Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2012
Виктор Мельник
— художник-график. Родился в Запорожье. Окончил ВГИК, художественный факультет. Живет в Москве. Автор двух сборников прозы: “Моя жизнь среди женщин”, “Любить нельзя казнить”.
Виктор Мельник
Синие муравьи
Рассказ
101-й километр?
Как я здесь оказался?
Пролетевший мимо товарный состав взметнул мусор по краю перрона, и меня едва не затянуло в вакуумную ловушку за последним вагоном. Полуслышной дробью, похожей на дальнюю стрельбу, нарастали барабанные удары мелодии, обещающей стать тревожной. Двухэтажное здание станции, скрипнув невидимой осью, дрогнуло и поехало кругом, будто давно стояло на подвижной платформе. В цилиндре вокзальных часов на фасаде вместо стрелок завертелась пушистая белочка, силуэты пассажиров в зале ожидания дернулись и качнулись, стараясь удержать равновесие. На перроне кто-то пьяно и весело крикнул “ура”, кто-то испуганно ойкнул и побежал вдогонку за ускользающим по снегу чемоданом, кто-то в пальто нараспашку кружился на месте, раскинув руки в стороны, добавляя полоумному сдвигу пространства еще больше абсурда.
Музыка с нарастанием громкости становилась издевательски танцевальной: невидимые оркестранты, не сговариваясь, отбросили свой тонкий инструмент
— альты, кларнеты, контрабасы, валторны, оставив только грубый барабан с тарелками и визгливую пищалку. Повинуясь суматошному ритму белой горячки, буйные артисты хлопали в ладоши, били себя по надутым щекам, издавая почти неприличные звуки, дули в микрофон через расческу, скребли по нему ногтями, стонали и мычали болотными чертями, но играть, как видно, собирались до победного конца, когда дирижер сходит с ума и со сцены последним.Спасаясь от головокружения, я двинулся мимо вокзальных туалетов и на вялых ногах побрел через пустырь по тропинке к синему лесу, оставшемуся пока неподвижным, как на фото “Зимний мотив” из настенного календаря. “Там, в темных соснах, спасение”… где и плутал до темноты. К тому времени я устал валяться в сугробах, исколол лицо и руки колючими иглами, поднимался, падал, вставал, будто дал клятву морозу разыскать пропавшую в соснах с малой буквы снегурочку. Обессилев, упал и уснул в снегу. Наступила зимняя полночь.
Какой позор
— замерзнуть в Подмосковье.
Очнуться удалось не сразу, мешали сбитые в диалог голоса, похожие на подслушанную беседу с самим собой по спаренному телефону, если такое возможно. Умом понимаешь, что это бред, раздвоение личности и прочий скрытый фрейдизм, но деться некуда, молчишь и слушаешь спорщиков. Один, волевой, с жесткими нотками, упрекает тебя в преступном безволии, в неуместной апатии, призывает собрать волю в кулак и немедленно подняться с колен, а другой, слабый и склонный к более мягким методам, вяло оправдывается и не хочет покидать уютное бездействие. Потому что здесь, в синем царстве, сладкие грёзы, белая нега и пушистый покой, а там, где волевые и жесткие, вечный бой и борьба за существование. К тому же мешался фон из других голосов, тоньше комариного писка. Слышались команды: “Вира помалу!”, “Табань левый бок!”, “Голову, голову на восток держите!”, “Разуйте глаза, он же в пенек упрется!”, “Влево толкай! Волоките на куст боярышника, ближе к дороге!”, “Всем спасибо!”… “А теперь
— замри! Белые санитары на подходе”.Лежа на боку, сквозь голубую утреннюю дымку я рассматривал два идущих по дороге силуэта. Один был толстый, огромный, писклявый, длинное пальто под коротким белым халатом казалось монашеской рясой; другой был щуплый, халат на пять размеров меньше, но шел тяжелее, говорил басом и на удивление оказался старшим в паре, из породы мелких властных бригадиров. Я лежал неподвижно и еле дышал от упадка сил. Организм приходил в себя, но промерзшие суставы еще не оттаяли, оживление происходило медленно. Двойка санитаров остановилась в десяти шагах, на обочине
— ближе, как видно, они подходить не собирались. Пришлось вполуха выслушивать еще один бредовый диалог.
