Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2012
Антон Клюшев
(1986) — родился в городе Бендеры (Молдавия), окончил британский колледж в Никосии (Кипр) и там же — школу искусств по классу фортепиано. В 2009 году поступил в Университет Новая Сорбонна (Париж) на факультет общей литературы, где и обучается в настоящее время. Публиковался в журналах “Север”, “Урал”.
Антон Клюшев
Нужные люди
Повесть
Дорога в Тирасполь превратилась для нас в настоящий кошмар. Нещадно палило солнце, беспрестанно хотелось пить, вдобавок мне не давали покоя стертые до крови ноги. Волдыри созрели, когда мы только-только преодолели второй километр, спустя четверть часа боль стала нестерпимой, и возле пятого километрового столба я, словно куль, рухнул в придорожную пыль, с трудом выдохнув: “Больше не могу!”
Мать напоминала мне об отцовском наказе быть мужчиной, уговаривала так и сяк, но тщетно,
— даже если бы в Тирасполе нас ожидала целехонькая квартира, в сто тысяч раз лучше прежней, я бы не сделал и шагу. Поднять меня мог только отец, но он лежал в братской могиле, а вместе с ним — я так считал — умерли и мои обещания. Отчаявшись, мать разрыдалась…
Жаль, я не рухнул у обочины на первом же километре! Прежде машины проносились мимо, словно спешили на пожар, теперь же, завидев горько плачущую мать и меня, лежащего ничком у ее ног, около нас затормозил грузовик
— водитель решил, что я ранен.Мать успела шепнуть мне: “Притворись контуженным!” Я живо смекнул, что к чему,
— в кузове сидели казаки. Если бы они раскусили хитрость, нам бы пришлось несладко. Уж мы-то знали, на что способны наши “защитнички”!Разыграть контуженного мне не составило труда
— я ведь отлично помнил, каким с войны вернулся отец. Усевшись на скамью, я сделал страдальческое лицо и неподвижно уставился в одну точку. Мать затараторила, хотя от нее никто объяснений не требовал: “Проклятые румыны! Мужа убили, разворотило дом! Столько жертв! Сыночка контузило!” В порыве чувств она даже всплакнула, но я и бровью не повел — сидел как истукан, воображая себя разведчиком в тылу врага.Мать положила руку на мое плечо и всхлипнула: “Такой талант! Вдруг потеряет слух?” Ее пальцы дрожали, и мне невольно передалось волнение. Чтобы отвлечься, я начал думать о своих мозолях. Хотелось поскорее скинуть ненавистные сандалии, но я боялся
— не вызовет ли это подозрений? Как мне казалось, контуженному не подобает отвлекаться на пустяки.А мать не унималась. Она сменила тему и заговорила о захватчиках, о “малой родине” и русском языке
— как будто оказалась на своем любимом митинге. Еще и Пушкина припомнила!В ответ никто из казаков не произнес и слова. Странно! Звучали такие правильные слова, а они даже своего привычного “любо” не выдали. Не встретив одобрения, мать вскоре потухла и умолкла. Так мы и ехали
— трясясь от страха, зато с ветерком. Нас высадили у вокзала, хотя мы не говорили, что направляемся в Одессу.Мать оставила меня в тени акации рядом с крикливой семейкой беженцев, а сама ушла за билетами. Я наконец разулся
— мозоли ныли и кровоточили. Дома такие болячки мать обычно лечила зеленкой, но увы — наша аптечка сгорела вместе со скрипкой. Недолго думая я нарвал подорожника, поплевал на листья и приложил их к ранам — так делали ребята с нашего двора.
Занимаясь мозолями, я даже не взглянул на подошедшего мальчишку, одного из крикливой семейки.
“Покажь!”
— потребовал он, присев рядом на корточки.Я безропотно продемонстрировал лопнувшие волдыри и только после этого поднял глаза. Как и вся прочая его родня
— папаша, мать и две сестренки, — мальчишка был толстым и белобрысым. В руках он держал пачку печенья и, на зависть мне, громко чавкал, пережевывая вкуснятину. Про себя я сразу окрестил его Плохишом. Он выглядел не старше моих лет, но держался так нахально, будто перед ним сидел первоклассник.“Подорожник
— фигня! — произнес мальчишка тоном знатока. — Туда надо поссать!”“Чего?!”
— уставился я на него, как на ненормального.Не успел он мне ответить, как подбежали его сестры и загалдели на всю площадь. У каждого из троицы была припасена своя история о ссадинах и ранах, успешно обработанных мочой. Мне хотелось заткнуть уши и бежать, но я не мог нарушить материн наказ
— не отлучаться.Желая их осадить, я выкрикнул: “У меня контузия!”
— и замер с каменным лицом. Увы, мое заявление не произвело на них ни малейшего впечатления. Неудивительно! Их папаша — круглый как колобок, белобрысый, да еще и с голоском, как у Анжелы Ионовны, меньше всего походил на защитника Родины. У таких не бывает контузий. От силы — какая-нибудь пустяковая царапина, которую они старательно обрабатывают мочой. Окажись он румынским шпионом, я бы не удивился. Под стать ему была и мамаша — жирнячка с противным визгливым голосом, так подходящим для какой-нибудь “дворни”.Сестры-болтушки еще долго мариновали меня своими историями, но я упорно молчал, и отвратительная болтовня постепенно сошла на нет. Когда они наконец оставили меня в покое, мальчишка деловито осведомился: “Ты с Бендер?”
Контуженному следовало бы отмолчаться, но я подтвердил. Все равно Плохишу не понять
— есть болезни и пострашнее тех, что лечат мочой.“С какого района?”
— не унимался мальчишка.“Первомайка”,
— буркнул я нехотя.“А я с мясокомбината!
— торжественно объявил Плохиш. — Из шоблы Грома!”Надув щеки, он посмотрел на меня с таким превосходством, будто только что блестяще исполнил концерт Мендельсона. Мне очень хотелось бросить ему “жиромясокомбинат!”, но упоминание о шобле сдерживало. Ни о каком Громе я не слышал и потому понятия не имел, чем мне грозит проживание в Первомайке.
“А Гитлера знаешь?
— огорошил он меня неожиданным вопросом, а затем со вздохом добавил: — Его даже Гром боится”.При упоминании о Гитлере я вздрогнул, как от удара током, но меня тут же осенило.
“Вовку, что ли?
— проговорил я небрежно. — Конечно! Я из его шоблы!”Мальчишка уважительно на меня посмотрел и уже без тени былого превосходства спросил: “Че, правда?”
Я сузил глаза: “Отвечаю!”
Он обернулся к своим: “Пацан
— в шобле Гитлера!” Белобрысые вновь загалдели — даже папаша с мамашей! Они наперебой восхищались смелостью моего врага. Мне стало смешно: наколки и мародерство — не смелость, а глупость! Но разве им объяснишь? Ватага все больше и больше напоминала глупую “дворню”, и разговаривать с ними следовало на другом языке. Желая угомонить их восторги, я снисходительно бросил: “Гитлер капут! Теперь я главный!”Плохиш замер, вслед за ним вся ватага застыла по стойке “смирно”. Видя их замешательство, я развалился на траве и пустился в фантазии: “Расстреляли за мародерство! На карачках ползал ваш Гитлер: вы не имеете права, я требую суда! А казаки такие: ага, как же, суд! Поставили на колени и
— шмяк! — с автомата прям в голову! Пе-е-есец котенку, даже не мявкнул! А перед смертью сказал: за меня остается Шнипельсон!”Не дослушав, Плохиш в недоумении уставился на свою семейку, а я пояснил, чтобы знали на будущее: “Шнипельсон
— моя кличка!”Довольный собой, я смерил их самодовольным взглядом и мечтательно зажмурил глаза. Пусть знают, с кем дело имеют! Лучший друг Гитлера
— Шнипельсон! Главарь первомайской шоблы!С небес на землю меня вернул противный голос папаши Колобка: “Но если Володю расстреляли, как он мог ехать с нами в Тирасполь?!” Произнеся эти слова, он расплылся в ехидной улыбке, так что глаза его превратились в щелочки.
Я подскочил, словно меня окатили ледяной водой: “К-к-то?!”
“Дед Пихто!
— ответил Плохиш. — Гитлер, кто же! В автобус его посадили казаки. Приказали доставить героя в Тирасполь”.“Героя?!
— взорвался я от возмущения. — Он — мародер!”Колобок-папаша неожиданно посуровел
— глаза-щелочки округлились, а пухлые щеки втянулись.“Кому-то и мародер,
— произнес он другим, на удивление, низким и торжественным голосом. — Зато бойцам приносил оружие и патроны… Идет война, город в блокаде, боеприпасы на исходе! Забрать у мертвых и отдать живым — не мародерство, а настоящий подвиг! Тем более если под пулями…”Я не поверил своим ушам. Колобок говорил точь-в-точь, как моя мать на митингах! И даже руками размахивал, как дирижер! Закончив, он с важным видом осмотрелся по сторонам, словно ожидая оваций. Так же поступала и мать, но Колобку никто и не думал аплодировать
— беженцам было явно не до него.Не успел я подметить такое странное сходство, как подключилась мамаша Колобок. Она заверещала на высоких тонах: “За тряпки ополчились на ребенка! Вот уж нет совести! Слава Господу, обошлось. Нашлись свидетели, защитили…”
“Да за такое памятник при жизни надо ставить!
— вторил ей муженек. — Володя — наш приднестровский Гаврош!”“Сам ты мародер!”
— окрысился на меня Плохиш.Я посмотрел на него с нескрываемой злобой, и он поспешил укрыться за спиной отца. Семейка загалдела с новой силой. Наперебой они хвалили Гитлера и поносили меня, не сомневаясь, что я
— предатель Родины.Оправдываться было бесполезно. Они напоминали нашу “дворню”. Я мог сказать им о геройской смерти отца, о галерее славы и лучшей в городе учительнице, спасавшей раненых из школы,
— соврал бы, и голос не дрогнул! — но нескончаемую трескотню семейки не заглушил бы даже орудийный выстрел.Помня наказ матери
— ни в коем случае не покидать место, — я терпеливо молчал, с тоской поглядывая в сторону билетных касс…Мать, как всегда, оказалась права. Площадь постепенно заполнялась, и к концу дня яблоку негде было упасть. Белобрысым в конце концов надоело превозносить Гитлера, а благодаря моему долготерпению за нами сохранилось чудесное место в тени да еще и на травке. Толпы народа меня даже радовали. Не посмеет же Гитлер при всех сводить со мной счеты.
Вскоре о его подвиге знало уже полплощади, и мне казалось, все смотрели на меня как на последнего предателя. Конечно, я возненавидел своего врага еще сильнее!
Мать вернулась лишь к вечеру
— увы, без билетов. Хорошо, догадалась принести воды. Полдня умирал я от жажды, но никто — никто! — не предложил мне напиться.Удивительно, но история с Гитлером совершенно мать не встревожила. Она думала лишь о билетах. Хотя поезда на Одессу отправлялись один за другим, беженцев становилось все больше и больше. Деньги у нас еще оставались, но достать билеты оказалось непросто.
За порядком у касс следили казаки
— они без очереди проводили знакомых и, как говорила мать, “нужных людей”. Их оказалось настолько много, что в той “особой” очереди нередко вспыхивали свои ссоры и драки. При матери одна из таких стычек закончилась яростной потасовкой — с пострадавшими и пальбой в воздух.
