Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2012
Борис Телков
― прозаик, очеркист, автор полутора десятка книг. Лауреат Всероссийской литературной премии имени П.П. Бажова, лауреат премии губернатора Свердловской области. Живет в Нижнем Тагиле, работает редактором молодежного журнала “МАКАР”.
Борис Телков
Грезы
― слезыРассказ
I. Приятное впечатление
Хозяин электротеатра “Фурор” купец Лука Зотеевич Ермилов после вечернего сеанса устраивал “для своих” просмотр “срамных картинок”.
Сам он “французские пакости” не смотрел
― грех! Показывать другим подобную фильму купец тоже считал делом, недостойным христианина, но все же, упираясь и страдая, шел на сделки со своей совестью. Довел Луку Зотеевича до такого позора его конкурент ― будь он неладен! ― купец Воротников…Их электротеатры появились в Темноводске примерно в одно и то же время, находились по разные стороны базарной площади и даже назывались похоже: у Ермилова
― “Волшебные грезы”, а у Воротникова ― “Иллюзион”. Лука Зотеевич, чтобы привлечь к себе зрителей, решил присвоить своему детищу более броское имя ― “Буфф”. Хозяин “Иллюзиона” не остался в долгу ― он устлал лестницу в вестибюле красным ковром, рядом с контролером приставил огромного размера швейцара в буром кафтане, похожего на ряженого медведя.Тогда Ермилов страшно рассердился и вновь поменял название электро-театра
― сначала на “Одеон”, потом на “Одеон-кафе”. Купец стал приглашать к себе актеров заводского театра, певцов, музыкантов, и они перед сеансом развлекали публику. На какое-то время “Одеон” стал более посещаемым, чем “Иллюзион”. Воротников недолго плелся в конце: он собрал при театре собственный струнный оркестр, в конце зала устроил роскошные ложи для благородной публики и открыл буфет, где можно было отведать ситро, купить детям конфет и намахнуть рюмку хереса или коньяку.Лука Зотеевич, кряхтя и охая, залез в кубышку и выписал из-за границы электрическое чудо
― музыкальный шкаф. Пропихиваешь в щелочку пятачок, и тебе, пожалуйста, играет какая-нибудь приятная мелодия. В фойе было не протолкнуться ― столько приходило желающих испытать чудо-шкаф. Даже на сеанс опаздывали! Довольный Ермилов спускался вниз из своего кабинета, чтобы полюбоваться, как пятачки, позвякивая, сыплются в его карман. Этот денежный звон был для него более благозвучен, чем самая распрекрасная мелодия, производимая музыкальным шкафом. Лука Зотеевич готов был слушать ее с утра до вечера.Упрямый Воротников не остался в долгу: позади театра он пристроил дизельную электростанцию и стал освещать электричеством часть улицы, на которой размещался “Иллюзион”. Теперь по вечерам весь поселок собирался возле его заведения, парочки перед прогулкой обязательно просматривали фильму, чтобы потом обсудить ее наедине, бойко шла торговля съестным и горячительным.
Ермилов затосковал: он понимал, что еще немного, и конкурент задавит его своими тыщами… Воротников кроме “Иллюзиона”, занявшего первый этаж каменного дома, на втором имел лучшую в Темноводске гостиницу с игорным залом, которая приносила купчине хороший постоянный доход. В противовес Лука Зотеевич мог выставить лишь пару собственных лавок на базарной площади да еще одну в деревне Балагановка. Вообще, его супротивник даже внешне смотрелся более солидно: и бока имел самоварные, и рожа его была краснее меди, и голос трубный. И репертуар в его электротеатре подбирался под стать хозяину: драмы да трагедии. А Лука Зотеевич любил все, что повеселее, попричудливее… На экране “Одеона-кафе” можно было увидеть комедии и игривые мелодрамки. Одно время перед сеансом выступал даже “придворный японский эквилибрист”.
Когда победа “Иллюзиона” над “Одеоном-кафе” была уже очевидна и поступавших денег от продажи билетов едва хватало, чтобы сводить концы с концами, Лука Зотеевич от отчаяния решился на то, до чего его степенный противник никогда бы не додумался: Ермилов решился на ночной показ “французских картинок”. Душа потомственного старообрядца возмущалась в нем, вопила беззвучным ртом, купец простаивал перед иконами до утра, а к вечеру набрасывал к прежней цене за билет еще гривенник, пытаясь хоть таким образом заглушить муки совести.
Однажды во время полуночного сеанса Лука Зотеевич, считавший прибыль за день в своем кабинете, услышал из зала грохот опрокидываемых стульев.
Встревоженный, он спустился вниз и едва не был сбит толпой покидавших зал зрителей.
―
Что случилось, господа?Кто-то, кажется, учитель реального училища Зябликов, запутался в шторе, упал и поспешил к выходу уже на четвереньках.
Ермилов зашел в пустой зал и посмотрел на экран.
Тень от чьей-то форменной фуражки грозно торчала как раз между двумя бойко спаривающимися телами.
―
Умеют же люди отдыхать, а! ― услышали хозяин знакомый насмешливый голос пристава Землевича.В кабинке механика что-то прогрохотало
― Петр слишком поздно заметил незваного гостя. Изображение часто заморгало, задергалось по полотнищу и исчезло совсем. В зале зажегся свет.Лука Зотеевич остался один на один с полицейским.
Пристав, насвистывая что-то невнятное, прошелся вдоль первого ряда и вопросительно посмотрел на купца.
―
Ничего, что я зашел, а?―
Милости просим, дорогой Павел Константинович… ― пролепетал Ермилов.Землевич взял с рояля листок объявлений и, хмыкнув, прочел вслух:
―
“Задавшись целью поднять деятельность кинотеатра на должную высоту, дирекция будет, по возможности, ставить картины лишь те, которые по своему содержанию действительно пользуются успехом, дабы публика, посещая “Одеон-кафе”, по просмотру картины могла вынести приятное впечатление”. Действительно, приятное впечатление! Что, Лука Зотеевич, подзабыл, как детей делают?―
Бес попутал, вот те крест! ― взмолился купчина, быстро прикидывая в уме, что лучше: каяться, рвать бороду или сразу же дать на лапу.Денег было жаль. Нет, ради дела Ермилову приходилось частенько золотить чернильную ручку, но нынче купец был на мели. Слишком крепко он вложился в единоборство с Воротниковым…
―
Без ножа ты меня режешь, дорогой Лука Зотеевич… ― пристав грузно сел на стул, снял фуражку и вытер платком по ее внутреннему краю. ― Солидный торговый человек, отец семейства… Сколько у тебя детишек-то? Пять? Шесть?―
Семь, ― едва пролепетал Ермилов и поймал себя на мысли, что сказать “пять” или “шесть” ему было бы легче, как будто рождение седьмого ребенка делало его проступок еще более отягчающим.―
Во-о-т… Целых семь! И жена, славная женщина, дай Бог ей здоровья восьмого родить… Да не маши ты на меня рукой! Такие, как ты, Лука Зотеевич, должны быть опорой государства, примером добродетельности и благочестия, а ты что делаешь… Э-эх! Супружница-то знает, какими денежками ты кошелек набиваешь?Ермилов шумно, по-коровьи вздохнул.
―
Не зна-ает… Не беда, люди добрые скажут. Мне же шепнули на ушко… И я вместо того, чтобы отдыхать от трудов праведных, поплелся на ночь глядя в твое заведение. Нет! Я понимаю, мне жаловаться нельзя ― такова служба, но одно дело бодрствовать, идя по следу тайных типографщиков или перевозчиков нелегальной литературы, а совсем другое пресекать растлительную деятельность одного из добродетельных отцов Темноводска…Землевич прокашлялся, расстегнул две верхние пуговки кителя, и Лука Зотеевич понял, что не видать ему легкого прощения.
После получасовой воспитательной беседы пристав не только не ослаб в своих обличениях, но, кажется, наоборот, еще более вдохновился. Если в начале своей речи он обвинял Ермилова в развращении нравов посельчан, то теперь уже в поражении русских войск в Брест-Литовском направлении. Но и этого ему показалось мало…
―
Возьмем, к примеру, прости господи, кайзера…Тут уж купец не выдержал и, почти плача, простонал:
―
Да что же такое… Послушать вас, дорогой Павел Константинович, так хуже меня нет человека на всем белом свете?.. Все вокруг ― господа хорошие, а я басурман какой-то, христопродавец… ― от горькой обиды обычно осторожный купчина полез в бутылку. ― Да сходите в горнозаводское училище, в старшие классы, поройтесь в ученических ранцах, вы еще не такие картинки найдете!Пристав вдруг резко поджал под себя разбросанные ножницами ноги в начищенных сапогах и даже распрямился на стуле.
―
Та-ак… ― голос у пристава стал такой колючий, что предыдущий монолог Землевича показался купцу доброй сказкой на ночь. ― Раздухарился ты тут, смотрю… А может быть, Лука Зотеевич, тебе театрик в тягость? Наверное, его стоит закрыть, чтобы ты тут глупостями не занимался, а?―
Ну, простите меня, Павел Константинович, старого дурака! Не пускайте меня и детишек по миру… ― Ермилов всхлипнул вполне правдоподобно ― угроза остаться без кинотеатра была реальной. ― Бедствую, иначе не опустился бы до такой богомерзости…―
Ладно, о твоей бедности мы поговорим завтра. Пошел я домой… Спасибо тебе, Лука Зотеевич, за мой вечерний променад, ― Землевич картинно поклонился в пояс хозяину театра. ― По просмотру картины я вынес самое приятное впечатление. Завтра тебя приглашаю к себе в участок. А то как-то негостеприимно получается… Да! Кстати, хорошенько подумай перед визитом, чем ты сможешь меня порадовать…II. Вымя
― мимоЛука Зотеевич провел беспокойную ночь, переворачиваясь с одного бока на другой. К утру он намял свои пухлые бока так, будто перекатывался туда-сюда по булыжной мостовой. Ему не хотелось “радовать” Землевича деньгами, а что предложить ему взамен, Ермилов никак не мог придумать.
К утру его наконец-то озарило. Неожиданное решение этого щекотливого вопроса привело в восторг купца своей простотой и хитроумностью. Он вдруг вспомнил об одном грешке, который водился за его конкурентом, купцом Воротниковым, а именно то, что несколько номеров в его гостинице не только принимали на ночлег и проживание гостей и жителей поселка, но там же эти господа хорошие могли получить более широкие услуги, в частности, дамскую усладу. К этим номерам был даже свой отдельный вход, со двора. В тайные комнаты с приходом сумерек собирались какие-то согбенные, пугливые личности, а с рассветом исчезали, выветривались, как нечистый воздух при сквозняке. Что они там делали, неизвестно. Говорят, будто бы торговали краденым, хитники привозили свое золотишко и платину, играли в карты по-крупному.
По мнению Луки Зотеевича, обнаружение такого притона должно быть интересно полиции. Это не показ каких-нибудь “срамных картинок”! Тут можно глубоко копнуть. Донеся на купца Воротникова, Ермилов убивал двух зайцев: наносил удар по своему супротивнику и без денег ублажал пристава Землевича.
На радостях Лука Зотеевич игриво шлепнул свою супругу по оттопыренному заду в ночной сорочке.
―
А? Что? ― всполошилась она, как курица, упавшая во сне с насеста.―
А ничего! Просто так. Тебе, я вижу, тоже не спится… ― Лука Зотеевич задорно посмотрел на жену, колеблясь между двумя желаниями: продолжить начатую любовную игру и пойти попить квасу. И тут он опять принял решение, которое ему показалось верхом мудрости: пойти попить кваску, а потом под женин бочок. Ермилов зачерпнул душистого квасу целый ковш, с наслаждением выпил его, и… желание идти к жене пропало. Лука Зотеевич решил не терять времени даром, а пойти помолиться, чтобы Господь избавил его от нападок пристава.***
Павел Константинович тоже не спал этой ночью. Увиденные на белом полотнище плотские страсти во всей своей стыдливой откровенности, а вернее бесстыдстве, взволновали его. Он вдруг вспомнил, как давно в его жизни не было ничего подобного. Нет, конечно, с того времени, как безумная Нинель бросила его, ему случалось встречаться с женщинами, но, увы, все это было уже не то… Бывшая возлюбленная умела придать обычным любовным телодвижениям и метаниям по измятой постели какой-то театральный пафос и размах.
