Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2012
Екатерина Симонова
— родилась в Нижнем Тагиле. Окончила филфак Нижнетагильского педагогического института. Автор трех книг и множества поэтических публикаций. Номинатор премии “ЛитератуРРентген”. Живет и работает в Нижнем Тагиле.
Екатерина Симонова
Часослов
1. Январь
небеса распластывают на весу крылья, как синяя птица,
выклевывают сморщенное яблочко солнца,
это зима
ты разбиваешь лед в тазу, чтобы умыться.
не зря же белым твоим лицом весь город гордится,
и даже женщины не могут сказать тебе ни одного злого словца.
заломишь блестящие брови повыше —
горностай, бегущий по снегу, кончиком хвоста колышет —
ради тебя сойдутся в поле два войска,
и три, и четыре.
в память об этой битве замковые стены распишут
разноцветными флагами и зелеными холмами,
лошадьми, вставшими на дыбы, с домами
соперничающими высотою,
вечно на стенах за тебя будет погибать одна армия и побеждать другая.
а после устроят пир, нальют всем золотых вин из Токая,
из винограда, напитавшегося водою
из прохладных рек Бодрог и Тисса,
из винограда, бродившего десять лет в бочках,
и ты, разрумянившись, госпожа дочка,
споешь песню, жестокосердна и непорочна,
такая далекая, потому что настоящая и живая.
и этих каменных плит твои башмачки касались,
вышитые шнуром шелковым и зеленым,
как змейка в траве, вьющимся и теплым,
согретым твоим телом нескромно,
и каждый мальчик и муж шорох этих башмачков провожают
горением медленным и тайным,
головой склоненной.
но, когда начинают дарить подарки,
завернутые в дорогие китайские ткани,
ты молчишь и ничего не принимаешь,
гладишь собаку, утомленно и преданно вздыхающую в твои колени.
почему же ты медлишь,
какого такого даренья еще ожидаешь,
чему, кроме своей красоты, хранишь верность,
кого, таясь и тихо светлея, подарком своим называешь?
2. Февраль
преданность и предательство
— от слова “дать”.что ты нам можешь дать — то мы и можем взять.
мы — это солнце, звезды, луна, земля,
да и, конечно, любовь твоя,
одна-одинешинька спит, умерла — в гроте хрустальном — ау, динь-дон:
да, конечно, любимый, все это лишь сон,
вон как гляжу — я на тебя — из-под ресниц,
белый мой взгляд округл, как трепыханье синиц
в голых ветвях, раздирающих голубую кожу
неба гигантской форели, ангелов ложе,
смерть перемелет нас всех, как корабли во льду,
так человек переживает беду,
так из пустых глазниц выклевывает снег воронье,
сердце сжимается и высыхает, будто оно не твое.
и поэтому ты обнимаешь меня впопыхах,
ибо короток век человечий — но не великий страх.
и поэтому именно, ах, боже мой,
я покидаю тебя, желая остаться с тобой.
стадо баранье ласковых облаков
взбирается вверх по горе — ты за ними готов
подниматься все выше и выше,
в надежде, что тебя наконец услышит
кто-то, длинным подолом укрывающий поля и реки,
устья которых полны белого порошка, как в аптеке
рядами стоящие вдоль стен пузырьки,
ты поднимаешься вверх, но не подаст руки
тебе даже солнца сусальный луч.
за что Ты прогневался на меня, не мучь,
оставь ежели не надежду, то хотя б половину
того простодушия, с которым в деревне внизу в овинах
блеют животные, а селяне, грея ноги у очага,
веселую небывальщину складывают в стога,
с которой в женских руках тянется густая нитка,
которую ловит кот, прячущийся, если скрипит калитка,
значит, приходит домой хозяин,
и не один — с соседями и друзьями,
и радуется чрево его при виде ломтя мяса и круга сыра,
кувшина вина, да и что еще нужно от мира,
кроме теплой хозяйки и кудрявого сына,
кроме всего того, чего меня смерть лишила?