Потянулись томительные часы ожидания. Мать то и дело ходила в кассу, но каждый раз возвращалась ни с чем. На руке ее вывели номер
— тысяча двести какой-то. С каждым ушедшим составом очередь продвигалась, но, по словам матери, уж слишком медленно…Соседи-беженцы потеряли к нам всякий интерес
— их волновали только билеты. Семейка белобрысых “жирдяев”, казалось, напрочь позабыла обо мне и о Гитлере. Но я все равно старался перед ними не мельтешить.От жажды и голода мы больше не страдали
— на площади раздавали гуманитарную помощь: воду и хлеб. Я панически боялся случайной встречи с Гитлером — во время отлучек по нужде носился туда и назад как угорелый. Однажды в толпе мелькнул отдаленно похожий на него мальчишка, и я по-собачьи, на четвереньках, бросился наутек. На пятачке, под боком у матери, я еще долго стучал зубами от страха…Она убеждала: не стоит бояться какого-то Гитлера, но ее уговоры на меня не действовали. Я все время думал о грозившей опасности и донимал своими тревогами мать. Гитлер стал моим наваждением. Он мерещился мне за каждым кустом, стороной обходил я встречных мальчишек, опасаясь столкнуться нос к носу с врагом.
Я умолял мать сменить пятачок, но она не хотела и слышать об этом. Меня одолевали черные мысли: что, если белобрысые случайно встретятся с Гитлером и позовут его на расправу со мной? Но для матери не было ничего важнее проклятой тенистой полянки и затоптанной, чахлой травы!
Вернувшись из очередного похода в кассы, она принесла куцее одеяльце
— на площади раздавали вещи, и ей перепало. Я радовался этой тряпке так, словно на руках у матери оказались вожделенные билеты в Одессу. Теперь я мог прятаться с головой, но, и укрытого, меня продолжали одолевать страхи. Так и казалось: вот-вот появится Гитлер и задушит меня, беззащитного, на радость соседям. Представляя, как рыдала бы мать над моим бездыханным телом, я и сам умывался слезами. Хорошо, что заплаканное лицо “главаря первомайской шоблы” не видели наши соседи!Небольшое облегчение наступало лишь с появлением матери на пятачке. Я сбрасывал одеяло, и она влажной тряпкой вытирала мое распаренное лицо. Желая меня подбодрить, мать рассказывала о прекрасной Одессе… Она ездила туда каждый год за вещами и могла поведать много всякого интересного. В такие минуты мысли о Гитлере отступали… У меня перехватывало дыхание, когда я представлял бескрайнее синее море, корабли и моряков-иностранцев, раздающих мальчишкам фруктовую жвачку… А еще воображение рисовало мне полочку у окна в плацкартном вагоне, давно забытое постельное белье и проводниц, похожих на буфетчиц школьной столовой,
— в кружевных передниках и со стаканами сладкого чая. Стоит нам сесть на поезд, не сомневался я, и все самое плохое останется позади, и понесемся мы навстречу новой, счастливой жизни…К утру следующего дня из-за наплыва “нужных” людей наша очередь совсем застопорилась. На мать было страшно смотреть
— за ночь она не сомкнула глаз, обивая пороги касс и военной комендатуры. Казалось, вот-вот она упадет в обморок. Меня колотил страх: если такое случится, перед Гитлером я окажусь беззащитен. Я вывалил на нее свои опасения, в ответ она отмахнулась: “Забудь своего Гитлера! Он давно уехал в Одессу…”Я впился в нее взглядом: “Честное слово?” Она равнодушно кивнула, всем своим видом давая понять, насколько ей неинтересен разговор о моем враге.
“Получается, Гитлер нужный,
— не унимался я, — а мы — нет?!”Зевнув, мать прикрыла глаза. “Он же герой,
— улыбнулась она уголками рта. — Приднестровский Гаврош”.В глазах у меня потемнело. Потрясенный признанием матери, я не знал, горевать мне или радоваться. С одной стороны, опасность вроде бы миновала, с другой
— грызла досада: проныра Гитлер оказался “нужнее” лучшей учительницы!Был бы с нами отец, с горечью думал я, мы бы наверняка оказались в числе счастливчиков. Пусть бы кто возразил! Мать шепнула бы отцу пару слов, и он объяснил всем, что никакой Гитлер не Гаврош, а самый настоящий мародер и предатель, и место его
— в колонии, а еще лучше — в могиле! И даже если наш враг и впрямь носил кому-то патроны, отец не стал бы его защищать — сказал бы: “Вранье!” И стали бы мы “нужными”, как и положено по справедливости…Но увы! В могиле лежал отец, а не Гитлер, и последние надежды на скорый отъезд в Одессу таяли на глазах…
За “нужными” толпились родители с грудными детьми, больные и раненые. Их пропускали во вторую очередь. Все остальные томились у входа в вокзал, ежечасно сверяясь со списком “ненужных”. Как ни старалась мать продвинуться ближе, ничего у нее не вышло. Не помогли ни наградные документы отца, ни деньги. Я мог вторично прикинуться контуженным, но мать не позволила
— у касс дежурил суровый военный доктор, и симулянты сразу же попадали в комендатуру. Я нисколько не сомневался — лучше быть в списке “ненужных”, чем объясняться с патрульными.Днем среди “нужных” мать заметила кого-то из исполкомовских. Она ринулась сквозь толпу: “Иван Алексеич! Иван Алексеич! Это же я, Люба!” Судя по его кислому лицу, радости от такой встречи Иван Алексеевич не испытал.
“Представляете, Колю убили!
— рыдала мать, повиснув на руках у казаков, заслонивших “нужного” человека. — До последнего исполком защищал! А в наш дом ракета попала. Помогите отсюда выбраться, ради всего святого!”Услышав просьбу о помощи, и без того надутый от собственной важности исполкомовец развернулся и прошествовал на перрон. Озираясь на нас, как на чумных, следом засеменили его домочадцы.
Точно так же повел себя и начальник роно. Он даже не вспомнил о материных заслугах, хотя когда-то нахваливал ее со всех трибун. С неменьшим равнодушием на мать косились и другие городские начальники, и мы окончательно потеряли надежду на помощь. И потому, едва на площади появилась Анжела Ионовна с перебинтованной головой, мать отвернулась, чтобы ненароком не попасть ей на глаза. От моего взгляда не укрылось, что на груди директора золотом сверкала медаль
— верный признак особой “нужности”.На утро второго дня у матери сдали нервы. Вернувшись на пятачок после очередного похода в кассы, она громко выругалась: “Сволочи!”
— и обвела соседей пылающим взором. Они побросали свои дела и с любопытством уставились на мать.“Все сволочи!”
— повторила она вызывающе. От нее волной покатились смешки, словно от брошенного в воду камня. Реакция соседей раззадорила мать не на шутку.“Бюрократы проклятые!
— чеканила она слова, опираясь на мои плечи, как на трибуну. — Был бы жив муж, он бы им показал…”Навострив уши, к нам подошел папаша Колобок. “А что?
— пропел он голосом Анжелы Ионовны. — Все верно говорит!”Я восхищенно смотрел на мать
— она бесстрашно произносила такое, о чем наверняка думал здесь каждый. Ее смелость оценил даже Колобок. Пусть все знают, кто здесь настоящий герой!Между тем мать перешла от обвинений к угрозам. “Коля навел бы здесь порядок!
— кричала она, все глубже вонзая ногти в мои плечи. — Развели тут бардак! Все во имя нужных людей! А мы кто?! Да я своими руками детей из огня выносила! Бездыханных и раненых! Сына во время бомбежек собой прикрывала! Мужа в братской могиле оставила, а какие-то гниды в первых рядах бегут из страны! Крысы паскудные! Еще свершится суд! Надеюсь, на этой земле! А не свершится — есть божий суд, наперсники разврата!”Хоть плечо мое и побаливало, я слушал мать, затаив дыхание. Здорово она подловила момент выступления
— ровно после отъезда всего исполкомовского начальства! Распаляясь от собственных слов, мать кричала все громче и громче: “А кто бардаком верховодит? Ну, конечно же — комендант! Таких паразитов муж на Балканах лично расстреливал! Как собак! Сам выносил приговоры и сам исполнял! Не там трибунал устроили — здесь надо, здесь! Вычистить эту скверну под корень!”Краем глаза я заметил, как папаша Колобок бочком удалялся прочь. Мне стало тревожно. Я пытался одернуть мать, уговаривал ее прекратить, но она оставалась глуха…
Вскоре вернулся Колобок. Я было успокоился, но следом подошли патрульные. Охрипшая мать все еще выкрикивала бессвязные обрывки фраз: “Герой балканской войны… Трибунал… Лично приводил в исполнение…”, но мой восторг уже сменился оцепенением. Я опасался, не потеряла ли мать рассудок, но гораздо сильней меня пугали военные. Они хмуро смотрели на нас, и их лица не предвещали ничего хорошего.
“Вот, пожалуйста!
— сузив глаза, нашептывал патрульным Колобок. — Я же говорил!”Дождавшись, когда мать умолкнет, казак-есаул поманил ее пальцем: “А ну, подь сюды!” Она безропотно двинулась сквозь толпу, не отпуская моего плеча. Парализованный страхом, я шел, как мне казалось, навстречу неминуемой смерти. Колобковы дети выкрикивали в наш адрес что-то обидное, но я их не слышал…
В комендатуре мне указали на стул, а мать увели на допрос этажом выше, в кабинет есаула. В табачном дыму дышалось с трудом, но здесь было не так жарко. Казаки сразу уселись за стол, и вдобавок к накуренному кисло запахло вином.
Дежурный протянул мне стакан воды, трясущимися руками я взял его и тут же выронил. Стакан разлетелся вдребезги. С ужасом смотрел я то под ноги, то в глаза казаку. Он матерно выругался, и от его брани меня прорвало
— я забился в истерике. Из кабинета показался какой-то важный начальник и потребовал, чтобы меня выбросили на улицу.“Нет!
— вскочил я со стула. — Не хочу!” В глазах у меня поплыло, ноги предательски подкосились, и, обмякший, я рухнул на пол…Очнулся я, когда мне в лицо плеснули водой. На мое счастье, казаки все же оставили меня в помещении. К тому моменту наш пятачок уже наверняка захватили другие “ненужные” люди, и, если бы мне довелось ожидать на жаре, я бы превратился в сушеного пескаря…
“Где мама?”
— спросил я у казака, который поливал из бутылки свой замызганный, драный платок.“На допросе”,
— усмехнулся он совершенно некстати и водрузил платок мне на лоб.“Ее расстреляют?”
— всхлипнул я, но казака это почему-то развеселило.“От нее зависит!”
— хмыкнул он, и сидящие в дежурке осклабились.“Моя мама
— лучший учитель!” — заявил я плаксивым голосом.Кто-то из казаков отозвался: “Наш есаул тоже не промах
— сам кого хошь обучит!” — и дежурка содрогнулась от хохота. Другой добавил: “Пацан — реально маменькин сынок”. Нестройным хором они забубнили: “Не любо, не любо…”“Мой папа погиб в исполкоме!”
