Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2012
Вячеслав Курицын
— прозаик, критик, журналист. Начиная с конца 80-х гг. 20 века публиковался в большинстве российских толстых журналов, был постоянным автором “Урала”. Автор множества книг, изданных в России и за рубежом.
Вячеслав Курицын
Из цикла “Рассказы Сирина”
От автора:
Расположенные ниже в порядке убывания нежности три новеллы явились побочным продуктом двадцатилетней (и подходящей, кажется, к концу) работы над большой книгой о жизни и творчестве Владимира Набокова. “Побочным” не значит “второстепенным”, а значит — “параллельным”. Выяснилось, что мои впечатления от обильного чтения произведений ВВ не просто не вмещаются в один том, но и в один жанр не втискиваются. Что-то остается за пределами не только научного, но даже и квазинаучного “дискурса”. Какие-то итоги чтения разумно было бы изобразить маслом, иные — заснять на видеопленку. Эти технологии мне, увы, недоступны. Но вот жанр рассказа, меж строк которого испаряются таинственные сиринские флюиды, не загнанные в радужные реторты исследования, — на это я решил посягнуть.
В мечтах я рисую себе целую книжку историй, случившихся с теми же (с русскими обитателями и гостями Германии) и там же (в Берлине, где происходит действие львиной доли рассказов Владимира Сирина; надо ли пояснять — тем более что для этого приходится множить скобки, — что под таким псевдонимом Набоков сочинял прозу до рубежа тридцатых–сороковых). Предполагается соответственно сиринская тематика и сиринская стилистика, “игра в Сирина”. Мне уже приходилось читать эти рассказы вслух для благожелательной аудитории, и, за вычетом вопроса о качестве, который обсуждать в этом проекте в принципе не стоит, я получил следующую важную претензию. Моя Муза якобы слишком добра. В то время как у героев Сирина, невзирая на бесконечную нежность ткани его письма, все обычно завершается плохо. Не то что я на сто процентов согласен с этим тезисом, но все же буду его в дальнейшем учитывать.
Пока — три текста, написанные на рубеже 2009–2010-го, после чего цикл застопорился в силу обилия иных трудов, но в записных моих книжках продолжают то ли зреть, то ли тикать ягодки замедленного действия, а пауза, может, и на пользу: я так люблю и Сирина, и Берлин, что рад буду растянуть на десятилетия работу, первые плоды которой с трепетом предлагаю вашему благосклонному — у вас, я же знаю, иного и нет! — вниманию.
Рождественский рассказ
Большие желтые машины помешают сказочному городку! Он должен вырасти, твердо сказал папа, в самые ближайшие дни, а эти хозяйски расселись, как большие птицы со сложенными клювами… может, не знают, что запланирован городок?
Потливой ночью, разбавленной тревожным шепотком в коридоре, Велька, уже, казалось, уснувший, вдруг сел в постели и хлопнул себя ладонью по лбу. И сказал тихо: “Елки-моталки!” Конечно, машины возникли строить сказочный городок. Он ведь не гриб и не дерево, он самостоятельно не вырастет. Какой Велька все-таки еще маленький и, невзирая на все пятерки, часто не понимает самых простых вещей. Понимает, но не сразу соображает. “Тугодум”, есть такое слово. Да, еще маленький, пусть не такой, каким его считает бабушка, которая в корявых коричневых калабахах, сваленных у боковой стены зеленого здания театра, отказывалась признавать декорации из оперы “Садко”, куда Велька ходил вместе с двоюродной задавакой Ксаной.
Тогда стояла осень, по городу вывесили черные шары штормового предупреждения, ветер гнал мимо театра лавину золотых листьев, и они, потрепавшись на декорациях, оседали в Крюковом канале, а там, хоть и холодно, пыхтел трубой туристический кораблик. Доносился тенорок экскурсовода: “А всего у Александра Сергеевича в нашем городе около двухсот адресов”. Бабушка смешная… будто Велька не понимает, что декорации из картона и разбираются по частям. Они не растут на сцене, и сказочный городок сам на площади не растет.
Следующим днем, когда возвращались к обеду, Велька потихоньку увлек маму от прямого пути, чтобы пройти через ратушную площадь. Мама отвлеклась, сжимала Велькину руку крепко, почти больно (он вежливо регулировал напор вращением кисти) и позволила себя сбить: лишь у ратуши удивилась, что они вышли к своей улице с другой стороны. Машины вытянули клювы, которые оказались, как Велька уже догадался, кранами. На площадь сгружали толстые связки коричневых ребристых щитов, и Велька, проходя мимо одной из стопок, небрежно постучал по дереву и глянул на маму: “Будут домики строить”. Мама кивнула. Лицо усталое, невеселое, нос будто вытянулся. “Скоро праздник”,
— сказал Велька. “Праздник еще… через полтора месяца, — сказала мама. — Ты уже поправишься. Пойдем всюду гулять, пойдем в цирк”. — “И на хоккей, папа обещал”, — сказал Велька. “Да”. — “А городок откроется за месяц до праздника”. — “Примерно”. — “Папа сказал, ровно за месяц”. — “Хорошо… Значит, скоро”.Деды Морозы, по-здешнему Николаусы, махали рукавицами, оседлав сосредоточенных пятнистых оленей, из каждой витрины, а в Петербурге, когда Велька улетал, новогоднего оформления еще не было.
Есть он в последнее время совсем не хотел, пожевал кое-как оладьи, испеченные доброй, но бестолковой, знающей не больше десятка русских слов тетей Кларой, нехотя залез в кровать, прикрыл глаза. По зыбкому экрану на обороте век пробежала наискосок шустрая струйка пятен, как оленья упряжка, еще раз, еще. Дед Мороз из пятен не складывался. Велька больно надавил пальцами на глазницы: ему почему-то запрещали это делать, а такой вспыхивал в этот момент в голове волшебный узор, серебряный, ртутный, круговым веером, как компьютерная заставка! Компьютер сейчас был очень дозирован, после отдыха допускалось полчаса телевизора. Велька досмотрел начатый позавчера фильм про львенка и марсиан. Потом гулял с мамой у церкви, где был мягкий, резиновый асфальт, черный, покрытый сейчас серебряной пленкой инея, а рыжий Лукас снова пришел с футбольным мячом, и они пинали мяч прямо в стену церкви. В первый раз мама хотела им это запретить, но так поступали все дети. Велька почти не говорил по-немецки, только этой осенью, во втором классе, начались уроки языка, но с Лукасом подружился сразу. Лукас еще приносил крошечный, но умный фонарик: он не просто мог высвечивать на бугристых камнях, из которых сложена церковь, белые, желтые или красные круги. Он еще реагировал на голос. “Рот!”
— говорил Лукас, или: “Гельб!”, и фонарик слушался.В тот же день или на следующий Велька, возясь перед ужином с учебниками, наткнулся в хрестоматии на стишок, который недавно читал с папой безо всякой хрестоматии.
Иван Топорышкин пошел на охоту.
С ним пудель пошел, но увидел топор.
