Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2012
Мария Ульянова
— родилась и живет в Москве. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Автор трех романов и сборника повестей. Рассказы и повести публиковались в журналах “Знамя”, “Дружба народов”, “Октябрь” и др. Лауреат премии “Эврика!” (2004).
Мария Ульянова
Соратник и друг
Рассказ
I
Учительница младших классов Нина Ивановна, вспыльчивая женщина с большущим шиньоном, похожим на приколотый к голове каравай, сверкнула глазами и шикнула, чтобы ученики второго “Б” не болтали и не хихикали. Когда она возмущенно трясла головой, символ гостеприимства на ее темени сидел как влитой, приколотый целым войском шпилек. В конце урока Нина Ивановна скомандовала записать в дневники задание по внеклассному чтению: подготовить доклад на тему “Товарищ, друг и соратник Ленина по революционной борьбе”.
Доклад
— это серьезно и веско. Убедительнее, чем просто “пересказать всему классу” или “рассказать о прочитанной книжке”. К тому же тема значительная, к ней нужно было готовиться с особым старанием. Потому что через пару месяцев будут принимать в октябрята. И всех, кто выступит с докладом о соратниках вождя на “отлично”, примут в октябрята в первом потоке, со временем они станут командирами звездочек и первыми кандидатами в пионеры.Пока ученики второго “Б” выводили задания в дневниках, сжав ручки, как рукоятки ножей, и высунув от старания языки, дедушка Ленин с прищуром наблюдал за ними с голубенькой стены над доской. Иногда начинало казаться, что он умеет читать мысли, поэтому лучше думать только хорошее: о Нине Ивановне, дневнике, задании по внеклассному чтению. И еще думать только хорошее: о коричневой школьной форме с черным фартуком и пришивными воротничками-нарукавниками, о классе с бежевым линолеумом, где пахнет мелом, кислятиной голодных ртов, слюной и иностранным розовым ластиком Кареткиной.
Строго говоря, доклад был серьезным проверочным заданием не только для учеников. Это была хитрая уловка и для родителей, которые наверняка захотят помочь в подготовке к внеклассному чтению по такой важной теме. Для родителей, большинство из которых
— научные сотрудники МГУ, преподаватели МГИМО, дипломаты, военные переводчики, доктора наук, преподаватели множества вузов, окружавших среднюю школу на Юго-Западе тесным бетонным кольцом. Для выяснения взглядов и настроений этих интеллигентных, свободомыслящих людей, которые по вечерам тайком ловят на кухнях “Голос Америки” и часто выезжают за рубеж, и было выдумано тетушкой из роно внеклассное чтение для второклассников по такой теме.Надо было найти детскую книжку и прочесть историю революционных приключений Орджоникидзе, Кирова, Куйбышева, Фрунзе, Ворошилова или Сталина. Честно говоря, истории о них нравились Фаине намного больше, чем сказки. Во-первых, герои революции казались гранитными людьми, которые отнимали хорошую жизнь у богатых и раздавали ее бедным. Во-вторых, герои революции умели красиво и страстно повышать голос перед простым народом, перед прохожими в лаптях и грязных рубахах, перед женщинами с большими бесформенными грудями под сарафанами из грубой ткани, перед чумазыми мальчишками, с малолетства работавшими подмастерьями. Герои революции умели говорить на площади так громко и убедительно, что прохожие останавливались, замирали, разевали рты, завороженно вслушивались. И всех пробирала дрожь от энергии, с которой огненные слова исторгались из зубастых большегубых ртов.
Теперь о друзьях и соратниках Ленина сочиняли детские книжки, рассказывающие о громадных людях, которые скакали на конях, строчили из пулеметов, размахивали саблями, вели на штурм. Усатые, в папахах, в развевающихся бурках, революционеры напоминали одновременно апостолов и викингов, казаков и разбойников. Они вечно застывали в красивых киношных позах с вытянутыми вперед руками и горящими глазами. Было очевидно, не подлежало сомнению, что они пьют, спят, умываются, едят и сидят на толчках с точно такими же героическими лицами, горящими глазами и развевающимися на ветру волосами. Из-за этого выдающиеся революционеры внушали уважение и восторг. Об их неукротимой энергии и вдохновенной жизни хотелось петь. Они заражали ядом справедливости. Ощущением, что если ты бедный и простой прохожий в стоптанных зимних ботинках и шарфике, связанном к школе бабушкой из маленьких шерстяных клубочков, то обязательно когда-нибудь кто-нибудь подарит тебе отнятую у богатых хорошую жизнь: полосатый шарфик из магазина “Лейпциг” или купленные по записи зимние сапоги с синтетическим мехом из магазина “Власта”. Просто так. Из-за справедливости. Для равновесия и равноправия. Чтобы у всех было всего одинаково.
Но еще Фаине втайне нравилась тема внеклассного чтения потому, что почти все герои революции были как на подбор
— жестокие и непреклонные мужчины “за”. Как раз такие мужчины, которые вызывали Фаин не поддающийся обузданию интерес. Уже начинающие увядать. Таинственные и горьковатые. Усатые, в скрипящих нечищеных сапогах, все они, особенно Ворошилов, заставляли ее замирать перед раскрытой книжкой и чувствовать, как внутри растекаются ваниль, корица и яд. Было что-то завораживающее и притягательное в этих героях революции. Как и в друзьях отца, научных сотрудниках МГИМО и МГУ, которые так любили, когда Фая усаживалась к ним на колени и, болтая ногами, рассказывала про учительницу Нину Ивановну. В клетчатой юбочке и белой кружевной блузке, с тоненькими мягкими косичками и огромными синими глазищами, она не сомневалась в своем бесконечном обаянии и заставляла замирать друзей отца, всех до одного. Фая была совершенно уверена, что в точности то же самое произошло бы с любым из выдающихся революционеров: будь то хоть Киров, хоть Куйбышев. В умилении любой из них, как и друзья ее отца, не решаясь вдохнуть, выдохнуть и сглотнуть, покорно внимал бы рассказу о том, как противная Нина Ивановна угрожает отправить Кареткину в умственно отсталую школу. А Кареткина, между прочим, дочка тренера сборной СССР по хоккею. У нее очки с очень толстыми стеклами, из-за близорукости. Зато у нее есть большой красный портфель из Японии, пенал с феей из Кореи, ластики с запахом — из Америки. И если вдуматься, записать все это в виде примера, то получается, что все по справедливости: у Кареткиной не хватает зрения и ума, чтобы смотреть на доску без очков и с лету решать примеры, зато у нее папа — тренер по хоккею, и есть японский портфель и пенал с феей. И если хорошенько все обдумать, можно прийти к мысли, что у Кареткиной не надо ничего отнимать, потому что все и так справедливо. Фая рассуждала на коленях у друзей отца, обнимая их за шеи, где волосы были колючие и жесткие. А потом мать, войдя в комнату с пирогом, командовала ей срочно подойти на кухню поговорить.На перемене одноклассники принялись оживленно делить соратников Ленина. Самые умные и в то же время шустрые отличники, умеющие пихнуть локтем в бок и доказать правоту воплем, без труда отвоевали Орджоникидзе, Фрунзе, Сталина и Дзержинского. Самых усатых и могучих героев революции. Одноклассники послабей разобрали Калинина, Кагановича, Кирова, Куйбышева. Робкие и неусидчивые подбирали оставшихся, неинтересных соратников вождя, о которых даже неизвестно, написаны книжки для детей или нет.