— глотая слезы, добавил я.“Тогда твоей мамке будет попроще”,
— произнес кто-то примирительным тоном.Почувствовав, что они настроены ко мне не враждебно, я понемногу успокоился, вытер лицо и принялся разглагольствовать о заслугах нашей семьи на войне. Решил
— делу это не повредит, особенно после того, как свидетели разъехались. Я рассказал о расстреле снайперши, о том, как мочился на нее при директоре школы, наврал о сборе патронов — и даже не постеснялся назваться Гаврошем! — а в завершение поведал о том, как мать выносила убитых и раненых выпускников, и о похоронах отца в необъятной братской могиле…Мои рассказы их здорово развлекли
— смеялись они чуть ли не над каждой фразой. Меня это даже радовало — не посмеют же они расстрелять нас после такого веселья?Едва я приступил к рассказу о своей “контузии”, как наверху один за другим прогремели два выстрела. Я затрясся от ужаса
— неужели мать расстреляли?!Все, кроме дежурного, ринулись к лестнице, а затем так же дружно скатились вниз и выскочили на улицу. По пути один из казаков выкрикнул: “Какой-то хмырь в окно пялился…”
Дежурный меня успокоил: “Не ссы, парень, цела твоя мамка, шо с ней станет!” Когда погоня вернулась, я уже ни о чем не хотел рассказывать
— меня по-прежнему колотило. Они сокрушались — как же им не удалось схватить “хмыря”? — и заливали неудачу вином, а я в это время, забившись в угол, изнывал в неизвестности…Прошла целая вечность, когда наконец появилась мать. Бледная как полотно, зато целая и невредимая, она спустилась в дежурку в сопровождении есаула. Я бросился к ней, но она довольно сухо меня отстранила: “Идем, Сергей. Наш поезд отходит через десять минут”.
Я не поверил своим ушам: “Мы едем в Одессу?!” Вместо ответа мать потащила меня к двери. За спиной грохотал голос есаула: “Все обыскать! Живым привести! Л-л-ично оторву ему б
ушку!” И даже когда мы вышли на улицу, позади еще долго гремели “раскаты грома”. Не стесняясь в выражениях, есаул перечислял ужасные кары, которым подвергнут неведомого мне преступника.На площади я пристал к матери с расспросами: на кого злился главный казак и что натворил “хмырь”? Мать нехотя пояснила: румынский шпион пытался проникнуть через окно в штаб.
Война и шпионы меня больше не интересовали. Я сменил тему: “Мы идем за билетами?”
Мать отрезала: “Мы идем на посадку!”
Ее ответ меня не устроил
— “нужные” люди на посадку выходили из кассы, но допытываться я не стал. Вид у матери был такой измученный, что мне сделалось стыдно за мое любопытство.Перед выходом на перрон мать сдавила мне руку: “О чем говорила казачня?” Я пожал плечами: “Про румынского шпиона… про войну…”
“А еще?”
— не унималась мать.Я попытался высвободить ладонь, но мать продолжала крепко ее сжимать.
“Не помню”,
— проговорил я плаксивым тоном.“Про меня говорили?”
— уточнила мать.“Нет,
— захныкал я от бессилия. — Мне стало плохо — я чуть не умер — они поливали меня водой!”“Вот и хорошо!”
— с облегчением выдохнула мать и тут же ослабила хватку. Словно спохватившись, она погладила меня по голове: “Прости, сынок, я так перенервничала…” Мне показалось, что на ее лице промелькнула едва заметная улыбка.Удивительно, но мать совсем не взволновал мой обморок! Я не стал докучать ей обидами
— до отправления поезда оставались минуты и нам следовало спешить.У двери нашего вагона мы столкнулись с белобрысой семейкой. Выстроившись цепочкой, словно герои сказки про дедку и репку, они терпеливо ожидали, пока проводник дочитает вырванный из тетради листок.
Проходя мимо папаши Колобка, мать процедила сквозь зубы: “Иуда!” Он затравленно на нее посмотрел и втянул голову в плечи. Другие белобрысые не отреагировали
— их взгляды были прикованы к багряной физиономии проводника, который, читая, беззвучно шевелил губами. С гордым видом мать стала в очередь, и только тут я заметил, что в руке она теребит похожий листок.Своим видом проводник напоминал Дуремара из сказки “Золотой ключик”, только вместо сачка для ловли пиявок из кармана его кителя торчали сигнальные флажки, свернутые на палках. Наконец он кивнул: “Последнее купе
— две третьих полки” — и белобрысые ринулись в вагон. Мать протянула листок и, не поднимая глаз, выдохнула: “У меня записочка от есаула”. Проводник сделал брезгливое лицо и зашевелил губами.Папаша Колобок выжидающе замер в дверях: “И как же отпустили провокатора?” Мать и глазом не повела в его сторону
— ее внимание было приковано к Дуремару, который по-прежнему таращил в листок налитые кровью глаза.Сзади по-девчачьи пискнул Плохиш: “Мародеры!”
Я прошипел едва слышно: “Жиромясокомбинат!”
Папаша Колобок надул щеки: “Да они же без документов!”
Мать процедила, не поднимая головы: “Быдло!”
Мамаша Колобок захихикала: “Не, ну ты глянь
— интеллигенция с нее так и прет!”“Провокаторша!
— добавил ее муженек. — Надо бы разобраться, как она получила записку!”У матери перекосило лицо. Я испугался
— не кинется ли она в драку? — но обошлось. Глядя на нее, семейка попятилась. Мать выхватила из кармана наградные документы отца и, словно знамя, подняла их высоко над головой: “А это ты видел?! Муж исполком защищал! До последнего вздоха! Пока ты, гнида, отсиживался! Муж погиб смертью храбрых! Да чтоб ты знал, он с есаулом на Балканах служил! Таких, как ты, без суда и следствия шлепал!”Она перевела взгляд на Дуремара и, понизив голос, добавила: “Вернемся в Бендеры
— разберемся с ним по всей строгости! Слово народного депутата!” Я не смог удержаться от смеха — не успела мать договорить, как от семейки и след простыл.“Последнее купе,
— процедил Дуремар, пряча записку в карман. — Третья боковая”.Когда мы вскарабкались, он повторил: “Третья! Слышишь?”
Мать ничего не ответила…
Плацкартный вагон жестоко обманул мои ожидания. Оказавшись внутри, я едва не задохнулся от жары и зловония. Мать меня успокоила: “Потерпи, ехать недалеко
— всего пару часов”. Ощущая себя “нужным”, я настроился сносить трудности…Одна полка на двоих, да еще и на самой верхотуре, находилась у туалета. Дверь, ведущая в тамбур, не закрывалась, и снаружи, не прекращая, курили. Окна в вагоне не опускались. Пассажиры грозились их выбить, но Дуремар предупредил: если такое случится, он вызовет патруль, и до прихода казаков поезд не тронется с места.
Самое паршивое
— по соседству на третьих полках обосновалось белобрысое семейство. К нашему появлению они уже разлеглись — по двое валетом, — и в нашу сторону таращили глаза Плохиш и его папаша. Мать выразительно посмотрела на них, и они испуганно попрятали глаза.“Иудино племя!”
— процедила она сквозь зубы и тут же приветливо улыбнулась соседям, занявшим две боковых полки под нами.“Вообще-то Иудино племя здесь представляем мы”,
— подмигнул ей в ответ лысый мужчина. Костлявыми руками он откупоривал бутылку с вином.Мать приложила руки к груди: “Ради бога, простите! Не обратила внимания…”
“Ну, если только ради бога”,
— скрипучим голосом отозвалась женщина, лицом напоминавшая Кащея Бессмертного из моего любимого мультфильма. Она сидела за столиком напротив Лысого и нарезала ломтиками яблоко мальчишке моих лет, курчавому, как юный Ленин на октябрятской звездочке. Мамаша и ее сынок были настолько худы, что легко умещались на одном сиденье.Пока они беседовали, я как вкопанный стоял в проходе и не сводил глаз со стола, на котором помимо вина красовались закуски.
Мать подняла голову и выпустила по Колобку последний, решающий залп: “После войны поговорим в Комитете, там разберутся…”
“Так вы из Комитета?
— вскинул брови Лысый. — Надо же, как интересно! Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь!”Мать опустилась на краешек нижней полки, расположенной в отделении напротив, и лежавший там пассажир в дырявых носках будто по команде поджал ноги. Мне тоже хотелось присесть, но от носков исходил такой дух, что я невольно заткнул нос.
“Какой там Комитет!
— не осмеливаясь выглянуть, подал голос белобрысый папаша. — Она учительница!”“Одно другому не мешает”,
— хохотнула Кащейка, отправляя в рот сыну очередной ломтик.Лысый ей подмигнул: “Что верно, то верно”.
Мать вскинулась: “Разумеется, не мешает! У мужа покойного однополчане
— в каждом кабинете! И между прочим есаул — один из них. Муж на Балканах воевал, — добавила она, — вот, видите, награды?”Мать сунула Лысому бумагу. Тот нацепил очки и углубился в чтение, а мать тем временем продолжила, уничтожающе поглядывая наверх: “В конце войны возглавил трибунал, за что и орден дали…” Лысый уважительно кивнул и возвратил бумагу матери.
“Серьезный человек!
— проговорил он, расставляя стаканы. — Орел!”Кащейка развеселилась: “А нам теперь на Комитет насрать
— мы уезжаем”.Я посмотрел на мать, словно прося защиты. Она поджала губы: “Давайте обойдемся без ругательств! Здесь дети”.
Кащейка притворно закатила глаза: “О, я совсем забыла! Вы же учительница!”
“Русского и литературы”,
— с достоинством ответила мать.“Лучшая учительница города,
— подал я голос. — Ее портрет висел у исполкома!”Глядя на мать, Кащейка прищурилась: “Теперь припоминаю, где я вас видела”.
“Сема,
— перевела она взгляд на Лысого, — мы просто обязаны угостить лучшего учителя из Бендер! Расскажем тете Фае — не поверит!”“Мы не голодны”,
— опустив глаза, произнесла мать.“А кто здесь голоден?
— удивленно посмотрел на нее Лысый. — Фетясочки выпьем, закусим, малость расслабимся”.“А то нам тетя Фая не простит”,
— добавила Кащейка.“Вообще-то я не пью…”
— неуверенно проговорила мать.“Ой, можно подумать, мы тут пьянствовать собрались”,
— принялся разливать вино Лысый.“Сережа,
— подтолкнула меня мать к столу, — познакомься с мальчиком”.Кащейка погладила Курчавого по голове: “У Левушки второй разряд по шахматам
— будущий гроссмейстер!”Мать объявила с гордостью: “А мой Сережа
— виртуоз-скрипач! Отдам его в консерваторию!”Кащейка протянула ей полный стакан. Я с тоской посмотрел на початую бутылку газировки, но в этот момент Левушка вытащил из сумки магнитные шахматы и предложил сразиться. Вздохнув, я согласился…
Хотя мне сверху и подсказывал Плохиш, после пяти проигранных партий, три из которых завершились “детским матом”, я отправился на свою полку.
