Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2012
Елена Забелина
— окончила философский факультет Уральского государственного университета им. А.М. Горького. Публиковалась в журнале “Урал” (2000, 2001). В 2005 г. в издательстве “Уральское литературное агентство” вышла книга “Черный ящик”. Живет и работает в Екатеринбурге.
Елена Забелина
Вид сверху
Рассказы
Вид сверху
Я так давно не открывал в ЖЖ свою страничку, что начисто забыл пароль и имя. Завел другую. Какая разница, ведь эту запись, как и предыдущие, никто не прочитает. Она зависнет в недрах Интернета, подобно космическому мусору, болтающемуся на орбите.
Вы спросите, если я не жду отклика, зачем я создал в Сети свой аккаунт?
Во-первых, трудно отказаться от привычки городить слова, если ты делал это ежедневно много лет подряд. А во-вторых, из вечной человеческой потребности в исповеди.
Тогда другой вопрос: а почему я не иду к священнику или не встречусь со старым другом?
Несколько раз я заходил в наш храм, где отпевали Люсю. Когда нет службы, так хорошо стоять в небесном свете из-под купола перед сияющим иконостасом. Вокруг беззвучно движутся послушницы, как будто бы плывут или летят: под длинным черным одеянием не видно ног. И ты на время преодолеваешь притяжение Земли. И чувствуешь присутствие Всевышнего, в существование которого не веришь.
Я знаю одного священника, отца Андрея. Он пухлый, как дрожжевое тесто. Или кулич с изюминками карих глаз. Отец Андрей мне симпатичен. Хотя и он, как и его коллеги, читая проповедь, сбивается на менторский высокомерный тон. Снисходит к прихожанам с недосягаемой для них духовной высоты.
А с мужской дружбой у меня проблемы потому, что я не в состоянии напиться. С российской точки зрения, изрядный недостаток. Я выпил только пару рюмок на Люсиных поминках. Ее родня непонимающе глядела на меня. Не объяснишь же каждому, что эту боль я должен был перенести без всякого наркоза.
Но и тогда, когда я пью со всеми наравне, мне удается захмелеть лишь ненадолго. Некая сила вскоре возвращает меня к трезвости, подобно морю, которое выталкивает тело, помогая держаться на плаву. Я продолжаю вливать в горло водку, но постепенно трезвею и чувствую себя неловко, поскольку вынужденно наблюдаю за другими. Как они киснут и мутнеют, как заплетаются их языки и ноги. В редакции первое время на меня смотрели с подозрением. Потом привыкли и даже иногда просили, чтоб я вообще не пил и развозил всех по домам вместо такси.
А моего друга Витьки хватает на три рюмки. После четвертой-пятой он начинает клеймить премьера, президента, чиновников и олигархов, переходя с ненормативной лексики на оксфордский английский, который мы учили в школе. Ни власть, ни олигархи мне не то чтобы не нравятся, скорее малоинтересны. А Витьку непротивно видеть даже пьяным. Не так уж важно, что он говорит. Зато я помню, как мы кидались рыжими портфелями на школьной переменке.
Мне грустно, оставаясь на поверхности, смотреть, как Витька тонет в луже. Спасти его я не могу. Просто гружу в такси и отвожу домой, сдаю с рук на руки жене. Мне почему-то стыдно, хотя мы оба, я и Лена, понимаем, что Витька точно так же бы набрался без меня.
К себе я возвращаюсь совершенно трезвый, только в голове слегка шумит. И долго не могу уснуть. Правда, теперь свежая голова с утра не так уж мне нужна.
Интель на окнах
Сегодня мне сделали предложение, от которого можно отказаться. Когда запел мобильный, мы с Лехой поднимали еврораму, чтобы установить в проем. Пришлось вернуть ее обратно на цементный пол. Напарник с облегчением вздохнул и сел перекурить. Он весь в испарине, ему наша работа дается очень тяжело.
Звонил Андрей Андреевич Андреев. Это отсутствие разнообразия в имени-отчестве-фамилии меня всегда немного напрягало
— от перемены мест слагаемых сумма не менялась.Он вежливо поинтересовался, как дела. И я в ответ спросил:
—
Как младшенькая? — Я знал, что у него есть взрослый сын от первого студенческого брака и маленькая дочка от второй жены.—
Нынче в первый раз в первый класс. Время летит, не оглянуться.Обмену светскими любезностями он уделял всегда одно и то же время: ровно две минуты. Но тон был не фальшивый.
—
Есть разговор. Вы не могли бы к нам зайти?—
Как срочно?—
Очень срочно.—
Освобожусь не раньше полшестого. У вас буду к восьми.Мне нужно принять душ, переодеться. Ведь не могу же я явиться к ним в заляпанной монтажной пеной робе.
—
Идет. Я задержусь сегодня допоздна. Много работы.Андрееву положено быть трудоголиком по статусу, ведь он министр. Ему подведомственны областные СМИ, поэтому я часто с ним общался в бытность мою замредактора “Недели”
— газеты, которую я по привычке называю нашей, хотя ушел оттуда год назад. Из его каменных, неперевариваемых фраз я изготавливал вполне съедобные и даже с некоторым вкусом тексты. И он это ценил.
Закончив разговор, я обернулся посмотреть, готов ли Леха. Но он по-прежнему сидел среди строительного мусора, спиной к сырой стене, и по лицу его бежали струйки пота. Пускай еще немного отдохнет, а я побуду несколько минут на лоджии: мне нравится вид сверху, хотя за этот год я вроде бы к нему привык.
За домом, который мы сейчас стеклим, толпятся заселенные высотки. Но с трех других сторон обзор пока открыт. На дальнем плане пестротканые осенние леса, к ним тянутся поросшие красным кустарником болота, которым вскоре предстоят осушение и застройка. Слева коттеджи с черепичными цветными крышами
— оранжевыми, синими, зелеными. Справа березовая роща, уже по-осеннему зыбкая — при каждом дуновении ветра она теряет золотые пряди. Алчный застройщик подступился к ней вплотную. А между лесом и домами пруд, откуда вытекает тоненькая речка, уходящая в болота.В начале лета пруд обнесли забором, поставили шлагбаум и зарыбили, чтоб обитатели коттеджей и их гости могли поймать форель за деньги. Желающих, по-моему, пока немного, но иногда я вижу этих рыбаков со своего окна.
А кстати, под одной из черепичных крыш живет Андрей Андреев. Я его как-то встретил в местном супермаркете с тележкой, полной правильных продуктов. Он сам меня окликнул. А я спросил его, поймал ли кто-нибудь хоть что-нибудь в зарыбленном пруду.
И он ответил по-мальчишески:
—
Не-а. — И даже пошутил: — А водолаза нанимать, чтобы цеплял форель на удочку, хозяева пока считают нерентабельным.Мы иногда с ним говорили о рыбалке. Он основательный рыбак, а я любитель. За лето пару раз закидываю удочку рядом с отцом на даче. Мне попадаются лишь чебаки, иногда окунь с красным плавником.
Леха позвал меня. Сказал:
—
Надо отъехать, Алексей Петрович.Мы с ним тезки.