—
Вроде живой, но дышит слабо, пар со рта еле виден. Подойдем ближе, осмотрим, кости проверим?—
Остынь, не суетись. Это здесь, на дороге и влево, мы ушлые санитары-обходчики, а по правую сторону, от кювета и дальше, мы уже мародеры, не наш район, столичная область. Оно нам надо, работать в тылу врага.—
А мы потихоньку…—
Резвый ты, Петя, как Тимур и его команда. Видишь снег — следов никаких. Кто его волок от леса, непонятно. А где тайна, да еще на границе, там свои лыжи лучше повернуть обратно.—
Наст крепкий, выдержит, мы аккуратно…—
Ты как младенец. Никак нельзя. У нас на валенках номерные калоши, контрольный оттиск в базе данных, все оцифровано. Сравнят и вычислят: “Здесь были Коля и Петя”. Приедут курехинские следаки, осмотрятся, хитро перемигнутся и скажут, что мы у него золотые часы с бриллиантами свистнули. Свидетелей-то нет — мы в капкане.—
Да ну, без заявы потерпевшего… И он что, подтвердит?—
А кто его будет спрашивать. Шепнут: молчи, чужак, не ломай бизнес. Все это шуточки-хохмы, конечно, но если надавят, отмазаться литров пять самогона уйдет. А это уже серьезный косяк — ты залезаешь в карман семьи, детский капитал на ветер пускаешь, кто такое простит.—
Будем звонить в Курково, пусть машину пришлют?—
Какая машина, у них уазик и две “газели”, обе поломанные. Промороженный, он им сейчас ни к чему. Сегодня на станции выгрузка почты и зарплату пятичасовым поездом везут — без них никак, уазик занят до вечера.—
Смотри-ка, рукой шевельнул! Может, дать ему хлебнуть из фляжки? Видно же — приходит в себя, оттаивает.—
Петруха, ты нас по миру пустишь. Доброты и глупости в тебе целый вагон, а ведь я тебя в пару брал не по делам милосердия. Нельзя ему спирт, пока легкие глубоко не прочистятся. Кинь сигаретку, самое то, зажигалка у него в кармане.—
Откуда вы знаете?—
Поживи с мое…—
А как его заметили?—
Цистерна молочная затемно ехала, в кабине бабы, побоялись выйти, сообщили директору, нас послали проверить. Если труп — звоним в полицию, живой — тащим в больницу. Но я бы не рискнул к нему подходить.—
Так и бросим, не расспросив?—
Именно так, не иначе, ибо чревато. Ходит слух, посмотришь такому в глаза — полчаса будешь молиться и каяться, как на исповеди. Все выложишь — и где деньги заначил, и почему молоко в цеху киснет, и от кого Алена второй раз подряд аборт втихомолку делает. Хорошо ему, он безвредный, но ведь и я услышу, а мне твои секреты и даром не надо.—
Что, глаза на откровенность пробивают?—
Говорят, сам я пробовать не собираюсь. Начнешь мести пургу, не остановишься. Таких даже священники побаиваются. Все они на учете, а чего от них ожидать, пока неизвестно. Вреда от них нет, но в руки не даются. Да и за что их вязать и сажать — слушают и молчат, не опасны. Зачем и почему появились — покрыто мраком. Болтают, в Японии, перед Фукусимой, тоже стали в горах встречаться похожие, сине-узкоглазые, а ведь не помогло, бабахнуло всерьез. Значит, прямой связи нет. Намекают, сигналят о скорой беде, но против природы событий бессильны. Или не могут ничего изменить, или не хотят — типа все равно бесполезно. Ух, заразная штука — видишь, даже на расстоянии, в десяти шагах, мы разболтались как две сороки, а ведь обычно молчим. Расстегни ширинку, пометь для рапорта сугроб на обочине, а я издалека втолкую ему, куда ползти… Эй, синеглазый, ты оклемался? Встанешь, прямо по дороге иди, в направлении котельной. Труба отсюда видна, рядом больничка, согреешься. А мы с тобой, Петя, позвоним туда с молокозавода, а то заставят нас ветки ломать и тащить его на волокуше — тут километра два с гаком, запаришься. Сигарету ему кинул для сугреву?—
Забыл! С утра соображалка заторможена. Вам тоже дать закурить?—
Просыпайся. И перестань выкать. Я тебе напарник, не сенсэй. Мы уже три смены вместе, а ты в культурный детсадик играешь. Я лет пять ни с кем на вы не общаюсь. “Будьте любезна”, “простите”, “вы позволите” — это все хитрые заготовки для лохов, которых хотят без штанов оставить.—
Смотри, что это на нем шевелится, переливается синим?—
А вот этого ни знать, ни видеть не хочу. Тихо смываемся.
Белые санитары ушли, голоса и шаги стихли, исчезли.
В мелких, будто рыбья чешуя, серебристых облаках проглянуло чищеной меди пятно зимнего солнца. Я шевельнулся, проверяя суставы. Тело щипало от мелких укусов, будто меня вынули из ванной с ледяной газированной водой. Кряхтя, попытался подняться, но смог только встать на колени. Хрустнул промороженный позвоночник. Впервые, до холода в легких, глубоко вздохнул. Еле хватило сил дотянуться до брошенной сигареты. Зажигалка
— слава сенсэю — оказалась в кармане и не подвела, полыхнув с третьей попытки.В ушах запищал презрительный монолог: “Сотни тысяч синих братьев спасали болвана
— десятки летальных исходов, страшные раны, увечья, обморожения, две недели отряд за отрядом согревали кретина своими телами, делая массаж и оживляя муравьиной кислотой, бились за жизнь идиота, не ожидая награды, — вынули с того света, спасли. Дурак очнулся и тут же начал травить себя никотином. Зачем наша напрасная борьба? Уходим, — безнадежен, не боец”.По синему снегу прочь от меня заструился поток синих муравьев.
Докуривал я отраву с чувством вины за погибших спасателей.
Чтобы читать подобное
— белочка в часах, полоумный оркестр, синие муравьи, белые санитары с номерными калошами, — надо обладать незаурядным редакторским мужеством, убийственным спокойствием корректора и едва ли не патологическим терпением журнального рыбака, с тоской глядящего на мертвый поплавок, когда с каждой строкой и абзацем тает надежда поймать в словесной мути удачу хотя бы величиной с мизинец. Шатаясь, ковыляя по снежной дороге, падая и вставая, неокрепшими мозгами я непонятно почему и зачем размышлял о тихом ужасе журнально-текстуального ожидания и проникался к этим удильщикам неясным сочувствием. Безумцами их называть неоправданно, но все же их надо лечить от напрасных надежд, как людей с неясным для современной культуры диагнозом. Приглашать в осенние рощи на прогулки, устраивать игры на свежем воздухе, прыжки через костер в ночь на Ивана Купалу, украшать их головы венками из полевых цветов, хором выть на луну, снимая приступы отчаяния, показывать фокусы с картами и стеклянными шариками — тем самым давая понять, что где-то там, за семью-девятью редакторскими холмами, им все же улыбнется новая звезда, ведущая в неведомую даль.Отношение к мутным заводям я бы тоже улучшил. К примеру, под вечер, когда пламенеющий закат багряным светом окрасит камыш и осоку на мелководье у берега, а легкая волна отлива чудесно вспыхнет зеленым и алым, в воду можно бросать ракушки, камешки и полевые цветы. Знаете, когда на тихую гладь водоема падают с неба ромашки, лютики и незабудки, даже злобные неврастеники на дне притихают и сознают: их помнят, не дают закиснуть, тормошат, не забывают. Счастливый день для мелкой литературной плотвы. И даже если приходит зима и они замерзают, неплохо бы на лед сыпать крошки печенья, монетки и конфетные фантики. Понятно, под толщей льда эти дары плотве не достать, но
— видит небо! — это так согревает в морозы.Мысленно я похвалил себя за стойкость и жажду жизни. Теряя мужество и силы, на полусогнутых ногах
— не плакал, не стонал, не проклинал судьбу за жестокий экзамен, а все же нашел минутку для шутливых праздных размышлений. Муравьи ошиблись: рано меня хоронить — небезнадежен.Так я скоротал длинную дорогу к котельной.
