Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2012
Сергей Усков
(1960) — родился, живет и работает в г. Новоуральске (Свердловская обл.). Инженер. Печатался в коллективных сборниках, в сетевом журнале “Топос”.
Сергей Усков
Когда старость не в тягость
На обочине дороги лежит крупная белая собака. Вокруг нее столпились куры во главе с осанистым белоснежным петухом. Вельможным шагом петух обходит дрыхнущего пса, что-то выглядывая и высматривая на нем, и порой сердито и властно покококивает на простушек кур и на самого пса, словно внушая им стоять как по струночке в строю, ему
— лежать смирно, без движений…***
Собаку звали Шарик. Он был старой псиной с сединой на морде, был подслеповат и плохо слышал, еще у него болели лапы, хрипело в груди, а безымянная боль, кочующая хаотичными кругами по телу, разучила бегать. Целыми днями он спал: когда тепло и сухо
— на обочине дороги, напротив дома хозяйки; когда моросил дождь, сыпал снег — прятался в крытом подворье, а то и, поскуливая, просился в избу. Когда-то пес мог мастерски хитрить и притворяться. Обычным трюком было намеренно сделаться больным: он хромал, повизгивал якобы от боли. В какой-нибудь уж шибко студеный зимний вечер хозяйка впускала-таки четвероногого артиста в избу. И Шарик мигом проскакивал за порог. По пути к заветной лежанке еще и опростает миску с молоком у кошки, порой получит скупую ласку хозяйки. У пышущей жаром русской печи он, блаженный и умиротворенный, растягивался на теплом полу, как барин развалился бы в вольтеровском кресле, разомлевал от великого блага дремать в тепле, сытости и покое.На своем длинном собачьем веку Шарик побывал во многих и многих передрягах: его и медведица трепала, и пьяный охотник сдуру палил из ружья, отчего пес ослеп на правый глаз. И не раз драли его в кровь свирепые псы из соседней деревни, когда Шарик добивался симпатий у тамошних молодых красивых сук в пору весенней течки. Не счесть других тяжелых и жестоких испытаний, что составили его доблесть, ум и отвагу.
Жил Шарик у старой бабки, одинокой и суровой. Бабка, как вышла на пенсию, взялась за сторожничество на ферме. Поэтому появилась у нее нужда в шустром и чутком помощнике, который бы лаем поднимал тревогу: мол, бабуля, смотри в оба, кабы волк не залез в телятник, кабы злой человек не сунул руку в чужое добро; дескать, нюх мой собачий уже чует опасность, так что иди, старая, хватит дремать, покажись, покричи, погрози, чтобы дошло до нечестивца, какой надежный и храбрый приставлен тут страж.
Белый окрас Шарика был с песочным оттенком. Небольшие треугольные уши стояли торчком, морда была крутолоба, с черными глазами и черной маковкой носа
— мордой Шарик здорово походил на белого медвежонка. В профиль был почти квадратный, лапы имел толстые, голос — громкий, басистый.Отдал Шарика бабке пастух, он же в свой черед взял его из армейского питомника, где молодого пса забраковали по причине неудовлетворительного экстерьера. Для овчарки Шарик был несколько мал, для лайки
— несколько крупен и с великоватым хвостом, для дворняжки — слишком красив и аккуратен. Впрочем, бабку мало заботило, какой породы у нее пес. Ей важно было, чтобы пес был надежным охранником: был чуток, умел вовремя подать голос на чужих, чтобы знал только свой дом и был в нем чистоплотен. Когда бабка привела его к себе на постоянное жительство, Шарик быстро уразумел правила хорошего тона и сразу признал в бабке свою хозяйку, вожака стаи. Все ему приглянулось: и дом, и бабка, и кормежка. Довеском к ежедневному порциону, что установила хозяйка, вскоре стал добывать витаминную добавку сам: мышковал, бегал в лес, где ловил зайчат, молодых куропаток или рябчиков, покушался и на более крупную дичь.И вот уже какие годы
— второй, а то и третий десяток лет пес живет в доме бабки, стараясь служить ей верно и честно.Шарик давно пережил положенный собачий срок жизни. Бабка говорила, что ему не менее двадцати лет. Правда это или нет
