Документальная повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2012
Записки русского путешественника
Андрей Матвеев (1954) — родился в Свердловске. Окончил факультет журналистики УрГУ. Автор романов “История Лоримура”, “Частное лицо, “Эротическая Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим”, “Случайные имена”, “Замок одиночества” и др., а также нескольких сборников рассказов и книги документальной прозы “live rock’n’roll. Апокрифы молчаливых дней”. Член Союза российских писателей. Живет в Екатеринбурге.
Андрей Матвеев
Черный петух Раротонги
Документальная повесть
Андрею Олеговичу Санникову
Про посвящение
Я не думал, что сяду за повесть о своей поездке на острова Кука так быстро, еще в августе, вскоре после возвращения. Но тут оказалось, что мой давний друг Андрей Санников, принимавший участие в президентских выборах в Беларуси 2010 года и арестованный вместе со своей женой, известной белорусской журналисткой Ириной Халип, 19-го декабря, во время мирной демонстрации протеста против фальсификации выборов, стал доступен для переписки. Ирина, уже осужденная, но с отсрочкой отбывания срока, а потому бывшая в курсе нашего путешествия, рассказала о нем Андрею в одно из свиданий, и тот захотел, чтобы я поведал подробности. Ну, хоть как-нибудь, через Ирину, например, или еще каким иным способом.
Сама история нашего знакомства и дружбы не имеет никакого отношения к дальнейшему повествованию, это совсем другая история. Скажу лишь, что я начал описывать все в письмах, которые слал по электронной почте Ирине, а та распечатывала и отсылала Андрею в колонию. И уже после первого же письма я понял, что начал писать не просто письма, а ту повесть, которую решил написать еще по возвращении, правда, позже, осенью, может, что и зимой.
Но календарно зима еще не наступила, а повесть уже закончена.
Андрей прочитал половину. Потом из той колонии его перевели в другое место, в камеру-одиночку, без права переписки. Надеюсь, что это ненадолго, что вскоре он выйдет на свободу и дочитает про острова Кука до конца.
Собственно, это и есть та причина, по которой я посвятил повесть ему. Не говоря уже о том, что своим мужеством и любовью к свободе он этого более чем достоин, ведь что такое любое путешествие, как не поиски свободы!
Глава первая. Дорога
Когда меня позвали на острова, я вначале даже не мог понять, куда это и с чем это едят. Нет, про Кука я слышал, как и про Океанию. Стивенсон, Гоген, таинственный Южный Крест, летучие рыбы, кракены, цунами
— в общем, что-то очень далекое не только от Уральских гор, но и от всей моей жизни. Разве что детские мечты при чтении “Острова сокровищ” и прочих книг о южных морях внезапно проснулись, зашевелились, выпустили щупальца, начали щекотать сердце и душу. Душа воспаряла, сердце екало.— Ехать? — спросил я Наталью.
— А то, — ответила она, — хоть отдохну от тебя.
— Ты хочешь, чтобы меня съели акулы, — занудил я, — чтобы нас накрыл шторм и мы перевернулись…
— Дурак! — сказала она и была права. Впрочем, как и всегда.
После чего я позвонил человеку, который сделал мне это предложение и брал на себя все расходы, и как-то очень пафосно заявил, что согласен. А кто бы отказался?
Зачем мы туда собрались — отдельная история. Романтические мечты и бредни детства, живущие в нас до седых волос, требуют оправдания. Просто так потратить приличную сумму денег, чтобы сказать: “А я его видел, этот самый Южный Крест!” — не каждый сможет, а если найти причину, то почему бы и нет.
Такая причина у Антона, моего и приятеля и работодателя, была, и он уже разработал маршрут. Очень впечатляющий.
Из Екатеринбурга надо вылететь в Москву, из Москвы — в Гонконг, откуда уже в Окленд, Новая Зеландия, а оттуда очередной самолет должен был унести нас на Раротонгу — главный из островов Кука. Но и это не все, потому как чего интересного торчать в пляжном раю, пусть даже рай этот существует на самом деле? Нет, Антон решил, что мы должны прямо-таки сразу пересесть еще на один самолет, уже маленький Saab-340, и полететь на атолл Айтутаки. Название это я учил так долго, что лишь сейчас научился выговаривать без запинки и писать правильно.
А на атолле, переночевав и насладившись как полинезийским закатом, так, соответственно, и рассветом, ровно в полдень мы должны погрузиться на яхту “Южный Крест” и отправиться в безбрежные просторы южной части Тихого океана, чтобы, пройдя под всеми парусами и наслаждаясь всеми мыслимыми и немыслимыми океаническими наслаждениями (как потом показала практика, были они только немыслимыми), достичь атолла Суворова, конечной точки нашего путешествия. От Айтутаки до него примерно 703 километра, или 379,59 морских мили. Ну а затем обратно до Раротонги, это всего-то 950 километров, или 512,959 морских мили.
Господи, какими мы были наивными!
Почти тысяча миль в открытом океане! Шестеро сухопутных крыс, включая одного семидесятидвухлетнего дедушку, двоих детей Антона, пусть и не маленьких — 16 и 20 лет, и нас троих, Антона, меня и одного деятеля документальной тележурналистики, который вместе с дедушкой-оператором должен был сварганить фильм о нашем путешествии.
Но до понимания собственной наивности еще пройдет время. Пока о дороге и о подготовке к ней.
Я полез в Интернет и начал читать все, что можно, об этих островах и об атолле Суворова.
И узнал много для себя интересного. Да, открыл их тот самый Джеймс Кук, но там его не съели. Его вообще не съели, а прикончили на Гавайях. Острова же он назвал островами Херви, имя же Кука им присвоил наш Крузенштерн. А атолл Суворова так назвал наш мореплаватель Лазарев, по имени своего корабля, который был назван, сами понимаете, в честь кого…
И вот, копаясь в Интернете, я вдруг наткнулся на совершенно изумительную историю.
“Это были счастливые деньки. Я никогда не чувствовал своего одиночества, хотя и мог бы гулять вдоль рифов и рыбачить в чьей-нибудь компании — не потому, что мне не хватало человеческого общества, а потому, что эта красота была слишком совершенна для того, чтобы я один любовался на нее”.
Так писал в своей книге “Остров для себя” Том Нил. Вы его не знаете, уверен на сто процентов. А я уже не могу представить своей жизни без влияния на нее этого человека.
Его до сих пор называют “последним отшельником”. В октябре 1952 года он добрался до атолла Суворова (Суваров, как называют его на островах, да и во всем мире: Suvarov) и провел на нем в полном одиночестве в общей сложности то ли шестнадцать, то ли семнадцать лет. В начале шестидесятых написал и издал об этом книгу “Остров для себя” — она есть в переводе на русский язык, хотя официально и не издана.
А потом снова уехал на Суваров и на Большую землю был вывезен уже перед самой смертью. Умер он от рака в Новой Зеландии, а похоронен на Раротонге. Так получилось, что кладбище, где он покоится, было рядом с нашим мотелем, и мы туда несколько раз приходили, это я уже забегаю вперед.
Книга Нила потрясающа и бесхитростна, этим и притягательна. Да еще тем, что, когда читаешь, понимаешь одно: тебе бы самому никогда не выжить в тех условиях. “Very handle man!” — сказал о нем уже на Раротонге, когда мы вернулись с океана, наш капитан Пол Грин, когда мы заговорили о Томе Ниле. Но я думаю, что дело не только в его “рукастости”, а еще в том, что он действительно воплотил свою мечту — взял да сбежал, и не все ли равно, от мира, от семьи или от чего-то еще.
Кстати, журнал для визитеров, издающийся на островах Кука, называется “Escape”, “Бегство”, и понятно почему…
В общем, начитавшись Тома Нила, проникшись духом райских мест и ужасами описанных штормов и ураганов, насмотревшись на ролики с акулами — лагуна на атолле просто кишит этими тварями, я был готов отправиться в путь. Что и сделал 16 июля 2011 года, отправившись в аэропорт. Но это неинтересно. Как неинтересна и та часть дороги, что до Гонконга.
Гонконг же…
Гонконг прекрасен, даже с уродливым памятником Брюсу Ли на набережной, с идиотскими небоскребами, на которые сползает липкий и влажный туман, с буддийским храмом на берегу моря, куда нас завезли, и я долго стоял и смотрел на молчаливых львов у ворот… Город мне показался извращенной копией Владивостока, в котором прошли странные годы моего отрочества, будто кто-то взял такие же сопки, но перенес их в параллельную реальность.
Было влажно, орали чайки, одуряющее пахло морем.
И почти нигде нельзя было курить, даже на набережной, так что главный вопрос, который я задавал нашему русскоговорящему гиду-китайцу (на удивление правильно произносившему русские слова), был один: где я могу покурить? Почему-то можно было на автобусных остановках, там стояли пепельницы. А штраф за курение в других местах что-то в размере 5000 гонконгских долларов. Подели на семь, получишь американские. Все равно много.
Четыре часа в городе, мельком, одним глазком, но все равно восхитительно.
А потом опять аэропорт, и Air New Zeland. Вперед, на Окленд. 10 часов по расписанию.
Экватор я проспал. Проснулся уже на подлете к Окленду: улетали из Гонконга мы под вечер, а тут давно наступило утро. Хотя, может, и день уже был, я до сих пор путаюсь во всех этих часовых поясах, как и в датах, ведь острова Кука лежат за линией перемены дат. То есть прилетели мы в Окленд 18 июля, а на Раротонгу из Новой Зеландии опять 17-го. Ничего в этом не понимаю!
В Новой Зеландии стояла ихняя новозеландская зима, что я очень быстро ощутил на себе, потому как единственное место для курения было на свежем воздухе. +10 по Цельсию, а я уж одет для тропиков. Там тоже зима, но тропическая, +26, хотя там весь год так: +26… +28.
В аэропорту в очереди на посадку до Раротонги нас встретил Антон с детьми — он провел в Новой Зеландии всю предыдущую неделю. Мы загрузились в очередной “Боинг”, набитый летящими на отдых киви (новозеландцы сами так себя называют, так что я не ругаюсь), телевизионщики устроили в салоне шухер, желая снимать фильм “для русского телевидения”, зачем-то нацепив на себя бейджики с китайскими иероглифами. Киви смеялись, престарелые стюарды и стюардессы — тоже (отчего-то на этой линии, Окленд — Раротонга, средний возраст персонала за пятьдесят, хотя были два парня помоложе, оба с гейскими интонациями и лицами), в общем — еще четыре часа, и вот он, островной рай!
Была половина пятого. Самолет на Айтутаки вылетает в интервале с половины шестого до половины седьмого — видимо, как народ соберется. Паспортный контроль и таможня какие-то быстрые, под ногами путаются черные курицы, из помещения без дверей, лишь со стенами (никакой мистики и никакой клаустрофобии, просто зачем в тропиках двери, когда вместо четырех стен можно сделать три), видно, как шелестят кронами кокосовые пальмы. И отчего мерещился шум океана: откуда я мог знать тогда, что он действительно рядом, и это прибой, разбивающийся о риф, который слышен все двадцать четыре часа в сутки.
Раем пока и не пахло: затрапезный аэропорт, толпа встречающих (ну, толпа — это я загнул, конечно) туристов маори, каждому на шею вешают венок. Нас тоже встречали, но венки не повесили, зато вручили три здоровенных бутыли воды, таблетки от морской болезни и средство от комаров. Средством не пользовались, комаров разгонял ветер, таблетки, мне, по крайней мере, не помогли, а воду мы выпили сразу же на Раротонге.
Получили багаж, что вызвало некое напряжение, ведь наш шел прямо из Москвы, и нырнули в летающую балалайку, пятый перелет за последние двое суток. Хотя мы опять перенеслись во времени назад, так что по кукианскому календарю прошли всего одни сутки лета с момента вылета из Екатеринбурга.
И через пятьдесят минут очередная посадка. Точка destination. Атолл Айтутаки.
Мы сели как раз во время заката, солнце мгновенно свалилось за горизонт, облака, которые здесь все время то появляются, то исчезают, переливались немыслимыми красками, пахло какими-то цветами, и стояла оглушительная тишина.
Я вдруг понял, что лишь сейчас что-то начинается, только вот что?
Через двадцать минут мы были в мотеле, где должны были провести эту ночь, бросили вещи, и вдруг мы с Антоном, не сговариваясь, пошли по аккуратной дорожке между раздолбанных деревянных бунгало туда, где, по всей видимости, был океан.
И он там был.
Вечерний, спокойный, шелковый.
Я подошел к самой кромке воды, снял кроссовки и вступил в нее.
Океан молчал, но было слышно его дыхание. Ровное, размеренное, неторопливое.
Потом присел на корточки, и вдруг внезапная волна, невесть откуда возникшая в лагуне, ударила мне в лицо.
То ли приветствие, то ли предостережение.
Но в любом случае знак того, что мы добрались.
Глава вторая. Айтутаки
Айтутаки еще пишут Аитутаки, хотя по-английски название так и звучит: Aitutaki.
Когда ваяешь путевые заметки, то без надлежащих подробностей не обойтись. Вот что гласит Wikipedia (в названии атолла “и” везде поправил на “й”):
“Расположен в южной части архипелага Кука, в 247 км к северу от острова Раротонга и в 87 км к северо-востоку от Мануаэ. Ближайший материк, Австралия, находится в 5 000 км.
По форме Айтутаки напоминает треугольник, стороны которого представлены рифами и коралловыми островками, или моту, окружающими два вулканических островка Рапота и Мотуракау в юго-восточной части и основной островок Айтутаки, представленный низменными вулканическими холмами и расположенный в северной части одноимённого квазиатолла. Площадь острова составляет 18,3 км2. Высшая точка, возвышенность Маунгапу, достигает 124 м. Барьерный риф, формирующий основу Айтутаки, имеет форму равностороннего треугольника со сторонами 12 километров в длину. Южная сторона атолла почти полностью погружена под воду, а восточная представляет собой цепь моту (в том числе Мангере, Акаиами и Текопуа). В южной части западной стороны Айтутаки имеется разрыв в атолле, позволяющий лодкам проникать в лагуну, занимающую значительную долю южной части треугольника.
Климат на Айтутаки тропический. Случаются разрушительные циклоны”.
Закрываю кавычки и дополняю: последний такой ураган, “Рене”, обрушился на остров 11 февраля 2011 года, 60% зданий были разрушены, до сих пор что-то там они восстанавливают, только не знаю что.
Пробыли мы на атолле всего-то ничего, поэтому сам я видел очень немногое.
Например, харчевню с запамятованным названием, что была расположена метрах в ста от нашего мотеля. Есть ведь надо, несмотря на безумие всего процесса добирания и на какое-то щемящее ощущение от того, что вот ты уже в самом центре Тихого океана, на острове, который считается по красотам пляжей и лагуны круче, чем знаменитый Бора-Бора.
Да, еще из Wiki. Самое интересное, что “европейским первооткрывателем Айтутаки считается британский мореплаватель Уильям Блай, который открыл его 11 апреля 1789 года во время путешествия на корабле “Баунти” на остров Таити”. Тот самый Блай, что принимал участие в последнем плавании Джеймса Кука, будучи штурманом шлюпа “Resolution”, и жестокость которого послужила причиной того самого знаменитого мятежа, что и сделал само название “Баунти” нарицательным, только непонятно вот, отчего это слово стало синонимом островного рая.
Мы вчетвером
— Антон, его сын Миша, оператор дядя Толя и я — вышли из ворот мотельчика и повернули направо, как посоветовал нам большой, толстый и добродушный маориец, занимавшийся нашим размещением, объяснив на ломаном английском, да еще при помощи пальцев, что кормят вон там, дальше по дороге, идите, и придете…Дорога была освещена только светом звезд да луны. Где-то слева чувствовалось спокойное дыхание ночного океана, а справа была такая темень, что в ней могло примерещиться все, что угодно, вплоть до вампиров, диких племен, остатки которых явно таились на склонах той самой горы, что, если верить Wikipedia, достигает высоты аж в 124 метра.
Вдруг впереди показался огонек
— это и была ближайшая к мотелю харчевня. Навес, под которым столики, кухня, тут же магазинчик. И все. За столиками сидели добродушные, как им и положено, киви, что-то ели и запивали кто пивом, а кто водой. Похоже не просто на российскую глубинку, а на самую затрапезную российскую глубинку, только вот в самой середине мира, где-то в Тихом океане…Правда, в российской глубинке не кормят стейками, а здесь кормили.
Хотя и не лучшими из тех, что мне довелось попробовать в жизни, но зато они очень нравились местным котярам, с удовольствием и неприлично-громким урчанием пожиравшим несъедобные из-за жил куски, которые я бросал им под стол, жалея свои немногочисленные зубы.
Было тепло, внезапно подул ветерок.
Стоило нам доесть и выйти обратно на дорогу, как закапал дождь.
Через десять метров он усилился, а когда мы подошли к мотелю, то лило уже не на шутку, только вот через полчаса все закончилось, и лишь остатки ветра гуляли в верхушках кокосовых пальм, выживших после урагана “Рене”.
Дядя Толя уже храпел, я закрыл двери москитной сеткой, рухнул на кровать и вытянулся впервые за последние двое суток горизонтально. Меня чуть покачивало
— знал бы я, что в следующие дни качка эта только усилится!Проснулся я от безумного ора петуха, а потом и от стука в дверь:
— Пора вставать, пора вставать, на океан, всем хватит спать! — продекламировал бодрым голосом Антон.
Было часов пять утра, до рассвета оставалось еще сто двадцать минут. Но небо было уже светлым, с красными переливами на темном фоне. И хорошо заметные черные куры и петухи шлялись по двору, перебегая от домика к домику, шныряя возле изгороди, перекрикиваясь с птахами, что копошились по соседству.
— Ты чего разбудил? — спросил я Антона.
— Купаться! — ответил организатор всего этого безумия. И бодро направился в сторону берега.
Лежаки были мокрыми от вчерашнего дождя, белую полоску рифа различить не представлялось возможным, да и вообще казалось, что вода полна всякими тварями, которые только и ждут, чтобы схватить тебя за ноги и утащить на глубину. Впрочем, как выяснил я чуть позже, никакой глубины здесь не было и в помине, а место таинственных и злобных тварей занимали лишь морские огурцы, они же голотурии, они же трепанги, хорошо мне знакомые еще по владивостокскому отрочеству, по Японскому морю.
Каким-то образом время вдруг стало убыстряться, сам не понимаю до сих пор, как это могло быть, но вот было еще пять часов, а уже семь, и внезапно над океаном всходит солнце. Именно что внезапно! Вначале справа на небе показывается верхний краешек светила, отражается в ртутной ряби океана, та меняет цвет, становится пурпурной, потом красной, потом начинает желтеть, вдруг покрывается серебром, а потом становится такой, какой и должна быть, — интенсивно-синей за рифом и зеленоватой в лагуне, а где совсем мелко, так вообще молочного цвета.
Я надел ласты и впервые за последние три года вошел в воду.
Плаванием это не могу назвать, то был просто обряд инициации. Слишком мелко, очень много трепангов на дне, на которых натыкался животом, когда становилось совсем уж мелко. Надо плыть к рифу, но оттуда, с просторов середины мира, дул ветер, волны разбивались о риф, и стоял тревожный шум, который еще не успел стать для меня музыкой сфер, без которой сейчас я уже не представляю свою жизнь.
Мы выбрались обратно на коралловый песок, сели на ближайший лежак и под шелест пальмовых листьев молча смотрели в сторону горизонта, где лежал таинственный атолл Суворова, куда должны были отправиться спустя несколько часов.
Время вдруг решило остановиться: видимо, ему надоело нестись вперед с безумной скоростью. Произошло это внезапно, будто кто-то взял и накрыл весь берег огромным колпаком, под которым наступила совершенно иная реальность, вне того, другого мира, из которого все мы прибыли сюда.
И не один я застыл в молчании тем ранним утром на берегу крошечного острова в Тихом океане. Все мы именно в тот момент ощутили то, что можно назвать магией “островов Блаженных”.
Застыл Антон, положив свой навороченный фотоаппарат на лежак и смотря вдаль, будто любуясь гордыми обводами шлюпа “Суворов”, который внезапно оказался на траверсе Айтутаки, и лейтенант Лазарев на капитанском мостике как раз сейчас смотрит в подзорную трубу, пытаясь найти в коралловом кольце рифа проход в лагуну.
Застыл его сын Миша, положив айпод на лежак и вбирая в себя свежее утреннее дыхание океана да ртом ловя сверкающий дождь из солнечных брызг.
Застыл телевизионщик, смывший теплой водой лагуны с себя похмелье и мучительно пытающийся сообразить, что же он делал вчера.
Лишь оператор дядя Толя все перетаскивает штатив с камерой с одного места на другое в поисках какого-то особенного ракурса, но я уже понял, что он — как рак-отшельник, невозможно представить его без камеры, как того без раковины. Вот они перебираются по песку, шустрые и разнокалиберные, есть совсем малютки, а есть и почти с кулак, только этих мало, и они стараются не попадаться на глаза двуногим громадинам…
Очередной порыв ветра, и купол исчезает, пропадает вся завороженность моментом — так исчезает мираж в пустыне, так на самом интересном месте обрывается недосмотренный сон.
Мы, одновременно очнувшись от этого морока, встаем и понимаем, что не худо бы позавтракать.
Надежды, что покормят нас прямо здесь, в мотеле, пошли прахом. Оказалось, что куча фруктов, которую чистили и резали хозяева, предназначалась не для нас, а для продажи на пляже, и пришлось опять выходить на дорогу и тащиться в сторону вчерашней харчевни.
Мимо проезжали на скутерах маорийки и маорийцы, все толстые, веселые и довольные, одна мне запомнилась тем, что на голове у нее был венок, и она громко распевала какую-то песню, которую эти места явно слышали еще во время капитана Блая и “Баунти”.
Харчевня была закрыта, только хозяйка магазинчика уже приехала и открывала двери.
— Еда с одиннадцати! — лениво сказала она.
— У нас нет времени! — хором ответили мы.
— В магазине! — сказал она.
В магазине были всякое печенье, кола, вода в бутылках, соки да еще новозеландское изобретение под названием “пай”, что значит — “пирог”. Представьте тушенку, только не в жестяной банке, а в посудине из теста, ну и по размеру намного меньше.
Сразу забыв слова одного приятеля, опытного яхтсмена, что перед морем лучше плотно не завтракать, я съел один пай, потом не удержался и слопал второй. Степень этого идиотизма я осознал спустя всего лишь три или четыре часа, но об этом позже. А тогда все казалось правильным.
Яхта должна была забрать нас не в марине, которая располагалась на противоположном краю этого крохотного островка, а неподалеку от мотеля, где тоже была гавань. Хотя громкое это слово вряд ли подходит куску пустынного пляжа, нескольким навесам, паре лодчонок, вытащенных на берег, магазинчику из рифленого железа, в котором пачка сигарет стоила семнадцать новозеландских долларов. Да при этом брали именно новозеландскими, американские же просили сходить и поменять.
Перед тем как я отправился искать обменник, а располагался он в здании почты, совсем неподалеку, за рифом покачивались на волнах две яхты. Когда же я вернулся, то их было уже три, одна чуть побольше.
— Наша? — спросил Миша.
Никто из нас этого не знал, но почему-то все радостно закивали головами.
— Как мы туда доберемся? — поинтересовался телевизионщик.
Оператор дядя Толя снимал не переставая. Панорама, еще одна панорама, вот он заходит в воду, таща с собой штатив и камеру, чтобы попытаться сделать план покрупнее.
Откуда-то из-за ближайшего мыса вынырнула моторная лодка, и вот она уже у того единственного здесь старого пирса, на котором стоим мы и где сгружены наши вещи. Белый загорелый чувак бросил подбежавшему то ли фиджийцу, то ли самоанцу (судя по цвету кожи) швартовый конец. Тот быстро подтянул лодку к пирсу, и мы начали грузиться. А потом, усевшись вдоль бортов и покрепче за них ухватившись, отправились к своей судьбе. Иначе назвать это я не могу.
Через пять минут тот же швартовый конец полетел в сторону яхты, и белозубый, бритоголовый, весь покрытый татухами парень в майке-алкоголичке ловко подхватил его, проорав нам, что, мол, привет всем, меня зовут Мэтью, добро пожаловать!
Высокий седой мужчина с грустными глазами стоял у борта и помогал нам забираться из лодки на палубу.
— Капитан Пол? — спросил я.
— Да, да! — очень быстро протараторил он на своем новозеландском английском. — Капитан Пол Грин!
Никогда его не забуду!
Ожидая, пока наши спустятся вниз, я смотрел на океан. На то, как лодка отваливает от борта и быстро уходит к берегу. И как развивается на ветру флаг островов Кука. Синее полотнище, в левом верхнем углу британский “Юнион Джек”, а в правом нижнем — ожерелье из пятнадцати пятиконечных белых звезд, по числу островов.