—
Леш, время только три.—
Я через час вернусь.—
Да знаю я твой час.—
Я говорю, вернусь — значит, вернусь.—
Ладно, запеню пока щели, это можно сделать одному.—
И еще маленькая просьба.И просьба мне давно известна. Я молча выдаю ему сине-зеленую бумажку.
—
Вы, Алексей Петрович, настоящий друг.Ну, насчет друга я не знаю, он мне годится в сыновья. А деньги Леха неизменно отдает в расчет. Я сообразил не сразу, зачем ему так срочно требуется эта тысяча средь бела дня. А когда понял, давать не перестал. Он все равно достанет.
Сегодня мне особенно не нравится его лицо. Бледно-зеленое, как шляпка несъедобного гриба. И взгляд отсутствует. Бывает, люди смотрят мимо или сквозь тебя. А Леха никуда не смотрит. При широко открытых, даже чуть навыкате, глазах.
Конечно же, он не вернулся через час. В шесть я пошел отпрашиваться к бригадиру. Звучит смешно: Павел меня моложе лет на двадцать и чинно обращается ко мне по имени и отчеству, на “вы”. И остальные парни тоже. Когда я поступил к ним год назад, они смотрели на меня с ухмылкой. Кис дядька в кабинете, уткнувшись в монитор, а тут вдруг вздумал ставить окна. Я слышал, как в первый день Пашка сказал кому-то за моей спиной:
—
Ну, интель, блин.Однако вскоре, увидев, как я поднимаюсь без одышки на шестой этаж, они переменили свое мнение. К тому же, как мне кажется, им интересно иногда со мной поговорить. А я очень горжусь, что смог освоить профессию монтажника и вкалываю с молодыми крепкими парнями наравне. Еще бы получить разряд промышленного альпиниста, как у Пашки, чтобы работать с внешней стороны высотки. Висеть на тросе вдоль отвесной
— чем не скала? — стены.Женщина-осень
В солнечный день здесь воздух золотистый, вернее, золотисто-дымный. С пряным, чуть горьковатым привкусом. Этому есть простое объяснение
— торф тлеет на болотах. И все-таки сентябрьский свет особенный, прощальный, как очарование осенней женщины, вокруг которой гаснет тонкий аромат. Одна такая мне знакома. Я наблюдаю ее сверху, когда она идет к маршрутке, и иногда лицом к лицу встречаюсь на земле. У нее нежные веснушки. И волосы с красным отливом. Цвета упругих веточек кустарника, заполонившего болота и давшего название этому месту — Краснолесье.Сегодня, собираясь уходить, я тоже ее видел: она шла быстрым шагом, почти бежала к детскому саду во дворе соседней шестнадцатиэтажки. Скоро она оттуда выйдет с девочкой лет четырех-пяти.
Они гуляют иногда по краю леса или вдоль ручья. Я их там как-то встретил в конце лета. Они стояли у воды. Женщина-осень пыталась изготовить лодку: проткнула ножиком бересту, вставила в дырку прутик
— мачту для паруса из золотисто-бурого листка. Но ничего хорошего не получалось. Центр тяжести был не на месте, и лодка запрокидывалась набок.Осень заметила, что я за ними наблюдаю. И когда я спросил: “Хотите, сделаю кораблик?”
— ответила согласием, нисколько не смутившись, что вмешался посторонний.Из вздыбленного земляного кома торчала чудом уцелевшая сосенка. Я отломил кусок коры, сделал отверстие, установил парус-листок и отдал Осени.
—
Пусть ваша дочка пустит.Я ее принял за маму девочки. Она взяла кораблик у меня из рук.
—
Спасибо. Лизанька, держи.И уточнила:
—
Лиза — моя внучка.Кораблик понесло течением, но вскоре он застрял среди коряг, торчавших из воды. Мы вместе вызволили его из затора.
Осень тогда сказала:
—
Я слышала, что скоро речку заберут в трубу. Так жаль.
Сегодня, выезжая с нашей стройки, я видел, как прямо из-под носа у моих знакомых улизнул автобус. Остановился и предложил их подвезти. Осень обрадовалась:
—
Вот здорово, а то мы опоздаем на фигурное катание.Я принял у нее из рук рюкзак, коньки в чехле. Лизу устроил сзади на подушке и пристегнул ремнем. Детского кресла, к сожалению, в моей машине не было. А вот подушка у меня осталась еще от Люси. Она любила подремать в пути, усевшись боком и подложив что-нибудь мягкое под щеку.
Лиза сидела тихо, видно, стеснялась постороннего, потом спросила что-то шепотом у Осени, и та ответила вполголоса.
А я думал о том, что с радостью бы забирал из сада и возил по детским надобностям внучку или внука. Однако внуков мне, наверно, еще долго не дождаться. Да и родиться они могут где угодно
— в Москве, в Париже, в Монреале.
Моя жена Алена эмигрировала из провинции в столицу в тот год, когда дочь Даша оканчивала школу. Единственный был в этом плюс: дочь поступила в МГУ. На старших курсах начала работать в московском офисе французской фирмы, где познакомилась со своим будущим супругом Леоном Жапризо. Детьми обзаводиться они не собираются, во всяком случае, пока.
Я не в обиде на жену. Она ведь не скрывала, что разводится со мной и вновь выходит замуж не по большой любви. С моим преемником Алена познакомилась в Хорватии, куда ее и Дашу я отправил отдохнуть перед одиннадцатым классом. Когда Алене стал оказывать знаки внимания недавно овдовевший московский служащий, она вступила с ним в игру сначала лишь из склонности к бесцельному, ни к чему не обязывающему флирту. Но вскоре выяснилось, что его намерения серьезны. Они с ним месяц перезванивались, и, наконец, он сделал предложение моей жене: сменить двухкомнатный отсек в провинциальном мегаполисе на двухсотметровые столичные апартаменты. Плюс все сопутствующие бонусы.
Алена стала обсуждать со мной, как поступить:
—
Если ты скажешь: я тебя не отпускаю, я не поеду никуда, клянусь!Помимо всего прочего она еще хотела перевалить на меня тяжесть выбора. Но это было слишком. Пусть я сказал бы ей: “Останься, никому тебя не отдам!”. Она, наверное, была бы польщена, но вскоре бы кусала локти из-за упущенных возможностей. Да и зачем кривить душой
— трудно жить с женщиной, с которой нет согласия ни по одному вопросу: как тратить деньги, где отдыхать, как строить отношения с дочерью.Я промолчал. Пускай свой выбор делает сама. Тогда жена, не выдержав, взмолилась:
—
Лешенька, ну, отпусти меня, пожалуйста! Ну, отпусти!Конечно же, я отпустил. Как можно отказать женщине!
Теперь у нее тоже есть возможность наблюдать жизнь сверху, из элитного гнезда на западе Москвы. Если, конечно, она находит время выглянуть в окно в короткий промежуток между разговорами по телефону, а может, и по двум. В нашей совместной жизни она всегда ходила по квартире с двумя трубками в карманах
— мобильной и домашней, выхватывая ту или другую, как девушка ковбоя выдергивает заткнутый за пояс кольт.
Я высадил своих прелестных пассажирок у входа на каток. Время еще позволяло, и я помог им отнести рюкзак до раздевалки. Осень излишне горячо благодарила. И мы с ней познакомились.
Ее зовут Анастасией.
