Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2012
Вадим Месяц
(1964) ― поэт, прозаик, издатель. Окончил Томский государственный университет. Автор 15 книг стихов и прозы. В 1993–2003 гг. курировал русско-американскую культурную программу при Стивенс-колледже (Хобокен, Нью-Джерси). В 2004 году организовал в Москве Центр современной литературы и издательский проект “Русский Гулливер”. С 2011 года издает литературный журнал “Гвидеон”. Лауреат сетевого литературного конкурса “Улов” (2001), Бунинской премии (2005), входил в шорт-лист Букеровской премии (2002). Стихи и проза переведены на английский, немецкий, итальянский, французский и испанский языки.
Вадим Месяц
Торможение времен…
Рыбацкая считалка
Одеялом фиолетовым накрой,
нежно в пропасть мягкотелую толкни.
Я бы в бурю вышел в море, как герой,
если справишь мне поминки без родни.
Верхоглядна моя вера, легок крест.
Не вериги мне
По ранжиру для бесплодных наших мест
причащеньем стала солнечная пыль.
Только спящие читают, как с листа,
злые смыслы не упавших с неба книг,
вера зреет в темном чреве у кита
и под плитами томится, как родник.
Возле виселицы яблоня цветет,
соблазняя на поступок роковой,
и однажды небом избранный народ
затеряется в пустыне мировой.
Рвется горок позолоченных кольцо,
сбилась в ворох сетка северных широт,
раз за мытаря замолвлено словцо,
он с улыбкой эшафот переживет.
Присягнувшие морскому янтарю,
одолевшие молитву по слогам,
я сегодня только с вами говорю,
как рыбак твержу унылым рыбакам.
Трепет пальцев обжигает тело рыб,
мы для гадов ― сгустки жаркого огня.
Если я в открытом море не погиб,
в чистом поле не оплакивай меня.
Чабаклы
Кони встали у деревни Чабаклы,
за заборами услышав волчий вой.
В голове моей звенели кандалы:
так бежал я с одурелой головой.
Улюлюкала встревоженная степь.
Я на площади пустой упал на снег,
уцепившись за колодезную цепь,
в ней увидел свой последний оберег.
Полетели с перевернутых саней
по оврагам крутобокие кули.
Ты не станешь ни богаче, ни бедней,
коль придешь испить воды на край земли.
Я пил воду ледяную из ковша,
я не мог в ту ночь насытиться водой.
Руку левую держала мне душа,
руку правую сковал мне дух святой.
Только сердце не досталось никому:
ни волкам, ни добропамятной жене,
я пил воду, будто нянчил кутерьму,
на роду Тобой написанную мне.
Мрачным войском встали за полем леса,
словно ворон крылья черные раскрыл.
Я на небе видел мамкины глаза,
я пил воду
Легенда о мастере Хань-Шане
Памяти Георгия Балла
В долине неспешно смолкает собачий лай,
пороги предместий омыты святой водой.
Мой сын ушел на большую гору Утай,
что под Полярной звездой.
Он не взял с собой никаких дорогих вещей.
Уголек из печи я вложила в его ладонь.
И остался качаться в окошке для малышей
деревянный конь.
Бубенец на четках сына едва звенит,
полыхает старая лампа в другой руке.
Мой мальчик уходит молча в ночной зенит,
к мерцанию вдалеке.
Его восхождение к Господу длится век.
Чем выше поднимешься, тем бесконечней путь.
Он жилище находит и расчищает снег.
Он решил в нем уснуть.
Я вижу, как он растворяется в пустоте,
Вот-вот и годы образ его сотрут.
Возносится дух его прямо к Полярной звезде,
я чувствую, он не тут.
Пусть небеса дают нам хороших учителей,
от греха отводят признание и почет.
Мой сын больше не чувствует плоти своей.
Река не чувствует, что течет.
К переписчикам книг в награду за тихий труд
каждую ночь приходят древние мастера.
В зеркале тусклом рыбы и птицы плывут.
И одна прошептала: пришла пора.
Имя Будды Амиды повторено столько раз,
сколько вода перебирает в море песка.
Он войдет на порог, он не поднимет глаз.
В его лампе
У дороги могилу я рыла себе сама.
