Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2012
Слово и культура
Пятый бред
Болею я редко. (Хронические заболевания
― вещь странная: они как бы есть [и еще как!], и их как бы нет ― привыкаешь, что ли?) Но уж если впадаю в какую-нибудь хворобу, то ― до бреда: температура под и за 40 (естественно, +), жар нестерпимый и ― горячка (не “белая”, как у четверти населения современной России, а та, о которой писали сочинители 19 века: “у нее случилась горячка” или “он три дня и три ночи пребывал в сильном жару, в горячке”). Трижды я так крепко болел в юности и молодости (“сывороточная болезнь” после передоза противостолбнячных уколов, когда работал на Уралмашзаводе фрезеровщиком, где раскаленная стальная стружка толщиной в палец залетела мне за шиворот и до серьезных ожогов исцеловала мне шею и спину. Вторая случилась в военном госпитале, где я прозябал после тяжелого ранения. Третья ― после первого разрыва [“тренировочного”] с первой женой: это была уже точно горячка ― беспричинная и беспощадная). И дважды я “горячился” до бреда уже в Каменке. Оба раза после сильнейших потрясений: смерть матери и предательство самого близкого, единственного друга. Итак, пять горячек. Пять бредов. Пять ужасов, которые не просто помнятся, но не дают покоя. Одной деталью. Одной странной особой, которая посещала меня, валявшегося или бродившего из угла в угол в бреду по палатам, комнатам и в дому. Не стану утомлять читателя пересказом бредовых снов и галлюцинаций ― лишь отмечу: во всех пяти случаях являлось мне (и ко мне) виденье. Сразу отмечу: это было повторяющееся, но и одновременно сюжетно-развивающееся событие; всё происходило (и виделось мне, и воспринималось, и запомнилось, и помнится до сих пор) очень реально (почти реально?) и натурально. Ко мне являлась женщина средних лет, почти привлекательная, но и вроде бы неприступная, но тем не менее завораживающая и взгляд, и внимание. Высокая. Русоволосая (светлая). Стрижка короткая. Черты лица правильные. Вроде бы и человек, но одновременно и не человек. Нечто иное. Может быть, большее. В одном бреду она присела ко мне, лежащему на нижней полке, в купе и говорила что-то хорошее и тихое. В другом ― она брала меня, бегущего по снегу, за руку и возвращала в дом. В третьем она просто была в помещении, где я пропадал, загибался от жара. А в последнем (летом 2010-го)… Этот приступ горячки длился пять дней и ночей. Изредка я приходил в себя (а я тогда жил в Каменке один), пил воду литрами и измерял ртутным градусником температуру (установил личный жаро-горячечный рекорд = 41,3), записывал цифры на обочинках газеты и снова впадал в беспамятство. Однажды очнулся, сел и увидел в кресле перед камином маленького, редковолосого, с седой бороденкой мужичка ― Рильке! Он смотрел на меня, я ― на него. Молчали… И тут появилась она. Из-за печи, из кухонного закутка, с полотенчиком в руке. Легко пожурила меня за беспорядок в доме, за немытые пепельницы ― и ушла. И я ушел в бессознанку, чтобы вернуться через сутки. Вернулся. Очнулся. Опять она. Подумал: нужно бы спросить, как ее зовут. Может быть, Нина? Арбенина, да? Маскарад. Бред. Карточная игра. Казарин. Отравленное мороженое. Лермонтов… И снова ушел в забытье. Это был последний день моих мучений. Рильке, Лермонтов… Маскарад. Нет, маскерад. И привычный, ставший уже родным ужас. Очнулся ― опять она. Смотрю на нее и любуюсь ей с опаской, но и с удовольствием. Она отирает мне лоб и лицо каким-то своим полотеньицем, и мне становится легче. Почти легко. Рильке улыбается в камин. Лермонтов позвякивает чашечкой-ложечкой в кухоньке. И я вдруг понимаю, как ее зовут. Я знаю, кто она… И она понимает, что я знаю. И вдруг (голоса не помню) зовет меня с собой. Ужас, вернее, пахнущий эфиром холодок его, проходит. И я говорю: мол, простите, но пока не могу ― пепельницы бы надо помыть и вообще прибраться. Вот… Пока, извините, не могу. Не в этот раз…Через 5–6 часов жар спал. И я окончательно пришел в себя. Рильке с Лермонтовым уже ушли. В доме было пусто. На подушке лежало полотенце. Не мое. Чужое. Ее. Храню его и никому не показываю… А она в том виденье вышла в дверь. Но
