институт, общался с московскими литераторами и начал привозить сюда героев поэтического фронта. Самыми яркими из них были Александр Еременко и Алексей Парщиков. Наши поэты потянулись к Касимову еще активней. Среди прочих пришел Рома, стал читать свои стихи.Признаться, не знаю, были те его строки, которые сегодня считаются классикой, написаны до знакомства с Еременко и его творчеством или после. У этих поэтов я замечал сильное стилистическое сходство. Литературное течение, которое создал Еременко, называли метаметаморфизмом. Само по себе это слово ничего не обозначает, но смысл его в том, что поэтическая речь перенасыщена образами, метафорами, культурными реминисценциями, причем иногда настолько густо, что даже непонятно, о чем идет речь. Этот язык апеллировал к некой интеллектуальности, которая тогда не совсем приветствовалась. Проблема перестройки была в том, что общество интеллектуально переросло рамки, в которых стояло. И этот избыточный интеллектуализм маркировал некую новизну, что было само по себе интересно, само по себе сплачивало. Кроме того, и Еременко, и Тягунову свойственна в стихах ироничность, игривость. Говорят, что это свойство постмодерна,
— однако в стихах Ромы и Саши, в отличие от произведений постмодернистов, всегда оставалась нравственная идея, цель, смысл. Их игра была не самоцелью — она появлялась потому, что поэзия всегда легкомысленна, и игра — ее сущность.Рома был заметно моложе большинства посетителей “нехорошей квартиры”, и отношение к нему со стороны старших было несколько снисходительным. Но очень скоро стало понятно, что снисхождение неуместно: было видно, что действительно талантлив.
В Доме культуры “Автомобилист” тогда часто устраивались поэтические вечера. Однажды был организован конкурс, на котором выбирали короля поэтов. Незадолго до того такие выборы происходили в Москве, и королем там стал Еременко. А у нас короновали Женю Ройзмана. Рому это задело
— он был очень амбициозен. Потом похожий конкурс прошел на Алтае, в Бийске. Его устроил тамошний комсомольский руководитель, выходец из Свердловска. В поиске участников поэтического съезда в нашем городе он как раз попал в “нехорошую квартиру”. Кроме наших поэтов в том конкурсе участвовали сибиряки, пермяки, москвичи, питерцы. И вновь Рома оказался не первым. Выиграл тогда Юрий Беликов из Перми. У него мощная манера чтения стихов, он басит, напоминает поведением чемпиона мира по профессиональному боксу. А Рома читал свои стихи игриво и мягко. Он был тогда юношей, в его облике прослеживалась даже некоторая женственность. Слушатели эту мягкость, к сожалению, не оценили.Из стихов Беликова я не запомнил ни одной строчки, из Ройзмана в память врезалось только “А Троцкого люблю”, да и то случайно, просто из-за упоминания Троцкого. А стоит заговорить о Тягунове
— сразу же вспоминаются десятки ярких строк: “Библиотека имени меня”, “Перевожу себя на русский с другого берега реки”, “Все люди евреи — адын человек”… Последнее — уже не просто строчка, а философема. Рома брался за эту национальную тему с такой библейской интонацией, что чувствовалось: интернационализм — не просто приевшееся за советские десятилетия громкое слово, а подлинное братство народов, и если от него отказаться, будет полное крушение. И на фоне этого трагизма совсем по-другому воспринималось игривое стихотворение “Россия — родина слонов, велосипедов, бумерангов… В любой стране иного ранга не мог родиться Иванов”. Кстати, это стихотворение было напечатано только в первом маленьком Ромином сборничке, в книге “Библиотека имени меня” его нет.Рома обладал потрясающей интуицией. Художественное творчество позволяет угадывать какие-то вещи без точного знания, без принципиальной критичной эрудиции. Однажды летом лил сильный дождь, я шел к университету по улице Тургенева и остановился перед огромной лужей. Пока я размышлял, как перейти, рядом оказался Рома. Сказал: “Привет!”, подхватил меня на руки и перетащил через эту водную преграду. Когда я спросил, почему он это сделал, Рома рассмеялся: “Это я служу образом Бога”. И пошел себе дальше
— а я вспомнил индийскую притчу. По ней один великий грешник после смерти предстал перед судом. По делам ему полагался ад, однако грешнику дали последний шанс — спросили, сделал ли он в своей жизни что-нибудь хорошее, за что можно оставить его в человеческой форме или отправить в рай. По притче, за этим человеком числились одни преступления. Он смог назвать единственный хороший поступок — один раз он перенес через реку садху, святого аскета. Это зачлось ему, и грешник отправился в рай. Рома никогда не погружался в восточные философии, но подсознательно почувствовал, как они выстраивают свою систему ценностей, и удивительно точно угадал эту притчу и шутливо реализовал ее сюжет. Я четко знаю, что она не была ему известна, — мы об этом потом разговаривали.Думаю, он предчувствовал свой ранний уход. В обстоятельствах его смерти тоже была мистичность. Рома организовал конкурс на лучшее стихотворение о смерти. О нем тогда много говорили, писали в прессе, стихи участников звучали по радио. Я сам участвовал в нем с минорным стихотворением. Итоги еще не были подведены, когда пришло известие о Роминой гибели. Я узнал о ней по радио. Поймал студию “Город”, там читали его стихи, а после прочтения сообщили, что он погиб. Эта смерть ошарашила всех. О причинах говорили разное
— что это было убийство, что это было самоубийство под влиянием наркотиков… А меньше чем через полгода покончил с собой Борис Рыжий. Это давало возможность предположить, что обе смерти были связаны с тогдашним состоянием общества. Человек чувствующий, творческий не видел путей выхода из бардака, что царил тогда. Не было даже мыслей, в какую сторону двигаться, особенно в поэтической среде. Еременко тогда прекратил писать стихи — последней его работой была “Ода эРИ-72”, то есть милицейской дубинке. Рома писал, пытаясь вытащить себя и других из хаоса, из духовного тупика. Я помню, что он почти всегда находился в депрессивном или полудепрессивном состоянии, это было для него источником творчества. Есть теория, что поэт выходит из психоза и невроза. Он борется с собственной депрессией, а его тексты помогают бороться всем остальным.
Рассказывает Надежда Герасимова
Надежда Герасимова
— вдова Романа Тягунова.
Имя
— часть одежды,Внутренний карман.
У меня — Надежда,
У тебя — Роман.
