Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2012
Игорь Одиноков
— окончил математико-механический факультет Уральского государственного университета. Печатается в журнале “Урал”. Лауреат премии им. П.П. Бажова. Живет в Екатеринбурге.
Игорь Одиноков
Два рассказа
Во всеоружии
На незамысловатом прямоугольнике стола стояла бутылка с 72-м незамысловатым портвейном и несколько тарелок с закусками того же пошиба. Колода смусоленных карт валялась в углу, старый кассетник, посвистывая, тужился глуховатой записью “Инструкции по выживанию”, а посреди стола громко тикал круглый красный будильник. За столом расположились четверо молодых людей, столь же незамысловатых и потасканных. Пьянка
— что еще можно было бы добавить по этому поводу. И все атрибуты налицо. И все как у людей. Но наметанный взгляд не мог бы не отметить какую-то странность, непонятную червоточинку, незримо парящую в атмосфере. В глазах трех парней и подруги нет-нет да мелькала тревога, смех звучал не часто, но нервно, и, хотя все то и дело косились на часы в ожидании полуночи, Новым годом здесь и не пахло…Все началось с того, что накануне Тамара поведала Петьке, оказавшемуся в ту ночь ее соседом по постели, жуткую историю. Начало истории казалось вполне бытовым: четыре года назад был у Тамары жених (они уже документально подали заявление в загс), и звали жениха Сережа. Незадолго до свадьбы Сергей скоропостижно скончался от самоубийства. Записки он не оставил, так что оставалось только гадать, чем был продиктован столь дерзкий поступок: ревностью, несерьезностью, приколом? В день похорон кто-то из приятелей Тамары метнул шкварку по поводу того, что в подобных трагических ситуациях женщин охватывает не только законная, уважаемая всеми скорбь, но и обостренная нимфомания. Под эту крамольную посылку подводилась и философская демагогия. Женщиной, схоронившей близкого, подсознательно движет сила жизни и, чтоб смерть не особенно заносилась, толкает к зачатию. Для равновесия. Логично. То, что зачатию предшествует половой акт, уже давно не тайна, но тут-то и маскировалась неувязка. Никому ведь не придет в голову считать миллионером недоумка, разорившегося на билет “Лотто-миллион”. С половым общением на половозрелом уровне случай аналогичный, не зря же смерть веками смотрит на это сквозь пальцы. Но вывод был однозначен: оставлять Тамару после похорон одну просто не по-джентльменски. И джентльмены нашлись. Жизнь текла дальше тихо-мирно, без приключений, но в годовщину смерти Сергея нагрянула мистика. В полночь он явился к Тамаре в обличье страшного вурдалака. “Много кровушки, Томка, ты мне при жизни попортила, так что теперь не обессудь”,
— сказал он, присосался и, игнорируя оправдания, просьбы и визги, отхлебнул крови солидную пропорцию, в компенсацию якобы. На другой год Тамара хотя и помнила чреватую дату, но, понадеявшись на авось, глубоко погрузилась в запой, и вновь Сергей-вурдалак нагрянул в полночь и хлебнул от души, так что Тамара чудом жива осталась. Наверное, красный портвейн ее выручил, крововосстанавливающее пойло. В третью годовщину Тамара, решив не встречать полночь в одиночестве, вписалась в подгулявшую компанию, но к вечеру всех завернули в вытрезвитель, где Тамару, за отсутствием женской палаты, закрыли одну в камере. Наша милиция нас бережет — этим и интересна, но в полночь вурдалак явился снова. Не смущаясь обстановкой казенного дома, он опять совершил становящееся традиционным кровопийство.И вот теперь красный, цвета крови, день календаря приближался, что и заставило Тамару разговориться с Петей, вверив в его руки свою безопасность.
—
Все будет нормально, — пообещал Петя, — ты только денег на бухало отстегни, а уж я надежных парней приведу. Встретим во всеоружии!Желающих проучить вурдалака Петя набрал без особого труда. Юрка, его старый приятель, услышав про предложение, сплюнул, сказав, что “у Томки крыша поехала”, но, узнав про халявную выпивку, с воодушевлением согласился. “С этого бы и начинал!