От звезды под названием Айтутаки до той, которая носит имя атолла Суворова, было примерно 703 километра, или 379,59 морских мили.
Почему-то мне казалось, что это очень мало. Наивный, иначе не скажешь!
Глава третья. Яхта
Я стоял на палубе “Южного Креста”, и единственное, что приходило мне в голову, это слова хозяйки мотеля, отвозившей нас на пристань.
— Вы куда собираетесь? — спросила она, обведя нашу разношерстную компанию странным взглядом.
— На Суваров! — ответил я.
— Ну, — и она почему-то засмеялась, — на Суваров — это совершенно безопасно!
Потом помахала нам рукой, села в свой минивэн и уехала.
Не знаю, как мои компаньоны, но я к тому полудню 18-го июля по раротонговскому календарю обладал уже обалденным опытом хождения в море — целых пять раз за свою жизнь мне доводилось ощущать палубу под ногами, слышать, как ветер свистит в парусах, и эмоции были от всего этого лишь положительными.
Хотя если перечислить все эти выходы в море, то станет ясно — иначе и быть не могло.
Первый раз это случилось в июне 1988 года в Спортивной гавани Владивостока, откуда на четвертьтоннике (это не водоизмещение, это класс, к которому относится яхта) “Плутон” нас троих — меня, Володю Шахрина и тогдашнего оператора “Чайфа” Леху Густова — мой дальневосточный родич, капитан первого ранга, взял в однодневный круиз до острова Русский и обратно.
Последний — 12 июля 2008 года в Бодруме на турецкой гулетте — это комфортная посудина, рассчитанная на каботажное хождение вдоль берега и у близлежащих островов. В тот самый день и на той самой яхте мы познакомились с Андреем Санниковым и Ириной Халип. Именно из писем Андрею в колонию, куда его после прошлогодних выборов засадил некто Лукашенко, и возникает этот текст.
После этого моря я не видел несколько лет из-за финансовых обстоятельств.
Не видел, соответственно, и яхт.
А вот уже в июне 2011 года начал рассматривать картинки — и не какие-то отвлеченные, а конкретной яхты с конкретным названием. SV (sailing vessel) Southern Cross — что переводится как парусное судно “Южный Крест”.
На картинках все было тип-топ, да и мой добрый приятель и однофамилец, уже лет восемь как занимающийся профессиональным яхтингом, посмотрел на эти фотографии, прочитал спецификацию и заявил, что посудина хорошая и дергаться не надо.
А чего дергаться, если предлагаются такие замечательные условия: “Шесть комфортабельных мест для пассажиров, а еще для 2–3 человек команды, и хватает места для топлива, чтобы спокойно пересечь под дизелем Тихий океан. Большая яхта, 18 метров длиной (58 футов) и 28 тонн водоизмещения, с полным килем, шестицилиндровый, недавно установленный дизель…” — ну и так далее, и так далее, и так далее…
Класс яхты — кеч, модель “Force-50”, спроектирована и построена аж в 1979 году на верфи Формозы (Тайваня) двумя известными строителями и проектировщиками яхт, Уильямом Гарденом и Биллом Хадсоном. Дважды, еще до покупки ее капитаном Грином за 250 000 новозеландских долларов (по его уверению), совершила кругосветное путешествие, долгое время была на Соломоновых островах.
Что еще?
А то, что не стоит быть доверчивыми идиотами или просто идиотом в единственном лице. Проработав столько лет в рекламе, надо бы понимать, как пишутся подобные завлекаловки. Да и Антон с его опытом политтехнолога тоже должен был бы понимать, что слова — это далеко не всегда реальность.
И с этой реальностью мы столкнулись сразу же, как оказались на борту. Да, все заявленное было, только вот как-то не внушало доверия. Понятно, что посудине уже тридцать два года, но яхты на самом деле могут служить очень долго, если за ними ухаживать. В “Южный Крест” явно не вкладывались: облупленная краска, ржавые бочки с дизельным топливом, закрепленные на палубе, веревочки вместо защелок на леерах, продранные сиденья — первое, что бросилось в глаза. Ну а комфортабельные спальные места оказались просто полками, причем не все были даже огорожены сетками от качки.
Мне отвели место по правому борту под какими-то вычурными панелями. Антон со Стасей и Мишей разместились в носовом отсеке, ну а телевизионщика и дядю Толю положили на двуспальное место по левому борту, под койкой Мэтью.
Из двух обещанных гальюнов нам почему-то продемонстрировали один. Второй, как оказалось, был в капитанской каюте, и мистер Грин его попросту заныкал от нас. Душ тоже был, все как в спецификации, — в гальюне болтался шланг с рожком, обливаться можно было, если сесть на унитаз. Антон с Мишей все же приняли душ по разу, а может, и по два. Я же сделал это лишь на берегу.
Нет, нет, я не обвиняю ни капитана, ни его компаньонку и совладелицу яхты, а также то ли жену, то ли подругу Крисси, которую мы, понятное дело, стали (после знакомства с ней уже на Раротонге) ласково называть между собой Крыся. Просто произошло очередное несовпадение иллюзий и действительности: мы рассчитывали на одно, а оказалось совсем другое, и к этому вот другому мы просто не были готовы.
Да мы вообще, как потом оказалось, не были готовы к этому переходу ни физически, ни морально, потому как одно дело море, а другое — океан.
Открытый океан, надо уточнить. И не просто океан, а именуемый Тихим. Все пасторальные и идиллические картинки, которые ладно так складывались в сознании каждого из нас, сразу же рассыпались, как только Мэтью выбрал якорь и мы начали свой путь к атоллу Суворова.
Застучал двигатель, ветер шевельнул дакроновые полотнища приспущенных стакселя и грота. Огромный диск солнца качался на небе, повторяя все наклоны яхты, вот он клонится направо, вот налево, хотя еще терпимо, никакой тяжести в желудке, но таблеткой от морской болезни я уже закинулся.
Может, это и была роковая ошибка?
Причем вторая, первая — плотный завтрак с утра.
И тут же я совершил третью, согласившись на предложение капитана выпить кофе.
Обычно я не пью растворимый, но другого тут не было. И объем кружки 200 мл. Кофе, сигарета, солнце, океан, качка влево, вправо, соленые брызги, попадающие на лицо, восторг от предстоящего пути в неведомое, который наконец-то начался. Меня внезапно начинает мутить, да так, что желудок распирает, и хочется одного: вывернуть себя наизнанку.
— Плохо? — участливо, но все так же скаля зубы, спрашивает татуированный и серьгастый Мэтью.
Я киваю головой.
— За борт, — говорит он, — это делается просто за борт!
Я хватаюсь за леер левого борта, свешиваюсь, насколько это возможно, и опустошаю желудок. Как это называют черноморские моряки и рыбаки: кормлю рыб.
— Сутки, — слышу я голос капитана за спиной. — Через сутки все пройдет.
И он оказался прав. Ровно через сутки моя морская болезнь закончилась, только до этого прошла, как потом оказалось, целая жизнь!
Глава четвертая.
Про морскую болезнь, океан и безумца Мэтью
Оказалось, место у левого борта на юте приглянулось не только мне.
Ют
— это площадка на корме, корма — задняя часть судна, об нее разбиваются волны. Когда ты перевешиваешься через борт, то видишь, как они нападают на корпус яхты, пытаются впиться в него, выпрастывают белые щупальца бурунчиков, а потом вдруг открывается рот, и слышно тяжелое, но размеренное и свежее дыхание океана.Пока еще размеренное.
И на ослепительно голубом небе восторженно светит солнце, отчего вся поверхность воды вокруг переливается, каждые пять минут меняет цвет, яхта опять наклоняется, в желудке вновь нарастает тяжесть, крепко держишься за леер, происходит очередное соитие тебя и этого странного, доставляющего мучения существа.
Я вновь кормлю рыб и сажусь на кормовую банку.
На палубу выползает телевизионщик. Он бледен, на голову зачем-то напялил арафатку, будто это может уберечь от окружающего кошмара. Хотя волны пока не больше двух метров и игривы, иначе не скажешь, а то, что приходится испытывать,
— кто же мог предположить, что океан и морская болезнь для нас с ним оказались синонимами?Впрочем, “морской болезни подвержены до 90 процентов лиц, впервые попавших на море, и до 40 процентов
— при повторных воздействиях качки…”. Это из какой-то умной статьи, найденной мною уже по возвращении в Интернете.Более того, от морской болезни жутко страдал сам адмирал Горацио Нельсон, что не помешало ему стать одним из величайших моряков всех времен.
А еще мне очень понравилось название записок одного яхтсмена, обнаруженных в той же всемирной паутине: “Апология морской болезни”. На самом деле, проблевав вот так с борта (а ночью и в кубрике
— в пластиковый мешок, выданный мне добрым Мэтью) ровно сутки, я стал относиться к ней как к чему-то действительно очищающему и делающему тебя более пригодным для плавания в открытых водах. Проще говоря, типичный обряд инициации, когда через боль, мучения и страдания ты вдруг обретаешь нечто, чего ранее был лишен.Между прочим, Мэтью тоже днем покормил рыбок после того, как отведал капитанской пасты с куриным филе. Не знаю, что там такого наворотил мистер Пол Грин на своей двухконфорочной газовой плите, но постоянно улыбающийся и живописно разукрашенный татухами матрос вдруг переменился в лице, зажал рот рукой и бросился на палубу, к тому самому борту, возле которого плавали рыбки и рыбины, жаждущие пожрать.
Так мы и скакали то к борту, то от него: я, Мэтью, телевизионщик
— телевизионщик, я, Мэтью.Остальные же наслаждались свежим ветром и безоблачным небом да еще тем, что вокруг нас не было никого на сколько-то сотен морских миль.
Разве что атолл Палмерстон находился милях в ста левее нашего курса к атоллу Суворова. Место это, состоящее из 35 песчаных островков, находящихся в пределах кораллового рифа, окружающего лагуну, хорошо известно любителям книг о тропическом рае (дальше большая цитата из Wiki):
“В 1863 году корабельный плотник и бондарь Уильям Мастерс прибыл на Палмерстон с двумя полинезийскими женами с соседнего острова Мануае (по другим данным, с острова Пенрин), получив на это разрешение Британского правительства. Впоследствии он взял еще третью жену… Он оставался единоличным правителем острова до смерти в 1899 году. После себя Мастерс оставил большую семью с 17 детьми (по другим данным, общая численность колонии к тому времени составила около 100 человек, все они являлись потомками Уильяма Мастерса и его трех жен).
Через два года после смерти Уильяма Мастерса его потомки не смогли договориться о том, кто возглавит колонию. В 1901 году британский представитель на Раротонге полковник Гуджеон назначил старшего сына Уильяма, Джоэла, британским представителем и судьей на острове. В 1923 году ураган уничтожил все пальмы, росшие на Палмерстоне, а также все дома островитян. Жители Палмерстона были эвакуированы проходившей мимо шхуной на Раротонгу. Позднее островитяне еще несколько раз покидали остров после разрушительных штормов, но всякий раз часть из них возвращалась на остров. Потомки Уильяма Мастерса до сих пор населяют Палмерстон…
Ко времени смерти младшей дочери Уильяма Мастерса, Титана Танги, в 1973 году более тысячи его потомков жили на островах Кука и в Новой Зеландии. Несмотря на то, что только около 50 из них сейчас живут на Палмерстоне, они все считают этот остров своей родиной. В 1954 году семья Мастерсов безвозмездно получила Палмерстон в полную собственность. В настоящее время на острове живут представители трех ветвей семейства, браки внутри каждой из групп запрещены”.
Когда мы болтались в каких-то ста морских милях от атолла и расстояние между яхтой и этим подобием суши все сокращалось, на нем жили всего 45 человек, если верить кукианским (кукляндским) источникам, но даже на горизонте не просматривались очертания суши, везде был один океан.
Абсолютно пустынное и безоблачное небо над головой, пять тысяч метров водной толщи под нами и бескрайняя, безбрежная, дышащая и начинающая сердиться (на верхушках волн уже появлялись белые барашки) стихия: вот в этот момент меня и торкнуло в первый раз.
Будто укол восторга был сделан прямо в сердце!
Несмотря на то, что чувствовал я себя, честно говоря, отвратительно, ко мне вдруг вернулось давно уже забытое ощущение ничем не измеримого счастья. Просто счастья. А вдобавок еще и понимание того, что ты всего лишь плохо различимая зарубка на гигантском стволе времени. Только от этого, как, впрочем, и от того, что один вид этих тонн воды, постоянно наваливающихся на яхту, минующих ее и продолжающих свой путь туда, вперед, в сторону таинственного Суварова, куда стремимся и мы, неизбежно приводит к мыслям о собственной смертности, не становится страшно.
Время внезапно перестает существовать. Первым из нас это подметил Антон.
— Андрюха, — сказал он мне, вытирая брызги очередной волны с лица, — а ведь тут время пожирается пространством!
И на самом деле это именно так. Более того, как выяснилось потом, когда, вернувшись, я начал читать записки и блоги всех, кто путешествовал на яхте в открытом океане, именно это есть чуть ли не главная определяющая самого понятия “океан”: здесь нет времени, есть одно лишь пространство!
Но и это не главное в его описании и попытке понять. Вне человеческих сил и пределов даже намекнуть о том, какой он! Разве что вновь подняться на палубу, подождать, пока тот же Мэтью опять отдаст швартовы, и снова ощутить это дыхание Левиафана, а потом ждать, что будет дальше. То ли он, этот великан, позволит тебе смиренно (а это главное тут слово) совершить свой путь, то ли ему что-то придется не по нраву. И тогда вдруг усилится ветер, и белые барашки на волнах превратятся в седые, развевающиеся под напором какого-нибудь норд-оста бороды, а те, в свою очередь, в водяную завесу, не оставляющую на тебе сухого места да еще заливающую все вокруг.
Но тогда, в первый день нашего плавания, он был добродушен, волны и морская болезнь не в счет, и опять повторю: все можно отдать, чтобы вновь пережить то ощущение счастья, что пережил я днем 18 июля 2011 года. Когда яхта “Южный Крест”, поймав в паруса попутный ветер, да еще и под дизелем, шла со скоростью в семь с половиной узлов по направлению к атоллу Суворова. Жалею лишь о том, что не спустился тогда вниз и не записал точные координаты точки, где это состояние снизошло на меня.
Мне опять захотелось курить, и опять я начал бороться с зажигалкой, которая никак не хотела помочь мне на ветру.
— Вау! — сказал второй курящий на борту “Южного Креста”, тот самый Мэтью. — Смотри, как это делается!
Он натянул майку на голову, ловко засунул под нее руку с зажигалкой, и через мгновение оттуда появилась струйка табачного дыма.
Я повторил, и у меня получилось. С того момента, видимо, и начал испытывать к этому парню какие-то родственные чувства, чего не могу сказать о капитане.
Если давать характеристики что одному из них, что другому, то капитан — явный лузер, а Мэтью — безумец. И оба они эскаписты. Про капитана я подробно напишу в одной из следующих глав, как и про эскапизм, а вот о Мэтью пора уже сейчас.
Мэтью — канадец, франкоговорящий, из провинции Квебек. Его французский акцент пугал меня так же, как он дергался от моего русского, но мы мило общались и на яхте, и потом, уже на берегу, после возвращения с океана.
В первый же день, еще до наступления той ночи, что заставила нас всех пережить погружение в пропасть метафизического ужаса, он поведал мне, как в четырнадцать лет отец выдворил его из дома, сказав: все, чувак, иди и зарабатывай сам свои бабки! И он пошел. Сейчас Мэтью уже двадцать восемь, и кем он только не успел побывать. Рыбаком в северной Атлантике, где ловил палтуса, треску и лосося, инструктором по сноубордингу и прочим северно-снежным штучкам, а потом взял и свалил из Канады, от зим, морозов да снегов. В Мексику, где занимался чем-то странным, как он сам сказал: “Спасал детей и делал социальную революцию”.
А потом добавил:
— Ты читал Бакунина и Кропоткина? — И прошептал в ночную пасть океана, не смотря на меня: — Я — анархист! За всеобщую справедливость!
В Мексике анархист Мэтью провел года два, выучил испанский, ну а потом понял, что надо спасать уже не детей, а себя, — я так и не понял, от чего, он как-то не задержался на этой теме. Скорее всего, приторговывал травкой или что-то в этом роде.
Отбыл он в блаженный рай Таиланда. Потом были Лаос, Камбоджа, Филиппины, так и добрался Мэтью до Новой Зеландии, откуда перепрыгнул на острова Кука и приземлился на яхте “Южный Крест”, нанявшись матросом к лузеру Полу.
Вот уж действительно — сладкая парочка.
Хотя он даже больший раздолбай, чем мистер Грин, только вот позитивен, да так, что может сидеть в шторм на корме, натянув на голову капюшон от непромокаемой рыбацкой куртки, и слушать в плеере Iron Maiden, закрыв глаза, скаля океану зубы и подергиваясь в такт очередному запилу в стиле heavy metal.
Еще на борту “Южного Креста” он мечтательно рассказал мне о том, что главное его желание — купить самому яхту. Маленькую, 12-метровую. И отправиться куда глаза глядят. Одному. Дома, в Канаде, Мэтью не был восемь лет, на отца ему по фиг, но вот матушку и сестру увидел бы с радостью, да и яхты там дешевле, чем в Новой Зеландии и Австралии. Так что в ноябре собирается пообщаться с родными, а заодно присмотреть себе посудину. Потом дождется окончания зимы, да и половину весны можно пробыть дома. Океан станет поспокойнее, что у канадского побережья, что в этих широтах, где сейчас зима, а значит, пора ураганов миновала. Тогда здесь опять будет зима, и вновь минует пора ураганов, которые начнутся в октябре и будут накатывать на острова один за другим до апреля. И придет пора тронуться в путь, от Ванкувера, скорее всего, и прямиком по направлению к Океании. Потому что только здесь человек может быть счастлив!
Он рассказывал мне все это, и глаза у него блестели, он уже был там, на борту своей еще не существующей яхты, и жил так, как всегда хотел: абсолютно свободным и не зависящим ни от кого на всем белом свете! Океан не в счет, он сильнее судьбы, а потому ему просто надо подчиняться!
Потом, уже на Раротонге, я узнал, что когда они стоят в гавани, то Мэтью пьет пиво, много пива, очень много пива, а еще приводит в кубрик девчонок. Где он там их находит, на Раротонге, — не знаю, но, видимо, они есть и не против, потому как Пол постоянно ворчал, что вот этот мерзавец канадец опять устроил бардак, нет, чтобы дело делать.
Так и хотелось спросить: какое?
А еще Мэтью, как я уже писал, весь в тату, и тату эти не просто так, каждая отмечает определенный этап в его жизни.
— Что будет после островов Кука? — спросил я.
Это было, когда он приехал к нам в мотель, бухой, с двумя бутылками крепкого темного пива, одну из которых быстро выпил, сидя со мной на берегу, пока я курил, глядя на Южный Крест.
— Не знаю, — сказал он, — что-нибудь нарисую. А вообще, я хочу на Самоа, там делают набивные татушки, как раньше везде в Полинезии…
Встал, дошел, пошатываясь, до своего скутера, сел и растворился в ночи.
Хороший чувак, пусть Бог Раронга даст ему счастья!
— Эй! — кричит Баков. — Андрюха, рыба, летучая рыба!
Я посмотрел в океан, уже смеркалось, волны становились все выше и выше. На палубу белым призраком выполз телевизионщик, опять схватился за леер и перегнулся через борт, хорошо, что не было очереди. Летучая рыба так и не попалась в тот момент мне на глаза, да и вообще, было полное ощущение безжизненности этого колоссального пространства вокруг, хотя нет, я вру, оно само было живым, и Лем ничего не придумывал, когда писал свой “Солярис”.
А ветер между тем все крепчал. Наши бодрые гаврики распустили стаксель, и яхта, зарываясь носом в волну да временами как-то очень уж нагло кренясь на правый борт, уходила все дальше и дальше в открытый океан, оставляя позади манящий якорь атолла Палмерстон.
Мы еще не знали, что через пару часов ветер усилится еще больше, а потом начнется шторм.
Глава пятая. Шторм
Вскоре после того, как мы поднялись на борт яхты и только еще осматривались, Мэтью вдруг как-то очень уважительно спросил меня:
— Вы — ученые?
Только в его воспаленном мозгу при виде нашей разношерстной и странной компашки мог возникнуть этот вопрос.
Почему я вспомнил сейчас о нем?
Потому, что мы шли на Суваров, атолл Суворова, и в тот день казалось, что обязательно дойдем. Но чем же он так примечателен, этот странный атолл, ставший чуть ли не синонимом земного рая, по крайней мере у тех, кто хоть что-то о нем слышал?
Не только тем, что его открыл 17 сентября 1814 года на шлюпе “Суворов” Михаил Петрович Лазарев. И даже не сегодняшним статусом уникального заповедника, в котором находятся птичьи колонии и живет одна из самых больших на сегодняшний день популяций пальмового вора — кокосового краба, монстра, чей вес достигает четырех килограммов, а клешни вымахивают до метрового размера. Между прочим, на юте яхты стояла, прикрученная веревками, большая проволочная клетка, куда капитан Пол явно собирался засадить несколько этих существ. И ничего удивительного, ведь славится краб этот своими вкусовыми качествами, а цена большого экземпляра достигает ста долларов (новозеландских).
Нет, главная легенда Суварова — это сокровища, и я не брежу.
Как гласит все та же Wikipedia, еще в середине XIX века команда, проводившая работы по подъему затонувшего на местных рифах судна, случайно обнаружила сундук с монетами. То ли на сумму в 15 000 долларов, то ли 22 000, но в любом случае величину астрономическую по тем временам. “Командовавший экспедицией Генри Мейр, опасаясь кровопролития, перепрятал сокровища, да так удачно, что они никогда больше не были найдены. Свидетели утверждали, что найденным монетам на тот момент было примерно сто лет. Предполагали, что этот клад принадлежал экспедиции английского мореплавателя Джорджа Ансона, который пересек Тихий океан в 1742 году на корабле “Центурион”, после того как потерял 5 кораблей в погоне за испанцами.
Главный остров когда-то был покрыт высоким лесом и банановыми пальмами, но они были полностью вырублены в ходе активных поисков сокровищ…”
И уж скорее мы были похожи на очередную группу застрявших где-то не в своем времени кладоискателей, чем на ученых, которым хотелось понаблюдать за олушами, птенцами фрегатов и чаек. Ученые, как правило, хотя бы предполагают, что их может ожидать, а кабинетные искатели сокровищ никогда!
Если бы я хоть что-то предполагал, то вряд ли мне в голову пришло бы сесть на койку и начать рыться в чемодане в поисках своих таблеток от давления, которые пора было принять и которые я не удосужился заранее достать из него. Лучше это было сделать еще на берегу, но я был занят покупкой сигарет и ожиданием того счастливого момента, когда мы ступим на борт яхты.
Вот и вступили.
Я открываю крышку чемодана, склоняюсь над ним, он начинает отъезжать от меня к противоположному борту, я пытаюсь его поймать. Яхта кренится еще сильнее, я сначала лечу вперед, натыкаюсь грудью на противоположную койку, а потом меня сразу же швыряет назад, чемодан наезжает на меня, а я натыкаюсь спиной на угол своего лежбища, да со всей силы, в глазах тьма, но меня опять бросает вперед, будто я просто мячик или ванька-встанька. Заканчивается все тем, что я просто лежу между койками на полу кубрика и не могу встать из-за невыносимой боли в спине.
На мой вопль прибежали капитан и Мэтью, помогли встать, напуганный Пол (еще не хватало, чтобы с кем-нибудь из пассажиров что-то случилось) посмотрел мне спину, прощупал ребра и радостно заявил, что все нормально, ничего не сломано.
Как потом оказалось, он был прав, только брякнулся я все равно так, что и сейчас, когда я пишу все это, спина иногда дает о себе знать.
Мне помогли залезть обратно на койку, я устроился, как мог, и попытался уснуть.
Все дальнейшее происходило параллельно моим просыпаниям и уходам в очередную попытку сна, причем сопровождалось самыми разными звуками.
Прежде всего скрипом яхты. Казалось, что еще мгновение-другое, и она начнет разваливаться, а потом просто исчезнет в этой пятикилометровой пучине. И лишь какие-то обломки будут болтаться на волнах, которые достигали уже четырех метров, а некоторые так и пяти, с ревом набрасывались то на корму, то на борт, пытались укусить палубу, и им это иногда удавалось. А я спал, и мне снилось, что мы подходим к какому-то острову: белый коралловый песок, нежная гладь лагуны, кокосовые пальмы, ветра нет, и листья их застыли в теплом, прогретом тропическим солнцем воздухе. И под ногами твердь, а не что-то качающееся, да так, что я опять качусь к бортику койки и слетаю на пол.
