Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2012
Екатерина Перченкова
(1982) — родилась в г. Жуковском Московской области. Историк, журналист, редактор. Стихи печатались в журнале “Гвидеон”. В “Урале” публикуется впервые. Живет и работает в Москве.
Екатерина Перченкова
Время течет внутри медленней и прозрачней…
Стрекозиное слово
I
водой и ветром выкрошен и вытерт,
раскроен по линейке и ножу,
стоит прямой и тихий город питер,
а я внизу, под питером, лежу.
а наверху, за облаком, мешая
стекло, и свет, и площадь, и пустырь,
болтается смешной воздушный шарик,
бескрылый бессловесный поводырь.
глядится в замороженные лужи,
качается от крыши и до крыши,
и голосом дурацким шепчет вниз:
живи
кричи — такой, что никому не слышен,
как из себя наружу ни светись.
II
дурак, гляди, куда пускаешь корни,
гляди, какая у меня осока,
какой песок лежит, какие сосны,
и что такое у тебя под домом,
под ненадежным маленьким суглинком,
под слабым от дождя культурным слоем
тягучий голос, страшная вода,
девонская трехмерная палитра,
зеленая неведомая жизнь,
она течет — и я бы посмотрела,
как ты все это вылечишь хинином,
а если нет — поездкой на минводы,
а нет — толченой ивовой корой,
и если даже это не поможет,
не обессудь; обычные дела.
III
когда тебе дают ключи от леса,
дают северо-западную карту,
где красным обозначена брусника,
где черным
пожалуйста, не говори ни слова!
пожалуйста, не трогай, не пытайся
и выучи, что лучше задохнуться,
ворочая стеклянным языком,
чем замертво ронять в лесную воду
латунный лом и стрекозиный прах.
не говори: вода берет любое,
смыкается — и снова неподвижна,
и после не прощает никогда.
IV
я знаю лучше, потому что скоро
меня за это выгонит из дома
большая беспокойная москва
за то, что я ее не говорила,
за то, что мне ни разу не хотелось
ее проплыть в тоске четырехстопной,
необъяснимой, уличной, вечерней,
за то, что я искала под ногами
то медную монетку, то билетик
трамвайный несчастливый безнадежный,
и может быть, еще стеклянный шарик —
откуда их берут все эти дети,
вот эти, про которых пишут в книжках?
тогда, конечно, я к тебе приеду.
останусь у тебя, а если спросит —
то напиши, что я плыла и пела,
так и скажи, что я плыла и пела,
и больше ничего, и если знаешь,
как мне хотелось вынырнуть и крикнуть,
то все равно скажи: плыла и пела.
так надо. так задумано, и хватит.
V
но хватит ли, кому какое дело,
кто выдыхал разбавленный туман.
со мной все станет лучше, чем хотелось:
меня возьмет испанский караван
и повезет в немеркнущие будни,
и спрячет под раскрашенным зонтом,
не спрашивай, что мне за это будет,
я сразу расскажу
меня возьмет окраинная мелочь —
пятиэтажки, липы, пустыри,
и чтобы не цвело и не болело,
и чтобы никогда не говорить,
паршивой муравьиною повадкой
крылатый воздух обращая в труд,
закатывая, делая несладким…
когда меня —
отсюда —
заберут,
когда меня возьмут, в конце концов,
туда, где все недвижны и похожи,
стеклянный свет не выйдет из-под кожи.
и стрекоза не сядет на лицо.