Я стал себя ловить на том, что думаю о ней. Не так, как о других знакомых женщинах. Я представлял, что вижу ее тонкий силуэт в своем пустующем окне.
Предложение, от которого можно отказаться
В семь тридцать я был у здания правительства, которое в народе когда-то называли “член КПСС”. Обкомовская башня, как возбужденный пенис, торчала в небе на фоне низкой поросли других построек. Теперь вокруг взошли другие башни, ландшафт переменился, как, впрочем, и фольклор.
Взяв пропуск и возносясь в бесшумном лифте на двенадцатый этаж, я думал: если встречу Андреева вне кабинета, могу и не узнать. Никак не удавалось мысленно представить его лицо. Он был так называемой шпионской внешности: вроде бы знаешь человека, но если вдруг попросят составить фоторобот, не сможешь вспомнить ни одной детали. Среднего роста, среднего телосложения. Сизые волосы и сизые глаза. Типичный представитель нынешнего клана, сменившего чиновников эпохи перемен. Те, как и главные наши лица, все были разные. Один
— гигант под потолок, другой — интеллектуал с коварным птичьим профилем, а третий — лысый колобок. Но это так, реплика в сторону.Я не успел войти в приемную, как среднестатистический министр сам вышел мне навстречу из открытой двери кабинета, протягивая руку. Мы поздоровались. На этот раз он обошелся безо всяких предисловий:
—
Освободилось место редактора “Недели”. Мы можем вас рекомендовать.—
А куда делся главный наш, Виктор Степанович?—
Ушел по собственному желанию. Будет учить студентов в университете.Этого я не знал. Давно не перезванивался с бывшими коллегами. Что могло вынудить Степаныча уйти? В целом он вписывался в нынешний формат, хотя и тосковал по временам так называемой свободы слова. Возможно, погорел, на заголовках. Придумывать их он умел. Когда губернаторов еще выбирали, назвал один из материалов “Куликовская битва”: кандидат Куликов был главным претендентом на губернаторское кресло, он и выиграл выборы. Недавно я купил нашу газету, и первое, что там увидел,
— заголовок “Кремлевское назначение”. Речь шла о только что вступившем в должность директоре фармацевтического холдинга по фамилии Кремлев. Шанс обыграть это Степаныч упустить не смог, что, вероятно, и стоило ему должности. Хотя, наверно, были более серьезные причины.—
Надо подумать.—
Думайте. Только недолго. Я понимаю, в вашей нынешней работе много плюсов. — Андрей Андреев был одним из тех немногих, кто уважал мое решение сменить профессию. — Сам иногда мечтаю бросить все и делать что-нибудь руками. Но жаль, когда квалифицированные специалисты пропадают зря.Отказываться с лету я не буду. Мне в целом нравилась наша газета. Мы не пускали на свои страницы темы вроде “апокалипсис-2012” и сохранили штат корректоров, чтобы читатель не спотыкался постоянно об уродливые опечатки. Я мог даже себе позволить иногда писать о том, что мне казалось важным. К примеру, о современной медицине как средстве массовой манипуляции, что я считаю явлением как минимум не менее опасным, чем коррумпированная власть. Хотя, конечно же, наша газета далека от идеала СМИ, которые должны стремиться
— крамольная идея из уст их представителя — держать нейтральный тон.Да и какой из меня главный?! Я всех бы распустил. Позволил бы ребятам приходить к двенадцати, а то и оставаться дома на весь день. Ведь можно отослать готовый материал по электронной почте
— зачем же множить пробки на дорогах.Я вышел от Андреева и, ожидая лифт, смотрел в окно. Вернее, это была полностью стеклянная стена от потолка до пола. На противоположном берегу пруда горели золотые купола нового Храма-на-крови царской семьи. Солнце жгло купола закатными лучами, подобно сварочному аппарату высекая из них искры. Не знаю, наблюдает ли когда-либо эту картину Андрей Андреевич Андреев из своего окна.
В начале ночи я снова вышел на свою страничку.
Нет откликов.
Спросил бы кто: а почему я бросил журналистику. Или: а что случилось с Люсей?
Впрочем, ответ один на эти два вопроса.
Цветок-подснежник
Люся пришла в редакцию сразу после окончания университета. Мне позвонил один знакомый и попросил ее устроить. На тот момент она была уже замужней женщиной, хотя казалась совсем юной. Естественная нежная блондинка, стройный стебель с полураспустившимся цветком. Могла бы стать моделью, но роста ей немного не хватало. И одевалась Люся необычно, не так, как большинство молодых женщин ее возраста. Она, к примеру, не носила курток, шапок, брюк. Зимой и летом ходила в узких юбках до колена, чтоб видно было ноги. Любила шали, они ей очень шли. Особенно одна, увитая пунцовыми и золотыми розами по краю.
Писала она ужасно. Кто-то из ее наставников в университете обмолвился, что журналист должен все время удивляться, чтобы придать эмоциональную окраску тексту. Она взяла это за правило и сообщала обо всем с одной и той же изумленной интонацией: о драке в японском ресторане, о заседании в правительстве, о росте цен на коммунальные услуги. Зато ее не удивило, что главный санитарный врач сказал ей в интервью: “В этом году заболеваемость клещевым энцефалитом была ниже плановых показателей”. Я изловил эту сентенцию случайно, читая верстку.
Хотя, конечно, господин оговорился, что называется, по Фрейду. А Люся не могла подозревать, что станет жертвой очередной спланированной пандемии гриппа.
Я молча правил ее тексты, поскольку невозможно было научить ее писать. Если у человека слуха нет, заниматься с ним музыкой бесполезно. То же касается и слуха на слова.
А вот истории Люся рассказывала замечательные. Про то, к примеру, как прикормила крысу.
Крыса жила у них в подполье, а ночью проникала в дом сквозь щели в плинтусах
— ведь эти умные зверьки умеют уплощаться до размеров камбалы. Мать Люси выставляла на ее пути посыпанную сахаром отраву, но крыса-то не дурочка, не соблазнялась сладким ядом и еженощно разоряла шкафчик с крупами. Людмила поступила с воровкой по-другому. Она поставила у плинтуса тарелочку с посахаренной манкой, без отравы. И крыса стала угощаться, наутро тарелочка была пуста, а крупы целы.Родом Людмила была из Верхотурья, северного городка, когда-то центра православной жизни. Там ничего, кроме величественных храмов, не было. Нет и сейчас. Даже домов в два этажа.
Река Тура, давшая городу название, не слишком широка, но сразу ощущаешь ее северную мощь и дикость. Я был там летом, когда она изрядно обмелела и обнажились валуны на дне, похожие на спины больших бурых медведей. Люся сказала, что каждый раз после весеннего разлива они меняют место. Их двигает своим течением река.
А водопровода в Верхотурье не было. Люди носили воду из колодцев, белье стирали на реке с мостков. Однажды Люся поскользнулась на обледеневших досках и угодила в реку в ватнике и сапогах. Кое-как выбралась и скинула намокший ватник, выхлестала ледяную воду из сапог. Она не заболела. Дома ее тут же отпоили водкой.
Люся жила, как все, ее модельной красоты никто особенно не замечал. Она сама ее впервые осознала, когда вокруг нее стали настойчиво кружить сокурсники, и вскоре случайно вышла замуж за одного из них.
