Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2012
Без вымысла
Вспоминают уральские художники-фронтовики
Михаил Гуменных, живописец
“Штрафным себя больше не считать!”
— Вы помните свой первый бой?
— Это было в 1944 году, ну а в армию, в штрафбат, я попал в сорок третьем. Был детдомовским, голодно было жить, не хватало еды, украл что-то у казахов, жили мы в Казахстане, и — на суд. На суде давали 2 года, а я кричал: “На фронт! На фронт!”, и мое желание исполнили. Отправили на фронт в штрафную роту.
Бой первый, большой, был за город Баузка. Шла разведка боем с нашей стороны, мы оборону немцев прорывали, а рядом стреляли “Катюши”, там шло основное наступление; я думаю, нас бросили в бой, чтоб отвлечь внимание немцев.
В том бою меня ранили. В медсанчасть сам дошел. Ранили в три места: в голову (осколок засел в черепной коробке), в руку и в лопатку. Осколок в лопатке у меня все еще сидит. Не стали удалять, потому что очень близко к сердцу.
В Полоцке, в монастыре, находился госпиталь, где я лежал несколько дней. Дальше отправили меня по этапу в Ростов Великий Ярославской области. Я долго не рисовал тогда, целых два месяца. Не шевелились пальцы. Нерв задели в правой руке и лучевую кость. А лечили нас прекрасно. В первый же день в госпитале мне парнишка, он был еврей, сахар принес, я за него в эшелоне заступался перед одним хулиганом, когда ехали на фронт. Другие ребята тоже еды подтащили, они знали меня. Хоть я и был раненый, но аппетит был хороший!
А то, что осколок сидит у меня в лопатке, я только в 1950 году на медосмотре узнал.
Пока я лежал в госпитале, хирург мне обещал: “Скоро Ригу поедешь освобождать!” Но без меня Ригу освободили, не успел! После госпиталя я в батальон выздоравливающих попал.
— Хочу назад еще раз вернуться. В штрафбате у вас какое было оружие?
— Прекрасное оружие было, карабинчик. Это Михалков в своем фильме ерунду показывает, что в бой с палками идут. Я с карабина очень прилично стрелял. Нас научили стрелять в Алма-Ате, трехмесячные курсы военной подготовки там были. Потом, в 60-е, я на Чукотке хорошо стрелял с карабинчика, охотился.
— А после батальона выздоравливающих?
— Опять на фронт — в Прибалтику. Там город был, кажется, Милтау. Я в разведчики записался. Почему? Мы с пареньком одним, Геной Монашенко, в госпитале подружились — на топчанах рядом спали. Ели из одного котелка. Он — из 52-й гвардейской дивизии, из полковой разведки. Я к нему в часть записался. После ранения меня из штрафных выписали. Но еще до боя командир перед строем мне объявил: “Штрафным себя можешь больше не считать!”. Потому что я в дозоре — еще перед боем за Баузку — отличился. Сидели мы с одним пареньком-киргизом в дозоре, ждали смену, она должна была вот-вот подойти уже. И вдруг на фоне ночного неба, при луне, вырисовались две крадущиеся фигурки. Мы их расстреляли. Это были немецкие разведчики. Гранаты с деревянной ручкой у них торчали из сапог.
Вообще, к передовой нас хорошо готовили, тренировали, обмундирование дали, даже финские ножи выдали.
И по эту же пору собирали в частях молодых солдат (триста человек) учиться в военные училища. Пехотное, артиллерийское и танковое. Меня взяли в танковое училище, мы с Геной Монашенко решили в танкисты пойти. Он в конце войны погиб.
А тогда мы прибыли во Второе танковое училище в город Ветлуга Горьковской области.
Такая братва, эти танкисты! Кто в танкошлеме, кто в кителе, кто в чём ехали на поезде мимо нас, форму не соблюдали, — мы стояли на станции, смотрели. Когда проезжали через старую границу с Латвией, то огонь из пистолетов, залпы в честь проезда границы, палили из чего ни попадя! Все комендатуры на вокзалах и станциях попрятались, не видно их было, когда танкисты через их участок проезжали! Вот какие они, танкисты, я их тогда первый раз увидел.
В апреле 1945 года нас, курсантов, повезли поближе к фронту, к городу Проскуров. И когда Москву проезжали, а это было 9 мая, случилась Победа!