— посмеивался он. — А уж крыша пусть себе хоть едет, хоть течет, хоть дымится!” Восемнадцатилетний Вадик тоже с готовностью подписался в борцы с вурдалаками. Его, сделав скидку на юные годы, Петя соблазнил ночью страсти с покладистой Тамарой, заверив, что никто не станет мешать ему хоть до утра облегчать неизношенные чресла. Говорил Петя и еще с одним приятелем, Мишкой. “Слышь, — объяснив ситуацию, Петя перешел на заговорщический тон, — ровно в полночь подходи по этому адресу, позвони, ну, а сам чуть под вурдалака загримируйся, что ли, откроют, а ты шухер наведешь, зарычишь, завоешь или что-нибудь вроде того. Как тебе?” Миша согласился с энтузиазмом. Никогда в жизни не упускал он шанса безнаказанно дурака повалять.И вот они сидели и ждали. Выпили, но не сильно, чтоб только уста разомкнуть. Пытались было скоротать время за картишками, но игра не задалась. Читать никто не любил. По телевизору о чем-то с умными лицами дискутировали политики, но в их способность изменить жизнь к лучшему все собравшиеся на квартире у Тамары верили еще меньше, чем в вурдалаков. За окном давно стемнело. Будильник оттикивал двадцать первую минуту одиннадцатого.
—
Давайте еще по чуть-чуть, что ли, пока вурдалак не подкатил, — нарушил молчание Юра. Длинный, сутулый, тощий, с волчьим огоньком в замутненных глазах, он сам сейчас здорово смахивал на вурдалака, по крайней мере на такого, каких показывают в кино, с маниакальной настойчивостью внушая зрителям, что это ужасно.—
А есть, Тома, еще грибки маринованные или что-нибудь вроде того? — спросил Петя, распределяя по стаканам остатки портвейна.Тамара поднялась нехотя, выискала банку соленых бычков. Двадцатипятилетняя, незамужняя, она вроде бы и подпадала под категорию “девушка”, но любой непредвзятый посторонний, едва взглянув на ее физиономию, комплекцию и интеллект, понял бы, что перед ним натуральная бабенция. Вадик изредка останавливал на ней любопытный, вожделеющий взгляд. Как мужчина он много терял из-за кругловатости своей фигуры, ямочки на щеках и вовсе бессовестно молодили бедолагу, а ведь ему уже шел девятнадцатый год. И все же сегодня он готовился в герои, даже принес с собой заточенную ручку от лопаты, выдав ее за натуральный осиновый кол.
—
Я одному удивляюсь: какие же дураки раньше на свете жили! — сказал Вадик, желая, видимо, показаться не только смелым, но и умным. — Знали, что осиновый кол надо воткнуть, чтоб вурдалака уконтрожопить. Но ведь это же близкая дистанция, риск. Почему б не наделать стрел с осиновыми наконечниками? Тогда б одному можно было с десятью упырями разделаться, если, конечно, стрелять из лука хорошо, как Робин Гуд, а?—
Сходи к оккультистам, может, оценят рацуху, — не поднимая глаз, посоветовал Юра, широко зевнул и вышел из комнаты.—
Упыри, вурдалаки — это, конечно, не самое страшное, — задумчиво почесался Петя. — С василисками куда как опасней дело иметь. Василиски пьют кровь только из мертвых, так что…—
Сперва прикончат! — догадался Вадик.—
Но разве может вурдалак стать василиском? — округлила Тамара густо затушеванные глаза.—
Почему нет? Профессии смежные, — негромко заметил Петя. Он один знал сценарий полуночи, а пока ненавязчиво подогревал страсти. Часы показывали 22.40.—
Я так скажу, что раз в год по вурдалаку — это еще по-божески, — громко начал Юра, заходя в комнату, — а вот бумбарашка в хате заведется — тогда совсем труба!—
Барабашка, — печально поправила Тамара.—
Полтергейст, — неуверенно добавил Вадик.—
Какая разница? Ну, домовой, скажем, всем понятно.—
Полтергейст — явление, домовой — предрассудки, — пояснил Вадик.—
Короче, я прикол один вспомнил, — закурив, улыбнулся Юра, пьяный румянец контрастно озарил его лицо, — про эту самую бурундалашку. Прикатываю я однажды летом к бабусе, а у нее две сестренки мои, ну, малолетки, лет под тринадцать им, что ли, было. Бабуся и говорит: “Ой, Юра, Юра. В доме домовой завелся — просто спасу нет, то посуду разобьет, то таблетки с настойками стырит, а то вдруг бутылка пустая или мыла кусок мне по голове прилетит”. Я сижу, слушаю и прочухать не могу: то ли тронулась бабка, все нормально тогда, то ли и впрямь я — как кур во щи. Потом наблюдаю, сестренки перемигиваются что-то втихую. Я им вопросик провокационный, они в смех, ну, и рассказали потом, что к чему. Наслушались они передач про всяческих барабашек, бабуся, понятно, тоже наслушалась, вот сестрички и решили приколоться. Ловкость рук — и никакого явления. Понятно, дети, им вроде как положено проказничать. За руку возьмут — под статью не подведешь. Но я-то не детский сад уже, соображать стал. Вскоре ночью у буфета то ли взрыв, то ли вспышка. Ну, там, конечно, крик, бардак, паника. Но все обошлось, не только пожара не было, буфет и то не загорел, так, подрумянился мальца, закоптился. Правда, наборы ложек серебряных, колечки золотые, перстни и прочая дребедень из буфета сгинули. С концами. А как я потом все это пропивал, можно до утра рассказывать, — закончил Юра и, откинувшись на спинку кресла, зевнул широко, самодовольно.Рассказ был выслушан вяло, ни одобрительного хохота, ни остроумных замечаний, ни даже завистливых взглядов. Лишь Петя, давно знающий Юру, не мог не подметить, что язык приятеля стал заплетаться непропорционально выпитому. Загадка диспропорции разрешилась скоро, когда Петя, открыв холодильник, недосчитался одной бутылки.