Наверху я с облегчением растянулся на голом матрасе, ощущая каждой клеточкой тела всю прелесть настоящей постели. Казалось, такого комфорта я не испытывал еще никогда. Даже моя постель в Бендерах не могла сравниться с замечательной третьей полкой! Меня не смущало отсутствие белья, о чем раньше мы с матерью не могли и помыслить, не беспокоила жара, не доставляли неудобств курильщики и мухи. Мучительная дорога и все последующие мытарства в Тирасполе давали о себе знать. С блаженной улыбкой уткнулся я лицом в видавшую виды подушку и провалился в глубокий сон…
Когда я открыл глаза, вагон мерно покачивался. За окнами стояла кромешная тьма, внутри тускло светили редкие лампы. Со всех сторон доносились пьяные разговоры и смех, кто-то наяривал на гармошке, а пьяный хор невпопад горланил: “Распрягайте, хлопцы, коней…”
Голоса матери я не услышал. Меня пробрал страх, но, свесив голову, я убедился: все в порядке. Прислонившись к переборке, она сидела с пустым стаканом в руке и, судя по всему, дремала. Ей в бок упирался дырявый носок, но мать это ничуть не тревожило. Я поразился
— неужели она столько выпила? Ее даже покинуло чувство брезгливости. Всегда такая чистюля, теперь вынуждена ехать в соседстве с вонючей “дворней”.Папаша Колобок, весь мокрый, будто только что вышел из парной, раскатисто храпел, а его сынок Плохиш, словно разведчик, следил за каждым моим движением. Я показал ему язык, в ответ он прошипел: “А мы сыграли вничью!” Но Лева тут же поправил: “Всего разок на двадцать поражений!” Плохиш умолк.
Несмотря на жажду, я решил не беспокоить мать,
— облизывая пересохшие губы, терпеливо смотрел в потолок и рассеянно слушал нетрезвый разговор Левиных родителей. Они рассуждали о воспитании и даже критиковали мать. Мне стало смешно. Да они в подметки ей не годились — если бы не ее смелость, сидели бы мы до сих пор на пятачке!А уж какой отец герой
— не передать словами. Жаль, раньше я не знал о нем всей правды… Можно представить, как он стрелял врагов. Даже суровый есаул, и тот признал его боевые заслуги…Я закрыл глаза и погрузился в сладкие фантазии, от которых, по обыкновению, приятно заныло в животе…
Мне живо представилась сцена. Отец
— начальник трибунала — говорит есаулу: “А ну-ка, подь сюды!” Тот подбегает и достает блокнотик. “Всем слушать приговор!” — командует отец. Поодаль, стоя на коленях, застыли враги. Есаул записывает: расстрел! Пленные вопят: “Мы требовать суд! Ви не иметь такой право!” Есаул затыкает уши, а отец, не выпуская сигареты изо рта, безжалостно строчит из автомата. С первым выстрелом военный оркестр затягивает “Прощание славянки”. Враги валятся как снопы, текут реки крови, а есаул боязливо отворачивается. Закончив работу, отец выплевывает окурок и устало произносит свою любимую присказку: “Слава Богу, шо мы казаки”…“У такого папаши сынок непременно вырастет сорвиголовой!
— вернул меня к реальности скрипучий голос Кащейки. — Во всяком случае, в обиду себя не даст”.Я посмотрел вниз: мать не спала, и потому дырявые носки уже не упирались ей в бок. На столе я заметил пустую бутылку и початую. Словно букет, из пустой торчали разноцветные леденцы на палочках. Несомненно, они дожидались Левушку
— курчавый с аппетитом вылизывал красного петушка.Мать держала в руке стакан, в котором вина оставалось на донышке, но, к моему удивлению, выглядела вполне трезвой.
“Увы,
— горько проговорила она, — от своего отца Сережа не унаследовал ни-че-го!”“Зря беспокоитесь,
— махнула рукой Кащейка, — наследственность скажется!”Мне разговор не понравился, тем более что белобрысые, все как один, поглядывали сверху вниз и, казалось, ловили каждое слово. Шелестя оберткой, Плохиш грыз печенье, а его папаша то и дело прикладывался к бутыли с водой и тут же смахивал пот.
“Представьте себе,
— высокими нотами прозвенел голос матери, — я, педагог с десятилетним стажем, нахожусь в полной растерянности. Что делать? Прививала ребенку культуру, сеяла разумное, доброе, вечное… Выходит, зря?”“Ну, почему же?
— возразила Кащейка. — В Одессе всякой культуры — навалом. Так же, Сема?”Лысый припомнил, как они возили Левушку в цирк, но мать перебила:
“После такого кошмара надо дать ребенку мир и покой, а впереди
— полная неопределенность. Он ведь совсем не готов жить на дне!”“Так уж на дне!
— проскрипела Кащейка. — Рисуете все в мрачных тонах, голубушка, а выйти может наоборот: устроитесь на работу, снимете комнату, сын пойдет в школу, а там и до культуры недалеко”.“За культурой надо ехать в Израиль,
— добавил Лысый. — Все умные люди уже там, а мы валандались… Как только сняли блокаду, я сразу сказал: пропади оно пропадом, наш час пробил! Жаль, вы не еврейка…”“Не только не еврейка,
— еще выше взяла мать, — а даже совсем наоборот: во мне живут дворянские корни! Я и Сережу всегда воспитывала как будущего аристократа…”“Тяжело вам придется,
— хмыкнула собеседница. — Еврейская аристократия в итоге оседает на исторической родине, русская — непременно в изгнании. Надеюсь, вы приспособитесь”.“Чтобы каждый из нас приспособился!”
— торжественно провозгласил Лысый, и послышался звон стаканов.“Даже не знаю, что делать,
— подала голос мать. — На первых порах предстоит устраивать жизнь, мотаться… Сережа будет предоставлен самому себе. В какую компанию попадет, чем все закончится? Ребенок чистый, наивный… Бранное слово услышит — краснеет… Не удивлюсь, если он до сих пор не знает, откуда берутся дети…”От такого предположения меня передернуло
— нашли что обсуждать!Лысый удивленно протянул: “Так объясните
— какие проблемы? Мы Левика просветили, мир не перевернулся”.“Что вы!
— воскликнула мать. — У меня язык не повернется разговаривать с сыном на подобные темы!”“Можно поручить Левушке”,
— предложила Кащейка.Курчавый тоненько захихикал, и моя мать тут же отвергла предложение
— она терпеть не могла смешливого отношения к серьезным вопросам. Я облегченно вздохнул. Не хватало мне такого учителя! В моем возрасте я и без “петушка на палочке” знал, откуда берутся дети. Как ни ограждала меня мать от “дворни”, но все, что положено знать в этом вопросе, я усвоил давно.С соседней полки вполголоса отозвался папаша Колобок: “Нам бы ее проблемы!” Мамаша поддакнула, а Плохиш ухмыльнулся: “И что ж его Гитлер не научил, откуда дети берутся?”
“Нас это не касается!”
— резко осадил его папаша и надолго присосался к бутыли. Заслышав дразнящее бульканье, я отвернулся и застонал от отчаянья.Меня душила настоящая злость
— как же мать не побеспокоилась о воде? Всегда такая предусмотрительная, а тут дала маху! Мне и в голову не пришло просить о покупке петушка, хотя на перроне торговки совали их нам в лицо букетами. В тот момент больше всего на свете я хотел присосаться к фонтанчику, из которого жидкой струйкой сочилась вода, но мать шикнула: “Нечего облизывать заразу! И в вагоне не приставай — до Одессы потерпишь!”Я не перечил. В сравнении с тем, как ловко мы избежали встречи с Гитлером, все остальное казалось мелочью. Благодаря заслугам отца мы наконец оказались “нужными”
— я припомнил его наказ и настроился вести себя по-мужски. Надо терпеть? Запросто! После всех пережитых страхов — с одеялом на голове и противной дрожью в коленях — пора было проявить силу воли.Не утолив на перроне жажду, я здорово просчитался. К Одессе мы двигались с черепашьей скоростью, и мне в голову лезли мрачные мысли
— доберусь ли туда живым?Чтобы поминутно не думать о жажде, я погрузился в воспоминания. В голове калейдоскопом мелькали сюжеты последних дней, но меня они не страшили. Словно в кино о войне, палили в воздух “казаки-разбойники”
— такое я им придумал прозвище! — бесновалась “дворня”, а на дымящихся руинах нашего дома безутешно рыдал ненавистный Гитлер…Я представил, как расстреливали его отца,
— наверно, так же, как снайпершу. Прокрутив пару раз эту сцену, я вообразил себя палачом. Стало намного интересней, и мысли о жажде немедленно отошли на второй план. Я видел себя с сигареткой в зубах, в казачьем костюме с блестящими галунами, в роскошной папахе и автоматом в руках — легким, будто скрипка-восьмушка.Затягивать расправу над Жориком я не стал. Едва он рухнул на землю, я подошел к стоящему на коленях Гитлеру и передернул затвор. В самый решающий момент, откуда ни возьмись, появился Плохиш и затянул гнусавую песню: “Он герой, подносил патроны бойцам, приднестровский Гаврош…”
“Дворня” взвыла, но у меня это вызвало лишь презрительную усмешку. “Он
— мародер! — объявил я с металлом в голосе. — И заслуживает расстрела!” Есаул записал все в блокнотик и застыл в ожидании указаний.Я передал ему автомат, подошел к приговоренному, смачно плюнул ему в лицо и громко
— чтобы слышали все! — обозвал его сукой. А затем неспешно, с улыбочкой расстегнул штаны. “Дворня” заголосила на все лады: “Он герой, как же можно?”Мать, разумеется, отвернулась
— она же культурный человек! Зато все остальные, включая Анжелу, видели мой триумф. Струя, направленная в лицо врагу, казалась нескончаемой, а мой член смотрелся внушительней, чем у Гитлера. И вновь, как во время расстрела снайперши, внизу живота приятно заныло. “Дворня” стихла, и уже ничто не мешало мне получать восхитительное, ни с чем не сравнимое удовольствие…Сладкое ощущение нарастало, но в решающий момент я дернулся и с ужасом вытаращил глаза. Это был сон! В реальности же на меня насмешливо поглядывал Плохиш
— словно обо всем догадался! — а снизу доносилась нетрезвая болтовня загулявшей компании…Надеясь, что в полумраке никто не обратит внимания на влажное пятно, я соскользнул вниз.
“А вот и наш аристократ!”
— приветствовал меня Лысый.“Не ведающий грязи жизни!”
— вторила ему Кащейка.Свесив с полки кудрявую голову, Лева обнажил кривые, редкие зубы.
“Мне надо по-маленькому”,
— доложил я матери и сунул ноги в сандалии.Она выглядела то ли выпившей, то ли уставшей, но все равно дала мне указание: “Внутрь не заходи, там грязно. С порожка…”
“Я тоже хочу!”
— произнес Плохиш и бомбой обрушился вниз.“И я хочу!”
— эхом откликнулся Левушка, живо соскочил на пол и, не обуваясь, ринулся вслед за толстяком.Пока я воевал с застежками, они меня опередили.
