Содержание Журнальный зал

Юрий Казарин

Против света

Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2012

Слово и культура

 

 

 

 

 

 

 

Против света

 

Зима на Кольском полуострове сырая. Ветер с Баренца. Солоноватый. Мощный, долгий, однонаправленный ветер, волочащий морозный воздух горизонтально земле, без остановки прущий в сторону материка и не оставляющий за собой какого-нибудь белого снежного пятна. Снежинка иногда прилипает к лицу, как почтовая марка, но тут же отклеивается и летит дальше. Если долго стоять или идти боком к ветру, то с наветренной стороны на куртке, на рукаве, от плеча и ниже уже на штанине матросской задубевшей, залубеневшей каторжной, “штрафной” робы появляются и растут горизонтальные сосульки. И ты постепенно превращаешься в ледяного, льдистого, сосулечного дикобраза, побритого с одной, подветренной, стороны. Такая погода может продолжаться неделями, месяцами. А снег всё-таки начинает кое-где задерживаться, застревать он цепляется за бугорки, за строения, за скудную голую растительность, он приметает автомобили, грейдеры, трактора и прирастает к сапогам, к валенкам, покрывая их соломенным мехом бывшего белого, а теперь нечисто-желтоватого медведя.

В один из таких тёмных, заполярных ночных дней случилась у нас беда. Заглох двигатель грейдера, и к нему нос к носу принайтовали бульдозер, который задним ходом потащил огромную машину, пытаясь завести её с ходу. Бульдозер взрёвывал, вздрагивал и дёргался, но безуспешно. Водитель грейдера выполз из кабины, усиливая шум шквального ветра непомерной матерщиной, забрался на высокий бампер, открыл капот, как пасть своего прирученного, пропахшего соляркой левиафана, и нырнул по пояс в грязную бездну моторного отсека, оставив снаружи нижнюю часть тела, ставшую верхней после отчаянного нырка наклона броска к проклятому неработающему железу. Бульдозерист решил усилить конец/буксир еще одним тросом, чтобы уже потаскать грейдер по неласковой кольской земле от души и до победного конца. Он передвинул рычаг, газанул, и бульдозер буквально прыгнул вперёд к раззявленной пасти грейдера, врезавшись в неё и в матросика-водителя верхним краем высокого ножа, или лопаты, как иногда говорят сами бульдозеристы. Удар был страшный, одновременно звонкий и скрежещущий (железо в железо!), и какой-то глухой, как бы смягченный, с треском лопнувших тазобедренных костей грейдериста. Всё. Мне показалось, что ветер встал как вкопанный, дрожа от напряжения и ужаса, а потом лопнул, взорвался снежным зарядом и рванул в прежнем направлении с новой, совершенно дикой, но и вместе с тем с торжественной одической силой.

Всем: и будьдозеристу, и штрафникам-дисбатчикам с лопатами, и мне, и Господу Богу стало ясно, что произошло. Бульдозерист вывалился из кабины как-то неловко, назад по ветру на гусеницу, упал на снег, пробежал несколько метров на четвереньках, потом вскочил и рванул к сторожке, где в железном ящике стоял одинокий карабин СКС-43 (без штыка, штык лежал на столе и использовался нами для прокалывания консервных банок) и где можно было загасить весь этот ужас выстрелом в себя. Я бросился за ним, остальные к механизмам, вытаскивать пострадавшего грейдериста. Пока я валил и связывал очумевшего от случившегося, от непоправимого мальчишку бульдозериста, ребята внесли в домик другого мальчишку, раздавленного бульдозерным ножом. Он был еще жив. Или уже жив открыл глаза и, поймав зрачками мои, пробился сквозь моё карее зрящее ужас вещество в мой мозг, прямо в мозг, и спросил:

Я еще здесь?.. Или уже там?..

Мозг мой ответил:

Ты, парень, где-то посередке. Но ты жив. Держись. Сейчас я отнесу тебя на базу. Это недалеко: километров 7,5–8. Пойду на лыжах, через сопки. Так скорее получится. Держись, матросик, а?..