—
Юра, — тихо сказал он маячившему на кухне приятелю, — у тебя есть совесть или что-нибудь вроде того? Пузырь где?—
Что значит “где”? Подумаешь! — оскорбленно выпучился Юра. — Еще осталось до фига, а Томка тормозит до полуночи, а душа…—
Ладно, — прервал Петя грозящую затянуться тираду, — я же спросил тебя, где пузырь? Приговорил?—
Осталось там… Стоит. За буфетом. Я, правда, стакана не нашел.Петя вытащил несанкционированно початую бутылку, в ней оставалось не более трети. Не заморачиваясь поисками стакана, он загорлил остатки. Закурил. Икнул. Посмотрелся в зеркало, словно соскучился по встрече со своим скучающим взглядом. “До чего же все осто…”
— начало было думаться ему. Но мысль споткнулась. С каким бы подцензурным или нецензурным словечком Петя ни пытался скрещивать трехзначное числительное, все равно получалось бледно, жидко, слабо. Часы уже показывали 23.15. Петя знал, что в полночь явится ряженый Миша, кое-кто струхнет, возникнет некоторое оживление. Потом похохочут, а Юра, конечно, скажет, ну, опять шутки пьяного Мишутки. Миша будет давиться штрафной порцией портвейна. И все будут пить и… Петя вздохнул тяжело, надломленно. А чему удивляться? Предстоящая пьянка окрыляет трезвых, но когда предвкушение уходит и начинается непосредственное питье, чему радоваться? И так всегда. Не жизнь — жвачка. Вроде бы какое-то шевеление происходит, но ни вкуса, ни калорий. Одна изжога. И рожи кислые.Нет, Петя не претендовал на карнавальное веселье. Душа тосковала по чему-то действительно значимому, пусть опасному, страшному даже, но серьезному. Петя вдруг поймал себя на мысли, что ему хочется, чтобы в полночь пришел настоящий вурдалак. Да, и будь что будет. Главное, скуки тогда не будет.
Будильник показывал 23.35. Все четверо опять сидели за столом. Курили, переговаривались, переглядывались. Напряжение нарастало, ни у кого не спросясь. Самопроизвольно. Все чаще возникала тишина, все труднее становилось ее нарушить. Отдельные реплики либо провисали без ответа, либо спотыкались на чем-нибудь раздраженном, односложном. А сколько он выпивает крови? Не надо кощунствовать. Ну, а все-таки? Мензурок не держат. Где-то с литр. Это по-божески? Не совсем. А сколько сейчас платят за кровь донорам? Мало? Месяц назад платили 740 за пол-литра. А что сейчас эти семьсот сорок? 23.47. Почему не поспорить на бутылку, что никто не придет? Почему нет? Это не кощунство. Ну да, это удаль. Почему не поспорить? На бутылку чего? Хоть чего. Это не спор. 23.56.
—
Ты, Тома, будильник сверяла с радио? — спросил Петя.—
Да! Третий раз спрашиваешь, — устало и зло прогудела Тамара. Петя сам знал, что спрашивает четвертый раз, он нагнетал обстановку.—
А если, например, не открывать дверь, когда приходит вурдалак? — как бы между прочим проронил Вадик. — Тогда что?—
Сам откроет, — глухо ответила Тамара.—
Это как? — заинтересовался Петя. — Я, конечно, понимаю, что иногда с кольцами на пальцах хоронят, ну, с другой бижутерией. Но разве хоронят с ключами от квартиры, где деньги лежат, или что-нибудь вроде того?Никто не ответил. Внимание всех приковал к себе будильник. Минутная стрелка заслонила собой часовую. “Если бы часы с боем, было б эффектней”,
— успел подумать Петя. В следующий миг дверной звонок звякнул. Все резко посмотрели друг на друга. Каждый понял, что не ослышался.—
Однако же, — сказал Юра, растерянно облизываясь.—
Приличные люди так поздно в гости не ходят, — заметил Петя. Звонок повторился.—
Звонят — откройте дверь! — рявкнул Юра на повышенных тонах. — Эй, Вадик! Где твой кол осиновый? Ты ж гостя встречать собирался?—
Кол, ой, блин, кол, — забормотал Вадик, суетливо хлопая себя по карманам. “Не верил я в стойкость юных, не бреющих бороды”, — озорно подумалось Пете, и он еле сдержался от смеха. Вадик нервничал на всю катушку, не только голос, руки дрожали. Тамара будто окаменела за столом, затаив дыхание.Звонок прозвенел третий раз столь же тихо, коротко, деликатно.
