Рассказ. Публикация и комментарии Лидии Слобожаниновой
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2012
Д.Н. Мамин-СибИряк: двойной юбилей
Мы продолжаем начатую в предыдущем номере “Урала” публикацию материалов, посвященных 160-летию со дня рождения и 100-летию со дня смерти классика уральской литературы.
Дмитрий Мамин-Сибиряк
Ранний батюшка
I
Ранняя обедня кончилась в седьмом часу. По летнему времени богомольцев было совсем мало, и староста Семен Ефремыч кивком головы показал о. Ивану на две кучки медяков, стоявших отдельно на его старостинском прилавке: это была вся лепта пастырю.
—
Что же, и это деньги, — заметил с улыбкой о. Иван.Псаломщик Кононов был другого мнения и хмуро молчал.
—
Ничего, потерпите до осени, батюшка, когда народ соберется в Москву со всех сторон, — утешал староста, подсчитывая свою свечную выручку. — Летом-то у нас в Москве как в угарной избе… Мода завелась на дачи разъезжаться. Ну, господа по именьям да по дачам, а за ними моду приняли и другие млекопитающие народы… На что наши купцы, и те на дачи потянулись. Вот и не стало кому Богу молиться.О. Ивану нравилось, как говорил Семен Ефремыч,
— обстоятельно, рассудительно. Ему было под шестьдесят, но для своих лет он замечательно сохранился, и в бороде едва сквозила старческая седина. Одевался он по-старинному — в длиннополый сюртук, шею туго заматывал шелковой косынкой, носил сапоги бутылками и суконный картуз. У него где-то была железная торговля около Ильинки, и через псаломщика о. Иван знал, что Семен Ефремыч человек с капиталом, хотя и скрывал последнее обстоятельство. Вообще человек обстоятельный, строгий и богомольный. Между прочим, о. Ивану нравилось в нем больше всего то, что он походил на одного рязанского купца, которому он продавал хлеб.—
Ничего, подождем, — еще раз согласился о. Иван.Старосте, в свою очередь, нравился о. Иван как настоящий деревенский батюшка. Древний человек, за семьдесят годов, а не хочет чужой хлеб есть. Нравился Семену Ефремычу и покладистый характер о. Ивана, и его добродушие, и даже костюм
— вот этот старый-старый подрясник с заплатками на локтях и выцветшая люстриновая ряска, по оплечью вся рыжая, и разношенная, широкополая, настоящая поповская шляпа, и деревенской работы тяжелые сапоги. Не то что московские шелковые попы, которые носят по-штатски, навыпуск, крахмальные воротнички и совсем гражданские шляпы.—
Сынка скоро поджидать будете, о. Иван? — проговорил Семен Ефремыч, когда о. Иван протянул руку проститься.—
Не скоро еще, Семен Ефремыч. За границу он уехал.—
Человек известный по Москве, и даже весьма… В коляске ездит и собственного рысака имеет. У кучера на спине часы… Все в аккурате, как следует настоящему барину.О. Иван улыбался и вздыхал, когда говорил о сыне. Давненько он не видал его, лет с двадцать, пожалуй, теперь и не узнать… Когда старик вышел из церкви, псаломщик Кононов улыбнулся.
—
Нечего сказать, хорош сынок, — заметил он, — сам на рысаках жарит, а родитель на своих на двоих…—
Не наше это дело, — строго ответил староста. — Удивляюсь только одному, сколько в тебе этой самой злости… Ну какое нам дело?—
Я так, к слову… Старику уж пора на покой.—
И то на покое. Свои тридцать пять лет выслужил и пенсию получает…Псаломщик фыркнул.