Хорошо помню дату нашего знакомства. Это было 1 октября 1993 года. За день до того, 30 сентября, был день Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи
— мой праздник, как не отметить. Наутро мы с моей подругой Касей Поповой обнаружили, что еды в доме нет — только просроченный соевый соус да какие-то крекеры. Хотелось хорошего, плотного завтрака. К кому бы пойти в гости? Решили отправиться к художнику Вите Кабанову: он человек семейный, его жена Таня прекрасно готовит, в их доме всегда найдется, что поесть. И с этой же целью туда пришел Рома. Он был в длинном плаще и показался мне похожим на Раскольникова. Он переживал тогда разрыв со своей подругой Наташей Поземиной, три месяца провел в Верхотурье в семье Дьяченко, — они там реставрировали храмы. Рома стал читать стихи, и я даже не сразу отразила, что он говорит в рифму: у него был удивительно высокий голос, раньше я ни у кого таких голосов не встречала. Только после некоторого привыкания осознала, какие интересные стихи звучат. Потом пошел прозаический разговор на прозаические темы. Я начала жаловаться на своих соседей по коммунальной квартире. Рома предложил проводить меня и разобраться с ними. Мне стало смешно: ну как он справится с этими алкоголиками, тюремными сидельцами, скандальными бабками? “Я сильный, — убеждал Рома. — Поставлю их на место, они тебя не тронут”.Дома он как-то так расположился, что я вдруг поняла: ему некуда идти, негде жить. Утром мне нужно было уходить на работу в “Микрохирургию глаза”. Оставить Рому одного? Человека, о котором я не знаю ничего, кроме того, что он пишет хорошие стихи? Пришлось взять его с собой. У Ромы был ветхий, истертый портфельчик, оставшийся чуть ли не со школьных времен. Там хранились рукописи, и, конечно, оставить портфельчик у меня в квартире Рома побоялся. Я привела его на работу: “Садись, сейчас будешь вести поселение пациентов”. — “Можно я посплю у вас в каком-нибудь номере?”
— попросил Рома. Потом, заработавшись, я забыла, где он устроился, и направила туда пациентов. Явилась возмущенная дама: “Куда вы меня поселили? Там спит какой-то мужчина!”Вечером мы снова пошли ко мне. Не знаю, что на меня нашло. Такая доброта, такая любовь… Познакомились
— и больше никогда не расставались.У Ромочки было много женщин, и почему-то складывалось так, что с каждой из них он жил по три года. А мы с ним были вместе восемь лет. Возможно, дело было в том, что к нашему знакомству он успел немного остепениться. Об этих его трехлетних любовных периодах я знала и, когда мы прожили вместе три года, думала, что грядет скорое расставание. Но все вышло иначе. Наша коммунальная квартира располагалась в центре, на Пушкина, 8. На такую завидную жилплощадь в 90-е годы метили разные богатые люди. К нам приходили страховидные братки, пугали, желали выселить куда-то на окраину. С нашим соседом-алкашом, у которого было три комнаты, это у них удалось
— он в итоге оказался на Химмаше, в квартире на первом этаже без телефона. И вот был день, когда по телевизору все время повторяли: “Убит Влад Листьев”. Это само по себе создавало тревожное, неприятное настроение. И раздался звонок в дверь. Вломились здоровенные дяди в адидасовских костюмах. Без долгих разговоров схватили Рому, ударили с размаху об умывальник: “Ну что, выезжать будете?” Рома быстро позвонил по телефону, пришли Женя Ройзман и Костя Патрушев, тоже одетые в спортивные костюмы. Я не знала, кто они, и подумала, что их тоже надо бояться. В разборке победили наши… И как раз после трех лет нашей с Ромой совместной жизни мы переехали в отдельную квартиру на Сурикова. Рома тогда смеялся: “Мне надо не женщину менять каждые три года, а место жительства. Видишь, переехали, а расставаться и не думаем!”Не хочу называть себя его последней женой. Он не любил слова “последний”, в каком бы контексте оно ни звучало. Даже когда я за что-либо выговаривала ему и начинала с грозного предупреждения: “Последний раз тебе говорю”,
— Рома поправлял: “Предпоследний раз”.Может, мы прожили вместе так долго по той причине, что я не была поэтом. Его предыдущая девушка Наташа Ашатаян и бывшая перед ней Нелли Морозова были творческими личностями. А у меня никогда не было литературных амбиций. Я только читала и слушала, никогда не устраивала разборов стихов, не давала оценки
— мне бы это в голову не пришло. Возникнет у Ромы ночью какая-то идея, он меня разбудит и прочтет, а мое дело выслушать и просто сказать, нравится мне или не нравится.Как-то Наташа, которая после Ромы стала жить с музыкантом по имени Руслан или Рустам, устроила у себя дома неформальную поэтическую встречу. Рома собрался туда и настойчиво звал с собой меня. Я отнекивалась: там соберутся сплошные поэты, я буду среди них неуверенно себя чувствовать, да и присутствие его бывшей великой любви не придаст мне спокойствия. Чтобы не ходить, придумала отговорку: лучше, мол, займу денег и пойду в магазин покупать электрическую плитку. Газ у нас отключили за неуплату, а прежняя плитка перегорела. Но Рома настоял на своем, и мы пошли вместе. Наташа всячески показывала свою причастность к его стихам, а я бешено ревновала. Рома начнет читать: “Что я нашел в ночном горшке?” Она подхватывает: “Причину, форму, содержанье…” Тем не менее все идет довольно гладко, но тут Рома внезапно куда-то исчезает. Я чувствую себя брошенной, переживаю, новый Наташин друг по-джентльменски предлагает мне переночевать у них… Рома возвращается с пакетом и шепчет мне: “Собирайся, пошли домой”. Что там такое, где он это взял? Дома он гордо рассказал: “Я в этой квартире жил и знаю, где у Наташи лежит электрическая плитка. Пока вы думали, что я куда-то ушел, я заглянул в кладовку и нашел нужную для дома вещь”. Я в ужасе закричала: “Так ты своровал?! Отнеси обратно, мне стыдно!” Но плитка все же осталась у нас, и мы долгое время готовили на ней еду.
Начало нашей совместной жизни оказалось отмечено батальной сценой. День на пятый с того момента, как Рома поселился в коммуналке на Пушкина, в гости зашел мой друг. Весь такой красивый и благоухающий, принес фрукты и вино… Рому вроде как и не замечает: у меня все время кто-то тусовался, дело обычное. Ромушка хочет участвовать в разговоре, а тот его игнорирует. Говорит мне какие-то комплименты, уверяет, что очень соскучился. Рома не вытерпел, вскочил и ударил его. Тот ошалел от такого обращения и ответил настолько мощным ударом, что Рома отлетел в угол. Вскочил, поставил гостю фингал под глаз и в пылу боя еще и разорвал ему брюки. Гость в ответ дал Роме по ноге с такой силой, что случился перелом и пришлось вызывать “скорую”. Рому отвезли в больницу, наложили гипс, который он потом носил три месяца. Когда мы вернулись из больницы, гость все еще сидел в моей квартире. “Зачем ты его обратно приволокла?”