Последний год Павел Константинович жил с уверенностью, что он не просто вычеркнул из своей жизни Нинель, но и стер всю память о ней, но стоило ему прошедшим вечером увидеть на экране большегрудую блондинку, оседлавшую кривоногого усача и смачно впившуюся пухлыми губами ему в шею, и Землевич проснулся утром весь в поту и слезах, как прыщавый гимназист.
Идти на службу не хотелось. Что его там ждало? Так, грязь человеческая
― украли, зарезали, обманули… Даже глаза не открывались! Пристав надеялся вернуться в сон, туда, где Нинель была еще его и любила так, как умела делать только она одна…Когда ему это почти удалось и в полудреме он уже видел туманный образ возлюбленной, в дверь постучались, тихо, но настойчиво.
―
Ф-федор! Дьявол!.. ― заорал пристав и швырнул в дверь тапочком.Через час Павел Константинович тяжелой грозовой тучей вплыл в свой рабочий кабинет. Достал из шкафчика графин с коньяком, тут же, не отходя к столу, налил рюмку, плеснул в себя жгуче-ароматную жидкость, тяжело вздохнул и принялся за работу.
―
Эй, Фотий Силыч, что у нас там новенького? Где почта?Урядник вошел с подносом, на котором лежало несколько писем и телеграмм.
Землевич очень надеялся, что среди этих бумаг будет нечто такое, что отвлечет его от мыслей о Нинель. Тьфу-тьфу, конечно, но сейчас он бы обрадовался даже появлению в городе немецкого шпиона, посланного на Урал с целью взорвать завод, или какого-нибудь революционера с бомбой. Но увы! Телеграммы содержали нудные рекомендации, а письма все пришли из соседней с поселком деревни Балагановка. Крестьяне жаловались на неизвестных безобразников, которые повадились уводить коров из общего стада. Позже скотину находили в каком-нибудь ельнике, насмерть напуганную и разрисованную диковинным узором.
В одном из писем кто-то даже не поленился и нарисовал корову с этим самым орнаментом на боках. Пристав повертел листок так и сяк:
―
Хм, и что им не нравится? А по-моему, так даже симпатичней…Разыскивать и разбираться с коровьим художником не хотелось. Сами поймают! А пастух-то куда смотрит?.. Тут все ясно
― новоиспеченная секта какая-нибудь, или, вероятнее всего, мальчишки балуются. Если бы лихоимцы лесные или цыгане, не видать бы лапотникам своих буренушек.В задумчивости Землевич пририсовал корове еще одно вымя. Опять вспомнилась Нинель…
―
Вымя ― имя… ― пробормотал он первые пришедшие в голову рифмы. ― Мимо, вестимо…Да, все в прошлом… Землевичу не работалось. Он позвонил в колокольчик.
В дверях возник старина Фотий Силыч.
―
Ну, что, посетители есть?―
Купец Ермилов дожидается.―
А-а, старый проказник!.. Пусть войдет…В кабинет бочком вошел Лука Зотеевич. В руках он мял картуз, хотел выглядеть виновато покорным, даже несчастным, но глазки его хитровато поблескивали.
―
Доброе утро, ваше благородие! Как почивалось?―
Изумительно, ― буркнул пристав. ― Что сияешь как медный грош, господин растлитель?―
А как же… Солнышко светит, Господь еще один день жизни подарил…―
Ага, Бога вспомнил!.. ― хмыкнул Землевич. ― А когда срамные картинки показываешь, ты, стало быть, иконку Божьим ликом к стене поворачиваешь?―
Вместо того, чтобы старый грех поминать, Павел Константинович, спросили бы лучше, чем я вас хочу порадовать!―
Лука Зотеевич, ты вчера меня уже порадовал ― из твоего кафе я вынес “самое приятное впечатление”. А сегодня что? Новая фильма под названием “Как в домашних условиях изготовить бомбу”?―
Окститесь, господин пристав, разве ж я допущу такое к показу?! ― немного переигрывая, испуганно перекрестился купец. ― Я пришел к вам с делом, которое, наоборот… того-с, на благо царю и отечеству, ибо горько мне как гражданину смотреть на бесчинства и нарушения закона, потому как…Землевич, вытаращив глаза, смотрел на сладко поющего купца. Наконец полицейский не выдержал и хлопнул стопкой бумаг об стол.
―
Все, хватит! Ну ты и хитрован, Лука Зотеевич… ― Павел Константинович не то одобрительно, не то насмешливо покачал головой. ― Видно, здорово я тебя вчера напугал, коли из тебя такой верноподданнический елей полился… Ладно, говори, что имеешь…Подсев к столу, Ермилов жарким полушепотом поведал Землевичу обо всех известных ему грехах кинематографического конкурента. В течение четверти часа Лука Зотеевич на примерах убеждал полицейского, что показ “срамных картинок”
― это детские шалости по сравнению с делишками Воротникова. К удивлению и расстройству директора “Одеона”, Павел Константинович как-то подозрительно спокойно и даже скучающе выслушивал его обличающую речь. Луке Зотеевичу даже показалось, что он дважды сдержал зевок.“Наверно, все же придется дать деньги…”
― со щемящей тоской подумал купец и, опустив лысеющую голову, замолчал. Больше ему сказать было нечего.―
Что же с тобой делать-то, а? ― Землевич потянулся в кресле так, что хрустнули кости.Ермилов зябко поежился от этого звука. На него как будто повеяло гнилой сыростью пыточного подвала.
―
Простите…―
Эх, выпороть бы тебя, прелюбодей… Ну, ладно! Иди в свой вертеп… Вечером ― жди! Приду, просмотрю весь твой репертуар… Ничего не прячь и не уничтожай! Даже ту мерзопакость, ясно?―
Будет все в лучшем виде, ваше благородие! ― обрадованный тем, что наказание вроде как отменяется, Ермилов почти строевым шагом направился к выходу.Перед дверями он все же не выдержал и спросил:
―
Павел Константинович, а это… с Воротниковым-то теперь как?..―
Что? Не переживай, я с ним разберусь. В тюрьме сгною мерзавца!.. А что с ним церемониться, верно?―
Ох, прости, Господи…Землевич с усмешкой посмотрел в лицо Ермилову, пытаясь понять, какие чувства он сейчас испытывает: полицейский по долгу службы поощрял доносительство, но в глубине души не мог избавиться от чувства брезгливости к ябедникам.
―
Ох, как же так-то? ― Лука Зотеевич выглядел почти жалким. ― Может, так… пожурить, постращать, да и только, а?―
Не знаю еще, может быть, и повешу… ― кровожадно раздул ноздри Землевич. ― Я еще не решил, а тебя, братец, благодарю за службу!Еле волоча ноги, Ермилов покинул полицейскую контору.
―
Ох, лучше бы я дал деньги…Разнесчастный вид доносчика слегка поднял приставу настроение. Все-таки не такой потерянный человек этот купчишка!
Оставшись один, Землевич тут же забыл о доносе Луки Зотеевича. Дело в том, что притон в гостинице был придуман им самим,
― зачем бегать по разным кильдымам и хазам, когда можно всех преступников собрать в одном месте?! Воротников скрепя сердце согласился ему помочь в этом. Половина проституток и прислуги почти ежедневно сообщали в полицию обо всех посетителях этого гнездышка порока.Теперь, закрыв глаза и откинувшись в кресле, Павел Константинович пытался вспомнить подробности роскошного тела неугомонной блондинки, раскинувшейся веером на полотне в “Одеоне”. Определенно она напоминала ему Нинель. Эх, поскорей бы вечер!..
III. Пять писем для Нинель
Вечер был чудным, а настроение у пристава радостно-встревоженным. Волнительным, как перед свиданием. Или перед рождением стихов. Павел Константинович даже отказался от пролетки и отправился до “Одеона” неспешным прогулочным шагом, надеясь по пути сочинить что-нибудь эдакое, что можно нашептать даме в стыдливое розовое ушко. И рифмы выскакивали все какие-то легкомысленные: “Одеон… одеколон… балкон… барон…” Явно проглядывался игривый адюльтер.
Пристав любил такое состояние у себя, когда ему все нравилось, и от всего он получал удовольствие. В такие минуты
― увы, не часы и, конечно же, не дни! ― у него словно обострялось обоняние и зрение. Вот, к примеру, сейчас он вдруг почувствовал явственный запах сирени. Откуда в уральском-то августе? Через два дома Землевич встретил дочь фотографа Абрикосова, девицу на выданье и известную модницу, от высокой шейки и открытой груди которой пахнуло этим сладковато-томным, головокружительным удушьем.Дощатый тротуар приятно пружинил под сапогами, встречные дамы смотрели на пристава как-то загадочно, словно намекали на что-то запредельное, но возможное, а как только Павел Константинович почувствовал вечернюю духоту, вдруг с пруда подуло прохладой.
Чтобы полнее ощутить удовольствие от жизни, он заглянул в кондитерскую Арнольда Андрэ. В приятном полумраке в отдельной кабинке за легкой перегородкой он выпил чашечку какао с бисквитом. Немного взгрустнулось
― когда-то они заглядывали сюда с Нинель. Прима любила крайности ― все сладкое, острое и, конечно же, алкоголь. Как оса. Об умеренности она имела самое смутное понятие.Возле кинотеатра уже толпился разный народец, в основном учащиеся реального и горнозаводского училищ. При виде степенно вышагивающего пристава они разом примолкли и расступились. Самые законопослушные даже сняли фуражки. Землевич одобрительно кивнул им головой.
Заложив руки за спину, Павел Константинович прочитал программу, висящую над кассой:
“Закрытие кассы ровно в 10 ч. вечера. Закрытие театра в 12 ч. ночи. Открытие театра в праздники с 2 ч. дня, в будни с 5 ч. вечера. Цены местами от 20 коп. и дороже. Учащиеся в форме 15 коп. Дети 9 коп. По праздникам и средам играет оркестр балалаечников. Антракты в отделении для просмотра картин одна минута, при возобновлении сеанса 10 минут. (Вход в зрительный зал во время демонстрации картины не допускается. Места занимать просим согласно приобретенного входного билета. Просим снимать головные уборы. Хранение платья бесплатно. Также покорнейше просим гг. учащихся занимать свободные места, кроме лож”. Ложи предназначались для более зрелых и солидных господ, нежели школяры.
―
Та-ак, посмотрим, чем нас сегодня порадует Лука Зотеевич… ― пробормотал пристав, обратив свой взор на афишу.Сегодняшний сеанс состоял из шести отделений:
1. “Германские зверства, или Военная угроза” (картина сопровождается звуковыми эффектами и выстрелами)
2. “Американские индейцы” (натура).
3. “Страшная месть Горбуна К…” (жуткая драма).
4. “Наслаждения на охоте Глупышкина” (комедия).
5. “Мицци-Жаки” (сильная драма из японской жизни).
6. “В омут Парижа” (кинороман).
Внизу мелким шрифтом сообщалось, что “музыкальные иллюстрации на пианино
― сестры П.А. и К.А. Григорьевы, на скрипке ― Н.А. Григорьев”.Павел Константинович уже не раз по долгу службы и просто так, для души, посещал местные электротеатры, но тем не менее он испытал удовольствие от мысли, что вновь переметнется в другой мир благодаря новому чуду техники
― кино.Едва он вошел с публикой в вестибюль, как к нему навстречу выбежал запыхавшийся Лука Зотеевич. В спешке он оставил пиджак в кабинете, поэтому в своей жилетке заискивающе суетящийся вокруг статного пристава купец походил на трактирного слугу.
―
Рад, безмерно рад, ваше благородие! Какое счастье, что посетили мой театрик…―
Я бы сказал, твой вертеп… ― проворчал Павел Константинович. Ему не хотелось, чтобы Ермилов воспользовался его хорошим настроением. ― Где я могу присесть?―
Сейчас, сейчас… проходите… Вот, самая лучшая ложа!Показ издевательств немецких солдат над пленными и мирным населением вверг темноводскую публику в состояние тихого ужаса. Женщины плакали, закрывали лицо ладонями, мужчины смотрели на полотно остекленевшими глазами.
Зато следующий фильм вызвал у зрителей восторженное оживление. По стене резво скакали полуголые индейцы на низкорослых лошадях, они стреляли из лука, метали топоры. Вот из вигвама вышел вождь, так густо украшенный перьями, что походил на какую-то большую диковинную птицу.
После познавательных фильмов вниманию зрителей было предложено то, ради чего они по большому счету и собрались в зале,
― драмы и комедии, вечные страсти человеческие.Пока шел показ всех шести фильмов, Лука Зотеевич ни на минуту не покидал Землевича. Он сидел рядом и мимикой и жестами изображал, многократно усиливая, реакцию пристава на увиденное: полицейский только улыбнется, а Лука Зотеевич уже хохочет, Павел Константинович нахмурится, а купец только что не рыдает и рвет на голове остатки волос.