—
Хороша пенсия: три с полтиной в месяц. Хорошую курицу впору накормить!—
А много ли старичку нужно? — заговорил староста, рассерженный этим глупым смехом. — Он еще в силе и вполне может для Господа Бога потрудиться.О. Иван, выходя из церкви, всегда останавливался на паперти и из-под руки смотрел на Москву. Церковь стояла на пригорке, и весь город был как на ладони, с его глубоким переплетом улиц, каменными глыбами громадных новых домов и бесчисленными церквами. Сейчас светило яркое летнее солнце, и над городом сгущалась пыльная, тяжелая мгла. Деревенский старичок священник был в Москве в первый раз и не мог насмотреться.
—
Благодать! — шептал он восторженно.После службы о. Иван не торопился к чаю, хотя самовар уже ждал его на столе. Он нарочно делал крюк по бульвару, чтобы пройти мимо того дома, в котором жил его сын. Дом был отличный, недавно построенный, со всеми прихотями богатого московского барства. С бульвара о. Иван сворачивал на тротуар, чтобы пройти мимо подъезда и прочитать прибитую к массивным дубовым дверям дощечку: Сергей Иванович Августов. Это удовольствие можно было позволить себе только рано утром, пока не было в соседнем подъезде усатого и толстого швейцара. Раз он поймал отца Ивана на месте преступления и строго спросил:
—
Вам кого нужно, батюшка?—
А я так… да…—
Сергей Иваныч за границей… Может, вы по делу?—
Да, есть маленькое дельце, только оно успеется…Швейцар иронически посмотрел на раннего батюшку и отвернулся.
Про себя о. Иван называл этот дом “Сережиным домом” и часто любовался им. Уж где же и жить умным людям, как не в Москве? Вот Сережу и Степан Ефремыч знает, и швейцар, и городовой на углу бульвара. Самую Москву о. Иван особенно любил потому, что в ней жил Сережа. Здесь он учился, здесь начал служить и здесь вышел в люди. Одним словом, Москва его сделала настоящим человеком.
—
Остается еще сорок семь ден, когда приедет Сережа, — считал он, подходя к своей квартире в одном из кривых переулков, как ручейки впадавших в Поварскую. — Да, скоро…Приехав в Москву, о. Иван не решился остановиться прямо у сына, чего ему не советовал и племянник отец Георгий, молодой, да из ранних, академик и законоучитель в женском институте. О. Георгий уезжал на лето на Кавказ отдохнуть и пригласил старика дядю заменить пока его, тем более что состоявший раньше при их церкви ранний батюшка скончался, и его место оставалось свободным. По указанию о. Георгия, старик остановился у просвирни Анны Александровны, приходившейся ему какой-то родственницей по жене отца Георгия. Старушка жила в церковном доме и рада была жильцу. Все же не одна, да и заработает малую толику, а может, о. Иван и совсем останется в Москве,
— тогда еще будет лучше.Самовар действительно кипел на столе, когда о. Иван вошел в свою комнату.
—
Бог милость прислал, Анна Александровна, — поздоровался о. Иван, снимая ряску и смахивая с нее платком пыль.—
Покорно благодарю, о. Иван, — певуче ответила старушка из соседней комнаты, где управлялась у русской печи.Это была худенькая старушка, по-старинному повязывавшая голову темным старушечьим платком с белыми горошинами… Сморщенное, потемневшее лицо глядело еще живыми глазами, и его портил только беззубый, ввалившийся рот. У Анны Александровны вечно что-нибудь болело, и она вечно лечилась какими-то домашними таинственными средствами. К ней часто заходили такие же старушки, страдавшие такими же болезнями. Они пили вместе кофе с гущей и делились московскими вестями. А Москва велика, было о чем поговорить. Может быть, даже репортеры московских газет не знали так Москву, как вот эти старушки, которым, кажется, и дела-то ни до кого не было. Приехавший из Рязанской губернии о. Иван служил тоже темой для самого тщательного исследования, и его прошлое, настоящее и будущее было подвергнуто беспощадному анализу. Кстати, были наведены самые подробные справки и относительно Сережи, причем знаменитый московский делец не был одобрен.