3. Март
не отворачивай от меня лица —
время идет, точнее, катится, вроде кольца,
через весь дом, по полу, ступеням, сверкая чем-нибудь драгоценным,
проваливаясь в трещину между этих ступеней,
теряясь надолго, теряясь навек —
но в этом ты ошибаешься, не прощая, не поднимая век,
не показывая того, что должно
случиться с тобою, со мной, потом.
а может, даже уже произошло:
раскрываются клейкие лепестки,
быки разрыхляют пашню,
и ты все видишь с самой высокой башни:
как сыплется зерно в открытую мягкую землю,
как сквозь и по небесной тверди
протачивают ходы жуки-созвездья,
гуляют рыбы и мелюзины, ты не мешаешь им — так интересней
следить за всегда темным хрустальным ходом событий,
предугадывая наперед то, чего не видят
они сами, плодясь, умирая, проливаясь дождем,
преображаясь в виноградные лозы,
вытягиваясь вновь — вверх к солнцу,
и теплый воздух встает над холмом
в рассветных лучах, как островерхий дом,
и не в этом ли самая большая твоя печаль —
потому что у тебя нет ничего, чего было бы жаль.
4. Апрель
красота тленна, как осень,
которая остается пока за краем страницы,
поэтому и девушки кружатся на траве,
поэтому собирают цветы в букеты,
такие слабые и прекрасные, их лица
цветов, а не девушек — обращены к небу,
не в молитве, но в последней попытке впитать всем телом
синий воздух, растянутый над собравшимися, как полотнище
шатра, расшитого дневными звездами, белым
Божьим дыханьем, называемым облаками.
Он всегда готов нас обнять, он всегда с нами.
и девушки преклоняют колени,
просыпав цветы, как бусы,
на их лица ложатся тени
золоченных светом волос, за длинными их рукавами,
розовыми подолами, выпотрошенными цветами
охотятся кривоногие щенки,
девушки надевают на них венки
и смеются, как ангелы, то есть совершенно без стыда и боли.
и далеко где-то лодка со своим отражением парно скользит на воле,
как хрупкая водомерка,
или качающаяся на свежем ветру верба,
или как на варенье малиновом кружевная сладчайшая пенка.
и невеста, зардевшись, дает кольцо
нареченному, но не сбывшемуся супругу.
жизнь идет и идет по кругу,
как лошадка, кротко возящая по двору
несмышленую детвору.
5. Май
вытягивая золотые губы,
трубят трубы,
ударной волной
сбивая на землю созревающие апельсины с деревьев,
и этот торжественный звук, как прибой,
набегает на берег моей печали,
о которой бы вы никогда не узнали,
если бы только кони были чуть-чуть резвей,
если бы ваши белые руки не держали охапку душистых ветвей,
как парчовая парадная лента,
если бы вы предложили мне корзинку сластей,
заставляющих нас минутно забыть о печали,
о, если бы вы всего этого не узнали,
то как был бы прекрасен день
в этом светлом лесу,
спасающем нас от шума дождей,
от того, о чем мы никогда не догадались бы сами,
дополняя беспечно громкими голосами
шелест деревьев, склоняющихся над нами,
как непонятная арка на пустом берегу,
в которую я войти один не смогу
только вместе с тобой, чтобы очнуться в дальнем саду
на грани яви и сна,
чтобы вечно летели в нем лепестки и дышала весна,
чтобы прозрачный ручей всегда протекал у твоих ног,
чтобы на водопой выходил прирученный единорог,
и я, не причинив боли и горя ни тебе, ни ему,
любовался б тобой издалека,
забытый тобой и миром, пока
не раскололось бы небо на части,
не закипела б земля,
пока ты бы меня не приняла,
прижав мою бедную голову к своей груди,
ведь любовь, как жестокость, у нас в крови.