— возмутился он. “Как это зачем? — возмутилась я в ответ. — Он здесь живет!” Мужчины расселись по разным углам и надулись. У одного нога сломана, у другого штаны разорваны… Наслаждаться этой картиной я долго не собиралась. Ушла в другую комнату спать и сказала: “Делайте что хотите, только чтобы вас не было слышно”. Они добрались до гитары, тихонько перепели вдвоем по-английски весь битловский репертуар и задремали в креслах. Наутро гость озаботился: “У меня сегодня важная встреча. Надя, дай чем-нибудь замазать синяк. А ты, Роман, снимай штаны, я их надену вместо моих разорванных”. У Ромушки были вельветовые клеши, хорошо видавшие виды. После ухода гостя он расстроенно сказал: “А в чем я буду ходить? Штаны-то единственные”. Я выдала ему спортивные сиреневые штаны на завязках, и он носил их до зимы, пока мы не купили новые брюки.Подраться Рома вообще был горазд. Примерно за полгода до его смерти вышла дикая история с одним литератором. Тот непонятно за что на меня разозлился, позвонил и начал по телефону оскорблять. Я растерялась, Рома выхватил у меня трубку, немного послушал и убежал из дома. Через полчаса вернулся очень довольный: “Я его побил. Знаешь, у этого негодяя замечательная жена. Я прибегаю, начинаю бить ее мужа, а она держит марку и светским тоном предлагает попить чаю”. Но избиение оскорбителя не принесло Роме спокойствия, он решил наказать врага еще и материально. Заявил, что велит ему приготовить сто рублей и передать через Касимова. Иначе, мол, убьет. Через пару дней Касимов действительно передал нам деньги. В порядке моральной компенсации я потратила их на колготки. И этого показалось Роме мало! Он распечатал листовки, на которых была фотография и домашний телефон того литератора. Все это было снабжено шапкой “Слова любви”. Подобным образом выглядела в то время реклама публичных домов. Расклеивать их Рома ходил, как на работу, успел облепить этой печатной продукцией все окрестные столбы и заборы. Пока не сообразил, что от звонков пострадает не только недруг, но и его жена, так понравившаяся Роме, и ни в чем не повинные дети. Так что мы с ним потом довольно долго ходили по улицам и отдирали со столбов эти бумажки. И после, когда у Ромы что-то не ладилось, он порой вскакивал и бежал
— бить этого несчастного литератора. Возвращаясь, возмущенно рассказывал: “Он не мужик! Открывает мне двери и сразу орет, зовет детей. Прячется за них от меня!”Однажды из-за его драчливого нрава мы провели 8 марта в милиции. Ладно бы с каким-то злодеем схватился, а то с иконописцем! Слово за слово, начался бой, соседи набирают 02… Иконописец в милицию не хотел и надумал спуститься с третьего этажа по водосточной трубе. До самого низа не дополз, спрыгнул и попытался убежать. А Ромушка внезапно решил, что необходимо выкинуть все ножи,
— причем в окно. Приехавшие менты увидели дивную картину: на асфальте рассыпана куча ножей, с водосточной трубы падает человек… Иконописца схватили и отправили в больницу. Рому он не сдал, заявил, что сам виноват в случившемся. Но Рому все равно забрали. Я, конечно, его не бросила, и нас повязали вдвоем. Сняли кольца, часы, ремни, развели по разным камерам. У меня было новое пальто с лисьим воротником, я в нем считала себя неотразимой. Расстелила эту роскошь на нарах, сижу и думаю: Рома, наверное, считает, что меня отпустили и он, бедный, остался тут один. Как подать ему знак, что я рядом? Попросилась в туалет и по дороге громко крикнула: “Рома, я здесь!” Слышу в ответ выкрик: “Наденька!..” Расхохотались все — и менты, и арестанты. Утром нас выпустили по причине недоказанности. Только с Ромы взяли подписку о невыезде: сказали, хоть иконописец и берет все на себя, разбираться все равно придется. Да еще отпечатки пальцев сняли. А воды в милиции не было, и мы шли по городу с перепачканными руками. Завернули в таком виде в “Рубин”, ели там пельмени, бурно радовались жизни и много смеялись.Позвонила его мама: “Что случилось? Я приезжала вечером 8 марта, вас дома не было, соседи сказали, что вас забрали в милицию”. Услышав всю историю, она просто не поверила, что Рома способен с кем-либо поссориться и подраться. Потом она рассказывала мне, как ходила к следователю и уверяла его, что ее сын не может сделать ничего плохого. А в доказательство приводила строки из “Письма генсеку”:
Мой друг, пройдемся по Москве!
Пожаром? Нет.
Дождем, пожалуй…
“Вслушайтесь!
— призывала она милиционеров. — Разве мог бы написать такое плохой человек? Плохой написал бы: “Да, пожаром!”Ромина мама окончила журфак, в молодости снимала документальные фильмы, потом работала в школе для глухонемых. Преподавала литературу, сама овладела жестовым языком. А папа
— математик, всю жизнь работал в НИИ. Разведясь, они поделили детей. Рома жил с отцом, а сестра Наташа, младше его на четыре года, осталась с матерью. Окружение у них было очень непохожее, и воспитание они получили разное. Достаточно сказать, что в Ромином дворе жильцы вечерами играли в шахматы, а в Наташином — в домино. Интеллигентнейшая мама, завуч школы, была с утра до вечера занята, и Наташа выросла типичной уралмашевской девчонкой, продуктом уличного воспитания. Она тоже талантливый человек, только сфера приложения этого таланта — бизнес.Отец отчего-то не разрешал бывшей жене видеться с сыном. Даже когда Рома заболел и его мама с сестрой пришли в больницу, их туда не пустили
— так папа распорядился. И Рома, наученный отцом, не хотел поддерживать отношений с мамой. Видимо, это нанесло ему глубокую рану. Однажды мы с ним гуляли по улице Бардина среди строящихся высоток. Должно быть, он вспомнил детство и захотел, чтобы кто-то позвал его домой. Встал посреди двора и как закричит со всей мочи: “Мама!..” Мне так больно стало…У меня хранится ученическая тетрадка, в которой Рома и его папа вели стихотворное состязание. Смысл его был такой: кто проштрафится, обязан сочинить стихотворение. Папа много курил, дал себе установку дымить пореже, а когда срывался, брался за стихи. А Роме полагалось не мусорить и не приходить с улицы в грязной обуви. Одно из первых его четверостиший в этой тетрадке звучит так:
Грязь под ногами хлюпает,
Иду домой, смеясь.
И больше не пойду я
Прогуливаться в грязь.
В тетрадке есть и стихотворная переписка, когда Рома и папа дополняют друг друга. А последний стих Рома явно где-то слышал или прочел в детской книжке. Там такие революционные патриотические строки
— точь-в-точь как из учебника. Это стихотворение папа перечеркнул крест-накрест и вывел под ним: “Стыдно! Плагиат!”Рома рассказывал, что однажды в детстве, сильно поссорившись с отцом, он разбил зеркало и объяснил свой поступок: “Я не могу тебя ударить, потому что ты мой отец, но я разбил зеркало, потому что ты в нем отражаешься”.
Когда по радио были прочитаны Ромины стихи со строчкой “Я татарин, мать моя казашка”, родня была шокирована. Его мама мне жаловалась. Рассказывала, что бабушка позвонила ей и стала возмущаться: “Представляешь, что Рома учудил? Откуда он взял этих татар, у нас в родне их никогда не было!” По материнской линии в его роду были поляки, со стороны отца
— только русские. Конечно, при Роминой внешности, восточном разрезе глаз поверить в чистоту славянских кровей было сложновато. Однако это правда, и Роме за эти стихи от родных попало.Иногда в семьях дают друг другу прозвища. Рома стал называть меня Коза (с ударением на первый слог), потому что я Козерог, январская. А когда ему казалось, что я с ним чересчур строга, мое прозвище разрасталось до “Коза Ностра”. У него есть несколько стихотворений с посвящением C.N.