II
Напиться после обедни чайку для о. Ивана представляло величайшее наслаждение. А тут еще и просвирка московская, белая, мягкая, душистая. Усаживаясь к своему столику у окна, старик чувствовал себя как будто дома, хотя дома чай был не всегда, особенно когда учились дети и когда приходилось беречь каждый грош. А тут хоть весь самовар выпей один…
—
Анна Александровна, чайку чашечку? — проговорил о. Иван, вытирая пот “с чела” после третьего стакана.—
Сейчас…Старушка успела управиться со своей стряпней и знала вперед, что ранний батюшка пригласит ее “на чашку чаю”. Она наскоро приоделась и вышла.
—
Садитесь, пожалуйста, матушка.—
Благодарю покорно.—
А уж чайку налейте сами, милая… Как-то не привык я к этому, да и не мужское это дело… Бывало, покойница-жена все делала сама. И все говорила покойница: “Вот выслужишь пенсию, тогда к сыну в Москву поедем”. А Господь и не привел… Мысли-то за горами, а смерть за плечами…—
Уж пять лет, как матушка кончилась? То-то, поди, тосковала, что не увидит сынка! Один ведь он у вас как перст.—
Что делать, так Богу угодно…—
Это уж действительно… А все-таки жаль.Анна Александровна пила чай вприкуску и каждый раз поворачивала выпитую чашку вверх дном. О. Ивану, несмотря на всю его деревенскую простоту, казалось, что она как будто чего-то недоговаривает, хотя ему и было приятно, когда заходил разговор о Сереже.
—
Две с половиной тыщи за квартиру платит, — рассказывала Анна Александровна. — Да… Нельзя, потому как женился он на внучке князя Ашметьева. Настоящий был князь, и Сергею Иванычу нельзя себя оказать ниже. Строгая дама Варвара Петровна и весь дом держит в струне. Сама-то она больше за границей проживает, на теплых водах, все лечится, а дома правит старая нянька, старуха девяноста лет. Грушей ее звать… Злющая старуха. Ну, а Сергей Иваныч больше по своим делам.О. Иван слушал все, немного склонив голову набок. Не любил он этих бабьих пересудов и бабьих шепотов.
—
Добрый Сергей-то Иваныч, — не унималась Анна Александровна. — Да и дома-то только спит… А у меня есть знакомая этой самой Груши, жена, значит, старшего дворника, Гаврилы Ермолаича. На вестях все дело, как, и что, и к чему.Не нравились подобные разговору о. Ивану, и он старался отмалчиваться. Удивительно только, откуда все это бабы вызнают. Как на блюдечке поднесут всю подноготную.
Анна Александровна заметила, что сегодня о. Иван как-то особенно упорно молчал, хмурил брови и моргал глазами. Кажется, уж она-то его не обидела. Сделайте милость, для него же хлопотала, а он фыркает…
—
Перед вами служил отец Яков ранним батюшкой, — тянула Анна Александровна. — Конечно, не мое дело, а вышло такое же подобное… Значит, у него была дочь, ну, вышла замуж за аптекаря…—
Достоуважаемая Анна Александровна, оставьте! — просил о. Иван. — Не наше дело… Из семьи сор не выносят… А что касается Сережи, так ведь я его двадцать лет не видал.—
Вот, вот, и там так же было! Тоже двадцать лет… А старик приедет — дома нет, напишет письмо — ответа нет. Москва-матушка кого хочешь, того и затемнит. Исступление ума…Сегодня, как и всегда, эти разговоры кончились о. Георгием. Анна Александровна расписала его в лучшем виде, как нового батюшку, который все по-новому делает.