Перед больничным крыльцом меня повело, я совсем обессилел.
Худая девушка в красной куртке поверх халата, стоящая у двери, гибко нырнула под руку, подставила плечо, как опытная фронтовая медсестра, и повела к подъезду, приноравливаясь к моим вялым шагам. На верхней ступеньке она мягко освободилась, придержав меня за плечи, заглянула в глаза, проверяя больному зрачки… и вдруг побледнела, поникла и без сил упала мне на грудь, тихо прошептав: “Я беременна”. Так я и вошел в приемную, с будущей мамой на руках, еле переставляя ноги от нежданного известия. Вручив драгоценную ношу крутобедрой женщине в белом, в глаза ей старался не смотреть, уже сознавая свой паскудный дар вызывать ненужную откровенность.
Глядя в пол, выслушал наставления:
—
Идите в третий кабинет, вас ожидают. Нас уже предупредили с молокозавода. Но сначала разденьтесь, примите душ — за ширмой полотенце и синий халат. Вашу одежду я брошу в прожарку.Забавно, в душе меня ожидал сюрприз: спасаясь от наводнения и будущей прожарки, на кончик носа выполз испуганный синий муравей. Пришлось его успокаивать словами и жестами: не дам в обиду, уберегу от огня и воды. Пересадив его на ворот халата в предбаннике, я уже без опаски нырнул в горячий водопад. Мылся я, улыбаясь: вроде малый пустяк, но кто-то сверху следит за нами, чтобы в трудные минуты мы не отчаивались.
В третьем кабинете меня встретили прохладно.
При моем появлении миловидная женщина в белой шапочке поспешно надела черные очки и пригласила меня присесть. Строгая обстановка
— пустой шкаф, стол, два стула по бокам и небольшое фото маленького Володи Ульянова на голой стене — придавала комнате неуютную ауру допроса. На столе лежал лист бумаги, авторучка и дымилась паром чашка с бульоном.—
Пейте бульон, ничего другого вам нельзя. Потом заполните анкету.С наслаждением выпив горячего, я начал заполнять допросный бланк. Это далось с трудом: моя рука, давно привыкнув к тачпаду и клавиатуре, будто вернулась в детство каллиграфии, делая в процессе письма уйму нерешительных движений над каждым пунктом. Женщина задумчиво наблюдала за моими каракулями, уже подмечая, наверное, симптомы будущего диагноза.
—
Не представляю, чем я могу вам помочь! Вы две недели валялись в сугробе при минус 25 градусах, должны были превратиться в ледяной монолит, а у вас только борода отросла и глаза стали синими. Мне бы, как врачу, радоваться уникальному случаю, защитить диссертацию по отмиранию участков эпидермы в условиях низких температур, а я вас даже осматривать боюсь, хотя в профессиональном плане вы очень интересны как мужчина, переживший морозную кому. Такой невероятной синевы глаз я еще не встречала, пробивает через очки. Пронзительный синий цвет в живой ткани, не считая глубоководных рыб и тропических попугаев, по теории Марбаха, это палитра смерти. Однако вы живы-здоровы. Я не в силах поставить диагноз, медицине такая стойкость организма неизвестна. В случившемся вы не виноваты, но вам надо отсюда уезжать, иначе нас оцепят карантином. А нам здесь жить… — забывшись, женщина машинально сняла очки и посмотрела на меня встревоженными серыми глазами.—
Знаете, — задумчиво сказала она, сняв шапочку и медленно проведя ладонью по золотистым волосам, — иногда нападает желание: нарядиться как принцесса и прийти к кому-то в гости. Как неожиданный подарок, случайно и без причин. Только к кому и куда идти, не представляю. Годы идут, девичьи мечты угасают, и если я даже надену все самое лучшее и нарядное, все равно уже не буду похожа на принцессу — годы не те, да и нет у меня королевских одежд. А в юности казалось, что непременно могу и буду. Видите, окончила институт, стала врачом… и зовут меня Ольга Петровна.
Мой подлый дар начал действовать.
Женщина растерянно оглядела голые стены комнаты, как бы удивляясь грустному несовпадению мечты с российским высшим образованием.
—
Роддом у нас в Пахомовке, зубной кабинет в Тепляково, сердечники в Курехино, а здесь что-то вроде филиала полевой хирургии. Переломы, ожоги, прострелы, межпозвоночные травмы и акушерское отделение для местных. Если по правде — больше выкидыши и аборты. Встречаются случаи бешенства — собак бродячих развелось жуткое количество, дикие стаи рвут в лесу грибников и даже охотников с ружьями. Нам бы антибиотиков, противостолбнячной сыворотки, антисептиков — много кожных болезней, псориаз, дерматит, экзема. Конечно, собираем травы, делаем настойки, отвары, но к концу зимы запасы на исходе, а семена моркови и молодое зерно пшеницы, сбивающие температуру при ожогах, трудно достать после неурожая. Вы там скажите тем, кто вас послал, — делаем все, что можем, но иногда руки опускаются от отчаяния. Страшно по вечерам — прямой связи с властями нет, телефон барахлит, сидим и трясемся: а вдруг последние провода на столбах обрежут?Я внимательнее присмотрелся к ней: все ли в порядке у нее с психикой?