На этот раз, впрочем, уже без таких последствий, как в первый.
Вся наша компашка рассредоточилась где могла. Миша с Настей и дядя Толя оккупировали кормовую банку. Пусть там заливало, но хотя бы можно дышать свежим (даже чересчур) морским воздухом, в отличие от спертой и душной атмосферы внутри.
Антон пытался уснуть на выделенной ему койке, как и телевизионщик, что устроился напротив меня, уставившись в потолок и сложив руки на груди крест-накрест.
Капитан же с Мэтью вдруг куда-то исчезли. Как потом оказалось, они отличались удивительной способностью в любое время ложиться спать и в тот момент уже давили подушки.
Ветер же набирал силу. Видимо, как раз наступил тот час, когда он перевалил за 22 узла, — это потом, вернувшись, я посмотрел погодный архив на ту ночь. Но цифра эта дана для острова Айтутаки, мы же находились в двенадцати часах хода от него, на расстоянии около восьмидесяти, если не больше, морских миль, в самом что ни на есть открытом океане, и тут все было серьезнее.
В салоне гремела посуда, которая была плохо закреплена.
Мне хотелось одного — ремней безопасности, как в самолете или автомобиле, чтобы я не катался от одного края койки к другому, а спокойно лежал пристегнутым. Да даже кровать из психушки показалась бы мне в тот момент спасением!
Яхта опять накренилась, на меня вдруг упала тяжелая резная деревянная створка, за которой была полка с книгами. Просто выпала и стукнула по голове. А потом посыпались книги. На одной было написано: “Спасение в Тихом океане. Правдивая история о крушении и выживании в 12-балльный шторм”.
Потом, уже на следующий день, я полистал эту книгу. Написал ее некто Тони Фаррингтон, и в ней описано, как в июне 1994 года возле Новой Зеландии внезапно возникший ураган (а это и есть 12-балльный шторм по шкале Бофорта), вызвавший пятидесятифутовые волны (больше пятнадцати метров), поймал в свои лапы небольшую яхточку “Destiny”. Фаррингтон не был на этой яхте. Он находился на борту своего судна, стоящего в марине, но так получилось, что стал свидетелем этой драмы благодаря радиопереговорам между экипажем яхты и берегом. Собственно, этот вот отстраненный взгляд и делает чтение таким напряженным, что возникает ощущение, будто ты сам сейчас там, в центре ревущего урагана.
Передряга, в которой оказались мы, была всего лишь шестибалльным волнением по шкале имени все того же английского контр-адмирала XIX века, но нам хватило сполна!
Я позвал капитана, он закрепил упавшую на меня створку каким-то допотопным крючком на веревочке и опять удалился в свою каюту. А я нырнул в очередное сновидение с коралловым берегом и высокими, стройными пальмами. Ни туземцев, ни туземок, лишь неподвижная твердь посреди бушующего океана, гарантирующая одно — спасение.
Больше в голове не было ничего, даже страха в ней не было.
Он появился позже, когда вдруг сквозь сон я услышал, что из всей той музыки, под которую я пытался спать, исчез один, но очень важный инструмент. Яхта продолжала жалобно скрипеть, ветер ревел за бортом, все так же гремели какие-то кастрюли и хлопали плохо закрепленные дверцы в салоне, но пропал стук двигателя.
“Приехали!” — подумал я.
Мэтью соскочил с койки и с воплем “кэп!” выскочил из кубрика. Добраться до двигателя, как я узнал потом, уже перебравшись на постоянное место жительства в салон, можно было именно оттуда. Поднималась часть пола, закреплялась веревкой на специальном крюке в потолке, капитан, надев на голову фонарик, лез внутрь, а Мэтью подавал ему воду. Так они остужали постоянно перегревающийся двигатель — за все время, что мы провели на “Южном Кресте”, я наблюдал эту процедуру раз десять, не меньше. А ведь капитан гордо объявил нам, что двигатель у него новый, лишь недавно сменил. Впрочем, тогда мне было все равно, я лежал и хотел одного: чтобы двигатель застучал вновь и опять пришел сон.
Минут через пятнадцать стук раздался, но сон не приходил. Захотелось курить. Я сполз с койки и, держась за поручни, выполз из кубрика в салон, где застал спящего напротив экрана автопилота Мэтью: он сидел за столом и дрых, положив голову на руки.
Капитана не было, видимо, опять ушел спать в свою каюту.
Поморщившись от боли в спине, я надел толстовку и вылез на палубу. Вокруг была тьма, только сигнальные фонари яхты освещали ревущий океан. Мне всегда казалось, что это всего лишь невнятная идиома, но так оно и оказалось. Он ревел, вставал на дыбы, яхта ложилась практически на бок, доставая верхушкой бизани самые наглые и высокие волны, с которых срывались уже не брызги, а целые струи и окатывали всех, кто находился сейчас не внутри, — дядю Толю, Мишу, Стасю, меня…
И самое странное, что небо было усыпано звездами, но они качались так же, как яхта и океан. Некоторые красиво, как в кино, падали с небосвода, я приметил одну и загадал желание: чтобы это безумие скорее закончилось!
А потом меня окатило с ног до головы, и я опять уполз вниз.
А вскоре Мэтью, который вдруг проснулся, согнал наших с кормы внутрь, заявив, что уже небезопасно и сейчас он закроет люк.
Приладил какие-то две толстых дощечки и вновь устроился у автопилота.
Нас все так же бросало, яхта кренилась, двигатель стучал, я улегся на диванчик по соседству с Мэтью, белая стрелка курса указывала в сторону Суварова, то забирая на пять градусов вправо, то качаясь влево. Волны били в иллюминаторы. Под столом я пристроил мешок для блевания (морская болезнь еще продолжалась).
На диванчике можно было устроиться так, чтобы боль в спине не очень чувствовалась, да я еще и болеутоляющего выпил. В общем, жизнь почти налаживалась, разве что когда яхта в очередной раз ложилась на правый бок, сердце не просто екало: казалось, что еще минута-другая, и все, конец, но она опять выпрямлялась и шла дальше.
И опять мне начал сниться божественный остров в океане, и что-то вот-вот должно было произойти. Не исключено, что я даже наткнулся бы на сокровища, запрятанные на атолле Суворова (а снился, скорее всего, именно он, точнее, его главный островок, Анкоридж) давно уже покинувшим этот мир Генри Мейером, как вдруг проснулся от дикого крика Антона.
А потом увидел, как, летая от одной стенки салона к другой, Миша перебирается прыжками к каюте капитана.
Как раз над кубриком находился люк, который вдруг оказался выбит волной, и вот внутрь хлынула вода, да еще с соляркой, — почему-то наши умники установили над кубриком работавший на дизтопливе электрический генератор.
Мэтью и капитан очухались, схватили страховочные пояса, напялили их на себя и выскочили на палубу. Задраили снова люк и наконец-то поменяли большой стаксель, так называемый “генуэзский”, на небольшой, штормовой, да еще его сразу зарифили. Спустились обратно в салон, закрыли входные задвижки и отчего-то опять улеглись спать.
Нас же все бросало и мотало, в кубрике на полу наши чемоданы и сумки плавали в воде, смешанной с солярой, жутко воняло, меня опять вывернуло. Но это уже казалось чем-то в порядке вещей, как и качка, и ревущий океан, и ветер, явно уже достигший двадцати пяти, а то и двадцати шести узлов. Хотя, может, у страха глаза действительно велики, а это был именно тот метафизический страх, от которого нет никакой возможности избавиться, и желаешь лишь одного: каким-то образом забыться.
Я вновь попытался нырнуть в сон, надеясь опять увидеть все тот же коралловый рай, что мерещился мне в полузабытье всю эту долгую ночь, но тут яхта как-то очень уж сильно накренилась, опять решив скинуть меня на пол, если только это живое, качающееся существо из досок можно было назвать полом.
Очнулся и увидел сидящего напротив Антона, в одних плавках, с глазами, огромными как плошки.
— Все, Андрюха, — сказал он мне, пытаясь удержаться за край стола, чтобы не упасть, когда яхта в очередной раз ложилась на бок, — кажется, пипец! Давай будить капитана!
Океан, будто услышав эти его слова, яростно пихнул “Южный Крест” в бок, потом попытался прорваться внутрь через один из иллюминаторов, а затем завыл, недовольный, что у него это не получается.
Я распихал Мэтью. Он опять сладко дремал возле автопилота, но так и не снял с себя страховочный пояс.
— Позови капитана!
— Скажи ему, чтобы мы поворачивали обратно! — сказал Антон, когда мистер Грин появился из своей каюты.
Будто поняв эти его слова, океан вдруг прикрыл пасть и уже не так сильно стал бросать яхту по очумелым волнам.
Видимо, морским богам очень не хотелось, чтобы мы дошли до атолла Суворова!
Глава шестая. Лузер Пол
Бросать яхту по волнам так, как еще каких-то полчаса назад, перестало, но стоять на ногах было невозможно. Сразу начинаешь летать между стенками салона, как пресловутый мячик для настольного тенниса, отскакивая от стен, натыкаясь то на стол, то на мойку и газовую плиту, то бишь кухонный уголок, то еще на какую хрень, включая тот самый диванчик, обитый кожзаменителем, на котором я еще недавно пребывал в дреме.
Капитан Пол возник в дверях своей каюты, рядом с которой гордо поблескивала бронзовая дощечка с гравировкой “Master”, чтобы сразу было ясно, кто там обитает внутри, упершись длиннющими руками, похожими на щупальца осьминога.
Мастеру изложили решение руководителя экспедиции (а как еще можно было назвать нашу безумную попытку прорваться на Суваров, не увеселительной ведь прогулкой!), и капитан вдруг запыхтел и начал что-то очень быстро говорить на своем новозеландском английском, так быстро, что я не мог разобрать ни слова.
— О чем это он? — спросили мы с Антоном в один голос Мишу.
— Он говорит, что это неспортивно! — послушно перевел Миша, а потом вдруг добавил: — Мне тоже так кажется!
Папа Антон только хмыкнул. Мишино мнение в этом случае его не интересовало, как не волновала и точка зрения капитана. Если будем тонуть — то все, а тонуть не хочется.
Капитан продолжал свою речь.
— Что там еще?
Миша прислушался, потом попросил Пола говорить помедленнее.
— В последний раз, когда они шли на Суваров, тоже штормило, а с ними был совсем маленький ребенок, зато когда они пошли обратно, то океан был спокойным, и у всех было прекрасное настроение!
— У нас тоже будет хорошее настроение, — сказал Антон, — когда мы повернем обратно!
И ухватился покрепче за поручень, чтобы не отлететь при очередном крене посудины к противоположной стенке.
До Суварова оставалось меньше двух суток пути, и дойти было можно, все мы это понимали. Но зато обратно идти надо будет четверо суток до Раротонги, а четверо суток — это не двое.
Почему-то пристать к Айтутаки капитан не считал возможным, якобы там такая роза ветров, что на обратном пути сделать это практически невозможно.
Врал, наверное, а может, и на самом деле так, кто знает!
Мы болтались в самом сердце мира, волны все еще перехлестывали через “Южный Крест”, потихоньку светлело, но до полного рассвета оставалось еще какое-то время.
И вокруг все так же не было никого, даже атолл Палмерстон был больше чем в ста милях в сторону, вот и выбирай одну из вершин треугольника: Суваров — Палмерстон — Раротонга…
Если мы сейчас повернем и пойдем обратно, то нас ждет двое суток пути. Сорок восемь часов в открытом океане — но это лучше, чем те же сорок восемь, помноженные на два, внутри этой посудины, явно не расположенной к нам.
Она нас невзлюбила так же, как и мы ее, она любила только капитана Пола и немного Мэтью, но тому было все равно, любит она его или нет. Во всяком случае, бытовые условия у них были получше, чем у нас, капитан мог пользоваться отдельным туалетом, Мэтью спал на койке с сеткой, а значит, ему не грозило свалиться и шмякнуться спиной так, как это произошло со мной, да и вообще, они были сами по себе, мы — сами.
Как выяснилось, даже пили воду мы разную — они, тайком, бутилированную, капитан точно пил ее, а мы довольствовались той, что давал опреснитель, отвратительного, надо сказать, вкуса.
И все равно мистер Пол Грин был мне симпатичен.
Просто я люблю лузеров, хотя, когда они страдают хитрожопостью, их очарование пропадает, и ты начинаешь чувствовать гнильцу.
Разбираться, почему да как все это может быть намешано в человеке, не всегда интересно, да и немного я знаю о капитане Поле, чтобы так вот взять да вытащить на свет божий его нутро.
А что знаю…
Например, что на момент нашей встречи ему был уже 61 год, хотя, скажу честно, этого возраста дать ему нельзя. Выглядит он лет на пятьдесят с небольшим, высокий, худющий, с гривой седых непослушных волос. И с очень ясными, явно промытыми океаном глазами. Романтическая такая внешность, сразу видно — капитан!
Не знаю, где он родился, но в возрасте двух лет мистер Пол был посажен родителями (они, впрочем, тоже взгромоздились с ним вместе) на большое судно, что шло из Лондона (Англия) в Окленд (Новая Зеландия), где и началась его дальнейшая жизнь.
Обретались они в какой-то дыре под названием Арапуни на побережье, и любимым его развлечением было проводить время со сверстниками на воде, плавая в собственноручно сооруженных из рифленого железа каноэ, — представляю эти посудины!
Почему-то он считает, что его мама — русская цыганка, а может, не мама, а бабушка, но кто-то из родных по женской линии точно, хотя ничего цыганистого в нем нет, разве что упомянутая хитрожопость, но может, это просто реакция на жизнь, которая его явно не баловала.
Доведись мне встретиться с ним в другой ситуации и, главное, не на его любимом и ненаглядном “Южном Кресте”, я бы с удовольствием провел с ним пару вечеров и даже бы поставил ему выпивку, к которой он так неравнодушен. Собственно, главной из причин, по которой он свалил в свое время из Новой Зеландии, и было его пьянство. Очередная жена не выдержала, сказала ему “бай-бай”, и он отправился в мир безграничной свободы — в океан.
Хотя на яхте он был трезв как стеклышко — мне нравится эта идиома. Да и все на яхте были трезвы, посмотрел бы я на то, как поддавшие члены команды и пассажиры кувыркаются по палубе при шестибалльном волнении, сколько бы нас в результате осталось?
А вот на берегу с ним было бы о чем поговорить.
Свою первую яхту он купил в двадцать восемь лет, до этого получив сертификат дайвера, шлялся по миру (как понимаю, мир в его понимании — это все тот же Тихий океан, только не ограничивающийся его райской частью, сиречь островами Полинезии), был инструктором, занимался чем-то еще. Перекати-поле, бродяга, искатель приключений, сторонник ничем не ограниченной свободы как в душе, так и в передвижениях.
На этой-то 53-футовой (16,1 метра) моторной посудине под названием “Конкорд” мистер Пол Грин до своих сорока восьми лет занимался тем, что возил туристов по заливу Хаураки (Hauraki Gulf) — тому самому, что расположен в северной части новозеландского острова Северный, между Оклендом, полуостровом Коромандел и равнинами Хаураки. Название это с языка маори переводится как “северный ветер”. Между прочим, Пол до сих пор гордится тем, что на этом самом “Конкорде” в марте 1988 года он попал в самый эпицентр циклона “Бола”, самого разрушительного в истории Новой Зеландии. Понятно, что наши шесть баллов для него были тьфу, плюнь, и ветер унесет!
Но продолжу краткое описание его жизни.
Тогда-то, в восьмидесятых, он и получил свой диплом капитана и даже удостоился привилегии доставлять школьников из Окленда на остров Тиритири Матанги, еще в 1980 году объявленный заповедником. Школьники эти были волонтерами, которые отправлялись в заповедник, чтобы заниматься там всяческими полезными делами, например, восстанавливать растительный покров, прокладывать тропинки и контролировать количество хищников (интересно, каких). В общем, удивительный послужной список, которым можно гордиться, не говоря уже о том, чтобы заочно уважать этого человека, если, конечно, не знать всю степень его раздолбайства.
Хотя повторю — он мне отчасти до сих пор симпатичен, этот проныра, человек-себе-на-уме, которому все пассажиры в общем-то до винта его “Южного Креста”. И если он терпит нас, как и наших предшественников, как и тех, кто еще взойдет на борт после, то лишь из одного соображения: жить-то надо, а на это нужны деньги, которые все мы ему и отдаем.
На самом же деле он предпочел бы с нами просто не связываться: ходил бы сам от острова к острову, зависал то в одной лагуне, то в другой, ведь единственное, что он любит, кроме выпивки, это океан. А любит он его потому, что это свобода и никакой ответственности. Если хочешь спать — то спи, и по фиг, что шторм, что волной пробило люк, что яхту заливает, а на ней, кроме него и безумного матроса, канадца Мэтью, шесть сухопутных крыс, у которых глаза от страха — как упомянутые в одной из предыдущих глав плошки.
Мы ему не нужны все, мы только мешаемся, и его реакция на то, что Антон дал команду (а только он, как наниматель посудины, имел право это сделать) не идти на атолл Суворова, — еще одно тому подтверждение.
Понятно, что в 61 год человек уже просматривает горизонт, за который он уйдет, и так же ясно, что увидеть Суваров, может, в последний раз в жизни для него было таким же неистовым желанием, как и для Тома Нила. Полакомиться же кокосовыми крабами (а может, просто наловить их для продажи) — это вторично, намного важнее вновь прикоснуться к волшебству.
Вот за это-то я и благодарен лузеру Полу — он дал мне понять, не произнеся при этом ни слова, а лишь всем своим поведением, что Суваров действительно волшебное, магическое, мистическое место. И лишь его вина в том, что в этот раз мы до него не дошли!
А может, и наша: стоило лишь почитать блоги тех, кто уже побывал на палубе “Южного Креста”, чтобы понять, на что мы подписались. Мне хорошо запомнился “злобный” отчет некоего Джона Кассона из Новой Зеландии, зафрахтовавшего яхту Пола для путешествия с Мангаревы, крупнейшего острова архипелага Гамбье, что во французской Полинезии, на Питкерн. Вместо запланированных двух недель мистер Кассон с женой пробыли на палубе и внутри судна максимум час. Этого времени им хватило, чтобы увидеть — состояние посудины настолько плохое, что не гарантирует им безопасного перехода до Питкерна, пусть это всего-то 291 морская миля…
Ну, прочитали бы мы все это, и что? Не пошли бы на Суваров? Но тогда ни один из нас не смог бы испытать этого потрясающего ощущения метафизического (иначе не назовешь) ужаса посреди бушующего океана, которое, надо надеяться, изменило каждого из присутствующих в ту ночь на борту. Потому как лишь ощущение границы между одним миром и другим, на которой ты внезапно оказываешься, дает тебе возможность посмотреть и на себя, и на мир иными глазами.
Во мне точно что-то стало другим, но назвать пока это словами, дать дефиницию я не в состоянии, — видимо, для этого все же надо дойти до Суварова!
Я вдруг до безумия хочу курить, такое случается. Капитан с Мэтью собираются выходить на палубу, вновь ставить паруса, готовиться к развороту яхты. Надевают страховочные пояса, я же выползаю без оного, надеясь, что пронесет.
Дядя Толя все еще сидит на корме, прижимая к себе камеру и накрыв ее полой плаща, чтобы волны не заливали. Хватаюсь за леер, пытаюсь удержаться на ногах. Вижу звезды и два каких-то белесых пятна, которые я принимаю за облака, но потом, приглядевшись, понимаю, что это нечто иное. Лишь позже, уже на следующий день, когда вечером мы выползли на палубу, пользуясь тем, что волнение стало стихать, и я вновь увидел эти самые белесые пятна, капитан сказал мне, что это Магеллановы облака. Так я убедился в том, что они действительно существуют, как существует и Южный Крест, который во время нашего возвращения на Раротонгу находился по правому борту, и были хорошо видны три ярких звезды — Гакрукс, Мимоза и Акрукс — и одна тусклая, Бета Южного Креста. Хотя на самом деле звезд в нем больше, но они не видны.
Есть одна средневековая легенда, что прародители человечества Адам и Ева видели звезды, образующие созвездие Южного Креста, из Земного Рая, находившегося в Южном полушарии. С тех пор созвездие стало невидимым для людей, населяющих Северное полушарие (по представлениям того времени, Африка и Азия не переходили за экватор). А раз невидимо — то, может, оно и не существует? Так, живя еще в СССР, я долго не мог заставить себя поверить в то, что за железным занавесом действительно существуют какие-то страны, раз меня никуда не выпускали господа коммунисты. Так и с Южным Крестом. Ну не доводилось мне еще бывать за экватором! В существовании большого мира я уже убедился, а вот в том, что это самое, наверное, романтическое для восприятия созвездие, — нет.
— Пол, — спросил я, — а где Южный Крест?
Капитан, уже отошедший от случившегося облома, понявший, что денег обратно с него требовать не будут, предвкушающий встречу с Крисси и множество пива в их халупе, а не исключено, и чего покрепче, показал своей длинной рукой-щупальцем куда-то в небо.
— Не вижу! — сказал я.
Он взял меня за плечи, повернул в сторону океана и указал прямо туда, где мерцал Гакрукс. Остальные звезды я нашел уже сам.
Но это случится завтра, а пока у меня все еще морская болезнь, и мы начинаем разворот к Раротонге, и вдруг капитан бросает шкот и несется к корме.
Сразу же, как мы отошли от Айтутаки, он забросил две удочки с большими блеснами. По левому борту и по правому. И ни одна рыбина за весь предыдущий день не соблазнилась этими славными, красивыми искусственными рыбками. Ни махи-махи, ни меч-рыба, ни вахи, ни тунец, ни марлин, ни одна! Вообще, океан был пустынен, разве что та самая летучая рыба, которую еще вчерашним днем увидел Антон, дала понять, что в нем есть какая-то жизнь.
А тут в самый неподходящий момент катушка начала вдруг яростно разматываться. Паруса хлопали по ветру, яхта все так же кренилась, волны бросались в лицо, а мистер Пол Грин самозабвенно крутил барабан, подтягивая к корме ту самую большую рыбу, в ловле которой я мечтал принять участие, наверное, столько же лет, сколько и увидеть Южный Крест.
Но если не дано дойти до Суварова, так и с рыбой будет облом.
Большой тунец выскочил из воды, его было хорошо видно в светящейся дорожке, что отбрасывала на воду луна.
Сделал свечку, рухнул вниз, в волны, леска дзинькнула, капитан сказал “фак”, смотал остатки лески на катушку и пошел разбираться с парусами.
— Вниз, вниз! — закричал Мэтью. — Сейчас будем поворачивать!
Мы спустились вниз. Я смотрел на дисплей автопилота, стрелочка, указывающая еще несколько минут назад курс до атолла Суворова, заметалась, пока не остановилась и не начала привычно рыскать на пять градусов то в одну сторону, то в другую.
Мы взяли курс на Раротонгу.
А что касается мистера Грина, то уже одно то, что он показал мне Южный Крест, ему должно быть зачтено.
И вообще, я люблю лузеров.
Только желательно быть с ними не на одной яхте в центре Тихого океана!
Глава седьмая. Женщина на корабле
Когда сейчас, уже давно находясь не в океане и даже не на острове, затерянном где-то в его просторах, я пытаюсь понять, отчего же все сложилось именно так, то в голову лезут исключительно иррациональные объяснения.
Ведь не всем “повезло” с дядюшкой Полом так, как нам. Кто-то доходил на “Южном Кресте” и до Суварова, и до прочих изумительных мест, которые для меня всего лишь названия и точки на географической карте южной части Тихого океана,
— Тувалу, острова Феникс, принадлежащие республике Кирибати, Таити, острова Гамбье. Да и тот самый Питкерн, где он застрял в 2010 году с переполненной пассажирами яхтой, так что как считать это, в плюс или в минус, еще надо подумать, скорее все же второе…А мы…
Ну с какого хрена начался этот несчастный шторм, который никак не может утихнуть, пусть и ночь уже подошла к концу, да и балльность снизилась с шести до четырех, а потом и до трех?
Ночь закончилась, солнце взошло над океаном, яхта уже не ложится на бок, а просто кренится на правый борт, и все так же грохочут чашки и тарелки в мойке. На палубу выходить нам запрещено, ее заливает, только Мэтью, напялив на себя непромокаемую куртку с капюшоном, сидит на корме, лыбясь от счастья и покрепче уцепившись руками за леера, слушает все тех же Iron Maiden да курит Pall Mall из пачки, что я подарил ему еще вчера. С чего я был таким добрым? Да фиг знает, просто от расположения душевного, не иначе. А пачка, между прочим, обошлась мне на Айтутаки в семнадцать новозеландских баксов, хотя это я не мелочность свою подчеркиваю, а таким образом рассказываю, что там и почем.