― оглянулась: глаза серые с темной голубизной ― такой глубокой, что озноб по спине…Недавно перечитал свои очерки, опубликованные в “Урале”, и подумал: да уж, какой-то я не политкорректный, нервный, психованный
― и чего докопался и докапываюсь до интернет-людей, до нечитающих и визуально-обильных особей, уже почти бесполых и жизнерадостных, остроумных, избегающих “выноса мозга”, “пукающих” мозгом же, острословных, злословных и козлословных?.. Но ― хороших же и теплых. Живых, невежественных и счастливых; любящих себя по-американски: я самый классный, самый хитрый, самый прикольный, самый красивый, самый-самый-самый… Самый кино— и фотогеничный. Кинозависимый etc… И решил я: вот умру ― и стану поравнодушнее. Смерть вообще штука вполне толерантнонасыщенная и политкорректнообильная. Sic!Но я еще жив. (Правда, иногда меня наполняет странное ощущение: будто я умер, но мой ангел-хранитель, чтобы не расстраивать душу мою, устроил ей (и мне, естественно) этакий спектакль-видение-бред, где я еще как бы живу, а остальные
― подыгрывают (не знаю, живы ли они ― остальные). Недавно мой друг-журналист рассказал обо мне такую историю: беседуют три журналиста, один из них, узнав, что мой друг учился у меня (в УрГУ), очень обрадовался и сказал, что тоже слушал мои лекции; третий же собеседник не без уважения заметил: ― Казарин? Да-а-а… Мракобес. ― Тот, который слушал мои лекции, согласился с радостью и симпатией к моей особе: ― Да-да! Мракобес! И еще какой: говорит с профессорской трибунки такие прикольные, продвинутые, суперновые, потрясные вещи! Уважуха ему и респект. И тут мой друг понимает, что эти опытные писцы и письменники не знают значения слова “мракобес” (мракобес ― ярый противник и душитель всего нового, светлого и доброго)! То бишь то, что я ― мракобес, ― это хорошо. Это здоровски. Это круто. Невежественные господа (главный, кстати, редактор и ведущий журналист) потянулись за вульгарно-этимологическим душком слова “мракобес”, они понимают (и до сих пор, и ― навсегда) его так: мракобес ― это такой перец, которого бесит мрак, и он с этим мраком, естественно, бесясь, борется!.. О Боже! Такие дела. Послать бы Богу смс-ку с просьбой учинить на Земле светобесие. Господа, я ― светобес.Давно я не слышал (и не видел в СМИ) слово “народ”. Как-то все обходят его, обегают. Норовят окрестить нас или перифрастически “народонаселением”, или эвфемистически “население”, “люди”, “россияне”. Чиновничье-бюрократический строй как-то эффективно вышибает из памяти лексемы “страна”, “государство”. И ладно. Потому что есть замечательно сильная номинация “земля”. Земля живой и неживой природы, человека, культуры, поэзии. Слово “земля” сверхмногозначное, но вся семантика (и понятие / понятия) этой лексемы держится на “главном”, общем и основном значении, которое синтезировалось в нашем сознании (в моем, “мракобесном” или “светобесном”,
