[Марина Ахмедова. Шедевр. — М.: АСТ, Астрель, 2012.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2012
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Шедевр как продукт
Марина Ахмедова. Шедевр.
— М.: АСТ, Астрель, 2012.
Марина Ахмедова, лингвист по образованию, спецкор еженедельника “Русский репортёр”, выпустила свою четвёртую книгу. Четвёртую книгу за два года. Это много, но Ахмедовой есть что сказать читателю.
Материалы и впечатления, накопленные в командировках на Кавказ, нашли отражение в первых трёх романах
— “Женский чеченский дневник”, “Дом слепых” и “Дневник смертницы. Хадижа” (“Хадижа” вошла в шорт-лист премии “Русский Букер”—2012). Как журналист, Ахмедова много ездит по стране, со многими встречается и берёт интервью у самых разных людей (от президента Кадырова и актёра Петра Мамонова до почтальона из рязанской глубинки).Однако когда мы открываем её четвёртый роман, под названием “Шедевр”, то возникает ощущение, что автор на сей раз хочет попробовать свои силы, играя без козырей
— без “военной” темы (которая, безусловно, всегда будет выигрышной), без злободневной социальщины, без какой-либо экзотики. Она отказывается от всякого рода богатых характеров, от густого фарса сегодняшней действительности.Декорации предельно просты
— комната в городской квартире, кровать, шкаф, зеркало, несколько безделушек на подоконнике: это практически всё, что доступно взору читателя. Марина Ахмедова словно старается показать, что не хочет прибегать ни к каким уловкам, не будет стараться никого очаровывать и увлекать, пугать и звать на борьбу, она будет говорить тихим голосом, простыми словами. Попытается, как будто в традициях средневековых ремесленников, честно изготовить свой образец искусства, свой chef-d’œuvre и с полным правом вступить в цех.Марина Ахмедова, похоже, устала быть писателем одной темы, она хочет попробовать себя на той литературной поляне, где не идёт война, где не раздаются выстрелы и взрывы, где не похищают людей, не хотят умереть за веру. И настолько резко сворачивает с этой темы, что меняет и сам стиль. Спокойное, понятное повествование, рассказ о жизни и людях, который был в “Хадиже”, сменяется чуть ли не потоком сознания; первая половина романа
— монолог одной из двух половинок “расколотого Я” главной героини. Рассказчик в первой части романа — то ли мистическое, то ли порождённое галлюцинациями существо, недостающая часть личности одинокой молодой женщины Нины, низальщицы бус, — существо, заключённое в зеркале, наблюдающее за жизнью своей более реальной, по крайней мере, более материальной части.Вторая часть
— повествование о тех же событиях, только теперь уже с точки зрения самой носительницы душевного расстройства. Повествование в виде дневниковых записей.Но эта непрямая, странная, болезненная форма выражения
— пожалуй, единственно возможная для героини. Просто в глаза она вам ничего не скажет, она даже не может плакать. Не может любить, не может дружить, не может даже до конца позволить себе выразиться творчески, создав свой шедевр: Нине не нравятся собранные ею бусы. Да и вдохновение она черпает откуда-то снизу, со дна. Нина живёт, вернее, как-то существует в окружении неизжитых страхов, табу, запретов, подавленных желаний, последствий детских травм, где время отсчитывается каплями из подтекающего крана. В окружении непроходимого одиночества — в комнате нет ни одной книги, нет компьютера, нет интернета. В её жизни нет друзей, нет родных (брат в психушке), нет бога. Такая вот “голая” схема: женщина (жертва насилия в детстве), комната, редкие мужчины, редкие клиенты — заказчики бус, босоножка, подсвечник, кровать, шкаф, зеркало, а в зеркале озверевшая от несвободы запертая часть сознания.Страх старости, страх самой себя, страх любви, страх общения… Одиночество, убивающее всё человеческое, одиночество, доходящее до абсурда, поскольку и остальные персонажи слышат лишь самих себя и говорят лишь сами с собой.