Слушаешь
— воспаленный бред, перечисление врачом хозяйственных забот случайному больному, а вникнешь — вполне реальная картина, унылая точка на контурной карте беды.—
И еще напомните — в котельной уголь кончается. Антрацита нет, кокс мелкий, а лес рубить не дают. Чудесный вишневый сад пришлось на дрова пустить. У нас 13 палат, одна резервная, 48 лежачих, ни одной свободной койки. Зимой стреляются и травятся целыми семьями, чтобы сюда попасть. Кипятком ошпариваются, селитру в раны втирают, а нам, как назло, все продуктовые нормы урезали. Летом разбегаются, конечно, — огороды, сады, осенью грибы, охота, а к зиме снова наплыв. Лезут, как в переполненную электричку, привыкли. Полы в корпусах моют, готовят на всех, дежурят по очереди — рады, не знают, как судьбу благодарить. Старичье жалко — ничего не едят, не пьют, почти все в маразме, слова гимна коверкают, до сих пор поют “Союз нерушимый…” Делаем уколы, успокаиваем, но многим уже ничем не помочь, психика сдвинулась.Ольга Петровна села на стул и тяжело вздохнула.
Тоскливые песни славян… Жалоба Ионы в морду чеховской лошади.
—
А во дворе, во флигеле, у нас отделение для сирот. По документам они не значатся, военные помогли — ребят зачислили в сыновья полка, а девочек железная дорога на себя взяла, записали юными проводницами. В кавказском направлении будут готовить, к Сочи-14. И еще, если это возможно, — женщина чуть замялась, — личная просьба. Мне бы дочь в хороший интернат устроить. У нас ужасный, а ближе к Москве, я слышала, есть приличные. Девочка она смирная, понятливая, с ней хлопот не будет. Я ведь целыми сутками здесь, а она в доме одна, сердце не на месте. В школе у них разруха, ходят ради галочки, но и там цапаются как злые собаки. Юные звереныши. Вы там спросите у своих, кто вас курирует, — если есть место, век буду вам благодарна. А, к черту! — Ольга Петровна гибко поднялась, повернула ключ в двери и, полуотвернувшись, стала расстегивать пуговицы на халате.Мне подумалось
— она решила при мне переодеться и куда-то идти, добиваться чего-то у районных властей, но когда она, помедлив, сбросила халат и повернулась полностью обнаженной, у меня от волнения застучали зубы и захотелось от ужаса спрятаться под стол. Пряча глаза от неловкости, я торопливо встал, поднял халат, накинул ей на плечи и, повинуясь древнему инстинкту грубо не пресекать женские желания, усадил ее к себе на колени, стараясь не смотреть на открытые грудь и бедра. Обнял, погладил по щеке, успокаивая и почти баюкая: “Не надо печалиться…Все будет хорошо”, — хотя такими пошлыми куплетами обманывать опечаленных женщин можно было давно, в фальшивую эпоху кобзоновских париков, а в теперешнюю эру повального силикона эти песни были наглым враньем и почти издевательством.Как ни странно, женщина успокоилась, “повелась на светлое”
— не бросилась меня соблазнять, а уютно, по-семейному, прислонилась головой к моей груди, доверяя приютившим ее коленям. Правда, теперь в ее голосе появились болезненно-мечтательные интонации:—
Я давно в разводе, а так хочется с кем-нибудь на Карибы. В заморское тепло, где желтый песок и зеленые волны. В детстве я была с родителями в Югославии, видела Которскую бухту, Дубровник, Мостар, Ровинь. Мне казалось — это и есть рай. Как там теперь, интересно? Наверное, как у нас, только море не изменилось. Мечта отодвинулась дальше по глобусу — остались, как в далекой сказке, Ливия, Бали, Тунис, хотя и там, я слышала, тоже заполыхало. Сжимается карта полушарий. А ты бы хотел сейчас лежать в прибрежном песке, а голубая океанская волна легко и ласково толкает тебя, толкает…Я уже готов был ответить согласной улыбкой на этот курортный призыв, но Ольга Петровна смутилась, покраснела и умолкла: настроившись на мягкую волну, она оказалась в страшной неловкости, давно сидя голышом на чем-то твердом и пульсирующем. Я тоже смутился и покраснел. Взялся успокаивать грустную женщину, а с первобытными инстинктами не совладал: тяжело и горячо дыша, я уже почти все свое твердое поместил в ее теплое, тайное, влажное.
Так и случилось непоправимое: сидя на стуле, верхом, бешено и недолго, в ритме видеоклипов с ковбоями на разъяренных быках. Прикусив ворот моего халата от сдавленного крика, женщина застонала в конце, всхлипнула в кольце моих рук, сонно шевельнула губами: “Почему ты все время молчишь?”
— и коротко, минут на пять, заснула.Я тоже обессиленно притих, будто выбрался из шторма.
Разбудил нас автомобильный гудок за окном.
Ольга Петровна вздрогнула, забилась, как рыба в сетях, вырвалась из моих объятий, сердито ударила меня локтем в бок и прошептала сквозь зубы отнюдь не ласковым голосом: “Закрой глаза, упырь синеглазый!” Шорох халата, поворот ключа… и стук двери на прощанье. Что это было?
Когда я открыл глаза, кабинет являл собой прежнюю картину: пустой медицинский шкаф, стол, два стула, я
— и фотография мальчика-Ленина на белой стене. Трудно было представить это златокудрое отретушированное дитя с привычной лысиной в полчерепа на парадных плакатах.
Действительно, почему я молчу?
За всю “летящую вереницу лет” мне надоел звук собственного голоса.