Его проглотил, провалился в болото,
Разрушил забор…
За стишком шел вопрос: “Как автор обыгрывает фамилию героя?” Велька вдруг заскучал по Петербургу, по своему классу, по Мите Корочкину, другу по парте, и Митиной сестре Люде, которая сидела как раз перед Велькой и которую он весь первый класс хотел, но не решался дернуть за косичку, а в этом сентябре наконец дернул. Люда быстро обернулась и остро отточенным карандашом больно ткнула Вельку в руку, и глаза у нее тоже были острые, быстрые, но в тот момент она в лицо Вельке не глянула, только ткнула.
Все ребята, конечно, сейчас завидуют, что он в Берлине, особенно когда подступил Новый год и на немецких улицах появляются сказочные рождественские ярмарки. Видеофильм о такой ярмарке показывала в классе Генриетта Давыдовна, и у Вельки как-то по-особому прыгнуло сердце, когда он увидел толстый елочный венок, краснолицых людей в красных шапках, поднимающих кружки с горячим чаем, резные домики со сластями и сосисками.
Велька уже знал, что в Германии именно на Рождество особые, ни с чем в мире не сравнимые сосиски, есть даже длиною в полметра. Это почти две школьные линейки, если продлить одной другую. Папа обещал поехать с Велькой в Берлин следующим летом, а когда-нибудь
— и на Рождество. Но так все закрутилось, взъерошилось, что вдруг собрались да приехали после первой четверти. И сейчас, медленно водя карандашом по бумаге, Велька подумал, что они, Митя и Люда, может, и не очень о нем вспоминают, может, к Мите уже кого-нибудь и подсадили. Вспомнился школьный двор, в котором красовался отреставрированный, блестящий скульптурный мальчик с горном, такой порывистый, привставший на носочки. Велька, вспомнив его сейчас, сделал движение плечами, повел назад лопатки, как крылышки, стал вытягиваться вверх и вперед, тут на страницу хрестоматии, на портрет пуделя, шлепнулась большая красная капля, и все поплыло. Прибежала мама, его рано уложили в постель, он быстро уснул, но ночью проснулся и опять долго возился, удобно размещая подушки. Из коридора сочился бледный луч, а по улице редко-редко, но проезжали загулявшие автомобили, и уже другой луч, короткий, но яркий, скользил по потолку, и Велька хотел застать, как два луча совместятся, встретятся… не получалось!Теперь Велька каждый день просил маму идти после процедуры через ратушную площадь. Из ребристых щитов собрали домики, они стояли в четыре шеренги, закрытые и одинаковые, но в какое-то утро домики оперились по макушкам еловыми ветками с красными лентами. На следующий день на двери одного из них возникла табличка “КАКАО”, а на крыше другого небольшой стол с чайником, а еще через день за этим столом уже сидела разномастная семейка гномов и встала рядом с чайником тарелка с круглыми пряниками
— такими же, какими пичкала Вельку тетя Клара. Сейчас он совсем не ел сладкого: с неделю назад отравился этими самыми пряниками, мягкими, с бежевым исподом и нежной шоколадной поверху шкуркой, съел четыре штуки нахрапом, а потом его тошнило несколько часов.Вельку реже стали водить на детскую площадку к церкви. Они теперь после обеда уходили с папой подальше, в раскинувшийся за железнодорожным мостом пустынный парк с круглым озером, тремя бетонными ватрушками в роли памятников и множеством деревьев
— лиственниц, как говорил папа, и дубов, которых Велька сам отличал по листьям и желудям, валявшимся внизу их могучих стволов. Желудей, впрочем, попадалось мало и лишь мокрые и гнилые, и обещанный гусь-лебедь отсутствовал на озере.“Улетел в жаркие страны?”
— “Я точно не знаю, может, у него где-то тут убежище”. И легкий бесплотный снег летал над водой и таял на ладони: у Вельки были перчатки на резинках, продетых в рукава куртки, но папа считал, что по такой погоде перчатки не обязательны. Вечерние учебники отменились, ложиться Велька стал раньше и засыпал быстро, под голос актера с аудиокниги или папы, читавшего из “Приключений маленького башибузука”.Телевизор тоже временно отменился, только в какой-то день папа смотрел футбол, сборную России, и недовольно пыхтел, говорил “елки-моталки”… Вельке разрешили посидеть рядом, но недолго, отправили в постель, и все были недовольны. Велька переживал за папу, которому очень не нравилась игра (сам Велька не слишком разбирался: то есть он понимал, что такое счет, и мог узнать, в чью он пользу, но близко к сердцу не брал), а потом, уже в полудреме, мамин голос выговаривал за приоткрытой дверью: “Как ты можешь футбол…”, а папа бубнил в ответ, слова расплывались, будто акварельная краска, размазанная по стеклу.
Назавтра по дороге в парк Велька и папа надолго остановились на мосту и наблюдали за проходящими поездами. Недалеко от моста рельсы вышныривали из-за поворота, поезд слышно издалека, но перед поворотом была ложбина, закрытая заснеженной вечно зеленой декорацией, и секунду, в которую появится паровоз, нужно было угадать хлопком ладоней. Сначала дважды победил папа, потом поезда долго не было, потемнело, розовая луна утопала в шерстяных тучах, как елочная игрушка. Велька отвлекся, вспомнил бабушку, как собирали с ней давно еще, во младенчестве, елку и бабушка уронила огромный елочный шар, белый как снег. Шар разорвался на тысячи блесток, а бабушка вскрикнула, даже скорее взвизгнула каким-то незнакомым голосом… примерно так визжала на даче в Носовке задавака Ксана, когда Велька бросил ей на платье живую лягушку. Бабушка схватила Вельку, как ребенка, и посадила на диван, побежала за веником, но тут прошла по тучам едва заметная тень дыма, Велька почуял, как под ногами, в перекрытиях моста, нарастает тугое гудение, хлопнул в ладоши, а папа опоздал.
Паровоз на этот раз почему-то разразился сиплым гудком, Велька успел увидеть с моста красную глубину кабины, где орудовал лопатой плохо вмещавшийся туда, тоже красный, голый до пояса кочегар-богатырь. “Папа, а мы поедем на поезде?”