— это мне. Мы даже сочиняли маленькие смешные истории, в которых действовали три героя: Коза Ностра, Лох-Несс — наш родственник, который вечно попадал в какие-то дурацкие ситуации, и Брайтон-Бич — так в этих байках звался Рома, потому что у него вечно были проблемы с жильем. К сожалению, эти истории мы не записывали.А я звала Рому Кошей: у него была очень мягкая кошачья поступь и необыкновенная цепкость. Он великолепно лазил по деревьям. Помню, мы были в Анапе и увидели объявление о концерте Децла. Ульянке, моей дочке от первого брака, было тогда лет 15, и она загорелась желанием сходить на его концерт. Каким-то образом она туда пролезла, а мы с Кошей пошли гулять, встретили знакомых художников с Плотинки, которые приехали на юг на заработки и рисовали шаржи на отдыхающих. Пошли встречать Ульку с концерта
— и тут Рома вслушался в тексты, которые произносит Децл. Впал в жуткое раздражение, заявил, что не потерпит, чтобы ребенок слушал такие надругательства над русским языком, сообщил мне, что я неправильная мать, не прививаю дочери хороший вкус, раз она ходит на такие концерты. И полез на дерево: концерт проходил под открытым небом, и Рома, видимо, надеялся переорать исполнителя и вызвать Улю из зала. Карабкался он совершенно по-кошачьи, все окружающие даже испугались, что он так быстро и уверенно лезет наверх. Докричаться до Ули у него, конечно, не вышло…С Улей они сошлись очень легко. Когда мы с Ромой познакомились, ей было девять лет. Он сочинял для нее всякие загадки, выпускал маленький детский журнал “Кока-школа”, писал шутливые стихи к праздникам. Мы все втроем поехали на юг, в Джубгу. Деньги у Ромы периодически появлялись, он что-то зарабатывал рекламой, но стабильную зарплату в дом приносила я. Ромушка сказал: “Я не чувствую себя мужчиной. Деньги должны быть у меня. Представь, мы пришли в ресторан, и расплачиваться буду не я, а ты,
— это просто позор”. Я тогда была наивной и позволила, чтобы все наши капиталы были у него. Дня за три до отъезда поинтересовалась, сколько у нас осталось денег, — и узнала, что их нет вообще. Ромушка, оказывается, боялся об этом мне сказать. Я пришла в ужас: еще три дня нам здесь жить, потом три дня ехать в поезде, надо что-то есть. Ладно, мы-то переживем, а вот ребенок?! “Я что-нибудь придумаю”, — пообещал Рома. И сел писать стихи. “Это будет жалостливая песня, — объяснял он. — Будем с Улей петь ее на площади и просить под нее деньги. Детям должны хорошо подавать”. Конечно, я категорически запретила дочке просить милостыню, даже думать об этом, но не знаю, послушалась ли она запрета. Когда я после спрашивала ее, пели ли они эту песню, ребенок кокетливо отвечал: “Не знаю…” Но деньги они добыли: ходили по пляжу и собирали пустые бутылки. Оказалось, это такой прибыльный бизнес! К вечеру первого же дня Рома и Уля принесли столько денег, сколько мы потратили за половину нашего отпуска.Мы каждое лето куда-нибудь ездили на отдых. Однажды отправились под Волгоград, в городок Волжский. Нам эти места разрекламировали знакомые, даже дали адрес, где можно остановиться. По приезде выяснилось, что дома с таким номером на указанной улице нет. Куда деваться? Гостиница была нам не по карману. Местные жители присоветовали, что неподалеку есть такое место
— Зеленый Остров, там можно дешево снять жилье. Место оказалось весьма мрачным. Крохотный городишко, где все жители младше 30 лет наркоманы, старше 30 — крепко пьющие люди. Навстречу нам по улицам шли странные люди с неприятными лицами, а Рома радостно восклицал: “О, этот наркоман! Смотри, этот тоже!” У женщины, сдавшей нам комнату, муж и сын сидели в тюрьме за наркотики. Замечательная обстановка для отдыха, что уж там. Вышли погулять — к нам приблизились несколько таких красавцев, что меня мороз пробрал. Спросили прикурить, смотрели на нас прицельно, как на свою добычу. Рому выручило знание блатных привычек, которых он набрался от своих свердловских друганов. В его круге общения попадались персонажи, сплошь синие от татуировок. Иногда он приводил их в дом, чем пугал меня до полусмерти. А сам веселился, пил с ними чай, читал стихи, они его внимательно слушали. Один из таких братков у нас как-то ночевал, после чего в доме появились клопы… В общем, перед аборигенами Зеленого Острова Рома не сплоховал. Присел на корточки, достал папироску, а когда те попытались его задеть, что-то обидное сказать, ответил им какой-то стихотворной фразой, и они отошли.С ним было абсолютно не страшно никогда. Худощавый, с таким высоким голоском, посторонним он казался совершенно безобидным. Но в гневе Рома был опасен. У него был очень импульсивный характер. Если у него что-то не ладилось, он разбивал печатные машинки. Я коллекционировала эти искалеченные машинки, их набралось целых пять штук. Об этой его особенности знали друзья, и Витя Махотин как-то подарил ему старинный печатный агрегат, сказав: “Эту ты точно не посмеешь разбить”. Действительно, та машинка выжила.