Суеверно стал уважать молчаливых
— это ценное качество я пропустил в своем воспитании. Оглянулся назад — позади сплошная трепотня, пустая дорога в окурках. Старые схемы моего мозгового устройства в новых условиях не поддавались обновлению. Я пытался исхитриться — перепаял некоторые душевные узлы, менял контакты, пробовал отбросить ненужную апатию и встать с колен, но вместо бодрых сигналов мой антикварный аппарат впал в тупую тоску — мучительную и бестолковую, как несовпадение резьбы болта с неправильной гайкой.Да и в личной жизни добавилось мутности: дочь полюбил недавно, жену разлюбил давно, какая уж тут лебединая верность. Вот и подался от безнадеги в “подснежники”. Хотелось тишины и покоя, а выпало выслушать уйму чужих откровений. Видимо, здесь меня принимают за нового молчаливого Хлестакова, тайно посланного из столицы навести порядок в ближних губерниях.
Отсюда, из пустого кабинета, больничный корпус с его аптечными запахами и спрятанными в палатах людьми казался мне пространством иного измерения, где по-живому режутся мысли о будущем и вырабатывается опыт трезвости, недоступный мускулистым здоровякам. Территорией сокращенных житейских планов, где в коридорах, туалетах, курилках куются легенды об исцелении: “собрали по косточкам, вынули с того света”, слагаются баллады о выздоровлении: “встал и пошел, врачи только ахнули”, скромные притчи с моралью: “что папа с мамой смастерили, того не обновишь”, новости со свадебных полей: “так и въехали под венчальные своды
— жених и невеста на костылях, свидетели в инвалидных колясках” и любовные ужасы после отбоя: “утром похоронили, а вечером вижу — стоит у окна, в длинном платье с кружевами, манит пальчиком и смеется: “Поцелуй меня, старче, иначе прокляну с того света””.Мастерской сурового новояза, где безымянные творцы, на босу ногу в старых тапочках, вместо мудреных диагнозов ошпаренной кипятком души или горькой язвы живота своего бесстрашно говорят о себе, задумчиво глядя в окно: кто отвлеченно: “кажется, приехали”, кто давним анекдотом: “вот и сходил за хлебом”, а кто с хохмаческой матерной прямотой: “пиздец котенку, больше срать не будет”. Причем котенок, как пушистое существительное, здесь почти ни при чем, притянут за уши из-за своей домашней уютности, а грубый глагол естественных отправлений, вместе с “полярным песцом”
— да, неприличный, но является трезвым синонимом пока еще непроверенного “пора умирать”.А ведь это не шуточки. Жесток и насмешлив больничный язык, но и “велик и могуч” в этих стенах не балует милосердием. Прислушаться
— и стены отзываются бормотанием, глухой перекличкой палат, коридорным жалобным эхом на больничную неволю: тихая меланхолия жизни, не умолкающей даже в бинтах, на костылях и под капельницей.
Приоткрылась дверь
— и в щель бочком проскользнула девочка лет девяти-десяти, с игрушечным автоматом на шее. К деревяшке был прицеплен ремешок от фотоаппарата “Canon”. Левое запястье и правая щиколотка суеверно были повязаны тонкой красной веревочкой. На правом плече, под крылышком сарафана, темнело чернильное тату аптечной символики: змея, спускающая в чашу яд. Растрепанную прическу солистки “Нас не догонишь” украшал лиловый берет с наростами приклеенной жвачки. Я смотрел на нее, как на дитя из цирка.Она молча села на стул у двери, оружие сползло на коленки. Как старший, я вроде был должен первым завести разговор с ребенком: как зовут, сколько лет, разве тебя не учили здороваться… но розовое облако жвачки, возникшее у нее изо рта, притормозило расспросы.
Пузырь лопнул, рот малышки освободился для беседы.
—
Вырасту, всем мужикам яйца отстреляю!Вот и подросло поколение новых светлых идей.
“Девочка смирная, понятливая, хлопот с ней не будет”.
—
Что у тебя с глазами, наркотики? Допрыгался. У нас таких не лечат. В Крюково надо, но там тоже один аспирин и бинты с марганцовкой. Бесполезно, до лета не доживешь. Я твою анкету читала: замерз, бедняжка, полмесяца лежал в снегу, спасли синие муравьи, а белые санитары испугались и струсили подойти. “Однажды, в студеную зимнюю пору, я из лесу вышел, был сильный мороз”. Когда таких обколотых привозят, каких только сказок не наслушаешься. Ты, если ширяешься, лучше прикинься шлангом, молчи, здесь своих забот хватает, некогда дурацкие басни слушать.Девочка сняла жвачку с губы, налепила на берет и кивнула в сторону окна:
—
Офицеры солдатика привезли — отравление пищевода. Будем клизмы ставить, промывать желудок. У них санчасть переполнена, легких к нам везут. Жрут что попало, руки не моют, а некоторые специально травятся, чтобы не ехать на боевые учения. Как младенцы, соски не хватает. Тоже в анкете напишут: “Синие пауки отравили”… детский сад с автоматами.Зачесался локоть. Я двинул рукой
— из-под рукава халата на ладонь выполз синий муравей и легко пробежался по моим хиромантно-житейским линиям.—
Мать моя пулеметчица! — забросив за спину автомат, ошеломленная девочка вскочила со стула, подошла ближе и стала рассматривать одного из моих спасателей. — Так это правда, не врешь!Ее зеленые глаза светились страшным детским любопытством.
—
Смотри, он что-то пишет! — тихо шепнула она.Действительно, ладонь защипало: оставляя синий след на коже, муравей хоботком рисовал круг с тремя часовыми стрелками, похожий на рекламный знак “Мерседеса”. И еще с минуту мы наблюдали, как он, уже более кропотливо, начертил над кругом маленькую пятиугольную звезду. Что фантастично, ее темный цвет на глазах поменялся на пурпурно-красный.