— “Мы поедем на поезде в Потсдам. Это близко, меньше часа. Ты поправишься, и сразу поедем”. — “А далеко? Ты обещал далеко…” Велька с папой уже трижды путешествовали из Петербурга в Нижний Новгород и обратно, и Вельке очень нравилось, как медленно отталкивается от вагона и уплывает назад перрон, полный фонарей, белых торговцев с лотками, провожающих с кругляшками разинутых ртов, нравилось плавное шипение вагонных дверей, дребезжание чайного стакана в подстаканнике, которые, по словам папы, только в дальних поездах и остались. Нравилось, как полевая дорога, необычайно живо виляя хвостом, перебегает дорогу поезду, оставляя урчать у шлагбаума приземистого мотоциклиста в толстых очках-сковородках. “Далеко? Далеко мы сейчас не сможем… надо будет вернуться домой ко второй четверти. Может быть, летом”. — “А мы приедем сюда летом?” — “Наверное. Я пока точно не знаю. Пока будем гулять по Берлину… Вот еще несколько дней, ты поправишься, и будем много гулять. Залезем на телевизионную башню, весь город виден!” — “И на хоккей?” — “Ты ведь у нас не очень болельщик… Да, можно и на хоккей”. Велька действительно не болел за спорт, но у Люды и Мити старший брат был хоккеистом, потому здорово бы сходить в Берлине и рассказать. “Папа, а ты обещал купить карту Берлина”. — “Да-да, карту… непременно”. — “А давай купим сегодня!” — “Конечно, у нас по дороге как раз магазин”.Карту собирались приобрести сразу, в первые дни. Вельке почему-то, едва он оказался в Берлине, стало легче дышать, и главный из врачей, высокий, как директор школы, в ромбовидных удивительных очках, вставлял в разговор “карашо!”, и поехали все вместе, и с папой, и с мамой, в зоопарк, у входа были козы, воздушные, прыгучие, будто компьютерные, потом вдруг высунул голову из-за дерева статный жираф, окинул Вельку строгим взором, тут и скрутило живот, как никогда еще не крутило, и Велька даже вышел из себя, очнулся вечером в постели, и под розовым кисельным потолком плавали лицо тети Клары, лицо мамы, незнакомое усатое чье-то лицо, а за ним хитрая физиономия жирафа: поездки далеко от дома на том прекратились, и о карте забыли.
Вечером Велька развернул карту, вооружился лупой, линейкой, карандашом. Он совсем недавно пристрастился к толстому атласу Петербурга, которым папу премировали на работе. Каждая страница карты повторялась рядом в виде фотографии из космоса, со спутника, и Велька даже видел детскую площадку в своем дворе, хотя, например, мама утверждала, что это просто тень тучи, а площадка выглядела бы не так. Только по этому большому атласу Велька выяснил, что живет на Казанском острове (мама с папой и бабушкой об этом даже не знали!), а Митя и Люда, хотя и в пяти минутах ходьбы через один крошечный мост, уже на Коломенском острове. Едва Велька нырнул с лупой в хитросплетение улиц и маленьких немецких букв, голова закружилась, заболели внутри и заслезились глаза… однако Велька успел мельком исследовать район вокруг дома тети Клары и обнаружил, что за тем парком, куда он ходит с папой, начинается лес с большими озерами, а за ними
— хоккейный дворец! “Да… надо же. И дорожка проложена. Но это часа полтора идти…” — “Мама говорит, что мне уже скоро будет лучше”. — “Да-да, лучше… конечно”. — “Смотри, мы можем с нашего моста идти прямо, не сворачивать”. — “Да, так и пойдем”. Тут голос папы споткнулся, папа покраснел, странно булькнул горлом, закашлял и быстро вышел из комнаты.Во всех домиках в городке у ратуши уже кипела жизнь, стены их украшались гирляндами, на крыши заселялся сказочный народ: грустил одинокий ангел, спешил вдаль сизый лось, влек за собой сани с двумя Николаусами, белочка в клетчатой жилетке щелкала орехи (то есть примеривалась, но папа сказал, что она заводная и с открытием городка ее запустят), лиса и волк подозрительно смотрели друг на друга, ожидая, когда станут ясны их роли в задуманной сценке. Рабочие в синих коротких куртках поверх обычной одежды ходили туда-сюда с инструментами, тянули черные и синие провода и шланги, а на крыше одного из крайних домиков даже сидел запросто неофициальный живой мальчик чуть старше Вельки и держал в руках большую отвертку. В тот же день прогуливались тут вечером, и сбоку от ратуши Велька заметил тихую платформу, на которой покоились две защитного цвета громадные трубы, ни дать ни взять военно-космические ракеты: с папиной помощью удалось опознать в них башни для картонного замка, который бодро начали монтировать уже с утра, и Велька вновь видел того же мальчика, худенького, лохматого, в расстегнутой не по погоде тужурке и даже без шапки: он деловито сновал среди рабочих и по-прежнему держал в руках какой-то инструмент.
Утренние походы к врачам прекратились, а Велька забыл, унося из игровой комнаты оставленных другими детьми мягких медведя и черепаху, принести свою игрушку взамен. Но мама сказала, что на днях еще будет возможность. Живот болел и расстраивался гораздо больше обычного, и Вельке все чаще приходилось совершать по загнутому буквой “г” коридору экспедиции в туалетную комнату, которая располагалась выше уровня остальной квартиры, нужно было подняться по трем ступенькам, а само санитарное приспособление внутри туалетной находилось еще на одном возвышении, в одну ступеньку, а под самым потолком блестело маленькое окошечко, за ним небо, ясные, резкие крики птиц. Одна как-то раз даже попыталась шумно втиснуться в форточку, под которой восседал Велька, не пролезла, противно фыркнула и упорхнула, обронив Вельке на колени мятое перо: оно было мокрым и дурно пахло, и Вельку стошнило.
Мама объясняла, что болит потому, что Вельке стали давать меньше лекарств: дело на поправку, надо лишь немного потерпеть, пройти еще немного процедур, и все пройдет. В туалет теперь приходилось вставать и ночью, иногда и дважды. Тетя Клара прибегала с металлическим ночным горшком в руке, на коричневом побитом боку его виднелась наполовину соскобленная оса. Горшок забраковали, и мама переехала на кушетку в комнату Вельки, провожала его ночью до уборной и ждала сама в смежной ванной комнате, и однажды Велька, не целиком выпутавшийся из сна, задремал прямо на унитазе, и ему показалось, что мама поет. Что-то незнакомое, протяжное, каким-то новым, хотя и похожим на свой, глубоким голосом, что-то про ночную реку и плывущие по ней венки, про то, как девица плетет венок из ромашек… Велька очнулся: мама действительно пела за дверью, и почему-то погасли в уборной лампы, дышала тяжелая, теплая темнота, лишь в окошке под потолком вспыхивало с равными промежутками желтое пятно, и мамин голос, казалось, приходит из глубокого космоса, будто ее захватили и уносят в глубины вселенной космические пираты,
— тут Велька вскрикнул.Кажется, вечером, как раз перед этим случаем, Велька подслушал, возясь в своей комнате с пластилином, разговор родителей, кусочек которого как бы оторвался от остального разговора и был занесен сквозняком. “Герр Вайс говорит, шансы тридцать процентов”.