—
Сама из духовного звания и могу вполне понимать, что и к чему, — уверяла старушка. — Родной человек, а только не то… Ласковый, приветливый, вот-вот на мелкие части рассыплется… А все не то. Ученый он, умный, а прежде как будто и лучше было.У Анны Александровны на всякий случай был свой пример. “Вот точно такой случай вышел на Таганке” и т.д. “А в прошлом году на Замоскворечье один купец тоже рыбной костью подавился, а в Грузинах одна дьяконица тройню родила”. Конечно, ближе всего для Анны Александровны были интересы своего духовного круга, и она наперечет знала почти всех московских попов и дьяконов.
—
Ох, уж наши московские-то попы! И не выговоришь, — повторяла она, качая головой. — Ну, которые старики, так те по-правильному живут, по старине… А вот молодые-то, так и не применишь их ни к чему. Ведь совсем молодой, а глаза-то все ищут, все ищут… И все-то им мало, и ничего-то они не боятся. Прежде, бывало, где-нибудь на Пречистенке или на Поварской в настоящем барском доме попа и сесть не пригласят, а наш отец Георгий очень даже свободно спорится с самыми настоящими господами. Совсем бесстрашные попы начались… А службу все полегче стараются сделать, чтобы барынь не утомить. Прежде протопопы по пятым этажам ходили с молитвой, а нынче все ранние батюшки за них службу по приходу служат. Ну, а раннему батюшке какая цена: дали ему рубль, а то и полтину.Благодаря женской болтливости хозяйки о. Иван в течение какого-нибудь одного месяца знал московское духовенство обстоятельно, точно жил всю жизнь в Москве. Конечно, почтенная Анна Александровна иногда увлекалась и страдала слабостью украшать слог за свой личный счет, но и за вычетом этих вставочных элементов получалась яркая и характерная картина. Раздумавшись о собственном прошлом, о. Иван только вздыхал. Ох, сколько он всякой беды хлебнул на своем веку! Приход бедный, народ голодный, только и выручала своя крестьянская работа. Поработал в свое время и Сережа, когда приезжал на каникулы домой. Очень даже хорошо косил. А тут в Москве совсем другое. Впрочем, о. Иван не желал завидовать другим, считая это грехом.
—
Нет, не ропщу, Анна Александровна, — говорил он. — Если бы пришлось родиться снова и выбирать службу, — опять пошел бы в свою Рязанскую губернию.Сегодня велись за чаем обычные разговоры, и, когда все уже было кончено, Анна Александровна вдруг спохватилась:
—
Да что же это я? Последнего ума решилась, старуха… Да не глупая ли! Даве бегу утром в мелочную лавку, а в воротах чуть лбом не стукнулась с почтальоном, а он мне письмо подает. Ни от кого я писем не получала отродясь и даже испугалась. А письмо-то вам, о. Иван… Ах, я, глупая, глупая!О. Иван тоже не получал писем по целым годам и сильно взволновался. Как на грех письмо куда-то запропастилось, и Анна Александровна едва его нашла.
—
Вот оно, о. Иван… Ах, какой грех вышел!По привычке старых людей, о. Иван предварительно осмотрел письмо с внешней стороны, потом надел круглые очки в медной оправе и ножичком вскрыл конверт. Письмо было от о. Георгия, который извещал из Кисловодска, что Сергей Иваныч из-за границы приехал туда лечиться и скоро вернется в Москву, куда его “призывают дела”.
—
Что же сам-то Сергей Иваныч не написал? — заметила Анна Александровна. — Слава Богу, грамотный. Отец Георгий страсть любит письма писать.О. Иван ничего не ответил, а только поджал губы и подавленно вздохнул. Он рассердился на неуместное вмешательство Анны Александровны в его личные дела. Какое ей дело до Сережи? Человек, может быть, по горло завален срочной работой, а он, о. Иван, подождет. Некуда торопиться.