А какие у нас были скандалы! Вспыхивали по любому поводу. Период притирки был довольно нелегким: не было денег, Рома чувствовал себя не особенно комфортно. Ко мне периодически заходили институтские друзья
— солидные люди, кто-то из них ушел в бизнес, кто-то сделал карьеру в профессии, словом, достигли успехов. Конечно, Рома их раздражал. А я в свою очередь раздражала Роминых друзей, поэтов. Понятное дело: они-то ведут в основном ночную жизнь, а я прихожу с работы, мне отдохнуть надо. А у них самый разгар творчества, тут я вклиниваюсь со своими режимными требованиями — и разгорается страшный скандал. При этом Рома орет громким голосом: “Любимая! Я же люблю тебя!!!” — и рушит все вокруг. Швыряет пишущую машинку, телефон, крушит мебель. Потом все успокаивается, мы обнимаемся и миримся. Начинается восстановление: Рома звонит каким-то мастерам, чтобы сколотили нам мебель, — в основном это были художники, умеющие делать рамки для картин. В коммуналке на Пушкина он разрушил всю мебель. С той поры у меня сохранился журнальный столик — он, как дом Павлова в Сталинграде, все пережил и выстоял. Битый-перебитый, множество раз склеенный, он стоит у меня в квартире. Никогда его не выброшу. За ним стихи рождались.Скандалы ни разу не происходили при ребенке. Рома прекрасно понимал, что такое можно допустить, только когда мы вдвоем. Для Ули придумывались какие-то объяснения, почему очередной предмет мебели оказался сломан: мы решили купить новый или что-то в этом роде. Мои мама и папа тоже не имели представления о том, как бурно мы порой выясняем отношения: Ромушка для них был таким бедным чистым мальчиком с хорошими стихами. Он всегда разговаривал очень медленно, что моим тоже нравилось. Когда в гости заходили мои коллеги, женщины, далекие от искусства, но достаточно любознательные, Ромушка беседовал с ними очень интеллигентно, царапнуть кого-то в разговоре он не позволял ни себе, ни другим. Вообще по отношению к женщинам Рома проявлял удивительный такт, даже за глаза ни об одной не сказал ничего обидного
— не важно, кто она, чем занимается, каков ее статус. У нас была знакомая, очень развязная баба, которая гуляла напропалую. Когда в компании обсуждали ее поведение, Ромушка сказал: “Многие женщины хотят быть как Марии Магдалины, и чтобы их мужья были как Иисусы”. Потом добавил: “У нее ноги иногда ведут себя как стрелки часов”. Это было самое грубое, что я когда-либо слышала от него о женщинах.Близким женщинам
— мне с дочкой, маме, сестре — он все время старался делать приятное. Очень любил преподносить подарки. Если у кого-то выходила книга, Ромушка обязательно просил автора подписать: “Наденьке и Уленьке с лучшими пожеланиями”. Чьих только автографов у меня нет! Есть даже томик с двойным посвящением — от Ольги Славниковой и от Бори Рыжего. Славникова подарила книгу Боре, написала что-то для него. Рома знал, что я люблю читать ее произведения, и упросил Борю передарить книгу мне. Под автографом Славниковой Боря написал: “Дареное не дарят, но с большим уважением дарю эту книгу Наденьке”.Как-то Рома получил большую, как нам тогда казалось, сумму за рекламу, прибежал с горящими глазами: “Идем покупать тебе золотое кольцо!” Я попыталась отказаться, но он настаивал: “Это очень важно. Я в первый раз дарю женщине драгоценности, причем на собственные заработанные деньги”. Мы пришли в ювелирный салон. Там присматривались к товарам какие-то девушки в шикарных мехах, дорого одетые пары
— мы рядом с ними были совсем не к месту. Я хотела выбрать что-нибудь подешевле, чтобы на более насущные нужды деньги остались. Увидела недорогое колечко с фианитиком. Коша проходит дальше — и вдруг на весь салон раздается его радостный возглас: “Коза, иди сюда, я еще дешевле нашел!” Все на нас уставились, меня разобрал хохот, Кошу тоже проняло, и мы выскочили на улицу, чтобы просмеяться.Конечно, чаще всего на подарки денег не было
— зато на выдумку жаловаться не приходилось. В день рождения, когда мне исполнилось 34 года, я пришла с работы домой и обнаружила, что все жилище по периметру обвешано плакатами:
Коза ходит по квартире
—Три-четыре, три-четыре.
Таких маленьких семейных стишочков, написанных по поводу и без, у Ромы было множество. Например:
Коша Козу покрывал,
Ничего не обещал.
Коза Кошу покрывала,
С благодарностью кивала.
Эти записочки со стихами я часто находила по утрам на кухне. Однажды мы отравились поддельным вином. Утром я прочитала:
Пушкину не страшен яд,
Он умрет от пули.
Для него важнее ямб
И “Киндзмараули”.
В эти крохотные стишки Рома прятал маленькие загадки. Было, к примеру, такое шестистишие:
Каждый день с тобою
— праздникИ победы, и труда.
Мне известен кнут и пряник
И всегда, и никогда.
Поздравляю. Твой проказник.
В слове “нет” есть слово “да”.
Под этими строчками Рома вывел “НЕТ”, пересекающееся с “YESТЬ”.
Он очень любил игры со словом. Обожал палиндромы и везде их видел. Мы пришли на выставку художника Коли Козина, Рома захотел оставить отзыв, задумался и заметил: “Козин” наоборот читается как “низок”. В книге отзывов появилась запись: “Козин низок, но высок” (Коля
— человек большого роста). У Ромы мозг работал в неожиданных направлениях, он мог совмещать с поэзией самые разные идеи. Он придумал палиндром “Реши, Фишер” и сочинил под него несколько шахматных задачек и головоломок. Куда-то отнес их, чтобы опубликовать, но эти задачки там потерялись, а черновиков не осталось.Палиндром “Игле не лги” довольно долго висел у нас на двери. Рома придумал его, когда работал у Жени Ройзмана в фонде “Город без наркотиков” и сочинял антинаркотические слоганы. Большой стилистической изысканности от них не требовалось, лозунги были простые: “За опий, за геру
— высшую меру”, “Кокаин и героин — два убийцы, труп один”. А палиндромом своим Рома гордился и не хотел, чтобы я убирала с двери это “Игле не лги”. Я-то опасалась, чтобы соседи не подумали, будто у нас тут наркоманский притон. А Рому общественное мнение не интересовало. Однажды в День Победы бабушки-соседки стали меня спрашивать: “У вас живет ветеран?” Оказалось, Рома повесил на дверь плакат:
Когда отцы и деды
Наденут ордена,
Всем ясно, чья победа,
Всем ясно, чья весна.
Этим бабушкам он рассказал, что служил разведчиком в Анголе, они поверили. Моя мама, кажется, верит в это до сих пор.
От моего, Козы Ностры, справедливого гнева его спасал юмор, тонкая ирония и самоирония. С утра я собираюсь на работу, опаздываю, а Коша внезапно пристает с предложением: “А давай, как будто ты у меня интервью берешь. Позадавай мне вопросы!” Я сурово высказываюсь: “Первый вопрос
— какие у тебя мысли по поводу того, как мы проживем до конца этого месяца?” Он задумывается на несколько секунд, поднимает пальцы вверх и выдает: “С единственной мыслью я должен вставать — проснулся, умылся, заправил кровать”. Он очень любил сладкое, так что мне даже приходилось прятать запасы сахара, иначе бы Рома все подмел. И вот я произношу зловещим тоном: “В доме нет сахара”. Получаю мгновенный ответ: “Вот в чем соль!” Невозможно было не начать смеяться.Занятия рекламой в 90-е годы стали для Ромы способом быть востребованным. Для него, познавшего поэтический успех, слишком тяжело оказалось смириться с мыслью, что поэзия, оказывается, обществу не нужна. В те годы многие поэты ушли в какие-то далекие от литературы занятия
— кто занялся бизнесом, кто политикой, кто погрузился в восточные учения. Рома спрашивал: для кого, для чего я буду писать, если стихи никому не нужны? Когда его друг Дима Кунилов подарил ему слово “слоган”, Рома искренне радовался: “Слоган — слово для народа!” Придумал даже значок, изображающий это понятие.Он стал сочинять стихи для рекламных и предвыборных кампаний. Писал песни
— в основном по заказам. Я даже шутила, что он стал поэтом-песенником. Был, например, заказ на песню о Екатеринбурге — тогда как раз отмечалось 275-летие города. У Ромы получился красивый вальс, который звучал на площади 1905 года. Его исполняли дважды, подвыпивший народ танцевал, а Рома пребывал в эйфории.Была целая серия, совмещавшая поэзию, политику и рекламу. Вадим Дубичев издавал газету “Преображение Урала”, и от Ромы требовалось для каждого номера сочинять маленькое стихотворение позитивного настроя, в котором непременно было бы слово “преображение” или производное от него.