6. Июнь
запах травы и женский пот,
озера незащищенный живот,
гул отдаленный колокольного боя,
воздух толкающего, как локтем сосед
тугую соседку, волнующую его, точно поле
до сенокоса: если в него упадешь
и ты пропадешь — ненадолго, но будто сто лет
прошло, и ты никого не узнаешь, вернувшись,
но не поверишь, что разминулся
с жизнью своей,
поэтому, чур меня, чур, не стоит
даже и думать про что-то такое,
просто дыши воздухом теплым, как свежий ржаной хлеб,
слушай, как собирают сено в стога и как скрипит весло,
ясно смотри вперед или вверх,
в синее небосвода — хитроумнейшее — стекло,
с выточенными на нем облаками, точно камея,
знаешь, я ведь не слишком умею
говорить про тебя красиво,
просто рядом с тобой я вижу себя счастливым,
настолько, насколько могу верить в то,
что для меда и красоты вырастает цветок,
что звезды светлей и прозрачней твое лицо,
и это то, чего у меня не отнять никому,
даже Ему самому.
7. Июль
ты
— женщина, и поэтому — не права.каждая из вас двух имеет свои права
на мою душу, и кровь, и плоть,
я засыпаю и вижу вас, и во тьме каждая жадно столь открывает рот,
будто она — галчонок или же вурдалак,
и во сне я не могу вас узнать и различить никак:
ни ее, которую не удержал, которой не смог помочь,
ни тебя, мой нежный цветок, вместе вы — День и Ночь,
ледяная игла и мягкая нить,
и обеих вас я продолжаю любить.
я с тобой, потому что не с ней,
и мои сожаленья хуже любых плетей,
но и с ней я был потому, что не был с тобой,
Боже, если бы знали вы, какую мне причиняете боль,
переплетясь в моем сердце, точно клубок ядовитых змей,
или залом на пшенице, или на океанском дне
водоросли, опутавшие корабельный скелет,
что же еще, ответь, остается мне,
кроме, конечно, кроме того, да,
что искать, не находя, у тебя же ее глаза,
что бежать, оставаясь всегда на месте? но
только вы, только вы — мои жизнь и вино,
только вы еще удерживаете этот мир,
только для вас отражается и сияет небес сапфир,
только вы еще можете заставить понять меня,
для чего до сих пор крутится эта земля
на кончике Божьего пальца, как послушный мяч,
все хорошо, поверь, все это пройдет, ты только, прошу, не плачь,
посмотри, время жатвы осыпает тебя золотой вечерней пыльцой,
пока ты стоишь на крыльце трепетною свечой,
укутывает в свадебный плащ сыплющегося зерна,
и мешки только что состриженного с овец руна —
десять, и двадцать, тридцать, еще, еще —
кажутся тебе белым горем, черной бедой,
о чем не расскажешь, а только смолчишь,
о, не умрешь, просто — сгоришь.
8. Август
время Льва уходит
— подходит время Девыс полным подолом яблок, невыносимо верной,
и каждый августовский день нестыдливо
подставляет солнцу земную грудь и речные гривы.
тягучий воздух становится еще гуще,
в нем, как в меду, вязнут люди и тучи,
еще не успевшие вызреть, дождем пролиться,
новую жизнь зачать, умереть и опять родиться,
и ты, за пояс мой ухватившись, едешь со мной на коне белом,
глаза опустив, едва улыбаясь, вечная Ева,
и я отпускаю сокола — тебя позабавить,
ты незаметно и понемногу становишься совершенно другая,
не знаю, как объяснить лучше, —
мое сердце рядом с тобой не стучит глуше,
но добрее, медлительней и теплее,
пламя страсти сменяет прозрачный и нежный ветер,
исцеляющий, как смородина, заваренная с мятой,
успокаивающий, точно жасминный запах,
рядом с тобой замедляет свой бег суета и тщета человечья,
и мне хочется ехать с тобой так вечно,
чтобы кусты забрасывали нас малиновками и цветами,
чтобы ничто дурное не шло никогда за нами,
чтобы в воде сереброкудрой ныряли юноши, и русалки,
не трогая их, с ними играли в прятки,
и чтобы все это сбылось, ведь чудо
этого мига переливается через край, как хмель из сосуда.