III
Лето прошло быстро, наступала осень, а Сергей Иванович все еще не вернулся в Москву. На Кавказе все лето он пил какие-то воды, а осенью приехал в Крым, чтобы провести сезон в Ялте. О. Георгий приехал в августе и много рассказывал о Кавказе. Это был совсем еще молодой священник, любезный и ловкий. О. Иван почему-то его побаивался, как вообще всю жизнь боялся всякого начальства. Одно уж то, что о. Георгий кончил академию, чего стоило. О. Иван едва кончил в семинарии философию и на этом основании чувствовал себя перед академиком сущим ничтожеством. Помилуйте
— академик… Может быть впоследствии архиереем, хотя Анна Александровна в последнем и сомневалась.—
Сергей Иваныч скоро приедет, — утешал о. Георгий своего старика дядю. — Ему нужно отдохнуть после зимней работы. Человек громадного ума, и нервы начинают пошаливать…—
А что такое нервы, отец Георгий? — недоумевал о. Иван. — Какая-нибудь новая, модная болезнь?—
Сие можно понимать двояко, дядюшка: и болезнь такая есть, с одной стороны, а с другой… Видали вы ребячью игрушку, паяца, как он прыгает на ниточках? Вот и в человеке проведены такие же ниточки, и он тоже прыгает, когда его потянут за такую ниточку.О. Георгий старался выражаться понятнее и любил прибегать к сравнениям. На старого деревенского попа он смотрел как на большого ребенка.
В течение трех-четырех месяцев о. Иван “вызнал” Москву, и чем дальше подвигалось это знание, тем страшнее ему делалось. Господи, как страшно живут люди! По обязанностям священника ему приходилось посещать и барские палаты, и купеческие хоромины, а главным образом, конечно, подвалы и чердаки, где ютилась столичная бедность и где его духовная помощь была особенно нужна. Много он насмотрелся на своем веку на деревенскую бедность, но это было не то. Там, в деревне, оставалась какая-нибудь надежда впереди, а здесь не было даже завтрашнего дня. Рядом безумная и бессмысленная роскошь, и рядом безнадежная нищета. Каждый громадный московский дом начинал казаться о. Ивану каменным чудовищем, которое давило эту подвальную бедность своими богатыми этажами. Какие слезы он видел, какое горе, какую безысходную нужду! И это в каждом доме, на каждой улице. А больше всего старика удивляло то, что богатые люди относились к окружающей их бедности совершенно безучастно. Один почтенный старичок откровенно объяснял о. Ивану, что ведь всем не поможешь.
—
Никакого капиталу не хватит, батюшка. Каждый уж сам о себе должен заботиться.—
Да, конечно… — соглашался о. Иван, хотя по-своему и думал совершенно иначе.Он как-то перестал понимать многое, что творилось у него сейчас перед глазами, и даже начал сомневаться в том, правильно ли идут его собственные мысли. Может быть, купец и прав… Пробовал о. Иван заводить разговоры на эту тему со старостой Семеном Ефремычем, как настоящим коренным москвичом, но тот отделывался неопределенными ответами.
—
Не нами вся эта музыка налажена, о. Иван, не нами и кончится… А промежду прочим, все мы действительно люди весьма грешные…Подумав немного, Семен Ефремыч прибавлял уже другим тоном:
—
И все мы помрем, о. Иван, а только мало кто об этом самом имеет свое понятие…Староста постоянно думал о смерти, и эта мысль преследовала его в разных формах.
