Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2012
Владимир Заварзин
Исповедь
Когда мы узнали, что на Украине
— на Чернобыльской АЭС, произошла крупная авария, то на всех предприятиях страны начали записываться добровольцы для участия в ликвидации этой аварии. У нас на работе люди тоже требовали, чтобы их непременно отправили с первой партией добровольцев. Сформировали бригаду из 53 человек, и на самолете спецрейсом мы в середине мая вылетели из Свердловска в Киев. Когда прилетели в столицу Украины, то там было относительно спокойно. Правда, чувствовалась какая-то напряженность, но паники уже не было. Улицы города постоянно мылись поливочными машинами. Тротуары и фасады домов поливали из шлангов дворники. В магазинах все витрины были закрыты целлофаном. Я бывал в Киеве и раньше, он всегда поражал своей величественной красотой, приветливостью и доброжелательностью народа. Но сейчас мы были поражены, увидев этот красавец город плотно закутанным в целлофан. В Киеве нас переодели и на автобусах отправили в Чернобыль. Прибыли мы на бывшую базу отдыха киностудии им. Довженко, что по прямой примерно 3–4 км от станции. Там стояло несколько дачных домиков, а нас приехало отовсюду несколько сот человек. Спали, кто где пристроится. Порой один матрац доставался на 3–4 человека. Матрацы расстилали прямо в палатках на землю. Кормили нас из солдатской полевой кухни. Кормежка, прямо скажу, отвратительная. Но несмотря на все неурядицы и неудобства, люди не роптали. Все были поглощены задачей как можно скорее ликвидировать эту грозную опасность, нависшую над Родиной.Около 3-го блока был вырыт котлован. В нем стояли два японских станка горизонтального бурения. Вот этими станками и бурили скважины под 4-й блок, чтобы по ним пропустить трубы с жидким азотом для охлаждения основания разрушенного реактора. Но вскоре поступил приказ об отмене буровых работ. Что-то не заладилось с бурением. Поступил приказ передать работы Министерству угольной промышленности, то есть шахтерам. Наше Министерство транспортного строительства
— те же шахтеры, мы метростроители, но “умные головы” взяли и отправили нас домой. Так что в первый раз я, не успев толком начать работать, был вынужден уехать.В октябре 1986 года меня вызвали в военкомат и сообщили, что призывают на спецсборы для ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС. В октябре мы уже были на сборном пункте, где формировался воинский эшелон. Через два дня эшелон отправился по назначению. Ехали мы весело, как-то не чувствовалось в людях боязни за свою жизнь. Хотя всем нам было уже за 30 лет и мы знали и понимали, сколь грозная эта ядерная чума.
Поезд шел практически без остановок. Останавливались только для смены локомотивов и дозаправки вагонов водой. Через несколько дней мы прибыли на станцию в Гомельской области, разгрузились и машинами прибыли в полк. Полк дислоцировался в самой Зоне во временном палаточном городке. До станции от полка по прямой было 17 километров. Нас разбили по подразделениям. Я попал в 3-й батальон. В нем в основном сосредоточена вся техника полка. Меня закрепили работать на автокране. Уже на второй день несколько подразделений полка, в том числе и я, выехали на станцию. Там мы занимались очисткой берега реки Припять от зараженного грунта и мусора. Реактор еще не был закрыт саркофагом. Работали мы рядом со станцией по 4 часа в сутки. Дозиметров у нас не было, и какой-либо спецодежды тоже не было. Проработали мы там два дня и поставили нам дозу облучения по 3 рентгена. Это притом что не закрытый реактор рядом, и нет совершенно никакой защитной спецодежды, кроме марлевого “лепестка” на лицо и рукавичек.
Так началась моя вторая чернобыльская эпопея. После этого мы занимались дезактивацией населенных пунктов. Но это был мартышкин труд. После обработки деревни нашу работу принимала комиссия. Фон резко падал, но через несколько дней он снова поднимался. Ветер делал свое дело: разносил с полей и лесов радионуклиды, и фон в уже обработанном селе снова поднимался. Некоторые населенные пункты мы обрабатывали по нескольку раз. И все равно позже многие из деревень стерли с лица земли бульдозерами. Занимались мы также благоустройством своего городка. Достраивали клуб, начатый нашими предшественниками, благоустраивали территорию городка и парка техники.