Пока, вопя в проходе между партами, пихаясь и отвешивая друг другу тумаки, одноклассники делили революционеров по важности, подвигам и близости к Ленину, Фаина стояла у окна. За низеньким школьным забором, на территории посольских домов дружественной нам ГДР, старушка в шляпке и в элегантном коротком пальто изумрудного цвета выгуливала двух белых болонок. Они рвались в разные стороны на тоненьких поводках, бодро обнюхивали кусты и крутились, разыскивая подходящее место, чтобы присесть. Потом старушка брела против ветра, хохотала, что-то бормотала собачкам и придерживала шляпку рукой в кожаной тесной перчатке. Фаина наблюдала за их суетливой и веселой прогулкой на ветру, ей казалось странным, что у немецкой старушки целых две собаки, а у нее нет ни одной. И тогда у окна в классе, пока за спиной раздавались визг и крики, Фае захотелось, чтобы сейчас какой-нибудь выдающийся революционер, соратник и друг Ленина, прискакал прямо сюда на огромном бронзовом коне, размахивая саблей, восстановил справедливость и поделил хорошую жизнь между людьми. Чтобы одна болонка осталась у старой немки, а другую дали Фае. Просто так. Для равновесия. И равноправия. Мало того, вручив Фаине собаку, герой революции, конечно же, не закончит на этом свою прогрессивную деятельность во благо людей. Нет. Он торжественно проводит Фаину домой, усядется, широко раздвинув колени, на табуретку за кухонный стол: усатый, в пыльных брюках-галифе и нечищеных кирзовых сапогах. Он займет собой всю кухню и громко, строго скомандует родителям, что отныне собака будет жить в их доме. Фаин отец замрет возле электрического самовара: невысокий, в большущих очках, в растянутой майке и трениках. Отец, конечно же, не решится перечить и грубить герою революции, догадываясь, что перед ним сильный мужчина, наделенный властью. Перед такими научный сотрудник и интеллигент, любитель кухонных разговоров, “Голоса Америки” и запрещенных романов, попросту струсит, станет маленьким и жалким. Будет двигать кадыком и крутить в руках провод от самовара, обернутый синей изолентой. Присутствие выдающегося революционера на кухне подействует странно и противоречиво на Фаину мать. Как представитель простого народа, рожденная в деревне, с драгоценным дипломом МГУ, в связи с визитом героя она будет мучиться от разнообразных накативших на нее чувств. Она будет ликовать, радуясь, что мужа, интеллигента и самодура, считающего каждую копейку, наконец приструнили. Она будет бояться, что после ухода гостя дома разразится страшный скандал с воплями, стуком дверей и швыряньем всего, что попадется под руку, друг в друга. Но еще, конечно же, мать обязательно будет распахивать огромные синие глаза, околдовывая героя революции, от которого пахнет силой, кирзой и могучим мужским потом. И еще мать заварит чай из новогоднего заказа. Индийский, из желтой коробочки со слоном. В чайнике из парадного сервиза, подаренного родителям на свадьбу. В чайнике, который многие годы ждал своего часа, надувая щеки в серванте, во главе сервиза, который делили при каждом очередном назревающем разводе.
Такая сцена на кухне нравилась Фаине все больше и больше. Она проникалась огромной симпатией и уважением к выдающимся революционерам. К их мощи и необыкновенной энергии, меняющей к лучшему мир вокруг. Фае даже хотелось, чтобы кто-нибудь из них посадил ее к себе на плечо, как на первомайской демонстрации, взял мать под руку и увез далеко-далеко, к Белому морю. Или в маленький заводской город. Тем временем за спиной рассеянные одноклассники, витающие в облаках, дети пьющих отцов, дети из разводящихся семей, неохотно отвоевывали друг у друга дальних друзей, рассеянных соратников, просто хороших знакомых Ленина. А она стояла у окна, ликуя оттого, что у нее хотя бы в мечтах теперь появится собака. Белая болонка, отнятая у старой немки и из-за этого не понимающая ничего по-русски. Фая мечтала о том, как отправится впервые в жизни гулять с собакой, прицепив к ошейнику отнятый для равноправия и переданный ей тонкий кожаный поводок. На улице будет серо и ветрено. Возможно, на углу дома будет трепаться в честь ноябрьских праздников красный флаг. Фая отправится выгуливать болонку в ближайший лесопарк. Она пойдет по тропинке мимо прачечной и автостоянки, а где-то вдалеке, на “немецкой территории”
— так обычно называют огороженные забором посольские дома, мелькнет черная шляпка и короткое элегантное пальто изумрудного цвета. И болонка, отнятая у зажиточной немецкой старушки и отданная Фае для восстановления справедливости и равноправия в мире, со всей силы бросится туда. Рванется так, что даже захрипит от душащего ошейника. Начнет скулить, встанет на задние лапы, чтобы высматривать, куда движется знакомая фигурка. Мимо аккуратных газонов и серых башен, источающих приятный заграничный аромат розовых ластиков и японских пеналов.За спиной вялые двоечники разбирали совсем скучных и малоизвестных соратников Ленина. А Фая все стояла у окна, сквозь слезы представляя, как болонка будет скулить у двери по вечерам. И потом, во время прогулок, будет бросаться навстречу всем старушкам в черных шляпках и коротких элегантных пальто. От представленных душераздирающих сцен у нее появилось сомнение. Показалось, что во всей этой истории с хорошей жизнью, поделенной одинаково на всех, есть какая-то неточность. И ошибка. Как если, решая пример, забудешь про скобки. Или в самом первом действии что-нибудь неправильно разделишь. Тогда ответ уж точно не сойдется с правильным, написанным в конце учебника. И в этот момент, прерывая раздумья, распугивая мечты, как синиц, заглушая крики, шелест и гул класса, за спиной прозвенел звонок на следующий урок. Героев революции поделили без Фаи. И ни один из товарищей и друзей вождя ей не достался.