Через два года мне удалось перевести Люсю в фотографы
— ушел на пенсию наш ветеран Владлен Ильич. В новой профессии она освоилась легко. Всегда отыскивала нужный ракурс и никогда не упускала момент вручения наград и разрезания красной ленточки.Я знал, что с мужем у нее не ладится. Но не догадывался, как она относится ко мне, пока не проводил жену в Москву. Как раз тогда Люся ушла от мужа. Жить ей было негде, снимать квартиру не на что
— хоть возвращайся в свой таежный край. Узнав об этом, я просто предложил:—
Ты можешь пожить у меня.Двусмысленность этой идеи дошла до меня лишь в тот момент, когда я ее высказал. А Люся обняла меня за шею, как маленькая девочка, и ткнулась своим светлым личиком мне в щеку. Она нуждалась, видимо, не столько в мужской любви, сколько в мужской заботе: отца Люся не помнила, он пьяный в бане угорел.
И мне хотелось ее баловать, восполнить то, чего она была лишена в детстве. Осенью я каждый вечер покупал ее любимый виноград сорта “дамские пальчики”, чтобы она могла им насладиться вволю. Возил по магазинам, где она свободно выбирала вещи по собственному вкусу, и делал это с удовольствием, как если бы сопровождал дочь.
Но ее тело, такое молодое, трепетное, нежное особенно меня не волновало. В отличие от обтекаемых, как у нацеленной ракеты, форм моей жены. И даже нынешней моей партнерши, веселой докторши, которая безапелляционно заявляет, что занимается со мной любовью исключительно для здоровья. Мы с ней встречаемся по графику, по вторникам и четвергам.
А Люся, если б не теряла со мной время, вполне могла бы, освоив несколько простых приемов, окрутить какого-нибудь олигарха. Он поселил бы ее в загородном доме и отправлял бы на Сейшелы четыре раза в год.
Но Люся не хотела на Сейшелы. Она хотела произвести на свет дитя.
Во время первого замужества она так и не смогла зачать. Долго обследовалась и лечилась, но все напрасно. Похоже, дело было в муже, вот она от него и ушла.
Меня Люся считала достойным кандидатом в отцы ее ребенка. Я в целом был здоров, не пил и не курил. Конечно, о детях я уже не думал, однако ради Люси был готов. Но, как это ни горько, у нас с ней получилось еще хуже.
Она вдруг понесла после того, как я свозил ее в Египет. На пляже Люся ненасытно глядела на детей: на золотистых нежных европейцев и на африканцев, закаленных солнцем и заряженных энергией по самую курчавую макушку. Она фотографировала их, хоть я ее предупреждал, что делать этого не стоит. Люся не слушала, пока одна мамаша-негритянка не пригрозила ей полицией. А дети, видно, поделились с Люсей своим солнечным теплом, и через небольшое время наступила долгожданная беременность. Впервые я видел Люсю радостной, даже блаженной, хотя ей в новом положении и было нелегко. Ее мутило по утрам.
Потом вдруг тошнота прошла. Вроде бы ничего не изменилось, но Люся почему-то сникла, потускнела. Вскоре пошла к врачу. Вернулась серая, с бескровными губами. Прошелестела еле слышно:
—
Они сказали, у ребенка нет сердцебиения. А вдруг они ошиблись? Мне нужно заново пройти УЗИ.Утром я повез ее в клинику. В машине Люся, всегда такая смирная и кроткая, держалась беспокойно, ежеминутно меняя положение тела, как птица, бьющаяся о стекло.
Я ждал в больничном коридоре и сквозь стену представлял ее распятой на гинекологическом кресле. Казалось, эта пытка никогда не прекратится. Но дверь открылась. Люся вышла. Молча протянула мне бумагу. Это было направление на аборт. По медицинским показаниям
— погибший плод необходимо было удалить, чтоб не случилось заражение крови. Я тупо посмотрел в листок и отдал ей обратно. Сказал:—
Сложи это к себе в сумку.Вот этих слов я не могу себе простить. Как будто не готов был разделить с ней горе. Как будто все это касалось только ее, а не меня.
Мы вышли из клиники на улицу. Казалось, там тепло. Снег почти стаял, в небе ликовало солнце. Но воздух был колючий, ледяной.
У входа в магазин стояла пожилая женщина с корзинкой. Внутри, как новорожденные котики, сидели первые весенние цветы: тюльпановидные головки в мохнатой серенькой опушке с яичной серединкой. Подснежники. Давно я их не видел. Наверное, вывелись в наших лесах.
Я потянулся было за бумажником
— купить Люсе букетик, но вдруг почувствовал, что ей это сейчас не нужно. Солнце смотрело пристально и жестко, ясно давая нам понять, что никаких иллюзий быть не может.Посмертная маска
К докторам Люся больше не ходила.
Она стала ходить в церковь. Но не к отцу Андрею. Людмила выбрала в духовники отца Викентия
— сурового, худого, длиннорукого, как высохшее дерево с корявыми ветвями. В те дни, когда он служит, даже звон колоколов иной. Не звон, а буханье, череда грозных траурных ударов. Как будто не на заутреню он собирает паству, а на страшный суд.Люся безжалостно стянула свои струящиеся волосы в пучок. Закрыла ноги бесполой длинной юбкой, напоминавшей рясу. И отказалась от какой-либо косметики. Я думал, такую красоту испортить невозможно, но ее нежное лицо стало вдруг пресным и бесцветным, точно сделанным из теста.
На выходные Люся часто уезжала к матери в Верхотурье. Ходила там по храмам. Возможно, думала постричься в монастырь.
Теперь она меня не допускала до своего тела в пост. Это был тихий, кроткий саботаж. Она мне не отказывала, просто с трудом терпела мои вторжения. И, удовлетворяя неотложное желание, я каждый раз испытывал чувство вины.
В начале прошлой осени была объявлена очередная пандемия гриппа. Свиного или козьего, какая разница. Главное, скорость распространения вызванной им паники в точности соответствовала чьему-то плану. Простые смертные так никогда и не узнают, как именно договорились фармацевтические холдинги всех стран, чиновники и СМИ. Витька носился одно время с идеей тайного масонского правительства, а я подтрунивал над ним. Но так или иначе коллективный договор был заключен. Отправить “утку” в плавание нетрудно, но чтобы оно стало кругосветным, нужны всемирные ресурсы.
Как по команде, в кампанию включились средства массовой дезинформации. Мои коллеги кровожадно сообщали о случаях смертельного исхода. Люся особенно переживала, узнав, что первой жертвой стала беременная женщина то ли в Испании, то ли в Аргентине. Наша газета не стала исключением: мы тоже помещали сводки с фронта.
Телеэфир заполонили люди в масках. Причем если в толпе, где находилась камера, их было пятеро на сотню человек, по эту сторону экрана казалось, что замаскировались поголовно все. В рекламных паузах смазливые девицы, изображавшие заботливых мамаш, рекомендовали импортную панацею стоимостью средней потребительской корзины. А также одно скромное лекарство отечественного производства, залежавшееся на аптечных полках. Наша корректорша приобрела то и другое для всех членов семьи. Пришлось мне одолжить ей денег до аванса.
А Люся говорила, что эпидемия ниспослана нам Богом за грехи.