—
Да ну вас! — вскочил Юра, незамысловато ругнувшись. — Я сам сейчас открою и все выясню, а то этот Рубин Гуд из пердячего леса до утра свою палку не сыщет!—
А может, милицию вызвать? — нерешительно предложил Вадик. Он все же подобрал кол и двинулся следом за Юрой. Поднялся и Петя. Он ободряюще мигнул Тамаре и, закуривая на ходу, поспешил к порогу.Глазка в дверях не было. Юра распахнул дверь решительным рывком, даже не спрашивая, кто там. Дальнейшее озадачило Петю. Он ждал прихода Мишки, и Мишка действительно появился в квартире, даже изо рта его торчали аккуратно склеенные из ватмана клыки, как и договаривались. Вот только вошел он не горделивой поступью ужасного призрака, а так, будто его впихнули за шкварник да еще и ускорили пинком под зад. Юра ошарашенно замотал головой. Петя не успел ничего сказать, подумать
— и то не успел, как порог переступил Тамарин жених-вурдалак. По виду он был обычным застарелым трупом, но с человеческим лицом, своеобразным, выразительным.—
Что, Томка? — задорно усмехнулся он, обнажая кривые клыки. — Значит, кодлу собрала? Думала, у меня там друзей нет? А на-кось! Сейчас тут всех управа прищучит!—
Они меня это, того, в подъезде хапнули, когда я шел просто, я не знаю, ни при чем, и вообще, — бормотал Миша, непонятно перед кем оправдываясь: перед Петей ли или, скорее всего, перед вурдалаками. А упыри все прибывали. Молодые и старые, одетые прилично и полуголые, скелетообразные, с топорщащимися, не прикрытыми мясом костьми и еще вполне в теле.Вадик позорно и протяжно заревел от страха, прижался к стене. В прихожей становилось тесновато. Кол валялся под ногами полуночных гостей, бесполезный теперь, как все остальное.
—
Б… Бабуся? Ты, что ли? — икая, изумленно булькнул Юра, пристально вглядываясь в одного приземистого, невзрачного упыря.—
Узнал! Вы поглядите, трупы добрые, бабушку свою узнал внучонок мой дураковатый! — сквозь торжествующий смех выговорила бабушка-упырь и выразительно клацнула не по возрасту крепкими клыками.—
Сережа! — с перекошенным, заплаканным, трясущимся лицом из комнаты выбежала Тамара. — Сережа, милый! Прости меня, миленький, прости! Умоляю… А может, замнем все, ты не подумай, у меня бухало есть, сядем все, выпьем, а? Мир, а? Сережа!—
А? Б-э-э, — не моргнув глазом, передразнил ее Сергей, — прости? Бухало? Мир? А вот это ты видела? — он повернулся спиной и сдернул штаны, заголяя трухлявые, погрызенные червями тазобедренные кости.В продолжение всех этих экстравагантных сцен Петя стоял столбом и безмолвствовал с рассеянной улыбкой на лице. Больше всего его смущало, что получилось так, как он и мечтал час назад, даже значительно круче получилось. Нечто вроде благостной волны очищения страданием едва не прокатило по его захмелевшей душе. Но мозг Пети не был парализован. “Второй этаж, балкон, на газонах сугроб. Туфта!”
— четко и категорично отстукал мозг, и Петя неспешно двинулся в комнату. Хвоста не было. Не рассусоливая, Петя подбежал к окну, рывком отдернул занавеску, распахнул первую дверь и уже потянулся к шпингалету второй, но вдруг замер. Руки медленно опустились. Два вурдалака переминались на балконе с ноги на ногу. Петя узнал мертвецов, вспомнил, сколько крови попил у них в свое время, и понял, что исход однозначен. Вурдалаки широко скалили клыкастые пасти, улыбаясь ему скорее снисходительно, чем злорадно. И Петя тоже улыбнулся им понимающе, обреченно. Да, он свалял дурака, и хорошая мина при плохой игре оставалась теперь единственным утешением. Встретим во всеоружии. Это же его неповторимый перл! И лишь теперь, когда было поздно, Пете пришло в голову, что все оружие, выдуманное людьми, от ножа до водородной бомбы или чего-нибудь вроде того, предназначено было для того, чтобы убивать. Но ведь и дураку понятно, что убивать можно живых, а ведь Пете заведомо было известно, с кем придется иметь дело. С мертвыми. А для этого… Убить память, конечно, возможно, но делается это не в одночасье, с бухты-барахты, да и то далеко не у всех получается.