— сказать невозможно, поскольку бабка и на вопрос, сколько ей лет, — путалась, однозначно лишь утверждала, что доживает восьмой десяток, и кто в деревне ее старше, кто — моложе. Но, конечно, покумекав и загнув узловатые пальцы, она скажет, сколько ей годков. Однако верно и то, что Шарик настоящий собачий долгожитель. Шарика она взяла, когда сама была еще крепкой боевой труженицей, без устали работавшей и ни на какую хворь не жаловавшейся, — у обоих тогда хвост морковкой стоял.Как неизбежность незаметно пришла подлинная старость к хозяйке
— с дряхлостью, дрожанием и болью. Еще больше постарела ее собака. И вот оба, старые, покалеченные трудной жизнью, с утекающими остатками сил, между тем продолжали каждый вечер в одно и то же время неспешно отправляться на ферму. Бывало, Шарик просыпал время выхода на работу и продолжал спать, несмотря на еще зычный голос хозяйки. Спал Шарик в самых разнообразных положениях: он и вытягивался в струнку, положив морду на лапы, и на боку, выпрямив лапы, и свернувшись клубком, пробовал и на спине — ровно своеобразной гимнастикой разрабатывал дряхлеющие суставы, быть может, так создавая некоторое разнообразие своей угасающей жизни. Что, если снились ему сны, подобие снов человеческих? Ему, как много пожившей, уникальной собаке, в которой лучшие человеческие качества — верность, преданность и способность жертвовать собой — присутствуют изначально, возможна и такая человеческая якобы блажь, как сны. Причем каждому положению тела соответствовал свой особенный сон. Спишь на спине — сны приходят радостные и беззаботные, на левом боку — напротив, случаются чаще бывать кошмарные и ужасные сны, на животе — сновидения имеют мечтательный, феерический сюжет, на правом боку — обрывки каких-то воспоминаний, желаний, которые приобретают неясный, несообразный характер. Так оно или нет, в полной мере или крохотной частицей того, но выражение морды Шарика менялось с изменением положения тела. Это замечала хозяйка и, обозревая своего помощника, наслаждающегося сном, сама уж подумывала уподобиться ему, если бы не неискоренимая привычка к труду: что-то делать, куда-то шагать, чем-то обстоятельным занимать свою голову и руки.Постоянное желание спать стало причиною того, что Шарик уже не мог так, как прежде, добросовестно служить. Он все чаще просыпал момент, когда хозяйка уходила из дому. Между тем смолоду Шарик усвоил твердое правило: повсюду следовать за вожаком-хозяйкой
— проворонить уход ее было большим позором. Так, вдруг спохватившись, что бабка ушла, не докричавшись до него, он начинал бегать кругами, обнюхивая землю. Когда его старческому носу удавалось уловить в примятой траве знакомый и родной запах, он скорее бежал по следу и догонял ее, милую и родную. Чаще он оказывался бессильным отыскать след. Тогда донельзя озабоченный пес обходил все те места, куда бабка обычно ходила: к соседке заглянет — та уж понимает, зачем этот старый барбос зашел, и кричит ему: “Нет бабки здесь! нет!” Он понимал, что нет, и плелся в магазин, на ферму — и так, пока не найдет ее. А найдет — обрадуется, повинится, опять же задремлет около ног ее и опять же потеряет, не толкни его хозяйка, уходя еще куда-нибудь.Бабка хотя и привязалась за долгие годы к Шарику, однако сама становилась немощна, а сторожничать продолжала, так что сторожевая собака у нее должна быть без единого изъяна. Получалось, что Шарик вместо помощника становился обузой. Стала бабка помышлять избавиться от дряхлого пса и завести другую собаку: молодую, сильную, здоровую. Как-то она просила заезжих охотников застрелить пса-ветерана, да охотнички почему-то не смогли этого сделать за недостатком ли времени, по другой ли причине. Уже наведывалась бойкая старушка в армейский питомник: вдруг да снова отбракуют какого-никакого пса, не укладывающегося в стандарт породы,
— ей пообещали подарить щенка. Однажды сговорилась неугомонная старуха с соседкой повесить Шарика, сделать эвтаназию, как сейчас говорят.Бабка подозвала Шарика, сказала:
—
Шарко! А вот я тебя удавлю? Что будет?Пес отворачивал голову.
—
Удавлю я тебя, Шарко! Удавлю! — говорила она, потрясая веревочной петлей.Пес порывался бежать.
