Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2012
Валентин Бердичевский, Татьяна Мокроусова
(1969) — члены СП России, авторы трех книг и хрестоматии по литературному краеведению. Лауреаты премии министерства культуры Омской области за лучший рассказ (2005 год). В омском театре “Арлекин” поставлены две пьесы Т. Мокроусовой и В. Бердичевского — “Подземный король” и “Принцесса и горбун”.
Валентин Бердичевский, Татьяна Мокроусова
Мэджик Джордан из Щелково
Рассказ
…даже мертвый, негр идет играть в баскетбол…
Летом горели торфяники. Гигантская, в половину Подмосковья, баня топилась “по-черному” с середины мая. Плотный, белесый дым висел от Шатуры до Волоколамска, сочился, гарью проникал сквозь закрытые, уплотненные влажными полотенцами окна, лез по ночам под воспаленные веки, кашлем надсаживал легкие.
С огнем пытались бороться. Тушили с земли и воздуха. Привлекли армию, тяжелую технику. Траншей понарыли, как при обороне Москвы.
Два БТРа, подвозившие воду, провалились в трясину вместе с экипажами, но огонь, на время уйдя с залитой толстым слоем поверхности, тут же вздымался рядом уже десятками новых голов.
Игру назначили, невзирая на смог и жару, как обычно, в воскресенье, в семь вечера, когда большинство офицеров были свободны от службы. Команд в военном городке было всего две, каждый матч был принципиален, и, чтобы отменить игру из-за погодных условий, требовалось хотя бы землетрясение.
Одна команда была собственно офицерская, другая — сборная, представляющая собой сколок прочих населяющих городок сословий.
Кочнев был ее капитаном с первого дня, и за восемь неполных лет его команда проиграла только два матча, причем оба в его отсутствие.
В тот день жара перевалила за тридцать. Липкий, перемешанный с потом туман заполнял сухую хоккейную коробку, на лето превращенную в баскетбольную площадку.
Зрителей почти не было. Наблюдать за игрой при такой видимости было все равно что в парной, где спятивший вконец банщик то и дело плещет на камни тухлую воду. Северную скамейку заняли трое военных пенсионеров — и то лишь затем, чтобы, отмучившись, через пару часов сменить это пребывание в пароварке на домашнюю духоту.
С юга минут за пятнадцать до начала игры подтянулись еще Бамбора с Яржиком, друзья Кочнева, завсегдатаи баскетбольных матчей. Яржик принес в сумке трехлитровую банку ледяного пива и фляжку вынесенного с завода чистого этанола. Умостившись на скамейке за деревянным бортиком, он достал пластмассовые стаканчики. Вскоре из тумана вынырнул Кочнев, уже в трусах и растянутой оранжевой майке с номером 1 на груди и спине.
Ритуал был давний. Независимо от погоды и литража, они с Яржиком выпивали все принесенное перед, в перерывах и после игры, уже на опушке начинавшегося сразу за школьным двором леса. Бамбора, будучи жестоким диабетиком, обычно воздерживался, но в тот день, наверное от невыносимой духоты, помаявшись, тоже протянул стакан.
— Втащим по пятьдесят? — предложил Яржик, отвинчивая колпачок медной, в защитном чехле фляжки.
— По пятьдесят никак нельзя, — сокрушенно возразил Кочнев. — Времени мало. Давай сразу по соточке.
Бамборе налили пива. Все молча выпили. Бамбора, слывший среди своих книгочеем и конченым умником, мгновенно вспотел.
— Владимир, — сказал он тоном настоятеля иезуитского монастыря, — в анаэробных условиях “рваные” физические нагрузки и без того создают повышенную опасность для сердечно-сосудистой системы. Почему, мой друг, вы всегда играете пьяным?
Кочнев, запивая спирт пивом, терпеливо смотрел на товарища. Был он высок, хотя и не баскетбольного росту, широк в кости, удивительно ладно скроен и вечно расслаблен, развинченно гибок сразу во всех суставах. Притом рука у него была, словно тело у питона, — почти ровная от плеча до запястья,
— Это потому, внученька, — отвечал он со своей обычной мягкой улыбкой, — что я игрок, а не какой-то мудак, который стучит мячиком от не хрен делать.
Он встал и легко перемахнул через бортик.
— Поперли наши городских!.. — донеслось его обычное уже из тумана.
Через минуту судья дал свисток, и игра началась.
Яржик еще приложился к фляжке и налег на ограждение, пытаясь хоть что-то углядеть, а Бамбора, которого уже сильно растащило, свернулся на лавочке.
Семья Кочневых появилась в городке, когда сам Вова учился в седьмом классе. Новичка представили на втором уроке. Небольшого росточку, ниже большинства новых одноклассников, чистенький, пухлощекий, в отутюженной белой рубашке с новеньким пионерским галстуком.