Когда зима преобразится,
Игрою солнечных лучей,
Словами праздничных речей
Мы переводим слово “честь”
Как жизнь, не сдавшую позиций.
Для “Города без наркотиков” Рома писал стихи, похожие на нелюбимый им рэп. У него были интересные издательские проекты. Его привлекала тема календарей и марок. Рома хотел выпустить серию марок, на каждой из которых было бы по четверостишию. Вместе с дизайнером Женей Охотниковым сделал календарь на 2000 год: Женя занимался рисунками, а Рома написал для каждой даты по мини-стихотворению.
Его последняя работа была связана с выборами губернатора в Тюмени. Этот черный пиар приносил ему хорошие заработки. После привычного безденежья крупные суммы настолько впечатлили Рому, что он даже попросил кого-то сфотографировать его в исторический момент: “Коша в сберкассе отсылает Козе деньги”. Однако Рома приезжал из Тюмени предельно измотанный и говорил, что ему страшно от того, какая грязь на этих выборах творится.
Видимо, страх испытывал не только он. Человек, работавший с ним там, после Роминой смерти не отважился даже встретиться со мной лично, чтобы передать оставшиеся в Тюмени вещи: объяснил, что за ним следят. Он сказал, что во время тех выборов буквально в течение недели одного их коллегу-политтехнолога сбила машина, другой пропал без вести.
Я до сих пор не знаю, что в действительности произошло в последний день Роминой жизни, из-за чего он погиб. 30 декабря он пошел поздравить маму и сестру с Новым годом. Они передали ему гостинцы для нас, да еще он забрал денежную заначку, которую сохранял там на подарки. Около десяти часов вечера попрощался с родными
— и домой не вернулся. Я прождала его всю ночь и весь следующий день. Первого января стало окончательно понятно, что случилась беда: не могло такого быть, чтобы Рома встретил Новый год не со мной. Я стала обзванивать больницы. Узнала, что он в морге.Мы поехали узнавать, что случилось. Рома лежал на полу
— на полках ему не хватило места. Нам сказали, что он был найден под окнами дома на улице Шейнкмана, и причина смерти — падение с высоты. Наташа, его сестра, обратила мое внимание на Ромины руки, на сбитые козонки, — понятно, что он дрался. Мы узнали, что смерть наступила в час ночи, а “скорую” вызвали только в шесть утра. Почему? Не может быть, чтобы в предновогоднюю ночь никто не заметил, что во дворе дома пять часов лежит человек!За два дня до этого нам домой позвонил мужчина, говоривший странным, неприятным голосом, словно бы через шарф. Рома не хотел с ним разговаривать, просил сказать, что его нет дома. Тот человек, назвавшийся Виктором, ответил: “Если Роман не хочет подходить к телефону, я сейчас приеду по вашему адресу”. Рома схватил трубку: “Не надо приезжать. Я сам к тебе приду”.
Этот Виктор по кличке Колесо оказался владельцем той квартиры на Шейнкмана. Не могу запомнить адрес, голова не принимает. Виктор дал показания, будто бы поручил Роме продать какое-то каслинское литье и тот приехал к нему, чтобы отдать вырученные деньги. Будто бы Рома рассказывал, что поссорился с женой и хочет покончить жизнь самоубийством. Якобы он все время пытался выскочить из окна, а Виктор его удерживал. Якобы Колесо отвлекся на минутку, и в этот момент Рома выбросился из окна. На вопросы, почему “скорую” не вызывали до шести утра, почему с Ромы сняли часы и украли у него деньги, Виктор придумывал какие-то отговорки. Через полгода его нашли заколотым в том самом дворе, и все следы вообще потерялись.
В следствии были сплошные нестыковки. Я спрашивала прокурора: почему вы не обратили внимания на сбитые козонки? Почему у Ромы были оторваны пуговицы и воротник на рубашке
— ведь из дома он уходил в нормальном виде? Почему в экспертном заключении было написано, что алкоголя и наркотиков в крови у Ромы не обнаружено, — он же шел от мамы с Наташей, они там немного выпили? Я сама физически не могла поехать на место происшествия, его осмотрела моя знакомая. Она рассказала, что все окна в том доме по зимнему времени были заклеены, так что выпрыгнуть Рома ниоткуда не мог. Его дубленка была в красной кирпичной крошке: скорее всего, его тащили на чердак, чтобы сбросить. Почему следствие не обращает внимания на эти кирпичные следы? Я несколько раз ходила к следователям, принесла им Ромину одежду, пыталась как-то сдвинуть расследование с мертвой точки, писала в прокуратуру области — безрезультатно.Когда я в очередной раз пришла к прокурору, мне было сказано: “Что вы мне тут мозги пудрите? Это был суицид. Мы закрываем дело, забирайте его вещи”. Я заметила, что узел с вещами стоял нетронутый, в таком же виде, в котором я его им выдала. Прокурор даже не осматривал Ромину одежду, не утруждал себя поиском улик. Рядом с узлом стояли неизвестно чьи ботинки, мне велели забрать и их. Вещи я потом закопала в Зеленой роще, ботинки
— отдельно.Спустя год меня нашел один из Роминых криминальных знакомых. Он был в тот день в той квартире. “Там было шесть человек, все после отсидки,
— рассказал он. — Роме бы все равно ничего не помогло, а им бы светила тюрьма. Когда Рома падал, он уже ничего не чувствовал”.Не знаю, почему прокурор так равнодушно себя вел. Может, просто не хотел ввязываться в непростое дело? Ведь до сих пор непонятно, из-за чего это произошло,
— из-за драки, из-за старых долгов или из-за Роминой предвыборной работы.Закрыть дело, списав на суицид, следователям было несложно: Рома находился на учете в психиатрической больнице. Он хотел получать пенсию по инвалидности, а для этого надо было установить группу. Он отправился в психушку. Потом рассказывал, что доктор очень живо отреагировал на пациента-поэта. Он сам оказался графоманом и лез к Роме с вопросами типа: “Почему тебя печатают, а меня нет?” Ромушке были предложены какие-то дурацкие тесты. Велели показать, что такое для него здоровье,
— он поставил на листе бумаги точку и объяснил: “Я поклонник китайской медицины и иглоукалывания”. В ответ на вопрос, что такое деньги, нарисовал снежинку — “денег же много, как снега”. Потом медики заявили: “Раз ты поэт, напиши стихотворение прямо сейчас”. Именно так родились строки, ставшие Роминой визитной карточкой:
Россия! Родина слонов,
велосипедов, водорода…
Что ни любовь
Что ни поэт — то Тягунов.