—
Понимает, — сказала она соседке, такой же старухе, как и она.Обе не решились привести задуманное в исполнение, как-то узрев в этом грех тяжкий. На следующий день Шарик неожиданно исчез. Прошел день, два дня
— пса как не бывало. Тут вдруг приходит женщина, снявшая с семьей дом под дачу на лето, и говорит, что к ним в подполье забралась белая собака. Собака больная и немощная, видимо, подыхает. Похоже, собака эта ваша, так забирайте собачину, иначе не сегодня, так завтра околеет — мертвечиной пропахнет весь дом; пробовали сами вытащить из подполья псину — не подпускает: рычит, норовит укусить.Бабка скорее пошла в этот дом. Шарко своего заскорузлыми руками приласкала. Пес слабо помахал хвостом, повинился, пожалуй, в тысячный раз, уткнув сухой нос в раскрытые ладони хозяйки. Нехорошо как-то стало бабулечке, ведь собакой ее брезгают, вышвырнуть норовят со смертного одра. И она сама, окаянная, худое дело замышляла. Ко всем придет смертный час, тяжело будет увидеть в глазах окружающих подобную брезгливость и отвращение. Пусть это собака, но по тонкости понимания, по умению сострадать, служить верно и беззаветно
— она почище человека будет! Ох, как жалко стало бабке Шарика! Его страдания, его больной, немощный вид отозвались в ней с той же болью и тоской, что скрутили и вытягивали из Шарика последние нити жизни, — затужила бабушка. Позвала все ту же соседку, с которой пробовали подступиться к псу с веревочной петлей и повесить. Взяли они на этот раз корыто, бережно переложили в него Шарика и поволокли тихонечко домой.Временами корыто, скользящее по росистой траве, наталкивалось на неприметный с виду бугорок. Легкий толчок встряхивал больную собаку. На мгновение Шарик пробуждался, приподнимал голову, удивленно различал мелькающую придорожную траву и впереди двух старух, которые, ухватившись за конец веревки, тянули ее что было мочи, другой же конец веревки был привязан к корыту. Что-то, видимо, поменялось в привычном порядке вещей: его, как барина, за неимением другой тяговой техники везут в корыте, точно в карете!
Бабка Шарику отвела в сенях теплое, мягкое место. Изо дня в день теперь с особенной сердечной теплотой поила болезного пса парным козьим молоком, кормила свежими сырыми яйцами. Уж и повинилась она перед ним за свое темное и гнусное намерение остановить ход его жизни, и прощения попросила, шершавыми руками разглаживала его шерсть, сама дивясь этой нежданной и непривычной скупой ласке. Вскоре Шарик поправился, но былая сила так и не возвратилась. Он по-прежнему сутками спал, однако во двор чужих не пускал. Лаял!
***
В это лето развелось небывалое количество паутов
— оводов иначе, да таких больших, с полпальца. Дремлет на обочине дороги Шарик, крупная белая собака. Вокруг него столпились куры во главе с осанистым белоснежным петухом. Вельможным шагом петух обходит дрыхнущего пса и порой сердито и властно покококивает на простушек кур или на самого пса, словно внушая им стоять как по струночке в строю, ему — лежать смирно, без движений. Вот петух плавно приближается к Шарику, поклевывает травку как бы между прочим, а сам косит глаз на пса: его привлек большой паут, усевшийся на собачье ухо, чтобы испить драгоценной крови. Петух осторожно подкрадывается ближе и ближе — и стремительным броском склевывает паута, успевшего присосаться к плоти собаки, бросает придушенное насекомое-кровопийцу чуть в сторону, на примятую траву. Молодцеватым и торжествующим покококиванием подзывает кур и позволяет им вкусить лакомой кусок протеинов, трепыхающийся в траве. Та курица, что порезвее, мигом склевывает добычу. Петух же, приосанившись, высоко вытягивается на лапах, похлопывает крыльями и вновь подходит к спящему Шарику, склоняя свою голову то вправо, то влево, выжидая и выглядывая следующего закружившегося паута, учуявшего тепло собаки. Стоит пауту сесть на свою добычу — добычей становился он сам. Петух мастерски в очередной раз снимает крылатого кровопийцу с Шарика и бросает на разживу своим курам.Так он продолжает охоту, пока неосторожный удар клюва не разбудит основательно собаку. Потревоженный Шарик вскинет морду и начнет таращить на петуха сонные глаза. Петух и ему что-то внушительно скажет на своем петушином языке, и куры тут же заквохчут в поддержку своего обожаемого воеводы и кормильца. Шарик так же, как петух, склоняет голову то на один бок, то на другой и, что-то уразумев из интонации и звуков куриной братии, сладко и энергично потягивается и вновь ложится, падая в недосмотренный сон. Петух на все это время принимает благочинный вид и степенно, исполненный важного достоинства, ждет, когда пес окончательно уляжется. А то и, похваляясь перед курами, эдак громко цыкнет раз-другой на Шарика, торопя его погрузиться в ставшую нужной дремоту, чтобы была успешна охота на паутов и добавилось сытости курам. И в том яйце, что угостит болезного пса их общая хозяйка, будет и частица его теперь вот такого, маломальского труда.