На земле было славно, но и на небе ― рай.
У наших ворот, словно лес, расступилась тьма.
Мой сын вернулся с горы Утай.
Свет Полярной звезды размывает густую тьму.
Колокольчик звенит, разыгрался в печи огонь.
И качается в полузабытом пустом дому
деревянный конь.
Тайна мусоровоза
Солнце уходит за ржавые гаражи,
зажигая в глазах пасхальный огонь.
Раскрывает объятья боярышник многоглазый,
голуби ударяют в лицо прелым ветром.
Скоро праздник, согласно календарю,
но город по-прежнему трезв.
Воздух искрит, словно кто-то
рвет простыни на бинты.
В пространстве зияют озоновые разрывы…
Зверь живет внутри нас, зубы дракона
растут в каждом сердце. Это похоже на
правду, к которой я не привык. Соседка
ждет возвращения марсиан, электрик
здоровается важно, как шляхтич, дети…
Хорошо, что у многих из нас есть дети…
Когда приходит мусоровоз, народ
собирается для отправленья обряда.
Кто знает тайну мусоровоза? Ты знаешь
тайну мусоровоза? Когда я гляжу в его
ненасытную пасть, полную ярких отбросов,
я вижу костры и могилы. Мятеж в столице
подавлен: на лицах гуляет злорадство.
Небеса шуршат луковой чешуей,
словно альковы со смятым крахмальным бельем.
Отправляется поезд, скрежещет лед на реке.
И ватными глыбами рушатся книги библиотек.
Колодец
Умывался не водою святою,
вытирался не рубахой исподней:
черствым снегом, омраченной бедою,
пересохшею травой прошлогодней.
Не крещенный ни варягом, ни греком,
называвший братана побратимом,
в одиночку вековал с мертвым веком,
зимовал в его дому нелюдимом.
Есть колодец под отеческим храмом:
из людей пьет поднебесную воду.
Рана высохла очерченным шрамом,
серебро хранит пустую породу.
Свечи целыми обратно не станут,
пусть их нежно на прощанье задуешь,
воск сгорит, а души вечные канут…
И проклятья не расколдуешь.
Коль в раю прозрачном бога не видно,
в преисподней не горят очи зверя,
мне от чуда отвернуться не стыдно,
и свобода мне уже не потеря.
Безутешностью вселенских соборов,
безоглядностью вселенских пожаров,
усмири мой неразборчивый норов,
отврати от топоров и товаров.
В каждом сердце скрыт колодец бездонный,
глубины его никто не измерил.
И поет во тьме тропарь монотонный
отзвук голоса, которому верил.
В окнах свет такой беспокойный
В окнах свет такой беспокойный
легкий как пожар на закате
так самоубийца запойный
мечется в горящем халате
в знойной петушиной отваге
извлекает хриплые ноты
глохнут пузыри в мутной браге
муторно растут обороты
в вечной беготне муравьиной
проступают пятна на солнце
взорванною барской периной
в мировом бездонном колодце
медленно пульсируют шторы
слушая гармонь стеклодува
воды золотого Босфора
размыкают бухту Гурзуфа
в миг когда холеное тело
женщины завещанной богом
на руках влюбленных истлело
вспыхнув электрическим током
в окнах свет такой беспокойный
высветил фигурные скальпы
поднятые к лампе ладони
красные крапленые карты…
Монашка с арбузом
Часики тикают гулко,
время не вяжется с грузом.
По городскому проулку
бежит монашка с арбузом.
В виде инопланетных
чудищ сидят на террасах
дамы в платках разноцветных,
их кавалеры в лампасах.
Им хорошо и приятно
кушать дырявую брынзу,
солнца вечернего пятна
фокусируя в линзу.
Им феноменом культуры
видится все, что случится:
гроб пронесут трубадуры,
лошадь шальная промчится.
Празднуют дружным союзом
или кронпринца хоронят.
Бегает баба с арбузом,
никак его не уронит.
Точится злато коронок,
слышится грохот из штольни.
И белоснежный ребенок
плачет на колокольне.
Язычник
Твое плечо на фоне стальной реки.
Тяжелые скобы слагаются в коловрат,
как проблеск мгновенный моей мировой тоски
студеная жажда поблекших в ночи утрат.