Больше всего он походил на пай-мальчика, которого за беспримерное прилежание перевели из пятого сразу в седьмой.
Ничего, кроме снисходительных усмешек, он вызвать не мог. Большинство семиклассников уже вступили в комсомол, прочие же алый галстук как унизительный символ детства просто не носили.
На большой перемене Кочнев, казавшийся каким-то напуганным, особняком стоял у окна. Интереса новые одноклассники к нему не проявляли. Кучковались группками в холле первого этажа, напротив кабинета английского.
Неожиданно в коридоре появился Чума, он же Александр Горелов, со свитой. Чума представлял Потаповских — выходцев из соседней деревни. В школе учились еще ребята из микрорайона, почему-то одни пацаны, и с Набережной.
Все три группировки сохраняли между собой нейтралитет, отрываясь, если что, на крайне разобщенных учениках из военного городка.
Чума был приземист, коренаст, черен, как цыган, и для своего возраста силен необычайно. Он дважды оставался на второй год и к пятнадцати годам выглядел почти взрослым мужиком. Особым злодеем он никогда не был, скорее его можно было назвать “злюном”.
В мятой мышиной форме и стоптанных домашних шлепанцах — особый его шик — он подошел к Кочневу.
— Новенький? — Из-под сросшихся смоляных бровей Чума бесцеремонно разглядывал принятого им точно за отличника Вову. Свита Чумы, человек восемь, за его спиной в нетерпении переминалась с ноги на ногу.
Репертуар посвящения у Чумы был не особенно велик, всего номера два-три. Если новичок оказывался попроще, то где-нибудь в буфете в компот ему Чума макал объеденный хвост принесенной из дому селедки, отпускал в переходе пару лещей, и, если парень с пониманием встречал подобную встречу, обычно все на этом и заканчивалось. Рука у Чумы была тяжелая, и без дела он ее в ход не пускал.
Гораздо интереснее для него как для артиста были отличники.
Например, прижав новичка, он возмущенно принюхивался, и негодованию его в такие моменты позавидовал бы и завуч школы.
— Да ты накурился?!
— Я не курю… — начинал оправдываться примерный мальчик.
— Ну-ка, дыхни! — приказывал Чума, сунувшись в самое лицо жертве, и, когда растерявшийся новичок широко раскрывал рот, чтобы доказать свою невиновность, он метко плевал в него.
— Новенький? — повторил он, с интересом разглядывая круглый звездно-полосатый значок с совместной выставки на груди Кочнева.
— Ага, — Кочнев смущенно улыбался.
— Ну, тогда я возьму на память? — и Чума “с мясом” выдрал значок.
Далее случилось совсем неожиданное. Начало сцены многие пропустили, стыдливо опустив глаза. Вмешиваться в подобное было не по понятиям, и для отступника означало тут же стать самому на место жертвы и, возможно, надолго.
Глухой щелчок заставил всех в коридоре обернуться. Растерянный Чума стоял перед новичком на толстых подогнувшихся ногах. Из разбитого рта его на подбородок струйками бежала кровь. Кажется, ни свита его, ни даже он сам сразу не поняли, что произошло.
Но через мгновение, взвыв от ярости, он нанес обидчику сокрушительный удар справа, что называется, “из-под колена”.
Кочнев легко ушел под его локоть и, вынырнув, ответил “двойкой”, почти слитно.
Голова у Чумы резко мотнулась. В горячке он еще рванул Кочнева за галстук, но, отшатнувшись, прикрыл руками разнесенный по лицу нос и, оставив на полу тапочки, быстро пошел прочь.
Пораженная свита молча потрусила за ним.
В классе перед началом урока к новичку подошли Носорог и Яржик, уважаемые в классе пацаны.
— Ну, ты кабан!— сказал Яржик, пожимая ему руку.
— Садись со мной, — предложил Носорог, рядом с которым на последней парте было свободное место. Раньше с ним сидел Стас Поляков, но после того, как его отчислили из школы, место почему-то не занимали.
— Ага, — согласился Кочнев и неожиданно всхлипнул.
— Ты чего?! — Яржик выкатил глаза.
— Больно, — предположил Носорог.
Кочнев отер слезы. Развязал и, аккуратно сложив, навсегда убрал треугольный кусок кумача.
— Галстук, — уже улыбаясь, сказал он. — Галстук порвал… падла.