Я позвонил знакомому профессору. Хотелось достоверной информации из первых рук
— когда-то он единственный поставил правильный диагноз нашей семилетней дочке.От интервью профессор отказался:
—
Я больше не общаюсь с журналистами. Зарекся. Все переврут. К вам это не относится, но отступать от принципа не буду.Оправдываться я не стал. Я не в ответе за коллег. А он сказал еще:
—
Новейший грипп так же опасен, как и любой другой. И смертность от него не выше. Ешьте чеснок, проветривайте комнаты и чаще мойте руки с мылом.В начале ноября я улетел в Москву на свадьбу дочери. Люся осталась дома. В последний год она упорно избегала светских церемоний. Вот если б молодые венчались в церкви
— тогда она бы с дорогой душой. К тому же она недомогала, видно, простудилась. До холодов ходила в тонком шелковом платке.В день моего отъезда у Люси резко поднялась температура и появилась сыпь. Мне это не понравилась
— а вдруг ветрянка? Люся ребенком ею не болела, а взрослые, я слышал, переносят ее очень тяжело. Еще она сказала: “Раскалывается голова”. Я вызвал ей врача. Уже в Москве узнал, что участковая поставила диагноз “грипп” и прописала самый дорогой антигриппин. В аптеку сбегала соседка. А Люся успокоила меня:—
Бог даст, все будет хорошо.
Свадьба была красивой и немноголюдной: несколько подруг дочери, пара коллег, моя жена Алена со своим новым мужем, с которым я легко нашел общий язык. Как, впрочем, и с Дашиным французом
— он неплохо говорил по-русски и был по возрасту ко мне гораздо ближе, чем к нашей дочери. Это единственное, что меня в нем смущало.Люсе я снова позвонил из ресторана. Она ответила не сразу. Вот, наконец, послышался ее бесцветный голос, но обращалась она вовсе не ко мне. Она шептала молитву.
Потом вдруг перестала и сказала ясно:
—
Я в маске. Тяжело дышать.Я понял, что Люся бредит. Позвонил соседке, попросил, чтобы она вызвала “Скорую”. А сам поехал в Домодедово и взял билет на ближайший рейс.
Когда мы заходили на посадку, наступало утро. Все самолеты западного направления снижаются и набирают высоту над нашим краем города, и в ясную погоду из иллюминатора виден брусок нашего дома среди других таких же крошечных брусков. На этот раз мне показалось, что от подъезда отъезжает “Скорая”, в которой везут Люсю. На летном поле расползался, образуя черные дымящиеся дыры, выпавший накануне снег.
Днем позже Люся умерла. Не от свиного гриппа. От менингита. Эта грозная болезнь как раз и начинается с сильнейшей лихорадки, сыпи и невыносимой боли в голове. Кого было винить
— зачумленную участковую, которая забыла, чему ее учили в институте? Врачей в больнице, упустивших время? Подозревая пневмонию, якобы вызванную гриппом, они поставили диагноз слишком поздно, когда уже ничем нельзя было помочь.Не знаю. Я винил себя. Не надо было уезжать. Не надо было оставлять ее одну.
Божью рабу Людмилу отпевал отец Викентий. Казалось, на ее лицо в гробу надета маска. Белая пластиковая маска. Даже без прорезей для глаз.
Голос священника звучал пронзительно и страшно, как иерихонская труба. Закончив петь, он прочитал нравоучение. Напомнил, что все мы смертны, что жизнь
— лишь тонкий волосок в руках у Господа, и никому неведомо, когда Он оборвет его. А я подумал: для тех, кто каждый день висит на тросе вдоль стены, эта метафора приобретает вполне конкретный смысл.Люсю похоронили рядом с моей мамой на липовой аллее. Деревья с черными стволами стояли над могилами, как статуи, отлитые из чугуна.
На следующий день я подал заявление об уходе и через две недели вышел из редакции свободным.
Я знал, что мой сосед по лестничной площадке ставит еврорамы и что его напарник сломал недавно палец на руке. Я заменил его на месяц, а потом так и остался в их бригаде. По своей прежней деятельности особо не скучаю. Газетная работа не лучше и не хуже любой другой, включая установку оконных рам. Недавно я сделал для себя открытие: работа ведь от слова “раб”. Странно, что мне, всю жизнь имеющему дело со словами, не приходило раньше это в голову. Пожалуй, теперешний вид рабства я переношу гораздо легче.
Леха
Сегодня Леха не вышел на работу. И никому из нас не позвонил. Он часто исчезает среди дня или прогуливает утро, но чтоб совсем пропасть
— на моей памяти такого не бывало. Хотя, конечно, с ним может случиться что угодно.Леха
— героиновый наркоман. Я это не сразу понял, заметил только, что он все время хлещет воду — любую, без разбора. В одной квартире, где мы вставляли рамы, не было холодной, так он открыл горячую — вонючую и мутную — и жадно выпил прямо из-под крана. Я попытался вразумить его, он отмахнулся:—
Да мне плевать.У Лехи правильное ясное лицо, а волосы без цвета, слабые, зубов половины нет. Хотя ему всего лишь двадцать пять. Леха моложе моей Люси.
Однажды я увидел сверху, с седьмого этажа, как мой напарник пьет из лужи. Из колеи разъезженной бетоновозами проселочной дороги.
Я стал брать на работу питьевую воду. Разве мне трудно бросить в багажник упаковку? Он усмехался:
—
И надо вам грузиться, Алексей Петрович.Но воду из бутылок пил.
Я раньше близко наркоманов никогда не видел, хотя и жил с ними бок о бок: несколько лет в подъезде на полу валялись шприцы. Пик наркоэпидемии пришелся на школьные годы нашей дочери. В их классе почти все парни и многие девчонки перепробовали травку, а кое-кто и героин. Один уже студентом сел, другой под кайфом выпал из окна
— и это выпускники элитной школы с углубленным изучением английского языка. И с нашей Дашкой, примерной ученицей, тоже происходило нечто странное, но я никак не мог добиться, что. Она от нас закрылась наглухо — и от меня, и от жены. Впрочем, Алена полагала, что я зря гоню волну. А может, просто ей не удавалось поговорить с дочерью по душам. Уже в Москве Даша призналась, что в десятом классе влюбилась в наркомана. В того, кто после сел. Но безответно — Бог миловал. Его интересовала только доза. В противном случае страшно подумать, чем бы все закончилось. Он мог бы дать ей первую дорожку. Она могла бы попытаться вытащить его — напрасно. Спасение тех, кто не желает быть спасенным, — дело безнадежное, скорее, сам пойдешь ко дну.А Леха
— уникальный наркоман. Он зарабатывает себе на дозу из последних сил. И даже отдает немного денег матери, которая воспитывает его сына.Жена у Лехи тоже есть. Они учились вместе в архитектурном институте, который Леха бросил после второго курса. Бюсты, видите ли, ему рисовать надоело. Однако несколько его картин взяли на выставку. Однажды он их мне показывал на крошечном экране своего мобильника. Там трудно было что-то разглядеть, но все же я почувствовал по звучному сиянию цветов, что это настоящие работы. Леха писал акриловыми красками по ржавому железу. Он подбирал на улице погнутые листы с дырявыми краями, чуть выпрямлял их и пускал по ним светящихся жар-птиц и рыб с зелеными глазами.