Мы вышли к воде, выдыхая тяжелый хмель.
Стыдливо взглянули на блеклую россыпь звезд.
На горизонте сомкнулась слепая цель.
И небо с землею сошлись, словно темный мост.
Смятенье едва ли знакомо большой реке.
Решенье подобно прощенью ― предрешено.
Беленая церковка в белом березняке,
на черной вершине ― мерцающее пятно.
Кто видит ступени, всегда ощущает боль.
Он смотрит под ноги ― и ноги его горят.
В пути растворяется выбравший путь любой,
едва лишь ступив налегке в бесконечный ряд.
Охотничий сокол взлетает, закрыв глаза,
и в поиске крови чужой приговор вершит,
но в танце его изменяются полюса:
он вторит почтовому голубю, он кружит.
Незыблемость расправляет полярный день,
белесые крылья, что на просвет ясны,
они на свободу отпустят живую тень,
которая встанет за сердцем прочней стены.
От страха тебя избавляет последний страх,
в котором печаль неуместна, и странен всхлип.
В глазах комариной толпою клубится прах,
И яркие, как лепестки, плавники у рыб.
Дворовое братство. Больная тщетою честь.
Присяга завещана до гробовой доски.
Война бесконечна. Священная правда есть.
И месть небывалым похмельем стучит в виски.
Обитель
Детства поднебесные розы
в трудовом стекле водолаза:
не морская пена, а слезы
каплют из влюбленного глаза.
Тянутся резинкой улитки,
зацепляя кромку бумаги,
длинно распускаются свитки,
под дорожкой медленной влаги.
Обвенчалась едкая сера
с женской, первозданною ртутью,
на устах рождается вера,
дышит осмелевшею грудью.
Экскурсанты вышли на тропы,
в камеры направили взгляды:
разобрали сердце Европы,
как на барахолке наряды.
Тряпочное сердце не бьется,
воздухом наполнены жилы.
В чистоту глухого колодца
задувает холод могилы.
Мы великодушно забудем
непрощенный грех Вавилона,
дремлющую Прагу разбудим
громом стеклотары с балкона.
Шабаш переходит на шепот,
проступает смысл зыбкой вязи…
Времени беспечного ропот,
вечности случайные связи…
Косточка
Косточка слюдяная
свернутая в клубок
мамку припоминая
возьми ее на зубок
сахарную сухую
раковину в горсти
вспомни жену плохую
чтобы ее спасти
спрятанная в ключице
бусина в пустоте
в скачке ночной волчицы,
в выпаренной воде
косточка-колокольчик
солнечный бубенец
швейной иголки кончик
в мутной крови сердец
косточка что прочнее
кремня и миндаля
пламенно коченея
в черной дыре нуля
не смертоносным ядом
что в тайнике кольца
а неразменным кладом
под скорлупой ларца
косточка-невидимка
бледная на просвет
взятая с фотоснимка
где меня уже нет.
Сказка о полярной Трое
Тонут амфоры в снегу
догорают стены Трои
обнаженные герои
облачаются в пургу
море вместо лебедей
на волнах качает льдины
на безбрежности картины
ни богов и ни людей
нарисованный народ
собранный гончарным кругом
хороводит друг за другом
наблюдая вражий флот
цепь развалин словно лес
лес поваленный и сгнивший
жалко руки опустивший
в ожидании чудес
конь дощатый на мели
с воем ветра в черном брюхе…
песни стихли смолкли слухи
разговорчивой земли
стародавнее кино
крутят на ночном погосте
только зрители и гости
разошлись уже давно
вспоминаешь вновь и вновь
где и с кем все это было
как любовь тебя забыла…
как в земле застыла кровь.
***
Не посмотри мне в пустую ладонь,
не называй меня сыном.
Непостижимый пылает огонь
в гнезде аистином.
Аисты пляшут на ярком огне,
к облаку крылья воздели…
Мы не остались в холодной стране,
вместе на юг улетели.
Мамка славянская в темном дому
с бледным лицом онемелым
пряжу прядет, не нужна никому,
даже влюбленным и смелым.
Жалким предателям бедной земли,
втайне грехи отпусти нам.