Знак был похож на герб какой-то непонятной азиатской страны.
—
Можно до него дотронуться? — девочка коснулась моей руки.Я пожал плечами: “не знаю”. Муравей застыл хоботком кверху, будто принюхивался… и скрылся в рукаве, прервав знакомство.
—
Обиделся, — расстроилась малышка. — От меня хлоркой пахнет, я тете Ане унитазы мыть помогала. С января работаю на полставки, мама втихаря по блату устроила. Многому успела научиться — ожоги лечить, раны бинтовать, шины накладывать, уколы освоила. В Пахомовке роды помогала принимать, недавно с мамой тете Клаве чистку делали — сама, дура старая, виновата, от пожарника залетела. Позавчера Софье Борисовне пулю из ноги вынимала, а Михаила Львовича спасти не удалось — полголовы себе снес картечью, но жил до утра, всю ночь улыбался. Это наш завуч и математик, физику тоже преподавал.Девочка, забыв о больничных буднях, переключилась на школу.
—
У нас с прошлого года нет классов, учителя разбежались. Сидим на матах в спортзале, там теплее, завхоз книжки приносит — читаем, что кому попадется. Мне досталась химия за восьмой класс, ничего в ней не понимаю, и “Тридцатая любовь Марины” Сорокина. Я уже половину этой ерунды прочла, хотя и скучно. Дома “Маугли” есть, в библиотеке свистнула, потом верну. Книжный магазин у нас летом сгорел, с рэкетом не поладили. Да и зачем книжки, здесь у нас никто не читает. Вышивают, лапти плетут, из бересты посуду делают — руки заняты, зато голова свободна. Мама с тетей Аней телевизор иногда смотрят, Верка сутками плеер в ушах крутит, мне иногда включает Земфиру, а я “Тату” больше люблю. Между прочим, она на тебя глаз положила, уже всем призналась, охала-ахала: “Мой синеглазый принц”. Ты с ней осторожнее, предупреждаю — шалава, пробы ставить негде. “Хочу быть птицей в облаках!” — передразнила она старшую подружку, — а сама на пятом месяце, дура неумытая. Такое кино, — девочка зевнула, но тут же извинилась, деликатно прикрыв рот ладошкой. — Ты пока посиди, все заняты. Тетя Аня продукты военные в холодильник складывает, а мама с Клавдией Семеновной… — малышка вздохнула и подняла глаза к потолку, — в шестую палату с ракетчиками пошли. Там широкие кровати, в пересменку, два на два, до синевы будут трахаться. Это часа на полтора. Ничего, — малышка задумчиво погладила автомат на коленях, — подрастем, отольются красным воинам наши аборты и слезы.
—
Ленка! — в дверь заглянула крутобедрая медсестра, встречавшая меня в приемной. Лицо ее было встревоженным и сердитым — видно, она застала конец нашего разговора. — Опять свой бред несешь! Господи, в кого ты только уродилась, трепло бессовестное! Что ты мелешь — мама в ординаторской, тетя Клава на складе, Верка в регистратуре… ну-ка, марш отсюда!—
Успели, значит, перепихнуться, — буркнула девочка, поднялась со стула, поправила автомат и подняла руку в пионерском салюте, прощаясь со мной.—
Выметайся, сплетница! У тебя совесть есть, так мать позорить? Она давно дружит с дядей Володей и Петром Николаевичем, да и вообще — кто тебя таким словам научил? Это школа ваша проклятая. Собирайся, тебя домой на машине подвезут. Я тебе в рюкзак продукты положила, половину консервов тете Маше отдашь. Помни — конфеты на 8-е марта, а печенье ешь. Шагай!Девочка вышла.
Крутобедрая тетя Аня повернулась ко мне.
—
Вы тоже собирайтесь. Одежда готова, военные подбросят до станции. Минут через десять выходите на крыльцо. Куртку я вам починила, подштопала, у брюк бахрому подшила, ключи и деньги в боковой карман переложила. Как вы себя чувствуете? — медсестра участливо посмотрела мне в глаза… и попалась на синий крючок. Села на стул, пригладила волосы и тяжело вздохнула.
—
Бл…ская жизнь… простите. Ленка вам правду сказала. Живем как в борделе, привыкли. Шестая палата у нас для греха, места и времени мало, бывают и такие вот оргии, два на два. А что делать — люди звонят, едут издалека, везут продукты, думают о нас в дороге, надеются на хороший прием — что тут целок из себя строить. Мы чистые, проверенные, белые халаты, спирт — мечта каждого серьезного мужчины. Чужие здесь не ходят, а с армией и МЧС как-то надежнее. Пробовал рэкет на нас наезжать — морфий, таблетки требовали, Ольгу и Верку хотели уже на кушетках попользовать, а тут наши мимо ехали. Всю банду, девять человек, прикопали в том лесочке, где вас обнаружили. Теперь у нас два пистолета и карабин “Сайга” для защиты. Каждую неделю ездим к военным тренироваться на стрельбище. Двое остаются здесь, а двое едут. Там тоже, конечно, спим с командиром части и с его заместителями, но они мужчины опрятные, порядочные — и на праздники всегда зовут, и в будни не забывают, везут продукты, дарят подарки. Хотя тоже живут небогато — склады разворованы, горючка и боеприпасы идут налево, недавно три БТРа и малую крылатую ракету с полигона увели — ни один часовой не шевельнулся. Но как-то живем, перебиваемся, вместе с армией оно всегда веселей. Вы там скажите тем, кто вас ревизором назначил — стараемся изо всех сил, крутимся, как можем, до осени дотянем, но к новой зиме уже надо что-то серьезно менять, нельзя же так… безнадежно.Женщина закрыла глаза и хлопнула ладонями по столу.