Пол, кстати, Iron Maiden терпеть не может, в салоне играет только старая музыка.
— Ты что любишь больше всего?
— Пресли!
— А еще?
— Пресли!
Ну и так далее, хотя вперемежку с Пресли, которому он обожает подпевать, отбивая ногой ритм, звучат и Beatles, и Боб Дилан, — ну что еще может слушать этот капитан-лузер, как не музыку тех лет, когда он был еще совсем молодым?
Но все же с чего начался этот идиотский шторм? И какого дьявола ко мне привязалась морская болезнь. И к телевизионщику тоже? И почему дядя Толя был вынужден практически половину ночи провести на коленях, поставив камеру на стол, крепко обняв ее руками да еще положив на нее голову?
Сглазили, что ли? И кто тогда?
Уже на обратном пути, в аэропорту Гонконга, я случайно разговорился с одним соотечественником, который ждал того же рейса, что и мы. Моряк из Калининграда, полгода ходивший помощником капитана на немецком сухогрузе, теперь контракт закончился, и вот в ожидании следующего летит домой, через Москву, побыть с родными, да и вообще, поотвыкнуть от качки.
Еще полностью погруженный в энергетику оставшихся далеко за экватором островов, вштыренный многочасовым перелетом из Новой Зеландии, отчего пребывающий как бы сразу в нескольких измерениях, выпивший уже несколько чашек крепчайшего эспрессо, направляясь в очередной раз перекурить в стеклянный загон для табачнозависимых, я шел рядом с этим мужиком почти двухметрового роста и вдруг начал гордо рассказывать ему обо всех перипетиях нашего путешествия.
Мол, раз моряк, то должен понять и оценить…
— А сколько вас было на этой посудине?
— Шестеро! — ответил я и зачем-то начал перечислять.
И когда очередь дошла до Стаси, то помощник капитана заулыбался и сказал:
— Вот и причина!
— Чего? — не понял я.
— Несчастий! — А потом, помолчав чуток, добавил: — Женщина на корабле, сам понимаешь…
Я сразу вспомнил обо всех морских суевериях, про которые когда-либо читал. Среди них есть абсолютно очаровательные, мне даже хочется их перечислить.
Присутствие при закладке корабля девственниц, особенно рыжих, — плохая примета. Хвост акулы, прибитый к бушприту, способствует увеличению скорости корабля. Нельзя менять имя корабля. Пассажиры-юристы (защищающие интересы судовладельцев) и служители культа — могут привести к бедам в плавании. Моряк с разноцветными глазами — к несчастью. Нельзя свистеть на палубе — этим накликается шторм…
Может, капитан Пол менял имя своего судна? Не исключено, но уже не спросишь, я в Гонконге, он на Раротонге, разводит лохов-туристов обещанием показать, как плещутся в океане киты.
Моряк с разноцветными глазами… У Пола глаза одного цвета, блекловатые такие, а Мэтью… Вот не помню я, какие у Мэтью глаза, наглые — да, смешливые — да, но чтобы разноцветные?
И никто и не свистел, только ветер, но ему положено.
Значит, действительно дело в женщине на корабле!
Между прочим, в списке морских примет этот пункт стоит первым.
“Женщина на корабле — к беде. Возникло, по-видимому, из-за того, что на английском языке слово “корабль” женского рода. Поэтому предполагалось, что она — корабль — будет ревновать членов экипажа корабля к появившейся на ней женщине”.
Стася, затарившаяся чем-то очень необходимым для жизни в дьюти-фри, спокойно сидела неподалеку от выхода на посадку и дремала. Собственно, она занималась этим практически все время нашей поездки. Дремала на яхте, на берегу, как в одном отеле, так и в другом, в общем, это было для нее обычное состояние.
Вообще, она очаровательна, учится на актрису музыкального театра, так и хочется сказать: “белая и пушистая”, если только не слышать, как она ругается с братом, но это не имеет уже никакого отношения ни к шторму, ни даже к плаванию в открытом океане.
Значит, наша яхточка к ней приревновала, жуть! “Южная Крестиха” оказалась склочной и въедливой бабенкой, да и разница в возрасте дала себя знать, как не приревновать к молодой, двадцатилетней, у которой вся жизнь впереди. “Я вам покажу!” — подумала яхта, и началось то самое, что и началось.
Бред?
Да как знать, но вот ведь ходят женщины на яхтах, даже в одиночку, и ничего, шторма бывают, но они всегда бывают, возвращаются живыми и невредимыми, так, может, не в этом дело? Но тогда в чем?
Надо посмотреть еще в приметы, вдруг да нечто важное опустил.
“День выхода корабля в море — пятница (день распятия Христа), особенно 13 числа, — несчастливый день”.
Это точно было не в пятницу и не тринадцатого.
“День выхода корабля в море — первый понедельник апреля (день рождения первого в мире убийцы Каина и день убийства им своего родного брата Авеля) — несчастливый день”.
Вот уж точно не подходит, потому как апрель давным-давно закончился, да и вообще, в апреле я не подозревал о том, что в июле мы все отправимся на острова Кука, хотя уже знал об их существовании.
“День выхода корабля в море — второй понедельник августа (день гибели городов Содома и Гоморры) — несчастливый день”.
Во второй понедельник августа я давно уже был дома и лечил спину, расшибленную в шторм.
“День выхода корабля в море — 31 декабря (в этот день повесился Иуда) — несчастливый день”.
Тоже холодно. 31 декабря — канун Нового года, у нас зима, в Южном полушарии лето, ураганы, а это похлеще штормов, и вообще, в Новый год надо сидеть дома, с семьей, смотреть на елочку и ждать, пока гарант произнесет пятиминутную речь. Не катит!
“Съемка с якоря в понедельник, особенно 13 числа, сулит беду (на русском флоте)”.
Если убрать из фразы деталь про 13-е число, то получим следующее:
“Съемка с якоря в понедельник сулит беду (на русском флоте)”.
Но ведь мы снялись с якоря именно в понедельник, 18-го июля 2011 года. Да, яхта приписана сейчас к Раротонге, острова Кука, но одно то, что в упомянутый день на ее палубу взобрались шестеро россиян, дает мне полную возможность считать, что “Южный Крест” на какое-то время стал практически нашей территорией, а потому поверия и приметы, принятые именно на русском флоте, обязаны сработать.
Так что дело не в Стасе, хотя не исключено, что это был сопутствующий фактор. Женщина на корабле, да еще понедельник. Ну а остальное: состояние нашей посудины и личность капитана, — всего лишь вторичные причины.
А ведь все могло сложиться иначе, выйди мы с Айтутаки в любой другой день. В воскресенье, скажем, или во вторник. Лучше даже во вторник, чем в воскресенье, хотя почему так — сказать мне сложно.
Да и выйди мы в воскресенье, все равно угодили бы в эти шесть баллов по шкале Бофорта, а вот во вторник ветер начал стихать.
Морская болезнь, кстати, прекратилась у меня тоже во вторник, ровно в полдень.
В полдень понедельника началась, а во вторник закончилась. 24 часа. Сутки. Как и говорил капитан.
Выходить на палубу нам все еще не рекомендовали, но мы как-то пообвыклись внутри, притерпелись, захотелось подышать — высовываешь голову из люка наружу и дышишь, пока очередная волна не даст тебе понять, что пора бы обратно, внутрь, а так все почти что замечательно!
И небо голубое, и солнце светит, как и положено ему светить в тропиках, и безбрежный простор океана вокруг, и все такие же белые барашки на волнах, хотя нет, были они намного больше, а тут уменьшились в размерах, но все так же атакуют нашу яхту. Волна накатывает за волной, и кажется, что так было и будет от сотворения мира и до его конца. Ничего, кроме этого неба, солнца и волн, и нигде ни клочка суши, и даже птица не пролетит над нами, потому как откуда ей, бедолаге, взяться?
И ни китов, ни дельфинов, ни рыб…
Вновь охватывает страх, внезапно переходящий в восторг. Ведь только так, после шторма, в середине мира, в центре Тихого океана, ты вдруг начинаешь понимать хоть немного о том, зачем когда-то люди явились на этот свет Божий.
Но океан вдруг опять насылает волну на яхту, и ты моментально забываешь ответ на этот вопрос!
Глава восьмая. В ожидании китов
И весь тот гребаный день девятнадцатого июля 2011 года, когда из-за разбушевавшегося океана нельзя было выйти на палубу и приходилось сидеть в душном и провонявшем соляркой салоне, я тоскливо думал об одном: что как раз сейчас, в это самое время, они где-то рядом…
Когда же вниз спускался Мэтью, которому, в отличие от нас, было позволено рисковать жизнью, я задавал ему один и тот же вопрос:
— Видел?
Он начинал ржать, крутил пальцем у виска, а потом, успокоившись, глотнув воды да еще съев быстро печенюшку, отвечал:
— Плывут… За горизонтом!
И опять начинал ржать.
А ведь еще в самом начале июля, больше чем за две недели до отъезда, на сайте дядюшки Пола, когда я все, что касается его и яхты “Южный Крест”, принимал еще за чистую монету, было написано, что вот оно и случилось: второго числа возле Раротонги появились первые киты!
Киты для меня всю жизнь были чем-то таким же несуществующим, как экватор или созвездие Южного Креста. Даже тогда, в отрочестве, когда я жил на Японском море, я знал о них лишь по одной причине: раз в год в бухту Золотой Рог входила флотилия с огромной плавбазой во главе, и в городе начинался дурдом. И у нас в квартире он тоже начинался, потому как муж соседки (а квартира была коммунальной) ходил на китобое, кем — уже не помню, а вот как он пьяно буянил и доставал жену Мальвину — помню. Потом он опять исчезал то на полгода, то на восемь месяцев, а в магазинах оставалось китовое мясо, темно-красное, огромными кусками и абсолютно непригодное, по моему разумению, в пищу. Один раз попробовал и долго плевался, морские гребешки нравились мне намного больше!
Но это так, флэшбэк, на самом же деле увидеть живого кита для меня всегда было чем-то таким же несбыточным, как слетать на Марс, а тут вот есть возможность, они уже подошли к Раротонге, а мы от нее в ста с чем-то милях, кто знает, может, и здесь они есть?
— Фига два! — опять ржет Мэтью. И мне остается одно, вспомнить собственный текст, написанный несколько лет назад, тухлой и промерзлой зимой, когда ни о каких островах Кука еще даже не мечталось.
“Они появились внезапно, в тот самый момент, когда я уже устал всматриваться в горизонт, ожидая, вдруг да покажется среди ласковых и небольших сегодня волн спасительное суденышко.
Костер догорал. Все запасы плавника, притащенные с берега на скалу, показавшуюся мне самой подходящей для разведения сигнального огня, были пожраны ненасытным пламенем. И вместо густых клубов дыма в небо поднималась тонкая струйка, становившаяся с каждой минутой все прозрачнее, готовая превратиться в память о самой себе.
Отчаяние и страх не просто эмоции, это то, что может свести с ума.
Не любовь, не желание, даже не попытки найти пресловутый смысл жизни, а именно бездонное отчаяние и животный страх.
Я смотрел на море, и хотелось лишь одного: прыгнуть со скалы вниз, положить конец этому мучительному ожиданию, ведь возвращение невозможно. Сколько придется падать?
Да какая разница, займет это тридцать, к примеру, секунд или около минуты. Вряд ли перед моими глазами пронесется жизнь, которую я так нелепо прожил, подобное бывает лишь в романах, да и то не в лучших. Вода внизу ощерилась острыми камнями. Прибой накатывает на них и разбивается. Белая пена скатывается с черных, склизких, усеянных ракушками и водорослями базальтовых клыков, на острой макушке одного из которых неподвижно примостилась медитирующая чайка. Ее белая головка с крючковатым клювом не видна с такой высоты. Просто серо-белое пятно, шапочкой нахлобученное на голову, чуть выступающую из воды. Когда долечу до низа и закрою глаза, если, конечно, успею, то чайка сорвется и, недовольно клекоча, исчезнет за скалой, я слишком большая рыба, чтобы схватить на лету.
Успею ли крикнуть, да и что захочу оставить ветру? Скорее всего, это будет просто вопль, прощальный, яростный привет покидаемому миру. Встать, подойти к краю и еще раз всмотреться в будущее. Паучки бегают по спине, ласково касаясь кожи. Но у них острые ножки, твари наглеют, ласка сменяется болью, капельки крови превращаются в ручейки. Будущее пенится, чайка, закончив медитировать, сорвалась с места и направилась в сторону горизонта, прямо в лучи непривычно палящего солнца. Я встаю, решив, что пора улететь за ней.
Тут это и произошло.
Я еще не увидел их, как почувствовал странное напряжение, будто поверхность моря вот-вот да раскроется, как гигантская пасть, и из глубины вынырнет библейское чудище. Разверзнет челюсти, как адовы врата, и всосет в утробу остров со старым заброшенным маяком на вершине. Но внезапно воцарилась торжественная, никогда до этого не слышанная мною тишина. Я начал вслушиваться в нее, и мне показалось, что сквозь онемевший шум прибоя на берег накатывают волна за волной странные звуки, исходящие от внезапно ставшей ослепительно голубой в этот час поверхности моря. Не клекот, не ор, не стоны, не привычное пение, а то, чему определение трудно подобрать.
Густые, вязкие, непривычные для слуха рулады, возникающие где-то внутри меня, внезапно рассыпались на мириады маленьких капелек, но спустя мгновение вновь возникала плотная завеса, сотканная из бархатистых, живых нитей глубокого, темного окраса.
А потом один из них появился на поверхности. Горбатый кит, поющий свою песню. О чем она? Сложно сказать, но в этом свисте и бульканье, клекоте и внезапно возникающих трубных звуках я вдруг услышал отголоски неведомого языка, который пусть никогда и не станет понятным, но все же позволяет хоть чуточку да представить другую землю, населенную иными существами.
Я ничего не знаю о китах. Лишь общие сведения, да и то почерпнутые не из книг, а засевшие в памяти после нескольких случайных телепередач, что так люблю смотреть ночами, когда настигает внезапная бессонница и проваливаешься в депрессию.
В последний раз киты вплыли в экран незадолго до этой моей командировки. Низкий и отчего-то очень игривый голос начитывал русский текст то о синих китах, то о кашалотах; первые — представители семейства полосатиковых, из подотряда усатых китов, вторые же — из подотряда зубатых китов. Глаза у меня слипались, голубая гладь и выныривающие на поверхность громадины действовала на меня усыпляюще, даже бубнеж диктора не мог помешать: пусть и дальше рассуждает о финвалах, нарвалах, гриндах, сейвалах, малых полосатиках и горбатых китах.
Вроде бы они еще не все уничтожены и до сих пор встречаются — пусть и не в тех количествах, когда сотни тысяч их бороздили моря и океаны. А за ними, упорно и настойчиво, плыли китобойные суда, переваливаясь с волны на волну. Капитаны Ахавы стояли у штурвалов, вглядываясь в насупленный горизонт и ожидая, пока из глубин не всплывет на поверхность невероятное создание.
Выпустит фонтан и вновь нырнет, внезапно взметнув над сине-черной водой огромный многометровый хвост, одним ударом которого можно пустить на дно небольшую яхту, не говоря уже о шлюпке или баркасе.
Горбатые киты были уже неподалеку от берега. Мне казалось, что еще немного — и они окажутся в бухте, возле скал, и тогда уже не смогут выбраться с мелководья. Но вдруг первый кит остановился, за ним те два, что шли в кильватере. Плохо разбираясь в этих исчезающих с планеты млекопитающих, я не мог с ходу определить, кто был самкой, а кто самцом, наверное, первый, что побольше, все же мужского пола.
Кит опять запел, и мне стало казаться, что я начинаю понимать, что тот хотел сказать.
Горбач пел о свободе, которой все меньше и меньше в океане, о страшных существах, что уничтожали его предков, о прекрасных, упитанных самках, которые являются ныне только в его наваждениях и снах. Это была песня одиночества и одновременно любви к тому миру, что ушел и уже никогда не вернется, миру титанов, которым правили боги и киты.
А потом он, закончив песню, будто начал вставать из воды, расти метр за метром, пока не прыгнул, изогнув и так горбатую спину, хотя никакого горба у него не было, я принял за него спинной плавник.
Море взметнулось следом, искрящиеся на солнце волны, пытающиеся достичь неба, но вдруг застывшие на мгновение, а потом начавшие опадать. Кит нырнул, два других ушли под воду следом, а когда вынырнули на поверхность, то были все еще неподалеку от берега, и тот, что нырнул первым, опять начал петь, будто не успел сказать всего, что хотел.
Осознание иной возможной жизни пришло ко мне. Отчаяние, которое еще недавно толкало броситься со скалы в море, исчезло, как пропал и страх. Костер совсем догорел, спасительный корабль так и не появился на горизонте. Но я вдруг осознал, что явившиеся вместо него киты принесли ту весть, которую надо лишь понять.
Я смотрел на уже начавшую чернеть в угасающих лучах солнца, еще недавно такую веселую и голубую, на удивление спокойную сегодня поверхность моря и думал, что настоящий мир вряд ли тот, в котором живут люди. Киты — да, а вот люди ушли, оставив после себя лишь подобия. Я и сам был таким до сегодняшнего дня, пока не услышал песню горбатого кита, что заставила меня посмотреть на все иным взглядом. Будто и я принадлежу к тем, кто нашел свой покой в давно уже утраченном мире, от которого на землю лишь иногда падает легкая и быстро уходящая тень, да порою ветер приносит странные звуки, так похожие на голоса китов.
Темно-серая с коричневым оттенком спина последнего из гигантов выгнулась. Всей многотонной тушей он обрушился на еще недавно тихое море. Поднявшийся северный ветер уже гнал волны, которые расступились, давая дорогу в бездну одному из немногих титанов, придающих смысл жизни всем оставшимся на Земле” .
Уже к вечеру, когда океан наконец-то начал успокаиваться и от вчерашнего шторма не осталось и следа, лишь метровые волны одна за другой катили, натыкаясь на нашу посудину и разбиваясь об нее, но уже не заливая корму, и можно было сидеть и курить, пытаясь хоть что-то разглядеть под усыпавшими небо звездами и ярко-желтым теннисным мячом впрыгнувшей на него луной, мне стало мерещиться, что совсем неподалеку от нас из пучины возникают эти божественные создания и их дыхание примешивается к дыханию океана.
Только все это было иллюзией. И даже потом, уже на Раротонге, когда капитан Пол, пообещав, что раз мы вернулись раньше, то он просто обязан дать нам возможность половить рыбу и увидеть китов, и мы вновь оказались на палубе “Южного Креста”, с удивлением обнаружив, что наш хитрый шкипер набил посудину кучей возбужденных отдыхающих, успевших занять все пристойные места, мы так и не смогли увидеть горбатых китов, горбачей, длинноруких полосатиков, проще говоря, Megaptera novaeangliae.
День тот выдался изумительным, океан был, что называется, smooth, по такому мы точно дошли бы до Суварова, и уж акул и кокосовых крабов я бы точно насмотрелся, как сейчас нагляделся на стайки летучих рыб, серебряной россыпью брызжущих с одной волны на другую, до рези в глазах всматриваясь в яркую синь, пытаясь заметить то, ради чего и оказался в этот день на палубе.
На самом деле возле Раротонги действительно много китов. Они приходят сюда из холодных вод для брачных игр и размножения, проводят здесь зимний (ведь наше лето — там зима) период, а потом вновь уплывают в более высокие широты, чтобы появиться опять через год, и сколько их приплывет — Бог весть…
По небу плыли легкие, будто растушеванные умелым каллиграфом тучки, иногда на океан падала тень, и тогда мне казалось, что это действительно горбач услышал мои призывы. И вот сейчас он вырвется на мгновение из стихии, а потом снова рухнет в нее, оставив мне на память лишь эту картину. Да еще — если вдруг очень повезет! — звуковое сопровождение к ней, хотя сомневаюсь, чтобы песни горбатых китов можно было услышать, не находясь под водой.
Но это были всего лишь облака, небесный каллиграф, разочаровавшись в рисунке, брал в руки ластик и стирал их, тени на поверхности океана исчезали, а с ними и вся надежда на то, что вон там, за то ли десятой, то ли двадцатой небольшой волной находится чудо-юдо рыба-кит. Судьба опять обманула, хотя может, это обманул капитан?
— Нет китов! — говорит он и хитро улыбается. — Не хотят сегодня попадаться на глаза!
— А вчера?
— Вчера тоже не хотели!
— А позавчера?
— Хочешь кофе? — спрашивает мистер Грин. — Выпьем кофе и будем купаться, смотри, какой океан, просто шелковый, по такому бы и до Суварова!
Как оказалось, в тот самый день все киты, что выбрали себе местом дислокации воды возле Раротонги, ушли к другому краю острова, к так называемой “Черной скале”. Но идти туда на нашей посудине часа два, а это значит, что возвращаться обратно еще часа три. Следовательно, вторую группу желающих погрузиться на “Южный Крест”, заплатив по 60 новозеландских баксов со взрослого носа и 30 с детского, придется кинуть. Так что лучше просто встать за кромкой рифа, и пусть себе все эти новозеландцы и русские, что сейчас на борту, попрыгают в теплую, чистую воду, плавать в океане — это не в лагуне, из серии “почувствуйте разницу”!
Ну, а для особо больных на голову есть музей китов, куда мистер Грин, видимо, почувствовав что-то типа угрызений совести, нас увез на своей раздолбанной тачке, загрузив в нее сначала одну троицу, затем — другую и даже сделав так, чтобы мы не платили за билеты.
Только все это еще случится через несколько дней. А пока я сижу на корме и курю, глядя на то, как по правому борту ярко светит Южный Крест, а одноименная посудина, переваливаясь с волны на волну, уплывает все дальше и дальше в ночь в сторону Раротонги. Еще сутки да одна ночь пути, если, конечно, ничего не случится. Хотя что может произойти такого, чего бы мы уже тут не пережили?
Я спускаюсь в салон, устраиваюсь на своем диванчике. Напротив, рядом с дисплеем автопилота, находится метеорологический радар, на экране которого вдруг появляются кляксы. Они шевелятся, множатся, сползаются к центру экрана.
— Что это? — спрашиваю возникшего молчаливой тенью за моей спиной Мэтью.
— Дождь будет, — отвечает заговорившая тень, — сильный дождь!
Глава девятая. Последний день в океане
На самом деле сутки, просто название главы “Последний день в океане” как-то лучше звучит…
И начались эти сутки с дождя. Яхту уже не швыряло, она просто зарывалась носом в волны, переваливалась с борта на борт, как беременная женщина на восьмом месяце, а то и на девятом. За иллюминаторами все было серым, капли дождя текли по стеклу.
Капитан готовил завтрак. Я вдруг подумал, что нам осталось здесь съесть всего завтрак, обед, ужин да еще один завтрак. А потом земля.
— Когда? — спросил я Антона, перед тем как вынырнуть на палубу, чтобы покурить под дождем, и затем вновь убраться в салон.
— Дождь, — сказал он и посмотрел в иллюминатор.
Струи воды хлестали по палубе, по обшивке, тропический ливень в самом центре мира, мало того что все эти дни вокруг была вода и под нами вода, так теперь она еще льется с неба.
Воздух влажный настолько, что уже дышишь водой, так и начинают мутировать, превращаются в рыболюдей, интересно, когда у меня появятся жабры?
— Пол, — спросил Антон у капитана, — а долго еще дождь будет?
Мистер Пол Грин засмеялся, ловко раскладывая омлет по тарелкам.
— Rain, rain, rain… — замурлыкал он, потом взглянул на метеорадар. Зеленые кляксы то уползали куда-то к краю дисплея, то вновь оказывались в его центре.
Это было похоже на то, как будто смотришь в микроскоп и наблюдаешь за делением клеток, когда они то сливаются в одну, то расползаются мелкими ошметками, потом вновь сливаются…
Если бы кляксы были не зелеными, а разноцветными, то я мог бы вспомнить тогда и игрушечный калейдоскоп, в который надо смотреть, а в нем возникают разноцветные узоры, но кому придет в голову сделать калейдоскоп лишь из зеленых стекляшек?
— Тогда готовьтесь, — сказал Антон, — как дождь чуть поутихнет, будем провозглашать!
Я съел свою пайку омлета и выполз на палубу, нырнул под тент на корме, где уже сидел Мэтью и курил, закрыв глаза и подпевая Iron Maiden, видимо, в плеере у него больше ничего не было.