Есть люди, судьбу которых определенно направляет кто-то вроде дрессировщика, гонящего зверя на манеж по узкому железному рукаву, не давая тому и при самом жгучем желании шанса отклониться от выбранного не им курса. При этом их вовсе нельзя назвать избранниками, скорее это рекруты, которых даже при побеге снова и снова неумолимо возвращают в строй. Хорошо, когда они быстро понимают всю безнадежность попыток преодолеть неприступную стену и начинают жить, следуя простым солдатским правилам, придуманным, впрочем, для того лишь, чтобы придать видимость логики абсолютно бессмысленной реальности.
Фасадное, для новобранцев “живи по уставу, завоюешь честь и славу” или куда больше соответствующее закону естественного отбора “держи язык за зубами и служи”, — вот, возможно, всего два способа сделать для них свою жизнь хоть как-то похожей на жизнь окружающих.
Кочнев впитал эти правила с детства. Человек он был открытый, и новые друзья очень скоро узнали, что старший брат его отбывал солидный срок в окрестностях города Ухты, а сам Вова к своим пятнадцати годам имел уже множество приводов и вполне определенную перспективу в скором времени последовать по стопам ближайшего родственника.
И по совокупности этих вот обстоятельств семья в составе отца, работавшего мастером на АЗЛК, матери, выглядевшей в неполных пятьдесят изможденной старухой, малолетней сестры и его самого после сложного обмена оказалась в славном городе Щелково.
В пятом и шестом классах Вова учился по два раза и, несмотря на малый рост и обманчиво пухлощекую внешность, был на два года старше своих новых одноклассников.
Разумеется, никаким пионером он никогда не был и в принципе быть не мог. И хотя в неисправимые Кочнева зачислили еще во втором классе, в сердце его оставалась мечта пусть ненадолго примерить на себя роль хорошего мальчика.
Ежу понятно, что для успешного лицедея он был слишком цельным человеком, но все же рок в смуглом лице Чумы одернул его до обидного быстро.
Конечно, всешкольный авторитет пришел к нему не сразу, и Кочей он сделался не вдруг. Невероятную весть о низвергнутом Чуме принять смогли далеко не все.
На другой день в школьной раздевалке, среди плотно висевших пальто и курток, Кочнев получил неожиданный удар ногой. Пинок пришелся аккурат в шрам от недавно удаленного аппендикса. Перегнувшись пополам от дикой боли, он скорчился в углу. Его еще пару раз пнули, скорее презрительно, и, наградив несколькими специфическими эпитетами, касающимися его предполагаемой половой ориентации, разошлись.
Кочнев отсиделся и после звонка ушел домой. Это был его первый прогул в новой школе. Но к четвертому уроку он вернулся. На перемене в туалете второго этажа, превращенном микрорайоновскими в свою курилку, гужевались его обидчики: Боря, косоглазый Кутузов и еще трое восьмиклассников.
Носорог и Яржик, подсказавшие Кочневу дорогу, хотели зайти с ним, но были решительно остановлены.
— Соблюдай дистанцию, — сказал он Носорогу скучным голосом.
— Их пятеро. — Яржик помотал большой златокудрой головой. — А Кутузов с ноги бьет, как Пеле. Может, Мелеша позвать, из девятого? Он с моей сестрой Томкой гуляет.
— Отскочи на полкилометра! — Теряя терпение, Кочнев всучил Яржику свою папку и быстро вошел в туалет.
Минут через пять-семь он вышел оттуда в одиночестве, взял папку, вложил в нее резиновый шланг с песком, ранее сокрытый у него в рукаве.
Как ни странно, но после этого и еще пары тройки подобных эпизодов Коча оказался единственным человеком, с кем коротко знались и даже поддерживали видимость дружеских отношений представители всех школьных группировок.
Что касается общеобразовательной стороны его пребывания в школе, то сказать, что Кочнев учился плохо, было нельзя. Он не учился совсем. В папке его лежали, конечно, кое-какие учебники и тетради, но это был всего лишь антураж.
Пробыв в новой школе почти два года, до конца восьмого класса, он ни разу не ответил ни у доски, ни с места, не сдал ни единой письменной работы, не сделал ни одного домашнего задания.
При этом он был очень смышлен, отзывчив и всегда пребывал в самом добром расположении духа. Никто не слышал от него скабрезностей. Он был довольно застенчив и, кажется, совсем не озабочен, как все подростки.
Ну и, конечно, Кочнев был феноменально одарен физически! Он играл за школьные футбольную, волейбольную и баскетбольную команды. Выигрывал районные лыжные гонки, соревнования по настольному теннису и областное первенство ГТО.
Раз его взяли взамен захворавшего участника в составе районной сборной на чемпионат области по пожарно-прикладному спорту, перед этим чуть не на пальцах показав, как управляться с брезентовым рукавом и штурмовой лестницей. И команда, вечный аутсайдер, стала третьей!