Козлом назвали
В то утро мне крепко повезло, причем сразу по нескольким пунктам: и проснулся в одиннадцатом часу, и пять рублей было в кармане, и пивом уже торговали в ближайшем киоске, и народу за пивом стояло негусто. Жаждущие не извивались вокруг “точки” безысходной, набухающей в устье рекой, не пульсировали тяжело дышащим клубком сдавленных тел и бидонов, а спокойно переминались с ноги на ногу в мирной, деловитой обстановке. И даже погодка в этот январский денек выдалась солнечной и тихой, без всяких метелей или каких-нибудь еще ублюдств. От силы человек двадцать стояло у киоска, и я занял очередь за благонамеренным мужчиной с трехлитровой банкой. Средний возраст, средний рост, средний нос, средний вес, средний прикид и средние же запросы навели меня на мысль о благонамеренности впередистоящего. Впрочем, какое мне было дело. Я закурил и в ожидании вожделенного предался созерцанию.
Похоже, пивом только-только начали торговать. Ибо многие завсегдатаи этого ларька еще не успели отовариться и расползтись.
—
Сперва берут шаромыги! — с хрипловатым смешком вещал пропитой мужик лет пятидесяти, с деревянной ногой и металлическими зубами. Этот оратор и сам был шаромыгой, а я уважал людей, с юмором относящихся к своему социальному статусу. У этого ларька пошаромыжней калеки был только дед с куцей седой бороденкой, неизменно покупающий четыре литра пива в один и тот же серый, но прочный, надо думать, полиэтиленовый кулек, да маленькая беззубая бабка, появляющаяся то с одним, то с двумя фингалами на глубоко морщинистом, будто из дерева вырезанном лице. Без фонарей ее никто не видел, создавалось впечатление, что синяки сдавали и принимали друг у друга пост на ее колоритной физиономии, временами объявляя усиление караула.—
Сначала шаромыги, а потом шакалы. Потом шакалы! — громко комментировал калека. Шакалами он величал небольшие стайки алкоголиков лет под тридцать, которые подходили и набирали без очереди столько пива, сколько им было надо, даже не поворачивая головы на чьи-нибудь неуверенные призывы к совести. Сами себя они предпочитали величать мафией, но никогда не опускались до выяснения отношений со старым, полоумным шаромыгой. Сегодня шакалы были малочисленны, а те, что пришли к ларьку, уже отоварились и сейчас в стороне, невзирая на легкий морозец, пили пиво, передавая по кругу трехлитровую банку. Казалось, никакая сила не могла мне помешать минут через тридцать закупить десять литров пива и припасть губами к холодной, горьковатой жидкости, которая медленно, но верно сделает мое мироощущение уютным до самого позднего вечера.—
Давно продают? — спросил очкастый, костлявый, не заматеревший еще гражданин, занявший за мною очередь.—
Где-то с полчасика, — сказал я.—
А емкостей сколько закачали?—
Черт его знает.Я не был любителем заводить разговоры в очередях. Не из нелюдимости, не из застенчивости, не из-за человеконенавистничества даже, а просто скучно это. Сначала было дело. Вот купишь пива, выпьешь, тогда и беседа завяжется, глядишь. А на трезвую-то голову помнишь, что обо всем двести двадцать раз переговорено. Нет, я не хочу сказать, что в очереди за выпивкой всегда стою трезвый, понятно, что и в подпитии приходится нередко срываться за добавкой. Но стоит мне выпить хотя бы кружку пива, я моментально становлюсь шакалом, а когда внагляк прешь к окошку ларька, сами понимаете, не до разговоров задушевных, одни междометья да ругательства.
—
Очередь, — проговорил стоящий за мной очкарик тоном не бытовым, а заумным, отчасти поэтическим даже, что заставило меня насторожиться и прислушаться. — Она настолько обыденна, что многие даже не понимают, что это. Очередь вокруг нас, внутри нас, там, где нет нас. Это не просто порождение, не символ даже, нет! Очередь — суть нашего бытия. Очередь за пивом, очередь на квартиру, очередь на кладбище. И это еще не все! Очередь страниц читаемой книги, очередь тарелок за нашим обеденным столом, очередь детей, рождаемых нами, очередь болезней, терзающих нас. Говорят, в раю не было очередей, но я атеист и не верю в это, в то же время очередь на Страшный суд представляю свободно, даже с открытыми глазами. А как красиво и монументально изображают очередь карикатуристы и фотохудожники. Затылок в затылок, затылок в затылок, извивающиеся петли до самого горизонта. Простая, красивая модель. Здорово?—
Были б они покороче, было б еще красивее, — машинально обронил я, — сегодня-то очередь так себе и…Не договорив, я спохватился и, отойдя в сторону, чтоб никого невзначай не обслюнявить, тщательно сплюнул три раза через левое плечо. Сознаюсь, хотя я и презирал болтунов в очках, мне интересно было слушать сейчас нечто возвышенное об опостылевшем, тем более что все равно ведь я стоял в очереди и некуда было деваться.