II
В тот день мать взяла в институте отгул, и, когда Фаина вернулась из школы, все в квартире было перевернуто вверх дном: стулья лежали на столе, горы вещей из шкафа
— на полу и на диване — затевалась генеральная уборка. Мать сновала по дому, громко стуча пятками по паркету. С серой половой тряпкой в руке она стала похожа на суетливую и сердитую женщину. Без хлопьев туши ее глаза настороженно сузились. И любой из героев революции, проскачи он мимо на бронзовом коне, принял бы сейчас ее за обычную уборщицу. Или нянечку детсада. Бесполую трудящуюся, выполняющую ежедневный несладкий долг матери и жены. Подумав все это, выдающийся революционер проехал бы мимо по своим делам, на подвиги. Между тем откуда было знать соратнику и другу Ленина, мужчине, пахнущему горьким потом и кирзой, что мать Фаи многие годы ожесточенно боролась за сохранение вечно разваливающейся по всем швам семьи. И самое главное было вовремя вытереть пыль, покрыть полиролью лакированную финскую стенку с множеством шкафчиков, ящиков, с сервантом, книжными полками и выемкой, в которой стоял прикрытый салфеточкой от пыли цветной телевизор “Рубин”. Потому что жирные отпечатки пальцев на дверях шкафов и ящиков могли привести отца в бешенство. Его приводило в бешенство любое мелкое несовершенство в “его доме”, напоминающее, что это не идеальный мир, не музей революции, где всегда чисто и убрано, где вещи-экспонаты лежат на строго выверенных местах, а всего лишь тесная и пыльная квартирка небогатого доцента МГУ. Из-за горечи этого напоминания любая бумажка, хлебная крошка на полу, разбросанные куклы, поздний звонок Фаиной подруги, громко включенный телевизор — все лишало отца покоя и моментально приводило его в бешенство. Скрытой причиной аномалии была так и не защищенная докторская диссертация, с которой в МГУ поступили несправедливо, оттягивали защиту, находили всяческие отговорки, видимо, из-за того, что отец — внук репрессированного малоизвестного революционера. Будучи слабым маленьким мужчиной и никаким не героем, Фаин отец приносил обиды домой. Он выливал густую зловонную жидкость обиды, которая тут же беспрепятственно растекалась по дому серо-синей гниловатой рекой, делая воздух холодным и разреженным, электризуя помещение. И в “его доме” всегда назревала гроза. Она могла разразиться из-за любой мелочи: Фаиной неожиданной тройки по математике, фломастера, оставленного на полу, незакрытого ящика. Молниеносно и неукротимо вспомнив обиды, отец срывался. После этого Фаины родители превращались в чужих друг другу, враждующих людей. В буржуя и трудовой народ. В угнетателя и угнетенного. Начиналась революция. А потом разгоралась гражданская война. Назревал развод. Хрипло выкрикивали революционные лозунги, швыряли друг в друга пледами, плюшевыми зайцами и маленькими уютными подушечками. Потом запыхавшиеся классовые враги, временное правительство и большевики, рабочие и белогвардейцы усаживались друг напротив друга за большой семейный стол, командовали Фае выйти вон и приступали к разделу нажитого. По справедливости. Для равноправия и равновесия. Если же Фая из любопытства или упрямства не уходила, отец воплем главы временного правительства требовал на весь дом, на весь район: “Выведи отсюда свою дочь”. После этого имущество делилось относительно легко. Отец прекрасно помнил, кто что покупал в дом. У него был острый математический ум интеллигента, выпускника МГУ. Он молниеносно подсчитывал в уме: траты на электричество, стоимость сеточки ватных яблок, купленных в универсаме, цену двух пар синих колгот. Чтобы каждая копеечка не пропадала, а была на счету в “его доме”. И родители оживленно, страстно делили нажитое. Позже Фая предполагала, что это была особая форма советского секса, сладкое извращение многих советских интеллигентных семей, имеющих хорошую память и математические способности. Все нажитое делилось надвое совершенно легко и безупречно. Это доставляло обеим сторонам приятное ощущение от производимой друг над другом жестокости, ликование и боль от скорой разлуки. Все шло прекрасно: красная конница скакала по полю, белая конница пряталась под мостом. Но потом наступала очередь лакированной финской стенки и свадебного сервиза, которые принадлежали и тому и другому одновременно. Их трудно было разделить поровну по справедливости. На этом возникала тишина. Далеко за полночь вымотанные родители расходились спать. Отец заваливался на семейный диван. Мать — на софу, рядом с Фаей. Они с матерью некоторое время, не в силах уснуть, мечтали. Фая — о том, как скоро выйдет замуж за героя революции и уедет с ним в далекие края. Мать — о том, что ее дочь рано или поздно станет знаменитой балериной и будет крутить в воздухе красные тряпки, как Майя Плисецкая. Тем временем революционное войско скакало дальше, в соседнюю квартиру, где весь следующий вечер громыхали, визжали и кричали друг на друга благим матом.III
В тот день мать покрывала шкафы полиролью, перебирала полотенца, укладывала на полки аккуратными музейными стопочками свитера. Она сновала с бархатной тряпочкой, вытирала пыль за телевизором и проигрывателем, ставила кресла на их правильные места
— для сохранения семьи. Чтобы Фая смогла доучиться в престижной школе, поступила в институт, а не превратилась в безотцовщину и со временем не пошла по рукам. Пока мать совершала подвиг на благо человечества, жертвуя своим свободным днем-отгулом, Фая тихонько прихлебывала на кухне безвкусный овощной супчик и начинала подозревать, что совершенно не готова к докладу по теме “Товарищ, друг и соратник Ленина по революционной борьбе”. Фая припомнила, что, кажется, в тот день размечталась у окна, всех героев революции разобрали, и в итоге ей ни одного не досталось. Подозрение сначала тлело в груди нерешительной искрой, а потом постепенно разгорелось в пламя тревоги, которое не давало спокойно наслаждаться жилистой котлеткой и гречневой кашей. К завершению обеда, с последним глотком остывшего чая у Фаи в груди рвался во все стороны настоящий пожар волнения, страха, желания как-нибудь выкрутиться и всех обмануть. Она панически соображала, что же делать. Ни одной книжки о революции дома не было. На полках красовались новенькими корешками тома, приобретенные тяжелым трудом, каждый — за двадцать или тридцать килограммов макулатуры, которую Фая и отец таскали в растрепанных пачках в пункт приема. Передвигая пачки в душном, пропитанном горечью раскисших чернил и бумажной пылью сарае, они долго ждали своего череда подходить к огромным серым весам. Из-за этого книги в их доме были неприкосновенными, они стояли, выставляя наружу новенькие корешки, рассказывая гостям о широком кругозоре интеллигентной семьи. И среди этих томов не было ни одного, который бы рассказывал про соратников Ленина, даже про самых закадычных его друзей. От такого открытия паркет квартиры с зеленым паласом из магазина “Лейпциг” начал покачиваться, как каюта крейсера в бурю. Надо было срочно что-то придумать, найти выход. В энциклопедическом словаре о каждом из героев революции была лишь лаконичная статья, как кристаллик фруктового чая, как пылинка какао, как сухая выжимка дат, вех пути, событий и медалей. Никаких красивых сказок и поучительных историй, которые можно было бы, чуток присочинив, выдать за доклад по прочитанной книжке, в энциклопедическом словаре не оказалось. Это усиливало Фаино беспокойство, пламя тревоги бушевало все яростнее, в животе угрожающе крутило и выло. И коленки начинали дрожать.