На своей службе о. Иван познакомился с другими ранними батюшками, которые служили, как и он, ранние обедни. Все это были сельские священники из смежных губерний, выслужившие свой пенсионный срок, и большинство из них
— бобыли. Сельские матушки перемерли, оперившиеся поповичи и поповны разлетелись в разные стороны, старые гнезда опустели… Приходилось кормиться в Москве на подножном корму. Все эти ранние батюшки походили один на другого, как монеты одного чекана, и все даже одевались одинаково, — те же выцветшие люстриновые ряски, те же подрясники с заплатами, те же деревенской работы тяжелые сапоги. В общем, выражаясь техническим языком, это был отработанный пар сельского священства, добре потрудившийся на родных нивах и словом, и делом.Ранние батюшки, встречаясь, любили поговорить и вспомнить старину. “А вот у нас в Тульской губернии были приходы
— умирать не надо”. — “А наша Калужская губерния плохая” и т.д. Старики вспоминали свои покинутые гнезда, вздыхали и подолгу говорили о том, как будут люди после них жить. Квартиры — приступу нет, дрова — не подходи, харч — страшно и подумать, за все подавай круглую копеечку да все купи. По деревням и то везде смута идет, всякий хочет лучше другого жить; да еще похвастаться, вот, мол, какие мы есть отличные люди. В этих разговорах доставалось и Москве-матушке.—
Весь разврат из Москвы идет, — судачили батюшки. — В Москве дрова рубят, а в деревню щепки летят…О настоящих московских Ионах старики говорили редко, когда придется к слову. Они все были в прошлом и скоро узнали всю подноготную друг друга. Кто где служил, сколько было детей и где пристроены, когда и от какой болезни умерла матушка и т.д. У каждого находилось какое-нибудь домашнее застарелое горе, своя забота и свои надежды. Эти старческие надежды были особенно трогательны… Кажется, уж и надеяться не на что, а люди все надеются.
—
Вам хорошо, о. Иван, когда у вас в Москве сын, — откровенно завидовали батюшки. — Вот приедет с кислых вод, и, даст Бог, устроитесь…—
Еще неизвестно, как он меня примет, — скромничал о. Иван. — Давно не видались…—
Уж примет… А вот у нас так никем-никого нет, ну, значит, некому и принимать. Ваш-то сынок известный человек в Москве, и даже в “Ведомостях” о нем пишут, что вернулся, мол, из-за границы Сергей Иваныч Августов.Из ранних батюшек о. Иван особенно близко сошелся с о. Евгением из Владимирской губернии. Это был такой же тихий и скромный старичок, как и о. Иван. Раз о. Иван пригласил его на перепутье к себе выпить стакан чаю. Но о. Евгений как будто смущался и даже спросил:
—
Удобно ли сие будет?—
То есть как это — удобно?—
Ведь не у себя дома живете, о. Иван…Это подозрение оправдалось в самой яркой форме. Анна Александровна “сочинила” настоящий бунт. Во-первых, она удивительно долго ставила самовар, во-вторых, все время что-то ворчала себе под нос и, в-третьих, проявила какую-то строптивость и даже грубость.
—
Вы не совсем здоровы, Анна Александровна? — спросил смущенный о. Иван, проводив гостя.—
А вы думаете, отец Иван, что у меня постоялый двор и что всякая коричневая дрянь может ко мне лезть?—
Позвольте, Анна Александровна!—
Нет, уж вы позвольте о. Иван! Вы этак со всей Москвы соберете ранних батюшек, и я должна всем самовары ставить? Извините, пожалуйста! У меня муж хоть и был только дьякон, так он семинарию кончил, и в провинции мог бы быть благочинным, но не пожелал. И я стану прислуживать каким-то деревенским попам!Одним словом, всегда вежливая и, по-видимому, очень добродушная старушка “расхорохорилась” ни с того, ни с сего и огорчила о. Ивана до глубины души главным образом тем, что попрекнула ранних батюшек деревенщиной и проявила специально-московскую гордость духа. О. Иван почувствовал себя в Москве совершенно чужим человеком и невольно вспомнил свою родную Рязанскую губернию.
—
Это в ней Москва отрыгнулась, — объяснял себе о. Иван поступок Анны Александровны. — И даже весьма неделикатно отрыгнулась… А впрочем, скоро приедет Сережа, да и свет не Анной Александровной сошелся, как клином. Бог с ней вообще…Но этим дело не кончилось. Встретившись с о. Евгением, о. Иван почувствовал, что старик как будто обиделся и как будто сердится на него же. А при чем же он тут?