Как-то Носорог, уже года три плотно занимавшийся борьбой, притащил его на тренировку в Мытищи. Тренер, мастер спорта по самбо, еще сам выступавший на ковре, решил показать на подходящем по комплекции новичке (а Коча к восьмому классу сильно вытянулся и раздался в плечах) уход от удержания сверху.
— Ложись сверху и не дай мне вывернуться, — сказал он и улегся под Вову.
Все! Кочнев, до того расслабленный как желе, мгновенно превратился в голодного удава, обвившегося вокруг жертвы. Видавший виды борец пытался мостить, выйти на болевой, удушающий снизу, хоть перевернуться на бок — все напрасно! Коча, будто каток, прижал его к матам.
— Все, пацан! — сказал после тренер. — Ты родился борцом. Тебе и бросать-то не надо, стащи противника в партер, и он твой. Приходи, будешь человеком.
Но Кочнев не был рожден борцом. Он курил и выпивал класса с четвертого. Спортивный режим, сборы, тренировки — все это было не для него.
Вова был игрок! И, как часто говорил школьный физрук Зайцев, — от Бога. Вот уж где не надо было его подгонять. На баскетбольной площадке он мог проводить целые дни, начиная с утра в одиночестве, потом с кем придется в одну корзину и уж к вечеру, непременно собрав хоть плохонькие, но две команды, играя по полной.
Учителя в десятой школе были в основном добрыми. Директор Сергей Николаевич, седовласый красавец, похожий на старую голливудскую звезду, вообще был демократ редкий, меньше всего склонный к репрессиям, к тому же Зайцев всегда горячо просил за Кочнева.
И, протянув таким образом до восьмого класса, Вову с облегчением освободили со свидетельством в его случае о ну очень неполном среднем образовании.
После школы он типа два года учился в ПТУ, но на завод не пошел.
Верный Бамбора достал ему справку сначала о закрытом переломе большой берцовой кости, а через полгода о ее же вторичном, теперь уже открытом, переломе.
И Кочнев почти на законных основаниях не работал, играл целыми днями в баскетбол, дурил, вечерами неизменно приходя на угол своего дома.
Даже покинув школу, он оставался центром притяжения для вращающихся вокруг него десятков молодых людей и, что самое удивительное, — девушек, хотя ни с одной из них он до армии не встречался, поддерживал чисто дружеские отношения.
В подвале его дома или на углу, на скамейке, вечно собиралась небольшая толпа. Что-то пели под гитару, пили яблочное, играли в карты. Публика бывала самая разная, от студентов МГУ до деревенских ребят, работавших после школы на 31-м заводе.
Там Кочнев тоже ничего такого не делал, затейником он точно никогда не был, кажется, он даже не всех знал. Скорее Вова был чем-то вроде раскидистого дерева, под сень которого собирались те, кому было жарко.
Но если он был своего рода духовным центром городка, которому не надо было даже ничего говорить, то Бамбора был, несомненно, фюрером. Опираясь на авторитет Кочнева, он скоро сколотил очень боеспособную группировку с твердой дисциплиной и жесткой иерархией. Зубы новая сила опробовала в нескольких локальных стычках внутри городка, потом жестко и неожиданно быстро разобралась с микрорайоном и Потапово.
Экспансия была в крови у Бамборы, и в Монино ездили уже целым вагоном. Побоища с тамошними устраивали грандиозные, с битыми стеклами и выломанными дверями, но до жертв, к счастью, не дошло. Потом были ответные визиты, и только вмешательство милиции положило конец вполне бессмысленным войнам.
Времена были еще очень далекие от коммерческих интересов, и безобразия эти не имели под собой никакой другой почвы, кроме как доказать другим, кто круче. И вскоре волна схлынула. Кто-то ушел в армию, кого-то посадили, кто-то поступил учиться, и все само собой стихло.
Что любопытно, сам Кочнев в побоищах никогда не участвовал, даже порицал их, и никто в вину ему это не ставил, в отличие от других дезертиров, сурово караемых Бамборой. Во-первых, Вова действительно не одобрял подобных глупостей, а во-вторых, участковый, которого и так сильно напрягал подвал, убедительно пообещал ему срок при первой же оказии. Впрочем, так оно наверняка, причем скорее рано, чем поздно, и случилось бы, не отмочи Кочнев однажды очередную свою штуку.
Как-то летом вместе с Витей Молчановым, бывшим его одноклассником, возвращался он из Франции. Для людей, не знакомых с жизнью ткацких городов, наверное, следует пояснить, что общежития в них, в зависимости от возраста их обитательниц, обычно называются так: Куба — это для малолеток, учащихся ПТУ; потом Франция — там живут девушки на выданье, от семнадцати и лет до двадцати пяти; и, наконец, что-нибудь вроде Бангладеш — для тех, кого замуж не взяли и вряд ли уж когда-нибудь возьмут.