Наконец, выронив бархатную тряпочку для сбора пыли, мать подскочила к ней, вытянула указательный палец, упрекая, что опять косит глаз. Облокотившись о письменный стол, мать водила перед Фаиным личиком старательно выгнутую ладонь, приговаривая: “Смотрим направо, теперь налево! Соберись же! Куда опять глаз побежал”. Так советовали в Гельмгольцах
— всегда устанавливать глаз дочери в правильное, красивое положение. Еще там сообщили, что глаз косит по каким-то сложным механизмам на нервной почве. И теперь, командуя “право-лево”, водя рукой перед Фаиным лицом, установив глаз в правильное, красивое положение, мать начала допрос. Она уселась за большой парадный стол. А дочь усадила перед собой. Мать превратилась в народного комиссара, а Фая — в зажиточного крестьянина, кулака и шпиона. Мать внимательно посмотрела на Фаю и сказала: “Ну, рассказывай”. От этих волшебных слов губы срослись, язык отнялся, и буквы разлетелись, как стая галок, по всему району Юго-Запад, окруженному бетонным кольцом институтов, университетов и НИИ. “Рассказывай-рассказывай”, — угрожающе прикрикнула мать. Произвела обыск в потрепанном коричневом портфеле, купленном бабушкой в деревенском промтоварном “внучке к школе”. Народный комиссар произвела обыск и обнаружила там в пакетике забытое, заплесневевшее яблоко двухнедельной давности. Возмутилась, бросила его на пол, сверкнула глазами и скомандовала показать дневник. Мать делала все горячо и страстно, потому что это был не просто воспитательный момент или внимание к учебе. Это была борьба за сохранение семьи и мира в ней. Это был бой за то, чтобы Фая становилась собранной, успевающей девочкой, будущим интеллигентом. Чтобы у нее не косил глаз, не было троек. Чтобы все эти мелкие детали не оказались последней каплей, приводящей отца в бешенство. И тогда поводов для скандалов и следующих за ними разделов имущества по справедливости будет как можно меньше. Возгласом Родины, призывающей сыновей на праведный бой, мать требовала показать дневник. Фаины руки отнялись, наступил полный паралич тела и непередаваемый каменный ступор в голове. Достать дневник из портфеля не было никакой возможности. Отказавшись подчиняться, Фая превращалась в подстрекателя и провокатора. Дневник был стремительно изъят, несколько раз пролистан туда и обратно на предмет троек. И еще раз, внимательно, на предмет стертых ластиком и бритвой отметок. Ничего такого не было обнаружено, и это слегка укротило родительский гнев.Родина-мать извлекла из кармана платок и поднесла его к Фаиному носу, командуя высморкаться. Еще раз поводила пальцем перед ее лицом, чтобы установить разволновавшийся глаз в правильное, красивое положение. Но потом, бросив прощальный, примирительный взгляд в раскрытый дневник, мать заметила. На завтра. Напротив “внеклассного чтения” коряво выведенное левой рукой Фаи слово “Доклад”. Насторожилась. Забеспокоилась. Продолжила допрос, в ходе которого было выяснено: криком, угрозами и мольбой,
— что друга Ленина дочери не досталось. И соратников вождя по революционной борьбе тоже всех разобрали на перемене. “Как же так! Где же ты была?” — “Я не помню. Они делили на перемене!” — “Ты должна учиться! Ты в школу ходишь учиться”, — кричала революционная мать. Таким образом, причина Фаиного волнения была выяснена, но не обезврежена. До прихода отца из МГУ оставалась пара часов, за которые надо было выкрутиться, придумать несуществующего соратника из несуществующей книжки и подготовить липовый доклад о сказочных революционных подвигах. Чтобы не создавать мелких раздражающих деталей, которые повлекут за собой грозу, гром, вопли и швыряние подушек. С другой стороны, где-то вдали маячил прием в октябрята и пышная, похожая на тумбочку, тетенька из роно. Так что к докладу надо было отнестись со всей серьезностью, подготовив искренние и убежденные слова, правдивую историю о большом человеке на бронзовом коне. “Ты хоть понимаешь, как это важно?!”Они сновали по дому друг за другом, судорожно перебирали жалкую, потрепанную связку детских книжек, вынесенных из-за нехватки места на балкон. И неожиданно там была обнаружена строгая серая книжка, на обложке которой хмурая женщина с пучком сидела за письменным столом и что-то сосредоточенно писала при свете керосиновой лампы. Одна, некрасивая, суровая, в утепляющей грубой шали, с серыми волосами, зачесанными назад, она была точной копией стареющей тетушки из роно, придумавшей хитрое задание по внеклассному чтению для второклассников и их родителей. Целыми днями она сидела в маленькой полутемной коморке, записывая свои идеи в большую амбарную тетрадь. Аккуратным, понятным, не слишком красивым почерком. Все это Фая подумала, разочарованно глядя на мрачную картинку обложки. Ее разочарованию и тоске не было предела. Крупные слезы навернулись и заволокли окно, финскую стенку, зеленый палас, книжную полку, платяной шкаф с аккуратно уложенными полотенцами. Заволокли весь мир и покатились по щекам. Вселенская несправедливость опускалась серой утепляющей шалью на Фаины плечи. Она-то мечтала рассказывать о подвигах тех, кто отнимал у богатых хорошую жизнь и раздавал ее бедным на площадях. Фая хотела говорить о мужчинах, пахнущих переспелым потом, которые сверкали глазами и носились на тачанках, строча из пулеметов в преследующих врагов. Фая выкрикнула, что не будет рассказывать о стареющей женщине с редкими волосами, зачесанными назад. Что она отказывается делать доклад перед всем классом о какой-то скучной вахтерше с амбарной книгой. “Как же ты можешь так говорить!