IV
Он наконец приехал…
Это известие принесла Анна Александровна от о. Георгия, который в “Ведомостях” вычитывал приезды всех высокопоставленных лиц, знаменитых врачей и разных дельцов. Анна Александровна страшно волновалась и имела какой-то заискивающе-сконфуженный вид.
—
Уж вы меня, о. Иван, пожалуйста, извините! — бормотала она виноватым голосом. — Известно, слабая наша женская часть… Не удержишься и сболтнешь лишнее.—
Да вы о чем, достопочтенная Анна Александровна?—
А как же… ну, тогда, когда привели вы этого отца Евгения.—
Ах, да… Оставимте сие! Кто старое помянет, тому глаз вон.В порыве раскаяния Анна Александровна даже поцеловала руку у о. Ивана, а затем быстро принялась снаряжать его в поход. Из чемодана был вынут новый люстриновый подрясник и новая люстриновая ряска, которые о. Иван надевал только в первый день Пасхи.
—
Вот и отлично, — одобряла Анна Александровна. — Хоть и сын, а порядок прежде всего… Тоже и его не нужно конфузить. А сноха-то все рассмотрит бабьим делом…Одевшись во все новое, о. Иван в каком-то изнеможении присел на стул и проговорил:
—
Не лучше ли будет, если я пойду к Сереже завтра?—
Нет, нет! Что вы говорите, о. Иван! Сейчас нужно идти, и я даже провожу вас до самого дома. Пока вы там будете, я подожду вас на тротуаре…Последнее предложение о. Иван отклонил, но, движимая неистовым женским любопытством, Анна Александровна все-таки пошла за ним. Конечно, сделала она это незаметно и следила за жильцом издали. О. Иван шел мелкой стариковской походкой, не оглядываясь. Было уже одиннадцать часов утра. Сеял мелкий осенний дождь. Поравнявшись с “Сережиным домом”, о. Иван остановился в нерешительности перед подъездом и… зашагал дальше. Это малодушие возмутило Анну Александровну до глубины души. Что он, в самом-то деле, сына родного боится, точно идет к архиерею!
О. Иван действительно предался малодушию. Ему казалось, что все прохожие наблюдают за ним, а швейцар из соседнего подъезда смотрит на него как будто насмешливо. Дойдя до угла улицы, о. Иван остановился, подумал и решительным шагом вернулся назад. Он смело миновал швейцара и смело позвонил у заветного подъезда. У него захолонуло на душе, когда послышались шаги и дверь приотворилась.
—
Вам кого нужно? — довольно грубо спросил представительный лакей во фраке, оглядывая о. Ивана с ног до головы.—
Мне Сережу… то есть Сергея Ивановича… Он дома?—
Да, дома… Как о вас прикажете доложить?—
Да как доложить… Скажите, что отец из Рязанской губернии приехал.Лакей сразу изменился и уже другим тоном проговорил:
—
Вот пожалуйте, батюшка, сюда в приемную, я пойду доложить…Приемная Сережи представляла громадную комнату, убранную с деловой роскошью. Стены были оклеены темными, тисненными под кожу обоями, массивная мебель из черного дуба обита темно-зеленой кожей, громадный вычурный стол походил на бильярд, а стоявшее за ним еще более вычурное кресло походило на архиерейское “место” где-нибудь в алтаре кафедрального собора. Несколько шкапов с книгами, большая картина на стене, по углам две мраморных статуи, на полу громадный персидский ковер
— все было устроено на настоящую барскую ногу. О. Иван не смел даже присесть и стоял посреди приемной, повертывая свою разношенную поповскую шляпу. Его внимание было приковано к открытой двери, в которую вышел лакей и в которую можно было рассмотреть другой кабинет, устроенный с еще большей роскошью.“Двадцать лет не видались…”
— думал старик, припоминая последнюю карточку Сережи, где он снялся пятидесятилетним мужчиной с двумя учеными значками на правом борту сюртука.Где-то слышались шаги и чей-то шепот. Пустивший о. Ивана лакей пробежал по второму кабинету с встревоженным лицом, потом в дверях показалось сморщенное старушечье лицо, потом послышались опять шаги и шепот. Очевидно, появление о. Ивана всполошило весь дом, и старик пожалел, что сгоряча послушался совета Анны Александровны. Нужно было сначала послать письмо, предупредить, а потом уж идти.
