Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2012
Юрий Могутин
(1937) — родился в семье дипломата, репрессированного в 1938 году и приговоренного к высшей мере, замененной 25 годами лагерей. Вместе с матерью был выслан из Москвы. Детство провел в эвакуации на Урале и в разрушенном войной Сталинграде. После войны учился в школе рабочей молодежи, работал разнорабочим на стройках по восстановлению Сталинграда, матросом на рыболовецком судне на Каспии, служил в авиации в Прикарпатье. Окончил историко-филологический факультет Волгоградского пединститута, преподавал в Забайкалье русский язык, работал в сибирских газетах. Впоследствии окончил Высшие литературные курсы. Автор многих книг стихов и прозы и многочисленных публикаций в центральной и региональной печати. Живет в Москве.
Юрий Могутин
Мы вольные дикие травы!
***
Конский топот созревших яблок,
Деревянные думы изб.
Глухари, наклевавшись ягод,
Осовело сползают вниз.
Этот рай вызревал подспудно,
Как в корчагах тёмных вино.
В эту ночь захмелеть нетрудно
И влюбиться немудрено.
Вызревают на лунном гриле
Немудреный харч рыбаков,
Белоснежные перси лилий
И каштаны майских жуков.
Спит серийный убийца
Спит его мелкокостный корм,
Спят Урюпинск, Пропойск и Корсунь,
И Гурзуф, проморгавший шторм.
Лишь луна над вселенским вечем —
Для прохвостов и недотёп —
Льёт прохладный елей на плечи,
А на лоб почившим — иссоп…
***
Бедный сапиенс!
Не успел родиться — уже хоронят.
Смерть и жизнь, как лазанья, — идут слоями.
Впрочем, кто из живущих думает о Хароне?
Самодостаточны люди, сиречь славяне.
Даже кто ростом с груздь, грехов — как песка морского,
За короткий век успеваем накуролесить.
И пока несёт нас борт от Читы до Пскова,
Успеваем прожить не часы, а, наверно, месяц.
Дальше некуда ехать, то бишь лететь,
Ибо дальше для вас раскрывает объятья Вечность,
И с венками встречает в пункте конечном Смерть,
И Харон-паромщик вас ждёт воспитанно на конечной…
***
Здесь квартирует полусвет.
Вот поселковый туалет
И магазинчик “Краски-лаки”.
На туалете
С перебинтованной лицой,
А в Переделках пастернакипь
Мусолит свой либерализм,
Как прежде верила в троцкизм.
О курсе доллара гагачит.
Кругом кипит мартышкин труд,
На дачах Евтушенку жгут.
Ништяк. Он новых нафигачит!
Здесь все полны стихами всклянь,
Одни творцы — куда ни глянь.
В Писдоме скумбрия по-флотски.
Всё это пройдено насквозь.
Соединятся на авось
Зелёный змий и бутербродский…
***
Где медлит невод и мечется карп,
Чтоб выплеснуть смертный страх,
Свой куш не упустит воровка кар-р,
Таясь на стрёме в кустах.
Неделю week, а как будто век,
Сетями тралят затон
Речные хищники Чук и Гек.
Куда ты смотришь, закон?
Гребут на лодках, сужая круг
Вокруг сумятицы рыб.
В придонный слой уходит испуг,
Предсмертный жаберный всхлип.
Сквозь сито сети
Процедят братья затон,
Пока, от боли корчась, река
Русалочьим бьёт хвостом.
***
Господь не знает
Куда нам с проспиртованной душой!
Но если срок за выпивку скостят,
Простят ли бред с рифмованной лапшой?
Стихи — с небес диктуемый диктант.
И раз я создан Богом для битья,
Иной мне вряд ли светит вариант
В стране измен, подлогов и вранья.
***
Глазунья луны на сковороде небосвода.
Хочется жрать, но зато
Вещи лишь кажутся — сало в прожилках, булка.
Только в брюхе пустом, как в пещере, гулко.
Боже, Тебе звонит бездомный один человечек:
Мне бы супчика с хлебом, Ласковый, Добрый Боже!
А в ответ: “С вами говорит автоответчик.
Абонент недоступен. Перезвоните позже…”
Абонент недоступен.
В молчанье Его неизвестный грамматике вид.
Человеков, как тьма, накрывает Его немота.
Поцелуй распятье, и пекло Его любви
Превратит в графит целующие уста.
***
Как из ведра изобилия. Льёт. И просвета нет.
Смыло кота Базилио и унесло в Бразилию,
Как неживой предмет.
Ливень нас превращает в глубоководных рыб,
В неизвестный грамматике вид.
Жестикулируя плавниками, лови, как планёр, поток,
Чешуёй обрастая, лети-плыви, индивид!
Твоё дело
Снова Дарвин в чести: всё вернулось на круги своя —
Мать-пучина, жабры, севрюжий хвост…
И напрасно нас ждут на земле необсохшей дела, семья
И лошадка, везущая в хлябях великих хворосту воз.
***
Хуча куева бардов и менструэлей
Новогодние ёлки заматывает в моталки;
Казино, распродажа Раши, биржи, бордели;
Шелестят по Москве лакированные катафалки.
Как налим на суше, хватаешь тлетворный воздух:
В запендю попал, доверяясь вертлявой юбке.
Удирай подобру отсель на жуках навозных
В травяном возке, в ореховой ли скорлупке.
Мимо зданий, уловленных крупной монтажной сеткой,
В ожидании сноса, покраски или ремонта,
Вдоль метро, играющего подсветкой,
Мимо танка ржавого с надписью “Всё
Вдоль толпы у трапезной храма Бориса и Глеба,
В гущу запахов жизни и разложенья.