Итак, ну очень ранним летним утром, часа в четыре, Вова с Молчаном плелись по безлюдным еще улицам. Путь их пролегал через самый центр Щелково. Кочневу надо было в городок, это километрах в трех, Молчан жил в Потапово, на остановку ближе. Сопла у обоих после ночи горели, но все питейные заведения, разумеется, были еще закрыты.
Они уже пересекали площадь, как вдруг Кочнев в длинной тени от кинотеатра “Аврора” заметил припаркованную там на ночь бочку с манящей надписью “Квас”.
Они переглянулись.
— Замок, — сказал Молчан, с трудом ворочая разбухшим с бодуна языком.
— По хрен, — сказал Кочнев. — Сейчас попьем. Я отвечаю.
И они подошли к бочке. Через дорогу, метрах в двухстах от них, из-за деревьев выглядывало двухэтажное краснокирпичное здание горотдела милиции. По другую сторону “Авроры” — райисполком и райком партии.
Кочнев достал из кармана металлический пруток, согнул крючок. Молчанов облизал пересохшие губы. Было еще не жарко, но тяжелая духота уже накатывала на город.
И тут на Вову нашло.
— Попьем, — сказал он, — если яйца в трубу засунешь.
Он забрался на бочку, сорвал пломбу, открыл замочек на небольшой, сантиметров шесть в диаметре, трубке, куда вставляется шланг для заливки кваса.
— Легко, — согласился Молчан, не слишком, кажется, понимая, что ему предлагают.
Он оседлал цистерну и, спустив брюки, живо опустил в нее самое дорогое из того, что каждый мужчина носит при себе.
— Молодца, — похвалил Кочнев, открыл кран и, припав к струе, принялся жадно пить квас. — Спускайся, Витек!
Однако не тут-то было! Молчановы причиндалы, так легко по очереди, протиснутые в узкую горловину, попали в зловещую ловушку. Если кому это может показаться непонятным, пусть попробует повторить опыт в домашних условиях, скажем, с канистрой, и лучше, чтобы она оказалась пластмассовой.
Короче, утро трудового дня родного города Витя Молчанов встретил с голой задницей, верхом на бочке с квасом. Коча, конечно, товарища в беде не бросил и, прикрывая его бледные от ужаса ягодицы, сидел на бочке за ним, спиной к спине.
Учитывая поиски слесаря и надлежащего инструмента, Витю освобождали часа три. Зрителей собралось предостаточно. Место было многолюдное, привлеченные толпой граждане подходили даже с остановки. Милиция сдерживала радостную публику, долго сообща решали, как быть с узником.
Доброхоты советовали использовать сварку — дело верное! — но часам к девяти вопрос все же решили с наименьшими для несчастного Вити потерями, с помощью дисковой пилы, молотка и зубила.
Потом товарищей препроводили в милицию и до понедельника заперли в обезьяннике. Разумеется, воскресную игру Кочнев пропустил, позволив соперникам записать на свой счет первую победу.
В протоколе, составленном дежурным следователем, было записано примерно следующее:
“…Кочнев Владимир Анатольевич, 1957 г.р., будучи в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести, с помощью угроз и используя свое явное физическое превосходство заставил Молчанова Виктора Ивановича, 1959 г.р., также находящегося в состоянии алкогольного опьянения, влезть на бочку с квасом, спустить брюки и нижнее белье и просунуть в муфту для промывочно-заливочного шланга свои наружные половые органы (яички). В результате застревания последних потерпевший Молчанов оказался зафиксированным в указанном положении, оскорбляющем честь и достоинство видевших это граждан…”
Ну и так далее, всего страниц на пятнадцать.
Мало того. Учитывая близость (просто рукой подать!) и нацеленность злополучной бочки точно на окна приемной первого секретаря райкома, а также то, что у обезумевшего Молчанова при значительном стечении народа вдруг предательски восстала оставшаяся на поверхности часть его хозяйства, дело приобрело серьезную политическую окраску.
Не играть бы Вове больше в баскетбол — ему шили ни больше ни меньше как идеологическую диверсию, — не обратись его матушка к друзьям старшего сына.
История тем временем попала сначала в местную газету, оттуда перекочевала в “Крокодил”, где приобрела уже сугубо юмористическую окраску. И на этой волне плюс собранное очень внушительное количество советских дензнаков дело скоро переквалифицировали в административное правонарушение, проще говоря, мелкое хулиганство.
Соответственно на суде Коча получил всего полгода условно. А уже в октябре, тоже не без участия его матери, в страхе за склонного к экстравагантным выходкам сына обивавшей пороги военкомата, Вову забрали в армию, и проводы его, на которых гуляло полгородка, были причиной второго и последнего поражения его команды.