— стыдила ее мать. — Тише, тебя исключат школы. Это не просто женщина, не скучная вахтерша, а Надежда Крупская, жена Ленина. Посмотри, какое умное и сосредоточенное у нее лицо. Она думает о людях, простых и бедных, и записывает мысли далеко за полночь, при тусклом свете керосиновой лампы”. — “Ну и пусть записывает сколько влезет, нам задали приготовить доклад о соратниках и друзьях вождя, о героях революции, смелых и бесстрашных мужчинах. У них жесткие волоски на затылке. И крепкие ноги под брюками-галифе. Их перечисляли: Куйбышев, Киров, Сталин, Дзержинский. А о жене Ленина ничего не сказали. Значит, жена не имелась в виду!” — “Ничего они там у вас не понимают. Поэтому ты и подготовишь доклад о жене. Она тоже революционер, самый ближайший соратник, друг и помощник Ленина. Однажды они встретились, долго говорили и сильно зауважали друг друга, как люди, увлеченные общей идеей. Понимаешь, у них были общие цели и задачи в жизни. Много общих интересов. Как и у нас с твоим отцом. Их, как и нас, многое объединяло. Любовь к справедливости. Желание сделать так, чтобы все люди были равны, чтобы не было богатых и бедных и у всех было право на труд, учебу и отдых. Для них главной была возможность поговорить друг с другом по душам. Они, как и мы с твоим отцом, проводили жизнь в борьбе с врагами, с препятствиями, которые возникали у них на пути. Они познакомились, поженились и занялись революцией — именно так и должно быть в семье. Чтобы люди имели общие интересы, были соратниками и всю жизнь помогали друг другу бороться с невзгодами и преодолевать трудности”, — мать говорила страстно и горячо, ее глаза сверкали. В кулаке она сжимала свернутый в трубочку дневник. Нет-нет да она вздымала руку с дневником и показывала Фае правильный путь. От ее убежденной речи воздух в комнате немного согрелся, наэлектризовался, и даже ссутуленная женщина в утепляющей шали на обложке книжки перестала казаться такой уж скучной и седой.IV
По-хозяйски распахнув дверь, на урок внеклассного чтения вплыла директриса школы Марклена Анатольевна. В сером шерстяном сарафане поверх белой строгой рубашки. “Слон” и “центнер”, как ее дразнили старшеклассники. Но “ни в коем случае не вздумай это повторять”,
— настоятельно советовали родители. А Фая и не собиралась. “И даже думать забудь, исключат из школы”. — “И думать не буду, ведь дедушка Ленин смотрит с прищуром с голубой стены, читает мысли, под его внимательным взглядом лучше думать только хорошее. О директоре, школе и об уроке “внеклассное чтение””.При появлении педкомиссии Нина Ивановна подобострастно сверкнула классу черными базедовыми глазами, тут же послушно громыхнули двадцать семь железных стульев, у кого-то упала ручка. Все с готовностью вытянулись к потолку. Кареткина уронила пенал, долговязая, неумело присела, подбирая его в проходе. Нина Ивановна так горячо двинулась навстречу директрисе, что шиньон-каравай на ее голове покачнулся, и на пол вылетела шпилька. Следом за Маркленой в класс проскользнула низенькая, полная женщина в строгом синем костюме: юбка ниже колен, пиджак, кружевная блузка, брошка-корзинка. Сузив близорукие глазки, внимательно осмотрев макушки, гостья перебрала их, как карточки со сведеньями. На долю секунды ее внимание привлек розовый пенал Кареткиной. Директриса и гостья из роно задержались возле доски, зловеще нависли над классом, придавили взглядами всех, кого могли, включая гостеприимную Нину Ивановну. Потом торжественно протиснулись между партами и сели за последнюю в ряду у окна. Марклена, “слон” и “центнер”, нуждающаяся ввиду комплекции в отдельной парте и двух сиденьях метро, нацепила очки, сплела пухлые пирожки-пальцы перед собой в замок, исподлобья прислушалась к первому докладу о профессиональном революционере Феликсе Дзержинском. Низенькая, невзрачная гостья из роно пошелестела в сумочке, извлекла записную книжку и громко положила на парту авторучку. Над классом нависла спертая, стиснутая тишина. Запахло мелом, кислятиной из голодных ртов, чернилами шариковых ручек, испариной рук и ног. Все сжались, сложились пополам, потом еще раз пополам. Каждый старался по возможности не выдавать своего присутствия в классе, в средней школе на Юго-Западе, в городе Москве, в стране СССР и во всем мире,
— надеясь, что тогда плачевная участь делать доклад перед Маркленой и представительницей роно обойдет стороной.Илюша, будущий мент, а пока что отличник и первый кандидат в октябрята, с огромным вдохновением, наизусть докладывал об Орджоникидзе. Он был похож на достойную смену героям революции, на продолжателя дела отцов и дедов. Он был хоть прямо сейчас готов отнимать хорошую жизнь у богатых и делить ее поровну на всех, для равноправия и справедливости, ничего не присваивая, не оставляя себе, а все отдавая другим. Никто из присутствующих одноклассников не подозревал, что этот шестой, последний урок, выстраданный с переполненными мочевыми пузырями, с жжением и воем в пустых желудках, под нависшей угрозой вызова к доске, многие годы будет неожиданно подстерегать в кошмарных снах, начинаясь снова и снова с резко распахнувшейся двери, появления Марклены и низенькой гостьи из роно. Никто не подозревал, что во сне, наблюдая их водворение в класс, каждый будет складываться пополам, потом еще раз пополам, прятаться за книжкой, установленной на железную подставку под углом менее 90 градусов для правильности чтения. Каждый будет среди ночи прижимать колени к груди, стараясь не выдавать своего присутствия в стране и в мире. А потом
— всхлипывать и постанывать, сбивая простынь в перекрученный жгут. Но независимо от этого урок внеклассного чтения будет длиться, нависая над головой необходимостью делать перед всем классом и гостьей из роно доклад по теме “Товарищ, соратник и друг Ленина по революционной борьбе”.Подошла очередь дальних соратников, хороших знакомых, революционеров, видевших Ленина раз или два. Одноклассницы в черных фартучках, с выбившимися из косичек прядками, с перекошенными бантами, с гармошкой съехавших ниже колен колгот, вскакивали как ошпаренные при звуках своих фамилий, вспарывающих мавзолейную тишину. И самозабвенно неслись к доске. Там они замирали, окутанные запахом сухой тряпки, пропитанной мелом. Прилежно сглатывали, облизывали языком губы, стараясь этими незамысловатыми жестами выдать исключительное прилежание и усердие. Дрожащей рукой разворачивали листочек с докладом. Белая страничка мелко-мелко трепыхалась перед всеми, кто вздохнул с облегчением или, отмучившись, безмятежно чертил на последнем листочке тетради. Тоненькие бойкие голоски неуверенно и отрешенно выпаливали в воздух над склоненными головами истории странствий и подвигов малоизвестных, но все равно живущих в сердце каждого героев революции, скачущих по полю, сжимающих рукоятку сабли в перебитой руке. Кареткина, картавя от волнения, без конца поправляя съезжающие на нос тяжелые очки, выпуская пузыри слюны, путаясь и сбиваясь, кое-как дочитала доклад до конца. Единственная из всего класса, она получила в награду скупой ободрительный кивок гостьи из роно, которой Марклена, “слон” и “центнер”, взволнованно и горячо шептала на ухо. Видимо, то самое уравнение, состоящее из очков, умственно отсталой школы, корейского пенала, тренера сборной по хоккею, пузыря слюны и скобок. Уравнение, в результате которого выходило сходящееся с ответом в учебнике, правильное значение, равноправие и справедливость.
Предгрозовая тишина класса понемногу рассеивалась, тут и там раздавалось тихое шелестение, нерешительные шепотки и сдавленные смешки всех, кто отмучился. Выдохнув с облегчением, доложившие счастливчики забыли о присутствии в классе Марклены и гостьи-хозяйки из роно, рассеянно разглядывали лоджии соседствующих со школой немецких домов. Укладывали ручки в одинаковые синие и коричневые пеналы. Украдкой кололи соседок иголкой циркуля. Воткнув булавку в изгрызенный карандашик, наигрывали незамысловатым музыкальным инструментом по краешку парты.