Закончился последний фильм. Зажегся свет, “музыкальные иллюстраторы”, чинно поклонившись публике, ушли гуськом куда-то за портьеру. Зрители нехотя стали покидать насиженные места, шепотом обсуждая увиденное.
Когда зал опустел, между хозяином театра и полицейским возникла неловкая пауза.
―
Чего еще изволите? Может, коньячку?―
Коньячку… начну… Ниночку… М-да… ― Землевич вытер шею платком ― поток рифм как никогда точно передавал душевное состояние пристава. ― Хорошо, неси… Да! И покажи то, что я еще не видел…―
Слушаюсь, ваше благородие!Вскоре двое мужиков из прислуги внесли столик с гнутыми, как вензеля, ножками и поставили его рядом с полицейским. Через минуту на столе появился коньяк в хрустальном графине, ваза с фруктами, различные сладости.
Ермилов появился уже в пиджаке и скрючился в почтительном поклоне.
―
Не желаете ли чего поосновательней? Окорочков, балычка?..―
Нет, довольно и этого! Давай включай свою трещотку… ― Землевич смягчил свое деланное недовольство первой рюмашкой коньяка.―
Все будете смотреть или желаете на выбор?―
А что ты предложишь мне, старый прелюбодей?Лука Зотеевич тяжело вздохнул, мелко перекрестился, дескать, ох, грехи наши, и углубился в рекламки:
―
Если желаете, чтоб за душу взяло, то оченно рекомендую драмы “Линия смерти”, “Борец под черной маской”, “Разбитое сердце”, “Бунт совести, или Братоубийца”, “Тени греха”, “Тигровые когти”…―
Так, так… ― уцепился за услышанное пристав. ― “Тени греха” ― это что такое? История про твою жизнь, а, Зотеевич? Ладно, ладно, не куксись, пошутил я… А сам-то ты что смотришь, ну, кроме “французских картинок”?―
Ваше благородие, увольте меня от шуток! ― взвыл Ермилов. ― Ведь я не только покаялся, но и на деле показал преданность царю и отечеству… Можно сказать, своего близкого друга отдал в руки правосудия!―
Ишь ты, какая жертва! Да не друга, а конкурента ты своего подвел под монастырь! После него ты ― единственный король живых картинок! Теперь отвечай, что ты сам любишь смотреть, а?―
Я смотрю то, что радует и умиротворяет глаз и душу, ― голосом оскорбленной добродетели заявил директор театра. ― Я люблю видовые картины, например, “Природа в зимнем уборе”, “Задумчивые берега”…―
Тю-у, да ты, братец, в окно глянь! То же кино…―
Ну, не скажите! То, да не то… Люблю узнать что-нибудь эдакое про другие страны… Есть у меня картины “Нравы Австралии”, “Зимние пейзажи в Финляндии”, “Озеро Комо”, “Город Брюгге”…―
У-у! Довольно… Эдак я у тебя до утра останусь! ― пристав налил себе рюмку и посмотрел коньяк на свет. ― А что-нибудь про любовь у тебя есть?―
А как же! Но только это я не смотрю…―
Цыц! Я знаю, что ты смотришь… Отвечай на мой вопрос!―
Про любовь, про любовь… ― Лука Зотеевич поглядел в угол зала и нехотя сознался: ― Есть у меня “Женщина завтрашнего дня”, “Женщина-демон”, “Студент и незнакомка”, еще ― прости, Господи! ― “Обнаженная”…―
Вот-вот! С нее и начнем… ― радостно вскричал Землевич и залпом намахнул рюмку.Мелодраматические страсти, обильно окропленные коньяком, взбудоражили воображение пристава. Нестерпимо захотелось любви, пылких поцелуев и объятий… Вновь во всех подробностях вспомнился вчерашний фильм с обнаженной белокурой красоткой, разметавшейся на постели.
―
Слышь, Зотеич? ― пьяненький Павел Константинович притянул к себе за рукав Ермилова и доверительно, почти как другу, прогудел ему в ухо: ― А давай-ка, любезный, глянем на те картинки, что ты по ночам показываешь, а?―
Какие картинки? ― купец сделал невинное лицо.―
Что?!―
Так ведь их уже нету, ваше благородие… ― Лука Зотеевич предпринял слабую попытку освободиться из цепких лап полицейского.―
Как так нету?!―
Нету. Сжег-с. Пыхнули синим бесовским пламенем.―
Это ты у меня сейчас пыхнешь пламенем! ― пристав подналег на Ермилова. ― Ты хочешь, чтобы я поверил, будто ты, кержацкий крохобор, собственными руками сжег пленки?! Да ни в жизнь… Доставай, говорю, пока я не накрыл твою кормушку!―
Хорошо, хорошо, сейчас я скажу, чтобы поставили… ― Ермилов поплелся в свой кабинет, но по пути остановился. ― Только с одним условием, Павел Константинович…―
Мне?! Условия?!!! ― пристав выхватил из вазы яблоко и швырнул его в Луку Зотеевича.Защитив голову руками, купец увернулся от яблока, но не двигался с места.
―
Бегом!!! ― заорал на него Землевич и взялся за другое яблоко.Ермилов упал на колени.
―
Помилуй, Павел Константинович, за что же мне такой погром! Уж я для вас все, а вы в меня яблоком швыряете… ― завыл Лука Зотеевич. ― Посмотрите вы эту французскую гадость, все будет в лучшем виде, только об одном прошу ― без меня!―
Не-е-ет! Будешь сидеть со мной рядом да коньячку подливать… ― уже начал откровенно куражиться над своей жертвой полицейский.―
Тогда ― все! Ничего не будет и не надо… Забирайте театр, садите меня в тюрьму, пускайте детей по миру… ― купец поднялся с пола, устало отряхнул колени и, скрестив на груди руки, замер в позе страдальца. В нем проснулось неистовство потомственного старообрядца. Сейчас его ― хоть в огонь!Павел Константинович с любопытством осмотрел Ермилова.
―
Ишь ты, какой герой!.. ― пристав понял, что переборщил. Честно говоря, смотреть такие сцены он тоже предпочел бы в одиночестве. ― Ладно, не хочешь, не надо… Только смени бутылку на новую…***
Ночью впечатленный увиденным пристав накатал пять писем для Нинель, три из них
― в стихах.IV. Удивительный узор
Если бы бедный Лука Зотеевич знал, как дальше будут развиваться события, он бы, не задумываясь, сжег эти “французские картинки” той же ночью, когда пристав изобличил его в растлении нравов жителей Темноводска. И не просто бы сжег
― пепел бы развеял над железным рудником! А теперь все, поздно… Сейчас он не мог их не только уничтожить, но в случае утери фильмов или их кражи Ермилов вынужден был бы вновь покупать эту гадость у разных проходимцев из-под полы.После того, как Землевич просмотрел в “Одеоне” все фильмы с откровенной любовью, он потерял покой. Он понял, что не может жить без того, чтобы каждый вечер, дождавшись, когда закончится последний сеанс, не проникать в электротеатр через черный вход. Возле его ложи уже стоял столик с коньяком и фруктами. Землевич наливал рюмку, и в зале потухал свет. За спиной раздавался стрекот машины, луч прорезал тьму, высвечивая на полотне то, что делало жизнь одинокого полицейского если не осмысленной и разнообразной, то хотя бы не лишенной надежды на счастливое будущее…
Если пристав с нетерпением ожидал вечера, то Лука Зотеевич чувствовал себя более-менее хорошо только ранним утром, лежа под крутым боком своей супруги, как солдат за надежным бруствером. С обеда у него начинало потихоньку портиться настроение…
Ермилов сломал голову, не зная, как выпутаться из сложившейся ситуации. И посоветоваться было не с кем! Чтобы отвадить пристава от вечерних просмотров, купец перестал выставлять на столик возле ложи дорогой коньяк, а стал ставить питье попроще, российского разлива. Но и оно уходило в полицейскую прорву за милую душу.
Однажды Лука Зотеевич вообще потерял всякий страх и полностью сменил сервировку столика. Никакого коньяка и заморских фруктов, только водка в графине, тарелка с солеными огурчиками и пара расстегаев. Землевич покряхтел, повздыхал, но изволил откушать и этот более скромный ужин.
Покорность пристава напугала Ермилова. Он понял, что привязанность Павла Константиновича к французскому кино не похабное любопытство, а безумная страсть. Купец взвыл от мысли, что отныне каждый вечер он будет не просто бесплатно, а себе в убыток крутить фильмы для одного человека. А что скажут люди, если узнают об этом?!
От отчаяния он решился на откровенную дерзость
― однажды вечером Павел Константинович возле своего ложа не обнаружил ни коньяка, ни водки, ни вообще столика.―
Эй, человек! ― рявкнул Землевич в сторону будки механика.―
Я здесь, ваше благородие! ― выскочил Петр наружу.―
Позови-ка мне своего хозяина… Разговор есть.―
Никак не можно. Лука Зотеевич к сватам в Балагановку уехали.―
Да? В Балагановку? Странная какая-то эта Балагановка… Ну, хорошо… Иди-ка сюда… э-э, как тебя?―
Петром величают.―
Вот тебе деньги, Петр, беги, братец, в магазин, купи что-нибудь для радости. Только дряни не бери! Спроси у хозяина, он знает, что я люблю…Эту сцену Ермилов наблюдал, глядя в щелку приоткрытой двери. В свой кабинет он ушел понурый и постаревший
― ему показалось, что пристав и французские фильмы в его электротеатре останутся навсегда.Ночь он провел в слезах раскаяния и молитвах.
***
Павел Константинович сорвался. Как норовистая лошадь седока, так и он сбросил с себя груз служебных обязанностей и общественных приличий. Все это вдруг показалось ему какой-то заменой настоящей жизни. Он почувствовал себя обманутым ребенком, которого оторвали от груди, а вместо нее сунули в рот соску. Хотелось любви, семейного счастья и, может быть, даже детей! А что у него впереди? Повышение в чине, благодарность от начальства перед уходом на покой, одинокое старение, болезни и…
“Нинель, Нинель, где ты?!”
― стенал по ночам Павел Константинович и рыдал в подушку. Пристав никак не мог понять, как случилось такое, что он позволил какому-то жалкому уездному антрепренеру с обглоданными ногтями забрать у себя любимую женщину. Почему он не посадил этого театрального ублюдка в тюрьму, а перед Нинель не упал на колени или, наоборот, не скрутил ей руки, навешал оплеух и не отвел в церковь? Пусть бы Нинель его искусала, как это обычно она делала в состоянии ярости или страсти, пусть разбила бы об его бестолковую голову бутылку своего любимого коньяка, пусть… Но теперь она была бы с ним, и никакой змей-искуситель не подполз к ней!После плача в подушку или в кулак Землевич писал стихи, пил водку (коньяк слишком остро напоминал о Нинель!), потом снова раскрывал свою сокровенную тетрадь, а после опять тянулся за бутылкой…
Утром с очумелой головой пристав шел на службу. Как говорят, Бог бережет пьяниц и детей,
― за месяц загульной жизни Павла Константиновича в Темноводск не заглянула ни одна инспекция и в заводском поселке не произошло никаких серьезных преступлений. Так, мужики после получки друг другу головы попробивают, да сырое белье у кого-нибудь с веревки исчезнет. Таких жалобщиков урядник даже на порог полицейского участка не пускал: “Идите с миром, разбирайтесь сами… Нечего сурьезным людям головы морочить!”Правда, настойчивый житель деревни Балагановка по-прежнему присылал в полицию письма с просьбой отловить и наказать коровьих истязателей. Как и в первых письмах, тут же прилагались рисунки, но уже более художественные: если раньше неизвестный автор рисовал только разукрашенную корову, то теперь еще и лужайку, лес неподалеку и даже человечка в картузе и в кафтане не по размеру. Пристав подозревал, что это деревенский корреспондент изобразил самого себя.