“Бывает еще знаете как? Ты говоришь человеку, что он тебе не нужен, а он тебя не слышит. Все из-за этой пластинки, которая играет у него в ушах. Он сам еще раньше твои слова за тебя много раз проговорил и на пластинку их записал. И когда ты ему что-то говоришь, он не тебя слышит, а то, что на пластинке записано. Ты ему объясняй не объясняй, он все равно в своем уверен. В общем, слышит то, что хочет услышать. И много раз ему надо повторить, чтобы твои слова перекричали пластинку и до него дошли. Но не всегда это удается, потому что, в конце концов, когда тебя не понимают, ты начинаешь злиться, кричать и делаешь этому человеку что-нибудь неприятное. Думаете, он хоть тогда понимает? Как бы не так! Он слышит только последние слова
— когда ты уже доведен. Он решает у себя в голове, что, выходит, он в тебе ошибался и ты вовсе не такой, каким казался. Что значит, сначала ты его обнадежил, а потом обманул подло. И все, ты уже — подлец, и никогда тебе в его глазах не отмыться. Конечно, ты и сам уже стараться не будешь, просто уйдешь, чтобы больше не связываться, но тот другой человек так и останется при своем мнении”.Вот такой мир этого романа. Сказать, что читатель погружается в него,
— это не точно: читатель вязнет в бреду больного сознания, в рассуждениях, в отрывках воспоминаний из детства, в быстрой смене эмоций и в одиночестве. С надеждой прислушивается, не звякнет ли в коридоре — по пути от лифта — отскочившая кафельная плитка на полу, ведь это значит, что появится гость или клиент. И как только Марина Ахмедова запускает в комнату героини другого человека, пусть тоже нескладного, не умеющего открыться другому, одинокого, становится чуть легче. Можно любоваться гостем, его точно схваченными чертами, восхитительно пустыми диалогами и теми чувствами, которые диалоги должны скрыть. Но ненадолго, а потом плитка звякает под ногой уходящего.Схема работает на сто процентов, роман продуман, всё на местах. Марина Ахмедова даже метафоры нижет, как бусы,
— через каждые пятнадцать—двадцать страниц на нитке резная фигурка тюленя, то дохлого, то спящего, то раненого. Элемент мистики помогает избежать простого описания частного клинического случая, позволяет привнести идею и в конце разбить зеркало, разъединяющее две половинки эго, и устроить встречу двух частей одного целого.Итак, всё продумано, автор выходит в режим глиссирования и мчит нас по страницам, главное, не останавливаться
— увязнешь, потом опять придётся раскачиваться, чтобы поднять судно над поверхностью и заставить себя продолжить чтение. Роман как будто написан “враз” (или “на раз” — оба выражения встречаются в тексте). Язык лёгкий и точный, примесь “мусора” не раздражает, лишь порой возникает подозрение, что текст не вычитан…Но вот эта самая схематичность, смоделированность или, говоря словами Леонида Юзефовича, “умозрительная конструкция с преобладанием чертежа над объемом и фантасмагории над реальностью” превращает роман во что-то сделанное, а не выращенное, выпестованное. Душевное расстройство, мистика
— как приёмы — несколько снижают доверие к тексту из-за определённой простоты использования подобных приёмов. Юзефович в эссе “Современный роман: проект или прозрение” пишет: “В известной китайской притче император спрашивает знаменитого художника, что труднее всего и что легче всего поддается изображению. На первый вопрос художник отвечает: “Собаки и лошади”. На второй: “Демоны и духи умерших”. Пристрастие профессиональных романистов к сущностям, легко производимым по причине отсутствия общепринятых представлений о них, связано не только с нашими апокалипсическими предчувствиями, как любят трактовать свой метод сами авторы, но и с тем, что роман — единственный коммерческий жанр, романист должен публиковать по роману в год, чтобы его не забыли, а моделировать и фантазировать все-таки проще, чем реконструировать”.Присутствует некоторое ощущение текста как продукта, ощущение, что роман тебе кинули