Суматоха в доме продолжалась, а о. Иван еще все стоял посреди комнаты со своей шляпой ждал. Прошло всего несколько минут, но они показались ему часами. Наконец в дверях показалась пожилых лет дама, полная и обрюзглая, в роскошном утреннем капоте из термаламы, и без церемонии начала рассматривать о. Ивана в лорнет на черепаховой ручке. Старик узнал в ней жену Сережи, как она была снята на фотографии, и почтительно поклонился. Но таинственная дама даже не ответила на поклон, повернулась и ушла.
“Должно быть, я ошибся”,
— сообразил о. Иван, смущенный невежливостью таинственной дамы.Лакей появился неожиданно из другой двери, так что о. Иван вздрогнул.
—
Извините, батюшка… да… Я ошибся, Сергея Иваныча сейчас нет дома. Я уходил из дому, когда они вышли…—
Так я в другой раз… Я напишу ему письмо… — бормотал о. Иван, направляясь к выходу. — Да, напишу… До свиданья! Извините, что обеспокоил вас…—
Помилуйте, батюшка, какое же беспокойство! А только я выходил, значит, из дому, а барин в самый этот раз и выехали куда-то по делам. Делов у них тьма, ну и редко даже дома кого принимают…О. Иван машинально перешел через улицу на бульвар, где и встретился с Анной Александровной, которая поджидала его, несмотря на дождь.
—
А, вы здесь… — рассеянно проговорил о. Иван.—
Ну что? Как? Что так скоро?—
А Сережи нет дома…—
Как нет дома?!. Да вот он стоит у окна и смотрит на нас… Ах, бесстыдник!Когда о. Иван обернулся, то действительно увидел стоявшего у окна сына, который сейчас же спрятался за косяк.
—
Да, да… это он, Сережа… — бормотал о. Иван. — Он был дома и спрятался!Мелкие старческие слезы потекли по сморщенному лицу о. Ивана, и Анна Александровна повела его домой, как ребенка.
—
А может, это не он был… — говорила она, чтобы хоть чем-нибудь утешить старика.—
Нет, он… Я его узнал, — твердо ответил о. Иван. — Завтра уйду в свою Рязанскую губернию… умирать.
***
Благородный пример отца, висимского священника Наркиса Матвеевича Мамина, дает начало целому ряду заводских и сельских батюшек в творчестве писателя. Неповторимый по характеру творческого материала рассказ “Ранний батюшка” написан в пушкинско-тургеневской традиции
— с обстоятельным изложением условий и психологических характеристик небольшого числа персонажей, драматической кульминацией и быстрой развязкой (“Метель”, “Муму”).В период зарождения модернистских направлений в искусстве Мамин-Сибиряк, сохраняя приверженность русскому классическому реализму, продолжает линию, сложившуюся в рассказе “Зимовье на Студеной”, а также в малоизвестных нынче произведениях “Последняя треба”, “Исповедь”, “Аннушка” и других.
“Ранний батюшка” впервые был напечатан в январской книжке “Журнала для всех” за 1902 год. Затем вошел в состав 12-го тома Полного собрания сочинений, изданного “Товариществом А. Ф. Маркса” в 1917 году. В последующих многочисленных изданиях Мамина-Сибиряка рассказ не печатался и оставался неизвестным читателю.
Публикация и комментарии Лидии Слобожаниновой