Кареткина, сморщив нос, поправляя очки, тоже собиралась домой. Она кропотливо и сосредоточенно устроила ароматный розовый ластик в специальное квадратное отделение корейского пенала. И аккуратно, длинными гибкими пальцами вставляла ручки в специальный лиловый откидной патронташ. Сначала синюю, в трубочку которой удобно плеваться крошечными, сжеванными кусками тетради. Потом, прикусив язык, втискивала в патронташ желтый в фиолетовую полоску заграничный карандаш. В этот момент в жужжащей тишине класса прозвучала Фаина фамилия. Спокойно и вкрадчиво, из вишневых уст склонившейся над журналом Нины Ивановны, которая с утроенным старанием изображала учительницу младших классов. На этот раз на Фаину фамилию никто не вскинул голову, не усмехнулся, не передразнил. Все продолжали скучать, дожидаясь с минуты на минуту звонка, который прекратит истязание, прервет еще один школьный день, отделив визгливой чертой время свободы. Нина Ивановна, нахмурившись, собрав губы в тугой вишневый узел, была готова четко и сурово повторить угрожающую команду “К доске”, похожую на “Руки вверх!” и “Стой, кто идет!”. Но Фая уже выскользнула из-за парты на деревянных ногах. И двинулась по проходу, на ходу преодолевая многочисленные препятствия, которые чинило ей собственное тело, боящееся, что сейчас от волнения выйдет из правильного красивого положения глаз, что язык, споткнувшись, произнесет название города или дату неправильно, что рука перепутает страницы доклада. Или что кто-нибудь из одноклассников, изловчившись, плюнет ей в лоб жеваной бумажкой из трубочки-ручки.
Не чувствуя ног и рук, выронив листочки, но вовремя поймав их в воздухе, силой сглотнув, она шепнула “Доклад”, уловила на себе насупленный взгляд тетушки из роно. В этот момент все мысли и чувства покинули Фаю. Оказавшись в пустом, безвоздушном пространстве возле пахнущей мелом и тряпкой доски, она сознавала только одно: доклад является путевкой в мирный вечер в кругу семьи. Отец будет хмуро хлебать безвкусный овощной суп, поглядывая исподлобья в телевизор. Мать выйдет к соседке: покурить и переждать отцовское раздражение по поводу того, что полбатона, задвинутые в дальний угол хлебницы, заплесневели. Потом, пока отец будет сурово лежать на диване с газетой, мать погладит белье. Чтобы создать видимость домашних дел, она строго скомандует Фае пришить к коричневой форме свежие, беленькие кружевные нарукавники и воротничок. Наконец, заиграет спасительная мелодия прогноза погоды, загоняющая детей спать, избавляющая от сдвинутых бровей и внимательных, недовольных взглядов. Значит, пересказанная убедительно и бойко, история о соратнике Ленина явится билетом в счастливое детство, хотя бы в один его вечер. Из-за сознания важности момента тело отказывалось сохранять спокойствие. Нужно было одним решительным рывком унять дрожь в коленках, пресечь вспрыгивающий уголок рта, вернуть глаз в правильное, красивое положение, посмотрев на переносицу, как учили в Гельмгольцах. Но это было только полдела. Самое главное
— рассказать с душой, своими словами, изредка заглядывая в мелко исписанные синей шариковой ручкой листочки. Поведать историю революционных подвигов и борьбы, невозмутимо и бодро, стараясь не замечать ухмылки, гримасы, шепотки, шушуканье и гул одноклассников. “Надежда Константиновна Крупская — товарищ, друг и соратник Ленина по революционной борьбе”, — неубедительно выдавила из себя Фая, оглохнув и ослепнув, утеряв ощущение рук и ног, надеясь, что никто не расслышит голодный вой у нее в животе.Она сжалась, сложилась пополам, потом еще раз пополам, решительно вырвала из сердца чеку страха и превратилась из второклассницы в революционного матроса, безымянного конопатого парня с перевязанной головой, который поднялся в полный рост возле разрушенного особняка, выкрикнул “Да здравствует!”, зажмурился и гордо застрочил из пулемета. Фая тоже выкрикнула, отчаянно и убежденно, что вся жизнь жены и соратника Ленина была отдана борьбе за равенство, равновесие и равноправие в мире. За то, чтобы у всех всего было поровну и по справедливости. “Что же делать?
— вот какой вопрос волновал Надежду Константиновну, не давал ей покоя”, — тараторила Фая, утратив ощущение пространства и времени. В этот момент она окончательно преодолела страх, переборола смущение и прониклась уважением к бронзовой фигуре усталой женщины в серой утепляющей шали. Конечно, Крупская не герой революции, не мужчина, пахнущий горьковатым потом, у нее никогда не было сабли, тачанки и бронзового коня. Конечно, она была всего лишь женой Ленина, но при этом никогда не бегала с тряпкой по дому, унизительно стирая с финской стенки отпечатки пальцев и пыль. Она не устанавливала книги и кресла в их незыблемое музейное положение. Ее не интересовало, как выклянчить деньги на колготы, безвкусные яблоки и новые зимние сапоги. Она не красила по утрам ресницы, не хныкала по вечерам на кухоньке после очередного раздела имущества, потому что была бесстрашной, независимой, умной и волевой. За все это Фая искренне зауважала Надежду Константиновну. И поэтому решила, не подглядывая в мелко исписанные листочки, которые дрожали и трепыхались в ее влажной от волнения руке, рассказать сказку о жизни товарища и жены Ленина своими словами, правдиво и вдохновенно.“Ленин полюбил ее с первого взгляда,
— гордо выставив ногу вперед, выкрикнула на весь класс Фая, заставив всех умолкнуть, наслаждаясь наступившей музейной тишиной, — полюбил не за красоту, не за какой-нибудь там розовый ластик, не за сережки, не за распахнутые синие глаза или корейский пенал. У них все было совершенно по-другому. Иначе. Именно так, как и должно быть.Однажды осенью Ленин выступал на необъятной площади, заполненной простым народом. Он громко и горячо говорил свою речь, чтобы зажечь словами сердца присутствующих, заронить в них веру в лучшую жизнь. А она стояла неподвижно в бушующем, шумном и напирающем волнами море людей. Она тонула среди крикливых крестьянок с корзинами и мешками. Обнимала себя руками, стараясь не обращать внимания на пинки скуластых рабочих ткацкой фабрики, дымящих самокрутками солдат, басистых конопатых торговок и бездомных бродяг в лохмотьях. Чумазые мальчишки-подмастерья сновали под ногами, разбрасывали листовки, собирали мелочь, вытаскивали у зазевавшихся из карманов кошельки. Толстые купчихи лузгали тыквенные семечки, грызли засахаренные груши, а их шумные дети хныкали и указывали пухлыми пальчиками на пролетающих над площадью голубей. В этой визжащей, пестро одетой, волнующейся толпе она стояла неподвижно, строгая, в облегающем сером платье с маленьким воротничком и частыми-частыми перламутровыми пуговками вот здесь, на груди. Он громко говорил о необходимости поделить хорошую жизнь на всех, указывал кулаком с зажатой в нем фуражкой правильный путь в сторону обувных складов и, совершенно неожиданно, ища поддержки, понимания и участия у кого-нибудь в глазах, замолчал, осмотрел толпу собравшихся, заметил ее, выделил из пестрого, крикливого моря людей. И разглядел. А точнее, узнал. И она улыбнулась, поймав на себе его удивленный взгляд. Тогда у его виска революционной пулей пронеслось: “Вот”. Тогда у него в голове из революционной пушки прогремело: “Бог ты мой, это она! Наконец-то! Уф! А то я боялся, что так и буду всегда один. Думал, всю жизнь придется говорить-говорить-объяснять, постоянно переводить свои мысли на более простой, понятный и доходчивый язык. И вот наконец она. Та, которая, кажется, будет меня понимать без слов”. И еще он подумал: “Стоп! Я где-то уже видел ее лицо, эти зачесанные назад волосы, строгие морщинки между бровей, упрямо поджатые губы… откуда я все это знаю? Откуда я помню наизусть пуговки на ее сером платье и мягкую старую шаль?”