Из-за дождя и туч океан был серого цвета, горизонт отсутствовал, дождь шел то косо, то вдруг начинал лить отвесно, видимо, это зависело от ветра. Мне опять захотелось почувствовать под ногами землю, хотя одновременно я вдруг понял, что никогда не забуду этих трех безумных дней, и не просто буду вспоминать о них с ностальгией, а желать одного: вновь попробовать сделать то, что нам так и не удалось, — дойти до атолла Суворова.
Хотя сама эта конкретная географическая точка для меня всего лишь метафора, не больше.
Кожа на шее вдруг натянулась, стало больно. Изнутри что-то росло, распирало, я начал задыхаться.
Мэтью заметил, что со мной происходит нечто странное, испустил радостный вопль и вдруг начал колотить меня по спине, будто я чем-то подавился.
Раздался треск разрываемой кожи, я вдохнул воздух и понял, что дышу уже не легкими. Дождевая вода проникала в открытые жабры, насыщала меня кислородом, чем больше воды — тем лучше, может, вообще прыгнуть за борт?
И тут в самом зените вдруг распахнулась форточка, в которую и проник тоненький, солнечный луч. Он был один, узкий, блеклый, но это был солнечный луч, и жабры мои вдруг закрылись и исчезли, будто их и не было. Я ощупал шею. Все как обычно, просто морок с океана сотворил на мгновение что-то странное, но оно еще больше сблизило нас, меня, человечишку, одного из тех, которых он сожрал уже миллионы, и эту махину, громадину, саму силу и мощь которой нельзя даже представить себе по-настоящему, а уж рассказать об этом…
Я встал со скамьи, ухватился покрепче руками за леер и начал смотреть в окружающую нас серую пелену. Мне нравилось, что сейчас он такой безжизненный, ни птиц, ни рыб, ни китов. Жизнь — это он сам, вот он делает вдох, вот идет выдох, яхта то подымается, то опять опускается на волне, дыхание громкое, кажется, что вот-вот да заложит уши.
На палубу выбрался Миша.
— Отец зовет, — сказал он, — капитан говорит, барометр поднимается, дождь через час закончится, наверное, пора начинать!
Когда мы спустились в салон, там играли Beatles, вот уже какое десятилетие поющие нам, что “все мы нуждаемся в любви”.
Андреевский флаг, не промокший, к счастью, в адской смеси дизельного топлива и морской воды, лежал на столе, готовый к тому моменту, когда его поднимут над яхтой. Хотя должны были водрузить над атоллом Суворова. Впрочем, уже вернувшись домой, мы узнали, что год назад пара россиян, Анатолий Лау и Наталья Сафронова, путешествующие по Тихому океану на одномачтовой десятиметровой яхте “Puppy”, сделали это за нас. При этом все считали их пропавшими без вести, они несколько месяцев не выходили на связь, о чем трубили все ленты новостей и газеты, только вот совсем они даже не пропали, просто не работал передатчик, а они благополучно добрались до Суварова и там, на островке Анкоридж, он же Якорный, в хижине смотрителей, гордо именуемой теми Яхт-клубом, присоединили бело-голубое полотнище к множеству других, попавших туда с разных концов земли.
— Что делать-то? — спросил капитан, увлеченный нашим безумием.
— Я сейчас речь произнесу, — сказал Антон, — а потом вот этот флаг поднимем!
— А тот? — поинтересовался мистер Пол Грин, имея в виду флаг островов Кука, развевающийся над кормой.
— А тот надо будет снять! — сказал Баков.
— Может, это и к лучшему! — ответил капитан и послал Мэтью опять на палубу, снимать кукляндский флаг.
Антон же, собрав нас всех и дождавшись, когда будет включена камера, начал произносить речь.
— Сегодня, на 19 градусах 23 минутах 43 секундах южной широты и 160 градусах 27 минутах 18 секундах западной долготы шестеро русских людей, Антон Баков, это я, Сергей Матюхин, Андрей Матвеев, Анатолий Алексеев, а также мои дети — Михаил Баков и Анастасия Бакова, приняли решение воссоздать Российскую империю. Сегодня мы приняли конституцию этого государства, которая позволит нам претендовать от имени русского народа на те великие открытия, которые были сделаны нашими капитанами в XIX веке на Тихом океане, в Антарктическом поясе. Это — десятки островов, это коралловый рай, это пальмы, это — возможность сделать жизнь в России чуточку южнее, красивее, а самое главное — отстоять свои права! Потому что невозможно только отдавать — надо все-таки свое что-то и считать!
За иллюминаторами вдруг стало светлеть. Тропический ливень уходил куда-то в сторону от яхты, от той точки, в которой мы сейчас располагались, уже упомянутых Антоном 19 градусов 23 минут 43 секунд южной широты и 160 градусов 27 минут 18 секунд западной долготы, и не исключено, что, когда настанет момент поднятия флага, для чего нам всем будет необходимо выйти на палубу, дождя уже просто не будет. Океан из серого вновь станет ярко-синим, и голубое небо распахнется над нами, с огромным, пылающим шаром солнца, совершающим свой путь от одного его края до другого, и стайками замелькают летучие рыбы, а невесть откуда явившиеся птицы, те же фрегаты, к примеру, дадут знать, что земля близко.
— Сегодня мы находимся в южной части нашего земного шара, в Южном полушарии. Здесь нет сегодня владений Российской Федерации, но есть владения, на которые претендует Российская империя. И лучше русскому народу иметь два государства, которые бы дополняли друг друга, а впоследствии, возможно, каким-то образом объединились, нежели потерять то, что добыто трудами и, между прочим, смертями наших моряков! — продолжал Антон.
А я вдруг проникся торжественностью момента и подумал, что это все уже не похоже на пусть и хорошо спланированный, но хеппенинг, нет, происходит действительно что-то такое, что, вполне возможно, окажет в дальнейшем влияние не только на наши судьбы, но и на судьбы других людей, а вот как и каким образом…
Об этом еще рано говорить и думать, но ведь ничего в этом мире не происходит просто так, все взаимосвязано, да и потом, если есть мечта, то она хоть как-то, но должна реализоваться. И если для того, чтобы оказаться в сердце мира, в самом центре южной части Тихого океана, под Южным Крестом, между экватором и тропиком Козерога, надо провозгласить Российскую империю, — так отчего бы ее не провозгласить?
Антон закончил речь. Удивительно, но наша посудина вдруг перестала переваливаться с борта на борт, как беременная на сносях. Мэтью уже снял кукляндский флаг, и пришла пора нам всем подниматься на палубу.
Дождь еще моросил. Такие в России называют грибными, но ждать, что сейчас на поверхности океана появятся шляпки белых и обабков, было бы бредом, которого и так в эти дни случилось предостаточно. На небе одна за другой появлялись форточки, а за ними всплывали и окна. Солнечного света становилось все больше, хотя серая пелена, пришедшая с дождем, пока не исчезла окончательно, бродила неподалеку, то подступая почти к самым бортам яхты, то откатываясь к уже хорошо различимой линии горизонта.
Флаг вначале хотели поднять над кормой, но потом решили, что лучше сделать это на грот-мачте, капитан прицепил флаг, и мы, Антон, его сын Миша и я, взявшись руками за трос, подняли белое, с косым голубым крестом полотнище, которое сразу же заплескалось на ветру.
Не хватало лишь пушки, из которой можно было бы бабахнуть да потом устроить фейерверк, пусть и день, и дождь уже подошли к концу, и солнце вот-вот да начнет привычно жарить с тропического небосвода, но кто сказал, что днем фейерверк исключен?
Вот только такой возможности у нас просто не было!
А было это примерно около трех часов дня, и до Раротонги оставалось меньше суток хода.
Почему-то казалось, что уже все, наше экстремальное путешествие по океану подошло к концу и больше ничего не произойдет. Надо лишь ждать, когда стрелочка курса на автопилоте совсем уменьшится и наконец вползет в точку назначения, а это значит, что мы войдем в гавань, и капитан бросит концы на пирс, которыми яхту привяжут к кнехтам, и тогда-то…
О, да, тогда под ногами будет не зыбкая палуба, а твердая земля!
Как бы не так: не знаю, как Посейдону, но тамошнему морскому богу Раронге постоянно хотелось чудить над нами, что называется, пробовать на крепость.
День подошел к концу, все было мирно, последний обед на яхте, последний ужин, от дневного дождя и серой пелены нет уже и следов, небо опять усыпано звездами. Вот Млечный Путь, вот Южный Крест, вот Магеллановы облака. Дыхание океана выровнялось, он никого уже не хочет сожрать, двадцатое июля, день провозглашения Российской империи, подошел к концу, зрелище закончилось, шоу прошло успешно, хеппенинг удался, зрители, довольные, расходятся по домам, а участники тире исполнители главных ролей могут наконец-то отдохнуть, преисполненные чувства выполненного долга.
Я прикорнул на своем диванчике. Рядом сидя дремал Мэтью, временами вздрагивая во сне, просыпаясь, посматривая на автопилот и, успокоившись, опять погружаясь то ли в сон, то ли просто в дрему. Потом он наконец встал, помахал мне рукой и отправился на свою койку в кубрик, чтобы отрубиться уже по-настоящему.
И я отрубился, успев посмотреть на то, как стрелочка курса, ставшая совсем короткой, будто ее сильно обкорнали за эти дни, что мы шли курсом на Раротонгу, прыгая на три градуса то влево, то вправо, указывает на то, что все правильно в этом подлунном мире и совсем скоро мы будем уже на берегу.
А когда спустя минут тридцать я открыл глаза, то никакой Раротонги на экране автопилота не было. Стрелочка превратилась в длиннющую стрелу, и вела она совсем в другую сторону, значит, с нашей долбаной яхтой что-то опять было не так, а когда это не так происходит милях в восемнадцати от берега, то уже не смешно, сколько можно смеяться, в конце концов!
Дальше пришло дежавю. Я позвал Мэтью, тот разбудил капитана, они заскакали двумя обезумевшими зайцами по салону, иногда выскакивая на палубу, потом вновь впрыгивая обратно.
— Что случилось? — спросил я, хотя и так было понятно, что сломался автопилот.
Но тут постоянно и так все ломалось, так что мне оставалось одно: наблюдать, как наши мореманы выйдут из этого положения.
Вышли. На то и мореманы!
Капитан отправил Мэтью на палубу и поставил за штурвал, чтобы хоть так, да вернуть яхту на нужный курс, а сам открыл переборку, за которой оказалось неимоверное количество проводов и каких-то штучек, видимо, все коммуникации автопилота. Взял баллончик с каким-то спреем и стал тщательно все это обрабатывать. Как я понял, нарушился какой-то контакт, что уже бывало, так как система старая, но справиться с этим можно, сейчас, вот еще немного, капитан включает аудиосистему, чтобы было веселее, и под голос Короля, поющего о гончем псе, пытается починить ту самую штуку, которая позволяет ему спать, когда надо бы держать вахту.
То ли он спреил правильно, то ли Мэтью не уснул за штурвалом на палубе, но опять показалась коротенькая стрелочка на экране автопилота и надпись — Rarotonga.
Но не надолго. Вновь нас стало куда-то разворачивать, отправлять обратно в открытый океан, даже не в сторону атолла Суворова, а вообще в неведомые морские дали, явно, что к тем местам, где находится главное подводное капище бога Раронги.
Я пошел на палубу покурить, капитан поднялся за мной, отправил Мэтью торчать внизу у автопилота, а сам, хмыкнув, взялся за штурвал, хмуро смотря на маленькую, еле заметную светящуюся рисочку на приборе, по которой и надо было выравнивать курс.
А справа по борту уже привычно висел Южный Крест, и на душе у меня вдруг стало необыкновенно спокойно, ну сломался автопилот, так ведь все равно дойдем, если даже и не починят…
Починили! И часа не прошло. Только мистер Пол не ушел спать к себе в каюту, а сидел рядом и смотрел, как мы все ближе и ближе подходим к точке назначения, здесь, в салоне, ему явно нравилось больше, чем на палубе, за штурвалом.
Мы должны были прийти на Раротонгу примерно в пять утра, но пришли в шесть.
Но прощальный завтрак все из того же омлета и гренок съели уже возле пирса, после того как Мэтью с помощью ожидавшей на берегу Крисси закрепил швартовы за кнехты.
Еще не рассвело, берег был вот тут, практически в двух метрах, но ни один из нас на него еще не вступил.
Чего мы ждали? Да кто знает, наверное, первого луча солнца, а восходит оно в этих широтах в семь утра.
Но семи мы не дождались, не вытерпели. Позавтракали, похватали свои манатки, сошли с борта яхты на землю. И почувствовали, как всех продолжает качать.
Это было естественно и даже прикольно. Только вот вдруг безумно захотелось спать, в отеле, на кровати, улегшись на простыню, приняв перед этим душ и хорошо отмывшись от трех дней болтанки в открытом океане.
Антон с детьми сели в машину Крисси, и та повезла их в мотель, где забронировала для всех нас номера, Пол позвонил ей по спутниковому телефону еще из океана в то самое утро, когда было принято решение повернуть обратно.
А я, поджидая, пока она вернется за дядей Толей, телевизионщиком и мною, сел на кнехт, закурил и стал смотреть на чернеющие горы Раротонги. Уже стало светать, и их контуры были хорошо заметны, разве что покрывавшие их леса оставались сплошным темным занавесом, из-за которого, как мне внезапно показалось, вдруг послышался прерывистый, то усиливающийся, то вновь затихающий звук барабанов.
Это была музыка волн, накатывающих на риф, окружающий Раротонгу, и разбивающихся об него. Только откуда тогда мне было об этом знать!
Глава десятая. Раротонга
“Легенда туземцев острова Раротонга гласит, что предок по имени Ту-те-ранги-марама жил в стране “Атиа-те-варинга-нуи”, что означает: “Атиа, где изобиловал вари”. Слово “вари” на диалекте Раротонги означает “ил”. Однако некоторые ученые усматривают связь этого слова с южноиндийским словом “пади”, что значит “рис”. Отсюда делается вывод, что предки полинезийцев жили в стране, где рис выращивался на илистых землях и что, покинув страну рисовых плантаций, словом “вари” они стали называть ил затопляемых плантаций таро.
Перси Смит, основатель “Полинезийского общества”, полагал, что Атиа находилась в долине реки Ганга. Возможно, что это предположение правильно; однако название Атма подозрительно напоминает полинезийское обозначение Азии. Таким образом, сопоставляя отдельные слова и названия местностей, ученые пытались доказать, что из страны фараонов полинезийцы переселились в Индию на своем пути к Тихоокеанскому побережью.
От предка Ту-те-ранги-марама генеалогии острова Раротонга насчитывают 92 поколения. Страну, где жил этот предок, Перси Смит считает Индией. Условно принимая 25 лет на одно поколение, считают, что он жил около 450 г. до нашей эры. Девяносто два поколения захватывают период в 2300 лет, в течение которых было покрыто расстояние от Индии до острова Раротонга в архипелаге Кука”.
Это из книги “Мореплаватели солнечного восхода” Те Ранги Хироа, также известного как Питер Генри Бак, новозеландского ученого и общественного деятеля, родившегося 15 августа 1880 года в Уренуи, Новая Зеландия, и покинувшего сей мир 1 декабря 1951 года в Гонолулу, Гавайские острова, то бишь США.
Хотя статус пятидесятого штата Гавайи получили лишь в 1959 году, когда сына маорийки и ирландца давно уже не было на свете.
Но хватит про Гавайи.
Вот она, Раротонга, утренняя, безлюдная,
— ни маориек, ни маорийцев, только мы, дядя Толя, телевизионщик и я, да наша сладкая парочка, капитан Пол и безумный Мэтью.И от всего этого: пустынной гавани, утреннего, рассветного часа, когда солнце еще не вскарабкалось на небо из-за горизонта, но уже отступила тьма, разве что там, над океаном, все еще черно, да и горы Раротонги черны, а оттого и таинственны,
— кажется, что сейчас не июль 2011 года, а век так XIX или даже XVIII, и мы первые люди, оказавшиеся здесь.Не смущают даже уже хорошо различимые в рассветных сумерках строения возле порта, прекрасно асфальтированная дорога, по которой каких-то пять минут назад уехала Крисси на своей тачке, увозя к горячей воде и свежим простыням Антона с детьми.
— Ты взял мушкет? — спрашивает меня Мэтью, вынырнув из кубрика и свесившись через борт.
— Зачем? — недоумеваю я.
— Туземцы! Вдруг нападут!
— А они здесь есть?
— Слышишь?
Я вслушиваюсь в предрассветную тишь. Да, мне не померещилось. Гул барабанов раздается в джунглях, которыми поросли расположенные рядом горы. Видимо, нас все же заметили, должен же у них быть свой наблюдательный пост, и не обязательно, что на вот той высокой вершине, по которой сейчас сползают вниз клочья тумана, чтобы превратиться в капли росы, которая покроет траву, цветы, кустарники, пальмы…
И чего ждать нам от этого гула? Что он прекратится, и появившиеся затем на берегу мускулистые обнаженные фигуры с копьями в руках радостно приветствуют нас, как давно ожидаемых белых богов? И принесут нам дары. Венки из больших белых цветов, спелые фрукты, кокосовые орехи, которыми можно будет утолить жажду после столь томительного морского перехода, когда кормиться приходилось лишь тем, что давал океан, а пить дождевую воду, прогорклую и грязную, ведь последний дождь был больше месяца назад, и вода в дубовой бочке успела испортиться.
— Ха-ха, — услышал я смешок Мэтью, а потом он вдруг затянул что-то странное — то ли песню, то ли просто ритмический речитатив, совершая при этом нелепые движения.
То подпрыгивал на одном месте, то начинал кружиться, то вновь подпрыгивал да еще размахивал руками, будто изображая большую раненую птицу, которая пытается ускользнуть от неминуемой смерти, вновь взмахнуть крыльями, оторваться от тикового настила палубы и взмыть над волнами, над этой безбрежной, внушающей страх поверхностью, лететь, лететь в поисках своего птичьего Эдема, возможно, что и на атолл Суворова.
“Ты думаешь, что они рады тебе? — завывал Мэтью в такт гулу барабанов. — Это их тропический рай, не твой! Ты думаешь, что они ждали тебя? Это их тропический рай, не твой! У них острые копья и большие дубины, а в джунглях горит уже жаркий огонь, белый человек, белый человек, ты будешь ими съеден, белый человек!”
Я посмотрел в сторону гор. Действительно, кое-где виднелись костры. Видимо, обитатели острова уже готовились к встрече с нами, дежурные по племени остались у очагов, а воины спускались к побережью, часть заходила слева, часть справа, чтобы взять нас в тиски, а потом отрезать от воды, от спасительного нашего суденышка.
Захватить, связать накрепко лианами, повесить, как свиные туши, на длинные деревянные шесты и под все тот же рокот и гул барабанов, пересмеиваясь и гогоча, а временами начиная петь торжественную песню на непонятном языке, унести обратно в джунгли, где все уже готово к торжественному моменту.
Какому?
“Длинная свинья, — опять закружился в своем припадочном танце Мэтью, — длинная свинья, вкусная белая длинная свинья… Тебе сломают шею, тебе проломят башку, вырежут из груди сердце, сделают разрез на боку… Выпотрошат, как поросенка, листьями обернут, положат на уголья освежеванный труп… Восхвалят бога Раронгу и будут ждать, когда свет полуденного солнца заструится с небес… Жаркое будет готово, можно к трапезе приступать, слушай гул барабанов, но лучше убраться вспять…. Снова сесть на корабль и в океан уйти, хотя уже не успеем, на горы ты посмотри!”
Я опять взглянул на горы. Костры пылали еще ярче. Мне стало страшно. Насколько это все отличалось от тех сказочных видений, которые вызывает чтение самых разных книг об южных островах, того же Те Ранги Хироа, к примеру.
“…Мне никогда не забыть первого впечатления от аромата тропических растений, от вида пышной листвы и всего живописного пейзажа. Я навсегда запомнил необычайные лодки с балансиром и дома, крытые панданусом; но особенно запечатлелись в моем сознании приветливость, радушие и искреннее гостеприимство красивых туземцев с коричневой кожей…
…В первый же день, когда я проходил по главной деревне, два почтенных вождя преградили мне путь и проводили меня на веранду своего дома, который находился неподалеку. Вокруг меня собралась улыбающаяся семья. Все пожимали мне руки и приветствовали словами: “Киа орана!” (Да будет с вами доброе здоровье!). Передо мной поставили деревянную тарелку с очищенными зелеными апельсинами и молоко кокосового ореха. Я позднее узнал, что один из стариков, с которым я разговаривал, был потомком древнего рода верховных жрецов. Он протянул мне кокосовый орех со словами: “До сих пор на Новой Зеландии вы пили воду из земли, а здесь, на родине своих отцов, вы выпьете воду из дерева”. С того дня я выпил немало кокосовых орехов на разных островах Тихого океана, но этот первый глоток, сделанный под дружелюбным взглядом старого жреца, был чем-то вроде возлияния в честь теней моих предков…”
Хотя это ведь уже начало XX века, 1909 год, но вот что писал тот же Луи Антуан де Бугенвиль, правда, не о Раротонге, а о Таити.
Этот руководитель кругосветной экспедиции, математик, мушкетер и писатель встретился с полинезийцами 2 апреля 1768 года, он не был первым европейцем, увидевшим Таити, но был настолько потрясен, что записал в своем дневнике:
“Я думал, что меня перенесли в сад Эдема; мы проходили по лужайкам, поросшим прекрасными фруктовыми деревьями и пересеченным ручейками, создающими постоянную приятную прохладу, но без всех неудобств повышенной влажности. Мы встречали компании мужчин и женщин, сидящих в тени фруктовых деревьев… везде мы встречали гостеприимство, легкость, невинную радость, явный вид общего счастья”.
— Там каннибалов не было, на Таити! — сказал мне Мэтью.
— Ну да, — возразил я, — а куда они делись? Тут они везде были, на каждом острове жили, что на Раротонге, что на Таити. Кстати, морякам экспедиции Джеймса Кука, посетившим этот остров в 1777 году, довелось присутствовать при обряде человеческого жертвоприношения богу Оро.
— А потом и его съели! — мрачно заметил Мэтью.
— На Гавайях! — уточнил я. — И вообще, что ты все про еду да еду…
— Жрать хочется! — сказал Мэтью.
— Ты уже закончил свою мерзкую песню?
— Барабаны смолкли, — ответил он, — а как петь без барабанов?
Я опять вспомнил Бугенвиля. Его восторженные пассажи о Таити как о квинтэссенции мифа обо всех островах южных морей, главной жемчужине полинезийского рая. И какая разница, что сейчас мы совсем в иной точке географических координат. И даже самолетом до Папеэте нам лететь шесть часов сорок минут, на два с половиной часа больше, чем до Новой Зеландии, на сколько-то (лень считать) меньше, чем до Екатеринбурга, куда я не звонил уже с того дня, когда мы вышли на “Южном Кресте” в океан.
Между прочим, с мобильной связью в Кукляндии свои заморочки. Из всех наших российских операторов работает только МТС, остальные просто отсутствуют как класс. А к МТС оказался подключенным лишь один телефон, Миши Бакова, вот все мы и ныли: дай позвонить, дай отправить эсэмэску, приеду в мотель — надо сообщить, что жив, здоров, акулы не съели, да их я не видел, штормом не смыло, и вообще, все чудесно.
Как и положено в раю!
Что еще писал об Эдеме Бугенвиль?
“По приятности черт [женщины] не хуже большинства европейских женщин, а что касается красоты тела, у них все основания соревноваться с любой из них… Я никогда не видел людей лучше сложенных и с членами более пропорциональными; нигде не найти лучше модели, чтобы рисовать Геркулеса или Марса… Островитянин с великолепной фигурой, лежавший под деревом, пригласил нас сесть на траву. Мы приняли приглашение; затем он наклонился к нам и начал петь песню с нежной мелодией, несомненно, в духе Анакреона, под аккомпанемент флейты, которую индеец выдувал через нос: это была очаровательная сцена, стоящая карандаша Буше”.
Мне вспомнились те островитянки, которых я уже видел. Как-то с пропорциями у них было не очень, но этому тоже есть свои объяснения. Уже доказано, что именно белая цивилизация принесла островитянам многочисленные несчастья. Привозная пища, дешевые, жирные мясные консервы, полуфабрикаты из отходов, весь этот гребаный фастфуд, чипсы и гамбургеры, а еще шоколад, кола, пиво…
Для организма людей, которые столетиями жили на сбалансированной овощной и рыбной диете, это просто конец. А если учесть еще изменение образа жизни, по крайней мере, в наиболее цивилизованных местах, а не на маленьких, заброшенных атоллах, куда плыви — не доплывешь, конец эпохи земледелия и рыбной ловли, то есть утрату привычных физических нагрузок, то понятно, откуда у островитян, особенно полинезийцев (у микронезийцев в меньшей мере), массовое ожирение. Диабет второго типа приобрел здесь характер эпидемии. У мужчин-маори вероятность смерти от диабета в 6 раз выше, чем у белых. Среди женщин в 10 раз.