А Лехина жена сидит в тюрьме. За сбыт наркотиков. Как утверждает Леха, по ошибке. Зашла к подружке
— а там облава. Подкинули бедняжке героин, сколько-то граммов, потянувших на пятилетний срок. В милиции Лехе сказали: если к утру достанешь десять тысяч, жену отпустим, не будем дело заводить. У Лехи денег не было. Он позвонил отцу, поднял его с постели среди ночи. Тот и узнал его не сразу, а вникнув в суть проблемы, с ходу заявил:—
Во-первых, я тебе не верю. А во-вторых, не помогаю наркоманам. Да и наличных денег дома не держу.И я бы Лехе не поверил. Вернее, не столько Лехе, сколько в невиновность его жены.
Но денег бы, наверное, дал.
С тех пор Леха отцу ни разу не звонил. Они и раньше общались крайне редко. Отец ушел от матери, когда Алеше было восемь. Деньгами, правда, помогал. Насколько мне известно, он человек успешный. Когда узнал, что Леха на игле, готов был оплатить лечение. Леха ему сказал:
—
Не парься, батя.Услышав от него эту историю, я заочно поддержал его отца.
—
Может быть, стоило попробовать?Он глянул на меня, как взрослый на неразумного ребенка.
—
Да бросьте, Алексей Петрович.
В тот день я ставил рамы в паре с Пашкой. После обеда мы вышли на балкон, он покурить, а я набрать еще раз Лехин номер. Вместо гудков в ухе звучала какая-то уродская мелодия из тех, что выбирают молодые люди, а я смотрел на пестрые леса и речку, виляющую по болотам.
И вдруг увидел Леху. В метрах трехстах от нашей стройки. Он сидел под берегом ручья, у кучи вынутой когда-то экскаватором земли.
Когда мы подошли, в кармане его куртки пиликал телефон.
Глаза были открыты. Они смотрели с известкового лица не мимо, а на нас. Одна рука попала за спину, другая, с завернутым по локоть рукавом окаменела, казалась чуждым, отдельным от него обломком.
Ладонью я закрыл ему глаза и вынул из кармана телефон. Последний вызов был от мамы.
Женщина-горе
Полиция закончила свою работу, и тело Лехи увезли. Кому-то надо было съездить к его матери. Как старший я взял это на себя. Отправился по адресу, который дали мне в конторе, в поселок, недавно ставший городской окраиной. Наш мегаполис стремительно растет и вверх, и вширь.
По узкой улочке из двухэтажных выцветших домов я еле полз за фурой, полностью перекрывавшей мне обзор. И думал
— если б я случайно не увидел Леху сверху, его бы еще долго не нашли.Двор Лехиного дома тускло освещала желтая листва. Поднявшись на второй этаж, я позвонил. Хозяев не было. Пришлось спуститься вниз. Сообразив, куда выходят окна их квартиры, я сел на лавку так, чтоб видно было, когда в них зажжется свет.
Примерно через час мимо меня проследовали женщина и мальчик лет восьми. Бледный и худенький, с насупленными бровками. Мне показалось, он похож на Леху. Женщина искоса взглянула на мою машину: здесь все друг друга знали, и чужого отмечали сразу. Я подождал, пока они вошли в подъезд и засветились отмеченные мною окна.
Я вновь поднялся, позвонил. Женщина сразу же открыла дверь. Не спрашивая, кто я. Стояла и ждала, что я скажу.
И я сказал:
—
Алеша умер.Она не вскрикнула, не заметалась. Лишь отступила вглубь квартиры, чтобы меня впустить. И замерла посередине комнаты, точно боялась расплескать невидимую чашу, наполненную горем до краев.
—
Я каждый день молила Бога — только бы это случилось не сегодня, только бы не в этот раз.Я взял на кухне стул и усадил ее. Там один угол цвел сине-зеленой плесенью с вкраплениями красной ржавчины. Наверное, многолетняя протечка. Этот зацветший угол я уже видел на Лехиной картинке.
Она сказала:
—
Надо сообщить его отцу.И снова встала, отошла к окну.
Как и моя знакомая из Краснолесья, она принадлежала к категории осенних женщин. Но если Настя была осенью сияющей, багряно-золотой, то она, Татьяна, как выяснилось,
— безлистой, пасмурной и темной. Скорее даже женщиной-зимой. Или предзимьем. Черные волосы с пробелами, зияние темных глаз на ледяном лице. Я даже вдруг подумал неуместно: наверное, ее кожа, как зимняя кора, горька на вкус.Все это время Лехин сын смотрел за стенкой мультики без звука. В начале разговора он вышел из соседней комнаты и замер у двери на несколько секунд. Он понял, что произошло. Потом вернулся к телевизору. Мне было его видно в дверной проем.
Татьяна, проследовав за моим взглядом, ответила на вопрос, которого я не задавал:
—
Леша здоров. Они его родили очень рано, когда еще не начали колоться.На следующее утро я за ней заехал, чтобы вместе выполнить все пункты похоронной программы. Я предложил ей денег. Но она твердо отказалась:
—
Деньги даст Лешин отец. У нас назначена с ним встреча.Подъехать нужно было к хорошо известному мне зданию
— к бывшему “члену КПСС”. И я не слишком удивился, когда к нам вышел из подъезда госслужащий Андрей Андреевич Андреев с сообразным печальным обстоятельствам лицом. Он осторожно обнял Татьяну, сжал ей руку и произнес необходимые слова. Я тоже выразил ему сочувствие. Конечно, он не ожидал меня увидеть в этот день, тем более в качестве коллеги его сына. Но тотчас выдал предсказуемую фразу:—
Боже, как тесен мир.А Татьяне передал конверт:
—
Ну, мне пора. Держись Танюша.Дорогой Татьяна мне сказала:
—
Андрей исправно выдает пособие на маленького Лешу. Вполне достойное в отличие от крох, которые кидает государство.
Весь день шел сильный дождь. Я раскрывал над Таней зонтик, когда она бежала от машины до нужного крыльца. Под вечер я отвез ее домой. Остановившись у подъезда, дал отдых дворникам, и струи залили стекло. Таня не сразу вышла, и мы еще немного посидели молча. Потом она сказала:
—
Надо идти домой. Там Леша-младший у соседки.Я позвонил своей подружке докторше, поскольку был четверг. Сказал, что не смогу приехать в этот вечер. Она посетовала:
—
Жаль, мы никогда не нарушали график. Ну, ладно, завтра приезжай.
Прощались с Лехой в крематории.
Мы долго ждали своей очереди
— кто-то на улице, а кто-то в темном холле, где оказалось холодно, как в склепе. В природе тоже был тяжелый день. С прерывистым дыханием ветра, из-за которого все двигалось, менялось, то меркло, то светлело — и солнце то скрывали, то обнажали облака. Метались листья стаями безумных, сбившихся с курса птиц.Нас запустили в зал. Настенные рожки светили в потолок, как догорающие факелы в пещере.
Андрей Андреевич Андреев пришел на похороны сына в сопровождении двух коллег. Он встал у гроба позади Татьяны. В сером костюме и черной траурной рубашке, с горестной, но твердой складкой губ он почему-то выглядел охранником. Или переодетым в штатское сотрудником спецслужб.