― точно) из трех: планета + суша + почва. Земля сегодня больна. Нами. Мы ― вирус, убивающий планету. И земля бредит городами, асфальтом, бетоном и прозябает в видениях www. Природная, земная, “земляная” этика и эстетика сначала съелась социальной, а затем ― сегодня ― на наших глазах доедается интернет-этикой, интернет-совестью и интернет-духовностью (пример: не заходишь на порносайты ― значит, духовен). Земля болеет горожанами и жаждет лекарства ― крестьян. (Ну, фермеров, как нынче модно говорить.) Исторически русская земля пострадала больше других: так сложилось, что бред позитивистов и иллюзия познаваемости всего на свете до конца привели в России к полной ликвидации крестьянства, дворянства (народа, ответственного за землю и Землю) и к явлению хама (пролетариата, не ответственного ни за что, кроме брюха своего). После социалистической революции (Великой, в 1917 году) хам уничтожил не только крестьян, дворян, разночинцев и купечество, но и саму возможность ответственности за землю, мир и целый этот свет. После капиталистической революции (Тихой и Невеликой в 90-х гг. 20 в.) хам превратился в олигарха и чиновника. Такие дела. Все остальные ― население, то есть бюджетники, пенсионеры, “серая”, “незолотая” молодежь, дети, алкоголики (до 40% нынешней России), наркоманы (до 25%) и бомжи (предлагаю указывать в паспорте бездомного бедолаги точное и определенное место его жительства, без кокетства, жеманства и ложной государственной скромности: “Канава”, “Теплотрасса”, “Свалка”, “Подвал” и т.п.)… Как вообще можно жить с таким знанием такой России? Иисус исцелял болящих и страждущих словом. Исцеление ― вот генеральная функция литературы. Однако современная литература развлекает хама. Государство уповает на газо-нефтяные титьки земли, убивая эту землю и поганя ее так, что даже из космоса видны огромные рыжие пятна мертвых территорий Западной Сибири (и Северо-Восточного Урала тож). Государство бредит. Бредит деньгами. Население бредит деньгами. Всё, все и вся ― бред.В Екатеринбурге (богатейшем) нет ни одного странноприимного дома. Бред? В городе нашем нашелся лишь один человек, который отважился на борьбу с наркоманией и наркомафией. Это Евгений Ройзман. Он же теперь начал работу по созданию хосписов
― как раз для страждущих и безнадежно больных. Борьба Е.В. Ройзмана с наркоделами уже названа центральными СМИ (заказ государства) преступлением и бредом. Может быть, бред, помноженный на бред, даст нам объективную реальность? Ну да, даст. И ― дает: все занимаются деньгами. Все, кроме населения и Ройзмана. (Кстати, СМИ перестали употреблять слово “коррупция”: видимо, нет слова ― значит, нет и предмета, обозначаемого им, в стране, занимающей лидерное место в сфере коррумпированности госслужащих.)Что-то опять я как-то неполиткорректен. Или нетолерантен, что ли? Как-то пока не получается поравнодушнее. Оно, конечно, можно пообывательствовать, уткнуться доброй мордой в тиливизир или в монетор (от слова “монета”). Но ведь тогда и не забредишь, не увидишь ее, высокую, симпатичную, с короткими светло-русыми волосами. Женщину-неженщину. Человека-нечеловека. А чистую смерть. Или
― совесть. До сих пор не пойму, кто она, являвшаяся мне в бреду, в пяти бредах моих. Являвшаяся не мне ― а душе моей. Есть у Дениса Новикова странные стихи (кстати, обыватель считает поэзию бредом: ффу! ― бред какой-то), в которых брезжится мой пятый бред.
Часто пишется Бог, а читается правильно
― Бох.Это правильно, это похоже на выдох и вдох,
для такого-то сына, курящего ночь напролет,
все точнее; нальет себе чаю, на брюки прольет.
Все точнее к утру, к черту мнения учителей.
Вот и черт появился, и стало дышать тяжелей.
Или это иной, от земного отличный состав,
или это то самое, чем угрожает Миндзрав?..
Теперь уверен: это точно
― мой пятый бред. Да упасет нас Господь от шестого.
Юрий Казарин