Дверь в туалет не закрывалась
— с какой-то непостижимой целью ее заблокировали в распахнутом состоянии. Как и советовала мать, Плохиш помочился с порога. Закончив, он уступил место Левушке. К моему ужасу, “петушок на палочке” смело ступил внутрь. Плохиш собирался уйти, но, увидев такое, передумал.Ожидая очереди, я испытывал приступы рвоты
— трудно было смотреть на туалетную кабину без содрогания. Но ни забитый нечистотами унитаз, ни рой мух и ни похабные надписи на стенах — ничто не потрясло меня так, как вид Левушки, стоящего едва ли не по щиколотку в моче. Он рьяно насасывал петушка, выписывая торчавшей изо рта палочкой причудливые узоры.Обернувшись, я с удивлением и обидой посмотрел на мать. Она мирно клевала носом, не ведая, какому испытанию подвергся ее сын. Да и сама попала в компанию! Недавно брезговала принимать от “дворни” угощения
— безобидные семечки или поминальные пирожки, — но ее нынешние попутчики оказались в сто раз неряшливее любой дворовой тетки!Я проводил Левушку взглядом. Оставляя мокрые следы на полу, он прошествовал в вагон и уселся рядом со своей мамашей.
“Тебе тоже надо зайти,
— откуда-то издалека прозвучал вкрадчивый голос Плохиша. — Быстро заживут твои болячки!”Зажав рот, я выскочил в большой тамбур. Долговязый старик курильщик глянул на меня сверху вниз и печально улыбнулся.
“Страна с такими сортирами никогда не будет жить счастливо”,
— произнес он торжественно.“Скажите, а скоро Одесса?”
— спросил я с надеждой.“Дай бог, к утру будет,
— горестно выдохнул он. — Первомайское еще не проехали”.Вспомнив расписание, я сокрушенно кивнул.
“Сходи в соседний вагон,
— подсказал старик. — Там почище…”Я посмотрел на мать
— она явно спала. После тяжелого дня ее не следовало беспокоить по пустякам. Набравшись смелости, я решился…Справить нужду можно было и в переходе между вагонами. Судя по его виду, многие так и поступали. Но мне безумно хотелось пить, к тому же следовало застирать трусы.
В тамбуре соседнего вагона меня остановил другой курильщик, похожий на карлика. Я приходился ему всего лишь по плечо.
“В сортир?”
— строго осведомился он неожиданно низким для своего росточка голосом.Я несмело кивнул.
“Занято,
— объяснил карлик. — Жди!”Дверь в вагон была открыта нараспашку, в проходе маячил носатый проводник, похожий на коршуна. Он стрельнул на меня грозным взглядом, и я невольно попятился.
“Не боись,
— пробасил карлик, — он детям разрешает”.Я уставился в окно
— мимо неспешно проплывали покосившиеся столбы. Наш состав двигался не быстрее клячи. “Пару часов — и Одесса”, — вспомнились слова матери. Куда там! Прошло столько времени, а мы все еще не переехали границу… Едва я об этом подумал, состав дернулся и замер. Карлик злобно выматерился.“Первомайское?”
— с надеждой спросил я у него.Он сощурился, вглядываясь в темноту: “Чисто поле… У каждого столба кланяемся, бл…! То встречного ждем, то поперечного…”
Произнеся эти слова, карлик разразился долгими и заковыристыми ругательствами. Он матерился так же смачно, как и отец, а потому внушал доверие. Я поинтересовался: “Почему нас задерживают?” Карлик презрительно хмыкнул: “А кому вы, на хер, сдались? Уже не приднестровские, но еще не хохлы”.
“Ненужные люди?”
— уточнил я.Он согласился: “Точно. Шлепни любого
— и взятки гладки!”Карлик распахнул полу пиджака и продемонстрировал кобуру. Я отступил на шаг: “А в-вы… нужный?”
Он смерил меня презрительным взглядом: “Я здесь на службе!”
На какой именно он службе, я не понял, но на всякий случай понимающе кивнул. Карлик впился в меня колючими и узкими, как у китайца, глазками: “Где чего случится
— позовешь меня. Двадцать шестое место в этом вагоне, запомнил?”Не успел я подтвердить, как из-за двери послышался шорох. Карлик не шелохнулся. Я прильнул носом к стеклу, но ничего особенного не разглядел. Сквозь темень едва проступали редкие огоньки.
“Слышите?
— просил я вкрадчивым шепотом. — Подозрительно!”Снаружи кто-то дергал ручку двери. Карлик отмахнулся: “Безбилетники… На крышах едут, суки, между вагонами и даже под ними! На остановках лезут, падлы, как тараканы. Не открывай, а то поедешь вместе с ними…”
Само собой, я и не думал открывать! Уж если мы вдруг стали никому не нужными, что говорить о безбилетниках!
“Так ты идешь?
— напомнил карлик о туалете. — Освободилось”.Перед тем как ступить в проход, я глянул на внешнюю дверь и остолбенел. Уткнувшись лбом в стекло, на меня неотрывно смотрел… Гитлер! Хватая ртом воздух, я ткнул в него пальцем: “С-с-смотрите!”
Карлик покосился на дверь: “Прет всякая шантрапа…”
“Х-хуже,
— произнес я, заикаясь. — М-м-мародер!”Карлик сердито погрозил в окно кулаком: “Ну, пшел!”
Гитлер мигом исчез. Юркнув в туалет, дрожащими руками я запер дверь. Сердце мое выбивало бешеный ритм, а в голове мелькали сумбурные мысли. Только не Гитлер! Он же уехал! А может, со страху мне просто привиделось?
Нацедив теплой, пахнущей хлоркой воды, я освежил распаренное лицо. У крана лежал отвратительного вида обмылок, с его помощью мне удалось очистить грязь с давно немытых ладоней. Пришлось помучиться, зато теперь я мог как следует напиться…
Утолив жажду, я несколько успокоился и начал размышлять. Не мог здесь очутиться Гитлер! Мать же сказала: он в Одессе. Увиденное
— лишь продолжение сна. Померещилось в темноте, и только. Впредь лучше не думать о враге, иначе будет преследовать наяву. Как говорила покойная бабушка, помяни черта — он явится.Застирывая белье, я решительно гнал мысли о виновнике моего ночного конфуза, старался думать о насущных проблемах. К примеру, как бы мне подсушиться? К счастью, на черных шортах влажное пятно было не разглядеть, особенно в тусклом свете, но ходить в мокрой одежде удовольствия не доставляло.
Взгляд мой упал на едва приоткрытое окно
— в него с трудом пролезала ладонь. Если опустить раму чуть ниже, я мог просушить вещи. Когда поезд тронется, на ветру высохнет быстро. Главное, не переборщить с опусканием рамы, а то, чего доброго, сюда проникнет какой-нибудь безбилетник.Я подумал: нет ли кого снаружи?
— и протянул руки к окну, но тут же опустил. Молоточками в висках стучали другие слова бабушки: береженого бог бережет! От безбилетников лучше держаться подальше.Хотя чем я рискую? Если сюда кто-нибудь сунется, я позову карлика, и уж он разберется… по законам военного времени. Хорошо, что у меня появился такой защитник!
Любопытство окончательно пересилило страх, и с замиранием сердца я потянул ручку. Не сразу, но она подалась. Слегка опустив матовое стекло, я поднялся на цыпочки. В лицо ударил освежающий ветерок. Чисто поле… Куда ни глянь
— ни души! Сдвинув раму пониже, я чуть не свалился в унитаз — так меня перепугал настойчивый стук в дверь.“Ты что, заснул?
— негодовал карлик. — А ну, выходи!”Увы, моим планам не суждено было сбыться…
“Выхожу!
— успокоил я карлика, спешно натягивая одежду. — Извините, пожалуйста!”Просунув ногу в штанину, я вздрогнул от неожиданности: всего секунду назад ничто не предвещало опасности, теперь же чьи-то руки крепко сжимали раму. Я пригляделся, и меня затрясло от страха: на пальцах синели татуировки “Вова” и “1979”. Теперь сомнений не оставалось: где-то там, в чистом поле, разгуливал Гитлер!
Цаплей замерев на одной ноге, я таращил глаза в черный проем, не в силах двинуться с места. Так продолжалось до тех пор, пока не показалась физиономия моего врага.
“Опусти окно!”
— потребовал он, прожигая меня взглядом.Не дожидаясь, пока я исполню приказ, Гитлер подтянулся и уцепился за ручку. Таким я его раньше не видел! Мокрая от пота челка повисла плетью, глаза налились кровью, а подбородок дрожал от напряжения. В пылу борьбы с окном он ненадолго забыл обо мне, я же смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.
Повиснув на раме подмышкой, враг почувствовал себя гораздо уверенней.
“Не откроешь
— убью!” — прошипел он, сузив губы до ниточки.Если бы не узкая щель, Гитлер наверняка просочился бы внутрь. Теперь я благодарил судьбу за то, что не успел распахнуть окно настежь.
“Давай!”
— скрипел Гитлер зубами, изо всех сил налегая на раму.Выбивая зубами дробь, я кое-как натянул шорты. В это время состав дернулся, мои ноги поехали, и я едва не уселся на пол. В другой ситуации Гитлер бы надо мной посмеялся, но только не теперь
— поезд набирал ход.“М-м-м, давай же!
— взмолился он. — Скорей!”Не сводя глаз со своего заклятого врага, я нащупал замок, открыл дверь и вывалился наружу. Сзади раздался душераздирающий крик, от которого у меня затряслись поджилки.
Прошмыгнув под рукой у проводника, я бросился к карлику: “Там
— мародер!”Хищно осклабившись, карлик выхватил пистолет. Я не стал дожидаться, чем кончится дело, и ринулся прочь. В своем тамбуре столкнулся нос к носу с матерью: не на шутку встревоженная, она вышла на поиски.
“Мамочка!
— выпалил я дрожащим от волнения голосом. — На меня напал Гитлер!”“Кто?!”
— глаза ее округлились от ужаса.Не успел я ответить
— поезд резко затормозил, и мы едва не растянулись в проходе. Из соседнего тамбура послышались вопли: “Зарезало! Мальчишку зарезало!”Я понял, с кем случилась беда, но от пережитого язык мой присох к нёбу.
“Ой, кошмар!”
— причитал женский голос.“Пополам переехало!”
— вторил ему визгливый мужской.“Опять будем стоять хер знает сколько!”
“Задолбали уже безбилетники!”
Я с трудом поднял голову и посмотрел на мать
— она пребывала в смятении.“Это Гитлер,
— произнес я, с трудом ворочая языком. — Самый ненужный человек на свете!”“Н-н-нет!
— отстранилась она. — Н-нет!”“Лез в окно туалета,
— добавил я без малейшей тени сочувствия, — поезд тронулся, он упал под колеса…”Тяжело выдохнув, я закончил совсем твердым голосом: “Пе-сец котенку!”
Мать шлепнула меня по губам: “Чтоб я такого не слышала!” Затем присела на корточки и, к полной моей неожиданности, разрыдалась. Я опустился рядом.
“Ма, ты что?
— недоумевал я. — Нам повезло!”“Не обращай внимания,
— сквозь слезы выдавила она улыбку. — Это на нервной почве…”Пока она приходила в себя, я со всеми подробностями изложил ей, как Гитлер пытался проникнуть в окно и чем все закончилось. Мой рассказ поверг мать в отчаянье
— из глаз ее непрерывно текли слезы, а плечи вздрагивали. Я же просто светился от счастья! Если бы не моя твердость, проклятый мародер влез бы в окно. Но я не поддался на его уговоры, и врага разрубило на две половинки. Получил по заслугам. Отец мной бы гордился!Конечно, мать меня обманула в Тирасполе, но никакой обиды я не испытывал. Подумаешь, сочинила историю, как Гитлер уехал в Одессу! Хотела меня успокоить, и у нее получилось. Я поверил и перестал прятаться под одеялом. Не она ли всегда говорила: “Бывают ситуации, когда ложь оправданна”? Лично я абсолютно с этим согласен
— еще как бывают!Постепенно тамбур заполнили пассажиры из соседних купе. Мать с трудом поднялась, и у нее сильней затряслись плечи. Бессильно прислонившись к стене, она проговорила упавшим голосом: “Погиб Громов Володя… Мой ученик”.