И на самом деле, за все наше дальнейшее пребывание на Раротонге я ни разу не встретил стройную маорийку, ну, нет их, и все! Разве что в приятном теле, как это именуют в России, да и то исключение. Хотя, вернувшись, я наткнулся в Интернете на одно описание путешествия на Самоа, да еще с кучей фотографий, и почувствовал, как говорят, разницу. Обитателям и обитательницам Раротонги до жителей Самоа еще толстеть и толстеть!
Впрочем, когда мы с Мишей отправились понырять на коралловом рифе, что в знаменитой лагуне Мури, которую вполне можно представить тем самым идеальным местом, где и должна была сниматься пресловутая реклама “Баунти”, то всю нашу группу сопровождали двое восхитительных по сложению маорийских юношей, видимо, предпочитающих фастфуду нормальную местную еду. По крайней мере, новозеландские и австралийские тетеньки смотрели на них если не как на греческих богов, то уж явно как на небожителей — с их смурными и квелыми спутниками, любителями пива, сравнения не было никакого, но об этом впереди, как и о самой лагуне.
Ну, а каннибалы…
Как пишет в своем блоге писательница Елена Некрасова, которой довелось побывать не на двух, как мне, а на множестве островов того региона: “На Фиджи царит культ каннибализма. Самые популярные и обильные сувениры — орудия для поедания людей, тарелочки, топорики, зажимы для шеи, вилочки для глаз, для мяса, для мозгов и пр. Придорожные столбы тоже в виде таких орудий, на отелях перекрещенные топорики для ломки шеи и черепа, гиды начинают экскурсии с шуточек на тему “мы тут кушаем людей вообще-то, мы крейзи-каннибалы”.
Хорошо, если шуточек. Вся Полинезия этим занималась, но взять Самоа, очаг каннибализма. Там церкви сильны, они на каждом шагу, население организованно занято чтением и обсуждением Библии, и дети в школах устраивают воскресные шествия. На Таити вообще церковь закрыла казино, единственное в столице. А тут, на Фиджи, католические и даже адвентистские церкви крайне редки”.
То есть они были здесь везде, но это ведь давно не секрет!
А про церкви я оставил в цитате не просто так. И не только потому, что все те же миссионеры отучили местных жителей от пристрастия к поеданию “длинных свиней”.
Когда мы попрощались с Полом и Мэтью, загрузились в машину Крисси, быстренько смотавшейся до мотеля и вернувшейся обратно в гавань, и поехали в сторону ожидающего нас пристанища, я был поражен тем, что через каждые пятьдесят–сто метров обязательно с левой стороны по ходу нашего движения (а оно здесь вообще левостороннее) стояла церковь.
Справа океан, слева церковь.
А еще кладбища — маленькие, уютные, практически домашние.
Да так оно и оказалось, большинство мест упокоения здесь семейные. Хорошо хоть, что на Раротонге не хоронят, как на Самоа, прямо у дома, предпочитают чуть в стороне, но все равно близко.
Вот еще кладбище, очередная церковь, навес с надписью “Самые дешевые стейки, 10 новозеландских долларов”, магазин, торгующий шмотками “Билабонг”, вот еще один, “Лучшая парфюмерия на островах Кука”, а на самом деле лавка с крышей из рифленого железа и плотно закрытыми жалюзи. Опять церковь, снова кладбище, между ними какие-то хибары, затененные кокосовыми пальмами и кустами, усыпанными ярчайшими большими цветками, красными и белыми, иногда среди них видны и желтые, но этих меньше.
— Приехали! — говорит Крисси, останавливая машину.
Я безумно устал, но сна ни в одном глазу. Барабаны в джунглях, что на склоне горы, давно смолкли, да и были ли они, барабаны?
У входа лежала толстая черная лобастая собака.
Мимо нее пробежал еще более черный петух.
Собака даже не повела мордой. Но, увидев меня, встала, завиляла хвостом, подошла и ткнулась носом в руку.
Я погладил ее лобастую голову, подхватил вещи и пошел в сторону рецепции. Начиналась жизнь на Раротонге.
Глава одиннадцатая. Мотель “Aquarius”
В мотеле имени Водолея бармен Бен наливает мне кофе…
Бриз с океана гонит волну, что с грохотом бьется о кромку рифа.
Старый хозяин в линялых шортах, уже позавтракав, сидит в Интернете, мало гостей, пусть и сезон.
Какой это день?
Время исчезло, я встал на рассвете, чтоб нырнуть с головою в диск солнца, явившего свет в мир бога Раронги…
Уже появилась пара бакланов, сидят на камнях, хотя время прилива наступит не скоро.
Но вдруг повезет, и рыба мелькнет меж камнями, ведь завтрак не только хозяину нужен и нам, шести его постояльцам, но и бакланам, и чайкам, и крачкам, и буревестникам, птицам разлуки…
— Кончай бредить, — говорит Антон и шутит: — Папайя сбежит!
— Убежит, — поправляю его я. — Сорвется с тарелки, спляшет чечетку, закружится в танце и смоется быстро, следа не увидишь, да и не будет, разве на солнце мелькнет рыжей мякотью…
— Матвеев, — озабоченно спрашивает Баков, — у тебя с головой все в порядке?
На этот вопрос ответить я не могу. С того самого момента, как мы выгрузились из маленького летательного аппарата на Айтутаки, затем взобрались на борт “Южного Креста” и ушли в бескрайние синие воды, со мной действительно что-то стало происходить. Нет, я не почувствовал, что внезапно оказался дома или что-то подобное, проще сказать — нырнув с головою в окно детских снов, я вдруг решил, что всегда был готов к лицезрению этого странного мира. Идиотская рифма типа “Пальмира” тут не подходит. Скорее уж лира, на которую облако вон то похоже, что гонит ветер из неба прихожей, где даль океана, из центра вселенной…
Ну и так далее!
А еще там островов созвездия брошены пригоршней жемчуга. Вздыбленный бархат их подпирает, спины китов сводят меня с ума, уже началась эпоха Водолея, мотель “Aquarius” нам двери распахнул, и я шагнул…
— Все, крыша точно поехала! — говорит Баков. — Интересно, тут психушка есть?
А на самом деле мне просто очень хорошо в этом задрипанном мотельчике рядом с аэропортом. Что он из себя представляет? Место нирваны, преддверие рая, реторта, в которой творится вселенная, стоп, говорю я себе, стоп, давай-ка попроще! И вообще, действительно пора завтракать. Вон телевизионщик уже вторую тарелку наяривает, понятно, завтрак оплачен, а дальше самому платить, хотя он просто поступит, сходит в супермаркет, купит сосисок, сварит в чайнике — и все прекрасно! Главное, что чайник в номере есть, вдруг какой постоялец захочет кофе или чая.
Зато в номерах нет телевизоров, и это правильно. Зачем они, если вы и так почти что в раю? Подойдите к окну, отодвиньте шторы, поднимите жалюзи, смотрите на закаты и рассветы, ведь напротив окна — океан.
Телевизоры есть в баре и в ресторане. По большой плазме. Хотя это одно помещение, просто справа стойка бара, слева — столики, это если идти к берегу. Ну, и наоборот, если возвращаться в мотель. А показывают всегда одно. Регби. Это игра такая. Там, на той половине мира, в нее играть очень любят, хотя на островах Кука есть и футбольная команда. Вроде бы то ли последняя, то ли предпоследняя в рейтинге ФИФА. Когда мы поехали на дальний пляж, договорившись с Беном, что он отвезет нас и заберет обратно, и все это за каких-то шестьдесят новозеландских долларов, то проезжали мимо забора с воротами, на которых было написано: футбольная ассоциация островов Кука. И красивый такой герб еще был на этих воротах, а за ними — дивно подстриженный газон…
Удивительно, кроме нас сегодня тут еще постояльцы. Парочка киви, парочка австралийцев, а вот и мадам появилась, то ли жена, то ли подруга хозяина. Если тому за семьдесят, то ей за пятьдесят крепко, но выглядит замечательно. Не туземка, белая, но с Самоа, она сама мне сказала об этом:
— Он из Канады, я с Самоа, вот пригрелись тут, и никуда не хочется!
Крашеная блондинка с крепким телом, достающая едва ли до плеча рослому канадцу с варикозными венами на ногах, с утра обычно в бесформенном светлом балахоне, потом переодевается в светлую же блузу и шорты, у нее свой ноутбук, у него — свой. Забавно смотреть, как они сидят за расположенными рядом столиками, и каждый занят чем-то своим.
Завтрак продолжается, телевизионщик уже очистил тарелку и скрылся по направлению к своему номеру, а мы только приступили. Гренки, хлопья с молоком, папайя, чай…
Кофе потом, два двойных эспрессо, заказываешь в баре, а приносят их тебе на берег, под навес, стоящий на самом обрыве, под которым маленький пляжик, усыпанный каменюгами черного цвета разных размеров, от тех, что с кулак, и до огромных, если и не в человеческий рост, то почти с него. Купаться здесь нельзя, можно лишь, надев резиновые тапочки, зайти в воду и побрести вдоль берега, ища что-то типа ванночки, куда и ложишься, греясь в спокойных и мелких прибрежных водах, хотя уже через какие-то сто метров волны бьются о риф, а за ним пронзительная синяя глубина.
— Раньше здесь был отличный пляж! — говорит мне хозяин, когда я выползаю наверх — к мотелю, лежакам, бассейну, кокосовым пальмам и бару с кофе, соками, мороженым и разнообразным пойлом. — Но был ураган лет шесть назад, — продолжает он, — очень сильный ураган, и когда он стих, то пляжа не было, и берег стал таким, как сейчас, океан принес с собой камни, много камней, сотни, видишь?
— А бизнес?
— Хочешь купить? — и он заразительно смеется, видимо, это национальная черта канадцев, Мэтью на яхте все время смеялся так же, от души.
Два маорийца, один совсем старый, ссохшийся, в безумной шляпе, под которой еще и бандана, в заляпанных краской майке и шортах, и второй, лет тридцати, качок с выпирающими буграми мускулов, тоже в бандане, с бесстрастным взглядом каннибала, возятся по хозяйству. Они занимаются этим ежедневно, где-то с девяти утра и до пяти вечера, неторопливо, но ловко что-то подкрашивают, пилят, ремонтируют. Еще есть здесь один абсолютный негроид, видимо, то ли с Фиджи, то ли с Самоа приехавший на заработки. Его задача — убирать территорию и чистить бассейн, вот у того шляпа — всем шляпам шляпа! Соломенная, с высокой тульей, большими полями. Сам он в грязных рабочих шортах, с голым потным мускулистым торсом, да еще катит тачку. Раб на плантациях или, по крайней мере, дежавю оного.
Белый хозяин смотрит окрест взглядом орлиным, хозяйка придирчиво гоняет прислугу, одна пышная, в теле, огромных размеров, в платье цветастом, за стойкой рецепции по телефону с кем-то болтает, цветок в волосах напоминает картины Гогена, только пропорции у модели явно не те…
А вот и вторая, ростом пониже и постройнее, тоже с цветком в волосах — униформа… Бедрами крутит и все смеется, когда мне приносит чашечку кофе, мол, дринк и смоук, что же вы, белый, это так вредно, лучше пить воду и не курить, откуда приехали, а, из России? Где это? Ой! Не представляю!
Вся эта компашка и уже упомянутый Бен — постоянный штат мотеля, расположенного, как уже было сказано, рядом с аэропортом и предназначенного для одной цели: чтобы улетающие могли скоротать время до самолета, а прилетающие и не забронировавшие себе жилье заранее перекантоваться то время, пока не найдут что получше.
Потому мне, наверное, и нравилось жить там, что каждый день вокруг появлялись новые лица, смотришь на них, с одним пара фраз, с другим или другой. Кусочек какой-то чужой жизни, ведь что они для меня, что я для них — сплошная экзотика. Как для того многодетного папаши из австралийского Квинсленда, что, прилетев сюда с семейством на отдых, вдруг наткнулся на живых русских. Крокодилов у себя в Австралии видел, кенгуру как грязи, морских медуз-убийц тоже встречал, плавники белой акулы издали у берега наблюдал, а вот русских — никогда! Но дети его нам подробно поговорить не дали, самый маленький упал в бассейн, за ним свалились еще двое, четвертый начал звать отца, и тот пошел вызволять их, под радостный смех внезапно явившихся к бассейну маориек.
На второй день теплые морские ванны обрыдли, и, посетив с утра кукляндский парламент, мы отдали почести могиле Тома Нила, которая оказалась в пяти минутах ходьбы от мотеля, на ветеранском кладбище, что расположено на высоком берегу, поросшем, впрочем, как и все здесь, кокосовыми пальмами и банановыми деревьями. А доносящийся шум океана, то стихающий, то вновь нарастающий, будто кто-то повернул ручку громкости на полную, придавал последнему пристанищу великого отшельника с атолла Суворова ту элегическую законченность и пасторальность, от которой вряд ли отказался бы кто-нибудь из нас живущих, если бы мог выбирать себе место окончательного упокоения. Недаром дочь Нила привезла его прах из Новой Зеландии именно сюда, на Раротонгу.
Потом мы поехали на дальний пляж, который оказался больше чем в получасе езды. Солнце, палившее с утра, вдруг скрылось за набежавшими тучками, водная гладь покрылась рябью, стала зеленовато-серой. Бен что-то говорил нам, а мы пялились в окна машины на маленькие домишки, на постройки, отдающие цивилизацией, на густые переплетения тропического леса, иногда подбиравшегося прямо к трассе. А потом вновь отступающего, чтобы дать место очередному газону, который очередной маориец стриг газонокосилкой, и делал он это, видимо, вслед всем тем поколениям, которые занимались этим с момента владычества англичан над островами, уже больше двухсот лет.
Домишки сменились виллами.
Мы въехали в зажиточный пригород Аваруа, хотя я до сих пор убежден, что вся Раротонга это и есть Аваруа, потому как сложно назвать городом пятачок в несколько гектаров, иное дело, когда речь идет уже о десятках квадратных километров.
Тут стоило жить, и тут явно жили. Может, все те же киви, то бишь новозеландцы, может, австралийцы или кто еще. Не исключено, что иные представители западной цивилизации, заработавшие денег, чтобы обустроить себе удобное гнездышко на этом райском берегу, обязательно с выходом на пляж, тот самый, куда мы наконец и попали. Многокилометровый, широкий, с мельчайшим коралловым песком, по которому лениво бродили под каплями начавшегося дождя редкие купальщики и купальщицы. Но дождь не мешал, до рифа здесь было далеко, вода отсвечивала чем-то зеленоватым и была непристойно прозрачной. Прямо у берега проплывали косяки рыб, на песке валялись выброшенные приливом раковины, от совсем маленьких до здоровущих, которые можно было принять то ли за пеньки, то ли за камни.
Стараясь не наступить на морского ежа, я вошел в воду, надел ласты и поплыл к кромке рифа. Дождь вдруг прекратился, опять показалось солнце, вода перестала быть зеленой и стала серебряной с голубыми просветами там, где глубже. Она обволакивала, обнимала, слегка покачивала на легких, почти незаметных волнах, настоящие были там, далеко за рифом, в открытом океане, с ними мы уже познакомились, эти нам явно нравились больше.
Тогда я подумал, что это — лучший пляж, который я видел в жизни. Наивный, как я ошибался!
Но зато на этом пляже стоял, да и сейчас стоит, куда он мог деться за пару месяцев, дом, который можно назвать самым романтическим обиталищем, какое мне когда-либо доводилось лицезреть.
На сваях, что вполне объяснимо, ведь до океана каких-то тридцать метров, с надстроенными башенками и мезонином, с большим балконом, увитым гирляндами цветущих растений, название которых мне до сих пор неведомо, с распахнутыми окнами, за которыми колышутся от ветра занавески, и ни одного человека за ними! Даже кресло-качалка на балконе пуста, куда они все подевались, интересно?
А неподалеку от главного здания, в куще деревьев, еще ближе к кромке берега, притулился маленький домик типа флигеля. Видимо, гостевой или для прислуги, в таком хорошо сидеть и писать книги, подумал я, опять входя в воду и надевая ласты, только вот можно ли писать книги там, где ни о чем не хочется думать и где ты чувствуешь лишь одно: как ты обморочно счастлив.
Пришло время возвращаться, вот-вот должен был подъехать Бен и забрать нас, чтобы увезти обратно в мотель.
Когда мы проходили мимо дома, я вдруг увидел, как на балкон вышел худой, высокий пес, посмотрел в сторону океана, а затем опять скрылся внутри.
Из воды, будто прощаясь с нами, выскочила стайка рыбок, вот одна сверкнула на солнце, вот вторая, третья…
Какой-то большой хищник выбрался на охоту и гонял собратьев поменьше.
Опять закапал дождь, со стороны середины мира снова набежали тучи.
В машине у Бена играла музыка, что-то местное, кукляндско-полинезийское. И мне вдруг пришло в голову, что все это майя, не иначе. Таких мест не бывает на свете по определению. Но что еще может прийти в голову туристу, которому никогда не понять истинного духа этих островов.
Хотя бы потому, что для него все это — экзотика, а не обычная среда обитания. И даже водитель машины, он же бармен тире официант, приехавший сюда с такого же несуществующего для меня в реальности острова Фиджи, улыбающийся, белозубый, темноликий Бен, — часть этой экзотики.
Впрочем, как и я для него.
Ведь там, откуда я родом, ни Южного Креста, ни Магеллановых облаков, каждую ночь танцующих на небе, ни кокосовых пальм, ни огромного, постоянно пребывающего в движении океана, который один чудак несколько столетий назад назвал Тихим.
Когда мы подъехали к мотелю, над рекламным щитом у входа уже горели лампочки. Надпись обещала, что здесь прекрасно кормят, и она не обманывала.
— По стейку? — спросил Миша.
— Ага, — ответил я. — А завтра на рынок. Бен сказал, что завтра рынок, местная достопримечательность!
Та маорийка, что пониже ростом и похудее, уже сервировала столы к ужину.
— А тут кит проплывал! — сказала она на полном серьезе, и глаза у нее тоже были серьезными. — Пока вы ездили. Прямо напротив!
Начинались сумерки.
Я посмотрел в сторону океана. Мне показалось, что за белыми бурунчиками рифа видна темная спина кита. Вот он выпрыгнул из воды, но вместо того, чтобы с брызгами и шумом плюхнуться обратно, начал взмывать в небо, туда, где совсем скоро появится Южный Крест.
В мотеле “Aquarius” наступил вечер.
Глава двенадцатая. Рынок
Все рынки в мире похожи один на другой, и все не похожи.
А уж про экзотические и говорить не стоит, хотя если на любой наш рынок отправить какого-нибудь маорийца, да еще зимой, то для него это тоже будет экзотикой.
На субботний рынок в Раротонге мы попали только потому, что не попали на атолл Суворова. Ведь если бы попали, то пришли бы обратно лишь во вторник, 26-го июля, а рынок работает лишь по субботам, а в субботу мы болтались бы где-нибудь между атоллом и Раротонгой.
Не исключено, что на том самом месте, откуда завернули назад, попав в уже неоднократно упоминавшийся и в подробностях описанный шторм.
Вообще-то я не люблю рынки. Равно как и базары. Не говоря уже о торговых центрах, этих эрмитажах цивилизации. Разве что маленькие лавчонки, в которых одновременно продаются рыболовные блесны, заплесневелые шорты, крекеры в пачках с невнятной маркировкой и затертым названием. И вода
— это главное, если говорить о тех странах, где дневная температура около или больше тридцати. Для меня главное, чтобы было меньше народа. Это, конечно, не антропофобия в чистом виде, но что-то близкое к ней, видимо, охлофобия, она же демофобия. Но про фобии можно писать бесконечно, потому что сами их названия уже завораживают, например, гексакосиойгексеконтагексафобия, что означает страх числа 666, или параскаведекатриафобия — боязнь пятницы 13-го.Но ничего не поделать с тем, что именно рынки
— это то пересечение эмоциональных вибраций и антропологических черт, которое позволяет хоть немного, да заглянуть за зеркало и увидеть не свое начавшееся плавиться от жары отражение, а что-то реальное, пусть и чуждое тебе.Хотя это все размышления на пустом месте. На рынок мне надо было по одной немаловажной причине: я искал черную жемчужину, и не одну. Конечно, не ту, которую так стремился вернуть себе Джек Воробей, а самый обычный черный жемчуг, что выращивается в лагуне атолла Манихики, который еще дальше от Раротонги, чем атолл Суворова. Манихики иногда так и называют
— Остров жемчуга, Island of Pearls. Отчего-то именно в тамошней лагуне так хорошо прижился моллюск Pinctada Margaritifera, в раковинах которого этот самый черный жемчуг и образуется.В общем, тамошние, манихикийские, маорийцы его выращивают, а затем совсем другие маорийцы им банчат. Чем дальше от островов Кука
— тем он дороже, но это ведь всегда так.И число магазинов, в которых продают черный жемчуг на Раротонге, уступает лишь церквям и кладбищам. Только вот в них он, что называется, so expencive, дороговастенький. Это я вычитал еще до отлета на острова, смотря ценники в Интернете и думая, сколько баксов мне заныкать на подарок дочери.
Тогда-то и прочитал в каком-то блоге, что лучше, мол, посетить рынок, там это обойдется дешевле.
Да и вообще: Раротонга
— место маленькое, скучное, оторванное от глобальной цивилизации, а тут хоть какое-то развлечение. И опять же — на народ посмотрю, впечатлений наберусь, может, какая-то мысль креативная появится, кто знает, что там, на этом рынке, может быть.Понятно, что это не Дубайский рыбный рынок, который мне никогда не забыть, и не стамбульские базары, и не рынок в Барселоне, где одних оливок столько сортов продается, что и не сосчитать. Но ведь тропики: может, кокосового молока попью из только что сорванного ореха, манго прикуплю на ужин, сладчайшего, тающего во рту. А вдруг там еще карамболь, он же карамбола, он же аверройя, он же плод огуречного дерева Averrhoa bilimba, будет продаваться, именуемый на английском языке starfruit, потому как из-за необычной формы плодов, продолговатой, с выступающими ребрами, на срезе он выглядит как звезда.
Карамболой на яхте нас кормил Мэтью, и вкус тот мне запомнился. Чуть сладковатый, с кислинкой, освежающий, как ветер с океана.
Ну и сувениры, должны же какие-то местные маорийско-кукляндские сувениры там быть, так что вперед!
Во всем мире рынки обычно начинают работать очень рано, с рассветом. Но только не на Раротонге! Когда я спросил ту из двух мотельных маориек, что была посубтильнее, когда лучше нам отправляться, то она ответила:
— Ну, к девяти можно…
Потом подумала и добавила:
— А к десяти лучше!
Вот к десяти мы и пошли. Солнце нещадно палило, по шоссе ехали машинки и скутеры, протащился маршрутный автобус, забитый и местными, и туристами. Центральный горный массив Раротонги (красиво звучит — массив) был виден до самой вершины, с которой свалился обычно укрывавший ее туман, растаял, оставив лишь зеленую поросль непроходимых (так с побережья кажется) джунглей.
Мы шагали по обочине, в тени деревьев, чьи широкие листья шуршали под ногами и колыхались на легком ветерке, тянущем с океана над нашими головами. Идти надо было минут двадцать до гавани, откуда надо пройти еще минут десять, и начинался собственно рынок. Как сказала все та же маорийка:
— Да увидите, все туда идут, куда еще тут идти?
У причала в гавани стоял “Южный Крест” с убранными парусами, Мэтью сидел на палубе и курил. Капитана не было видно, скорее всего, был у Крисси, хотя странно, что не ловили они очередных добродушных киви, не затягивали в свои тенета призывом посмотреть на китов и совершить тур вокруг острова.
Мэтью помахал нам лениво рукой и отсалютовал внезапно откуда-то появившейся бутылкой пива.
Телевизионщик убыстрил шаг, за ним едва поспевал дядя Толя со штативом на плече и камерой на груди, можно было подумать, что вот-вот да рынок закроется и они не успеют сделать какие-то совсем эксклюзивные кадры, ради которых и притащились за столько тысяч километров от дома.
А вот и вход, надпись на английском: “The Market”.
И пока никакой экзотики!
Ну, толпа народа, смешанная. Маорийцы и белые, иногда попадаются чернокожие и темно-шоколадные, но какая же это экзотика, если ты в тропиках?