―
Если эдак дальше дело пойдет, он начнет присылать мне картины маслом! Ишь ты, Венецианов из Балагановки… ― ухмылялся пристав, рассматривая рисунки самодеятельного художника.Письма из Балагановки мало волновали Землевича, он ждал других весточек, от Нинель. По всем срокам выходило, что его письма она не только получила, но и ответ на них должен был бы вернуться в Темноводск. Но
― увы! ― никаких писем, пахнущих незабываемыми духами, пристав не получал. Что случилось? Хочет забыть его или сменила адрес? Или ее новый муж, юрист, слишком ревнив?В последнее Павел Константинович не очень-то верил
― такую, как Нинель, не запугать. Тем более какому-то буквоеду. Тут дело в чем-то другом… А в чем, он не знал.***
Тоска по Нинель до такой степени сглодала пристава, что он стал опасаться за свой рассудок. Страшно было оставаться одному. Умом он понимал, что пора бы перестать ходить к Ермилову смотреть похабные картины, после которых ему делается еще тоскливее, но никак не мог заставить себя это сделать.
Однажды, когда желание увидеть обнаженную Нинель (вернее, ее подобие) привело пристава в театр раньше времени, он тихонько прошел в зал и сел на крайнем сиденье в заднем ряду.
Показывали уже знакомый Павлу Константиновичу фильм про жизнь североамериканских индейцев. Утомленный многодневными душевными и алкогольными муками, пристав незаметно для самого себя задремал и даже так неприлично громко всхрапнул, что кто-то из дам, сидящих впереди, возмутился:
―
Да что же это такое, господа?Разбуженный шумом полицейский распахнул глаза и увидел мчащихся во весь опор прямо на него полуголых индейцев с занесенными над головой томагавками. Это было так неожиданно, что Землевич невольно вжался в кресло. Когда лошади уже готовы были втоптать бедного полицейского в землю, они вдруг резко развернулись и поскакали в клубах пыли куда-то влево. Их поджарые бока украшал причудливый древний орнамент…
―
Эй, стоять!.. ― забывшись, вскричал пристав.―
Господа, это уже из ряда вон! ― окончательно вскипела нервная дамочка.―
Извините, извините… ― пробормотал Павел Константинович и платком вытер пот со лба. Он вспомнил, где видел точь-в-точь такой же узор, ― на балагановских коровах…V. Горшок с глиной
На следующий день, когда пристав пришел на работу, в приемной его ждал посетитель. Он забился в угол комнаты и оттуда посверкивал глазами из-под длинной косой челки.
―
Почему посторонние? ― не ответив на приветствие урядника, угрюмо пробурчал Землевич: после ночного сочинительства под водку голова трещала и вот-вот была готова лопнуть, как переспелый арбуз при сжатии.―
Виноват, господин пристав. Никак не хочет выходить… ― Фотий Силыч развел руками. ― Может, его в кутузку на пару деньков, а?―
Ладно, это мы всегда успеем. Пусть через четверть часа зайдет ко мне. А там посмотрим, куда его…Павлу Константиновичу просто необходимо было несколько минут уединения, чтобы привести свою голову в порядок. Выпив пару рюмок одну за другой из заветного графинчика, он через некоторое время почувствовал, как удары в виски и затылок слегка ослабли. Облегченно переведя дыхание, полицейский откинулся в кресле.
―
Ф-фу, пронесло, благодарю тебя, Господи… Силыч, заводи!..Невидимая рука впихнула в кабинет мужичка в нелепом, как с чужого плеча, кафтане. В руках он мял картуз. Приставу показалось, что он где-то видел его, только где?
―
Ну, говори, с чем пожаловал? ― голосом, не предвещающим ничего хорошего, начал разговор Землевич.―
Я это… того-с… вот хотели вас, ваше благородие, пригласить в нашу деревню на отдых… ― запинаясь и глядя в угол комнаты, выдал странный гость.Несколько секунд пристав тупо смотрел на него. “Нет, все-таки надо прекращать пить. Всякая ерунда уже слышится…”
― решил полицейский.―
Что это вдруг за забота такая о моей скромной личности?―
Работать много изволите… ― бесцветно пробубнил посетитель. ― А мы вам можем и баньку, и рыбалку…―
Нет, нет! Тут что-то не так… ― почесал себя за ухом Землевич ― он пытался понять, где тут подвох. ― Либо ты ― злодей, мужик, утопить меня в реке хочешь, либо тебе что-то от меня надо, верно? Отвечай, жив-ва! А то плетей схлопочешь… Эй, Силыч!На пороге тут же возник урядник. Он как будто даже не открывал дверь, чтобы войти в кабинет.
―
Чего изволите, ваше благородие?―
Пока ничего, но будь наготове, могут розги потребоваться. Жди за дверью…Посетитель упал на колени и стал божиться.
―
За что, ваше благородие?! Ни единой худой мысли, все только ради вашего здоровья и долголетия…―
Не ври! Сейчас позову Силыча… Зачем я вам нужен, говори, плут? Я ведь по роже вижу, что ты ― шельма!―
Попаритесь в баньке, пройдетесь по деревне…―
А это-то зачем? Зачем мне гулять по вашей деревне? Навоз нюхать? ― Павел Константинович еще пристальней вгляделся в подозрительного гостя. ― Так, так, так… А ну-ка встань на ноги! Ага… Кажется, я тебя признал! Вашу деревню случаем не Балагановка кличут, а?―
Балагановка, ― обреченно вздохнул неизвестный.―
Ага. История с разрисованными коровами. Все понятно, ― довольный своей сообразительностью, пристав откинулся в кресло. ― Поднимись с колен-то. А ты, стало быть, местный писатель и художник, верно? Твои письма?―
Мои. Местный учитель я. Писал вам письма по просьбе населения, встревоженного набегами истязателей коров, ― оживился ходок. ― Что такое корова для крестьянина, вы знаете. Это и кормилица…―
Так! Помолчи… Шуму от тебя много, ― пристав, морщась, потер виски ― все-таки надо было еще одну рюмашку принять. ― Я-то вам зачем? В засаде сидеть? Не велика ли честь? Сами справитесь!―
Нет, нет! Ничего не надо! ― замахал руками учитель. ― Мы вас встретим по высшему классу! Ну, конечно, исходя из наших деревенских возможностей… Банька, стол накроем, рыбалка, ушицы отведаете…―
Ох, чую, мудришь ты, братец! ― усмехнулся пристав, хотя в его сознании уже что-то сдвинулось и идея отдохнуть на природе уже не казалась ему такой нелепой. ― Как мне тебя называть-то, деревенский учитель?―
Михей я. Иванович.―
Так вот, Михей Иванович, чувствую я ― ты что-то недоговариваешь… Не верю я в любовь народа к полиции! Скажи, зачем я вам нужен?―
Так, для сущего пустяка. Прогуляться по деревне туда-сюда, и все.―
А-а, кажется, я понял! Я вам нужен как пугало, чтобы проказники, увидев меня, затрепетали и оставили ваших буренок в покое. Верно мыслю?―
Точно так, ваше благородие. А что нам остается делать? ― вздохнул учитель. ― Спасу нет от этих разбойников!―
Ох и пройдоха ты, Михей Иванович!***
Деревенские мужички сдержали свое слово. Они устроили приставу такой прием, что он на некоторое время забыл даже про Нинель и полуночные сеансы.
Его привезли из Темноводска на лаковой коляске и поселили в двухэтажном доме зажиточного торговца мукой. Там гостя уже ждал просторный, площадью с небольшую комнату, стол, за которым могли пировать с два десятка нехилых мужиков. Во всяком случае, места и яств им бы хватило.
После застолья раскрасневшийся пристав пошел осматривать деревню. Его держали под руки хозяин дома и Михей Иванович. Павел Константинович помнил, зачем его сюда позвали, поэтому старался выглядеть грозно и даже несколько раз рыкнул на перебегавших дорогу крестьянских детей.
Утомившись после прогулки, Землевич пожелал прилечь. Ему предложили место на диване в комнате на втором этаже. Сбросив сапоги, он блаженно вытянулся во всю длину и даже замычал что-то от удовольствия. Так хорошо ему не было уже давно. Из открытого окна тянуло цветочной свежестью… Пристав не заметил, как заснул.
Вечером гостя пригласили на “неводьбу”
― с большой дощатой лодки двое мужиков забрасывали снасти. Потом уха в большом ведре на костре да под водочку прямо на берегу реки. И, наконец, баня, не деревенская земляная нора по-черному, а просторная, белая, для всей семьи…Пристав плохо помнил, как закончился этот чудный день. Очнулся он утонувшим по самую шею в пуховой перине. Было жарко, но телу так вольно, что лень было даже отбросить одеяло.
Опохмелившись рюмкой водки и закусив ее горстью моченой брусники, пристав сел завтракать. После вчерашнего дня степенный хозяин дома, Михей Иванович и сама Балагановка казались ему родными. Он сидел просветленный, отгоняя от себя мысль, что надо ехать в поселок, где его ожидают полицейские хлопоты, мысли о Нинель и навязчивое желание посетить вечером “Одеон”. Суета, одним словом…
Когда завтрак, похожий на обед, уже подходил к концу и пристав допивал третью чашку чая, в гостиную кто-то постучал. Показался старший сын хозяина, уже семейный мужик, и поманил пальцем Михея Ивановича. Тот вышел и через некоторое время вернулся. По его лицу Павел Константинович догадался, что тому не терпится что-то сказать.
―
Говори уж, Михей Иванович, что еще приключилось в вашей Балагановке?―
А что в нашей деревне может еще произойти? Еще одну коровенку разрисовали! Если есть желание, можете полюбоваться. Владелец несчастной, кузнец Митрофан, только сегодня на краю болота ее отыскал. Вон прямо к воротам подогнал… Может, глянете, а, ваше благородие?Не застегивая кителя и не надевая фуражки, пристав молча вышел во двор. У ворот в окружении нескольких крестьян понуро, как оскверненная, стояла корова с черным пятном на боку. Все белые места на ее шкуре, включая даже лоб, были разрисованы чем-то желто-коричневым, похожим на охру.
―
Ага, ― сказал пристав и чуть по привычке не задал корове вопрос: “Где вы находились прошедшей ночью?”Опомнившись, Землевич обошел вокруг коровы, провел пальцем по краске на боку и понюхал его с самым серьезным видом. Павел Константинович уловил лишь едкий запах коровьего пота и ничего более, зато все крестьяне почтительно зашептались, как будто полицейский сделал нечто такое, после чего будет известно имя преступника.
―
На Майке энти лихосные всю ночь резвились ― видите, на спине краска вышаркалась? Найду ― маздырну промеж глаз! ― прогудел откуда-то сверху кузнец.―
Но-но мне! Без самоуправства! ― погрозил ему пальцем пристав и заглянул корове в глаза: они слезились печалью. ― Кто же, матушка, над тобой так поиздевался-то?Страдалица тяжело вздохнула
― пристава обдало жарким, влажным дыханием. Мелькнула мысль о Нинель…―
Ну что, мужики, вот уже почти месяц кто-то угоняет ваш скот, а вы ничего не можете сделать? ― обратился пристав к тем крестьянам, что пришли поглазеть на случившееся. ― Может, стоит сменить пастуха, взять кого порасторопнее, а?―
Никак не можно…―
Страда на дворе..―
Кажная пара рук на счету…―
Ясно, ― грустно подытожил пристав. ― И что, Михей Иванович, за месяц преступлений злодеи не оставили никаких следов, улик, за которые можно уцепиться?―
Почти ничего, Павел Константинович, ― развел руками учитель ― после вчерашней ухи на берегу реки полицейский разрешил называть себя по имени-отчеству.―
Почти? Значит, что-то есть?―
Однажды в лесу нашли старый треснувший горшок, а в нем не то краска, не то глина, которой злоумышленники расписывали коров. Вот и все.―
Хм. А горшок никто не признал? Чей он?―
Домны Ивановны, повитухи. Она его в траву за огород еще по весне выбросила.―
Н-да, ладно. Горшок с краской положите ко мне в коляску, а я обещаю вам в самое ближайшее время разобраться с этими безобразниками…Через час тяжело груженная деревенскими угощениями коляска покатила в сторону Темноводска. Пристав был благодушен и, ковыряясь травинкой в зубах, лениво придумывал рифмы к слову “Балагановка”. Слегка подпортил настроение горшок с краской, стоявший в ногах,
― он незаметно опрокинулся и испачкал сапоги полицейскому…VI. Элементарно, Ватсон!
Чем ближе пристав подъезжал к Темноводску, тем беспокойнее становилось у него на душе. Вот уже пальцы Павла Константиновича нервно затарабанили по отполированному руками подлокотнику сиденья, да и рождающиеся в сознании рифмы как-то заметно помрачнели… Они тревожили его, как неожиданная боль в боку в начале щедрого застолья: “Балагановка… обманывай… заново…” Полицейский верил во внеземное происхождение своих рифм, поэтому наметившееся поэтическое настроение ему решительно не понравилось.