“Это Гитлер!”
— пояснил я, не пытаясь скрыть своей радости.Пассажиры разом выдохнули.
Я уставился на Плохиша: “Тю-тю
— приднестровский Гаврош!”Мать сдавила мне руку: “Мы с Сережей скорбим…”
Я чуть не вскрикнул от боли, зато наконец до меня дошло: нас окружает новая “дворня”, и с ними надо держать ухо востро.
Я помрачнел: “Ага, очень жаль…”
Мать ослабила хватку: “Сережа дружил с Володей…
— и жалобно всхлипнула. — Несчастный ребенок”, — глухо произнесла она и только после этого отпустила мою руку.Я промолчал, хотя в другой ситуации, наверно, разревелся бы в голос
— не столько от боли, как от обиды.“Голова кружится”,
— извиняющимся голосом проговорила мать и направилась в вагон. Толпа молча расступилась. Я поспешил следом.Мать присела на прежнее место, “вонючий носок” беспрекословно подвинулся, а его жена, поджав губы, уставилась в окно. Вскоре все пассажиры разбрелись по своим местам, и под звуки гармошки вагон зажил прежней жизнью.
Я устроился рядом с матерью и скуки ради принялся пересчитывать запасы Левушкиных петушков. Поймав мой взгляд, он тут же выхватил очередного и затолкал в рот. Словно соревнуясь с ним, кто больше съест, Плохиш зашелестел оберткой очередной сладости. Мимо пробежал взмыленный Дуремар, почем свет костеря безбилетников.
Ожидая отправки поезда, я представлял себе Гитлера, искромсанного вдоль и поперек, и фантазировал, как здорово было бы заставить Плохиша с Левушкой складывать из обрезков моего врага одно целое. Если бы обжоры узнали о моих мыслях, их бы наверняка вытошнило. Воображая себе такую картину, я без всякой зависти слушал издевательское плямканье шахматиста и поросячье чавканье Плохиша.
Едва состав тронулся, распахнулась дверь тамбура, и в проход ввалилась делегация из соседнего вагона. Среди них я не сразу заметил Гитлера, а когда разглядел, задрожал как осиновый лист. Он был цел, хотя и нельзя сказать “невредим”
— с момента нашего расставания ему крепко досталось. При виде его окровавленной физиономии меня передернуло, и все же не таким я представлял себе побывавшего под колесами поезда!Мать испуганно ойкнула и прижала меня так, что невольно перехватило дыхание. Если бы моего заклятого врага не удерживал карлик, я бы наверняка еще раз наделал в штаны
— только уже без всякого удовольствия.Плохиш завопил пронзительным, тоненьким голоском: “Ура, Гаврош!” Его папаша степенно перекрестился и добавил: “Слава те, Господи! Выжил!”
Гитлер и взглядом не повел в их сторону. Остановившись перед нами, он всхлипнул: “Вот она, моя мама!” Умоляюще посмотрел на меня: “А это
— братик Сережа”.Остолбеневшая мать прошептала: “Абсурд!” У меня, казалось, язык отнялся от страха.
“Ма, объясни им!”
— произнес Гитлер тоном пай-мальчика.Не сомневаясь, что мать вот-вот взорвется от возмущения, я зажмурил глаза и втянул голову в плечи. Но взрыва
— увы! — не последовало.“Что скажете?
— прорычал карлик, обдав нас густым перегаром, и сам же подсказал: — Брешет, гад!”Я приоткрыл один глаз и с надеждой уставился на мать. Похоже, она струхнула не меньше моего
— дышала, как выброшенная на берег рыба, а ее руки мелко тряслись.“Ну, не молчи же!”
— дернул я мать за рукав.Она силилась что-то сказать, но ее подбородок задрожал, а из глаз хлынули слезы…
“Прохвост утверждает
— он потерялся в Тирасполе, — затараторил носатый проводник соседнего вагона. — В поезд, само собой, не пустили. Ехал на крыше, на остановках ломился в двери и даже пытался залезть в окно…”“Заткнись!
— прохрипел карлик. — Здесь я разговариваю со свидетелями!”Одной рукой он по-прежнему держал ворот Гитлера, а другую прятал в кармане, не выпуская, видимо, пистолет.
“Ребенок упал под колеса!
— запричитала жена Колобка. — Какой ужас!”“Надо вызвать врача!”
— вторил ей Колобок.“Все заткнитесь!
— зарычал карлик, грозно сверкая глазами. — Под колеса угодил сообщник. Размазало дурака по рельсам!”Колобки мигом стихли и попрятались на своих полках, словно мыши в норах.
Глядя на нас, Гитлер жалобно всхлипнул: “Я думал, мы никогда больше не встретимся!”
Он попытался шагнуть в нашу сторону, но карлик дернул его за ворот рубахи: “Стоять!”
Удивительно, но Гитлера вовсе не тяготили ушибы и ссадины! Вместо того чтобы давить на жалость соседей, он почему-то упорно тянулся к нам.
Юркнув за спину матери, я сжался в комок. Онемевшая, она неподвижно сидела на краешке полки, не сводя с самозванца глаз.
“Не волнуйся, мам,
— махнул он рукой. — Заживет как на собаке!”От такой наглости я едва не задохнулся
— он возомнил, будто мать переживает по поводу его болячек! Да хоть бы его и порезало на кусочки, мы бы ни капельки не жалели!Едва мать раскрыла рот, Гитлер протянул к ней руки и умоляюще загнусавил: “Всегда буду слушаться! Честно-честно! Серегу никогда не обижу…”
Невероятно, но в его глазах заблестели слезы! С опаской поглядывая на хитреца, я зашипел на ухо матери: “Ну что ты молчишь?! Скажи!”
“Чушь какая-то!
— ухмыльнулся Лысый. — Выпили две бутылки вина — о чем только не трындели! — она и словом не обмолвилась о потерянном сыне!”Кащейка брезгливо поморщилась: “Вы только посмотрите на него
— форменный уголовник!”Обрадованный неожиданно пришедшей подмогой, я закивал, соглашаясь с соседями. К моей радости, “из норы” показался папаша Колобок и задумчиво произнес: “У героя Республики не может быть такой матери, а такого брата
— тем более!” Затем с издевкой добавил: “Да она и сама говорила: погиб Громов, мой ученик!”В этот момент я был готов расцеловать всех, кто не поверил в несусветное вранье Гитлера. А он все продолжал тянуть к матери руки, часто шмыгая носом. Мешаясь с кровью, слезы ручьями текли по его чумазым щекам, а на лице отражалась такая мука, будто несчастный только что похоронил своих ненаглядных сестренок.
“Мама,
— не обращая ни на кого внимания, умолял Гитлер, — я буду вести себя хорошо! Слова плохого про тебя не скажу, да я ничего и не видел на дереве…”Мать поднялась. Я ожидал чего угодно
— возмущения, гневной отповеди и даже пощечины отвратительному лгуну, но только не того, что произошло далее. Она бросилась к Гитлеру и стиснула его так, что он захрипел!“Володя не врет!
— заявила она во всеуслышание каким-то чужим, незнакомым мне голосом. — Я усыновила его после смерти родителей. А как вы хотели? Любимый ученик, Сережин школьный приятель, теперь — герой Приднестровья. Я дружила с его матерью… отцы мальчиков были вообще не разлей вода!”В глазах у меня поплыло. В один миг все перевернулось с ног на голову. Мать усыновила не кого-нибудь
— Гитлера! — да еще и дружила не с кем-нибудь, а с заводилой всей “дворни”! Они же терпеть друг друга не могли! А Жорик, которому отец надавал по морде, был с ним “не разлей вода”?! Объяснить такую чудовищную ложь я мог только вином, но, увы, мать совсем не казалась выпившей…Белобрысые недовольно загудели. Они явно находились в растерянности. С одной стороны, им хотелось помочь чем-то Гитлеру, с другой
— их возмущало стремление матери примазаться к славе героя.“Пусть кто тронет Серегу!
— задыхаясь в объятиях, подал голос Гитлер. — Ухоркаю!”“А вы, милочка, беспокоились!
— язвительно усмехнулась Кащейка. — Объявился такой замечательный воспитатель у вашего скрипача-виртуоза — уж он-то научит, откуда дети берутся! Как же вы чуть не потеряли такое сокровище? Не-про-сти-тельно!”Лысый тоненько захихикал, но мать быстро нашлась, что ответить: “Пока стояла за билетами, дети повздорили
— обычная детская ревность. Слово за слово, Сергей необдуманно уколол Володю — обозвал “приемышем”. Мальчишеское самолюбие взыграло — вспылил и ушел…”Она всхлипнула и еще крепче стиснула Гитлера, но карлик не спешил его отпускать.
“Что-то не верится,
— с сомнением покачал он головой. — Встретили вы его, дамочка, за упокой, а теперь пошли речи за здравие”.“Я испытала шок
— столько крови! — укоризненно произнесла мать, а затем неожиданно обернулась ко мне: — Сынок, будь сдержанней, и Володя станет тебе настоящей опорой!”Она посмотрела на меня так грозно, что мне сделалось не по себе. Отпрянув, я наткнулся на дырявый носок, но даже не вздрогнул. Еще долго сидел я в смятении, не выпуская из рук чужую ступню, словно спасательный круг.
“Я думаю,
— предположил карлик, — все это одна воровская шайка. Баба поручила мальчишке запустить остальных…”“Да как вам не совестно!”
— вскрикнула мать.“Все верно!
— угрюмо кивнул носатый и указал на меня пальцем. — Я, как свидетель, подтверждаю. Сперва этот Сережа хотел открыть дверь, потом заперся в туалете, а когда ему пригрозили, бросился наутек”.Карлик торжественно завершил: “Поскольку я представляю здесь органы госбезопасности нашей республики, а мы еще не покинули ее границ, я буду действовать по законам военного времени…”
“Так мы, оказывается, пили с бандершей?
— выпучила глаза Кащейка. — Сема, проверь чемоданы!”Как по команде, Левушка принялся пересчитывать леденцы, а кое-кто из зевак поспешил к своим полкам.
Мать чуть не лопнула от возмущения. Переведя дух, она набрала воздуха в легкие и выдала целый список известных в Бендерах людей, включая исполкомовских и роновских, которые могли подтвердить ее безупречную репутацию. Портрет на Доске почета, газетные публикации, выступления на митингах, спасение детей из взорванной школы
— все пошло в ход!С такой же страстью в последний раз она выступала перед ополченцами, когда они приняли нас за мародеров. В завершение мать не забыла упомянуть и есаула, оказавшего нам неоценимую помощь…
Она обвела гневным взглядом толпу: “Или здесь полагают, что комендатура заодно с ворами? За такое придется ответить в трибунале!”