Прямо у входа торгуют Раронгами. Один прилавок с Раронгой, второй, третий… Из дерева, из камня, даже из пластика… Есть большие Раронги, почти метровой высоты, есть маленькие, сантиметров по десять–пятнадцать, у всех явно выраженный приапизм, как и положено, и пупок такой здоровый, и животик солидный, у нас такой называют “пивным”. Черные Раронги, коричневые, даже белые… И рожи жуткие у всех, такой ночью приснится — заорешь. Хотя есть в нем что-то и привлекательное, по крайней мере, африканские и азиатские маски вызывают во мне иные эмоции, там больше страха, а с этим парнем можно подружиться. Вон тот даже подмигнул мне, но когда я посмотрел на цену, то помахал ему рукой, не стоит он 65 новозеландских долларов, ростом не вышел!
Все мои компаньоны вдруг куда-то подевались. Я остался один среди местных и заезжих покупателей, играла маорийская музыка, компактами с записями которой торговали напротив лотков с Раронгами, там же продавали укулеле, только восьмиструнные, а не как на Гавайях, о четырех. И барабаны, вырезанные из дерева, наверное, те самые, которые так напугали меня в первое утро нашего прихода на Раротонгу с океана, когда накатывающий звук шел с гор и казалось, что вот-вот на берег выбегут смуглотелые мужики с дубинками в руках.
Дубинок, кстати, не продавали, да и зачем мне нужна была бы дубинка?
Зато продавали амулеты, в которые я и зарылся.
— Ты здесь?
Это был Миша, которому надоело шляться одному в поисках отца и сестры. Про телевизионщика и дядю Толю мы даже не вспоминали, понятно, что они снимали.
— Едой пахнет! — мечтательно сказал Миша.
— Так мы недавно завтракали!
— Так еще можно!
— Мне надо жемчуг найти!
— Тут его много!
Я посмотрел зачем-то под ноги. Никакого жемчуга не было.
И вообще, было ощущение, что все это лишь аттракцион для туристов, не больше. Вот на Дубайском рыбном рынке — другое дело, ведь там еще перед тем, как попасть непосредственно в торговый павильон, я прошел через какое-то подобие подсобки, а может, чистилища, где люди ярко выраженных южных и восточных национальностей обрабатывали рыбьи тушки. Они распарывали рыбу, они потрошили рыбу, они отрубали рыбьи головы, то есть они делали все, чтобы подготовить рыбу к продаже. Причем рыбу — как собирательное понятие, ибо если я начну перечислять сорта, то все это превратится в довольно-таки неграмотное пособие по ихтиологии… Скаты, палтусы и камбала. Маленькие и среднего размера акулы…
На субботнем рынке в Раротонге акулами не торговали, зато торговали зубами — какой заезжий белый не захочет повесить себе на шею акулий зуб на веревочке как амулет, или оберег, или как знак собственной доблести: мол, нырнул, увидел, победил, свернул шею кровожадному монстру, вышел живым из схватки с устрашающим демоном глубин! Я не удержался и купил один такой, сделанный в Китае из пластмассы, все, что были натуральными, подходили по размеру больше какой-нибудь селедке. Напялил его на шею и потащился вслед за Мишей дальше по рядам этого унылого аттракциона.
Но вдруг что-то стало меняться. Не то чтобы стало веселее, но как-то иначе стала восприниматься реальность. Не исключено, что даже псевдоакулий зуб китайского производства сыграл свою роль, а может, все деревянные, каменные и пластиковые Раронги вдруг проснулись, и начался сеанс колдовства. Для начала с верхушек пальм слетели вниз странные, яркие птицы, которых еще пять минут назад здесь не было, и запорхали над землей, над торговыми рядами, над всей этой толпой белых и смуглолицых. Одна задела меня крылом, я отшатнулся и отступил внутрь очередной палатки. Внутри продавали раковины, такие огромные, какие я видел лишь на синайских рифах. Впрочем, цены кусались — до 200 новозеландских долларов. Да и куда мне такую большую домой, когда у меня и так раковинами все забито, и полки книжные, и на столе стоят, пыль собирают.
По небу внезапно поплыли пироги с балансирами, как раз на таких и плавали когда-то местные племена. Задул ветер, зашевелились листья, закачались кокосовые орехи, начали стукаться друг о друга, выбивая прихотливый, ленивый ритм.
Мы с Мишей оказались уже в самой гуще народа, на большой поляне, где пахло едой. Антон стоял в очереди к палатке, где жарили маленькие местные шашлычки двое толстых, как и положено, маорийцев, видимо, супружеская пара. Перед нами стояла сухопарая новозеландка, за нами семейство маори, и почему-то все смеялись, видимо, колдовство подействовало не только на меня.
Конечно, курица — это не свежепойманные креветки, но тоже вкусно, во славу бога Раронги можно съесть и куриный шашлычок на деревянной палочке, обмазанный кетчупом “Heinz” из ближайшего супермаркета, а потом идти и искать жемчуг, ныряя, как в лагуну атолла Манихики, то в одну лавчонку, то в другую, восхищаясь совершенной формой черноватых, с отблеском зерен разного размера.
Птицы же вдруг опять скрылись, музыка кокосовых орехов подошла к концу. Жемчуг я купил, телевизионщик с дядей Толей, вспотевшие и очумевшие, сидели на лавке и громко разговаривали. Стройный, мускулистый маориец, таких я здесь еще не видел, внезапно вышел из тени деревьев, что окружали рынок, поднес к губам большую раковину и затрубил, давая сигнал к концу торговли.
Мы пошли к выходу и вдруг остановились. А что было еще делать, если нас окликнули на русском языке?
— Миша, из Брянска! — представился невысокий, черноволосый с проседью, типичный бнэй-Исраэль, в камуфляжной майке и с таким же камуфляжным рюкзаком за плечами.
Откуда он здесь взялся — да с острова прилетел, с Ниуэ, дыра в сравнении с Раротонгой, тут жизнь ведь, а там и двух тысяч человек не будет, а бедный Миша на этом Ниуэ неделю тусовался, пока не выбрался на Раротонгу. Как он это сделал — до сих пор не представляю, может, опять через Окленд, Новая Зеландия, может, напрямую, впрочем, какая мне разница, как и то, откуда у бывшего дальнобойщика, а ныне владельца нескольких фур деньги на такие поездки, ведь он собрался чуть ли не все тихоокеанские острова объехать, приперся сюда на полтора месяца.
— Увидимся еще! — выпалил Миша и нырнул в притормозивший автобус.
И мы действительно увиделись с ним еще, через пару дней, когда с другим Мишей я собрался на коралловые рифы знаменитой лагуны Мури — рыбок посмотреть и песни аборигенов послушать.
А пока мы тащились по жаре обратно в мотель. Яхты у причала уже не было, видимо, капитан вернулся, и они с Мэтью выловили несколько жаждущих релакса киви, отправились вокруг острова в надежде, что наткнутся на китов.
Солнце стояло в зените. Туристический аттракцион под названием “Субботний рынок в Раротонге” закрылся на неделю, а я ведь так не купил ни местного кофе, ни статуэтку бога Раронги, лишь жемчуг дочери да дурацкий зуб из пластика, что болтается сейчас на шее. И на карамболи сезон закончился, зато мы купили настоящего зеленого лука, будто сорванного с уральских грядок, только стоило ради этого переться через половину мира?
По шоссе проносились машины и все те же скутера. Мы опять свернули под деревья, на обочину. Было хорошо слышно, как океан накатывается на риф и разбивается об него.
Как он накатывался и разбивался полторы тысячи лет назад, когда первые пироги с балансирами, те самые, что еще недавно маячили над нами в ярко-синем тропическом небе, пришли сюда, к этим берегам.
Отправившись с островов Сообщества, куда, в свою очередь, приплыли с Маркизских островов.
Низко надо нами пролетел большой самолет, очередной “Боинг”, который начал набирать высоту.
Видимо, в Австралию или же в Соединенные Штаты, в Лос-Анджелес.
Но мне намного больше нравится, когда, повторю, в небе плывут пироги. Хотя и прекрасно понимаю, что это лишь странное отражение тех самых утлых суденышек, что некогда шли к этому берегу. Большинство из них утонули, но некоторые добрались, и тогда джунгли Раротонги впервые были разбужены звуком барабанов, которые давно уже спят, просыпаясь разве что в фантазиях таких сумасбродов, как я.
Давно уже зараженных вирусом бегства.
Глава тринадцатая. Лагуна Мури
И уже на следующий день мы с Мишей Баковым оказались в том самом месте, что, по всей видимости, еще богом Раронгой было назначено идеальной точкой прибытия для инфицированных вирусом бегства.
Наверное, так и должен выглядеть утраченный рай, тот дивный сад, где некогда шлялась одна сладкая парочка, пока не совершила первородный грех, после чего все в этом мире стало не так.
Занесло же нас туда случайно.
Ведь просто торчать у океана и не поплавать на коралловом рифе
— немыслимо, а потому надо искать, где этот самый риф идеален для приятного времяпрепровождения с рыбками и прочими тварями подводными, морскими звездами, например, осьминогами, да и чтобы кораллы были если и не как возле того же Шарм-Эль-Шейха, но немногим уступали бы тамошним.Красоты хотелось подводной, ласкающей взор и уводящей в нирвану. То есть постижения безусловной истины, что приходит, когда наступает конец авидьи (незнания), погружающего разум в бесконечную череду перерождений, то бишь зависимого существования, или сансары.
Впрочем, буддизм хорош лишь как некая метафора бытия, со всеми этими своими неудобопроизносимыми терминами, равно как с Большой и Малой колесницами, проще говоря, Махаяной и Хинаяной.
А потому обратно на Раротонгу.
Про риф и рыбок я спросил у Крисси сразу же, как мы вышли, еще покачиваясь от трех дней болтанки в океане, на берег главного острова архипелага Кука. Вообще-то была слабая надежда на то, что дядюшка Пол, учитывая, что пользовались его гостеприимством мы не восемь дней, а намного меньше, денег же обратно Антон с него требовать не стал, включит дизель, поднимет паруса и доставит нас на этот самый сказочный риф, который все равно должен же быть где-то поблизости. Не этот, который виден что с пирса, что из мотеля и о который постоянно разбиваются волны, отчего в воздухе стоит непрекращающийся шум, а риф как синоним подводного сада. Ах, сад, сад, где благолепие красок ласкает взор, и ты паришь среди скатов и мурен, будто бы и сам часть этого невероятного мира.
— Impossible! — сказала Крисси.
— Почему невозможно? — спросил я.
Она начала бегло лепетать на своем новозеландском английском, и я уяснил, что яхте туда нельзя никоим образом, туда надо брать экскурсию в одной из нескольких компаний, которые заняты исключительно тем, что ублажают заезжих. Дают им поплавать и понырять, катают по лагуне на лодке со стеклянным дном да еще устраивают шоу на берегу.
— Как лагуна-то называется? — поинтересовался я.
— Мури, — сказала Крисси, — лагуна Мури!
И я запомнил.
Вообще-то что означает на кукском языке слово “мури”, я не знаю до сих пор. Не исключено, что это местное произношение полинезийского “муреа”, или “моореа”, что означает “желтая ящерица”. Моореа-муреа-мури, похоже, не правда ли?
Но копаться в этимологии слов хорошо тогда, когда ты хоть что-то в этом понимаешь, у меня же с этим не очень. Это мой отец был выдающимся лингвистом и специалистом мирового уровня по топонимике и ономастике, был бы он жив, я бы спросил у него совета, может, он что бы и подсказал. Вот только уже больше года его нет в живых, так что остановлюсь на своей доморощенной версии, пусть будет лагуна желтой ящерицы.
Рекламные проспекты, зазывающие в эту лагуну, были пачками разложены на стойке рецепции мотеля, еще днем, когда мы позагорали и пособирали раковины на берегу, я выловил одну из двух местных маориек, опять ту, что посубтильнее и побойчее, попросил позвонить по указанному на бумажке телефону и застолбить нам два места на завтра.
Ничего особенного мы с Мишей не ожидали, да и чего такого необычного можно ожидать от простого туристического аттракциона?
В чем-то мы оказались правы, а вот в чем-то…
Но до второй части предыдущего предложения еще надо добраться.
Описывать же первую часть в подробностях нет смысла, потому как во всех частях света подобные развлечения устраиваются одинаково. За вами подъезжает микроавтобус, вы в него садитесь, потом он едет к следующему отелю, вы пялитесь в окно, маршрут продолжается, народу в салоне становится больше, никакого уединения с самим собой и с предчувствием чего-то необыкновенного, чего так жаждет твоя душа…
Правда, на очередной остановке к нам присоединился Миша из Брянска, но ничего странного в этом тоже не было — должен же и он чем-то развлекаться в этом Богом забытом месте, на краю света, в двадцати тысячах километров от Родины.
Перехожу на скороговорку. Автобус сворачивает в пальмовый лес, кокосы гроздьями виснут с небес. “Всем выходить!” — раздается сигнал, очередь в кассу, а вот и причал. Лодка дурацкая, стеклянное дно, куча народа, курить нельзя, вещи наверх, в сетку кладите, сами же быстро на скамейки садитесь.
Но что-то начинает брезжить в душе…
На самом деле я никогда еще не видел воды такого цвета. Она не просто бирюзовая, она будто соткана из множества переливающихся нитей, среди которых есть и золотые, и серебристые, и аквамариновые, и чисто бирюзового оттенка. Не вода, шелк, наброшенный на лагуну, от берега которой мы отходим под сигнал, который двое мускулистых маори выдувают в огромные раковины, два молодых бога с венками на головах.
Понятно, что это шоу, а парни — местные аниматоры. Только легкий, теплый ветерок, и звучание укулеле, и странные, веселые песни, которые они исполняют под тарахтенье мотора, и вот новозеландцы, австралийцы, мужчины, женщины, их дети — все вдруг меняются в лицах. А над водой начинают порхать бабочки.
Это брызги от кильватерной струи, всего лишь. Но это и самые настоящие бабочки с прозрачными, переливающимися на солнце крылышками. Лодка тормозит напротив одного из островков, как шапкой, накрытого пальмами, бабочки исчезают, опять трубят в раковины мускулистые, смуглотелые Тритоны, и все мы прыгаем в воду, где уже ждут кораллы, и тропические рыбки, и звезды. Да все, что и должно быть — все это ожидало нас в теплых водах лагуны Мури, в шелке которой отражалось голубое небо, но это, как оказалось, был еще не рай.
В нем мы оказались через час, когда нас высадили на берег острова со странным названием Коромири.
Вроде бы типичное туристическое место для пикников. С проложенными дорожками, с туалетами, с навесом и столиками для еды — положено барбекю, как иначе, все включено, дамы и господа!
Да еще coconut show — должны же белые гости увидеть, как туземцы веками добывали кокосовые орехи, обезьянками взбираясь на двадцатиметровой высоты (может, и больше) пальмы и сбрасывая вниз тяжелые дары тропиков, каждый из которых может размозжить тебе голову, если вдруг свалится на нее случайно.
Посмотрев, как, переодевшись в рыжую юбочку и напялив странный головной убор, маорийский красавец мачо взлетел к самой верхушке пальмы, где и начал обрубать и сбрасывать на землю орехи, мы с Мишей пошли обратно на берег.
И вот тут-то все произошло.
Мы свернули с облагороженной руками местных работяг тропинки, нырнули под кроны пальм, под сень тропических деревьев, и вдруг все наносное, что давным-давно окружает каждого из нас в этом идиотском и огромном мире, исчезло.
Прежде всего наступила тишина, которой я никогда до этого еще не слышал. Без пения птиц, без стрекота цикад, лишь далекий шум волн, бьющихся о кромку внешнего рифа, продолжал неумолкаемую симфонию океана. Эти звуки манили, тянули к себе. Они привораживали нас, заставляли идти в сторону берега. До него было недалеко, может, метров пятьдесят, а может, и меньше. А потом началось то, ради чего мы, как я понимаю это сейчас, и оказались там, на малюсеньком островке Коромири, в лагуне Мури, что находится на юго-востоке Раротонги, если я правильно определил стороны света, смотря сейчас на карту и пытаясь вспомнить, что же я тогда увидел.
А увидел я берег, на котором не было ни одного человека.
И белоснежный, мельчайший коралловый песок слепил глаза — было ощущение, что он отсвечивал от солнца, которое уже миновало зенит и начало свой путь в сторону заката.
Иногда на песке встречались камни, а еще большие створки раковин такого же белого, как и он сам, цвета.
И старые, высохшие деревья, скорее всего, принесенные каким-нибудь ураганом, были тут же, на берегу, отчего вся туристическая накипь этого места внезапно исчезла, мы с Мишей оказались на необитаемом острове, пусть и был он всего лишь в несколько десятков квадратных метров. А дальше опять площадка для барбекю, навесы, туалеты, веселые маорийцы с укулеле и такие же веселые новозеландцы с австралийцами, ждущие, когда же им принесут только что приготовленного на решетке тунца.
Но здесь, на берегу, ничего этого не было, только тени от прибрежных деревьев да этот белейший песок, на который хотелось лечь, закрыть глаза и остаться на нем навсегда!
Это и был тот знаменитый рай, который отчего-то сейчас принято именовать раем “Баунти”. Только что общего имеет телереклама с реальностью, да и сама судьба мятежного экипажа трехмачтового корабля, взбунтовавшегося против отличавшегося крутым нравом и жестокостью капитана Уильяма Блая и высадившего его, вместе еще с восемнадцатью верными ему членами команды, в шлюпку неподалеку от острова Тонга?
Я лег на песок и начал смотреть в сторону океана.
Казалось, что вот-вот на горизонте покажутся паруса, корабль будет с каждым часом увеличиваться, пока не окажется напротив острова, и тогда на воду спустят шлюпку, которая, пройдя через один из узких проходов, ведущих внутрь лагуны, направится к берегу.
И честно говоря, мне этого не хотелось.
— Пошли в воду! — сказал Миша.
Под ногами шныряли малюсенькие, разноцветные, яркие рыбки. Стоило остановиться, как они застывали на месте тоже, потом опять начинали кружиться хороводом, сужая и сужая круги, видимо, стремясь довести этот ритуальный танец до того мгновения, когда можно будет ухватить, проплывая мимо твоей ступни, микроскопический кусочек кожи и уплыть восвояси.
— А прикинь, — услышал я голос Миши, — что вдруг сейчас бутылка проплывет рядом…
— Какая?
— С запиской…
На самом деле ничего странного в этом бы не было. Вот люди на берегу, coconut show, веселые песни под укулеле, запах жареного тунца — это странно, потому как абсолютно не вяжется с истинной идиллией, что настигла нас с ним здесь, на этом берегу, возле Тихого океана. А бутылка с запиской…
Это как раз нормально, может, какая-то яхта, наподобие нашего “Южного Креста”, вдруг начала терпеть бедствие, попала в шторм, да не в шестибалльный, а покруче, и уже в последний миг, в тот момент, когда ветер повалил мачту и суденышко стало уходить под воду — пробиты иллюминаторы, волны остервенело хлещут внутрь, — капитан или кто-нибудь из команды, а может, пассажиров нацарапал несколько слов, свернул бумажку, сунул в бутылку из-под пива или виски или, на худой конец, пластиковую емкость из-под воды, закрыл горлышко пробкой и швырнул в океан…
— А радио? — спросил Миша, подхватывая игру.
— Ты помнишь, как наш капитан пытался связаться с кем-нибудь по рации, эфир был пуст, лишь шорох и помехи…
— И пять тысяч метров глубины под нами! — подхватил Миша.
Мы оба засмеялись, хотя непонятно чему.
Стало глубже, уже по пояс. Рыбки исчезли, вокруг нас плавали рыбы и рыбешки. Они отнюдь не жаждали заняться нашим пилингом, мы им даже не мешали, просто у них были свои дела, у нас — свои, главное же — не наткнуться на морского ежа, но их хорошо видно, вода настолько прозрачна, что черные кругляшки, лежащие тут и там на дне, сразу бросаются в глаза.
И брели мы так оба по водам лагуны Мури, мимо берега острова Коромири, оказавшись в раю, сами того не ожидая, двое бледнолицых, заброшенных на край света, где пальмы и солнце, и даже зимой стоит лето, и белый песок, и бабочки в брызгах воды танцуют под звуки музыки океана…
Мы обогнули островок и оказались напротив нашей лодки, дошли до нее, подержались за борт, поплавали, снова пошли к берегу, на котором уже собиралась прибывшая сюда вместе с нами толпа паломников в рай. Миша из Брянска стоял у самой кромки воды и щелкал, щелкал своим монструозным, с огромным объективом, фотоаппаратом, стараясь утащить в его память все, что можно. И эту пальму, и ту, и вот эту новозеландскую пару, и нашего аниматора-мачо, уже сменившего рыжую юбку туземца, лазающего за кокосами, на голубое парео, разукрашенное черными фигурками и символами, смысла которых мне все равно никогда не узнать.
И я вдруг понял, что завидую этому маорийскому парню с Раротонги, потому что вряд ли я еще побываю в этом месте, а он как был здесь вчера, так будет и завтра. И время для него не существует, не должно существовать по определению, потому как в раю времени нет, оно там незачем!
Понятно, что для него это работа и что, скорее всего, он терпеть не может все эти толпы бледнолицых. Пусть кто-то из них уже загорел, а кто-то сгорел настолько, что лицо его ярко-красного цвета. Но все они — пришельцы, иные, чужие и чуждые этому месту с его пальмами, лагуной и белым песком.
И он подсмеивается над нами, но он может себе это позволить — ведь он здесь дома, а нас уже днями тут не будет!
Опять раздался протяжный, низкий звук — Тритоны вновь затрубили в свои раковины.
Пора грузиться на лодку, часы счастья подошли к концу.
Заработал мотор, лодка тронулась с места. Новозеландские и австралийские детки сгрудились возле стекла, вделанного в днище, пытаясь еще разок взглянуть на рыбок. Но ничего не было видно, лишь муть от песка да белые пузырьки воздуха, как это бывает всегда, когда вращается гребной винт.
Я посмотрел за корму. Над кильватерной струей опять запорхали стайкой переливающиеся на солнце бабочки брызг.
Или лучше вот так: брызги бабочек!
И сейчас, когда за окном снег последних дней октября, мне грустно прежде всего оттого, что я уже знаю главное — рай есть. И могу даже точно назвать место, где он находится: остров Раротонга, лагуна Мури.
Глава четырнадцатая. Черный петух Раротонги
Подошел национальный праздник Раротонги, день пения псалмов.
Остров в тот день опустел, видимо, все местные отбыли в церкви, каждый
— в ту, что отвечает его религиозному пылу и конфессиональной принадлежности, и пели они там псалмы, и воздавали хвалу Господу. И что-то происходило такое в атмосфере, что заставило меня достать нетбук и включить единственный псалом, который я знаю если не наизусть, то почти дословно.
Я видел
Теперь меня не остановить.
Время собирать мой черный чемодан,
Теперь меня не остановить.
Мы баловались тем, чего нет у богов,
Теперь наше слово — сумма слогов.
Время отчаливать от этих берегов.
Теперь меня не остановить…
Гребенщиков пел свою вариацию на тему 151-го псалма, а я слушал, смотрел за окно, в сторону океана, и вдруг скорбь охватила меня, ощущение утраты, да, да, время отчаливать от этих берегов, иначе не скажешь, уже собран чемодан, уже запакован рюкзак. Пришла пора перебираться из так и не успевшего опостылеть мотеля в другой отель, забронированный для нас всех Антоном еще дома, а оттуда уже домой, через половину мира, один самолет, второй, третий…
Я видел
— Моисей зашел по грудь в Иордан…Хорошо, что это не сегодня и не завтра, еще несколько дней и ночей, и один Он знает, как мне не хочется отсюда уезжать!
Новый отель оказался удобен всем, даже пляжем, почти не отличимым от райской лагуны Мури. Только вот курить можно было лишь на самом берегу, где под навесом стояло два больших горшка-пепельницы. И даже когда я пил кофе в ресторане, то на перекур приходилось выходить за пределы гостиницы, к маленькому кладбищу, что было расположено напротив въезда, среди кокосовых пальм, но не на берег же бегать!
Мы ничего не делали оставшиеся два дня, просто наслаждались жизнью. Солнцем, океаном, возможностью долго плавать в лагуне, бродить по горячему коралловому песку в поисках раковин, уходя от отеля то на километр вправо, до следующего, то влево, где тоже маячили какие-то бунгаловидные домишки, и совсем редко встречалась очередная человеческая особь, лежащая неподвижно на песке.
Лучшая леность, когда-либо бывавшая в моей жизни, осмысленная и доставляющая наслаждение.