— “Ему хватит”, — папа отвечал уверенно, жестко, немного незнакомым голосом. Родители в последние дни говорили иначе, одновременно громче и тише, словно у них внутри сломались и зажили собственной чехардой рукоятки, отвечающие за уровень шума. “Тридцать процентов — это много. Ему хватит… он сможет, он очень сильный”.Велька тогда не сообразил (тугодум!), о ком сказано “сильный”, но он хорошо стоял по математике, лучше всех в классе, и точно знал, что тридцать процентов
— это немного. Хотел даже выйти и сказать папе, но пластилиновая фигурка (Велька лепил телевизионную башню) скомкалась в руке, и нижняя ее, основная, часть, как раз, наверное, по высоте тридцать процентов, собрала на себя остальной истонченный пластилин, и время тоже скомкалось, чтобы опять расправиться вот здесь, в темной ночной уборной, острой пружиной, и Велька вскрикнул, и мама тоже вскрикнула: она тоже задремала и что-то впрямь напевала сквозь дрему. Дни стали путаться, Велька теперь долго спал после обеда, просыпался уже в сумерках, и сами собой прекратились долгие прогулки за железнодорожное полотно, а у ратуши поставили огромного, в рост картонного замка, Николауса, и он почти тут же приснился, словно был поставлен сразу во сне. Проценты были нарисованы в витринах всех магазинов, разные, с хвостиками и с рожками, красные и зеленые, Велька ловил их и складывал, но проценты скоро превысили цифру сто, а скоро и тысячу и затерялись.На кухне у тети Клары висел большой картонный календарь: они с Велькой уже несколько дней назад обвели синим карандашом тот понедельник, в который, за месяц до праздника, открывался праздничный городок. Мама зашла на кухню с двумя пакетами молока: синим и зеленым. “Мама, а что еще будет на ярмарке? Сосиски в полметра…”
— “Еще, я помню, банан в шоколаде… Сразу его попробуем! И много-много игрушек. Ангелы, вертепы…” — “Вертепы? Это что?” — “Ты просто забыл. Возьми-ка ту книгу…”Рядом с календарем висела старинная картинка: семья на лужайке у дома, дом горит, но семья довольная: потому что удалось спасти всех, у мальчика на руках собака, а у девочки поменьше
— котенок. Вокруг понедельника, обведенного синим, между мамой, тетей Кларой и папой возникла мгновенная вспышка на немецком, Велька не понял, в чем дело и кто за кого. Люди иногда могут поссориться безо всякой причины в одну минуту, так, однажды на дне рождения Вельки Люда и Ксана сразу, едва познакомившись, зашипели друг на друга, Ксана кинула в Люду клубок, тот размотался, а Велька так и не сообразил, как их помирить, и предоставил разбираться самим.В последнее воскресенье с утра мама с папой умчались по делам, а с Велькой ненадолго
— у него все расстраивался желудок и с новой силой слезились глаза — вышла к сказочному городку тетя Клара. Все было готово, в некоторых домиках уже кипела жизнь, створки их распахнулись, и продавцы раскладывали завтрашние товары: домик с разной формы и величины звездами (плоские картонные и тоже картонные, но с фонарями внутри, стеклянные, даже железные, выгнутые, словно снятые с рыцаря) — домик с вязаными шапками и шарфами — домик, полный мелкого хрустального блеска и звона. По всем углам городка раскрыли гостеприимные глотки щелкунчики в виде урн, в окошке нового не домика, а небольшого киоска, довезенного, похоже, буквально вчера, стояла гора кружек с изображением ратуши и елки перед ней, причем ратуша была нарисована очень похоже, а елка не очень, тщедушная. Настоящая стояла громадная, высотой с замок, перепоясанная лунами и звездами, красными и белыми лентами, увешанная шарами величиной с арбуз, и мир по ее краям был расплывчатым и зудящим, как все в последние дни, но саму елку Велька видел четко, без болезненных искажений, с прозрачной ясностью: она словно продолжала вот прямо сейчас расти, захватывала дух, рвалась в небо и будто дышала навстречу.Родителей встретили у дома, они быстро шли с большими белыми свертками, папа сутулый больше обычного, весь в черном, и высокий его цилиндр непонятно как держался на голове, под опасным углом наклонился к асфальту. Мама, наоборот, спешила, откинувшись немного назад, выставив, словно для обороны, руки в муфте, неловко выбрасывая перед собой ноги в сафьяновых сапожках. “Завтра открывается городок!
— воскликнул Велька. — Папа, мама, пойдем сразу… с утра?” — “Нет-нет, — быстро замотал головой папа. — Утром у тебя еще процедура. На праздник не сразу… вечером”. — “Ты говорил, сразу, — растерялся Велька и почувствовал, как дернулась нижняя губа. “Это тоже будет сразу… просто утром надо в больницу… Ты почти поправился, осталось главное… недолго, не переживай”. — “Он и не переживает. Правда, Велька?”Конечно, он не переживал и даже не заметил, как прокатилось воскресенье. Можно было смотреть телевизор и включить компьютер, но Велька больше слонялся по квартире, несколько раз, даже без необходимости, доходил до туалета, отмечая, что в одну сторону получается “Г”, а в другую немецкая L, но с развернутым хвостиком, смотрел в окно… Вечером даже ощутил бодрость, на удивление, плотно поужинал макаронами с жареной оранжевой рыбой, сам выжимал на нее сок из нелюбимого вообще-то лимона. “Завтра”,
— говорил папа в телефон в темноте коридора. Старые часы сухо отламывали дольки времени, зашел полосатый упитанный кот, мельком глянул на место, где могла быть кукушка, но там лишь болталась пустая пружина. Никакого кота не было… ах, это тете Кларе доверили на две недели соседи, уехавшие в отпуск. “Вы подружитесь”. Можно поставить аудиосказку или почитать, но недолго, завтра рано вставать. “Завтра” вновь звучало из коридора, в полусне, Велька сам себе тоже напомнил: “Завтра!” — и улыбнулся. Дверь чуть скрипнула, кот пересек бледный луч, чем-то шуркнул.Перед отпуском
Грузные чернокожие матроны вытоптали всю траву, свистели ракетками, смачно чмокали при ударах. Без русских девушек теннис выглядит глупо. На другом канале товарищеский матч с предсезонного сбора с маленького стадиона в Альпах на фоне голубой, рекламного вида, горы, камера стоит низко, ничего не видать. На следующей кнопке повтор памятной встречи из английской лиги, когда Аршавин забил четыре, но не смотреть же ее в четвертый раз. Пора домой, час назад обещал.
Сергей выключил телевизор. На длинном столе переговорной кто-то забыл коробочку мятных леденцов, на стенде болтался график с утреннего совещания: прекрасно всем известный по корпоративным рассылкам, он был назидательно увеличен, жирно распечатан, синяя линия обозначала инвестиции, красная
— темпы освоения, зеленая — темпы проектировочных работ. Четвертая, самая жидкая, бесцветная, — полевые работы, которые едва начались. Все линии с разной степенью унылости стремились клюнуть вниз под гнетом отяжелевшего времени. Но кризис не кризис, а трубу строить будут, и вопрос лишь в том, что возможно сокращение штатов. За свои позиции Сергей, укорененный на обоих берегах проекта, особо не опасался.Он невесело усмехнулся, представив кривую на единственно, пожалуй, интересном ему воображаемом графике. Даже и не сообразить, когда она пошла вниз. Скажем, два года назад, да и полтора, этот график демонстрировал уверенную, ярко-алым выделенную для пущего впечатления силу, да вроде и прошлым летом редкая ночь обходилась без подтверждения незыблемости курса, а потом как-то медленно, но неуклонно стали появляться пустые дни, в какой-то момент и недели, и это казалось пока нормальным, здоровым исключением. А где-то в районе 8 марта Сергей признался себе, что график упал до нуля и неделю за неделей отказывался оживать, хотя, предскажи ему кто-то совсем недавно такую геометрию, оно звучало бы так же фантастично, как… Ну, как если бы небо оказалось розовым вместо голубого и все уверяли бы, что так всегда и было, или Аршавиных вдруг стало двое.