“Да что же это такое!
― возмутился про себя Землевич. ― На службу, как на каторгу… Может, уйти в отставку? Купить домик где-нибудь… э-э-э… в Балагановке! Зажить барином ― ходить на охоту, на рыбалку, сочинять стихи… Ну, чем не рай?! Если бы еще Нинель…”Когда коляска уже затарахтела по булыжной мостовой Темноводска, пристав решил продлить свой отдых и поддержать угасающее хорошее настроение. Угощенья он приказал отвести к себе домой, а сам вышел у белокаменного здания заводской управы.
Павлу Константиновичу вздумалось навестить своего доброго приятеля по бильярду инженера Полторацкого, чтобы напроситься вечерком к нему на партейку-другую. Он любил бывать в гостях у Викентия Львовича по многим причинам. Под хорошую выпивку и закуску оба могли часами трепаться о женщинах и литературе (или наоборот, как получится).
В отличие от других инженеров, Полторацкий выписывал из Москвы и Санкт-Петербурга не только специальную литературу, но и толстые журналы для чтения, где печатались новинки отечественной и зарубежной литературы. Землевич считал Викентия Львовича образованным человеком, поэтому только ему и Нинель читал те стихи, которые сочинил не для дамских альбомов и не для прочтения под водочку в курительной мужской комнате, а написал для себя в минуты душевных страданий и откровений.
Пристав встретил инженера, бодро сбегавшего по ступенькам из здания заводоуправления. В руках он вертел легкую тросточку.
―
А-а, дражайший Павел Константиныч! Как я рад вас видеть…―
И тебе, Викеша, доброго здоровьица!Они обнялись и даже расцеловались.
Полторацкий повел носом.
―
Все-таки хорошо быть полицейским, Павел Константинович, не правда ли?―
О чем ты, дружище?―
Еще полдень не наступил, а от тебя такой душевный амбрэ! Был повод повеселиться?―
Н-ну, я бы не сказал…―
Постой, постой, недавно я прочел про одного любопытного английского сыщика ― потом дам почитать, тебе это будет полезно. Ну, так вот! Очень оригинальный тип, у него был свой метод расследования. Наблюдательность и цепь логических измышлений прежде всего!Викентий Львович обошел вокруг Землевича, придирчиво оглядывая его с головы до ног.
―
Дай-ка, Павел Константиныч, я попробую угадать, где по утрам у нас в Темноводске можно выпить солидному человеку… Разрешаешь?―
Дерзни, ― ухмыльнулся пристав.―
Пожалуй…Полторацкий подверг Землевича такому зрительному анализу, что тот смутился. Спешащие по делам чиновные люди спотыкались на ходу, видя, как инженер, присев на корточки, изучает сапоги пристава.
―
Довольно, друг мой, хватит уже! Люди смотрят…Викентий Львович палочкой соскоблил с сапог полицейского желтую балагановскую глину и торжественно объявил:
―
Ага! Мне все ясно… Знаешь, Павел Константиныч, я сейчас подумал, что, может быть, в юности прошел мимо своего призвания, а? Быть сыщиком ― совсем несложно! Немного внимания, шевеления мозгов, и человек со своими тайнами как на ладони!―
Ты еще ничего не угадал, а уже расхвастался! ― слегка обиделся на приятеля пристав. ― Давай делись соображениями…―
Айн момент, как сказала бы моя супруга Луиза Карловна… ― Полторацкий важно оттопырил нижнюю губу и торжественно объявил: ― Ну, так вот… Готов под присягою утверждать, что становой пристав поселка Темноводска Павел Константинович Землевич утром был на Медном руднике, где выпивал со смотрителем Титом Дормидонтовичем. Исключительно водочку!―
Даже так? Ух ты! ― пристав изобразил на своем лице крайнюю степень удивления, даже хлопнул в ладоши. ― Ну, надо же, как ты, Викеша, лихо разобрался со мной… И Медный рудник, и Тит Дормидонтыч, и даже водочка…―
Ну, с водочкой ― это самое простое! ― самодовольно ухмыляясь, сознался инженер. ― Просто я знаю, что Дормидонтыч ничего, кроме водочки, не принимает. Ха-ха, вот и вся хитрость!―
Ладно, вполне разумно. А почему именно Дормидонтыч?―
А кто еще? Не будешь же ты с рабочими выпивать, верно? А остальные служащие там либо непьющие, либо больные. Не-е, только старина Дормидонтыч!―
Здорово, я поражен! И последнее, самое сложное… Как ты догадался, что я был на Медном руднике?―
Во-о, в точку зришь! ― радостный Викентий Львович потрепал полицейского за рукав. ― Медным рудником я сам горжусь! Каков я, а?!―
Молодец, молодец, теперь давай рассказывай о своей методе.―
Все великое ― просто! Посмотри-ка, Павел Константиныч, на свои сапоги…―
И что? Вижу, что нечищеные.―
Не просто нечищеные, а в глине! ― инженер помахал палочкой с катышком глины на конце так близко от носа полицейского, что тот невольно отпрянул. ― А это не просто глина, а глина с Медного рудника. В другом месте такой просто нет!―
Почему же нет-то? ― впервые за всю беседу всерьез заинтересовался полицейский.―
Потому! Глина с твоих сапог, дорогой Павел Константинович, говорит, просто вопиет о наличии в ней меди. Вот! Ну, что, возьмешь меня к себе в сыщики?! ― Полторацкий откровенно ликовал. ― Видишь, как все элементарно, Ватсон!―
Какой еще Ватсон?―
Да это так, увлекся я… Ватсон ― доктор и помощник того самого сыщика, о котором я тебе говорил. ― Инженер отбросил палочку с глиной в сторону и выжидательно посмотрел на пристава: ― Что такое? Не вижу рукоплесканий, похвал? Разве я не прав?Павел Константинович молча покусывал губы. Глаза его и весь вид ничего не отображали. Какая-то еще неясная мысль рождалась в голове пристава…
Викентий Львович не выдержал такого напряжения, стал нервничать.
―
Что, я не прав? Ты чего так задумался? По-моему, логическая цепочка выстроена верно, а?―
Верно, верно, дружище… ― Землевич, возвращаясь в реальность, через силу улыбнулся. ― А ты уверен, что в этой глине медь?―
Я?! Да можешь в лабораторию не ходить!.. ― даже слегка обиделся инженер. ― А если честно, то кое-что меня все же смущает…―
Значит, все-таки не медь? ― быстро спросил Павел Константинович.―
Да нет, по поводу меди можно не сомневаться!―
Тогда в чем же дело?―
Медному руднику сколько лет? Лет сто! Уже по крохам выбираем, а твоя глина такая, как будто там еще на сто лет работы… Вот только это меня и смущает…Пристав, оглядевшись по сторонам, взял инженера за пуговицу мундира.
―
А ты не смущайся, Викентий Львович! Как ни хотелось бы мне сознаваться, но ты оказался прав! Как будто следом шел… Все так и было ― Медный рудник, Дормидонтыч, водочка. Вчера у них взрывчатка пропала, вот я и заезжал… Хорошая у тебя книжка, дашь потом почитать. Ну, все, пока! Давай руку… Прощай!―
Постой, постой!.. Как это прощай? ― удивленно развел руками инженер. ― А зачем ты ко мне на службу заходил? Я думал, сегодня в бильярд срежемся… Мадерки испанской мне на днях завезли.―
Мадерки ― это хорошо, просто отлично, но… некогда! Служба, брат! ― пристав почти бегом побежал от заводоуправления вниз по Александровской.―
Некогда ему… ― проворчал инженер, колупая тросточкой землю. ― Водку… по утрам… черт знает с кем ― на это есть время! Тьфу, только настроение испортил…VII. Яблоко от яблоньки
Пристав пинком распахнул дверь кабинета Ермилова…
Купец раскладывал на столе счета, как пасьянс: тут выплатить срочно, там позволительно повременить, а про эти долги можно забыть вообще. Лука Зотеевич при этом занятии испытывал не меньшее волнение, чем какой-нибудь игрок в карты,
― пальцы слегка подрагивали, редкие волосенки прилипли к его потному лбу. Ладно, если стопка счетов, которые можно не выплачивать, покроет те, что требуют денег, а если наоборот?От стука сапога в дверь Ермилов вздрогнул и едва не кинулся грудью на счета. Так переодевающиеся женщины инстинктивно прикрывают руками обнаженные части тела при каждом подозрительном шорохе.
―
Кому там неймется?! ― вскричал он дрожащим голосом. От такой бестактности ему хотелось швырнуть тяжелым пресс-папье в наглеца, но стоило ему увидеть в дверях пристава, как лицо его вытянулось в сладчайшей улыбке.―
Добрый день, ваше благородие!―
Только не для тебя, развратитель! ― Павел Константинович с маху плюхнулся в кресло, фуражку швырнул на стол прямо поверх счетов ― несколько бумажек перепорхнули на пол.Охнув, Лука Зотеевич метнулся следом за ними.
―
Вот такая у тебя жизнь ― на коленях да за деньгами… ― хмыкнул Землевич, глядя на ползающего в ногах хозяина электротеатра.―
У каждого свой хлеб… ― кротко и тем не менее с едва заметным вызовом ответил Ермилов: дескать, а чем мой хлеб хуже твоего, полицейская ищейка…―
Все, хватит, поднимайся, змееподобный… ― в нетерпении пристав даже слегка подпнул купца по ноге. ― Разговор до тебя имеется. Слушай внимательно и отвечай искренне. От этого зависит, быть твоему вертепу или нет. Понял?―
Боже праведный! ― простонал Ермилов, тяжело поднимаясь с пола. ― В чем я опять провинился?―
Ты тут мне страдальца не разыгрывай, а отвечай на вопросы! Ясно?―
Куда ж яснее…―
То-то же! Вопрос первый: давно ли ты показываешь в своем театре фильм про индейцев, ну, тех, что из Америки?―
Про нехристей-то этих? Давненько, я его еще по весне купил. А что такое? Фильм познавательный, я бы даже сказал, поучительный: вот посмотрите, как люди без веры в бога живут, голые и дикие…―
Ну, про голых и диких у тебя другие фильмы…―
Эх, господин пристав!..―
Молчать! Вопрос второй: кто-то проявлял особенный интерес к фильмам про индейцев?―
Кто… кто… Конечно же ребятня! Учащиеся толпами ходят. До сих пор!―
И наконец, третий вопрос: кто из мальчишек чаще всех смотрит этот фильм?―
Чаще? ― купец задумался. ― Не знаю, так сразу сказать не могу…―
Думай, говорю!―
Думаю…Бедный Лука Зотеевич изобразил на лице такое мучительное, нечеловеческое напряжение, что пристав, несмотря на свой воинственный настрой, едва не расхохотался.
―
Эй, денежный мешок, ты так не напрягайся, а то треснешь по шву!―
Я даже не знаю, кого и назвать… Все смотрят! Вот взять хотя бы моего сына Ваньку… Из-за этих индейцев он мне два окна в доме разбил. Стрелу как запустит, и ― фьюить! ― стеклышко вдребезги. Петуха на перья ободрал! Месяц сидел он в курятнике, стыдился во дворе показаться. Как говорится, курам на смех!―
Что ж, яблоко от яблоньки недалеко откатывается… Ладно, веди сюда своего разбойника! ― Землевич был настроен решительно.―
Ваше благородие! Ваньку-то за что?! ― взмолился купец. ― Он-то в чем виноват? Малец ведь совсем!―
Не голоси! ― поморщился Павел Константинович. ― Ничего ему не будет… Хочу спросить, кто из темноводских мальчишек с ума сходит по индейцам?―
Только и всего? ― недоверчиво спросил Ермилов.―
Да! ― почти рявкнул на него полицейский. ― Какой же ты нудный, Лука Зотеевич… Веди сюда своего курощупа…―
Так нет его сейчас дома, ваше благородие…―
Ты опять?!―
Ей-богу, нету! Хоть обыщите…―
Ты на самом деле хочешь, чтобы я учинил обыск в твоем доме?! ― зловеще прошипел Землевич. ― Быстро сюда Ваньку!!!Перепуганный купец рванул к двери и, уже взявшись за ручку, замер.
―
Хоть убейте меня, но сегодня никак нельзя, Павел Константинович…―
Это еще почему?!―
В деревню я его отправил к дядьке, еще в начале лета. Думал, пусть здоровья перед учебой наберется… ― виновато произнес Лука Зотеевич. ― Если он вам так спонадобился, сейчас отправлю туда человечка, завтра к полудню привезет Ваньку.Пристав с досадой махнул на купца рукой.