***
I
и тянутся к последним поездам
окраинные руки злые лица
и родина колючая звезда
стоит под сердцем и не шевелится
не трогает не тянется обнять
не вознесет взахлеб не грохнет оземь
но скажет ли зачем она меня
учила целоваться на морозе
искать живую кровь читать следы
цвела в окне плыла в окне проездом
поющая
горючая — из снега и железа
II
где не чует зима под собой голубой колеи
собирает горячую кровь в ледяную посуду
спят под кедровыми крыльями сестры мои
зина и люда
где глаза у земли не просят пустых следов
где снегири рябина полозья рельсы
где от самой смерти лечили меня водой
ни живой ни мертвой
пропавшей без вести
что прозрачней света вдвойне холодней стекла
что на ветру шептала потом простыла
как я чужую молодость прожила
как я большую зиму в руках носила
III
голос подневольный
ветер в поле
беспокойный
шепчущий навзрыд
кто идет и говорит не больно
кто поет совсем не говорит
вечер как вода идет на убыль
прячется под снегом голый сад
вот подходит и целует в губы
убегай куда глаза глядят
уезжай последней электричкой
в голубые мерзлые края
кто она обмотка рукавичка
береста калина полынья
на порог упавшая синица
ледяная птица царь-девица
девочка моя
IV
не тяжко не гордо
гляди выбирает из ста
горячее горло
и певчую скважину рта
вцепилась в запястье
не мерзни не стой на краю
скажи меня насмерть
а я подпою, подпою
кто видит отсюда
когда никому не видна
поземку простуду
сквозную оправу окна
согреются плечи
остынут горячие лбы
люби меня крепче
и больше чем стоило бы
V
оглянешься
— жарконе гляди да ходи одна
никого не жалко
это скоро весна весна
кто пойдет каблуками подтаявший лед дробя
кто споет когда мне не дышится и не плачется
как бы я пела тебя
говорила тебя
обнимала тебя
первоцветом подснежным корнем навек проросла в тебя
ледяная звезда моя
золотая беда моя
мать-и-мачеха
***
В общем, сюжет не нов: лучше молчать, покуда
март проникает в кровь, муторный, как простуда,
светом течет с небес, трогает ветром плечи,
страсть к перемене мест, нежность к невнятной речи…
И, бормоча навзрыд, в рифму — вестимо, гений —
мыслящий индивид едет к едрене фене,
в пьяном дыму весны — дальше, куда-то, мимо,
ловит чужие сны, дышит табачным дымом…
Душный плацкартный бред мягко ползет за ворот —
неощутим, как свет, неутолим, как голод.
Кружится голова — так не гляди под ноги,
переплавляй слова в легкий металл дороги,
в тающий снежный край, в мартовский серый ветер,
только не засыпай, слушай: пока он едет,
дышит и говорит, радуется и плачет —
время течет внутри медленней и прозрачней…
***
когда над городом встанут флаги невнятного в сумерках цвета,
взойдут знамена, взлетят вороны и в магазинах не станет вина,
читай илиаду, смотри балет, тебя как будто бы вовсе нет,
тебе теперь грош цена.
август будет пахнуть прошлой войной и войнами новыми,
осыпаться сосновыми золотыми опилками,
запоет поливальной машиной, затрещит газонокосилками,
станет колоться горячей иглой в груди,
укради
первую ноту плача
у ветра, гудящего в горле пустой бутылки.
клумбы у магазинов дождутся дождя и расцветут пожарами,
когда в подъезде взойдут враги и вынесут дверь с ноги
и выбьют тебе мозги из какого-нибудь макарова,
и вот тебе лето,
такой безобидный, крохотный,
почти незаметный
конец света.
добрый ключник петр пожалеет тебя и подыщет тебе работу
с девяти до шести, в воскресенье до двух, выходной в субботу
глядеть, как идут по тяжелой райской воде катера и боты,
рыбачьи шаланды, авианосцы и бригантины,
и тесно в подтаявшем небе мачтам и парусам.
им нужны имена, тебе перед смертью давали список,
ты успел прочитать его до середины,
дальше придумывай сам.
Дженни
как моя дженни ходила по росам босая,
бусы низала в четыре ряда, на углях плясала,
время шло к сентябрю, а ей-то какое дело
пила и пела, спала с кем хотела,
глядела вполглаза, любила вполтела,
потом совсем улетела.
дженни дразнит меня каждый август,
да так, что я уже заикаюсь.
то у порога рассыплет бисер,
то среди ночи зовет как будто, куда-то тянет,
видно, в такие дали, в такие выси,
что если трезвый — без слез не взглянешь, живым не встанешь.
то постучит, то на гвоздик повесит четки,
то свое имя соломинкой пишет в пыли,
то запоет о желтой подводной лодке
так далеко, еле слышно, как будто снится, совсем вдали.
