Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2012
СЛОВО И КУЛЬТУРА
“Кроме любви,
— ничего…”
Пушкин страстно желал пересечь границу Российской империи
— но царь не разрешал. Пушкин был невыездной, как многие вольнодумцы и диссиденты в течение двух предыдущих веков. Почему поэт хотел уехать из России? Помимо всего прочего: мир посмотреть, от тирании отдохнуть да просто, может быть, утолить и отбить охоту к перемене мест, — Александр Сергеевич подспудно, интенционально жаждал изведать сложное состояние словесника-билингва. (Пушкинский французский язык был, конечно, не природно французским: в России в те поры существовал русский вариант французского языка [и немецкого, и английского, и итальянского, и испанского, и польского и проч.], как сегодня на нашей планете наличествуют сотни вариантов английского). С точки зрения речи (обиходного представления о языке) данный язык находится там, где живет народ; с точки зрения языка (объективные представления о нем) язык — в писателе или в культуре, которая пересекает любые государственные границы без чьего-либо разрешения.Писательская лингвомания
— явление очевидное. Вспомним Набокова и Бродского, особенно последнего, бывшего, бесспорно, серьезно озабоченным и непримиримым лингвоманом (“Язык пишет стихи”). Экстремальные и экстремистские воззрения на самостоятельную и креативную мощь языка — И.А. Бродского — объясняются тем, что он не был абсолютным билингвом: билингвами рождаются или становятся в нежном возрасте и во младом языковом состоянии, не детерминированном социальностью. Дело в том, что Бродский изначально и по определению был поэтом европейским, явно нездешним. И это хорошо. (Мой товарищ и друг Олег Дозморов пишет мне, что там, в Лондоне, у него, кроме нашего языка, нет ничего: это уже лингвоцентризм, явление для писателя вполне обычное и нормальное). Думаю, что существует и такой феномен, как билингвоцентризм (или полилингвоцентризм), он еще ждет своего исследователя, который, уверен, должен быть билингвом. Что касается Александра Сергеевича Пушкина, то предполагаю, что он хотел обогатить русскую поэтическую картину мира элементами и фрагментами иной, точнее — иноязычной, или чужой языковой национальной картины мира. Что и сделал другой Александр Сергеевич — Калужский, наш земляк с дальневосточными корнями, — поэт, проживающий ныне в США, в г. Сан-Диего, и профессорствующий там в местном университете.Этим летом в Екатеринбурге вышла в свет книга А. Калужского “Невозвратные глаголы” (Невозвратные глаголы. Стихотворения и переводы.
— Екатеринбург: Творческое объединение “Уральский меридиан”, 2012.— 110 с.). Название книги — в билингвистическом, в бикультурном и в бипоэтологическом отношении — многозначно: это и грамматическая характеристика глагола, и онтологическое свойство произнесенного слова (“слово — не воробей” и “нам не дано предугадать”), и невозвратность географическая, и ненаправленность действия, обозначаемого глаголом, на себя (вернуть себя куда-либо и кому-либо невозможно, вернуться — тоже нельзя, так как глагол возвратный, — и более того, нельзя вообще что-либо сделать с собой, помочь себе: забыться, измениться, не мучиться и т.п.), и, что очень важно, нежелание и неспособность поэта избавиться от онтологического и иного одиночества, и т.д. и т.п. В композиционном отношении книга билингвистична: в ней две части — стихотворения русские (по-русски писанные) и англоязычные (свои и Лермонтова — авторские переводы, исполненные адекватно во всех отношениях, — блестящие). Здесь очевидная русская наша неопределенность (во всем, а здесь — в языках) у Калужского трансформируется в жесткую и даже жестокую по отношению к себе определенность: двойственность языкового существования держит поэта в некоем третьем пространстве между Россией и Америкой, как ласточку над морем между двумя родинами — зимней и летней. “Зимние” стихи Калужского, кстати сказать, замечательны.
Не спится, и за дверью непогода
—так хлещет только на краю земли;
и колокольцы медные у входа
звенят, как будто кони понесли.
Полозья хлопают через ухабы…
Море, над которым зависает Калужский, называется “Не Спится”. Стихи в книге существуют внешне и интенционально в трех сферах: Америка
— Не Спится — Россия. Иногда направление мучительной для поэта модальности меняется: Россия — Не Спится — Америка, или — Не Спится — Россия — и т.д.