―
Какой-то ты весь вот такой… весь с вывертом! В кои веки мог пользу принести, да и то… ― Землевич тяжело поднялся с кресла. ― Ладно, пошел я… Завтра мне своего лоботряса привези из дере…Неожиданно полицейский застыл с открытым ртом.
―
Что с вами, Павел Константинович?! ― вскрикнул хозяин театра: ему показалось, что гостя хватил удар.―
Та-ак… Кажется, я все понял! ― пристав даже хлопнул себя ладонью в лоб. ― Слушай, Лука Зотеевич, а деревня, где резвится твой Ванька, случаем не Балагановка ли, а?―
Балагановка, и отец с матушкой у меня оттуда родом… А что?―
Дорогой мой, это же очень хорошо, что ты из Балагановки! Это просто чудесно! ― довольный пристав на радостях даже приобнял ничего не понимающего купца. ― Одним словом, жду вас завтра у себя к двенадцати часам. Обоих и без опозданий!―
А я-то зачем? ― расстроенно пролепетал Ермилов. Внезапное воодушевление и даже объятия пристава напугали его гораздо сильнее, чем предыдущие крики и угрозы.―
Да просто скучно мне без тебя жить, торговая твоя душонка, балаганистый ты мой человечишко! ― полицейский бодрым шагом покинул кабинет хозяина театра.Лука Зотеевич в растрепанных чувствах вновь засел за свой “пасьянс”, но, несколько раз положив не в ту стопку очередной счет, решил больше не рисковать.
VIII. Сейчас или никогда!
―
Ну, что, господа хорошие, отец и сын, вы все поняли? ― для пущей внушительности Павел Константинович медленно поднялся со своего кресла и грозно завис над столом, опершись побелевшими от напряжения кулаками о зеленое сукно.Сидевшие напротив Ермиловы, старший и младший, слегка отпрянули от пристава и дружно закивали головами.
―
Тебе, Лука Зотеевич, я прощаю ночные показы… э-э, сам знаешь чего, а тебе, Ванька, разрисованных на индейский манер коров. Если еще раз попадетесь мне со своими грешками, ей-богу, закрою театр, оштрафую, ославлю на весь поселок, а тебя, малец, отдам хозяевам коров, над которыми ты поиздевался. Пусть они тоже порисуют что-нибудь вицами на твоей заднице!Землевич вышел из-за стола и подошел к Ваньке, егозливому мальчишке лет двенадцати. Двумя пальцами поднял его лицо за острый подбородок.
―
Слушай, сорванец, внимательно. Сегодня же возвращаешься в деревню и говоришь своим друзьям, что самому главному дяденьке полицейскому все известно о ваших проказах. Если я еще раз получу жалобу из Балагановки на ваши художества, не поленюсь, лично приеду в деревню и тогда… Ох, мне даже самому делается страшно, что будет тогда! Ты уши вымыл, ты слышишь меня?Ванька, сглотнув тягучую слюну, мотнул головой.
―
Вы не только забываете про коров, ― продолжал давить на мальчишку пристав, ― но даже и про то место, где брали глину. Кстати говоря, где вы ее брали?―
За речкой, у второго покоса, там еще родник неподалеку… ― парнишка махнул грязной ладошкой куда-то в угол комнаты.―
За речкой, у второго покоса… ― задумчиво повторил Землевич. ― Так вот… Забудьте про это место и глину, даже дорогу туда! В кустах я запрячу караульщика, его никто не будет видеть, но он будет стрелять солью в каждого из вас, кто хотя бы случайно окажется неподалеку. Уяснил?―
Да… ― тихо сказал Ванька.Лука Зотеевич, сидевший рядом скрестив на животе руки, тоже решил принять участие в воспитании и отвесил отпрыску подзатыльник.
―
А ну, скажи: “Спасибо, ваше благородие!” ― да и в ножки упади Павлу Константиновичу… ― набросился на Ваньку отец.―
Спа-а-аси-ба-а… ― разрыдался от пережитых волнений Ермилов-младший.Купец не заметил, как доволок всхлипывающего Ваньку до дома. Лука Зотеевич ликовал, ибо не рассчитывал, что пристав поступит так благородно. “Знамо, Господь услышал мою молитву!”
― радовался он, ничего не подозревая об истинных причинах своего чудесного избавления…***
Три дня Землевич прожил, как в лихорадке, в бреду. Происходящее вокруг казалось сном. Вот кто-то вошел в кабинет, что-то сказал, оставил на столе какую-то бумажку, удалился… Кто это был, зачем приходил, что им всем надо от него?
Верный служака Фотий Силыч, последнее время с тревогой посматривающий на своего начальника, теперь и вовсе извелся в сомнениях, окружил его заботой, как болезного.
Пристав ничего этого тоже не замечал…
“Сейчас или никогда! Сейчас или никогда!
― днем и ночью стучало в голове у Павла Константиновича. ― Надо решаться, я могу быть богат, очень богат, и тогда…” Голова кружилась, слабели ноги от мыслей, что он сделает, когда деньги звенящим потоком потекут на его счет в банке.Фортуна наконец-то повернулась к нему лицом! Последние годы он был у нее в немилости, в опале и вот наконец-то дождался… Пристав понял, что “балагановские индейцы” случайно открыли месторождение меди. О его подземных размерах можно только догадываться, есть большая вероятность, что оно окажется таким же, какое вот уже сотню лет вырабатывает Медный рудник. Несчитаные миллионы рублей, слава на всю Россию! Да что там
― вокруг таких месторождений строятся города! И это все сейчас в его руках, только он знает, где оно находится!.. Боже, помоги…А без божьей помощи тут не обойтись
― слишком много препятствий стояло на пути к обогащению… Будучи человеком, состоящим на полицейской службе, он не имел права на посторонние заработки ― только лишь определенный государем оклад. У цепного пса должен быть только один хозяин. Можно было, конечно, дождаться выхода в отставку и потом заняться медным сокровищем. Но для этого нужно время, а каковы гарантии, что кто-нибудь, тот же деревенский учитель или инженер Полторацкий ― да кто угодно! ― завтра не обнаружит эту глину?!Был еще один интимный нюансик… Землевичу хотелось денег, но никак не работы. Он мрачнел от мысли, что, став хозяином рудника, ему волей-неволей придется изучать горное и торговое дело да еще брать на себя хлопоты по содержанию этого беспокойного хозяйства. А сколько ему осталось жить? А когда же удовольствия, поэзия, красивые женщины, Нинель?
“Не-е, старую собаку новым фокусам не учат!
― к концу третьего дня мучительных искушений Павел Константинович окончательно отказался от мысли единолично править рудником. ― Увы, придется делиться! Необходим компаньон, надежный, разумно жадный до денег человек, ― ох, возможно ли такое? ― понимающий толк во всех этих землеройских делах. Пусть работает, обогащается. А мне достаточно и части прибыли!”Пристав закрывал глаза и видел свое шикарное будущее…
Прежде всего он закажет себе для прогулок костюм у столичных портных, такой, что не отличишь от лондонского или венского. Цвет светло-серый или маренго. На выход, в театр или дорогой ресторан,
― фрак из черного крепа с шелковыми отворотами. Под ним чтобы ярко белела крахмальная рубашка голландского полотна. Не хотелось бы выглядеть чересчур строго, эдаким нахлобученным деньгами германским сейфом, а иметь намек на поэзию, изящество, поэтому шею лучше украсить галстуком-бабочкой. Да, да, и лайковые перчатки с одной перламутровой пуговкой, как игривый дамский глазок, и, конечно же, велюровый цилиндр! Так опротивела эта форменная фуражка полицейского…Павел Константинович пытался вспомнить, с каких пор он потерял интерес к сыскной службе, когда ему надоело быть грозой всего преступного и порочного, что обитало в Темноводске и его окрестностях. Отчего это он вдруг возомнил и возмечтал, что в его жизни может быть нечто другое, прекрасное и утонченное? Что сломало его как полицейского, причем очень даже неплохого, бывшего на хорошем счету у начальства?
Может быть, виной всему
― любовь к рифме и красивой фразе? Наверное, нельзя один день сочинять стихи, а в другой ― следить за нравственностью и преследовать вольнодумство? Наступил кризис, и он не может жить дальше такой раздвоенной жизнью? Или причина душевных страданий ― одиночество, потеря Нинель? А может быть, все вместе навалилось и подмяло под себя образцового полицейского Павла Константиновича Землевича?***
После трех дней и ночей безумных мечтаний, душевной ломки и лихорадочных размышлений пристав перешел к решительным действиям. После сна, краткого, как присест на стул перед дальней дорогой, Павел Константинович тщательно помылся душистым, почти девичьим мылом, выскоблил скулы бритвой “Жиллетт” и опрокинул на себя две пригоршни одеколона. Выпил крепкого чая и вышел из дома.
Так он начал новую жизнь.
Землевич отправился не на службу, а прямо в гостиницу к купцу Воротникову. Он знал, что примерно в это время Корней Гордеевич тяжелой поступью хозяина обходит свои владения.
В фойе его встретил Семеныч, дородный, еще крепкий старик в ливрее с золотистыми пуговицами.
―
Здравия желаю, ваше благородие! ― почти с молодецкой удалью выкрикнул старый швейцар и отдал приставу честь. Когда-то он служил в гренадерах и с тех пор уважал всякий мундир.―
Здравствуй, здравствуй, братец… ― улыбнулся Павел Константинович. ― Сам-то где? Небось громыхает?―
Громыхает, родимый, а как же без этого? Ишь как старается! ― Семеныч, как и его хозяин, считал, что во всем должен быть порядок.Когда пристав подходил к кабинету Корнея Гордеевича, дубовые двери его неожиданно распахнулись, и оттуда высыпало с полдесятка служащих. Они, как мыши, тут же исчезли по своим норкам. Вслед им неслось:
―
А не нравится, ищите работу хоть у Ермилова! Вам там самое место… Бездельники, лоботрясы!Пристав вошел в кабинет к Воротникову.
―
Ого! Грозный ты человек, Корней Гордеевич! Просто Зевс какой-то… Услышав твои громы, я уж засомневался, стоит ли мне появляться тебе на глаза.―
Э-э, пустое!.. Вы тоже чай не пряничный… Вот и сейчас ведь неспроста ко мне пришли? Случилось что?Маленькие недоверчивые глазки Воротникова просто впились в гостя. Глядя на развалившуюся в кресле тушу купца, Павел Константинович вдруг подумал: “Да, верно суждение, что свинья
― умнейшее животное… Ишь, что-то кумекает, почувствовал небось наживу…”―
Угадал, дорогой мой Корней Гордеевич! Дело у меня к тебе крайне щепетильное ― надеюсь, нас не подслушивают, а?―
Голову оторву, они это знают…―
Отлично! Ну, так вот… Опять повторюсь: дело у меня крайне щепетильное и, может быть, при известной договоренности очень даже взаимовыгодное. Как ты к этому?―
Говорите, говорите, я слушаю…И Павел Константинович, осторожничая и избегая конкретностей, поведал Воротникову свою идею о возможном компаньонстве. Ему на первых порах было важно получить принципиальное согласие на процент от прибыли от продажи меди.
Во время рассказа пристава на лице купца не дрогнул ни один мускул. Более того, он даже прикрыл глаза и как бы задремал, чем вызвал невольное раздражение взволнованного пристава.
―
Я не понял, Гордей Корнеевич…―
Корней Гордеевич.―
Ах, да, извини! Я не понял, Корней Гордеевич, тебе что, неинтересно?! Если так, скажи мне об этом, и будем считать, что между нами не было никакого разговора. Уверяю тебя, я найду другого компаньона!―
Не сердитесь, я думаю.―
Думаешь?! Ну, знаешь ли…―
Да, я так думаю…Взволнованный пристав опустился на стул и стал раздраженно тарабанить пальцами по его краю.
Воротников молчал, сопел и, кажется, время от времени впадал в сон. Когда разъяренный невежеством собеседника Павел Константинович уже готов был сорваться и молча выйти из кабинета, купец вдруг спросил:
―
Так где, вы говорите, нашли вашу медь?Тон вопроса был так равнодушен и даже безразличен, что раздраженный полицейский едва с маху не выдал все, что известно ему о балагановской глине.