Директор школы, где преподавала Таня, выступала с речью о погибшем поколении девяностых и призывала бороться с наркоманией всем миром. Беспощадно. Один госслужащий докладывал о новой клинике для наркоманов, которую построили на средства из бюджета. Соседка Тани плакала.
Павел и парни из бригады стояли молча. И я молчал. А мог бы сказать: “Иммунитет
— единственное средство от заражения злом. Чтоб не заглатывать наживку. Не пробовать дурь”.Но не сказал. Представил Лехину ухмылку с недоступной смертным высоты:
—
Да что вы знаете о герыче, господа!Чуть легче стало на поминках. Все уже думали и говорили о здешнем, о земном. Андрей сидел рядом с Татьяной, я напротив. Я слышал его слова вполголоса:
—
Что делать, Танечка. У Леши не было шансов.Сказал он это с настоящей горечью и даже, вероятно, с признанием своей вины. Но Таня не могла с ним согласиться. Я это видел по ее лицу.
Именно этих слов она не сможет никогда ему простить. Как я не мог себе простить, что сунул Люсе в сумку направление на аборт.
Андрей пил водку, не хмелея. Видно, его, как и меня, не брало. Прощаясь, он напомнил, что я должен дать ему ответ.
А я пил воду и компот, чтоб отвезти домой Татьяну самому. Мне не хотелось отдавать ее в чужие руки, отправлять в такси. У их подъезда мы еще немного, как и накануне, посидели в машине. Ветер утих. Но разошелся дождик. Я включил дворники, и они мерно щелкали у нас перед глазами, как часовые стрелки.
Таня сказала:
—
Вот и все. Теперь мне больше нечего бояться.Я вышел было проводить ее. Она меня остановила, приложив палец к губам, как будто опасаясь кого-то разбудить.
—
Не надо. Я в порядке.Скелет в шкафу. Мне удалось напиться
Был ранний вечер. Я не знал, куда себя девать. Докторши дома еще не было, она вела прием. И я решил заехать на стройку в Краснолесье
— забрать в бытовке куртку, оставленную накануне. Стоя на выезде и ожидая, пока поднимется шлагбаум, я увидел, как из такси напротив выходит Анастасия-Осень. Дверцу она оставила открытой. Нырнув опять в салон, стала вытягивать оттуда что-то. Или кого-то. В конце концов, ей это удалось. Предмет ее хлопот встал на ноги, качаясь. Он обхватил ее рукой за шею, она его — за спину. Так они двинулись к подъезду. Со стороны казалось, что женщина ведет, перебирая спицы, сломанное колесо. Но эта шаткая конструкция держалась на ходу недолго. У Настиного мужа — а кто еще мог это быть? — вдруг ноги подкосились, и он рухнул на асфальт.Я вышел из машины, чтобы ей помочь. Узнав меня, она от помощи не отказалась. Но посмотрела так, как будто чем-то провинилась предо мной. Не оправдала ожиданий. Сказала:
—
У каждого свой скелет в шкафу.Весил этот скелет прилично. Мы вместе затащили его в лифт, доставивший нас на восьмой этаж.
В квартиру Настя меня не допустила:
—
Дальше я сама.И я не стал настаивать, послушался ее. Она на удивление ловко, прислонив пьяного к стене и зафиксировав его одной рукой, другой достала ключ из сумки и вставила в замок. А я вернулся в лифт и слышал, как открылась и закрылась дверь.
Вот так. Анастасия-Осень
— рядовой солдат. Вернее, медсестра, которая всю жизнь выносит раненого с поля боя.Она была права
— не стоило досматривать эту картину до конца. Как она тащит мужа в туалет, потом закидывает на кровать. Как стаскивает с него брюки и носки. Я это видел много раз. Я часто помогаю Лене доставить Витьку с какой-нибудь попойки. Наверно, чтобы тебя преданно любила женщина, необходимо превращаться иногда в безумное чудовище. А жаль.Мне расхотелось к докторше. Я бы поехал к Витьке с Леной, но их не оказалось дома. Они мне предложили подождать их во дворе.
Машину я оставил у подъезда. Зашел в ближайший магазин, купил пол-литра и выпил половину без закуски, надеясь быстро захмелеть. Но ощутил лишь жжение по ходу жидкости от горла до желудка.
Немного погодя я влил в себя еще. Тело набрякло, потом окаменело. Я ощущал себя огромным валуном на дне реки. А голова стала легко вращаться вокруг шеи. Казалось, я наблюдаю за своим лицом извне и вижу отвратительную пьяную гримасу.
Пульс чувствовался в каждой жилке, сердце грохотало. К концу бутылки оно билось о грудную клетку, как волны в шторм о волнорез. Я ничего вокруг уже не видел и не слышал.
И вдруг шасси, только что бухавшие по бетону взлетной полосы, беззвучно оторвались от земли. Я понял, что лечу. Я так люблю этот момент, когда внезапно исчезает тяжесть,
— ради него только и стоит садиться в самолет.Но вскоре
— что это? — я оказался не в небе над землей, а под водой во тьме. Тяжести тела я не чувствовал, но стал тонуть. Вода заполнила нос, горло, легкие. Кверху лицом я шел ко дну.Вид снизу
— в этом тоже что-то есть.
Очнулся я в больнице. Витька с Леной, возвращаясь из гостей, нашли меня на лавке и позвонили в “Скорую”. Инфаркта не было, но доктора сказали, что некоторое время мне не стоит работать на окне.
***
В редакторы нашей газеты я так и не пошел. Не принял предложение Андреева Андрея. По неуважительной причине
— я не терплю дресс-кода, в особенности галстуков, и не способен просиживать в присутствии положенное время. Мне повезло: нашлось место собкора одного неагрессивного центрального журнала. И я ушел туда. Ни секретаря, ни офиса у меня нет, я сам собой распоряжаюсь и гармонично совмещаю журналистские обязанности с установкой еврорам.
Во Франции у нашей дочери родился сын Жан-Клод. Я скоро полечу в Париж их навестить.
Алена с мужем ходили в декабре на митинг на Болотной. Я бы составил им компанию, если бы был в Москве, пусть и не вижу в этом смысла: честные выборы по определению невозможны, и альтруист не станет президентом нигде и никогда.
Андрей Андреев пытается добиться пересмотра дела своей невестки, Лехиной жены. И внуку он по-прежнему выплачивает пенсион, хотя ему известно, что Татьяну с Лешей я забрал к себе. Их старую квартиру мы сдаем. Дай Бог, подкопим денег, все продадим и купим небольшой коттедж в каком-нибудь уютном захолустье.
Таня немного отогрелась. Летом мы собираемся на море на машине. Хочу, чтобы соленая вода отшлифовала ее тело до гладкости прибрежной гальки, солнце покрыло кожу позолотой, и в сердце притупилась боль.
А вот веселой докторше пришлось искать для поддержания здоровья более надежного партнера.