Психиатры понятливо закивали: “Этот
— наш”. Роме поставили диагноз “вялотекущая шизофрения”, он провел в стационаре три месяца. Уже в самый первый раз, когда я пришла его проведать, над окошком выдачи передач увидела плакатик: “Выдаются передачи. Только так, а не иначе”. Сразу поняла, что он успел обаять все персонал больницы.Меня все же мучит мысль
— может, и вправду Рома сам выбросился из окна? Он часто пугал меня и родителей разговорами о смерти. Два раза составлял завещания. Вслух размышлял о том, какие предсмертные стихи пишут самоубийцы, делал какие-то наброски. Написал строки “Родившись в тридцать семь, я умер в тридцать восемь” — как накаркал. Придумал конкурс “Мрамор” на лучшее стихотворение о вечности. Конкурс спонсировала фирма, занимающаяся установкой памятников. Победителю должно было достаться роскошное надгробие — мраморная книга, в которой сусальным золотом написаны строчки из его стихотворения. Выиграл конкурс Алик Зинатуллин. Но книга стоит на Роминой могиле на Северном кладбище. На ее страницах написано:
Уснувший вечным сном
Уверен, что проснется,
Когда его коснется
Наш разговор о нем.
На фотографии на камне его лицо выглядит старше, чем было при жизни. Когда я прихожу на кладбище, мне кажется, что Ромка стареет вместе с нами.
Он очень любил загадки и сюрпризы. Один такой сюрприз я получила года через два после его смерти. У нас на стене висела в рамочке фотография Ульки. Я сняла ее, чтобы заменить снимок и прочитала на обороте посвящение Уленьке:
В плену у красоты
Я верю только чуду.
Плохое позабуду,
Хорошее верну.
Рассказывает Олег Дозморов
Олег Дозморов
— поэт, друг Романа Тягунова.
Я в настроении любом
Пишу стихи. Стихи в альбом.
Иной не требуют причины
Как день рожденья иль кончины.
Но до кончины далеко…
Ревнуя всех к мадам Clicquot,
Строка ложится так легко,
Как женщина перед мужчиной.
Мы познакомились в 1997 году, хотя до этого не раз встречались на поэтических чтениях. Рома был легендарной личностью: с восьмидесятых он носил титул короля поэтов Свердловска. Его стихи все знали наизусть, хотя у него не было издано ни одной книги. Говорили, что он автор неофициального гимна Уральской республики. Что ему обещали карьеру гениального математика, но он бросил все ради поэзии и живет, зарабатывая слоганами. Что однажды его арестовали, решив по опубликованным в “Урале” стихам, что у него может быть травка или что покрепче. Наконец, что у него трое детей от двух красавиц жен, а сейчас он живет с третьей.
Рома оказался улыбчивым человеком небольшого роста, с тонким голосом и ежиком жестких волос. Кажется, он скрывал свою худощавость, надевая два-три свитера или джемпера. Как и во всех свердловских поэтах, в нем было что-то сумасшедшее и по-детски залихватское, бахвальское. В разговоре “к слову” сообщал о себе что-то эффектное
— знает сильных мира сего, имеет черный пояс по карате, служил в спецназе ГРУ и прочее в том же духе. Рассказывал, что Юнна Мориц еще в начале 80-х давала ему рекомендацию в журнал “Юность”, но ничего не вышло. Спонтанно декламировал свои стихи. В общем, с ним было интересно, а главное, он был автором гениальных стихов, которые сразу западали в память.Помню, у него дома на Сурикова, когда я впервые к нему пришел, был идеальный порядок. Буквально ни пылинки. Крепкий чай и бутерброды с маслом и малиновым вареньем на маленькой хрущевской кухне. Рома на правах хозяина вел себя очень предупредительно и даже немного театрально. После чая деликатно предложил водки (была заначена от жены литровая бутылка “Стопки”).
Однажды
— дело было у меня — я пошел за чем-то в комнату, а когда вернулся на кухню, Рома сидел с торжественным лицом. Я не сразу заметил у него на толстовке, на клапане нагрудного кармана, какой-то иностранный орден со звездой тусклого металла. Рома спокойно выдерживал паузу, чтобы произвести впечатление. Наконец я увидел и задал ожидаемый вопрос. Рома скромно ответил, мол, это за Анголу, только никому, и ловко, не отстегивая, спрятал орден в нагрудный карман.Рома был предприимчивым человеком и умел, если надо, производить впечатление. В его голове всегда крутилась пара-тройка проектов, так или иначе связанных со стихами и деньгами. По его собственным словам, он получал очень приличные гонорары, но при встрече мог стрельнуть десятку под благовидным предлогом или расплатиться с таксистом талонами на водку. Впрочем, усомнившимся в Роминой платежеспособности тут же предъявлялись расписки, где и правда фигурировали внушительные суммы.
Это был его пунктик. Статус признанного поэта, который зарабатывает своим прямым, поэтическим трудом, был для него необычайно, до маниакальности важен. Рому смолоду почти не печатали, и, хотя в конце 80-х Рома был очень известен в городе, в 90-х поэзией в Екатеринбурге никто не интересовался, а звездой андеграунда он быть не хотел и обижался, когда его так называли.
По-моему, разгадка тут в стихах. Тягунов
— поэт перестроечный, гражданский. Каждое его стихотворение рассчитано на моментальный отклик, а не на “читателя в веках”. Например, Роман отправил поэму “Письмо генсеку” в газету “Правда” и ЦК КПСС. Известна даже дата этого отправления — 19 декабря 1987 года, она указана в первой публикации (http://www.guelman.ru/slava/kursb2/12.htm). Поэма посвящалась XXVIII съезду КПСС и представляла собой книгу блестящих стихов Романа, которые впоследствии печатались по отдельности, — в том числе “Я никогда не напишу / о том, как я люблю Россию…”, “Мой друг, пройдемся по Москве…”, “В библиотеке имени меня…” и других. Вот такой концептуализм.Другой источник его стихов
— альбомная лирика. Рома виртуозно импровизировал, сочинял стихи на случай, посвящения, поздравления и т. д.В перестроечные времена Роман работал редактором отдела поэзии журнала “Голос”, который издавало Всероссийское общество инвалидов, и печатал там лучших современных поэтов (вышло, кажется, три номера). Потом пытался издавать рекламный журнал “Слоган”. В 90-е придумывал стихотворную рекламу магазинам, сочинял слоганы различным фирмам и писал корпоративные гимны. На полном серьезе принимал участие в конкурсе на написание гимна России и Екатеринбурга. Где-то у меня лежит кассета с демонстрационной записью этих гимнов, подаренная Романом.
О рекламной деятельности Тягунова нужно сказать поподробнее. Пользуясь современным термином, Рома был копирайтером-фрилансером. Он ходил по городу с кожаной папочкой, в которой лежали листочки со слоганами и картинками, выполненными каллиграфическим почерком Романа
— Рома был аккуратист, и всегда чернилами, хорошим пером, а не карандашом или ручкой. С этой папочкой он запросто заходил в магазины, автосалоны и казино и предлагал свои услуги:“Подари мне изумруд
— камни никогда не врут”,“Наше радио
— только радует”,“Доброе имя
— у всех на устах”,“У льва
— шоколадное сердце”,“Энергия покоя в каждом доме”,
“По всем правилам Большого города”.