―
Где?! Да там… ― выкрикнул Землевич и тут же осекся: он понял, что хитрый Корней Гордеевич едва не обвел его вокруг пальца. ― Да где-то там, понимаешь?!Пристав рассмеялся прямо в лицо купцу.
―
Я понял. Ты ― тугодум! Я даже слышу, как скрипят, будто мельничные жернова, твои мозги! С тобой каши не сваришь ― умрешь с голоду, пока она сварится… Прощай!Когда полицейский уже готов был вскочить со стула, купеческая рука молниеносно схватила его за лацкан:
―
Постойте, я согласен.После часового разговора заговорщики пожали друг другу потные руки. Пристав на дрожащих ногах вышел из кабинета хозяина гостиницы. “Бегемот с реакцией кобры…”
― оценил своего будущего компаньона Землевич.И все равно он был счастлив: еще один шаг к обогащению, к поэзии, к Нинель был сделан…
IХ. Вверх по гранитным ступеням
Павел Константинович, обговорив с Воротниковым все подробности предстоящего сотрудничества вплоть до мелочей, не сказал лишь главного: где он обнаружил медь. Корней Гордеевич настаивал, чтобы Землевич раскрыл все карты, ему не терпелось немедля взяться за большое дело, сулившее сказочную прибыль, но полицейский всякий раз уходил от прямого вопроса.
―
Корней Гордеич, дорогой мой, ну, не дави на меня! Всему свое время… Будет тебе место, где развернуться! А пока собирай мужичков потолковее…Честно говоря, пристав и сам не мог объяснить свое странное поведение, какая-то душевная смута мешала войти ему в новую жизнь, может быть, рифмы к слову “медь” все выпадали какие-то предостерегающие и даже пугающие
― “медь” ― “медведь” ― “сеть” ― “плеть”…Неизвестно, сколько бы времени Павел Константинович держал своего компаньона в неведении, если бы однажды, проснувшись среди ночи, он вдруг ясно не понял, в чем причина его нерешительности: деньги ему нужны лишь в том случае, если с ним рядом будет Нинель. Только ради нее он готов рисковать своей репутацией верного служаки…
В течение недели пристав по крохам собирал все сведения о своей бывшей подруге. Пришлось даже протрястись по “железке” в уездный город якобы по служебной надобности. Там, через приятелей, таких же, как и он, государевых ищеек, он разузнал все, что нужно, о Нинель.
Как выяснилось, она была по-прежнему замужем за юристом, супруги имели небольшой особнячок на берегу городского пруда. В театре она уже не играла, более того, даже не посещала его. Вращалась в местном бомонде, дружила с одними против других. Одним словом, вела светский образ жизни так, как это понималось в уездном уральском городе.
Пристава особо интересовал такой щекотливый вопрос, как есть ли у нее любовники или какие высокие покровители,
― ведь это же Нинель, женщина-воительница! Странно, но никто из опрашиваемых не смог дать сколько-нибудь вразумительного ответа: вроде бы нет, хотя кто знает этих баб? С виду серая мышка, а приглядишься ― серый волк. Вернее, матерая волчица.Сведения о вполне благопристойной жизни Нинель, с одной стороны, обрадовали Павла Константиновича, а с другой
― насторожили: как-то это не похоже на безумную приму, что-то тут не так… Да она всегда ненавидела светскую интригу, потому что привыкла орудовать не отравленной иглой, а каменным топором, копьем! Может быть, ее этому научил, перевоспитал верткий бумагомаратель и крючкотвор новый муж?..***
В одно прекрасное солнечное утро пристав, одетый во все цивильное, достаточно дорогое и с претензией на столичный шик, купил билеты на поезд Темноводск–Екатеринград. До отправления поезда оставалось еще полчаса, и Землевич решил прогуляться по перрону. У него было приподнятое, легкое как перышко настроение, он чувствовал, что в этом светлом одеянии притягивает к себе внимание провожающих и отъезжающих, среди которых было много хорошеньких женщин и девушек. Он даже как бы видел себя со стороны: солидный, зрелый мужчина с седеющими висками и уверенным, насмешливым взглядом. Одинокий. Пристав знал, что нравится женщинам, и даже слегка привык к их заинтересованным взглядам.
Заходя в вагон, Павел Константинович подумал о том, что недурно было бы оказаться по соседству с какой-нибудь кокетливой милашкой.
Через несколько часов пути по зеленому коридору бесконечных лесов, изредка разрываемому полями и деревнями с церквушками под зелеными куполами, он вышел на конечной станции на каменные плиты перрона и остановился перед кирпично-узорчатым зданием вокзала. Павел Константинович был слегка взволнован и по привычке пытался придумать рифмы к слову “встреча”. Подъезжая к уездному городу, он мучил слово “любовь”, но вскоре обнаружил, что все рифмы к нему были тысячу лет как придуманы другими поэтами и потому казались захватанными грязными руками.
Сегодня приставу, как никогда, хотелось чистоты, потому что он был на пути к новой жизни, где не будет той грязи, в которой ему до сих пор приходилось барахтаться по долгу службы.
―
“Встреча” ― “далече” ― “плечи”… Ого, совсем недурно! ― пробормотал полицейский, высматривая на привокзальной площади свободную пролетку. ― “Дар речи” ― “полегче” ― “прилечь”… Однако недурной романсик пробивается, какая-то пасторалька…И тут все эти поэтические кружева вдруг рассекло “меч”
― “калеча”…―
Тьфу, дрянь какая! ― досадливо поморщился поэт. ― А вот нельзя без этого, а?! И извозчики все куда-то запропастились…После того как пошла “не та рифма”, пристава стали преследовать неприятности. Уже в гостинице он обнаружил, что где-то
― в поезде или на вокзале ― у него увели серебряные часы “Мозер” из бокового кармана жилета. Сработали грамотно ― тоненько надрезали пуговичную петлю, куда была продета цепочка. В ресторане он нечаянно капнул на свои светлые брюки кровавым соусом. Пятно получилось крохотным, почти незаметным, но почему-то изрядно подпортило Павлу Константиновичу настроение. После обильного ужина полицейский впал в лирическую меланхолию и на нетвердых ногах отправился бродить по улицам Екатеринграда. Он даже не заметил, как чудный вечер перетек в начало прескверной ночи с ураганным ветром и ливнем.В номере Павел Константинович включил свет и осмотрел себя в высоком зеркале в деревянной резной раме. Вид был жалкий: отвисшие от влаги поля шляпы, грязные брюки и туфли. Взгляд с легким безумием… Такого он бы и сам арестовал. Просто так. За вид, вызывающий у почтенной публики панику и неуверенность в своем будущем.
Боже, как он не походил на того человека, что еще совсем недавно прогуливался по перрону Темноводска и легкомысленно поглядывал на проходящих мимо дам!
―
Хм, вот он, человек накануне своего счастья! ― пристав запустил пальцы в мокрые волосы, потом досадливо стряхнул с них капли воды на ковер. ― Все, все, спать, и никаких умозаключений… Завтра я увижу Нинель, и она будет моя!Утром Землевич, получив от коридорного вычищенный и выглаженный костюм и высушенные туфли, отправился завтракать в соседнюю кондитерскую. Когда он опускал крохотную чашечку с дымящимся кофе на блюдце, раздавался звонкий перестук
― подрагивали пальцы.Чем ближе пристав подходил к дому, где жила Нинель со своим мужем, тем волнительней становилось у него на душе. А не поздно ли он хватился? Столько лет прошло… Может быть, она забыла не только об их совместных безумствах, но и вообще о том, что был когда-то в ее шальной жизни такой человек, как Пашка Землевич. Сколько они выпили коньяка! А сколько раз за ночь он вскрикивал от впившихся в его тело острых зубок… Боже мой, неужели это невозвратное прошлое?!
Дом юриста был сложен из красного кирпича и крыт железом, выкрашенным в зеленый цвет. Крыльцо из гранитных плит в четыре ступени, новомодная кнопка электрического звонка, медная, начищенная до блеска табличка: “Раудштейн Михаил Михайлович, юрист”.
―
Ага. Значит, ты теперь Нина Раудштейн. Гадость какая… ― пробормотал пристав и сплюнул в сторону.Все окна особняка были плотно обставлены цветами в горшках. Неужели Нинель, разрушительница и наездница, живое воплощение хаоса, женщина, которой в гримерку приносили целые вороха роз, теперь, мурлыча что-то опереточное, леечкой поливает жалкую поросль в горшках? Павел Константинович не мог себе такое представить
― это все равно что львице питаться яблоками.Землевич несколько раз прогулялся вдоль дома, прежде чем решился взобраться на крыльцо. Звонок оказался так резок, что пристав дернулся и едва не скатился по ступенькам.
Открылась дверь, и у бедного полицейского разом перехватило дыхание, будто кто-то внезапно стиснул горло. На какое-то время ему показалось, что на пороге возникла хозяйка дома. На самом же деле перед ним стояла горничная, сурового вида девушка, одетая в хорошо знакомое Павлу Константиновичу платье,
― когда-то они вместе с Нинель ходили к модистке и заказывали его. Теперь оно слегка пообветшало, поверх него был надет кружевной передник, но все же пристав остро вспомнил это платье, вплоть до ощущения в пальцах при прикосновении к ткани, ― когда Нинель лежала на его диване после прогулки, он любил сидеть у нее в ногах и, запустив руку под платье, поглаживать ее гладкие, округлые колени, при этом норовя незаметно скользнуть рукой выше по ноге. Неужели такое счастье было в его жизни?!―
М-м, здравствуй, дорогая… Будь так любезна, доложи-ка обо мне своей хозяйке!―
А как вас представить, господин?Землевич задумался. Сначала он хотел назвать себя старым другом, но вовремя хватился: а вдруг девушка обмолвится о его приходе хозяину, когда тот вечером вернется со службы.
―
Э-э, девушка, скажите, что пришел человек из полиции. По служебной надобности. Да, вот так и скажите…―
Хорошо, ― совершив едва заметный книксен, горничная с тем же непроницаемым лицом ушла в глубь дома.Пристав жадным взглядом оценил ее фигуру сзади: “Очень… очень похожа, так бы и приобнял сзади, впился губами в шейку! И волосы такого же золотистого цвета, вот только не вьются… да, пожалуй, ягодицы чуть более выпуклы, и вся она рыхловата, не то что Нинель в те безумные годы… О-о, та была, м-м-м, взрывное устройство, а не женщина!”
У пристава от волнения стала предательски подрагивать правая нога, просто отплясывала какой-то мерзкий танец. Павел Константинович, чтобы скрыть дрожь, перенес тяжесть тела именно на эту ногу, но тогда стало мозжить и покалывать в ляжке.
―
Ну, что там еще случилось? Полиции уже нечем заняться? ― услышал Землевич приближающийся голос. Да, да, он, вне всякого сомнения, принадлежал Нинель!Пристав приосанился, на лицо его сама собой выползла робкая и даже слегка придурковатая улыбка.
Дверь в прихожую распахнулась, и… Павел Константинович не увидел в проеме Нинели. Вернее, той самой Нинели, которую помнил и хранил в своем сердце. К нему, перекатываясь с боку на бок, вышла разгневанная толстая барыня, увешанная тяжелыми золотыми украшениями и каменьями. Голова ушла в ожиревшие плечи и казалась лежащей на каком-то блюде. Ворох волос на голове тоже поразметало и прибило за прошедшие годы.
―
Здравствуй, Нинель… ― дрогнувшим голосом сказал, почти проблеял пристав. Несмотря на то, что он ожидал увидеть перед собой другой образ, он все равно был так взволнован, что готов был разрыдаться от счастья.Отвисшие щеки хозяйки дома задрожали и тоже покрылись румянцем.
―
А-а… это ты, Павел… ― Нинель, похоже, забыла его отчество, а называть, как в былые времена, “Пашка” она не решилась. ― Вот не ожидала! Какими судьбами?―
Заехал по службе в ваш город, дай, думаю, загляну… ― неизвестно для чего солгал Землевич.―
Что ж, прошу в гости…Проходя по многочисленным комнатам богато меблированного дома в сопровождении Нинель и горничной, Землевич чувствовал себя очень конфузливо
― он никак не мог успокоить свою прыгающую ногу…Х. Укус, да не тот…
Утром следующего дня пристав уезжал из Екатеринграда. Голова болела так, как будто какой-то палач вбивал в нее гвозди. Точно, вбивал в виски, а вынимал через затылок.