“Здесь я трибунал”,
— прорычал карлик, но мать не расслышала. Она уже потрясала наградными бумагами отца, перескакивая с его заслуг на героические свершения Гитлера.Меня одолевали самые противоречивые чувства. С одной стороны, все мое существо противилось необъяснимой солидарности матери с Гитлером. Я недоумевал: зачем? Достаточно одного ее слова, и негодяя вышвырнут из вагона! Ведь карлик был явно настроен против него
— он бы и слушать не стал истории про “Гавроша”.С другой стороны, происходившее все больше напоминало казачье судилище, где нас обвиняли во всех смертных грехах. Потому у меня и язык не поворачивался уличать мать во лжи. Я совершенно не понимал, что происходит, но меня не покидала уверенность, что мать неспроста включилась в затеянное Гитлером “представление”.
Когда ее красноречие иссякло, Дуремар с сомнением произнес: “Дело ясное, что дело темное. Форточник доверия не внушает, история с усыновлением шита белыми нитками. В то же время дамочка села по записке, а это, доложусь вам, не хер собачий…”
“Ага!
— вскинулся Гитлер. — Расскажи им про есаула, мама!”“Где записка?”
— спросила она у проводника таким тоном, каким школьные учителя требуют дневник.Как по команде, Дуремар испарился. Носатый склонился над карликом и горячо зашептал: “Бабу можно оставить, товарищ майор, шантрапу
— высадить!”Карлик огрызнулся: “Дознание еще не закончено! К тому же есть факт нападения на сотрудника органов”. Он вынул из кармана замотанную платком руку и показал следы крови: “Укусил, сучий потрох!”
Гитлер втянул голову и заскулил: “На вас че, написано? Я к маме шел, а вы пистолетом как звезданете! Я и подумал: бандит…”
Носатый покачал головой: “Я бы высадил!”
Представив себя в обществе Гитлера, да еще среди ночи в степи, я разрыдался. Мать бросилась ко мне, но я ее оттолкнул.
“Мутные люди!
— ледяным тоном произнесла Кащейка. — Сдается мне, они не то что не родственники, но и вообще мало знакомы. Мамаша какая-то странная: села в вагон — о сыне забыла. Ладно, приемный, — как говорится, черт с ним, но рядом — родной! Я своего покормила, а она? Только и мыслей — напиться! Я сразу почувствовала: совесть у нее нечиста! Какие-то страхи, намеки…”Мать посмотрела на нее с презрением: “Вы бредите?”
“Каменные джунгли Одессы,
— невозмутимо проговорила Кащейка, — грязь, дно, Сережа, такой чистый и непорочный, — будто хотела нас убедить, что мальчишка и впрямь не от мира сего. Как же, поверили! Да он и на музыканта не похож, посмотрите на него — настоящий зверек! На Левушку глянешь — уже сейчас можно сказать: гроссмейстер!”Я хотел возразить
— как это не похож? — но не успел раскрыть рта, как кто-то из соседнего купе протянул мне баян: “Сыграй, парень!”“Я вообще-то скрипач,
— произнес я с достоинством, — но могу хоть на барабане”.“Как два пальца обоссать!
— поддержал меня Гитлер. — А этот Лева пусть попробует обыграть меня в Чапая!.. Грас-мей-стер!” — добавил он с издевкой.Во мне шевельнулось что-то отдаленно напоминающее благодарность, но я и глазом не повел в сторону Гитлера. Все мое внимание сосредоточилось на предстоящей игре.
Изредка, желая угодить отцу, я брал в руки ненавистный баян и потому обращаться с инструментом умел. Теперь я вспомнил о тех временах с благодарностью…
Уверенно растянув меха, я заиграл “Прощание славянки”
— самую отработанную вещь в моем репертуаре.Гитлер обвел торжествующим взглядом наших соседей: “Слыхали?”
Казалось, все вопросы после такого должны сняться, но не тут-то было!
Кащейка фыркнула: “Это ничего не доказывает!”
“Как это не доказывает?
— воскликнула мать. — Скрипач сыграл на баяне! Где вы видели вора, который умеет играть на любом инструменте?”“Пусть ваш грас-мей-стер обыграет меня в буру!”
— вторил ей Гитлер.Курчавый едва не проглотил петушка, которого облизывал с каким-то необъяснимым остервенением.
Кащейка прожгла Гитлера ненавидящим взглядом: “Говорю вам: эта компашка собралась здесь неспроста! И дама какая-то мутная. Непонятно как проникла в вагон
— надо еще почитать ту записку!”“Все ясно!
— уверенным тоном добавил Лысый. — Женщина не при деньгах. Со шпаной договорилась на вокзале: она их запускает в вагон и имеет с того свой гешефт!”“Да как вы смеете!”
— возмутилась мать, на нее никто не обратил внимания — все ожидали решения карлика.Я с надеждой посмотрел наверх, откуда за всем происходящим молчаливо наблюдала семейка толстых. Они могли рассказать многое, но
— увы! — вместо этого сидели нахохлившись, словно куры на высоком насесте, и совсем не желали вмешиваться.“А давайте-ка проведем небольшой эксперимент!
— в тишине прохрипел голос карлика. — Пусть каждый из них напишет на бумажке свой адрес и как звали родителей этого щенка!”Он встряхнул за шиворот Гитлера.
“Верно!
— расцвела Кащейка. — Тут все и выяснится!”“Нет ничего проще”,
— охотно согласилась мать, а вслед за ней закивал Гитлер.Я понуро опустил голову. По-хорошему, мне бы радоваться
— теперь-то нас точно не высадят в чистом поле, — но перспектива хотя бы на время побрататься с Гитлером меня удручала. Я хотел написать на листке какое-нибудь вранье, но мать посмотрела на меня так, что желание сочинять небылицы сразу отпало.Во время “эксперимента” Дуремар пустил по рукам пассажиров записку.
“Вдове героя обеспечить место до Одессы”,
— процитировал кто-то из пассажиров. — Подпись: “заместитель военного коменданта, есаул Галушку”.Мать выглядела так, будто ее портрет вновь водрузили в Галерее славы, а Гитлер просто расцвел. Я удивлялся: с такой расквашенной физиономией мне бы и за неделю не оправиться, ему же было хоть бы что.
“Пусть комитетчик прочитает!”
— поторопила любопытных мать.Карлик принял записку с таким видом, словно ее подняли в туалете нашего вагона. Мать посмотрела на него сверху вниз, как на нашкодившего первоклашку.
“Читай-читай!”
— произнесла она тем самым тоном, каким недавно разговаривала с патрулем в Бендерах.Карлик впился в бумагу, словно выискивая между строк приказ о нашем расстреле.
“Вдове героя!
— повторила мать звенящим голосом слова записки, а от себя добавила: — Лучшему учителю республики! Народному депутату!”Карлик зябко поежился. Мать, конечно, преувеличила
— лучшей она была в городе, а в депутаты лишь только метила, но я взглянул на нее с восхищением. Когда над нами сгущались тучи, она всегда выбирала самые нужные слова.“Ма, я напишу, в какой ты школе работала,
— откликнулся Гитлер. — Пусть проверяют!”Она кивнула: “Пиши, Володя! За оскорбление личности народного депутата здесь кое-кому придется ответить!”
Карлик поморщился, как от зубной боли: “Полегче тут! Раздухарилась, понимаешь!”
Мать сунула ему листок и раздраженно бросила: “Если понадобится, дойду до президента республики! А вы что смолкли?
— переключилась она на белобрысых. — Или не вы рассказывали о Володином геройстве?”Папаша Колобок насупился, а Гитлер, глядя на него, съязвил: “Да ладно, мам! Не видишь
— человек усрался!”Пассажиры захихикали. Даже Кащейка, и та беззлобно буркнула: “Наставник приступил к работе…”
Гитлер недовольно глянул на нее, затем спросил у матери: “А как “отвага” пишется
— в начале “а”?”Она нахмурилась: “Конечно, “о”! Приедем
— будешь заниматься русским!”Гитлер горестно вздохнул и вновь склонился над листком.
“Какая, к дьяволу, отвага?
— рыкнул карлик. — Завязывайте мне тут сочинения писать!”“Его представили к медали “За отвагу!””
— прокудахтал сверху старший из колобков, и белобрысое семейство нестройным хором загалдело о геройстве “приднестровского Гавроша”.Настрой пассажиров как по команде сменился. Теперь все явно симпатизировали Гитлеру и откровенно поругивали власть. Под нарастающий шум недовольства карлик выхватил у меня писанину, так и не дав закончить предложение о школе…
Сверка листков не заняла и минуты.
“Отпусти его”,
— процедил комитетчик носатому, который держал Гитлера во время “эксперимента”.Я думал, наш враг бросится наутек, но странная игра не только не кончилась, но превратилась в настоящий абсурд. Больше всего меня озадачивало поведение матери. Внешне она казалась спокойной и уверенной, но ее, несомненно, терзала какая-то скрытая тревога. Гитлер же чувствовал себя на коне
— самодовольная улыбка не сползала с его лица.“Прикинь, мама,
— проводил он глазами своих обидчиков. — Шкет хотел меня расстрелять! Серьезно, у него — настоящий наган! Говорю ему: пошли к маме — она за меня кому угодно выдерет жабры…”Мне казалось, что я сошел с ума,
— настолько диким и нереальным выглядело происходящее. Я не сводил с матери глаз, но чем дальше, тем сильнее запутывался.“Где наши места?”
— спросил Гитлер и деловито осмотрелся.Мать указала наверх.
“Угу,
— кивнул он, — я так и думал: в м…е на третьей полке! Че, есаул не мог соорудить получше?”Мать словно онемела. Я не сомневался
— она сгорала от стыда! Самозванец при всех опозорил ее, а она, со своей культурой и дворянским происхождением, лишь краснела!Представив, с каким злорадством соседи станут наблюдать за нашим размещением на узкой высоченной полочке, я испытал к ним жгучую ненависть.
“Мы там не поместимся!”
— проговорил я сердито.“Я посижу внизу”,
— ответила мать поспешно. Она одарила улыбкой обладателя дырявых носков: “Мужчина такой любезный”, но тот скорчил гримасу и отвернулся.Услышав, что мы готовимся ко сну, наши соседи засуетились. Убрав стол в нижнюю полку, Лысый проворно забрался на второй ярус, а его жена улеглась внизу вместе с Левушкой.
“Не, ну не падла этот есаул?
— сам с собой разговаривал Гитлер. — За такое надо расстреливать! Мог бы, сука…”“Володенька, прошу тебя,
— взмолилась мать, — не надо сквернословить при Сереже!”Услышав такое ласковое обращение, я закашлялся. Даже не взглянув в мою сторону, мать машинально погладила меня по голове. Ее внимание было приковано к Гитлеру. Я чувствовал себя смертельно обиженным. У матери объявился “Володенька”! Она не сводила с него глаз
— лебезила! Мир рушился на глазах, но я ничего не мог поделать!“Как же ему не ругаться?
— подала голос Кащейка. — А кто научит вашего Сережу?”Поджав губы, я вскарабкался на полку. Теперь, когда карлик исчез, мои мысли вновь крутились вокруг наших соседей. “Все они ополчились против меня!