—
Ну, вроде все рассказала, даже устала. Глаза ваши меня выматывают. Прощайте. Ленку довезете до поворота, там два шага, сама дойдет, а вас прямо к вокзалу подбросят. Очки только черные наденьте и не снимайте, это Ольга Петровна сказала, иначе так и не уедете из наших мест.
Раз уж выпало несколько свободных минут перед отъездом, позволю и себе немного личных жалоб
— устал слушать чужие, озвучу свои.
Сергей1! Вы как редактор, рискнувший два года назад с моим дебютом, вправе требовать от меня, чтобы я расширял территорию своих публикаций, пробивался по месту столичной прописки и не тревожил уральский журнал — он не резиновый, своих синеглазых хватает. Если строже, так оно и есть — приветили, а дальше ножками, сам. Тихо рапортую, хотя меня никто не просит.
Напечатался в забугорье — в нью-йоркском журнале “Время и Место”. Приветили, погладили по головке… журнал закрылся. Америку тревожно тряхнуло.
Отдал рассказ в “Вестник Европы”. Поцеловали в макушку: “Печатаем в ближайшем номере”. Тихо радовался: лестно поднять свою репутацию “Вестником”. Затея сорвалась — ушел спонсор, рынок пошатнулся, журнал закис.
После моей публикации вы тоже в безнадеге повисли на флажке.
Я заволновался: не становлюсь ли я вестником кризиса?
Попытка в “Знамя” намекнула о прорыве. Отзыв отдела прозы: “Будем за вас держать кулаки на удачу. Передаем рассказ наверх”. “Наверху”, увы, притормозили — так нелепо я завис между редакторским верхом и низом.
Жалоба Ионы в морду чеховской лошади: затирают таланты.
С “Октябрем” расстались сухо и неулыбчиво: “Увы, не подходит”.
В “Новый мир” уже не стал соваться, щадя свои нервы.
Моя суета выглядит анекдотом: наивно бегать по семи ветрам.
Стыдно до слез, готов себя изметелить за дешевую тупость.
Потому, наверно, и оказался ночью на 101-м километре.
И замерз вдалеке от Москвы.
Прощаюсь, гудок за окном.
Ваш Хлестаков.
Довольные двойным перепихоном два майора сели впереди, а мы с малышкой устроились на заднем сиденье. Уазик развернулся у крыльца, мы дружно помахали через стекло четырем женщинам в белых халатах, улыбавшимся нам с верхних ступенек. Майор за рулем прощально посигналил, женщины скрылись в корпусе
— и нас во дворе не стало.—
Ну, Лена, что в школе проходите? — не поворачиваясь, спросил майор без баранки, заводя непринужденную дорожную беседу.Малышка с притороченным к спине рюкзаком смотрела в окно на проплывающий мимо длинный забор автобазы и, не меняя взгляда, негромко ответила:
—
“Сказку о царе Салтане”.—
О! — воскликнул майор за рулем. — До Пушкина уже дошли. Как время летит. Ты же вроде вчера еле букварь листала.Малышка невесело хмыкнула. Забор кончился.
—
Там маму с ребенком в бочку законопатили и в океан умирать бросили.Не оборачиваясь, майор без руля мудро пожал плечами: мол, что попишешь, и не такое в сказках бывает.
Так же негромко, не отрывая взгляда от окна, девочка спросила:
—
Дядя Володя, а когда вы мне пистолет подарите? Помните, обещали.Правый майор нервно кашлянул, взял недолгую паузу, но ответил серьезно:
—
Пока рано, Ленуся. Руки у тебя слабые, отдачу не выдержишь. Подрастешь, обязательно подарю, я свои обещания помню.Дальше пошли колдобины, заваленные хламом участки дороги, объезды, шлагбаумы, переезды
— разговор утих.Малышка тихонько пихнула меня в бок, мигнула глазами в сторону майоров и показала ладонь: на ней был нарисован круг “Мерседеса”. Звездочка на наших глазах засветилась красным. На мою оторопь она таинственно улыбнулась: “Мне тоже подарок”. Куда подевался муравей, мы оба не поняли.
В шуме двигателя можно было разговаривать тихо, неслышно.
“Вырастешь, меня тоже подстрелишь?”
— спросил я с улыбкой.Улыбчивый тон малышка не приняла, прошептала серьезно.
“Может, и нет, если узнаю, ты ведь постареешь”.
Хотел ответить: “Что ты, никогда!”
— но промолчал.
Уазик притормозил у деревянного дома с двумя калитками, раскрашенного сообразно вкусам соседей в бурый и желтый цвет: твоя половина, моя половина.
Лена молча вывалилась наружу, поправила берет, потерла варежкой нос, прищурилась, рывком развела лямки рюкзака, копируя матросскую душу нараспашку, и произнесла хриплым голосом революционной шалавы:
—
Ну, кто из вас еще хочет комиссарского тела?Выпалила и умчалась по дорожке, сверкая на бегу белыми пятками валенок.
Оба майора заржали, я тоже не смог удержаться.
—
Ну, оторва растет! Как ее Ольга дома одну оставляет?—
А кого ей бояться? Крупную шпану мы почистили, чужие сюда не сунутся, а на мирный народишко они сами страх наводят. Там полшколы таких, подрастут — готовая рота спецназа. Ты думаешь, у нее ствола нет? Есть, комполка подарил на день рожденья. Это она перед нами в примерную дурочку играет.Поворот налево, прямо, направо, еще один поворот.
—
Приехали! — майор надавил на тормоз и прихлопнул ладонями по баранке. — Станция Березай… кому надо, вылезай.Я поблагодарил за дорогу и попрощался с молочными братьями.
Они не ответили, даже головы не повернули. И в зеркальце на ветровом стекле не посмотрели, боялись встречного взгляда странного чужака. Опытные вояки, многое могли бы порассказать, но не рискнули доверить строгие армейские тайны приблудному гражданскому лицу.