―
Пора бросать пить… Ох, когда ж я ума-то наберусь? Почему же все так больно-то в жизни, а? Господи, помоги! ― скулил Павел Константинович, закрыв глаза и навалившись плечом на подрагивающую стену вагона.В Темноводск он ехал один, хотя в самых своих смелых мечтах, в сладостных грезах это должна была быть поездка вдвоем, с распитием коньяка, воровскими поцелуями в тамбуре, прикосновениями-воспоминаниями. Дорога в рай. Нет, скорее изгнание из рая познавших сладость любви!
Из всех удовольствий, которые пристав наметил себе в дорогу, ему не изменил только старый верный дружище коньяк…
Это было не только возвращение домой, к привычному ритму жизни, к своему одиночеству, это было еще и прощание с тем, что он себе напридумывал за последний месяц. Сейчас Павел Константинович ехал в никуда
― в пустоту, своего будущего он не видел…Эх, лучше бы он не ездил к Нинель! Лучше бы она осталась в его душе приятным воспоминанием, нежели тем, что он увидел…
От прежней любви ничего не осталось. Вместо самовлюбленной безумицы, самки во плоти, он увидел сытую и довольную жизнью особу. Ладно, пусть Нинель постарела, даже плевать на то, что она так ожирела, беда в том, что пропала ее суть. Теперь это не львица, а тупая закормленная болонка.
Павел Константинович в течение всей встречи всеми способами пытался вернуть себе прежнюю Нинель.
Отведать дорогого французского коньяку, который Землевич привез с собой, она отказалась
― с мужем они себе иногда позволяют лишь рюмочку красного вина.Разговор о театральных премьерах, о приезде столичных прим и вообще о закулисной жизни вызвал у нее брюзжание. Театр для нее
― исчадие зла и разврата.―
Но мы там когда-то неплохо себя чувствовали, ведь правда ли, моя лапушка? ― игривым полушепотом сказал пристав и призывно свесился со своего кресла в сторону Нинель.Бывшая актриса отставила на столик свою чашечку с чаем и посмотрела на собеседника так, словно он сказал какую-то чушь. Павел Константинович вернулся к исходным рубежам и затосковал…
Еще в течение получаса он слушал ее рассказ об их знакомствах, связях, о высоких гостях, которые бывают дома. Жизнь пристава ее не интересовала.
Уже прощаясь, в дверях Павел Константинович сделал последнюю попытку расшевелить Нинель.
―
Ты хоть меня поцелуй! На прощанье… ― попросил он хозяйку дома. В голосе его была грусть и горечь.Нинель задышала чуть чаще. Оглянулась по сторонам
― горничной не было.―
Ну?! ― подстегнул ее Павел Константинович. Нога стала вновь подрагивать ― может быть, сейчас произойдет чудо?Бывшая возлюбленная сделала шаг вперед и мокро чмокнула пристава в щеку.
―
Нет же, все было не так! ― вскричал Землевич. ― Неужели ты все забыла?! Ты так никогда не целовалась!―
А как? ― растерянно захлопала глазками Нинель. Кажется, она на самом деле не помнила себя прежнюю.―
Как?! Да ты всегда кусалась, царапалась! Шрамы от твоих зубов и ногтей не сходили с моего тела ― да на войне получают меньшие увечья, чем ты наносила их мне! ― пристав перешел на крик.―
Тихо. Хорошо, я попробую…Оглянувшись еще раз на дверь в комнаты, она вновь приблизилась к Павлу Константиновичу и вяло тяпнула его за щеку, как сытая собака.
―
А-а-а… ― в отчаянии закричал пристав и выскочил на улицу.***
Землевич заметил, что, как только ему захочется побыть одному, обязательно привяжется какой-нибудь словоохотливый тип или вдруг разом у всех окружающих возникнет нужда в его скромной персоне.
На вокзале в Темноводске его поймал за рукав не кто иной, как Воротников.
―
Доброго здравия, Павел Константинович! ― прогудел в самое ухо купец. ― Что-то вы про меня совсем забыли…―
Дела, дела… ― пробурчал Землевич.―
А у кого их нет? Может, заглянем ко мне на огонек, а, ваше благородие? Мы ведь теперь с вами все равно что родня…От купеческой бороды пахло жареной рыбой, чесноком и еще какими-то пряностями. Пристав вспомнил, что сегодня в его желудок не попало ни крошки еды.
―
Ладно, Корней Гордеич, вези в свою берлогу…Они поехали в гостиницу к Воротникову, и с этого момента у пристава появились провалы в памяти. Он хорошо помнил, что принял на пустой желудок пару ледяных рюмок водки, потом появилось горячее, разные кулинарные изыски
― купчина мало того что любил хорошо покушать, но и понимал толк в еде. Повара он вообще перекупил себе в одном знаменитом московском трактире.Во время застолья Корней Гордеевич несколько раз пытался выпытать у гостя местонахождение залежей меди. Павел Константинович упорно отказывался говорить о деле, ему хотелось плакать и душеизливать.
―
Слышь, борода, тебя когда-нибудь бросали женщины? Ты знаешь, как это больно? ― обхватив горячечный лоб ладонью, вздыхал пристав.―
Бросали? Не-е… Это не для нас. Мы ― люди простые, мы таких тонкостей не понимаем. У нас это не принято.―
Хорошо. Погоди, я неправильно задал вопрос… Щас, секундочку… Было у тебя так: ты любишь женщину, а она тебя ― нет. И ты ничего, ничего с этим не можешь сделать! Хоть голову себе разбей, ничего не изменишь!.. А как жить дальше?!―
У-у, ваше благородие, вам, наверно, лучше не пить. Опа-асные мысли! Давайте-ка поговорим о том, где находится наша медь. Людей я собрал, молодец к молодцу, ждем вашей команды…―
Грубый ты человечище, Корней Гордеич, можно даже сказать, медведь! Медь-медведь… Нет в тебе ни тонкости, ни деликатности…―
Нам, торговым людям, тонкость да деликатности без надобности! Мы дела решать должны, а с вами, я вижу, каши не сваришь…―
Эх ты, дикарь! Скажу я тебе про медь, скажу, но… только не сегодня. Отстань от меня, денежный бездушный мешок!.. Тошно мне, домой надобно… ― пристав, пошатываясь, поднялся из-за стола.Было уже темно, и Воротников предложил гостю свою пролетку. Павел Константинович поблагодарил Корнея Гордеевича за любезность, но до дома он так и не доехал. Возле кинотеатра “Одеон-буфф” он велел извозчику попридержать лошадь…
***
Лука Зотеевич, как обычно в это время, считал прибыль в своем кабинете. Складывал медную денежку к медной, серебряную к серебряной, бумажную к бумажной. Он получал от этого занятия не меньшее удовольствие, чем ребенок, играющий в солдатики.
Неожиданный шум, приглушенные крики со стороны двери сначала возмутили его, а потом испугали, да так, что он даже не стал спешно сгребать деньги в ящик стола. Он все понял, поэтому, когда на пороге возник пристав с красным задиристым лицом и шляпой, задвинутой на затылок, молча поднялся и покорно побрел в зал.
―
Петр! ― окликнул он механика, любовно протиравшего носовым платком свою машину после вечернего сеанса. ― Погоди, тебе еще работка…Пристав плюхнулся в кресло, достал из кармана бутылку коньяка и сделал несколько глотков прямо из горлышка.
―
Я могу идти? ― тихо спросил Лука Зотеевич, когда темноту зала пронзил луч света.―
Иди, иди… к женушке под бочок, ― хмыкнул Землевич, потом вдруг хватился. ― Нет, погоди… Слушай, как раньше твоя халабуда называлась?―
“Волшебные грезы”, ваше благородие.―
Во! Именно ― все грезы, мираж… Завтра чтобы вернул прежнее название, понял?―
Как прикажете.―
Все, иди! Теперь ты мне не нужен, я хочу остаться один… с Нинель…До глубокой ночи пьяный пристав смотрел на любовь бешеной блондинки и крепыша с пошлыми борцовскими усами. При вспышке света на щеках Павла Константиновича поблескивали извилистые дорожки от слез, а губы его бормотали что-то бессвязное: “Слезы… грезы… стервозы… Эх, Нинель, Нинель…”
ХI. Судьба-индейка
(Вместо эпилога)
Павел Константинович еще долго испытывал бычье терпение купца Воротникова, мучил своей неопределенностью, никак не хотел обозначить место, где он обнаружил медь. Ну, не мог же пристав поделиться с торговцем своей печалью: после того, как он окончательно потерял надежду вернуть себе прежнюю Нинель, у него пропал интерес не только к обогащению, но и вообще к жизни, а отдавать за просто так неведомо кому лакомый кусочек ему тоже не хотелось.
Весной следующего года в Темноводск пришла телеграмма о свержении царя.
Революцию в заводском поселке встретили легкомысленно-радостно
― всем надоела затянувшаяся война, безработица, скачущие как блохи цены. В церквях звонили в колокола. Всем казалось, что замаячили на горизонте какие-то радужные перспективы, а какие именно ― не разобрать. В воздухе витало: свобода, духовное обновление, прогресс… И больше никакой крови, никакой войны, никогда-никогда! Хорошо-то как, братцы… Вступали во всякие партии, как ходят в гости, братались, спорили до хрипоты.Через несколько дней такой свободы Землевича и всю его полицейскую команду арестовала новая власть. Отобрали оружие, всю документацию, но в каталажке продержали недолго. После публичного покаяния перед темноводским народом в заводском театре полицейских отпустили, напоследок погрозив кулаком. Живите, мол, пока, а дальше посмотрим…
Приставу стало неуютно, зябко в поселке. Каким-то звериным чутьем он почувствовал, что это только начало, поэтому решил бежать из поселка. Именно тогда Павел Константинович и продал свою тайну купцу Воротникову…
Правда, условия торговой сделки были уже иными, нежели вначале: Землевич отказался от дальнейшего компаньонства, а Корней Гордеевич изрядно урезал плату за месторождение. Дескать, извини, ваше благородие, такие времена, сам не знаю, зачем покупаю, охо-хо…
Однажды ночью бывший полицейский, переодетый в рабочего, навсегда покинул Темноводск. Следы его через несколько лет обнаружились в китайском Шанхае
― там десятки тысяч русских эмигрантов образовали что-то вроде своей общины. Павел Константинович приобрел небольшой ресторанчик, где всегда можно было отведать огненного борща, котлет по-киевски и ледяной водки с расстегаями. Вход в заведение Землевич украсил жестяной вывеской, на которой некогда известный петербургский салонный художник изобразил двух веселых буренок, разукрашенных по бокам на индейский манер и держащих на рогах слово “ресторан” по-русски и иероглифами. Павел Константинович издал книжку стихов под названием “Грезы”, женился на молодой китаянке, потом неожиданно затосковал, закручинился и разом прокутил все свое состояние. Умер по русской традиции под забором. Правда, под китайским.Мужа Нинель, преуспевающего юриста, расстреляли еще до Гражданской войны как контрреволюционера. Сама бывшая актриса вместе со своей преданной горничной с невероятными приключениями добралась до Крыма и даже села на пароход, да вот только судно, перегруженное беженцами, не достигло берегов Турции… Возможно, его захлестнул первый же шторм.
У других героев этой истории тоже не очень привлекательная судьба. Воротников напрасно ожидал падения советской власти. Свою семью с добром и охраной он тайком переправил на нескольких телегах в Сибирь, к дальним родственникам, а сам, как пес, остался охранять месторождение меди.
Ванька Ермилов к тому времени подрос, отказался от отца-эксплуататора и вступил в комсомол. С отличием окончил местный горный техникум и привел специалистов в Балагановку, на место детских забав. Геологи открыли поистине сказочное месторождение меди, но на первых порах его разработке мешали выстрелы из леса. Вызванный отряд милиции выследил злодея и убил его в перестрелке. В дикаре, заросшем седыми волосами по самые глаза, жители Темноводска с трудом признали купца Воротникова.
А Ванька, то есть Иван Лукич, стал главным инженером рудника. На этой должности пробыл до 1937 года. Потом ему вспомнили неправильное купеческое происхождение…
Балагановское месторождение меди почти семьдесят лет верно прослужило советской власти и иссякло, сошло на нет вместе с самой властью. Сейчас на месте шахты лишь гигантские отвалы желтого сланца, поросшие понизу кривыми березками. Котлованы заполнили дождевые и подземные воды, образовалось множество озер, в которых отражается синее небо. Здесь даже в летний зной почему-то всегда дует студеный ветер, подвывает в ржавых металлических конструкциях неведомого назначения, торчащих из земли, сквозит в разбитые окна полуразрушенных кирпичных строений. Грустно и одиноко тут…