–Человечеству суждено пребывать лишь в двух социальных ипостасях,
— мой придурковатый очкарик, почувствовав мое внимание, все крепче и крепче входил во вкус. — Есть очередь. Но есть и толпа. Люди стекаются к месту предполагаемого завоза пива и ждут. Привозят пиво — рождается очередь. Пива нет — и толпа, рассредоточившись, движется в другие точки, и ежели таковых точек оказывается непропорционально мало, то очереди рушатся, и побеждает толпа. Что есть толпа? Бытует мнение, что толпа — это равенство, а при наличии вождя — вообще единство. Но это лишь на первый взгляд. Кто смел — тот два съел. Вот сущность толпы. Толпа — стихия, где царит естественный отбор. Очередь — начало цивилизации. Очереди не нужны вожди и герои, очередь — самодостаточная, саморегулирующаяся структура. Да, в очереди нет и не может быть равенства. В очереди есть справедливость. Чем раньше ты очередь занял и чем дольше стоишь, тем больше у тебя возможности быстрее отовариться, тем больше шансов купить желаемое, пока все не продали. Стоящий рядом с прилавком неизмеримо выше только что пристроившегося в хвосте. Да, неравенство, в основе которого лежит опыт, ибо надо знать, в какую точку и в какое время надежнее отправляться, и труд, ибо стояние в очереди отдыхом не назовешь. И это справедливо. Нравственный уровень нации виден прежде всего по тому, с каким уважением и серьезностью человек судит о своем и чужом месте в очереди.Заслушавшись чуждой мне пропагандой, я даже не сразу обратил внимание, что продвижение в очереди сильно замедлилось, если не совсем приостановилось. Оно и понятно
— крупная стая студентов-шакалят, пробившись к окошку, покупала 134 литра пива, кульки пустые и полные, как по конвейеру, двигались в поднятых над головами руках, и казалось, конца этому не предвидится.—
Купаться, что ли, собрались, — со сдержанной злобой плевался благонамеренный, — хоть бы захлебнулись, салажье…—
Так что же, — закурив по новой, покосился я на своего увлеченного собеседника, — значит, толпа — это зло, очередь — благо. Я правильно понял?—
Если принять за аксиому, что добро — это меньшее зло, то так.—
А по мне, так лишь бы взять быстрее и побольше. А уж как это будет называться: очередь, толпизм, доля, задняя дверь…—
Как это знакомо, — покачал головой очкарик, сокрушенно кашлянув, — из-за таких, как вы, у нас столь слаба структура очередей. Правильно, ведь человек, купив пива, тотчас перестает быть социальным элементом. Что ему до очереди, что до толпы? У него есть пиво, и он идет в свою скорлупу и пьет пиво, и хоть трава не расти. Я сам в определенном смысле такой, но я стыжусь этого и горжусь своим стыдом. Да-да, не смейтесь. И пусть слова “каждый народ достоин своих очередей” — горькие слова, но это правильные слова. Есть индивидуумы, желающие получить вожделенное в обход справедливого стояния в очередях. “Кто я: тварь дрожащая или право имею?” — задаются они вопросом, искусственно навязанным школьной литературой, и в поисках ответа бросаются толкаться плечами у окошка пивного ларька. Увы, чаще всего ответ положителен. А почему? Да потому, что те, что уже почти достоялись, думают примерно так: “Да ну, хрена ли связываться. Пусть пролезет шакалье, я ж все равно возьму, минутой раньше, минутой позже”. И невдомек этому обывателю, что люди могут не понимать этого! Не могут. Понимают, но делают вид. А если бы очередь всегда сплоченно действовала против шакалов, ничего подобного не было бы. Сколько их, шакалов? Трое? Пятеро? Семеро — от силы? А в очереди тридцать, сорок, пятьдесят человек! Подавляющее преимущество, если бы все вместе да на шакалов. Только без дезертиров, нейтралов всяких, пятых колонн. Я понимаю, бывают в очередях женщины, больные люди, люди тупые. Но если бы…Я уже приготовился выслушать из уст моего неравнодушного собеседника идею о создании из идейных, физически крепких очередников регулярных отрядов контршакального заслона, как вдруг тревожней сирены воздушной тревоги над очередью прокатилось: “Пиво кончается! Не занимать!” Пиво кончается… Что может быть тоскливей, неумолимей и безжалостней этих незамысловатых слов? Кончается! Ты уже мысленно пил его, медленно, но верно приближаясь к окошку. И вдруг… Но если от слова “кончилось” обреченно опускаются руки и все обрывается внутри, то слово “кончается” еще несет в себе надежду, а значит, мобилизует, встряхивает, будит агрессию. Нервная дрожь пробежала по очереди из конца в конец. Было полнейшее впечатление того, что прибавили звук и увеличили частоту кадров, громче зазвучали голоса, резче, суетливей сделались движения, и пусть даже я как стоял переминающимся столбом, так и остался стоять, но ощущал, как сердце внутри меня прибавило обороты. Лихорадило. Крайне затруднительно было оценивать обстановку. Конечно, я был не первым, но и, хвала Господу, последним был тоже не я. Длинный хвост жаждущих дышал мне в спину, передо мной же стояло четыре человека, с благонамеренным пять. Неплохие шансы на успех, но это если не считать шакалов. Страсти накалялись, и в этот миг я увидел бегущего к ларьку седого, коротко стриженного мужчину в ватнике. Над головой он обеими руками держал длинную металлическую трубу, недвусмысленно занесенную для удара.
