Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2012
Без вымысла
Вспоминают уральские художники-фронтовики
От редакции: когда-то их, художников-фронтовиков, было больше шестидесяти в Свердловском — Екатеринбургском отделении Союза художников. Сегодня их осталось только шестеро… И мы рады возможности напечатать отрывки из устных воспоминаний трех доблестных фронтовиков в этом майском номере.
Сергей Волочаев, живописец
Кавалерист и пейзажист
Двадцать лет я во сне воевал, только потом это стало постепенно, постепенно проходить, кошмары мучить перестали. Только спустя 20 лет я постепенно стал забывать эту проклятую войну. Снилось часто, что я в тылу у врага почему-то. Ну, я много в тылу у немцев прошел, и это врезалось в память. Один раз приснилось, что на меня навалился немец, мы стали бороться. Я вывернулся и стал его душить. Просыпаюсь — жену душу; говорю: “Рита, прости! Немца душил!” А она рукой машет, знаю, всё знаю, говорит. Войну я ненавижу. Она меня изувечила, но я стал другим человеком.
…Я родился на хуторе Гришковский, на Кубани. С 7-го по 9-й класс учился в спецшколе Военно-воздушных сил в городе Краснодаре. Война уже идет, город горит, немцы занимают окраины. Ну, я пошел в военкомат, когда город уже обстреливали немцы. Я хотел на фронт.
В военкомат зашли и раненые кавалеристы. Они говорят: “Пойдем с нами!”. И я ушел с ними. Мне было 17 лет. Запасной кавалерийский полк № 10. Все мои сослуживцы — с усами, как у Буденного, “старики”, а я нет.
Про первый бой расскажу. Это было у села Красное под Ленинградом.
В бой я пошел с автоматом, но он стрелял одиночными, а не очередью; что-то у него заклинило от удара, я автомат ронял. Послал меня сержант в овраг искать бронемашину нашу, лошадь я отпустил вперед, а сам стал спускаться в овраг. И тут из села, откуда ни возьмись, набежали старухи, дети, женщины с цветами, с горшочками и, окружая меня, кричат: “Ты откуда, родной, давно мы наших не видели! У нас летчик раненый схоронен, скажи своим, чтоб забрали его”. А рядом немцы стреляют. Я говорю им: “Бабушки, отойдите, тут же немцы, убьют вас”. А они меня обнимают, теребят. Насилу уговорил их уйти. Спустился я в овраг, из кустов солдат вдруг вылезает на меня, русский, на пилотке звездочки нет и погон нет. С винтовкой, глаза белые у него, выпучены, а зрачки как черные точечки. Загнал патрон и наставил мне дуло винтовки в грудь, спрашивает: “Ты кто такой?”
А у меня автомат не работает. Я говорю: “Я свой, а немцы поверху”. Он: “Откуда ты знаешь про них?” И тычет мне винтовкой под сердце. Я не знаю, что делать, — ведь выстрелит, убьет. Солдат не в себе. Тут наши спускаются на конях в овраг, меня окружают полукругом, говорят: “Что ж ты тут застрял? Мы там уже пленных взяли, трофеи есть”. Я отвел эту винтовку рукой от груди, говорю нашим: “Вот этот — хотел меня убить. Заберите его от меня”. Это был штрафник, я его не встречал больше.
Человек когда стреляет, он теряет рассудок. Поднялись мы наверх, вижу такую картину. Наша бронемашина, которую я искал, стоит, и немцы лежат цепью перед ней и в броню стреляют (нет, чтоб повыше — в пулеметчика). К ним наши подходят сзади, оглушают пистолетом и оттаскивают в сторону — к пленным, а остальные все равно продолжают стрелять. Там в стороне уже 20 пленных немцев. Их кавалерист охраняет. А эти лежат и продолжают стрелять. Вот лейтенант подходит, бьет по затылку немца, подбирает автомат, и его под руки оттаскивают. Я подошел, заглянул в глаза немцу — глаза белые. Мне все интересно, первый бой. Они действуют как автоматы, чему их научили, то и делают. Без включения рассудка. У лошадей под бомбежкой я видел белые глаза, безумные от страха.
…Я участвовал в операции “Багратион”, которая привела к освобождению Белоруссии. Попадал под бомбежку. Бричка со снарядами несется по полю, ездового на ней нет. Поле горит, горы трупов, лошади мечутся. В яме лежит железка обгорелая, синяя, как каленый гвоздь, свернутая дугой — бывшая зенитка.
Нас в летной школе учили, что, если у бомбы летящей хвост видно, значит, мимо тебя пролетит, а если нет — то в тебя.
Мы шли днем маршем, налетели самолеты. Залегли сразу в поле. Свист, свист бомб. Смотрю, летит, и хвоста у бомбы не видно, значит, моя. Я вжался в ямку небольшую, как только мог, полметра примерно глубиной; рот открыл, как учили, глаза закрыл, уши зажал руками. И вдруг меня подбросило. Помню, что подбросило, и будто в костер окунули, а дальше ничего не помню.
Очнулся я вечером; чую, дышать не могу. Стал откапываться, откопал землю ото рта, но дышать все равно не могу, потому что все сизое от дыма, всё поле горит. Сколько я пролежал так, не помню, но потом сосчитал, с полудня до вечера, — меня контузило. Вот я вижу у леса группу людей, и я по трупам пошел, шатаясь, к ним. На горку забираюсь и вижу: лежит на плащ-палатке наш командир эскадрона, все ордена на нем. Он в бой пошел во всем новом, все ордена нацепил. С ног до головы на нем красные пятна, как будто весь истыкан. Это осколки от бомб так его изрешетили. Подвели к нему его лошадь. Она наклонилась и стала слизывать кровь со всего тела. Ее пытались отвести, не дается! Лошадь заплакала, слезы катятся, большие, как сливы. Я первый раз увидел, как лошади плачут.
Мы потом поехали на лошадях через лес. Лес горел. Дышать было нечем. Воды не было. Но лес мы пересекли. До леса через реку по вновь возведенной саперами понтонной переправе мы проехали, именно на этой переправе в бомбежку нашего командира убило.
Оружия побитого после боя было полно. Оружие подбирали и в ремонтную мастерскую возили. Сержант мой мне говорит: “Давай съездим в автоматную мастерскую, починим твой автомат”. Поехали. Там нас встретил сержант по фамилии Калашников. Он что делал? Он брал автоматы с дисками, убирал диски и приделывал к ним железные станины для рожков с патронами. Калашников починил мой автомат. Впоследствии именно он стал генералом Калашниковым, знаменитым оружейником.
Еще я видел Александра Солженицына. Его арестовывали на моих глазах, то ли в штрафбат, то ли в лагерь, за антисоветскую пропаганду. “Александр Солженицын, сын кулака…” — зачитывали приказ.
У меня с детства было лишь две мечты: стать летчиком и стать художником. Как-то мы по болотам под Ленинградом на конях преследовали немцев, они порой так быстро бежали, что мы их не могли догнать. И на моих глазах был сбит наш самолет, три летчика выпрыгнули с парашютом. И у одного парашют не раскрылся. Он упал в болото. Хлоп! — и только фонтанчик крови поднялся со дна. И красное пятно расплылось по черному болоту. И тогда я расхотел быть летчиком.
После войны я стал художником, приехал на Урал…
Записала Светлана Абакумова