Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2012
Олег Дозморов
— родился в Екатеринбурге, окончил филфак и аспирантуру Уральского государственного университета им. А.М. Горького. Работал журналистом в Екатеринбурге и в Москве. Автор трех книг стихотворений. Жил в Уэльсе. В настоящее время живет и работает в Лондоне.
Олег Дозморов
Другая правда…
***
1
Из зимнего моря валлийские девы
выходят к своим полотенцам. Закат
пылает вполсилы, и справа налево
над пирсом стрижи начинают парад.
Заканчивается зима. На закате
залив подражает картине Дали,
и ставит светило, как пишут в Екате-
ринбурге, кровавую точку вдали.
Стрижи собираются ромбом и кругом.
Окрест розовеют верхушки холмов.
Идет разговор молчаливый друг с другом:
кто дальше забрался, а кто не готов.
2
Здесь слово “английский” наносит обиду,
за лето считают холодный апрель.
Здесь ловят треску, и простую ставриду
зовут изумительным словом “макрель”.
Здесь в рыбную лавку завозят тележку,
и смотришь, как в пластиковые лотки,
скользя, насыпают со льдом вперемешку
некрупные устрицы и гребешки.
Здесь в баре тусуется люд из предместий,
хорошего лета и выборов ждут.
Выходишь из шума последних известий
по небу валлийские звезды текут.
3
Здесь, как у Багрицкого, ветер соленый,
и море бездумно проводит века,
меняя с лилового цвет на зеленый,
с зеленого цвета
Здесь сигулам ветер воздушные стены
возводит, но просто бежать облакам,
и ежеминутные в них перемены
ломают всю оптику моря к чертям.
И, прежде свинцовое, серое море
налито в залив, как ромашковый чай.
И тонет сравнение пошлое с горем,
и шепчет прибой: “приезжай”, “уезжай”.
***
Что, человек-сам-себе-тюрьма,
день-деньской, как маленький, ходишь-бродишь:
то на резкость вид из окна наводишь,
то летишь с горы ледяной ума?
Разве важно
или сад с гремящими соловьями,
или бухту с белыми кораблями
взгляд в окне расстреливает в упор?
Загляни давай сам себе в мозги,
покопайся там, отыщи причину,
что томит с утра средних лет мужчину,
что стоит в пижаме и трет виски.
***
Человек сжег в комнате кислород,
встал вслепую с кровати, ища опору.
Мимоходом сунулся к монитору
и давай возделывать огород.
Шутка ли, компьютерная игра.
Для мужчины это весьма серьёзно.
Сел с утра, а встал — за окошком звёздно,
ночь везде намазана, как икра.
Так за эрой эра, за веком век.
Посмотри, жена, кроманьонец дышит
в монитор, еще сто веков — напишет
что-нибудь, начинающееся с “Человек…”.
На мотив А. А.
Пейзаж коряв, и клен ветвист,
как позвоночник динозавра.
Врезается кленовый лист
в асфальт, но как-то без азарта.
Кленовый лист
Спит аутист на остановке.
И что-то раздражает, злит,
как мелкий камешек в кроссовке.
Подумаешь — ну, ерунда.
А вытряхнешь — и не хватает.
Метафора, туда-сюда.
Дурак к автобусу хромает.
Быть может, этот дуралей,
автобус, Бог, скамейка, лужи
уже проникли в суть вещей,
а я гляжу на них снаружи.
И луч выходит из-за туч
не в небесах, а на рекламе.
Смотрю, как аутист, на луч,
на нарисованное пламя.
Что, если эта ясность — бред,
что, если муза — идиотка,
что, если этот белый свет —
так, гениальная разводка?
***
В час, как на остановку с вечернего чёрного неба
падал тот, что мне рифма,
у соседей с четвёртого горько расплакался бэби.
Жжёт фонарики фирма
под названием “Аккумуляторы и автодиски”
на крыльце, у подъезда.
Запирает киоск продавец старомодного диско.
Дальше ждать бесполезно.
Бесполезно и поздно. Её там никто не отпустит.
И трамвай не приедет.
Отойди от окна. Эта жалость расчетливей грусти:
убивает и медлит.
…Но расстроенный мальчик соседский уснул, оказалось.
Сердце как-то разжалось.
Всё трамвайным узлом за окном навсегда развязалось.
Ничего не осталось.
***
Ту звезду…
Ранец тот, гэдээровский, что мне отец привозил,
темно-синий, с замком-отражателем, из олимпийской Москвы,
что я быстро порвал и который я долго носил,
не найти ни в каких уже комиссионках, увы.