—
Ваня! Ваня! Ты что, сдурел? — голосили сзади две его спутницы, благополучно отягощенные, кстати, банками с пивом.—
Э, мужики. А ведь сейчас прибьют кого-то, — рассмеялся кто-то из очереди, — может, знает кто, по чью душу это, а?Седой гражданин с трубой, по всей видимости, спешил свести счеты с двумя прилично одетыми мужичками в соку, которые, кстати, оказались в щекотливом положении. Именно сейчас они наливали пиво в кульки, руки их были заняты. Оказав самооборону, они обречены были часть пива пролить, не реагировать же было чревато, бешеные глаза нападающего были красноречивее любых слов и словосочетаний. Шутками не пахло.
—
Ну ты, урод! — не вполне уверенно крикнул один из мужичков в соку, торопливо связывая узлом кульки с пивом. — Попробуй только…—
Вы говорили, что отоварившиеся социально нейтральны, — с усмешкой подметил я, — а сейчас что скажете?—
Я про человечество говорил, а не про болванов отдельных, — нервно подернул плечами мой очкастый оппонент. — И нет правил без исключений. Да он, наверное, пьяный просто. Или псих. Или борец за идею, который без личной корысти в каждую дыру нос сует.Тем временем нарушитель спокойствия приближался, и очередь заволновалась. Оно и понятно. Произойди сейчас пусть не убийство даже, а так, кровопролитие, кто мог поручиться, какими последствиями это чревато. Пускай пиво и кончалось, но пока его еще продавали. А если что? Ларек мог вовсе закрыться. Очередь была монолитно настроена против агрессора с трубой, но никто не нашел в себе мужества встать на пути злодея, боясь, конечно, не потенциальных увечий, а потери места в очереди. Грамотно и находчиво проявил себя лишь лохматый дылда с шестилитровой канистрой в руках, молодой шакал-одиночка, минуты две назад нарисовавшийся у ларька.
—
Спокуха, берите, мужики, — коротко сказал он, — все путем будет. Вот еще шесть литров налейте сюда, ладно? Ага? Деньги вот.—
Ваня! — одна из спутниц борца за идею тоже рванулась к ларьку. — Ваня! Ну, ты совсем, что ли?Как раз в этот миг шакал-одиночка ловко перехватил руку с трубой. Какое-то время они стояли, толкались и пинались молча, потом седой борец за идею упал, поймавшись на подножку, однако трубу из рук не выпустил.
—
Ваня! Ты что? Ну, ты что? — трепыхалась подбежавшая спутница.—
Козлом назвали! — с гневным придыханием выпалил упавший. Лохматый дылда шакал не давал ему подняться. Один из мужичков в соку, оставив на снегу связанные кульки, уже спешил на помощь.—
Слыхали? — подмигнул я очкарику. — Видали? А то заладили: очередь, толпа, структура, социальность. А у человека просто достоинство взыграло.—
А что ему делать оставалось? — пренебрежительно усмехнулся благонамеренный, и от моего взгляда не ускользнуло, каким злым, въезжающим, конкретным сделалось его лицо. “Вот те и благонамеренный, — подивился я, — кто бы мог подумать. Вот что значит — в тихом омуте…”—
Псих, — сказал очкарик, — разве у него были шансы?—
При чем тут шансы, — выразительно проговорил я, ощущая одобрительное молчание благонамеренного. — Козел… До чего же страшное слово. У мужчины, названного козлом, есть лишь три пути: броситься в драку и убить обидчика, броситься в драку и быть убитым либо смолчать и действительно стать козлом со всеми вытекающими…Я говорил, а сам думал, сколь действительно ужасно слово “козел”, сколь смертоносно оно для нашей маленькой голубой планеты. Страшно подумать: ведь стоит какому-нибудь нашему генеральному секретарю на встрече в верхах обозлить президента США. А ведь с них, с генеральных, станется. Горячие головы, думать о последствиях не имеют привычки. Вот тогда всяким-разным “ястребам” во главе с Дядей Сэмом и карты в руки. Они же спят и видят третью мировую войну, только повода убедительного ждут, дабы история не осудила. Страшно, страшно.