Длится пожар, раскалились угли
в летнем гнезде аистином.
Светит звезда над родимым углом,
ширится даль пепелища.
Блудных детей не одарит теплом,
очи не выжжет до днища.
Дай нам дорогу пройти до конца,
пусть нас не вспомнят ни словом.
В горе не скрыться Господня лица,
И не уснуть под Покровом.
1. Eigenes erzeugnis
Черные бабочки
― в белых полях,поминальным застольем ― стеклянные ковыли;
монашьи скиты выныривают как рыбы,
и только сон заглушает их неслышимый рев.
—————————————
Ты хотел быть царем в царстве теней,
но предпочел вместо царства Хедальский лес,
двери еловых лап закрываются за тобой,
как ряды анфилад…
Так душа уходит в обитель бессмертных душ,
так дух стремится в царство святого духа,
пусть люди считают, что ты ушел на охоту
или ищешь смерть от волчьих зубов.
Трапезой солнца станет кровавый труд,
слова благодарности наполнят дымы костров,
и зверье, убитое Хельвигом, станет свитой его,
когда он пойдет на тот свет.
Кто сказал, что мы убиваем затем, чтобы жить?
Мы хотим укрепить то, что порождает жизнь.
Черные бабочки ― в белых полях,
Детские игры в ожидании снега…
Царь ― это тот, кто укрепляет собой другого царя.
Белая река
Твои косы в мою лодку не войдут,
не уместятся на скрипнувшей корме,
на летящую стремнину упадут,
черным облаком по белой Колыме.
Надоела хлопцу участь палача.
Хватит прошлого, и будущее
Твое тело словно белая свеча,
если волосы ― распахнутая ночь.
На закате лес испариной горит,
и на скатерти щербится ржавый нож…
Ты решала, кто тебя уговорит,
выбирала, с кем под музыку пойдешь…
Вот и плыть мне в заколдованную глушь
с неучастливой невестой молодой,
за покой невинно убиенных душ
распускать унылый невод под водой.
Нам сердца стояли свадебным столом,
нам кукушки вили гнезда на лету.
В отчем доме, сбитом мамкиным теплом,
нету места ни иконе, ни кресту.
Мои сестры память ведьмы проклянут,
надсмехаясь над ужасной красотой.
В тихом омуте утопят жесткий кнут,
задавив его могильною плитой.
Расплетает косы белая река,
что годами точит льды и белый снег.
И глазами кучевые облака
провожает несвободный человек.
Грузят уголь на поддоны, тащат соль,
неприкаянных невольников ведут.
По реке плывет растравленная боль,
и века за гробом праведным идут.
Филадельфия, 2 нб. 2010
Ю.К
.
Я царю в столице поверила,
пожелала ему быть царем всегда.
В лес вошла, а там скрипит дерево,
так скрипит, что стынет в реке вода.
И в дубравах с распростертыми кронами
нет покоя, а скрыта в глуши беда:
облетевшими обагренными
листопадами плачет, как от стыда.
Я искала его, воздух слушала,
прислонялась щекою к глухим стволам.
И могилы с уснувшими душами
удивлялись словам моим и делам.
Я нашла его там, где не ходит зверь,
где синица падает замертво.
Среди леса стоит и скрипит, как дверь,
то ли дерево, то ли зарево.
И увидела я темную страну,
где столица горит ярким пламенем.
Вот и вспомнил мой царь давнюю вину,
и огню теперь грозит черным знаменем.
Половецкою стрелой-червоточиной
сверлит сердце ему, как алмаз нефрит.
И лицо его моею пощечиной
уж который год на ветру горит.
***
Ждет тебя медвежий угол,
темной родины закут.
В хоровод дворовых пугал
нас проселки завлекут.
Не поманят сладким дымом
обоймут морозной тьмой.
Ты рожден моим любимым,
даже мертвый будешь мой.
Ты гулял в заморской шляпе,
терся в вечных городах,
сжав на гибельном ухабе
легкий трепет на устах.
К женской ласке равнодушен,
лестью искренней смущен,
растревожен и разрушен
торможением времен.
Одураченный любовью,
как порукой круговой,
делишь зимнее безмолвье
с безутешною вдовой.