[Олег Дозморов. Смотреть на бегемота. — М.: Воймега, 2012.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2012
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Думать о поэте
Олег Дозморов. Смотреть на бегемота.
— М.: Воймега, 2012.
У екатеринбургского поэта Олега Дозморова, проживающего ныне в Лондоне, вышла в Москве книга “Смотреть на бегемота”. В названии скрыта библейская аллюзия: Ты мне сказал смотреть на бегемота,/ и я смотрю. Возможно, в ней ключ к пониманию картины мира лирического героя: поэт как наблюдатель, как свидетель, даже как летописец. Возможно, это приглашение
— мне, нам, читателям — посмотреть и увидеть. Стихи, собранные в книге, достаточно изобразительны, чтобы рассмотреть в городском и загородном пейзаже одинокую фигуру лирического героя — стихотворца и офисного клерка, существующего где-то в промежутке между общепринятыми представлениями о том и о другом способе существования.Эта книга для меня
— вполне личное событие. По многим причинам, но главным образом потому, что предшествующие сборники (их три) изданы в Екатеринбурге и содержат стихи, за которыми один, в сущности, бэкграунд: Свердловск—Екатеринбург, дружба с Борисом Рыжим, Еленой Тиновской, Романом Тягуновым. Минуло почти десятилетие, и в новой книге вместе с текстами той поры (их немного) звучат наконец стихи, написанные в Москве и Великобритании. Для иных поэтов география (и биография) неважны, для Дозморова же они являются определяющими. Большая часть его текстов существует не вне системы координат, а в процессе преодоления очевидных внешних ориентиров.Преодоление привычного течения времени задано уже композицией книги, состоящей из трех частей, расположенных в обратной хронологии. В разделе I собраны стихи, написанные в последние годы в Москве и Великобритании, в разделе II “Стихи, написанные в Уэльсе”
— соответственно, стихи, не только написанные в Уэльсе, но объединенные общим кругом образов (особенно часты там чайки-ласточки, море, горы, облака и всякие бытовые мелочи — пейзаж, в котором лирический герой пытается установить свое место, разумеется, как поэта), в разделе III “Стихи 1998–2008” — самые яркие (и порой широко известные) тексты, созданные до отъезда из России и сообщающие читателю некоторые константы поэзии Дозморова, о чем я скажу ниже. Есть особый интерес в том, чтобы увидеть прежде, что стало, и только затем — с чего началось. Ведь именно прошлое управляет сегодняшним днем: Так и въедешь в старость со своими стихами./ Жвачка на джинсах. Воспоминания детства./ Оно как средство. Или, лучше, наследство./ Настигает в шумной компании, по телефону./ Звонит тебе, стихотворцу и мудозвону,/ говорит: “Ты помер. Слышишь, старик, ты помер”.Центральная тема стихов Дозморова
— как формулировали в школьном классе — “поэт и поэзия”. Поэты прошлого и недавней современности, слово, речь, литература (всегда в горько-ироническом ключе), поэзия — вот опоры лирического высказывания автора. Дозморов (как это ни странно для чистого лирика) почти не пишет о любви. Вообще, он многое утаивает от читателя, не досказывает, скрывает чувства. Отстраненность — одно из ключевых свойств его оптики. Она позволяет откликаться на происходящее, но сохранять себя в самом широком смысле. “…учиться реагировать на мир/ словесным образом. Не попросту словесным,/ а строго в рифму, соблюдать размер,/ предписанный столетьями традиций./ <…> Забыть бы русский, жить, что твой таджик,/ уехать далеко, где мы таджики”.Поэт без сожаления сдает легковерному читателю явки и пароли, то бишь литературный контекст и опыт: Есть в растерянной жизни поэта/ злополучный период цитаты. Он либо перефразирует классиков (Ведь никому не обещался/ для звуков жизни не щадить… или Куда, куда вы удалились,/ запропастились, завалились,/ но не пенсне и не ключи? или Выхожу один на остановку… или Белеет парус, одинокий качает катер… или Роняет парк свой головной убор…), либо вовсе называет (Ходасевич, Фет, Щировский, Полонский, Вяземский и пр.) Читатель избавлен от постмодернистской головоломки и получает право чувствовать сразу, непосредственно, а значит, во всю силу и с полным доверием к автору. Это оправданный ход, потому что стихи Дозморова часто приглушены эмоционально, бережны и аккуратны. Читатель беззащитен, его нужно беречь. Но возможно ли самому уберечься, открываясь всему миру? Поэтому лирический герой часто настроен иронически (и по отношению к себе