Тут бомжей питают бесплатной шурпой и хлебом,
И растёт толпа несытых “венцов Творенья”.
Наспех молимся, в спешке грешим, стареем,
По ушедшим грехам тоскуя и горько плача.
Становясь добычей червей, распада, кореньев,
Подаём прошенья Творцу, ничего не знача…
***
Я рыл окопы, крыл блиндажи,
Искал могилы отцов.
И жизнь была
Одни начала концов.
Полярных сияний гетеродин,
Казалось, сводил с ума.
Зиме не жалко своих седин
Для тех, чей дом Колыма.
Я стал под зябкий сполох зарниц
Белей полярной совы.
Упорней воли вот этих птиц
Меж нас не встречал, увы.
Округи выпотрошенный рудник
Вспухает, как чёрный торт,
Пурга заносит кости родных;
Как бубен, гудит простор.
Зимовщик пьяный, ругая власть,
Не знает, куда упасть.
Сквозь тундру каюр на нарте плывёт
И песню глухую поёт…
***
Круг неразрывный, даже круговорот;
Запах лохматый валенок, шапок, шуб;
Белым медведем снег у крыльца растёт,
Не отыскать в снегу колодезный сруб.
Вот и случилось
Пятый, как водится, с крышею ледяной.
Вкруг морозного месяца ореол,
Ангелы с крыльями вьюжными за спиной.
Мнится, что Бог сугроб преломил, как хлеб.
Вместо избы из млека торчит труба.
Мне всё труднее греть собою свой склеп,
Лёд из души выдавливать, как раба.
В кружку плеснёшь и молча примешь на грудь,
Ну, а вторая следом пойдёт сама.
Вилкой подцепишь в банке хрустящий груздь,
Слушая с грустью, как стонет в трубе зима.
Смертною пылью вьюги в полях трясут.
То, что пока в кристаллах, станет водой.
Снега натаю, из птичьих следочков суп
Сооружу и заправлю Полярной звездой.
***
Накрапывает март, скрипят суставы изб,
В забор пушистый хвост просовывает хвоя;
Пернатые певцы нагрянули без виз.
Бог слушает их пенье хоровое.
Кто зодчий всех зверей и сочинил весну?
В танцующий бинокль отыщется едва ли…
Кто камни тяжелил и задал взмах веслу,
Чей в облаках пунктирный след сандалий?
Смотрю туда, где спит серьёзная вода,
Где ёжится реки бесформенное тело.
От паводка и льда осталась борозда,
Да брёвна на мели остались не у дела.
Накрапывает март, скрипят суставы изб.
Однажды Бог простил, отвёл меня от краха.
Но дублей не дано
Бревенчатый настил, а мне сдаётся — плаха.
***
НЛО или белый аист летит
Приносящая новорождённых пугливая птица?
Аист летит, а младенец глядит,
Из кого бы ему родиться.
Солнце свалило без визы за горизонт,
Дождь пересёк границу без документов,
То ли рокочет “Боинг”, то ли басит Кобзон
Над леском в позолоченных позументах.
Белый аист летит или всё-таки НЛО —
Большекрылая летающая этажерка?..
Наркобарон на посадку даёт “добро”.
Дальше звучит пароль и идёт таможенная проверка.
А ведь, помнится, он начинал с младенцев, с нуля.
Последний раз его видели где-то в районе Кушки,
Где облетал он маковые поля.
И с тех пор уже держат его на мушке.
***
Это я уничтожил Рим, разбил Колизей,
Раздолбал брусчатку, богиням отбил носы.
Это я, губитель Эллады, гроза князей,
Повелел на Венеру мужские надеть трусы.
В городах, где мраморных статуй больше, чем горожан,
Я в разы уменьшил количество тех и других,
Истребил жрецов, патрициев поприжал,
Отпустил на волю рабов подъярёмных их.
Пузырилась пена с конских горячих морд,
Пробивая латы, копья входили в плоть.
Под каток тяжёлый железных моих когорт
Положил развратных ромеев Судья Господь.
Дальше будут латинский век и османский плен,
Золотая орда, Крестовый поход, и падёт Царьград,
Распадутся империи
Оживёт в Гулаге Дантом предсказанный ад.
Говорят, двери ада запираются накрепко изнутри.
Сторожит их трёхглавый Цербер — свирепый зверь.
Всех, кто пытал невинных, поганил монастыри,
Ждёт за дверями вечная лютая смерть.
***
Дерзкие погибают, и остаёмся мы
Щуплые дистрофаны, медленные умы.
Руки дрожат, от страха выпучены глаза.
Справа — аул Шемаха, минная полоса.
Взрывы трясли просёлок, и, пока я бежал,
В спину поймал осколок, в череп влетел металл.
Вот башка и фонит, лишь поднесёшь магнит,
Ловит радиоволны и в пустоту говорит.
В полночь пошёл эфир, передаёт командир:
“Не разнесёшь аул — твой продырявлю мундир!”
Словом, полный пипец! Я уже не боец,
Но отдаёт приказы мне командир-мертвец.
***
Когда я на почве служил сорняком…
А.Б.
Когда я на почве служил сорняком,
Меня из неё вырывали силком,
Кидали в силосную яму,
Ругая японскую маму.
Однако японская мать ни при чём.
Да будь я и свёклою, ставшей борщом,
На нас не найдёте управы.
Мы вольные дикие травы!