В декабре полку поставили задачу по дезактивации крыши 3-го блока. 3-й и 4-й блоки стояли стена в стену. Поэтому при взрыве 4-го блока крепко досталось и 3-му блоку. На крышу блока полетели обломки бетона, обломки стержней топлива, обломки самого реактора. До нас там уже поработали роботы. Но роботы электронные, а электроника от радиоактивного излучения быстро выходила из строя. Поэтому без рук человеческих было просто не обойтись. Сначала работал один батальон, потом другой, потом следующий. Так мы и работали, сменяя друг друга. На крышу нас выпускали парами. Пара работает, следующая готовится, находясь на последнем этаже станции. Руководители работ следят за работой по мониторам и готовящейся паре показывают дорогу, объясняют ошибки работающих и объявляют паре, находящейся на крыше, об окончании работы. Объявляют по громкой связи. Но, как правило, никто не слышит, так как все нервы сосредоточены только на работе, от всего остального отключаешься полностью. Видя, что работающие не слышат команду об окончании работы, руководители включают сирену. И ее-то слышишь, как в тумане.
Чья подходит очередь, те потихоньку надевают на себя защитные доспехи. Кстати, об этих доспехах. Мы надевали сначала свинцовую рубашку. Это просто лист свинца с отверстием для головы. На нее надевали фартук из резины со свинцом. Все это застегивалось на ремни. Таким образом, получалось, что закрыты только грудь и спина, а бока, руки, голова и ноги оставались открытыми. Правда, на голову надевали подшлемник от каски и респиратор на органы дыхания. На руки надевали резиновые перчатки. На сапоги надевали чулки химзащиты. Были еще свинцовые трусы, но их надевали очень немногие, так как в них никуда не убежишь. На глаза надевали еще очки. Вот и вся защита. Но самое интересное, что вся эта защита ходит по кругу. Один прибегает, снимает, другой ее тут же надевает. Так она и ходит без всякой химобработки. Правда, иногда меняют, когда лопнет ремень фартука или свинцовая рубашка. А так весь полк отработал в одной спецодежде. Можно было надеть эту спецодежду и, не выходя на крышу, получить приличную дозу облучения.
Итак, о работе. После всех приготовлений ты выходишь с напарником и выводящим на исходную. Тебе уже поставлена задача на выполнение работы. После команды бросаешься в проем в стене и по пожарной лестнице на крышу. Там бегом до места работ. Ты хватаешь лопату, напарник метлу, или наоборот. Мусор мы бросали в контейнеры или в железный короб. После того как закончил работу и прибежал на исходную, у тебя тут же отбирают индивидуальный дозиметр. Так что ты даже не знаешь, какая у тебя доза. Тебе говорят: посиди, не раздеваясь, отдохни. После проверки дозиметров, если у тебя близко к норме, отпускают переодеваться, мыться. Если же мало, то снова на крышу, еще на минуту. Норма у нас в 1986 году была 25 рентген. А сколько у тебя фактически на дозиметре, ты не знаешь, дозиметры-то проверяют без тебя, в отдельной комнате. Сколько хотят, столько и пишут, лишь бы не больше 25 рентген. У нас в прессе не раз публиковались статьи, где прямо говорилось, что дозы облучения буквально у всех занижены. Кому это надо было, одному богу известно. Поэтому недаром у всех наших ребят дозы облучения, как под копирку, 20–20–20–18–18 рентген. Даже несведущему человеку и то ясно, что это липа. Работали все в разное время и в разных местах. А в разных местах и радиационные поля разные. Так как же могло так выйти, что почти все получили одинаковые дозы облучения? /…/
После возвращения домой я стал ждать документы. Их выслали, правда, после неоднократных моих письменных запросов. И что бы вы думали? Какая доза облучения? Конечно, традиционная
— 20 рентген. Сработала установка высшего командования — выше 25 рентген не ставить.Вот тут и начались мои мытарства. Куда только я не писал запросы о том, что доза дьявольски занижена, но отовсюду приходил один ответ: ваши факты документально не подтверждаются. Писал аж самому Горбачеву, но, увы, ни ответа, ни привета.
Еще до отъезда из части мы с ребятами договорились, что будем ежегодно встречаться 26 апреля в день взрыва станции. Когда мы собрались на первую встречу 26 апреля 1987 года, я рассказал ребятам об этом вопиющем безобразии с дозами. Весь полк знал, как мы угорели. Тут же на встрече мы написали коллективное письмо с требованием о восстановлении справедливости. Все поставили свои подписи. По почте это письмо я отправлять не рискнул. Взял отпуск за свой счет и поехал в Москву, в Верховный Совет СССР. Там меня, правда, приняли нормально и отнеслись с пониманием. Написали на письме резолюцию: Министерству обороны срочно расследовать факты, изложенные в письме. Поставили печать Верховного Совета и отправили в Министерство обороны. В приемной министерства приняли мои документы и отправили меня домой. Вскоре из канцелярии Верховного Совета СССР пришла открытка с уведомлением о том, что по моему письму ведется расследование. Это было в мае, а где-то в октябре я получил новую справку с дозами. Там уже стояла доза 35,5 бэр. Откуда же она взялась, если это документально не подтверждалось? В марте 1987 г. я первый раз обратился в больницу. Сдал анализ крови. Медики сказали, что все нормально. Потом я узнал, что уже в марте гемоглобин в крови был 192. С каждым днем мне становилось все хуже и хуже, но я продолжал работать.