Территория отеля была вся засажена удивительными растениями, даже Travelers palm, она же Равенала Мадагаскарская, она же пальма путешественников, имелась в наличии и вызывала какие-то странные мысли о том, что если вот прикоснуться к ней, подержаться за ствол несколько минут, то настоящее не станет прошлым, а плавно перейдет в будущее. За этими островами откроются другие, за теми
— следующие, и будешь ты так перебираться с одного острова на другой, прыг-скок, прыг-скок, по долинам и по взгорьям, под сенью пьянящего леса, из одной части света в другую…— Пора, пора! — говорит Антон. — Последний ужин!
Погода к этому времени уже начала портиться, сразу после обеда горизонт стало затягивать, подул какой-то неприятный ветер, потом и над нами нависли тучи, сквозь которые лишь изредка пробивался солнечный луч, а к ужину стало ясно, что вот-вот да пойдет дождь.
Только он не пошел, а хлынул, как тогда, в океане, когда мы, отчаявшись дойти до атолла Суворова, повернули обратно и угодили в область низкого давления, тропический ливень. Но ведь мы и так в тропиках, где-то там экватор, в противоположной стороне — тропик Козерога, дождь стеной, хотя вроде бы отпускает, как раз к самому концу ужина.
И мы решаем пойти на берег, продолжить прощание с островами возле самого океана, подышать напоследок его ночной свежестью, а то, что дождь все идет, — так ведь там есть где устроиться, под навесом…
Но только мы сели в пластиковые кресла и телевизионщик внезапно достал из пакета несколько бутылок новозеландского белого вина (а может, красного, что я, помнить должен?), как тропический ливень разразился опять со всей мощью, да так, что мы вынуждены были почти кричать, иначе не слышали друг друга.
Прощание получалось скомканным, лишенным романтизма и необходимого пафоса. Вода стала заливать помост, на котором мы устроились под навесом, дождь лупил со всех сторон, и, быстренько свернув наш пикник, мы пошли в номера.
Когда я, промокший насквозь, добежал до своего, то обнаружил, что дядя Толя уже спал, круто похрапывая, и, чтобы не нарушать его покой и не будить толчком в бок, мол, давай прекращай храпеть, я устроился на диване, стоявшем напротив окна в гостиной. Даже поленившись закрыть жалюзи, лишь прикрыв дверь, ведущую в лоджию.
Да так и уснул под звуки барабанящего о стекла дождя.
А проснулся от громкого кукареканья.
Птица была где-то очень близко, ее ку-ка-ре-ку перекрывало могучий храп дяди Толи, не говоря уже о шуме дождя, который уже перестал быть ливнем, но все еще был в силе.
Я встал с дивана и вышел на лоджию.
Небо все еще было затянуто тучами, но кое-где сквозь рваные, сквозные прорехи мерцали звезды. Ветер шумел в верхушках пальм, и даже Равенала Мадагаскарская, что росла как раз напротив нашего с дядей Толей номера, качалась из стороны в сторону, веер ее широких и длинных листьев то будто складывался, то вновь распускался. А на перилах лоджии сидел, пытаясь удержаться от порывов ветра, самый настоящий черный петух.
Мне до сих пор сложно объяснить все, что случилось потом, с чего в голову мне взбрела эта безумная идея, что сия мистическая птица угольно-черного цвета, с ярко-красным гребнем и такой же пылающей в темноте бородой явилась мне в этот час не просто так. Ведь до рассвета оставалось еще прилично, и возвещать приход зари не было никакого смысла.
Вообще с курами и петухами на островах, по крайней мере, что на Айтутаки, что на Раротонге, дефицита не наблюдалось. И были они то пестрыми, то коричневато-черными, то черными с белыми вкраплениями. Но вот чисто черных я еще не встречал.
Петух задрал голову и еще раз прокукарекал, а потом вдруг расправил крылья и потряс ими, будто стряхивая с себя воду.
— Чего тебе надо? — спросил я.
— Ку-ка-ре-ку! — послышалось в ответ, но мне стало не радостно, а как-то страшновато.
Понятия не имею, что значит символ черного петуха для местных маори, но там, откуда я родом, да и во многих других странах мира, ничего хорошего такая встреча тебе не обещает. Где-то и когда-то я вычитал, что “черный петух олицетворяет пограничное состояние перехода солнца от дня к ночи. Именно в силу этого ему в мифах и преданиях поручается быть проводником души в царство мертвых, защищая их в пути. В этом и заключается его символическое отличие от образов, представленных петушиными собратьями светлых и красных тонов, роль которых состоит во встрече солнца на утренней заре, а также в помощи воскрешению душ”.
— Ку-ка-ре-ку! — снова провозгласил петух, а потом вдруг слетел с перил на пол лоджии и уверенно направился в комнату, пересек ее и остановился у входной двери.
Я натянул джинсы, майку и кроссовки и пошел за ним. Он недовольно тряс головой, будто говоря, что давай торопись, открывай дверь, нам пора! “Хоть покурю на улице!” — подумал я, выходя за ним следом на галерею, за которой высились кокосовые пальмы, ветер гнул их верхушки, вот один орех упал на землю прямо рядом со старой надгробной плитой, вот другой…
Петух уверенно посеменил к лестнице, иногда оборачиваясь, будто пытаясь понять, иду я следом или нет.
Меня же будто тащило силой, невидимыми нитями я был связан с этой птицей, ноги шли сами, вот мы уже спустились вниз, вот мы вышли за пределы отеля, вот миновали кладбище, вот дорога, за которой начинается лес. Мы углубляемся в него, идти тяжело, земля мокрая, да и дождь еще не закончился, широкие листья неведомых мне деревьев не дают промокнуть. Идти приходится в гору, которая становится все круче и круче.
Петух то бежит, то семенит, то вдруг расправляет крылья и, пролетев несколько метров, опять падает в траву.
И тут я опять слышу гул барабанов.
Страшно ли мне было?
Скорее любопытно, хотя иногда по спине стекали предательские струйки пота, но это все дождь, думал я, дождь, и больше ничего, да и петух ведь не та зловещая птица из стихотворения одного американского алкоголика и наркомана, не ворон, талдычащий одну и ту же фразу: никогда!
Подъем стал еще круче, я начал задыхаться. Ни о каких тропинках в этой чащобе не было и речи, под ногами земля, да корни, да лианы, лес окружает со всех сторон, гул барабанов все отчетливее, так стучит дождь по окнам, размеренно и нагоняя на душу сон.
Я и уснул, а когда открыл глаза, то увидел, что нахожусь на самой вершине. Среди непролазной чащи была вырублена небольшая полянка, в центре ее находился черного цвета, напоминающий огромное яйцо камень. И на нем восседал бог Раронга.
Мой провожатый бродил по траве неподалеку, наклонив голову к самой земле и что-то выискивая среди травинок, видимо, съедобное.
Иногда петух поднимал голову и опять издавал “ку-ка-ре-ку!”.
— Kia Orana! — произнес Раронга, пристально смотря мне в глаза.
Очередная предательская струйка пота бежит по спине, да и холодок какой-то чувствуется в руках и ногах, и сердце учащенно колотится: у Раронги насупленное выражение лица, глаза явно не видят меня, такие у слепых бывают, только разве он может быть слеп?
Что-то надо ответить на приветствие, пауза затягивается. Набираюсь смелости и произношу:
— Долгих лет жизни тебе, счастья, благополучия, здоровья, удачи… Киа Орана!
Раронга вдруг начинает смеяться.
Мне опять становится не по себе: если я вдруг разозлил его, то ничем хорошим это не закончится, пусть и смолкли сейчас невидимые барабаны, но они где-то поблизости, а значит, и те мускулистые голые воины, что колотят по ним, тоже рядом.
Воинство бога Раронги…
Петух оказывается у самых моих ног, внимательно смотрит на мои кроссовки, потом вдруг решает, что шнурки очень похожи на червяков, а значит, надо бы их съесть.
— Что ты забыл здесь, белый человек? — спрашивает Раронга.
— Я искал рай! — отвечаю, не задумавшись.
— Рая нет, — говорит Раронга. — Это у вас, белых, так принято думать, а тут есть земля, небо и океан! А еще — мана!
— Что это? — робко спрашиваю я.
— Тебе незачем знать, — насмешливо произносит Раронга, петух вторит ему очередным жизнерадостным ку-ка-ре-ку.
В это момент тучи расходятся, на небе появляется солнце.
Вообще-то я знаю, что такое “мана”, — это местная полинезийская магия. Точнее, магическая сила. И я уже понял, что она здесь во всем: в небе, в земле, в океане. В белом песке, в шуме пальм, в загадочных цветках, которыми усыпаны неведомые мне невысокие кустарники. В темной зелени леса и яркой голубизне воды. В тропических ливнях, что внезапно обрушиваются на острова и так же стремительно заканчиваются. В черном петухе, живущем где-то на вершине Раротонги и сейчас хитро посматривающем на меня одним глазом, наклонив голову так, что красный гребень свесился набок. В духах и богах этих мест — пусть приезжие миссионеры и понастроили церквей и поют в них псалмы, и давно уже не звучат в местных лесах барабаны, а если и достаются, то лишь для туристов. Хотя стоит пришельцам когда-нибудь покинуть эти края насовсем, как все станет так же, как и было тогда, сотни лет назад, когда лишь пироги с балансирами редко-редко бороздили эти нескончаемые воды, и лишь мана уберегала их от величия и мощи океана, да и то не всех.
С этой мыслью я и просыпаюсь. Пора собирать вещи.
Понятно, что никаких следов черного петуха на лоджии, куда я выбрался покурить украдкой, чтобы не засекли бдительные новозеландские соседи, нет, зато везде следы от ливня. Видимо, он и нагнал на меня эти странные видения, хотя, впрочем, чего в них странного? Лес? Вон он, напротив. Гора? Тоже, иди вверх, и окажешься на вершине. Кладбище? Рядом. За ночь с верхушек пальм нападало множество орехов, они валяются, как отрубленные головы, между могил. А вон и петух, мой ночной знакомец, бродит между надгробных плит, посматривает хитро в мою сторону. Что же касается бога Раронги, то его деревянная фигурка стоит на моем столе рядом с компьютером, и он смотрит на меня своими слепыми глазницами точно так же, как делал это и той ночью.
Киа орана, говорю я ему, киа орана!
Через сколько выезд у нас, еще успею искупаться?
Вода теплая, видно, как рядом проплывает несколько больших рыбин. На риф все так же накатывает прибой, и все так же привычно шумят разбивающиеся о него волны, и где-то там, за пятьсот с чем-то морских миль, находится тот чертов атолл Суворова, на котором мне так и не удалось побывать, помешала пресловутая мана, видимо, не судьба, разве что в следующий раз, хотя кто знает, будет ли он, да и когда?
В аэропорту, уже пройдя паспортный контроль и ожидая посадки на свой рейс в Новую Зеландию, я вдруг с удивлением вижу, как по проходу, минуя дьюти фри и какую-то закусочную, ловко и целеустремленно пробегает черный петух. Сворачивает к выходу на летное поле и несется через него туда, где за изгородью начинается тот самый тропический лес, которым покрыты горы Раротонги.
Мы ждем, когда нас позовут в самолет, но пока еще идет посадка на маленький борт, летящий в Папеэте, столицу Французской Полинезии, на остров Таити, где жил Поль Гоген и где умер Джо Дассен. Что же, неплохое место для ухода из этого мира.
— Успеем на него? — говорит мне Антон и подталкивает в спину, но трап уже отогнали в сторону, самолетик дергается и начинает разбег для взлета, так что нам ничего не остается, как идти к тому самому “Боингу”, что через каких-то полчаса возьмет курс на Окленд.
И через каких-то четыре часа вместо раротонговского сегодня наступит новозеландское завтра, только думать об этом мне совершенно не хочется.
Я смотрю в иллюминатор, овал Раротонги остается позади, и до той самой минуты, пока мы не набрали высоту, под нами был лишь один океан.
Мне кажется, что и до сих пор он должен быть там.
Эпилог
Много лет назад, живя еще совсем в другой стране, которая называлась неудобоваримой аббревиатурой СССР, хотя мне всегда больше нравится писать ЭсЭсЭсЭр, я частенько ходил в книжный магазин, распложенный рядом с домом. Назывался он “Академкнига”. В городе до сих пор есть такой, только он давно находится в другом месте, я практически в нем не бываю, хотя в книжные магазины наведываюсь частенько, пусть и выхожу с покупками оттуда редко, как-то мало что цепляет взгляд.
Но речь не о тех книгах, которыми уставлены ныне полки, да и не о тех, что можно скачать в электронном виде в Интернете. А о том, что можно назвать иллюзиями и реальностью, точнее, той точкой пересечения времени и пространства, где первые становятся второй.
Не знаю, кому как, но в Эсэсэсэрии иллюзии у меня так и оставались иллюзиями. Вот в книгах, купленных в упомянутом магазине на сэкономленные от завтраков деньги, рассказывалось про всякие невероятные места, но что-то давало мне понять, что ничего этого на самом деле не существует, по крайней мере, для меня. Ну, нет никакой Южной Америки с Амазонией, нет Африки с ее джунглями и горными гориллами, нет пустынь Ближнего Востока, не говоря уже о все той же Полинезии, которой просто быть не может, потому как я никогда не видел ни одного человека, кто там хотя бы раз побывал на самом деле.
То есть перевел иллюзию в реальность.
Даже Европа не была такой реальностью, не говоря уже о Соединенных Штатах Америки. Была лишь одна страна, ЭсЭсЭсЭр, большая, очень большая: когда моя матушка, ныне пребывающая в лучшем из миров, вышла замуж и нам пришлось переехать жить во Владивосток, то самолет, забытый ныне всеми Ту-104, летел так долго и совершал по пути столько посадок, что это казалось чуть ли не кругосветным путешествием.
Между прочим, при ясной видимости, то есть когда не было облаков и светило холодное на такой высоте солнце, можно было смотреть на тайгу и горы. А больше там, далеко внизу, ничего не было.
Во Владивостоке я увидел людей, которые побывали за стенами моего мира.
Кто-то поблизости
— в Японии, Сингапуре, Малайзии.Но были и те, кто добирался до совершенно фантастических мест, той же Южной Америки и Океании. Например, близкий друг моего отчима, работавший кем-то (сейчас уже и не назову должность) на научном судне. Еще такие называли почему-то “судами погоды”, их главной обязанностью было корректировать ракетные запуски, но в подробности я не вдавался, да никто мне бы и не рассказал.
Потом уже, намного позже, когда мы с матерью снова вернулись на Урал, в Свердловск, она уехала жить в Москву, оставив меня у дедушки с бабушкой. И тогда сама начала ездить
— она была партийной, работала в большом московском издательстве и имела возможность выбираться в другой мир, о котором потом мне рассказывала: про Индию, Шри-Ланку, Японию, да и о других странах, где она побывала.Для меня же все это продолжало оставаться недоступным, хотя я уже понимал, что тот, большой, мир есть. Именно оттуда попадали ко мне в руки книги, которые я читал, журналы, что листал, пластинки с музыкой, которую слушал.
Мне уже не хотелось в те экзотические страны, которыми я бредил в детстве. Хотя летом на даче, лежа на железном козырьке крыши, что нависал над крыльцом, я частенько, загорая, перечитывал Джеральда Даррелла, еще даже не зная, что наступит время, когда я предпочту читать его старшего брата, Лоуренса, которого в ту пору для меня просто не существовало.
А тогда, на козырьке крыши, я читал книженцию под названием “Под пологом пьяного леса” или что-то наподобие. И мне представлялось, что вокруг не смешанный уральский лес, а южноамериканская сельва. Точь-в-точь как совсем еще в детском возрасте, когда с соседом по даче, профессором и доктором биологических наук Марвиным, мы уходили в этот смешанный лес и делали вид, что бродим по африканским джунглям или по той же сельве. Именно в то время Михаил Яковлевич подарил мне толстую книжку “Натуралист на Амазонке”, и я даже попытался ее прочитать, но не осилил. Она до сих пор должна храниться где-то в моих книжных завалах, может, когда-нибудь и найду.
Шестидесятые… Семидесятые… Восьмидесятые…
Это эпилог о поездке в Океанию, на острова Кука, а не автобиография. Совсем скоро посадка на рейс до Гонконга, я выхожу покурить, на улице холодно, раннее утро, а ведь с Раротонги мы вылетели днем и еще вчера.
А сейчас, повторю, сегодня и раннее утро, даже не рассвело, сыплет какая-то мокрая мука, ветер пронизывает кости. Хорошо, что догадался достать из рюкзака теплую ветровку, она меня спасает, пусть и не так, как на яхте “Южный Крест” в открытом океане, где уберегала от ветра, а температура там все равно была выше 25 градусов Цельсия, даже под вечер. Не сравнить с + 6 этого оклендского утра.
Выходить курить приходится часто, одно понимание того, что впереди почти одиннадцать часов в воздухе, когда я буду лишен возможности предаться своей пагубной страсти, заставляет меня шнырять внутрь аэропорта и выходить обратно, присоединяясь к компании таких же изгоев-курильщиков, как и я.
Больше всего мне нравятся американские бабушки, напялившие свитера, куртки и завернувшиеся в пледы, да еще со стаканчиками кофе в руках.
Здесь никто не разговаривает друг с другом. Все заняты одним: курят.
А еще смотрят на небо, с которого сыплет и сыплет эта мука, смесь дождя с мокрым снегом,
— что поделать, тут стоит зима.Но вот в тучах образовывается просвет, потом небо вдруг становится чистым, я пытаюсь углядеть напоследок Южный Крест, пока не взошло солнце и не настал очередной день.
Ветровка уже не спасает от холода, стуча зубами, так и не увидев Южного Креста, я ныряю за тяжелую дверь, отделяющую территорию нормальных людей от резервации для курящих, проклиная любовь жителей страны киви к здоровому образу жизни,
— хотя бы кондиционеры внутри они могли не включать так рьяно!И понимаю, что мне хочется одного: обратно в тепло, к кокосовым пальмам, коралловому песку, только вдруг начинает казаться, что ничего этого не было. Нас не болтало в шторм в океане, не заливало кубрик соленой водой, смешанной с соляркой, не ложилась яхта на бок, подкинутая четырех-, а то и пятиметровой волной, не касалась грот-мачтой ее гребня. И ни летучих рыб, ни пустых раковин, разбросанных тут и там возле линии прибоя, которые еще вчера, а уж позавчера точно, мы собирали с Антоном, лениво идя по горячему белому пляжу, на котором ни одного человека, хотя нет, вру, вон парочка, вон еще одна…
Только ничего этого не было, как в детстве, когда книжка дочитана, ты закрываешь ее, и захлопывается створка окна, ведущего из реальности в иллюзию.
Это как пазл, который ты долго-долго собирал, разложивши все детальки на полу, а потом, когда картинка вроде бы уже стала складываться, оказалось, что чего-то не хватает, каких-то двух или трех его кусочков. А тут еще кот прыгает на пол с кресла, и все вообще разлетается в разные стороны. Хорошо, что объявляют посадку, я еще успею разок выскочить на новозеландский холод и покурить, а потом уже надо грузиться на такой же “Боинг”, которым я и прибыл сюда две недели назад.
Или этого тоже не было?
Курилка практически пуста, лишь две американские бабульки мумиями торчат на скамейке, закутавшись по самые уши, и смешно выдыхают дым из-под натянутых на лица шарфов.
Небо не столько розовое, сколько уже голубое, и лишь парочка ярких звезд висит низко над горизонтом, но это явно не Южный Крест.
Последняя сигарета, и бегом на посадку, хорошо, что в салоне самолета тепло, но я все равно достаю плед, заворачиваюсь в него и пытаюсь уснуть.
С одной мыслью: не проспать хоть на этот раз экватор. Может, это даст возможность все же собрать внезапно рассыпавшийся пазл, и совместятся тогда мои прошлое и настоящее, иллюзии и действительность. А то опять придется жить с убежденностью в том, что никакого экватора не существует и все это майя, а я, как и любой другой человек, просто из-за своего неведения строю в уме в уме ложное представление о существующем мире.
От Окленда до Гонконга, если верить аэрогиду, что включен на мониторе телевизора, вмонтированного в спинку впереди стоящего кресла, каких-то 9178 километров. Это около десяти часов лета, как объявляет капитан лайнера, только на самом деле все оказывается намного хуже. Встречный ветер, скорость меньше 900 километров в час, иногда чуть ли не 700. Так что лететь нам не десять, а почти одиннадцать часов, окруженными членами молодежной сборной Новой Зеландии то ли по крикету, то ли еще по какой подобной хрени, но эти высоченные и бодрые создания все уже спят. А я вот никак не могу отрубиться, хотя и телевизионщик уже дрыхнет, плюнув на халявное винишко, и дядя Толя, включив какой-то фильм на английском языке, закрыл глаза и похрапывает рядом, я же смотрю на экран, пытаясь понять, когда будет экватор, и понимая, что летим мы все это время над океаном и будем лететь над ним до самого Гонконга. Иногда пролетая над островами, маленькими и большими. У вторых есть названия
— вот тут начнется Малайзия, вот тут будет Индонезия, а вот Калимантан-Борнео, которым владеют и Малайзия, и Индонезия, и даже Бруней.Мой добрый приятель был на Борнео, в штате Сабах, куда направился исключительно с целью побывать в дождевом лесу и позырить на орангутангов, провел он там пять дней с двумя ночевками, но все это тоже майя, думаю я, пытаясь устроиться поудобнее. Мешает голова дяди Толи, мешает сосед сзади, все мешает, и так далеко еще до ниточки экватора!
В голове круговорот странных слов. Сабах, Сандакан, Раротонга, Айтутаки, идиотский калейдоскоп из букв, у каждой
— свой цвет, все те же кусочки пазла, неужели мне так и не удастся собрать его вновь?И засыпаю.
А когда просыпаюсь, то экватор давно уже позади, и совсем скоро Гонконг.
Вот тут-то все и происходит.
Чтобы скоротать время, я начинаю копаться в записях, которыми нам предлагает насладиться в дороге Air New Zeland. Нахожу все альбомы Beatles, но слушать Fab Four у меня сейчас нет никакого желания, да я вообще стал в последние годы слушать намного меньше, чем раньше, как и читать, видимо, возраст и количество полученной за годы жизни информации играют свою роль.
Внезапно я просто ошалеваю. В куче всякой дряни (если не считать музыку Beatles) внезапно находится альбом группы Doors, который я впервые услышал в 1969 году и который сопровождал меня по жизни долгие годы, и не сосчитать моментов, когда именно эта пластинка помогала пережить мне тот или иной удар, а то и сильнейшую депрессию.
Strange Days, второй их альбом, вышедший в декабре 1967 года, тогда я только-только услышал Beatles.
Я надеваю наушники и слушаю с первой песни и до последней.
Начиная с самой Strange Days и заканчивая When the Music’s Over, и вдруг все детальки пазла ставятся на место.
Потому что музыка и голос, которые десятилетия назад были для меня посланием из иного мира, звучат и сейчас, когда самолет компании Air New Zeland уже идет на посадку в Гонконге, нас потряхивает, но мне все равно. “The face in the mirror won’t stop/The girl in the window won’t drop/A feast of friends/ “Alive!” she cried/Waitin’ for me/Outside!”
— поет Моррисон, зажигается табло, всем надо пристегнуть ремни и привести спинки кресел в вертикальное положение. Иллюзий больше нет, осталась одна действительность, я действительно был на островах Кука, а сейчас возвращаюсь обратно домой через Гонконг и слушаю ту же песню, которую впервые услышал еще в школе.Когда в душе царил сплошной ад, как это и положено в пятнадцать лет.
I want to hear
I want to hear
The scream of the butterfly!
Эти строчки всегда производили на меня какое-то совсем уж невероятное воздействие, сильнее любого фильма ужасов, я хочу услышать, подпеваю я голосу Моррисона, я хочу услышать вопль бабочки…
Бабочка, вспорхнувшая с цветущего куста где-то на побережье Раротонги, полетела за мной следом, пробралась в самолет, и вот сейчас мы с ней вместе готовимся к посадке в Гонконге, что не есть чудо, а просто данность, о которой двадцать пять или там тридцать лет назад я даже не мог и подумать.
Слышно, как самолет выпускает шасси.
Мы прибываем утром, над Южно-Китайским морем уже взошло солнце.
Я устал переводить часы то в одну сторону, то в другую.
Альбом Doors закончился, лёта еще минут десять, я включаю Боба Дилана и смотрю в иллюминатор, за которым видно море, усеянное сухогрузами, танкерами и прочими кораблями и корабликами, спешащими в гавань Гонконга.
— Доволен? — спрашивает меня Антон.
Я только киваю головой.
А что еще говорить, когда нет слов?
Самолет касается полосы и начинает резко тормозить.
Дядя Толя по русской привычке начинает громко хлопать, новозеландские спортсмены и спортсменки ему улыбаются, я беру рюкзак и начинаю готовиться к выходу.