В кабинете на столе фотография, Ленка и Алешка, еще цыпленистый, с длинной шеей и ушами более лопушистыми, нежели в действительности, на фоне лакового собора. Заходя на озорные ресурсы, изучение которых требовало еще и дверь в кабинет закрывать, Сергей укладывал жену и сына ничком. Сергей прикинул коротко: уложить?
— не стал, нашарил в ящике стола бутылку, на дне которой плескалось виски, побултыхал, отвернул пробку, понюхал, вернул в ящик. Езды по пустому городу — десять минут.У подъезда возился незнакомый мужчина. Долго смотрел, раззявившись, на горгулий, торчащих в арке, потом скорчился, уткнулся в таблички с фамилиями жильцов. Через минуту Сергей сообразил, что это его гость, дядя Саша, сильно постаревший за эти десять… двенадцать лет, как-то неопрятно плешивый, лысина не целиком, а кусками, розоватыми пятнами. Сергей решил подождать, пока Ленка впустит дядю Сашу. Закурил, включил музыку. Дядя Саша не был, строго говоря, именно дядей, а был на кривой козе седьмого киселя братом, но по возрасту в дяди годился… так повелось называть. Когда твоя девушка больна.
Но никто не болен. И сам Сергей соответствующих энергий полностью не утратил, что легко доказывал своим фантазиям или мельтешащему экрану компьютера, а намедни в командировке вдруг обновил угасшие еще в начале тысячелетия отношения со старинной питерской приятельницей, и механизмы сработали если не на все сто, но на твердые восемьдесят восемь. Но Ленка уплыла из того сектора мозга, что отвечает за таинственную химию, и Сергей гадал теперь, положив лоб на руль, является ли ноющая в нем беспомощная жалость тем сухим остатком, который и называется любовью, или, напротив, ни в малейшей степени не является. Ленка вряд ли счастлива развлекать дядю Сашу, ей нужно срочно доделать сайт, еле успевает к отъезду. Еще одна сигарета, еще одна песня видели ночь до утра.
Дядя Саша торжественно восседал за столом на хозяйском месте, прихлебывал белое вино под копченую ветчину, и Сергею мгновенно стало неприятно от этого сочетания, замутило слегка, и лишь потом бросилась в глаза истинная причина тошноты: высунутая из-под стула дядь-Сашина нога в дырявом носке в пакостную бело-серую продольную полоску. Ленка тут же исчезла, дядя Саша лез обниматься, Сергей обыскал глазами стол, тоже налил белого, выпил залпом… холодное, во всяком случае.
— Экой ты… солидный! — цокал языком дядя Саша. — Матерый! Выглядишь, доложу, на зависть. Квартира у тебя, смотрю, охо-хо. Сколько комнат?
— Комнат? Пять или шесть, смотря как считать. Да ты садись, дядь Саш. Давай за встречу. Ты когда приехал?
— В 17.14 на интерсити без пересадок от самого Ганновера. Первым делом, естественно, дунул на Унтер-ден-Линден, две остановки на автобусе. Пять минут — и там, как в сказке!
— А почему именно туда?
— Как же! Такая знаменитая улица!
И из дяди Саши вдруг посыпались, как бумага из наволочки, названия зданий, которые ему посчастливилось осмотреть на Унтер… же …Линден, мелькнуло имя кайзера и даже сложная фамилия архитектора, а Сергей изучал пейзаж на винной бутылке: виноградник, замок, а на дальнем плане зачем-то корова, словно это не вино, а молоко. В воскресенье они с Ленкой улетали в Венецию, а в бездельной отпускной дороге Сергей запивал с железной вероятностью, почему и нужно было последние дни перед полетом воздержаться от крепкого. Ибо крепкий запой в поездке означал, что Венеция, как Ленка выражалась, зеленому змею под хвост. Сергей совершенно не хотел в этот дурацкий расфуфыренный город, отправился бы сразу в Будву, где свой дом и можно прилететь сколь угодно пьяным, но Ленка настояла на туристической неделе: очень уж хотела поскользить в гондоле с сыном, который объявится на день позже.
— Туда прошел по левой стороне до конца, после обратно по правой, а после по бульвару и туда, и обратно. Четыре раза в общем числе, и сделал еще вылазку на Фридрихштрассе, недолго, раз туда — и сразу обратно! Потом дунул на сто сорок седьмом на Цоо…
“Ц” дядя Саша подчеркнул металлическим скрежетом, давая понять, что не обманывается в произношении.
— …на Цоо, там все облазил, акробатка там в кольце выворачивалась, хоть святых выноси. И так похожа на Свету Гречишкину, ты не поверишь.
Дядя Саша выхватил из нагрудного кармана маленький фотоаппарат, начал ожесточенно листать кадры.
— Вот Света… узнаешь?
Света, плотно составив ноги, сосредоточенно позировала в зеленом платье до круглых колен на фоне кургузого фонтана, смутно знакомого.
— Нет. А кто это?
— Так ей лет десять было, когда ты к нам приезжал, — рассмеялся дядя Саша. — Она Дарьи Максимовны племянница, а тебе, стало быть… Точно не скажу, но тоже родственница. А вот я акробатку на площади… запечатлел. Одно лицо со Светой, да? Удивительно!
У Светы лицо было круглое, нос кнопкой, в целом симпатичное, хотя глаза и несколько, совсем чуть-чуть, выпученные, а у гимнастки лицо длинное, нос кочергой, глазки маленькие. Общего только пепельные лохматые прически. Сергей возражать не стал, вынул из холодильника еще бутылку белого.
— Николая Афанасьевича ты должен помнить, он в трамвае умер на Первомай. Отдал, так скажем, Богу душу, не прекращая движения. Лизка Огурцова бизнес-вумен, сеть фитнес-салонов, не подступись! И парень при ней спортивный такой, загорелый, на одной руке подтягивается двадцать раз. Только вот нелады у них… — дядя Саша выдержал искусную паузу, Сергей прислушался, что же там за нелады. — Коты мрут, более года не держатся! Они каких только не приобретают… Вот смотри, скажем… Мурзик. Фиолетовый перс, а!
— Да, странный зверь… — Сергей не любил рассматривать картинки на маленьком экранчике.
— Дорогущий! Через год оставил мир без объяснений. И так с каждым котом! У Сарафановых несчастье, младший вырос, так скажем, нетрадиционной ориентации. В нашем-то городе где набрался!
