Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2012
Александр Кушнер
(1936) ― родился в Ленинграде в семье военно-морского инженера. 10 лет преподавал русскую словесность в школе. Автор более тридцати книг стихотворений и филологической прозы. Лауреат Государственной премии РФ и многих других литературных премий и наград. Главный редактор “Библиотеки поэта” (с 1992) и “Новой библиотеки поэта” (с 1995). Живет и работает в Петербурге.
Александр Кушнер
Зимние звезды
Разговор с циклопом
Глубокоуважаемый Циклоп!
Пожалуйста, в сторонку отойдите,
Вы в дрожь меня вгоняете, в озноб,
Вы в плесени пещерной, в жутком виде,
И почему-то глаз у вас на лоб
Посажен, это странно, извините.
У вас я оказался под рукой
Случайно
Ведь вы на самом деле не такой,
Как кажетесь, вам мнительность и мщенье
Наскучили, спросите: “Кто такой?”
Скажу: “Никто”, потупившись в смущенье.
Почиститесь, помойтесь, лучше врозь
Нам быть, зачем вам этот гнев и злоба?
Смотрите, как просвечен куст насквозь
И к солнцу льнут цветы гелиотропа…
О, если б ужас жизни удалось
Уговорить мне так же, как Циклопа!
***
Не умирай, Баратынский, не надо!
Можно от сердца, а лучше ― от яда,
И поскорей! Хорошо бы с утра.
Не умирай, Баратынский, ― Неаполь
Быструю смерть не заметит твою:
Как декорации в пышном спектакле,
Здесь кипарисы не дрогнут в строю.
Да и Россия слепа, глуховата,
Смерти и там не заметят твоей.
― Не умирай, Баратынский, не надо!
Я твой читатель, меня пожалей!
Не пожалеет. Забыли, уснули,
Спят еще. Рано. И дружба не в счет.
Дату: одиннадцатое июля
Черным кружком разве кто обведет?
Вот одиночество. Лавры ― другому,
Хмурая, тощая осень ― ему.
Мрак да обиду он видит, солому,
Мертвые листья в промозглом дыму.
Кроме презренья, тоска и досада.
Звезд равнодушный и сумрачный свет.
Не умирай, Баратынский, не надо!
Умер. ― Не умер, шепчу ему, ― нет!
***
Как юность печальна! Туманные дали,
И жизнь представляется вещью чужой,
Которую нам по случайности дали,
И слишком тяжелой, и слишком большой.
И облаком кажется крышка рояля,
И время как туча стоит над душой.
Печальны просторы, печальны закаты,
Призвание, что это? Есть ли оно?
А взрослые, странно, чему они рады?
Что заняты делом, что смотрят в окно?
А там тополя и всё те же фасады,
Знакомые им наизусть и давно.
И очень хотят, чтобы мы не скучали,
Прочли бы “Казаков”, сходили в музей.
Любовь? В самом деле! Но сколько печали
В любви, при ее несказанности всей!
И кажется, кто-то стоит за плечами.
“Живи”,
А мальчик-сосед из десятого класса
На крыше стоял ― и шагнул с нее вниз.
Не надо ему ни столетнего вяза,
Ни дружбы, не нужен и ржавый карниз.
Расстался со всей этой данностью сразу,
Отверг соглашение и компромисс.
А книги хотят, чтобы их прочитали,
А Парка прядет свою тонкую нить,
А Пушкин на тесном стоит пьедестале,
А море шумит, ― как его не любить?
А с возрастом в жизни всё меньше печали ―
И это печальней всего, может быть.
***
О, водить бы автобус из Гатчины в Вырицу,
Знать всех местных старух, стариков,
Тополь в этот маршрут ковыляющий вклинится,
Поднапрёт волчье лыко с боков,
И сирень, проводив шаркуна до околицы,
Передаст его ельнику
Тот за ним до оврага под Сиверской гонится,
Навевая дорожную грусть.
Есть такие работы, такие профессии ―
Позавидуешь им, заглядясь
На избыток того, что зовется поэзией,
Объезжающей лужи и грязь,
По пути подбирая и мать с первоклассником,
И торговку с заплечным мешком,
Неожиданно будничность делая праздником
И внушая смиренье тайком.
Портрет
Не заноситься
― вот чемуПортрет четвертого Филиппа
Нас учит, может быть, ему
За это следует спасибо
Сказать; никак я не пойму
Людей подобного пошиба.
Людей. Но он-то ведь король,
А короли какие ж люди?
Он хорошо играет роль
Бесчеловечную по сути.
Ты рядом с ним букашка, моль,
Он смотрит строго и не шутит.
Всё человеческое прочь
Убрал Веласкес из портрета.
Усы, как веточки точь-в-точь,
Уходят вверх, ― смешно же это?
Нет, не смешно! И ночь есть ночь,
Дневного ей не надо света.
И власть есть власть, и зло есть зло,
Сама тоска, сама надменность.
Из жизни вытекло тепло,
Забыта будничность и бренность.
Он прав, когда на то пошло.