Жалею, что где-то не добрал, не добрал. Если бы еще месяц война продолжалась, выпустили б нас ускоренно лейтенантами, и я бы Берлин брал!
Но и мы еще повоевали. Нас привезли на Западную Украину. А там бандеровцы. Стычки были. Буквально на волоске от смерти был.
Нас послали дрова для училища добывать, бук, граб. Две машины дров нарубили. Мы в домике жили, 16 человек курсантов, на всех было два автомата. Выдали нам старые шинелки и две машины.
Дров мы наготовили. Стали ждать свою машину, вторая машина должна была приехать. Возили мы дрова на станцию Глухую.
Нас было двое, оба безоружные. Мы вышли на мост и вдруг видим: на той стороне речки две подводы, и с них идут к нам человек восемь; один из них в советской форме старшего лейтенанта.
Я прошел огонь и воду к тому времени, а второй парнишка, помладше, он не понимал, что происходит. Говорю: скидываем с плеч шинели и в воду прыгаем спасаться, если что.
Старлей к нам подходит и говорит: документы ваши. Я его послал куда подальше. Я уже понял, что это бандеровцы.
И в это время из-за поворота показалась наша машина. Они — хоп на телеги и ускакали. Быстро-быстро исчезли, ни одной живой души с той стороны!
Мы, бывало, меняли машину дров в деревне у жителей на самогонку. Вот и в тот день выпили. Не шибко, но крепенько. И идем уже от станции, и нам повстречался снова этот старлей. Они там везде ходили — хозяевами себя чувствовали… И мы его забили, весь в крови остался лежать на земле.
— Вы его убили?
— Мы бандеровца этого… растерзали. Труп оставили. Они наших не щадили, расправлялись. Жестокая это штука…
Вот еще эпизод. Была банда в лесу. Самолетик там наш летал, “Аннушка”, высматривал, показывал. Взвод танков и рота курсантов стали лес окружать. В одном месте рота остановилась, где край леса, дорога и рожь, большое поле. Два курсанта пошли оправиться и сразу наткнулись на автомат. Убили их. У нас было четыре танка, тридцатьчетверки, и рота курсантов пошла цепью. Выскакивают они, человек сорок, а их танками давят. В плен их не брали.
Пять лет я служил на Украине танкистом. Осенью нас отправили в Чугуев. Памятник живописцу И.Е. Репину там стоял, что мне было приятно, ведь я считался художником. Я в то время рисовал, много рисовал, меня художник армейский взял к себе. Лозунг написать, если надо, или, например, клуб оформить. Считали все меня за художника. Я и армейский листок выпускал…
— А в каком году вы демобилизовались?
— В пятидесятом. У меня было 5 братьев. Когда еще был жив отец и когда я был пацаном, они все поразъехались. А старший брат и я — мы от одной матери. В 1945 году из танкового училища я написал брату письмо по старому адресу, в Казахстан, в село Станичное. А он жил уже в другом месте, в Тюменской области. Но мне пришел ответ, почта тогда работала, брата разыскали и переслали ему мое письмо.
И вот после демобилизации я поехал в городок Ишим. Жил у брата и рисовал в вечерней школе. Одна учительница меня заметила, ей понравились мои наброски. “Поезжайте в Свердловск, — говорит, — там хороший Союз художников”. Так я сюда и приехал.
Никого тут не знал. Углы снимал. Сам-то я — вредный, ехидный такой, как на фотографии. Шофером поработал, повозил одного управляющего. Потом декоратором в драмтеатр пошел. Комнату мне дали от театра.
После драмтеатра во Дворце культуры Верх-Исетского завода я два спектакля ставил, эскизы делал, сам все декорации исполнял.
Приняли меня в Союз художников. Это позволило мне много ездить, сбылась моя мечта детская о путешествиях. Я люблю Русский Север, Соловки, Архангельскую область. Приполярный Урал, Байкал — это моя тема. Ездил в художественные командировки на Камчатку, на Чукотку. На Чукотке вел дневник, издал два года назад альбом по Чукотке.
— А почему вы войну не рисуете?
— А что ее рисовать-то, проклятую? Я люблю пейзаж, люблю портреты характерные рисовать.
Интервью вела Светлана Абакумова