Пока Вова служил, в баскетбол в городке не играли. Без него игра бы велась, по сути, “в одни ворота” и для обеих команд теряла всякую привлекательность.
В армии он попал в Забайкальский военный округ и, как имеющий судимость, пусть и условную, в стройбат. Но для работы мастерком или ломиком, а два солдата из стройбата, как известно, заменяют экскаватор, он точно был не создан.
Провидение обычно очень экономно, такими кадрами не бросается, и командиром роты в учебке у него оказался дагестанец Алик Мавлиханов, настоящий фанатик вольной борьбы.
Желающих быть его спарринг-партнером было немного, контингент в стройбате весьма специфический. Но тут Кочнев, вспомнив свой единственный поход на тренировку по самбо в восьмом классе, вышел вперед.
— Я занимался, — скромно сказал он.
Капитану Мавлиханову было совершенно “по барабану”, где и чем он занимался. Главное, ему срочно нужен был напарник для подготовки к первенству Вооруженных сил.
Он шевельнул изуродованными борцовскими ушами, коротко сказал:
— Молодэц! — и они стали тренироваться.
Пока остальные салаги осваивали азы строительного мастерства, Вова пропадал в спортзале. Первую неделю капитан катал его по ковру, как собака мячик. Через две ему в лучшем случае удавалось пару раз пройти новичку в ноги. В итоге в сборную округа по вольной борьбе он протащил никому не известного рядового Кочнева, который, к всеобщему удивлению, не имея до той поры ни малейшего опыта, стал вторым на кубке Вооруженных сил, где представлены были все округа, разве что кроме Кубы.
Потом Вова выступал на чемпионате дружественных армий, на первенстве России и, кажется, на всех, какие только проводились, соревнованиях, начиная с первенства Бурятии по национальной борьбе в Улан-Удэ и кончая чемпионатом СССР по военному многоборью. Не было только баскетбола… И, наверное, потому, как его ни уговаривали, на сверхсрочную он не остался.
Домой Кочнев вернулся в семьдесят девятом — со сломанными ушами, значком мастера спорта и сумкой, набитой спортивными кубками. Он заметно поскучнел, отпустил редкие монгольские усы и устроился на листопрокатный завод.
За два года большинство друзей его разъехались, пошли учиться, просто повзрослели. Никто больше не собирался в подвале его дома, не торчал днями на спортплощадке. И Вова скоро женился, родил сына, пить старался только по выходным.
Так прошло восемь лет. И единственно, где он был прежним, оставалась все та же баскетбольная площадка. С мая по октябрь, при любой погоде и непогоде. Это был даже не баскетбол — рубились всегда невероятно жестко, до хруста. Игра больше походила на коллективные, стенка на стенку, бои без правил.
Команда Кочнева выигрывала всегда, и это просто выбешивало куда более подготовленных соперников. Собственно, и команда ему была нужна только для протокола, он с таким же успехом выигрывал бы и в одиночку. При этом он, пожалуй, единственный, кто никогда не злился, не был “заточен” на сражение.
Вова играл. Играл исступленно, с каким-то немыслимым вдохновением, в течение матча только набирая обороты. Он наворачивал самые невероятные, почти цирковые трюки. На его игру приходили смотреть люди, совсем далекие от спорта, при этом ему было совершенно все равно, есть ли вообще зрители. Он упивался самой игрой.
Накопленное за годы, запрессованное внутри выплескивалось в сумасшедше вдохновенную игру. Что делал этот ангел баскетбола на сухой хоккейной коробке? Он будто застрял по неведомой ему самому причине, застрял в вязкой болотной жиже, с рождения сунутый туда по самые уши, и, бросив давно всякие попытки выломиться оттуда, оставил для себя только этот воскресный баскетбол.
Все остальное время, остальную жизнь он только старательно притворялся Вовой Кочневым, чтобы не соскочить, не сорваться с подножки, не попасть под колеса пусть и неизвестно куда, но все же идущего по рельсам состава.
Вряд ли кто даже из близких друзей вполне понимал его. Да и сам он, скорее всего, не склонен был задумываться о себе самом. Вова никогда не был умен в обыденном понимании этого слова.
Ум его был совсем прост, речь незатейлива, состояла по преимуществу из полутора десятков блатных, перенятых им еще в детстве у старшего брата, или армейских прибауток на все случаи жизни.
Он был по-настоящему, глубинно мудр. С ним считались очень разные люди, и для этого ему не надо было убедительно говорить и часто даже говорить совсем. Казалось, и притом всегда, что он что-то знает, и знание его глубоко, а из глубины не всегда доходит до поверхности. Надо уметь слушать, особенно самого себя, и иметь хороший слух, а хорошего слуха, похоже, не было и у него самого.