Благодарю за откровенность!
***
А что было с Лазарем дальше, увы, не знаем.
В одиннадцатой главе он воскрес, потом
Ни в поле, ни в роще, ни дома, ни за сараем
Нигде не мелькнул. Иоанн позабыл о нем.
И это обидно и даже немного странно:
Ну, как же, воскрес ― так скажи что-нибудь, пойди
За другом своим, но Евангелие туманно.
Еще десять глав ― не сидел же он взаперти!
Неужто же справиться так и не мог с испугом
И четырехдневная смерть сокрушила дух?
А ведь Иисус называл его своим другом!
А может быть, слишком был счастлив? Одно из двух.
***
Может быть, ангел берет наобум
С полки какой-нибудь том?
Может быть, ангел завидует двум
Щеткам в стакане одном?
Может быть, он открывает буфет
И отпивает коньяк?
Мы ж на бутылке не станем помет
Делать, ведь это пустяк!
Может быть, небо полуночи в тех
Нами любимых стихах
Отдал бы ангел, хотя это грех,
За поцелуи впотьмах?
Может быть, скучные песни земли
В скорбном соседстве могил
Ангелу что-то понять помогли,
Моцарта он полюбил?
Может быть, ангелу жар батарей
Нравится, стол и тетрадь?
Может быть, ангелом быть тяжелей,
Чем человеком, как знать?
***
Зачем собираться в надмирные дали,
Полжизни лететь на звезду?
Мы тысячу раз там с тобой побывали,
Покинув земную тщету,
Когда мы друг к другу во тьме приникали
И свет раздвигал темноту.
А кроме того, ночничок прикроватный
На тумбочке мирно горел,
А кроме того, этот мир необъятный
Во тьме вместе с нами летел.
Единственный способ, счастливый, приватный,
За будничный выйти предел!
Единственный способ прожечь эти ночи,
Сорвать потайную печать,
Примериться к звездам, и гибель отсрочить,
И вечную жизнь осязать,
А если писать, то как можно короче
Об этом, а лучше
***
Слово “весел”, “веселый”, “веселье”
Повторяется, я подсчитал,
Раз пятнадцать
То с камином, то это бокал
На пиру, то на крону лесную
Посмотрел, то примерил коньки,
То в скульптурную он мастерскую
Заглянул и замедлил шаги.
Что же мы, замыкаясь сурово
И угрюмости мрачной верны,
Так стесняемся этого слова,
Словно нет ни зимы, ни весны,
Словно что-то такое о жизни
Знаем нынче, чего он не знал,
Не бывал ни в беде, ни на тризне,
И не мыслил, и слез не глотал?
Немецкая сказка
Это в старой сказке было важно,
Что в чужом томится котелке
На плите и хлюпает протяжно,
Что несут в котомке, в узелке.
Что у них подсохло, что намокло,
И о чем под вечер говорят.
Не хочу смотреть в чужие окна,
Видеть женский торс или наряд.
Это там, в тени средневековой
Узких улиц, в чудной тесноте
За чужой покупкой и обновой
Взгляд следил, потворствуя мечте.
Сватовство, кокетство, волокитство,
Мотовство, ребячество и блуд.
У меня большого любопытства
К людям нет, все как-нибудь живут.
Хороши пространства и просторы,
В отношеньях легкий холодок.
Я люблю, когда на окнах шторы
И людей не видит даже Бог.
***
Но лжи и лести отдал дань я…
И. Анненский
Стеклянной палочкой по чашкам постучат:
Вдруг в чашке трещинка, невидимая глазу?
Вот, все проверены, без пропуска, подряд,
Был звук надтреснутый хотя бы раз? Ни разу.
И покупатель рад, и весел продавец:
Молочно-белые, в цветочек, без изъяна.
В бумажку каждую отдельно, молодец,
Он завернет их вам, всё честно, без обмана.
В коробку сложит их, прокладкой проложив
Такой пузырчатой, амортизационной.
А ты? Есть трещинка, есть рана, есть надрыв?
Замрешь, потупишься, в изъяне уличенный?
Не знаю. Может быть. Мне кажется, что нет,
Хотя и отдал дань обидам и разлукам.
И удивительно, как дорог мне поэт
С таким надтреснутым в стихах, щемящим звуком!
Зимние звезды
Когда писать поэту не о чем
И западает звукоряд,
Как стрелку переводит стрелочник,
Он устремляет к звездам взгляд,
И эта тема бесконечная,
К нему на выручку придя,
Слепит, как платье подвенечное,
Переливаясь и блестя.
Неважно, летние ли, зимние,
Пожалуй, зимние верней,
И оживает Полигимния
В красе невянущей своей,
Хотя ползут по складкам трещины,
Побиты торс и голова,
Но гимны вечные и вещие
Находят новые слова.
Итак, зима. Итак, свечение.
И так продлен ангажемент
На труд земной и осмысление
Последних тайн, ― такой момент, ―
Сменив простое, как мычание,
На неподъемное почти…
А звезды зимние в отчаянье
Нужней, чем летние, ― учти.