— Бывает… А вы что на выставку-то привезли?
— По обработке древесины технология передовая, четыре патента! Я, знаешь, больше ведь на подхвате, принести там что, покараулить. Мирон Петрович должен был ехать, а заболел. Вот меня и подключили. Я же немецкий и в школе, и в институте. Тут, правда, выяснилось, что надо подтягивать… Да, давай… Давай, знаешь, выпьем за тебя и за твою семью. Алешка-то у тебя в Оксфорде?
— В Кембридже.
— В Кембридже! Молодец ты, Сережа, слов нет. Просто нет слов! Горжусь, вот ей-Богу. Я даже залпом за тебя выпью.
Дядя Саша двумя глотками, с паузой на танец кадыка, опустошил бокал, со стуком поставил его на стол, горделиво откинулся и ногу закинул за ногу. Так, что отлично стало видно дырявый носок.
— Может, водки все же? — спросил Сережа. — Русские мы или кто? Сходим, дядь Саша? Не скачи, посиди, я сейчас…
Лена не обернулась, пристально смотрела в экран. Переставляла туда-сюда вертикальные и горизонтальные плашки. Она занималась компьютерным дизайном. Не для денег, для души, но все равно надо исполнять сроки. Сергей положил ей руки на плечи, поневесомее, не сжимая, сомневаясь в своем нынешнем праве на такой жест.
— Ну чего ты тут?
— А? Все в порядке, получается вроде. Он ботинки сразу скинул, а от тапок наотрез отказался. Нет, говорит, нет, не беспокойся, обойдусь, обойдусь. — Лена мельком погладила руку на левом плече.
— Мы за водкой сходим.
— Да?
— Не могу я так с ним сидеть. Хоть выпью.
— Ну давай. Аккуратнее там.
— Мы до заправки и обратно.
Убирая руки с плеч, Сергей одну задержал ненадолго, потом вернул на секунду вторую, Лена немного выправила осанку под ладонями… торопливо убрал. Старался не смотреть, как дядя Саша обувается, но тот ухитрился занять этим процессом полприхожей, вытащил на середину табуретку и широко расставил ноги.
— Шавармой пахнет, — на улице дядя Саша сделал носом хлюпающее движение, хотя ближайшая турецкая забегаловка находилась не менее чем в полукилометре. — У нас шавармой зовут, а в Санкт-Петербурге шавермой. Я планирую завтра употребить перед поездом. В Ганновере дважды ел. Вкусно! У нас, конечно, враки, что из собак, но я не ем. Хотя сейчас следят… не то что в девяносто девятом при иудушке. Я в Санкт-Петербурге тогда отравился. А ты давно был в Санкт-Петербурге, Сережа?
— Вчера.
Дядя Саша хохотнул.
— Нет, серьезно?
— Что серьезно? Летал на два дня, вчера вернулся. Я каждый месяц примерно летаю. Там русский офис.
— Надо же как! Ты, оказывается, каждый месяц бываешь в России!
— Примерно.
— Это так неожиданно. Мы уж там полагаем, что ты отрезанный ломоть, а ты вон как!
— Ну, у меня и паспорт есть русский. Смотри, какие медведи у нас.
Сергей похлопал по лапе плоского, словно картонный макет сжали, салатового цвета меланхоличного медведя, стерегущего мост.
— Фотоаппарат оставил, растяпа, — хлопнул себя по лбу дядя Саша. — Надо будет завтра запечатлеть! Это известные медведи?
— Не знаю… красивые. Пойдем, я тебе еще шар покажу.
— Давай, Сережа, постоим несколько минут на мосту. Берлинская ночь, романтика…
В романтическом настроении можно не разговаривать, просто выкурить сигарету. Белое здание по центру реки отражалось в воде стройным столбиком в свой размер, а желтое слева — коротко и волнисто. Протарахтел катерок, капитана не видно в будке, а снаружи две девушки в белых платьях, тихий смех. Сергей безо всякой видимой связи вспомнил, что у них в институте было принято именовать известный мужской инструмент “андреем георгиевичем” (“У тебя андрей георгиевич сколько сантиметров?”), и как-то неясно, что за реальный Андрей Георгиевич стоял за метафорой, но говорили так общепринято, не задумываясь… а вот спустя много лет показалось смешно.
Дядя Саша пейзажем любовался недолго, придвинулся ближе к Сергею и спросил шепотом:
— А что, Сережа, очень выгодна ваша стройка Российской Федерации?
— Ну как… Газ-то гнать надо.
— Выгодна, стало быть?
— Нужная стройка, дядь Саша.
— Я очень рад, Сережа, что ты участвуешь в таком проекте. У нас сейчас есть сложности в экономике… коснулся мировой финансовый кризис, но в целом мы уже встали с колен. Дела идут неплохо, оптимистично.
— Оптимистично? — удивился Сергей.
— В будущее я смотрю с оптимизмом! Больше воруют, чем при иудушке, это есть, но в целом порядка больше.
Сергей не стал уточнять, почему при большем порядке больше воруют, провел дядю Сашу мимо фонтана, в котором медленно и сердито, как медведь в берлоге, вращался водяным напором трехтонный мраморный шар (гостю очень понравилось, было запланировано утром подробнее осмотреть и сфотографировать, а заодно было запланировано встать в пять утра, чтобы успеть побольше перед поездом в 14.01), потом пошли вдоль реки к автозаправке за водкой. Сергей извинился, что надо позвонить, дядя Саша понимающе гоготнул, подмигнул, крякнул: “Дело молодое… Я-то уж, слава Богу, отстрелялся…”, но Сергей не уточнил, что имелось в виду, поскольку просто не расслышал последних слов. Их расслышал русскоязычный наркоман, только что выкуривший на набережной хорошую самокрутку, а что имелось в виду, тоже никогда не узнал, стремительно скользя в джунгли собственных ассоциаций: что-то про гранатомет в военных лагерях двадцать лет назад, что-то про охотничью лицензию шурина, о которой шла речь в гостях у Сысоевых…
— Слышь, Лен.
У них не очень было принято называть друг друга по именам, и еще недавно Сергей просто бы сказал “слышь”.
— Лен, помнишь эту штуку дядь-Сашину… жуки сушеные под стеклом в форме ромашки приклеены.
— Помню, гадость такая… А почему она дядь-Сашина? Мы ее выкинули еще в Ленинграде.
Ленка до сих пор называла Питер именем города своего детства.
— Он ее нам на свадьбу подарил.
— Да что ты! Я и забыла.
— Он ее сделал, собственно… жуков этих сам собрал, засушил, составил композицию. И мы ее не выкинули. Она в гардеробной на шкафу, где пластинки. Повесь ее, пожалуйста, на кухне… вместо чего-нибудь.
— Зачем?! — ахнула Ленка на той стороне разговора, будто увидала живого жука.
— Старику приятно будет, зачем.
— Хорошо, повешу. Но он был уже в кухне, видел, что там нет жуков.
— Я думаю, он не замечает ничего, Лена. Повесь.