— на, ешь. Нет, неверно, скорее, изготовили — и забыли. Ты хочешь прочитать? Он там где-то на кухне, поищи…Роман был интересен автору, пока он с ним играл, конструировал, строил, выдумывал форму и содержание, месил его и выпекал, старался изо всех сил, насколько мог. Но когда пришло время приглашать читателя на дегустацию, мы видим, что писатель уже забыл о своём творении, он полон новых фантазий, планов, он бросает на столе немытые миски, противни, скалки… Готовый (а может, и самую малость недопеченный
— какая разница) пирог остывает в духовке, повар даже не попробовал его сам. Ему некогда, он уже убежал по делам, которых много, — Марина Ахмедова путешествует вместе с почтальоном по рязанскому бездорожью, живёт и пишет репортажи среди умирающих наркоманов, среди проституток, берёт интервью у онкобольных, которым не хватает препаратов. Автора невозможно представить себе вместе со своим читателем в тихой уютной кухне, где на плите посвистывает чайник… Невозможно представить, чтобы они “ели” вместе этот шедевр и обменивались впечатлениями, общались, осмысляли. Нет, гость в одиночестве притулился на табуретке в углу: держит на салфетке кусок и пытается прожевать… Если не сможет — сам виноват, не стоило надкусывать, не твоя это пища. Ахмедова уверена в этом. Вот как она говорит в одном из интервью: “Роман написан, но невозможно рассказать, о чем он, о любви — это прежде всего… О жизни и смерти. Я не знаю, удался мне этот роман или нет. Я знаю только, что никогда не буду его читать, потому что он наводит на меня ужас”. И в том же интервью: “Он (роман) — смертельный приговор глянцу. Но я надеюсь, что и глянцевые девушки будут его читать. Я слушать не желаю, когда говорят, что это слишком сложно для большинства”.Да, “Шедевр” может стать модным
— он вовремя, он актуален, он, что ли, современен. Во-первых, не проходит мода на “тараканов в голове” и излечение от них у психотерапевта; во-вторых, это не только мода — мы действительно сегодня храним в шкафах не скелеты, а запертые частички себя. И всё же этот роман, на мой взгляд, довольно безопасен для читателя. Это зеркало уже занято с двух сторон. Мы видим в нём проблему, даже беду, но не себя, поэтому не так страшно. Прогрессирующее безумие и усложняющиеся галлюцинации героини успокаивают — у нас-то такого нет… Жанр романа просит как будто чего-то большего.В Брюсселе есть музей
— дом, где жил Эразм Роттердамский. В аптекарском саду во дворе дома молодые художники создали выставку инсталляций, темы которых навеяны идеями этого философа. Сад так и устраивался изначально — как место для размышлений, для постижения очевидных, но трудных вещей, например, путь из него к ближайшему храму, стоящему напротив, на другой стороне улицы, ведёт через помещение библиотеки. Такой лёгкий намёк на очевидное.Так вот, одна из современных инсталляций
— небольшая будочка без крыши, гораздо выше роста человека. Её стены сделаны из линз, используемых в очках, — разной степени диоптрии и затемнённости. Низко пригнувшись, ты входишь в будочку, выпрямляешься и смотришь на мир сквозь эти стёкла, видишь его очень разным — темнее, светлее, мутнее или ярче. Какие-то стёклышки уродуют мир, какие-то делают его чётче. Мир разный, и его можно по-разному воспринимать, что увлекает. Но уже через пять минут это начинает утомлять, затем раздражает. И вот тогда ты закидываешь голову и смотришь наверх, а там — небо. И никаких стёклышек. Правда, некоторые с улыбкой выходят из будочки, так и не додумавшись поднять глаза.Об отсутствии такого взгляда (или крика) вверх в современном русском романе недавно говорил Дм. Быков в статье “Не бойтесь Бога!”. И, возможно, отсутствие такого взгляда (или крика) делает “Шедевр” несколько “частным” романом, романом-рассказом, позволяя воспринимать его отчасти как интеллектуальный продукт, “не сложный для большинства”. Или же как упражнение, как некий проходной, важный для самого автора этап.
Илья КОЧЕРГИН