В эту школу, где слушали трепетно группу “Кино”,
“Наутилус Помпилиус”, в дружбе клялись навсегда,
с математики лихо с монеткой сбегали в окно,
чтоб обратно запрыгнуть уже с пирожком,
***
В пальто лужайку осторожной кошкой
переходя,
и те стихи, где в подоконник ложкой
долбит дитя,
и “ложку” где рифмуют со “сторожкой”,
и где шафран
краснеет сумерек, где осыпались астры,
и где сапсан,
и где туман, кустарник, дождик частый,
где умер шмель,
где за сараем сад, гул молотилки
и сладкий хмель,
и те, где из волос роняла шпильки,
где скрипнула балкона дверь
и где раздвоены
нагие груди спящей, где, мятежный,
как бог войны,
над нами мчится ангел неизбежный, —
ты вспомяни.
Лишь то, лишь то,
где на углу встречаются случайно
и где лото,
забудь, забудь. Их укрывает тайна.
Как нас пальто.
***
Дождик тук по крыше, дождик тук по крыше.
Дождику не спится.
Пешеходы
Хочется напиться
этой грусти, страсти, грубости полночной,
с юности печали:
дождик бьет по крыше молоточком точно —
мы не замечали.
Шорохи, мгновенья, что преподносили
дождики, дарили,
глупо прозевали, тупо проглядели,
зло проговорили.
В парке капли-сабли, на тропинках листья.
В небе самолетик.
Не спустились, злились. Не раскрыли зонтик.
Дождик как наркотик.
Дождик тук по крыше, только тише, тише.
Все осиротело.
Словно самолетом, пролетевшим выше,
счастье улетело!
Письмо на родину Наташе Санниковой, уже давно не писавшей стихов, в ответ на стихотворное послание ея
Ну вот, Наташа, и стихотворенье ты написала! Дюже поздравляю! Как там Жуковский: чудное мгновенье? Не помню, ибо вовсе не читаю литературу, а читаю сводки, обзоры рынков, этикетки с водки, когда глушу тоску и вечерами гляжу в чужой закат в оконной раме.
Нет, вру: окно на кухне на восточный глядит край неба, вкось от водосточной трубы частично виден парк и пруд, в котором гуси, раки, черепахи (я не шучу, мы тоже охи-ахи). Ну а про водку все поэты врут.
Ну что сказать о загранице? Чисто, высокие налоги (эти числа еще и увеличиваются)
— еще к проблеме курицы-яйца? Не то в России: вольно, грязно, страшно, как сообщают, дорожает брашно, а главное, все больше там “как тут” становится (вот это точно врут).Моральную победу одержали, кто от родных осин не уезжали, и потому я чувствую вину, и, предаваясь терпкому вину печали, грусти, бл…ской ностальгии, я наблюдаю в небе хирургии процесс по вечерам в другом окне. Закат льет кровь. И двор лежит в говне собачьем
— у всего испод, изнанка. Да, здесь быстрее заживает ранка, и слаще здесь лирический бальзам (элегия наследует слезам). Но, перейдя Исеть, Неву, Непрядву, ты понимаешь вдруг другую правду: расслабься, от себя не убежишь. Судьба равно повсюду кажет шиш. Стихи, восторги, рифмы, тропы, чувства, весь этот лжи спасительной искусства дешевый и вонючий реквизит не нужен, как кишечный паразит, ни там, ни здесь. Ни в Мсте, ни в Голливуде. Везде живут и умирают люди в полнейшем одиночестве, увы (любовь и ту придумали умы ехидные). Повсюду дышишь странно. Повсюду кукиш смотрит из кармана. Везде болезни, пошлость и тщета. А климат не решает ни черта.
***
Тяжело лежать на одном боку
и не спать. Простыня вся в канат свилась.
Снег снаружи сеет свою муку,
между мной и всем проявляя связь.
Перемелется, что ли, все в декабре?
Мечта человека: ничто не стучит в висок.
Ни о чем не думать, встать другим на заре,
совпадая с собой: раз
***
Нефть кончится, старик, язык останется,
а значит, мы останемся с тобой,
ну, что ли, ерундой языковой,
ну, что ли, закорючкой, запятой,
в зубах застрявшей косточкой, фигней,
когда все это дело устаканится.
Как тот доисторический планктон
утрамбовался вязкими пластами,
стал черной нефтью, так и мы с друзьями
любезными, в просодии кентами,
со всем своим лирическим дерьмом,
что вечно оставлялось на потом,
осядем буковками в тонкий том.
Хотя, конечно, мелкими шрифтами.
***
Опыты соединения слов посредством смысла
победили нежный напев кифары,
устаревший, как лапти и коромысло.
Только муза-дурочка ищет достойной пары.
Прислушивается: не звенит ли где колокольчик?
Не плачет ли кто-нибудь от обиды?
Обязательно нужно мотив закончить,
даже если начал его не Овидий.
Простим ей провинциальность ее, отсталость,
ей немного, в общем, уже осталось.
Как это с понаехавшими бывает,
связь с родиной постепенно ослабевает.
Ночью на улицу выйдешь
аптека закрыта, а музыка всё играет.