Рожденного средь вечной мерзлоты
знобит
сны тягой неуклюжей налиты,
как лес во время сплава на Витиме.
Жизнь растеклась в погоне за теплом,
и русло утром благостно и ровно,
покуда одиночество багром
не шевельнет притопленные бревна.
Три состояния поэтического сознания Калужского вполне адекватны трем частям книги: русское, американское и переводное
— то самое зависающее между двумя ласточкиными родинами, то есть двуединое, двуродное, бицентрическое, билингвистическое, как американский Лермонтов.Поэтическая интенция Лермонтова характеризуется прежде всего интенсивностью: прямо говоря, лермонтовская поэтика и поэзия мононаправлены
— куда? По вертикали: вверх и вниз. Интенсивностью интенции обладали также Мандельштам, Анненский, Ахматова (и Баратынский, и Жуковский в русских стихах). Интенция Пастернака, Цветаевой, Заболоцкого — экстенсивна. И только Пушкин, добивавшийся ощущения билингва, мог совмещать оба способа поэтического мышления: и экстенсивный, и интенсивный. Поэт Калужский интенционально и в целом поэтически интенсивен. Вернее, биинтенсивен, дважды интенсивен, но движение его духовно-поэтического опыта разнонаправленно: это не раздвоение поэтической / языковой личности, а разрывание ее, расщепление на Россию и не-Россию и на ту сферу зависания (suspended in time) между данными топосами, — вот следствие удвоенного-утроенного по силе онтологического одиночества. Одиночества, в котором всегда больше истины, чем отчаяния. Одиночества, боль которого невероятно продуктивна. Одиночества, в котором автор становится оптимально честен и перед собой, и перед близкими (русскими, которым посвящено много стихотворений, и американскими, которые не менее значимы для поэта, чем ландшафт или топонимическая карта нового места, где автор обитает вот уже 20 лет). Я бы выразился здесь по-набоковски (Гумберт-Гумберт): Одиночество Одиночества, или Одиночество-Одиночество, которое чревато не только болью (а ее в стихах хватает) душевной, но и силой отчаяния, становящегося светоносным. Калужский не мифологизирует прошлое, людей и Россию, но — просвечивает их мощным излучением своего неизбывного и родного одиночества. Стихотворение (шедевр) “Ненастье минуло, и с веток…” является в книге опорным в концептуальном отношении. Но книга Калужского-билингва также и биконцептуальна: частью второго концептуального ядра книги является еще один шедевр, “Июльский блюз”:
…И тянется блюз, словно эхо из бездны:
Баскетбол. Стрит-болл. Корзина
— мяч. Корзина с русскими грибами-ягодами. Корзина с воздухом и небом. Но вместо сетки на кольце — цепи (так практичнее). Цепи иные. Ясно какие: любовь, долг, отчаяние, двоежизние, чреватое двоелюбовием и, наконец, двоесмертием…Поэтический комплексный топос Калужского обусловливает наличие не менее сложного хроноса, который складывается традиционно из прошлого, настоящего, будущего, а также из бывшего, сущего и невозможного, а также из бывше-сущего и вечного, а также из своего-своего и своего-чужого etc… Такой сложнейший хронотоп способствовал непомерному росту души поэта: для Калужского и у Калужского теперь всё
— свое. Причем это был не процесс приобщения, а встречное движение поэта и разных миров — до столкновения, единения и полного синтеза. Душа, разрываясь, растет!Короткая поэма “Окнами на север”
— есть материально-вербальный знак такого душевного роста. И к концу книги, преодолевая озноб плечевой от силы стихов Калужского, начинаешь понимать, что каждое стихотворение здесь — это поступок. Духовный поступок поэта, бесстрашно вошедшего в живые и мертвые воды двойной судьбы — не просто родной и неродной, но главное — и теперь это неотменимо — своей и своей. У поэта всегда судьба двойная: антропологическая и поэтологическая, — и книга Калужского — как двойное зеркало, которое кажется прозрачным, а оказывается многомерным, что значит — вечным и бесконечным.
…И эта жизнь, ужели не примета
каких-нибудь совсем иных видений,
которые припомнит кто-то где-то
в полубреду полночных откровений?..
Юрий КАЗАРИН