Бывало, он разговаривает с кем-нибудь и вдруг замолкает, делает паузу, небольшую, в две-три секунды, словно прислушивается к чему-то внутри, растерянно улыбается, но, так и не услышав или не успев понять, отвечает чем-нибудь вроде: “У нас режим: нажремся — лежим” или философским: “Сытый голодному не начальник”…
С годами тело его, исправно орудующее раскаленными добела сорокакилограммовыми металлическими листами, которые он по восемь часов, перехватив после печи длинными щипцами, перебрасывал с транспортера в штабеля, начинало уставать. Мышцы к концу недели оказывались “забитыми”, но азарт игрока, несмотря на это, только усиливался. Казалось, ему все мало, он словно боится, что время вот-вот выйдет, игра закончится.
В тот день играли даже не жестко, а с какой-то злой дурью. Торфяной смог, нечто среднее между дымовой завесой и слезоточивым газом, действовал на игроков, как знаменитые “кошачьи глазки” — допотопное боевое вещество, изобретенное японцами во время Второй мировой войны. Поначалу его вкалывали часовым, чтобы те не спали на посту и могли видеть даже в глубоких сумерках, — отсюда и название. Но позже выяснилось, что у “кошачьих глазок” есть одно побочное свойство. После него даже смиренный сборщик риса бросался в атаку, как потомственный самурай.
Начали по свистку, с опозданием минут на пятнадцать, ждали застрявшего в пробке Степанова, капитана офицерской команды. В восьмом часу сухая хоккейная коробка с баскетбольными щитами вместо ворот казалась укрытой горячим ватным одеялом. Дышать нечем, тяжело даже шевелиться.
Через пару минут счет открыли, и понеслось…
Вова был везде, как вода, растекшаяся по площадке. Легко, без видимых усилий он просто обтекал любую защиту. Он почти не вел мяч. Оранжевый шар буквально прилипал к его будто намагниченным ладоням, возвращался из самых невероятных положений, словно притянутый невидимой тугой резиной.
Он двигался, как паук с восемью ногами, во всех направлениях сразу, спиной, боком, крутясь, как заведенная юла. Координация у него была какая-то нечеловеческая. В корзину со спины он попадал чуть не с середины площадки, удержать его силой нечего было и думать.
Как змея, он способен был проскользнуть в любую брешь. Легкий, быстрый, расслабленный, он вдруг застывал мгновенно каменным утесом, и тогда о него разбивались игроки килограмм на двадцать тяжелее его.
Он забрасывал и забрасывал, раз за разом повторяя сквозь все нарастающую одышку что-нибудь вроде: “так дерут гундосых” или заканчивая за Степановым его призыв к команде: “взялись, уроды!..” — словами: “за х… и дрочите!”
В перерыве Степанов собрал своих.
— Коча спекся!— Он обливался потом, хрипел, но от всего его вида исходила угроза. — Сомнем его, остальные — шлак! Выживаемость десантно-штурмового подразделения в реальном бою — пять минут. Дальше по их спинам пойдет пехота. Прессуйте Кочу! Можно все, что нельзя, туман все спишет!..
Вова в это время сидел на скамейке между Яржиком и Бамборой.
— Уже нагрелось, — он отставил банку с пивом. — А в Австралии сейчас зима.
— Там зимой, как летом! — встрепенулся Бамбора. — И населения — полтора человека на квадратный километр. Дыра!
— Нормально, — сказал Кочнев. — Заведу себе кенгуру, вот и будет полтора.
— Зачем тебе кенгуру? — Яржик попытался собрать глаза в кучку. — Давай лучше в зоопарк сходим. Я раз дочку водил. Там не то что кенгуру, волки сумчатые из Австралии есть.
— Волки жрут мясо. А кенгуру можно в баскетбол научить. Они же прыгают, а передние лапы свободны. Прикинь, кольцо за домом поставил и играй.
— Устраивайся к нам на тридцать первый, — предложил Яржик. — Раз в год в любую точку бесплатно, пока льготу не отменили. Завод-то гражданской авиации. У нас бабы прошлой зимой на Кубу летали. Купить нечего, но отдохнули…
— Австралия далеко, — протянул Бамбора, слегка озадаченный разговором.
— Дальше бывает, — сказал Кочнев, уже вставая.
— Пошел!!! — приглушенно донеслось с площадки. Это Степанов взашей, как из самолета, выталкивал команду на площадку.
— Ступай уже, старче, — сказал Бамбора, — мы будем за тебя молиться.