Дядя Саша, которого удалось убедить не снимать ботинки, жуков своих, однако же, заметил мгновенно — с восклицанием: “А я и не заметил!”
— Вот это да! А у меня ни одной не осталось.
Схватив со стола фотоаппарат, дядя Саша мгновенно расстрелял свое произведение раз десять, примерно с одного ракурса.
— Могу тебе отдать… если ни одного.
— Да что ты, Сережа! Я так рад, что вот висит у тебя… Радует глаз!
— Радует, — кивнул Сергей. — А остальные где? Ты их сколько намастрячил?
“Абсолют” на любимой заправке держали в холодильнике… теперь вот можно и под горячее. Дядя Саша с большим энтузиазмом принялся за баранину, выпал из разговора, сосредоточенно шмыгая, поел, молча чокаясь, расплескивая по столу соус, но, насытившись, на вопрос ответил:
— Штук десять, может быть. Я одну даже продал на выставке… У меня ведь выставка была, Сережа, в художественной галерее. Галерист предложил подать это не как собрание жуков, а как искусство, буклет был… и одну работу купили. Недорого… Потом они у галериста остались, а он их потерял при переезде.
— Тупо потерял?
— Да… очень жалко.
— Так он возместил тебе как-то?
— У нас же не было договора…
От добавки дядя Саша отказался, но в сторону сковородки посмотрел с сожалением… Сергей повторно не предложил, ждал, скажет дядя Саша: “Давай все-таки еще…”, не сказал, вернулся к ветчине.
— То есть, дядя Саша, ты формально настоящий художник. Была выставка, была продажа.
— Точно, художник! — дядя Саша неожиданно громко расхохотался, да еще каким-то глумливым смехом, словно Сергей сказал сальность. Что, интересно, Ленка там подумала. Дядь-Сашиным объектом она заменила фотографию, к которой у них было сложное отношение… Сергей молодой, красивый, выпутывается из парашютных строп сразу после прыжка. Ленка тогда была беременная и очень не хотела, чтобы он прыгал. Но он прыгнул. Идиот.
Дядя Саша отбыл в уборную. Сергей поспешил протереть салфеткой стол, где дядя сидел, включил телевизор. Водка шла плавно, чисто, по вкусу совершенно не скажешь, что столь прекрасный продукт может создавать проблемы. Караван велосипедистов струился по шоссе. На других каналах пул, поло, покер, всякая хня. Вот есть легкая атлетика, но какая-то левая, с маленького стадиона, без звезд. Футбола нет нигде. Надо, наконец, в этом сезоне рвануть на английскую лигу. На “Челси” — “Арсенал”, Юрик против Шавы.
Всплыла из подкорки свежая, из Питера, новость, еще толком не пережитая. Ленке вчера не рассказал, поздно прилетел. Вообще разговоров стало меньше. Мысленно с ней общаешься, сидя на службе. Думаешь, как вечером начнете болтать и разговор будет плыть мягко и влажно, как лодка по ночному озеру, а дома — затык. Чего проще — открой рот. Нет, затык. Надо сегодня рассказать, что закрыли Салавата Пугачева, парня из банковских. Ленка его не знает, но все равно. Еще идет следствие, но уже известно, что дадут пятерку. Как раз с Салаватом планировали на “Арсенал”. Сергей его и видел-то дважды, но большой проникся симпатией. Познакомились в Амстердаме, на товарняке с Голландией. Салават мощно зажег тогда в красном квартале, зашел к трем подряд, причем к одной затащил с собой Сергея. Мясистая мексиканка с седьмыми буферами, ароматизированная, бесплатно такую не станешь, только уж если вперед заплатил. Совсем ночью Салават повеселил компанию фокусом: когда уже почти все бары позакрывались, привел к кусту на канале и вытащил оттуда припрятанную бутылку вискаря. Потом, недавно вот, пересеклись в Хельсинки на отборочном матче. Совсем другой Салават: тихий, непьющий почти. Не потому, что догадывался, а просто остепенился, жениться собрался. И вот… Не то что пожадничал где-то, а просто так, из пиар-соображений. Решили показательно закрыть с десяток банковских. Рассказать дяде Саше? Не надо. Тот захмелел, сам хочет поговорить.
— А я же, Сереженька, не впервой за границей, и в Турции был по путевке. Это, конечно, у нас не считается заграницей, но я вот и в Лондоне… Губернатор как-то наш в Лондон меня пригласил на выходные.
Дядя Саша вновь прибег к выразительной паузе в ожидании наводящих вопросов.
— Типа шоппинг? — спросил Сергей.
Разноцветные велосипедисты проезжали мимо увитого каналами и мостиками замка, трансляция отвлеклась от гонки. Комментатор доложил, что за замок, когда и зачем четыреста лет назад тут ловко задушили сразу двух близнецов-принцев, чтобы не разбираться, какой из них старший, а камера с вертолета радовала общим планом. Может, и хорошо, что в Венецию, там гулять днями вместе… Надо, что ли, ее потаскать на закорках, как это делалось в той же Венеции всего одну — и, в сущности, счастливую — жизнь назад.
— Губернатор с друзьями на выходные в Лондон, и меня с собой.
— И чего?
Юркий смуглый коротышка в сиреневом оторвался от группы, как дождевая капля с листа, еще двое в красном прилипли к нему и пошустрили в отрыв, разве что с целью повыделываться перед камерами, потому как отрываться за шестьдесят км до финиша спортивного смысла не было.
— Прилетели, знаешь, разместились, у меня свой номер…
— Погоди, дядь Саш, — Сергей убрал звук. — А почему ты вдруг с губернатором?
— Да случайно вышло, случайно… Я на заводе работал в администрации, так, на подхвате, и мы новую линию открывали, губернатор приехал на открытие, мероприятие было, а в директорском кабинете… Ну, я там эксклюзивные образцы заносил, а губернатор с директором и еще там люди при них в кабинете коньячку после встречи… Ну, и мне тоже налили, чтобы не выгонять, раз подвернулся. Отказаться-то грех, да и не каждый день чокнешься с губернатором! Губернатор жалуется, что заманала его встреча, рабочие эти. Выматерился даже, ну и что в отпуске давно не был… Ладно, говорит, в Лондон махну на уикенд. А я брякни, что везет же вам, запросто так в Лондон на уикенд… я вот ни разу за границу вообще. На меня все смотрят, удивились, молчат. Молчание напряженное в кабинете воцарилось. Губернатор спросил: “Кто это?” Я доложился, такой-то по должности, заносил эксклюзивные образцы и, если что не то, извиняюсь возможными способами.
В отрыве — не трое, а четверо, еще один русский присобачился — работали локтями-коленями, ушли уже на полминуты.
— Угу… — Сергей разлил, подцепил на вилку красный лососий лоскуток.
— И вот… За встречу, так сказать, поколений и наций.
— За нее.
— Эх, хороша! И вот воцарилось в кабинете напряженное молчание, а губернатор и говорит: возьму тебя в Лондон, если ты сейчас рыбку из аквариума съешь.