Тем временем седого агрессора обезоружили, а трубу его закинули подальше на гаражи. Сам он стоял, отряхивался, время от времени порываясь в погоню за обидчиками, но его крепко держали две верные спутницы. Пиво наливал в двадцатилитровую канистру парень в вязаной шапочке, потом должен был брать так называемый благонамеренный, в котором я ошибся, потом шла моя очередь. Но пиво кончалось, а напряжение росло. Два диких шакала плотно прилепились ко мне.
—
Вы рассуждаете в лоб, — прорезался за моей спиной голос осмыслившего проблему очкарика, — не так страшно слово “козел”, как его малюют. В подобной ситуации грамотней всего было бы слово “козел” попросту не расслышать. То, что человек туговат на ухо, ни на грамм не умаляет его достоинства.Решительно тесня плечом шакалов, уже наливал свои три литра так называемый благонамеренный. Шакалы же всерьез готовились захватить плацдарм у окошка. Один стоял у киоска впритык, другой терся чуть сзади меня. Я раскусил их маневр. Положение осложнялось тем, что у окошка от проливаемого пива образовалась ледяная площадка. Один неверный шаг, один неразгаданный толчок
— и я оказался бы отброшен в сторону.—
Даже более того, — ровным тоном продолжал рассуждать мой очкастый оппонент, проявляя то ли железное хладнокровие, то ли непроходимую тупость, — допустим, меня назвали козлом в оскорбительном для мужчины контексте. Что мне мешает притвориться некомпетентным и приравнять слово “козел” по ругательной силе, скажем, к слову “баран”. С точки зрения скотоводства невелика разница.Благонамеренный, или как уж его там, отшатнулся от ларька, волей-неволей оттесняя мое правое плечо, кулак шакала с зажатыми трешками уже, казалось, ворвался в окошко, но шакалье не разгадало мой маневр, и, когда я подал деньги не правой рукой, а левой, для них это было полнейшей неожиданностью.
—
Десять! — сказал я, вслед за деньгами пропихнув в окошко канистру. Сейчас за моей спиной стоял шакал, мертвой хваткой вцепившись в ларек обеими руками.—
Эй! Я за ним! Вы что? — психовал очнувшийся очкарик. — Кончается же пиво! Я час целый стоял, ну, вы, я…—
Ну и стой дальше, — дружески посоветовал шакал. Когда я забирал свою полную пивом канистру, агонизирующая очередь окончательно деформировалась в толпу. Я отошел шагов на пять, припал к горлышку канистры, и в организм мой полилось долгожданное холодное, разбавленное не больше обычного “Российское” пиво. Когда я, тяжело дыша, оторвался от канистры, пиво в ларьке кончилось. Но что мне было за дело до тех, кто не успел купить и кто сейчас побредет с пустой тарой к какому-нибудь ларьку, где еще наливают. Я не спеша завинчивал канистру.—
Слушайте, я же всю дорогу за вами стоял, — ко мне, рассеянно комкая в руках пустые кульки, подошел умный мой собеседник.—
Судьба, значит, такая — улыбнулся я, скучающе взглянув на очкарика. Минуту назад мы были с ним товарищами по несчастью. А теперь, когда я взял пиво, а он нет, небо и земля выросли между нами.—
Может, отольешь литра три, — доверительно переходя на “ты”, закинул он удочку.—
Не-а, — сказал я, закуривая, — я же беспринципная тварь. А за содержательную беседу спасибо. А ты съезди лучше к точке на Куйбышева. Может, пива и там не хватит, но свободные уши найдешь, это точно.—
Ну, ты и… — в голосе очкарика прозвучали отчаянные нотки.—
Что я? Нет, договаривай! — выпрямившись, сказал я. Моя канистра была крепко завинчена, так что я мог свободно побеседовать в полную силу, не опасаясь пролить то, ради чего все это было. И этот козел очкастый стоял передо мной, мучительно осознавая, что я не стану прикидываться ни глухим, ни бараном. И страшное слово, готовое сорваться с его распоясавшихся уст, оперативно поджало крылышки.А потом он молча пошел прочь. Нет, он был не глуп, этот очкарик, незадачливый проповедник народной социологии. Он понял, что в любом споре последнее слово будет за мной. Возможно, он даже догадывался, какое слово это будет.