— тоже), созерцает происходящее, не впуская его в свой мир, равно как и свой мир не раздавая безоглядно. Да и к чему? Бесполезно и поздно. Ее там никто не отпустит./ И трамвай не приедет./ Отойди от окна. Эта жалость расчетливей грусти:/ убивает и медлит. Он может вдруг открыться — турецкому ангелу, который гасит звезды, а то показать на несколько мгновений снимок из детства, но потом все равно прячется за речь, за поэзию: Мальчик с книгой, иди-ка в книгу.Слово, речь
— вот что по-настоящему тревожит болвана в очочках, сидящего тут/ с бессмертной душою. Но автор и здесь предельно ироничен и даже жесток по отношению к лирическому герою. Никаких поблажек поэту жизнь не предлагает, никакой награды за избранный путь не маячит впереди. “Литературу” он рифмует преимущественно с “дурой”, “романтизм” — с “ревматизмом”… Низкие сравнения, развенчание мифа о высокой поэзии — пристанище утонченных натур, трепетных гениев… На самом деле с поэта другой сурово-прагматический спрос: Чем торгуешься? Свой покажи товар. Или: Так хочется посмертной сложности?/ Или достала пустота?/ Живи. Реализуй возможности./ Европа. Лето. Лепота. На самом деле быть поэтом невыносимо стыдно. Но никто в это не верит. В раннем программном стихотворении поэт прямо сообщает о том, что значит для него речь, поэзия: Родная речь, отойди от меня,/ поди прочь, не приближайся ко мне,/ я боюсь сейчас твоего огня,/ между тем сгораю в твоём огне.Здесь пора сказать об упомянутых выше константах, которые прочитываются в ранних стихах и никуда не уходят, как мне кажется, из более поздних. В стихотворении “Нет интереса? Сочиняй… ” лирический герой предлагает самому себе стать “естественным, неинтересным”. Зачем это? Раствориться в окружающем пейзаже? Скрыться от человеческих глаз? Спастись
— от чего? Ведь ясно, что герой миру не тождественен и, более того, почти не подвержен его влиянию. На этот счет у меня есть некая теория, за достоверность которой не могу ручаться, но по мере перечитывания книги утверждаюсь в том, что она отвечает на все мои вопросы к автору.Лирический герой Дозморова может быть определен через три понятия: память, из которой он состоит, вина, которая им движет, и безнадежность, в экзистенциальном смысле, которая все покроет в сухом остатке. Мир и герой находятся в неком неизменяемом равновесии. Героя нельзя разрушить, нельзя простить, ничего нельзя изменить: ни его самого, ни мир вокруг. Этот герой
— не герой, не злодей, он — свидетель. Мир существует, пока герой говорит о нем (бывает, для поэта важно, чтоб мир говорил с ним, но это совсем иной случай): стоит ему умолкнуть — мир исчезнет, останется один герой как некая константа. Есть у истории литературы,/ тётки медлительной, хоть и не дуры,/ тип наблюдателя. Он для меня./ Я очевидец убитой культуры,/ страж, ископаемое и родня.Последнее процитированное стихотворение могло бы однажды войти в хрестоматии, как и “Родная речь, отойди от меня… ”, как и “Сонет” (“Я подключал стиральную машину”), который блестяще демонстрирует излюбленный стилистический прием Дозморова. Впрочем, с хрестоматиями меня засмеют, а то и осудят. Сам-то он к себе беспощаден: Лучшие умирают, и остаёмся мы
—/ средней руки поэты, медленные умы. И тут же прибавляет: Любите нас, легендарных, полуседых,/ самовлюблённых, наглых, бездарных, злых.И да, я надеюсь, что стихам Дозморова настанет свой черед, возможно, именно эта книга
— переломный момент в его поэтической биографии. То есть я в это верю. Хотя и поэту — верю, а он говорит на все (здесь написанное), что прошлое — неаккуратно, и будущее — непонятно, и настоящее — смешно. Да пусть смешно. Хотя бы не страшно. А еще можно, памятуя о названии книги, отсылающем к Книге Иова (и к ломоносовской “Оде, выбранной из Иова”: О ты, что в горести напрасно/ На бога ропщешь, человек), вслед за поэтом утратить жалость к себе и восхититься непреходящей красотой мира: И утром в пеших облаках висит/ (мир не прекрасен, но не безнадежен)/ такой простой, наивный реквизит,/ что Он — возможен.
Наталия САННИКОВА