— Правда? — Кочнев тяжело перелез через борт, шагнул в дымное месиво и, уже почти невидимый, прибавил, точно извиняясь: — Меня будет не видно. Но вы все равно болейте, кабаны…
Вове несколько раз делали “коробочку”, дважды сбили на землю, “случайно” оттоптавшись по рукам. Ему ставили подножки, но игра была уже сделана. Счет перевалил за 70:18, и во втором периоде Вова перестал жадничать. Несколько раз он делал стопроцентные передачи Коле Васильеву, игравшему слева, и Лехе Белякову, правому, но мяч, как заговоренный, снова оказывался у него.
Стухли все. Еле переставляя ноги, сталкиваясь, игроки обеих команд бродили внутри деревянного загона, почти не видя друг друга, вряд ли понимая, как боксер в состоянии “грогги”, что происходит, держа в ускользающем от перегрева сознании только одно: надо держаться… скоро все кончится…
Лишь Кочнев, будто вовсе не зная усталости, снова и снова проходил к щиту.
— Срыгни в туман! — приговаривал он обессилевшей защите после очередного своего броска.
При счете 82:18, под чужим кольцом, Кочнев как-то особенно высоко подпрыгнул, влетел и вдруг завис — это видели многие! Ноги его будто растворились в опустившемся дыму, и уже оттуда, сверху, медленно, плавно, как-то даже торжественно он вложил в корзину свой последний мяч.
Потом он тяжело рухнул на землю и распластался плашмя. Мяч, ударившись, подпрыгнул несколько раз и, словно притянутый магнитом, вернулся к его откинутой в сторону правой руке.
Вова лежал, запрокинув голову, чуть улыбался, как после каждого удачного броска, казалось, сейчас он скажет свое:
— Убили негра…
Он уже умер, но капли пота все текли по его лицу, скатывались на растрескавшуюся, утоптанную до асфальтовой твердости землю.
Через шесть дней, в субботу вечером, Степанов возвращался домой со службы. Был он после дежурства по части, в полевой форме, в сапогах, при портупее с уже пустой кобурой. Фуражку от невыносимой жары он снял, как только прошел КПП. В густом, плотном, как студень, тумане и в трех шагах было не различить, штатский перед тобой или военный.
Он плавал в собственном поту, как космонавт в скафандре после приземления где-нибудь в казахстанской степи. Хлюпало даже в яловых сапогах.
Он почти дошел уже до угла своего дома, но неожиданно, еще не зная зачем, свернул к пустой спортплощадке.
Хоккейная коробка располагалась в низине, на месте бывшего строительного котлована, и хлопья дыма над ней были особенно плотными. Возле северной “трибуны”, облокотившись о бортик, две смутно различимые фигуры, казалось, вглядывались в дымное месиво.
Подойдя, он узнал Яржика и Бамбору.
— Какой счет?
— Видимость дрянь, — нехотя отозвался Яржик, глядя чуть вкось и словно продолжая прислушиваться к чему-то.
Степанов расстегнул еще одну пуговицу у кителя, помотал отяжелевшей после суток головой, снял и аккуратно скатал ремни.
— Как надену портупею, — он хмыкнул, — так тупею и тупею…
Он посмотрел на осовелого Бамбору. Инсулинозависимый диабетик, в такую погоду Бамбора был никакой.
— Не бережешь ты себя, Саша…. По субботам-то не играем…
Сгустки тумана медленно, словно кто-то нарочно перемешивал их невидимой ложкой, ходили внутри деревянных бортов. Степанову вдруг стало зябко, он снова надел и глубоко нахлобучил мокрую фуражку.
С противоположного края пустой баскетбольной площадки ясно доносилось постукивание мяча о землю.
Пот на лице у Степанова начал сохнуть. Он торопливо застегнул китель, сказал невнятно, в сторону:
— А он в хорошей форме… Ему бы в НБА играть.
Яржик, не предлагая никому, отхлебнул, не поворачиваясь, из своей фляжки.
— Он здесь не задержится. Главное, чтобы дым рассеялся.
— Ну, да, — согласился Степанов, незаметно пятясь. — Гребаный пожар. Игру совсем не видно…
Бамбора разлепил наконец потрескавшиеся губы.
— Шоу маст гоу он. Есть зрители, есть и игра.
Степанов, почему-то не решаясь уйти, потоптался и с неожиданным подъемом выпалил:
— Правильно говорят: капитан однажды — капитан всегда!
Ему не ответили. Бамбора с Яржиком больше не отрывались от игры.
Он даванул косяка на собственное правое плечо, где на погоне с достоинством поблескивала новенькая майорская звездочка, отступил, деликатно скрипнув сапогами, и растворился в дыму.
А в понедельник, на девятый день, пошли проливные дожди…