 

Я стоял на лыжах. Палки не взял руки будут заняты. Парнишку, завернутого в два казённых, матросских темно-синих одеяла с четырьмя поперечными серыми полосочками по краям положили мне на правое плечо (и я сказал ему, правому плечу:

Ты давай терпи мне этого Матвейку (так мы называли дисбатовских новичков) на левое не переложить: застегнёшься пыль глотать, Пиза Ревда  Тавда Ваенга Покукуй!

Мне повезло с ветром: он дул с правого борта, поэтому Матвейка, который играл роль паруса, давил на меня справа, и я, скользя по снегу на лыжах, чуть разворачивался влево и идти было легче, проще и скорее. Так и несло меня правым галсом в сторону базы, где была другая, вполне официальная, добропорядочная служивая жизнь и куда я надеялся доставить бедолагу живым.

На последнем километре я почувствовал, что обессилеваю: сколько месяцев сплю в ледяном кубрике (бараке) по четыре часа в сутки, ем порошковую картошку и подгнившую треску (пайка), приберегая на утро отрезок от проспиртованного (для долгого хранения) северного батона, лёгкого, твёрдого и резинового на вкус; сколько раз уже получал прикладом в спину от охранников (среднеазиатов и хохлов); сколько раз задумывал я, нет замысливал побег в обитель там какую-то каких-то на хрен нег… И тут вот, в этом времени полярной сгустившейся ночи, в этом месте, на склоне сопки, почти у подножия её, ох, а нужно ведь на неё еще как-то взабраться а там уже вниз гравитационным ходом, по воле Божьей, наискосок, по холму, помедленнее, чтоб не упасть, не дай Бог, потому что уже не встану я на ноги с Матвейкой, и придется, скинув лыжи, ползти, ползти до первого КПП, именно в этой точке Кольского полуострова во мне, внутри, в голове, в сердце, в кровотоке, в душе и еще в чем-то, что стоит за душой и над ней, во мне, во мне, во мне зазвучало, заговорило, заныло да еще с эхом и металлическим перезвоном  НЕЧТО. Нечто то, что, видимо, было во мне всегда (помню, что с трёхлетнего возраста) и что организовывало во мне моё витальное вещество в моё несчастное и счастливое пропотевшее и помороженное существо. Нет, не песня, не музыка, а нечто большее, громадное и непреложное, как свет и тьма, как тишина и звук, как множественный взгляд ночного неба, СТИХИ. Они не звучали во мне в своём словесном воплощении они высвечивались в моём сознании сразу семантически, понятийно, минуя языковую оболочку. Были ли они зримыми? Да. Я видел и ритм, и музыку, и интонацию, которые, соединяясь, порождали смысл. Они колыхались в темнеющем моем сознании, как северное сияние…

 

…Дано мне тело, что мне делать с ним… Выхожу один я на дорогу. Предо мной кремнистый путь лежит. Ночь темна. Пустыня внемлет Богу, и звезда с зведою говорит… Среди миров в мерцании светил одной звезды я повторяю имя… Переулочек, переул. Горло петелькой затянул… И в твоём дому есть окно такое… Можжевеловый куст… Прямые крепкие мужья сидят, как выстрел из ружья… Наедине с тобою, брат, мне хочется побыть: на свете мало, говорят, мне остается жить… Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана… Вспышка!.. Остановка… Нет, еще иду. Не сплю. Не лежу на снегу… Красный фонарик стоит на снегу, что-то я вспомнить его не могу… Черноречивое молчание в работе… Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой… Лизать поэзии мозолистые руки… Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется… Вспышка!.. Всё нормально… Еще иду… Еще не умер я… Я один и разбитое зеркало… Я пригвожден к трактирной стойке, я пьян давно, мне всё равно; вон счастие моё на тройке в сребристый дым унесено… До чего ты щегловит… Рояль был весь раскрыт и струны в нём дрожали… Звон!.. Вспышка!.. Еще ползу… Улица у лица… Правая сторона лица обморожена. Правая стопа закаменела. Правая рука по локоть осиновая. Мороз потеплел. Всё. Щас упаду и конец… Не верь, не верь поэту, дева… Монгольское лицо природы… В обитель дальную трудов и чистых нег… Как трагик в провинции драму Шекспирову… Звёзды медленно горлом текут в пищевод… Не бронзовой золой жаровень… Уже серебряные змеи через дорогу поползли… Удар!.. Звон!.. Вспышка!.. И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит… Опершись жопой о гранит… Прощай, немытая Россия… Вот бреду я вдоль большой дороги… Вспышка!.. Вспышка. Вспышка… КПП!..