В сентябре 1987 г. я первый раз лег в больницу
— и с этого началось. Месяц-полтора-два в больнице — пару недель на работе. Посылали лечиться меня в Москву, в Институт радиологии, в Киев, в Центр радиологии, в Пятигорск, в Институт клинической физиотерапии. И везде одно: заболевание не связано с ионизирующим излучением. Опять действует запрет, теперь уже по медицине. Правительственная комиссия и 3-е Главное управление Минздрава СССР выпустили постановление о запрете распространения сведений о количестве облученных, запрет о лечении больных и так далее. В общем, кругом одни запреты. Так заботится наша гнилая система о здоровье и нуждах человека. Поэтому и медики вынуждены ставить какие попало диагнозы и петь нам одни и те же песни: это у тебя так и должно быть, это от возраста.В 1989 году в Киеве, в Центре радиационной медицины, был создан Межведомственный экспертный совет, которому разрешили давать заключение о причинах заболевания и инвалидности. В июне месяце я лежал там повторно на лечении. Подал документы на экспертный совет. В июле состоялось заседание совета, где мне установили, что заболевание связано с работами на Чернобыльской АЭС. Но об этом я узнал только в ноябре, когда получил документы из экспертного совета. Состояние здоровья все ухудшалось. В сентябре меня отправили на 2-ю группу инвалидности, но по общему заболеванию, с минимальной пенсией, а не по профессиональному заболеванию, так как заключения экспертного совета у меня еще не было. Итак, я стал инвалидом. Пенсия 120 рублей. А у меня семья: двое детей и престарелая мама, и впереди мрачное, беспросветное будущее. В сентябре же я попал на лечение в Москву, в 6-ю клинику. Эта клиника находится при институте, который прямо подчиняется 3-му Главному управлению Минздрава СССР. От этого управления и шли все запреты. Но там я получил ноль лечения и дополнительное облучение. Мне было сделано множество рентгеновских снимков. Снимали неоднократно позвоночник, тазобедренные суставы, шею, голову. Видать, это у них новая система лечения, лечить радиацию радиацией. В общем, взяли с меня для науки все, что им нужно. Нашли кролика. И никакой выписки из истории болезни, никаких рекомендаций на лечение.
В ноябре я получил документы из экспертного совета. Мне сделали повторную перекомиссию, дали заключение на профзаболевание. Соответственно пересчитали пенсию, и я стал получать доплату к пенсии до среднего заработка. Жить стало немного легче. Но таких, у кого есть связь заболевания с работами на Чернобыльской АЭС, единицы из общего числа ликвидаторов. А людей отправляют на инвалидность одного за другим. А как ты проживешь на минимальную пенсию, да еще в наше время, когда все прямо на глазах дорожает? Вот мы, 8 человек, находящихся в больнице, и решили объявить голодовку с выдвижением своих требований на социальные права. С этого и началось. Нас поддержали харьковчане
— 120 человек, тоже находившиеся в больнице, затем Донецк, Новосибирск. Голодовку мы держали 9 дней. Можете представить, когда голодает здоровый человек и когда голодает человек, измученный и ослабленный множеством болезней. Правительство начало шевелиться. Появились постановления о льготах для участников. Но, правда, эти льготы только на бумагах. /…/На этом я заканчиваю свою исповедь. Извините меня, дорогие читатели, за содержание и стиль изложения. Ведь это моя первая проба пера. Мы-то взрослые, ладно. Нам сам бог велел участвовать в ликвидации аварии, а каково детям, живущим в зонах повышенной радиации? Летом у нас в пионерских лагерях отдыхали дети из Гомельской области. Мы, ликвидаторы, решили съездить и навестить их. Купили им скромные подарки и поехали. Нужно видеть своими глазами этих детей, чтобы понять, насколько серьезно положение. Это дети, не имеющие детства, не имеющие будущего. Сердце кровью обливается, когда слышишь, как дети говорят о своих болячках. Это очень страшно. И не дай бог, чтобы где-нибудь на земном шаре разразилась трагедия, подобная чернобыльской.
1992