9. Сентябрь
капля росы стекает с резного листа,
падает вниз, попадает в глаза,
в которых отражается мягкое масло солнца и виноград,
свисающий гроздьями
высвеченный насквозь, янтарный и белый,
улавливающий ветерок неверный,
фиолетовый, темный, бордовый, дурманный, бренный и потому вечный,
опьяняющий, будто женское потайное местечко,
рассыпающийся, будто коса и смех,
умильно глядящий, как лис и грех,
и как от всего этого кружится голова —
от тяжелых корзин, от веселого хвастовства,
от смуглых рук, по которым течет виноградный сок,
от стрижей, целующих башни в висок,
от всего, что случается в свои должные сроки,
от пылящей до замка доброй дороги,
по которой скрипят и скрипят повозки,
и под ноги бросаются им мелкие дикие розы,
и свободно, и сладко твое дыханье,
и приходит то самое, только и нужное знанье:
этот мир прекрасен лишь потому, что он есть,
и это то, что легче понять, чем прочесть.
10. Октябрь
мальчик ловит птиц в силки,
стреляет из лука
это, если подумать, целая же наука —
как из мальчика стать мужчиной
и при этом себя не потерять, а найти,
чтобы сердце, как щегол в клетке, не зачахло в груди.
день становится холодней и черствей,
твой взгляд серьезней, меньше веселых затей,
но с подогретым вином хороши и сухари,
ведь чем ближе зима, тем теплей постель,
в которой ты прижимаешься все тесней ко мне.
месяца узкий серп срезает ненужные ссоры,
серебряной пылью ночь засыпает просторы,
рощу вдали,
но наши обыденные разговоры
темноту освещают, как верные фонари.
время солить и сушить впрок,
загодя сеять — для лета,
набираться сил и терпения до весны.
небо перечеркивает хвост кометы,
дурная, по звездочетам, примета,
но если даже наши дни сочтены —
они — все наши, мои и твои.
и, запирая перед грядущей зимой ворота,
я повторяю:
“Спи, ни о чем не тревожься, спи”.
11. Ноябрь
терновые ягоды, схваченные морозом, всегда слаще.
утром последняя звезда над горизонтом
долго горит и мучительно бледнеет,
пока волки глубже и глубже забираются в чащу
ждать очередной ночи —
пряча зрачки-секиры, облизываются, зубы точат,
ведь они, даже если ты мне не поверишь,
хотят получить тебя, незамутненную, как горный источник,
поэтому столь высок и прочен
наш частокол и настороже охрана.
и, пока в зените дневное светило,
пока слышен в горах рожок пастуший,
пока в дубовой роще, не убоясь стужи
коварной осенней, желуди ищут
свиньи и люди, все вперемешку,
набивая мешки и брюхо, но не находя волшебный вызолоченный орешек
счастья, редкость-диковинку, ты всегда рядом со мною —
и неважно, чудо это, обман ли — живешь и дышишь,
выдыхая легкую душу в мои ладони,
их согревая, и круглая кошка, точно горячая пышка,
потягивается на коленях, сворачивается клубком, слышишь,
как бьется мое сердце
под твоею рукою?
12. Декабрь
кровь холодеет при взгляде на то,
как холодеет оленья кровь.
смерть
взгляд не снизу вверх, но с вершины — вниз,
обрывающийся, как самый последний дрожащий лист,
отторгаемый деревом и землей,
который снега сверкающая труха
засыпает только затем, чтобы припудрить слегка
перед тем, как его снова ветер возьмет,
и в железной горсти сомнет,
и никогда не будет наоборот,
пока розовеющий, как шиповника куст, восход
сменяет закат,
отдающий дыханье торжественно, как Актеон,
когда насквозь стрела пронзает его бока,
поэтому предсмертный стон
животного так похож на человечий стон.
ведь любой крик всегда порождает тоска —
не по несбывшемуся, нет —
по оставленному позади,
синие тени на белом снегу — это ночи и дни,
которых тебе не успеть сосчитать,
лишь целиком объять,
как засохший букет, как замерзший родник,
и охотничий рог разрывает воздух, как книгу, и бесстрастен лик
солнца, надевающего маску луны,
и ты, как саван, сшиваешь шерстяные края зимы,
иголка мелькает в исколотых пальцах, и свет,
заглядывая в окно, накладывает на лицо слой белил
и, головою качая, уходит тихо совсем.
как ты.