— стучало в висках. — Особенно Кащейка! Лезет со своими замечаниями — будто кто спрашивает. То Левушку в учителя подсунет, то Гитлера…”“Ма, я покурю,
— как бы между прочим произнес Гитлер. — Ты со мной выйдешь?”“Да-да,
— поспешно ответила мать. — Нам надо поговорить”.Они направились в тамбур. Я проводил их затуманенным от слез взором и уткнулся в подушку. У матери появились от меня секреты, и делилась она ими не с кем-нибудь, а с нашим злейшим врагом!
Мысли в голове путались. Я не понимал, почему она отправилась разговаривать с ним, а не со мной. Ну и объяснила бы сыну, в чем дело! Открыла бы тайну
— ради чего потребовалось выгораживать негодяя, ссорясь со всем миром? Почему он все время встает на нашем пути, и каждый раз все смотрят на нас как на врагов? Так произошло в Бендерах, затем повторилось в поезде, а завтра это случится в Одессе? По справедливости Гитлеру следовало остаться в Тирасполе вместе с остальными “ненужными” людьми — там для них место! — но каким-то чудом он затесался в компанию “нужных” и выжил. За что ему такое везение?!В бессильной злобе я вцепился зубами в подушку. “Падла
— не есаул! — размышлял я. — Карлик — вот кто во всем виноват! Он мог вытолкнуть Гитлера за окно, его бы — вжик! — и зарезало! Мог пристрелить из нагана в тамбуре или настоять на приговоре в вагоне… Уж если по законам военного времени положено убивать за какое-то безобидное мародерство, то за прокушенную руку комитетчика тем более необходимо расстреливать! Причем без суда. Никто бы и слова не сказал!Но и мать хороша,
— думал я. — Все желали Гитлеру смерти, но она почему-то вступилась. Теперь шепчется с ним, словно что-то замыслили…Но карлик, карлик!
— он никак не давал мне покоя. — Далеко же ему до казаков. Уж они-то не стали бы цацкаться!”Сцену казни врага я видел как наяву: рыдающего Гитлера ставят в тамбуре на колени, лицом к выходу. Так, чтобы после выстрела он вывалился наружу
— физиономией в гравий… Пока зачитывают приговор, он твердит: “Вы не имеете права, я требую суда!” Мать заботливо прижимает меня к себе, но я все равно украдкой подсматриваю…Воображение рисовало мне успокаивавшую душу сцену, в которой ни у кого не возникало предательского сочувствия к приговоренному. Даже белобрысые, и те возмущались: “Герой, называется! Гавроши так себя не ведут!”
С замиранием сердца я приготовился пережить спасительный выстрел, но в самый решающий момент, когда дуло коснулось затылка врага, поезд дернулся и замер. Я неохотно оторвал голову от подушки.
Выпучив глаза, меня буровил взглядом Плохиш. Его папаша храпел на соседней полке, внизу посапывали родители шахматиста. Курчавый спал с петушком во рту. Ни матери, ни Гитлера не было и в помине.
“Где она?
— пронзил меня страх. — Уж не сбежала ли со своим новым сынком?”Пулей я ринулся вниз, разбудив спящих.
“Ну и семейка!”
— спросонья буркнула мамаша “гроссмейстера” и посмотрела на меня так, будто перед ней возник настоящий Гитлер из прошлого.“Да уж, аристократы!”
— отозвался Лысый.Кое-как вставив ноги в сандалии, я бросился в тамбур и, уже взявшись за ручку, услышал приглушенный материн голос. Я перевел дух. Можно было не спешить
— она не сбежала.Я не стал прерывать ее разговор с Гитлером
— мною овладел непреодолимый соблазн приобщиться к их тайне. Прильнув ухом к щели, я обратился в слух.Говорили они негромко, и до меня долетали обрывки слов. Понять удалось не все, но главное прояснилось
— мать выручила Гитлера не от хорошей жизни — она его опасалась! В то время как я подозревал ее невесть в чем, бедняга не знала, куда деваться…В разговоре они будто ходили по кругу, повторяя одно и то же. Постепенно обрывки сплелись в единое целое, и картина предстала нерадостная.
Гитлер заметил нас на привокзальной площади, у входа в комендатуру. Ему страсть как хотелось вернуть свои пятнадцать рублей, и он направился следом. По пути хитрец сочинил для охраны “басню” о любимой учительнице, кроме которой, у него никого не осталось. Пока он протискивался сквозь толпу, мы скрылись внутри здания комендатуры. Выслушав “басню”, дежурный отвесил ему пинка, но вымогателя это лишь раззадорило. Сгорая от любопытства, Гитлер пустился на поиски черного хода…
Услышав из окна второго этажа материн голос, он забрался на дерево и увидел, по его словам, “самое интересное”. Оно заключалось в том, что есаул накатал нам записку не за спасибо! Разумеется, мать с Гитлером не обсуждали подробности вслух
— наверняка опасались карлика, — но я и без лишних слов догадался: есаул получил взятку! Как только эта догадка мелькнула в моей голове, поведение матери сразу нашло объяснение. Если бы Гитлер разболтал о подкупе есаула, от стыда она бы провалилась сквозь землю. Вся вагонная “дворня” узнала бы, что пустили нас в поезд не из уважения к герою войны, а за деньги! Но позор в такой ситуации — не самое страшное. Карлик предъявил бы матери обвинение в подкупе, и несложно догадаться, чем бы все кончилось… по законам военного времени. Потому-то матери и пришлось унижаться, выдумывая дурацкую историю “усыновления”!Мне стало жаль ее до такой степени, что невольно хлынули слезы. Одновременно я сжимал кулаки от ненависти к Гитлеру. Сколько же он будет нас преследовать!
Все остальное услышанное за дверью тамбура касалось нашего общего врага. Мерзавец бахвалился, а бедная мать сочувственно ему поддакивала! Непонятно, что героического он совершил, скрываясь от казачьей погони?
Чтобы получше разглядеть происходящее в кабинете есаула, Гитлер решил вскарабкаться выше. Неожиданно под ним хрустнула ветка, есаул поднял голову и схватился за пистолет. Поднялась стрельба. Гитлер кубарем скатился вниз и бросился наутек. Жаль, погоня не увенчалась успехом!
На какое-то время негодяй затаился на крыше депо. Оттуда он и разглядел нас у вагона. Понятное дело, упустить мать ему не хотелось, ведь он надумал ее шантажировать. Когда Гитлер наконец пробрался на перрон, состав тронулся. В спешке он утратил бдительность и попался на глаза патрульным. И вновь ему удалось выйти сухим из воды! Спасаясь от погони, он вскочил на подножку последнего вагона и на первой же остановке отправился на розыски матери в компании с каким-то безбилетником. И надо же
— ему вновь повезло! — из двух ненужных людей выжил именно он, а не его сообщник.
Размышляя о том, как было бы здорово ворваться в тамбур, скрутить его и выбросить под колеса, я вернулся в вагон. Кащейка встретила меня ехидной ухмылкой, можно подумать, она тоже подслушивала. От нее не укрылось, как я украдкой вытирал слезы. Расчувствовавшись, она сунула мне петушка на палочке. В другой ситуации я бы, конечно, не отказался, но тут и во мне взыграло благородное происхождение.
“Отдайте гроссмейстеру!”
— буркнул я и полез наверх.“Скажи, пожалуйста!”
— скривила соседка губы.Забравшись на свое постылое место, я вновь уткнулся в подушку. В голове копошились черные мысли…
К моменту посадки у матери оставалось ровно пятнадцать рублей, по справедливости отобранные у папаши Гитлера. Они хранились отдельно на крайний случай. Теперь я знал, что деньги понадобились в комендатуре,
— мать отдала их есаулу. Значит, Гитлер не смог вернуть их назад в тамбуре, и теперь от него не отвяжешься. Вымогатель до самой Одессы будет ходить за матерью по пятам, а она — исполнять его прихоти, опасаясь, что тот выболтает тайну записки.Конечно, матери не понравится, если я сознаюсь в подслушивании, но и жить под присмотром Гитлера
— удовольствие не их приятных. Придется ей обо всем рассказать, но я сделаю это не в поезде, а в Одессе, когда рядом не будет лишних ушей…
От размышлений меня отвлек самозваный “братик”. Взобравшись на полку, он бесцеремонно улегся и прижал меня к стенке. От него несло псиной, и я брезгливо скривился. От “ненужного” человека даже пахло противно!
“Смыл кровяку,
— доложил он, словно я только и думал о его самочувствии. — Мама сказала: вода с хлоркой — зараза не пристанет…”“Надо мочой смазать”,
— подал голос Плохиш.Гитлер расхохотался во весь голос: “А может, говном?”
Я презрительно посмотрел на Плохиша и процедил без всякой опаски: “Жиромясокомбинат!”, подумав при этом: ну хоть какая-то польза от появления Гитлера…
“Поздравляю, милочка,
— проскрипел внизу голос Кащейки. — Вот кто лучший учитель города!”Я бы и ей мог сказать что-то обидное, но на всякий случай сдержался…
“Мы с мамой обо всем договорились”,
— деловито сообщил Гитлер, жарко дыша на меня табаком.“О чем?”
— глянул я на него с опаской.Явно не спеша с ответом, он сладко зевнул. В висках у меня стучало: что такого наобещала ему мать в своей безвыходной ситуации?
“Остаюсь с вами,
— наконец вымолвил он. — Маманя согласна, а ты?”Меня передернуло, как от удара током, но возражать я не решился.
“Со мной не пропадешь,
— пригладил он чубчик. — Станешь у меня настоящим пацаном!”“Мне это не нужно”,
— произнес я с достоинством.В ответ он ткнул меня локтем под ребра: “Че, так и будешь маменькиным сынком?”
“Да!”
— отрубил я с вызовом.Хотелось добавить: “Пусть маменькиным, зато моя мама
— жива!”, но я не осмелился.Представив, как огорошу его по приезде в Одессу, я мстительно улыбнулся. Братик мне выискался!
“Маманя у нас клевая,
— произнес он, позевывая. — Если честно, она мне всегда нравилась…”“Еще бы!
— подумал я. — Не сравнить с его настоящей мамашей!”Неожиданно Гитлер спросил: “Ты че, правда не знаешь, откуда дети берутся?”
“Знаю!”
— огрызнулся я.Он ухмыльнулся: “Мы с тобой шороху наведем в Одессе!”
“Мне шорох не нужен,
— заметил я. — Поступлю в школу, буду учиться музыке”.“Одно другому не мешает”,
— возразил Гитлер.Я смолчал.
“Слышь?
— вновь ткнул он меня локтем. — Маманя — человек! Даже груши вернула: пятнадцать рубликов — все как в аптеке!”Я вскочил, больно стукнувшись головой: “Врешь!”
Гитлер удивленно на меня посмотрел и в подтверждение вынул деньги. Еще минуту назад мне казалось, что я во всем разобрался, теперь же голова вновь наполнилась кашей. Не в силах разобраться с очередной головоломкой, я в бессилии упал на подушку.
“Не бзди,
— заговорщически проговорил Гитлер. — Поделюсь по-братски!”Отвернувшись к стене, я прикинулся спящим.
Гитлер продолжал о чем-то болтать, строя планы моего перевоспитания, но я не вслушивался
— в голове одна за другой проплывали картины жестокого мщения. Каким только издевательствам я его не подвергал! Остроты моим разыгравшимся фантазиям добавляло близкое соседство “приговоренного”, который по простоте своей уверовал в мои братские чувства…