Уазик развернулся и скрылся. Я побрел к билетным кассам.
На перроне маячили несколько одиноких фигур, но в привокзальных забегаловках было оживленно. Проходя мимо “Кафе-гриль”, в последнем закопченном окне я вроде бы даже заметил утренних знакомых, встреченных в лесу. В сигаретном дыму и в чаду пережаренных куриц опытный сенсэй-обходчик что-то горячо втолковывал большому неучу, продолжая курс по ликвидации неграмотности. Прежней безумной музыки не было, вместе с хлопьями снега с неба падала тишина, но красный семафор в конце платформы светил тревогой.
И снова “Березай” накрыла тьма.
В циферблате вокзальных часов белочка не появилась, но стрелки завертелись со скоростью мелькания спиц велосипедного колеса. Здание станции не поехало кругом, скрипя невидимой осью, а подросло на этаж и украсилось шпилем на башне с колоннами. Вокзальный народец тоже вел себя суетливо, как в быстром монтаже старой хроники,
— метался по перрону туда и обратно, ронял и поднимал чемоданы, мельтешил в окнах зала ожидания, торопливо снимал шапки и шляпы, в дикой спешке вытирал лоб и опять их напяливал, сажал детей на плечи, тут же ссаживал, и детишки, как ни странно, не плакали, что не удалось дольше посидеть на шее у родителей. Кутерьма ни на секунду не унималась — все бежали, хмурились и улыбались, здоровались и прощались на ходу, по-птичьи нервно смотрели в небо и на мелькающие стрелки часов — уставшему взгляду казалось, что, если не остановить эту муравьиную суету, они до скончания века будут метаться и маяться.Только стальные рельсы, прибитые к шпалам ржавыми костылями, цепко держались за грунт, намертво соединяя восток и запад.
Падал снег, тихо таял, зеленели и облетали желтые листья, блестели лужи дождя, покрываясь застывшим ледком, снова желтело, белело и таяло, мела пурга, перекрываясь веселым ливнем,
— все это менялось в темпе безразличного листания календаря, где в мелких цифрах на пейзажах угадывались красные дни рождения близких друзей и знакомых, включая тех, кого уже не с чем поздравить. “Чуть помедленнее, кони…”Картинка послушно замерла на осеннем мотиве.
Последние шаги ноября в грязно-серых обносках
— чахлый остаток месяца в простудных соплях бредет топиться в пока не замерзшее озеро, но кто-то в белом меняет унылые планы и заставляет бедного переобуться на ходу. Любимый набросок предзимья: дороги, луга и овраги покрыты с утра седоватой небритостью, поля в лесополосах прочерчены в старых бороздах снежной крупой, а сверху все сыплет и сыплет, и скоро все станет белее и на год взрослее, но в ноющей памяти желтые ведьмы не устают кружить листопад.Порыв ветра
— и я обнаружил себя в пустом купе, у окна с раздвинутыми занавесками. Но и здесь заоконный пейзаж не угомонился. Золотистые шторки казались театральным занавесом: в глубине сцены проплывали и скрывались за кулисами силуэты водонапорных башен, заводских труб, припудренные снегом краснокирпичные фабрики, гаражи, железнодорожные переезды с флажками станционных смотрителей, шлагбаумы с приткнувшимися автомобилями и седоками, именно в эту спешную минуту проклинающими все на свете шлагбаумы и поезда. А над всем случайным спектаклем, пейзажной драмой в непонятно скольких частях, в колосниках над сценой зависло темное небо, где шевелились нарисованные синими брызгами звезды. Проплыла, уж не знаю, какая по счету, осень и вновь обернулась зимой, как две капли воды похожей на прежнюю.
В проеме купейной двери застыло бледное лицо глухонемого книгоноши-обходчика. Отсчитав мелочь, я купил пестрый еженедельник, развернул
— и застыл на крупном заголовке: “КРОВАВАЯ БОЙНЯ В СЕЛЕ КУРКОВО”.“Банда пятиклассниц со звериной жестокостью расстреляла армейскую колонну на марше. Российских военных подлые выстрелы застали врасплох. Взорвав две головные машины и тыловой грузовик с химическими отходами, юные мерзавки шквальным огнем из автоматов скосили беззащитных военнослужащих. 47 убитых, 54 тяжелораненых
— таков ужасный итог курковского кошмара.Погиб весь командный состав ракетного полка.
“Такого не смогли бы сделать даже мои десантники”,
— с горечью признался выживший в бойне командир роты спецназа майор В. Ковтун.Группа захвата подразделения “Амба”, вызванная из Рязани и окружившая террористок в здании местной школы, отступила, до крови искусанная синими муравьями. Это что еще за мутанты на русской земле?
Суда не будет
— убоясь народного гнева, юные мерзавки покончили с собой, отклонив предложения сдаться. На правой ладони у всех террористок был обнаружен круг с тремя стрелками, увенчанный пятиугольной звездой”.На фото рядом с золотистыми волосами валялся простреленный лиловый берет. В окне мелькали голые ветки деревьев
— за этим дыряво-колючим забором, не отставая от поезда, белозубой страшной улыбкой скалилась луна. Я машинально посмотрел на ладонь — таинственный знак бесследно исчез.“Это невозможно!
— застонал я, сминая листы. — Лена, Лена… как же так?”Повернулся к зеркалу на двери
— волосы добела поседели.Зрачки в глазах стали прежними
— унылого болотного цвета.“Так не бывает!”
— прошептал я мертвыми губами.“Будет!”
— ответил синий муравей.
Домой я вернулся в полночь. И не узнал своих.
Дочь постарела, синие круги под глазами, жена подросла.
Нет, не так, это у меня голова кругом…
Жена постарела, дочь подросла.