дженни, не надо, я пью две недели, за мной пришли.
я просыпаюсь мертвым четвертый август,
осень за дверью, осенью будет еще темней.
была бы дженни, колокольчик бы положила на подоконник,
снизка зеленых бус разлетелась бы по ступеням,
мы бы проснулись в одной постели.
я ведь не знаю, как ее звали на самом деле,
кто был я такой, чтобы смотреть в ее паспорт,
кто я такой теперь, чтобы каждое лето в память о ней
вешать на грудь невесомый колючий орден —
сухой репейник.
***
гляди, плывет беспамятный прохожий, глазами внутрь, ему давно не спится; он догоняет и догнать не может и вскоре понимает, что не надо; перебирает имена и лица, и каждого из них несет в руке, и каждого
— в котомке,в рюкзаке, во рту, в окаменевшем кулаке — как краденое семечко из Сада.
не жги огня, живой листвы не трогай, ты можешь оглянуться — и остаться, не слушая того, кто говорит: идем со мной, я покажу дорогу; кто говорит: любовь растет из братства, из тайной смерти, из открытой раны; идем скорей — она уже внутри. я покажу дорогу, что темней ночного застывающего леса, незрячего колодезного глаза, воды в оправе ивовых корней; темнее двери в заповедный сад, темнее сердца, спящего до срока; идем со мной, я покажу дорогу, уже рассвет, и повернуть назад — немыслимо.
как плакать о живом.
как спрашивать — о чем узнать не вправе.
как выйти прочь, закрыв лицо от яви
беды неисцелимым торжеством.
***
таня собирается на танцы,
прячет в сумку ножик и коньяк.
хрен тебе советское шампанское,
криворучка молодость моя.
дергают затворники затворы,
песню дружбы запевает молодежь.
хрен тебе провинцию у моря,
умирай покуда где живешь.
выросли хорошие, большие,
покупали кофе и табак,
платья шили, жили не тужили,
заводили кошек и собак.
и кивает с облаков спаситель
потемневшей медной головой.
кто бы видел, боже, кто бы видел
умер б и не понял, отчего.
***
такое небо: кто глотнет
— утонет:ни выходных ему, ни новостей.
господь, как очарованный фотограф,
глядит на разбежавшихся детей
в лесу дождливом, где любое тело
хватает ошалевшая вода:
запечатлеть любимым, черно-белым,
в дыму и против света,
навсегда.
***
…и это не жизнь, это обморок, морок,
подледные рыбы, блестящие снизу.
уже холодает, и будет за сорок,
и станут от снега крошиться карнизы.
и тело воскреснет
нетрезвого духа, что дышит неровно —
плывет над деревьями в облачке пара
воздушном, и капельном, и теплокровном.
но как процветает сквозь щепки и щели
в длиннейшую ночь и кратчайшую память
холодная сладость всегдашней метели,
берущей за плечи, ведущей снегами.
ведет осторожно и мимо не ступит, —
туда, где пропавших никто не хоронит:
к последнему дому, где все еще любят,
с порога возьмут и согреют в ладонях.
***
пальцы разжать за шаг до знакомой двери,
выпустить ключ и смотреть, как берет вода,
лучше бы так,
чем носить на плечах оловянные перья,
деревянные спицы,
стеклянные города.
встать поперек огня и навек обжечься,
подлечиться и жить
в своем никогда-нигде —
лучше, чем быть дурацким английским джеком:
в волосах побелка, в котомке кило гвоздей.
чтобы без спросу гости — и чтобы на них не злиться:
чтобы стелить им постели и наливать вина,
чтобы всю ночь стирать с них чужие лица
и писать на ладонях прежние имена.
будет долгая ночь, а когда ты отсюда выйдешь,
знаешь, что я тебе отдам?
подожди до рассвета и сам увидишь:
открываешь окно — а там
в небеса глядят оттаявшие колодцы,
шевелят ресницами из глубины земли.
переходи небо.
перекати-солнце.
посторожи меня ночью.
мало ли.