Молодой старлей Ваня Тюрин обомлел, увидев меня: сбежал, что ли? Зачем? Почему? Позвонить домой из штаба базы? Или… Так сбежал. В побеге. На рывке? Господибожетымой!.. Потом он рассмотрел поклажу на моём плече что-то рулонообразное, похожее на толстый, свёрнутый в трубу ковёр, перекинутый через плечо… Матвейку сняли. Тело его перегнулось почти пополам. Он был мертв. Мне взвалили на плечи жизнь, а принес я сюда смерть, подумал я и опустился на каменное крылечко КПП…

Иногда мне снятся повторяющиеся сны. И страшные, и светлые, и загадочные, будто то, что случилось в жизни, было черновиком того, что показывает мне, спящему, из года в год подсознание, создавая новые, чистовые варианты реального события. Матвейка мне не снился никогда. И вот во сне спустя почти сорок лет, однажды я увидел себя на лыжах с умирающим человеком на правом плече. Я показывал себе себя со стороны, и я, спящий и настоящий, верил и знал, что парнишка дотянет до КПП, выживет: вот я не я, бредущий на лыжах, чувствую, как он изредка похлопывает меня по спине, и я тот, который видит меня со стороны в своем пропитанном морским нашатырём сне, вдруг понимает: нет, не дотянет, оба не дотянут, не дойдут. И тогда тот, который спит и видит себя во сне, закрывает глаза от вспышки, и в напряженном подсознании сознании сверхсознании появляется и начинает подрагивать и колыхаться, сжимаясь и разжимаясь, северное сияние стихотворения.

 

и тянутся к последним поездам
окраинные руки злые лица
и родина колючая звезда
стоит под сердцем и не шевелится
не трогает не тянется обнять
не вознесет взахлёб не грохнет оземь
не скажет ли зачем она меня
учила целоваться на морозе
искать живую кровь читать следы
цвела в окне плыла в окне проездом
поющая
из ветра и воды
горючая
из снега и железа

 

Это стихи Екатерины Перченковой, поэта, родного мне. Поэта милостью Божьей. Стихи Екатерины как вода, текущая в гору. Живая вода. Поэзия, как живая вода, стереосемантична: всеохватность и проникновенность её очевидна. Стихотворение это не вместилище смысла, а бездна, которая есть сама себе смысл. Действенность поэзии поразительна: в трудные и страшные моменты жизни она спасает тебя, выволакивая, умирающего, из сугроба. Стереосемантика поэзии обеспечивается не только наличием её в музыке, в мире, в слове, но и соединением, нет единством жизни и смерти. Стихи не дали мне замерзнуть в заполярных заснеженных сопках. И хотя жизнь умерла Матвейку он всё равно жив. Жив во мне. И я до сих пор тащу его, погибающего, на плечах, а он время от времени похлопывает меня обмороженной ладошкой по спине и, наверное, улыбается…

Лето нынче на Урале жаркое. Ждёшь дождя. Лежишь под утро, задыхаясь, прислушиваясь к воздуху, не шумит ли он водой. Живой водой. Кошка Тася трогает лапкой влажное плечо, поднимается с подушки и говорит виновато:

Я посмотреть собачку, и прыгает с дивана на подоконник, смотрит из окна во двор и видит деревья, ребятишек, дождь, а над ними небо.

 

такое небо: кто глотнёт утонет:
ни выходных ему, ни новостей.
господь, как очарованный фотограф,
глядит на разбежавшихся детей
в лесу дождливом, где любое тело
хватает ошалевшая вода
запечатлеть любимым, черно-белым
в дыму и против света,
навсегда.

 

(Стихотворение Екатерины Перченковой.)

 

Юрий Казарин

 

Следующий материал

Замечания на стихотворения Константина Комарова “От времени вдогонку”

Критика вне формата                 Замечания на стихотворения Константина Комарова “От времени вдогонку” (Опыт камчатского стиховедения)   Комаров Константин Маркович. От времени вдогонку. Стихотворения....