Все это делалось абсолютно серьезно, но все его проекты, даже прожекты, были больше поэзией, искусством, чем бизнесом. И иногда слишком творческими для того, чтобы их купили. Например, он носился с рекламной кампанией, предполагавшей выпуск почтовых марок для заказчиков. Искал предпринимателей, готовых вложить деньги в выпуск серии открыток с собаками. Одно время в его папке лежала стихотворная азбука, куда предполагалось включить названия фирм-спонсоров. Он предлагал фирмам готовые слоганы-палиндромы и сонеты-акростихи. Участвовал в предвыборных кампаниях депутатов. Говорят, слоган “Голосуй не за страх, а за совесть” (1995) был продан предвыборному штабу Росселя за 200 долларов. Россель на выборах победил. Был, кстати, еще один слоган: “Пора политики добра”, но его не взяли.
Рома часто сочинял слоганы до того, как прийти к потенциальному заказчику. То есть продавал уже готовый поэтический товар, как коробейник. Иногда такая тактика срабатывала, иногда нет. Вот некоторые его слоганы из заветной папки: “HITACHI
— круг твоей удачи”, “NISSAN — путь, угодный небесам”, “SANYO — это твое”. Не знаю, можно ли было их продать. Мне кажется, что Рома бессознательно работал не в коммерческих целях, а в поэтических.Рома считал, что поэзия
— сама по себе реклама. Реклама слова. Он вытягивал смысл из слова, а не приспосабливал слова к техническому заданию рекламодателя. Само слово “реклама” Роман считал русским: “Реклама — рекла мама”. Он верил в слово, как и всякий поэт. Но в обращении с ним было и что-то математическое. В любой момент он мог собрать из своих стихов рекламный проект или, наоборот, разобрать любой проект на отдельные стихи — в зависимости от того, что было нужно. Иррациональное и рациональное смешивалось в сложных пропорциях. Все его слоганы — это виртуозные стихи, а потому могли иметь вполне мистические последствия для рекламодателя. О некоторых ходили легенды.По одной из них, Рома сочинил слоган для “Евро-Аазиатской компании” “ЕАК
— добрый знак”, но его отвергли. На следующий день убили генерального директора компании. Тогда неунывающий Тягунов явился в казино “Катариненбург” с абсолютно сумасшедшим палиндромом “Они за казино”. Естественно, ему снова отказали. Через несколько дней убили авторитета Вагина, владельца “Катариненбурга”.К сожалению, по-видимому, была у Романа и другая сторона жизни, о которой он не распространялся, но некоторые детали ее выдавали. Впрочем, загадок и игры было много, играли тогда все. Ради иллюзии безопасности многие творческие люди приставали к маргинальным слоям, рисковали, играли с огнем. Это была кривая-косая форма социализации во взболтанном, как брага, обществе. Знакомства в той или иной среде давали призрачный или полупризрачный социальный статус. Политика, криминал, наркотики
— все было в рамках тогдашней богемной жизни и городских мифов.Рому часто можно было встретить в центре города в маргинальной компании или в мастерских художников в не менее подозрительном окружении. Но стиля он не терял, держался солидно. По телефону Рома говорил предельно вежливо и четко, а обсудив, что было нужно (например, мог попросить уточнить цитату из “Ромео и Джульетты”, которую собирался предложить магазину одежды “Верона” в качестве рекламы), никогда не затягивал разговор, сразу прощался. А вообще был артистичен и эксцентричен. Мог поздравить с днем рождения Пушкина телеграммой или прислать таким же манером новое стихотворение (не слишком длинное, конечно). Длинное читал по телефону как только что сочиненное, однако никогда не звонил в неурочное время. Читал стихи прекрасно, четко, от смысла, тонким, высоким, торжественным голосом.
Рома коллекционировал литературные “нет”
— у него была солидная пачка письменных отказов из толстых журналов и издательств, он просил именно письменные, или в те времена, когда он желал известности, редакторы обязаны были отвечать на бумаге, не знаю.Еще Роман коллекционировал электросчетчики и пишущие машинки, которые добывал у друзей и разбирал до последнего винтика, отмщая таким образом за свое непечатание дальней родственнице станка Гутенберга. Однажды жертвой его страсти пала и моя механическая раздолбанная “Ортех”. Машинки было жаль, и я, рассердившись, забрал у Романа свежий его трофей
— новенькую, в масле, портативную “Башкирию”, которую потом подарил Тиновской.Премию “Мрамор” придумал Рома. Он же пригласил в жюри тяжеловеса Рыжего. Борис сказал, что только при условии, что в жюри согласятся войти Рябоконь и Дозморов. Тягунов не возражал, мы тоже. Так все четверо оказались участниками этой истории.
Один из друзей Ромы работал в фирме, занимавшейся изготовлением надгробий из разных долговечных природных материалов, в том числе, если у заказчика или у родственников “клиента” был бюджет, из благородного белого мрамора. Образцы малых архитектурных форм, уже готовые заказы с выгравированными именами и датами, а также те, что были в работе, живописно лежали и стояли там и сям во дворе фирмы, терпеливо ожидая владельцев. Территория фирмы в самом центре города выглядела как репетиция небольшого, но богатого сельского кладбища. Рому же этот вид навел на мысль о литературной премии в области поэзии.
Премировать победителя конкурса на лучшее стихотворение о вечности предполагалось прижизненным мраморным памятником в виде раскрытой книги с его, победителя, произведением, высеченным в камне. Имя премии было дано по названию генерального спонсора
— ООО “Мрамор”, памятники архитектурных форм. Но это, так сказать, только надводная часть проекта, хотя после пары объявлений в газетах нас завалили рукописями вожделеющие славы графоманы.Подводной частью замысла было зарабатывание денег. Возможно, Рома планировал с помощью доходов от премии отдать долги, о которых он не рассказывал. По негласному соглашению, мы ни во что не лезли, только числились в жюри премии, а Рома вел все переговоры со спонсорами, организовывал рекламу и т. д. Осенью люди из “Мрамора” стали намекать, что ждут рекламной отдачи от премии в виде телеинтервью и статей в прессе либо возврата вложенных средств. Одно интервью на телеканале нам удалось организовать, потом дело застопорилось. В ноябре Рома, по его словам, нашел халтуру на выборах в Тюмени и постарался переложить на нас всю работу по премии и общение с “Мрамором”. Борис быстро сориентировался и заявил, что выходит из жюри. Диме и мне ничего не оставалось, кроме как последовать его примеру. Рома рассердился не на шутку, стал всем звонить, даже угрожать и т. д. Мне кажется, в это время он был уже не в себе. Потом пропал
— вроде как уехал в Тюмень. Больше мы его не видели. Рано утром 31 декабря 2000 года Рому Тягунова нашли выброшенным (или выбросившимся) с пятого этажа дома по улице Шейнкмана. Я узнал об этом от Димы Рябоконя. Позвонил Борису, и, когда сказал ему о том, что случилось, Боря заплакал. Он очень любил Рому.Обстоятельства гибели Романа так и остались невыясненными.
Рома был красивый и праздничный человек, и город после его гибели опустел. Он мечтал о книге стихов, но при жизни ничего издано не было. Печальная и обыкновенная российская история.