С того самого мгновения она возникла для него на площади в ссутуленном заводском городке, окутанном дымами, в большущей стране и во всем мире. Неподвижная, молчаливая, в сером платье на фоне пестрых сарафанов, растянутых бежевых рубах, полосатых лохмотьев, цветастых платков, твидовых жилетов и клетчатых фуражек. Удивленный и взволнованный, он сбился, на несколько мгновений потерял нить выступления. А она стояла, обнимая себя руками за плечи, колыхаемая толпой, вслушивалась в его молчание и шепотом подсказывала упущенные, нужные слова, уверенная, что он их подхватит. Она уже знала, что совсем скоро он будет часами молчать с ней наедине, раздумывая о справедливости и о том, как важно, чтобы в мире хоть иногда, в особые праздничные дни, раздавали что-нибудь поровну на всех. Чтобы хоть раз каждому просто так, для равновесия и справедливости, досталась болонка, сережки, велосипед, зимние сапоги, розовый ластик, коньки, билет в Большой театр или корейский пенал. В тот октябрьский день Ленин полюбил ее такой, какая она есть,
— с зачесанными назад волосами, укутанную в серую утепляющую шаль поверх строгого платья, с амбарной книгой под мышкой, с некрасивым четким почерком и умными идеями о том, что же делать. С тех пор он всегда, всю жизнь любил только ее, именно такую: бледную, без туши и пудры, освещенную тусклым светом керосиновой лампы. Потому что он разглядел и понял ее прямоту и строгость, ее серый цвет, частые пуговки на груди, амбарную книгу, а также четкий почерк без завитушек. И молчание…”Фая выкрикивала свой доклад легко и вдохновенно. Она забыла про шушукающихся вертлявых девчонок и изнывающих, ждущих конца урока одноклассников. Она выпустила из внимания Нину Ивановну, Марклену, “слона” и “центнера”, тетушку из роно. Фая так увлеклась, что в какой-то момент оторвалась от коричневого заплатанного линолеума и парила над классом, над трехэтажным сереньким зданием школы, над бетонным кольцом институтов района Юго-Запад, высоко-высоко, в ясном октябрьском небе. Но через минуту или три ощущение собственных рук и ног, а также окружающей обстановки стало потихоньку возвращаться. И первое, что Фая расслышала, приземлившись, был зловещий, исполненный гнева, обдающий ледяной водой выкрик: “Садись, кол!”
Дрожащая от ярости Нина Ивановна с крупными каплями испарины на лбу, с выбившейся из каравая прядью, запыхавшаяся, в перекошенной юбке и мятой беленькой блузочке рванулась вперед, уронив на пол указку и очки. Она бросилась к Фае, пихнула ей в руку дневник, ухватила сзади за неумело пришитый к коричневой форме белый воротничок и толкнула от доски в проход между партами. От разгоряченного гневом тела учительницы Фаю окатила волна густого и горького женского пота, перемешанного с приторным цветочным одеколоном и подмокшей пудрой. Последующее напоминало обрывочные кадры революционной кинохроники. Разгневанная, пунцовая Нина Ивановна застыла у доски, ее пристыженный, ищущий одобрения взгляд летел в сторону последней парты у окна. Там утомленная докладами, крепко проголодавшаяся гостья из роно старательно припудривала щеки и нос, поправляла перед зеркальцем жесткие кукольные вихры. Далее последовал сдержанный одобряющий кивок Марклены Анатольевны. Шепоток, смешки одноклассников. Подножка. Кареткина крутила Фае вослед пальцем у виска. Спасительное сиденье тяжелого школьного стула показалось как никогда жестким. Царапинки и точки, вычерченные на парте, выглядели как никогда четкими. И, наконец, резкий, пронзительный звонок потребовал немедленно отрываться от стула, укладывать в портфель коричневый пенал, подставку для чтения, детскую книжку с серой обложкой, дневник с колом и отправляться восвояси.
На крыльце школы Фая неожиданно вспомнила, что сегодня суббота, значит, родители дома. И понуро побрела самым длинным, извилистым путем: мимо девятиэтажного серого дома, вокруг детсада, почты, прачечной и автостоянки. По пути она на всякий случай старалась придать лицу спокойное, невозмутимое выражение и смело смотреть в будущее, как будто ничего особенного не произошло. В отдельные секунды ей почти удавалось поверить в то, что все как обычно, как всегда. Но потом ощущение ужаса и тоски захлестывало ее с новой силой, сбивало с ног, пульсировало в висках. Портфель казался тяжелым и чужим, в его переднем кармашке в сером дневнике, заключенном в коричневую клеенчатую обложку, напротив графы “внеклассное чтение” стервозно алел Фаин первый в жизни кол с вихрастой и торжествующей подписью Нины Ивановны.
Неожиданно она обнаружила себя на скамейке возле чужого дома. Портфель, по-прежнему таивший в переднем кармашке беду, покорно лежал у ее ног вместо несостоявшейся белой болонки, так и не подаренной революционером для восстановления справедливости и равновесия в мире. На немецкой территории несколько человек в белых и бежевых спортивных костюмах играли в теннис на огороженной площадке. Когда они энергично носились туда-сюда, размахивая ракетками, розовый гравий корта, убаюкивая, шуршал под подошвами новеньких белых кроссовок, даря ощущение спокойствия и равновесия. Мирного дня и счастливого детства. И Фая, наблюдающая игру, на пару минут забылась, расправилась, почувствовала свежий ветер, треплющий выбившиеся из косы прядки. Но потом в висок снова начали самовольно вторгаться оглушительные выкрики Нины Ивановны про то, что Надежда Крупская не являлась товарищем, другом и соратником Ленина. Она была женой вождя революции. Женой, понимаешь. А вам было задано подготовить доклад о революционерах и друзьях, это написано черным по белому у тебя в дневнике. От ядовитых отзвуков крика шуршание гравия терялось, люди с ракетками расплывались, все вокруг заволакивало дымом, снова начинались обрывочные кадры архивной кинохроники. Тревожные и торжественные. Мороз под тридцать. Настороженные люди в валенках и толстых утепляющих платках сурово бредут по улице, из их ртов вырывается пар, они готовы к тому, что с минуты на минуту мимо виска пролетит пуля. Звука нет, но почему-то слышно, как хрустит монохромный, бело-коричневый снег и вдали раздаются пулеметные очереди. Матрос рвет тельняшку на груди. Рота красноармейцев марширует за угол. Пойманного врага революции, толстого маленького буржуя в крошечном пенсне, стройные бронзовые большевики подгоняют штыками к штабу. Заразившись их отчаянием и бесстрашием, поняв, что час настал, Фая решительно рванулась со скамейки, схватила портфель за лямку, волевым движением накинула его на плечо и двинулась, как безвестный, канувший в Лету красноармеец, на допрос, на казнь, домой.