Анастасию-Осень я встречаю иногда. Недавно видел их втроем. Лизанька ехала верхом на шее деда и, взяв его за голову руками, крутила ею, как рулем. А мной рулит Алеша-младший. У нас с ним есть секретная мечта
— подняться на воздушном шаре. Однажды, проезжая мимо стадиона, мы наблюдали парад аэростатов. Огромные шары, из-под которых с гулом вырывалось пламя, готовы были устремиться ввысь, но их удерживали мощные канаты — над городом аэростаты запускать нельзя. Шары сдувают, грузят на машины и доставляют на аэродром. Там можно заказать экскурсию. Весной мы туда съездим непременно. Осуществим мечту.Девятый вал
Она любила мыться ночью, после всех, когда слегка простынет баня. Чтоб можно было распахнуть дверь настежь и выгнать лишний жар, не опасаясь недовольства свекра. Он так натапливал, что у печной заслонки становились алыми края.
Муж в этом адском пекле проводил по три часа, сгоняя семь потов и с ними офисную клейкую усталость. За тем и ездил каждую неделю к родителям на дачу: освободить на время шею от галстучной петли. Но голову и сотовый он отключить не мог. Дела на фирме, где он занимал ответственную должность, шли с каждым месяцем все хуже.
Последние дни августа, в предбаннике прохладно. Всего неделя, как они вернулись из Испании, но верилось с трудом, что утром можно было встать и побежать на море. Зато здесь так чудесно пахло осенью, прозрачно тлеющей травой.
Она приехала с неярким, полученным под пляжным зонтиком, загаром. На солнце Каталонии он был малозаметен, а здесь, на севере кожа сияла тонкой позолотой. Раздевшись, она смотрелась в зеркало без отвращения. В конце зимы, когда снег таял, открывая мертвую траву, ей каждый раз казалось, что пора заканчивать цвести. Но с искорками новой зелени и стрелами побегов она всем телом ощущала, что снова отрастает от корней. Ведь женщины
— не однолетние растения. И не пустынные агавы, которые, один раз выгнав цвет, к концу сезона отмирают.
Снаружи вроде постучали. Она открыла дверь. Нет никого. Лишь щелкал легкий дождь. А может, это билась веточка малины в окошко с треснувшим стеклом. Старая баня доживала свой последний год.
В предбаннике на серой полке хранились несколько случайных книг и старые журналы. Она всегда читала что-нибудь, не выбирая, наугад. На этот раз рука взяла потрепанную книжку в тканом переплете. Русские народные сказки. Она прочла одну. Про падчерицу-бесприданницу, которой приходилось мыться в бане после всех. Однажды к ней явился чертик, попросил пустить погреться. Обещал все блага. О том, чем занимались в бане девушка и черт, сказка умалчивала. Но после каждого его прихода девица получала бонусы: наряды, дом, коляску с лошадьми.
Ей бонусов не нужно, а вот от общества чертенка она б не отказалась. Это, пожалуй, лучше, чем заводить любовника, о чем задумывается иногда, если быть честной, любая женщина. Всегда на горизонте маячил кто-нибудь, кто выбрал бы ее. В Испании, к примеру, дон Хуан, хозяин ресторана, куда они ходили есть паэлью. И здесь, в деревне, где обитало больше дачников, чем местных жителей, имелись двое, кто желал ее отведать. Один очень известный, но совсем не аппетитный драматург. Он приходил к ним наливаться пивом и осыпать ее засахаренными комплиментами. Однажды сделал предложение, которое она отвергла необидно и легко. Только представить, как в нее вползает его пенис
— толстый дождевой червяк.А вот с Тимуром, таджикским бригадиром, который строил дачному соседу новые хоромы, она могла себя вообразить. Тимур таджиком не был, он принадлежал к почти исчезнувшему горному народу, когда-то населявшему Памир. Точеное лицо, седые перышки в коротких волосах и жгучий взгляд. Он редко говорил по-русски, а ей при встрече лишь почтительно кивал. Но почему-то видела она вместо него дракона, извергающего пламя.
Она не раз вела с мужчинами бесплотную игру, умея отвести поклонника от края и ускользнуть сама. Ведь наставлять мужу рога
— большое свинство. К тому же стоит сделать это один раз — и покатилось, уже не остановишься. Будешь надкусывать это яблочко снова и снова.А что же муж? Наверное, при случае он мог польститься на какую-нибудь цыпку. Но прежде, не теперь. В последние полгода его не возбуждало ничего, что не имело отношения к работе. В Испании он загорелся лишь однажды, зайдя в их номер и увидав ее сидящей в позе лотоса с пиалой винограда между ног.
Может, и стоило его слегка взбодрить. Напомнить, что она изящный инструмент, с которым нужно обращаться бережно и из которого можно извлечь божественные звуки, если немного постараться, а не привычно колотить по клавишам, не вымыв рук.
Она прополоскала волосы, умылась в ласковой воде. Снова почудился негромкий стук. И это не был дождь.
Спросила:
—
Кто?И даже не услышала, а поняла ответ:
—
Свет погаси.И снова:
—
Открывай.Она сняла щеколду. В кромешной тьме кто-то легонько опрокинул ее навзничь. Не на пол, на воздушную волну. Ни рук его, ни губ, ни веса тела она не ощущала. Только могучий фаллос, толкающий и отступающий, подобно гулкому прибою. И пахло морем. Волны бежали все быстрее и быстрее, вознес на гребне до небес девятый вал
— и распластал на берегу.
Дождь смолк, под фонарем поблескивали листья-светлячки, и в деревенском доме было тихо. Но ей казалось в темноте, что муж не спит. Наверно, в голове его крутились варианты спасения их бизнеса.
Утром Тимур с ней поздоровался безмолвно, как всегда. И драматург к ним заходил. Он был с похмелья и простодушно пялился на ее грудь и позолоченные ноги.
Она себе не задавала никаких вопросов, тем более, кем был ее ночной любовник. Ждала конца недели. В баню пошла последней, как всегда. Быстро помылась, погасила свет. И аноним тотчас явился, будто получил сигнал.
Он приходил к ней каждую субботу. И был по-прежнему волной. Но она стала различать нюансы. Волшебный фаллос представал то крепким огурцом, только что снятым с деревенской грядки, то чем-то сладким, нежным, с сетчатым узором, как банан. И это заставляло думать, что он все-таки принадлежит вполне конкретному лицу мужского пола. Хотя
— какая разница. Все проще. Очень просто.Мужчина
— это праздник, который всегда с тобой.
Но длился праздник до начала ноября. Сезон закончился, и свекры возвратились в город. В последний раз, когда из пылкой бани она бежала к дому через двор, сверху летели ледяные искры.
Зимой муж потерял работу. Вернее, сам уволился, не дожидаясь, пока развалится их бизнес. Сошло это легко. Он стал спокойным, похудел, и у него исчез пивной животик. Днем оставался дома за компьютером, а вечерами ездил на своем “Субару” как таксист. Когда он возвращался ночью, открывая дверь своим ключом, она уже спала.
Однажды в полусне постель ее качнулась и поплыла в открытый океан. Ее ладью атаковал тот самый фаллос, и с обладателем его они исполнили божественную музыку, качаясь на волнах.
Но утром никто об этом не сказал ни слова.
Весной на месте старой бани красовался неодушевленный новодел. Среди строительного мусора, уже охваченного жгучим пламенем крапивы, она увидела знакомый переплет. Хотела было подобрать потрепанную книжку, да передумала: рассыплется, если ее коснуться.