Она шла, гордо вскинув голову, не замечая, что безмятежное солнце Юго-Запада светит прямо в глаза. Медленно и решительно, подобно тому, как плененные буржуями революционные матросы брели на расстрел. Она маршировала, торжественно неся за спиной притаившийся в портфеле кол, обозревала из-под бровей приближающийся подъезд, как это делали все соратники Ленина, герои красочных детских книжек, со связанными за спиной руками подталкиваемые к площади, где их будут пытать. Бросив прощальный взгляд на чернеющий вдали лесопарк, где ей так и не суждено погулять с белой болонкой, Фая глубоко вдохнула, как это делали все истязаемые, забиваемые штыками безвестные герои, подвернувшиеся под горячую руку, получившие свой незаслуженный кол, свою нелепую смерть в водовороте истории. Потом она бесстрашно выдохнула, громко подумала “Да здравствует!”, растеряла все мысли, похолодела, превратилась в бронзовый памятник с единицей в портфеле и понуро углубилась в подъезд навстречу субботнему вечеру, несчастливому детству и предразводному разделу имущества по справедливости.
Подтянув колготы, поправив курточку, как революционерка, готовая сложить оружие, но при этом ни капельки не раскаивающаяся, она второй раз вдавила серую кнопку. Звонок тихо и гнусаво пронизал квартиру. Настороженное ухо не уловило спешащих к двери шагов. Ни шепота. Ни скрипа паркетин. За дверью маячила пенопластовая тишина. Тогда Фая расстегнула верхнюю пуговку школьной формы, вытащила за шнурок висящие на груди ключи, открыла дверь. И тихонько вошла.
На пороге ее никто не встретил, из-за этого Фая выдохнула с облегчением, заподозрив, что родители все-таки пошли в гараж или отправились в универсам за яблочным повидлом, сыром с синими вкраплениями пластмассовых цифр, солью и докторской колбасой, которые обещали “выбросить” на прилавки сегодня ближе к вечеру.
Кинув портфель со своей бедой на пол, осмотрев вешалку, она обнаружила, что коричневая куртка отца и бежевый плащ матери все-таки на месте, из чего напрашивался вывод, что родители дома. Тогда, уняв накатившую дрожь, Фая изучила свое отражение в зеркале, прижала ледяные ладошки к предательскому румянцу на щеках, переплела косичку, пять раз посмотрела на переносицу, установив разволновавшийся глаз в правильное, красивое положение. И вслушалась в тягучую, томящую тишину квартиры.
Дверь в родительскую комнату была прикрыта. Хрустя по растрепанной на паркете циновке, которую прислали из Вьетнама в обмен на дружбу, справедливость и сообщения на уроках политинформации, Фая подкралась и заглянула в щелочку. Происходящее в комнате насторожило ее, заставило застыть, недоверчиво отпрянуть, сощурить глаз, забыв про злосчастную единицу, притаившуюся напротив графы “внеклассное чтение”. И с любопытством заглянуть в щелочку двери еще раз.
Родители сидели бок о бок, по одну сторону большого парадного стола. Сидели рядом, как заговорщики и революционеры, как рабочие и крестьяне, обсуждающие текст листовки для предстоящего митинга. Как люди, у которых есть общее дело, цели и задачи. Как товарищи, друзья и соратники по революционной борьбе за жизнь. Это-то и насторожило Фаю. Она немного успокоилась, присмотрелась и заметила, что посреди стола огромным сугробом почерневшего мартовского снега перед родителями лежит гора фотографий. Изредка рука матери или отца ныряла и начинала сновать в ворохе черно-белого прошлого, вытягивая наобум какой-нибудь снимок, как карту из колоды или как экзаменационный билет. Тогда они оба снова склонялись. Издавали неясные, обрывочные возгласы, подмигивали, многозначительно посмеивались, пихали друг друга локтями. Или молчали. Неожиданно отец выкрикнул: “Хватит шпионить. Пришла, значит, садись тихонько сюда. И не мешай. У нас с матерью скоро десять лет выпуска. Попросили отобрать фотографии для юбилейной университетской газеты. Тоже посмотри, какие тебе нравятся”.
Фая послушно скользнула в комнату, опустилась на краешек стула и украдкой вытянула из вороха черно-белого родительского прошлого несколько размытых, самодельно отпечатанных снимков. Не сразу, а слегка поколебавшись, со странным незнакомым смущением она узнала мать. Не такую, как сейчас, не трудящуюся, осуществляющую каждодневный подвиг на благо сохранения семьи, не соратника, товарища и друга по борьбе за общее дело, а моложе. Улыбающуюся. С незнакомыми задорными ямочками на щеках. С растрепанными, неизвестно откуда взявшимися кудряшками. С надеждой летящую куда-то. На следующем снимке Фая сразу нашла ее, гордо задирающую носик, с каштановым безупречным каре, в огромных круглых очках стрекозы. Опять она, только в незнакомом коротеньком платьице с бабочками и цветами. В тяжеленных на вид босоножках на огромной деревянной платформе. А вот и отец, вроде он, но совершенно другой, еще не написавший ни одной диссертации, еще без очков, в распахнутом твидовом пальто, под раскрытым зонтиком, выплясывает и смеется под дождем на морском берегу. Они оба, разбитные, с сигаретами в зубах, в обнимку хохочут на фоне главного здания МГУ. В цветастых рубашках с острыми длинными воротниками, в потрепанных кедах и мятых клешах, они кажутся персонажами какого-то не нашего фильма про хорошую жизнь, которой где-то там, далеко-далеко, хоть отбавляй у всех. Они кажутся другими, рассеянными и беспечными. Совершенно не такими, как сейчас. И вот опять они вместе, в приталенных вельветовых пиджаках, смеются в компании бородатых парней. Рассматривая новые и новые фотографии, Фая растерялась, озадачилась, заподозрила, что знает о родителях далеко не все. Она догадалась, что помимо финской стенки и свадебного сервиза у них есть еще что-то, секретное и неразглашаемое, о чем они никогда не рассказывают. Что, кажется, эти их тайны совершенно невозможно разделить поровну при назревающем разводе или просто так, для арифметики, восстановления справедливости и равновесия в мире. Потом Фае стало совершенно ясно, что за кол ей сегодня не влетит. Она вздохнула с облегчением, скинула надоевший за день тесный школьный фартук, как отслуживший и пустой революционный патронташ, и с жадностью выловила из вороха незнакомого, беспечного и манящего прошлого, из времени, когда ее еще и в помине не было, новую пачку снимков.