Сергей икнул.
Дядя Саша спешно сооружал себе бутерброд, как раз с участием рыбы.
— Рыбку?
— Да, там такая рыбка у директора… красная с золотым… поймать трудно. Скользкая, улизнет — комизма не оберешься.
— То есть ты согласился сожрать рыбку?
— Конечно, я принял вызов. Дело чести! Но ведь юркая, скользкая… и ты знаешь, Сереженька, — я ее с первого маха поймал. С первого!
— И съел?
— Проглотил! — воскликнул дядя Саша. — И губернатору куда деться… некуда деться! Слово мужчины. Мне за ночь сделали загранпаспорт и визу, и в пятницу днем полетели.
Камера показывала техническую машину, едущую, вероятно, в конце пелетона, а до этого замедленно повторяли падение гонщика с номером 100. Сергей потерялся, что происходит в гонке.
— Погоди, дядь Саш. Ты съел эту штучку…
— Златохвостую алосвистку, я пробил по Википедии!
— И губер взял тебя в Лондон? — Сергей налил только себе, дядя Саша все равно бродил пьяненьким взором где-то под потолком.
— В Лондон! Представь, такая удача. Ну, он в первом салоне, конечно, а я так, с людьми. На посадке встретились, я ему помог с чемоданом.
— И вы вдвоем заряжали в Лондоне с губернатором?
— Нет, он не один, а с друзьями, бизнесмены наши городские, я им тоже помог вещи донести, меня пока гулять отпустили, а на вечер сауну назначили. Сказали, чтобы приготовился как следует, посмеялись так по-доброму.
— Так…
— Да, но я, знаешь, заблудился немного на пересечении Сэралексфергюсонроуд и Аланширерстрит… Дорогу не перейти! Машины как пули! А светофоров нет и нет… уже далеко ушел, а переходить надо. Машины гонят, что им до меня! Смотрю, инвалид переходить изготовился. Думаю, пристроюсь за ним параллельно. Инвалида-то машины пропустят, притормозят! Он, значит, на костылях шасть, и я рядом, сбоку от него, на всякий случай, а машина не тормозит, гонит, инвалид как побежит, только костыли замелькали, а меня задело… сбила, значит, машина.
— Элегантно, — Сергей с новым вниманием глянул на дядю Сашу, на бутылку.
— И я там, знаешь, три месяца в больнице, а страховку для меня не оформили, и еще на меня в суд автомобилист подал… Ну, владелец машины.
— Так, — Сергей даже налить забыл.
— Что же, была успешная операция. Лежал в больнице. В город больше не довелось, и так, знаешь, на круг все вышло дорого. Мы там у себя собирались дочке квартиру с однокомнатной на двухкомнатную перекупить, втроем там ютятся, десять лет копили, пришлось все деньги отдать. В Лондоне-то за меня люди от губернатора заплатили, но я подписал, что это в долг.
И еще там процент натикал. Часть процента мне даже простили, спасибо.
— Хороший у вас губернатор.
— Из лучших по стране! В Госсовет входит, да и вообще, сам знаешь, сейчас уж не забалуешь, не те времена.
— Не забалуешь… А что инвалид?
— Исчез, Сереженька! Исчез, словно и не было, словно привиделся!
— Разумно с его стороны. А завод что? Директор?
— Уволили меня, Сереженька… Директор в ярости был, говорят, это была у него любимая редкая рыбка.
Дядя Саша вдруг задремал, безо всякой подготовки. Взял и засопел, голова упала. Пробормотал еще раз: “Редкая рыбка”, — и дальше сопеть.
— Э, дядь Саш!
Сопит.
— Пойдем, я тебя отведу, Лена там постелила… тебе будильник поставить? Ты в пять хотел… Шучу. Что, правда на пять? Да ладно. Давай на шесть хотя бы. Как хочешь, конечно.
И Лена уже легла, тихо-тихо в квартире, и на улице тишина. Куря на балконе, Сергей слышал лишь вкрадчивый шелест поливальных установок. Через полную, без пятнышка, свежевыстиранную луну медленно шло тонюсенькое облачко, разрезало ее пополам. Оптимистичный какой дядя Саша. Покажи мне портреты погибших на этом пути. Вот волна, наконец, захлопала, смех на реке. Вечный смех на реке. Алешка заметит, что чего-то не так у родителей? Завтра трудный день. Надо оставить кляссер с подробным описанием текущего положения дел и инструкциями коллегам на случай задержки. Документ ненужный, всегда трудно делать ненужное, но это правило неукоснительное. Почему “кляссер” — неясно. Слово из детства. Интересно, бывают серии марок, посвященных водке? Разным сортам? Маркам сигарет, вин? Никогда не видал. Снова плеск, и проплыл кто-то с тихой песней, не разобрать, на каком языке.
Сергей слышал, что Лена не спит, но притворяется, и сам, едва нырнув под одеяло, мгновенно притворно утих, тоже прекрасно понимая, что Лена понимает, что притворно. Но это не может продолжаться всю жизнь. Что же дальше? Развод? Чушь какая-то. Протяни же руку, обними. Долго-долго не отключался, думал непонятно о чем, вспоминал позавчерашний ресторан, вознесшийся выше Дворцовой площади, вспоминал гол Зырянова грекам прошлым летом, показалось, что вспомнил фонтан, у которого позировала Света Гречишкина…. Тот, мимо которого десять лет ходил в школу. Света, кстати, очень даже сексуальная… так плотно ножки составила, что взгляд прикипает, хочется развести. Что же делать? Любовницу заводить… возни с ней. Мне есть с кем возиться. Футбол еще месяц в отпусках. Привиделась могучая сшибка футбольных сил на подлете к сезону, в глубоком космосе, вскипающая воронка трансферных новостей, летит в глаза маленькая планета, увеличивается, сверху нашлепнут лоскуток стадиона. Проснулся непривычно поздно, в половине десятого, сегодня не надо было опаздывать… дядя Саша уже ушел, хорошо.
Но гость еще сидел на своей кушетке в створе приоткрытой двери, в cлишком круглых очках, громоздко развернув на коленях большую карту… шевелит губами, делает карандашные пометки в пародийно мелком блокнотике.
— Уже больше часа… маршрут вычисляет, — шепнула Лена.
— Дядь Саш, бодрое утро, — поприветствовал Сергей. — Ты позавтракал?
— Спасибо, спасибо. Доброе утро! Елена любезно предложила мне чаю. Очень хорошо спалось, мягко, это первый признак гостеприимного дома, что все от чистого сердца… Ах, жаль, что не могу остаться хотя бы на денек!
— Жаль, — кивнул Сергей. — Глупо на один вечер.
— Дела, дела, Сереженька, ничего не поделаешь. Да мы уж завтра и вылетаем из Ганновера.
— Что ты в карте-то высмотрел? Хотел в пять встать.
— Я проснулся, перевел будильник на восемь. Все же устал, знаешь, годы. Сейчас пойду. Вот составлял маршрут.
— И что решил?
— Да вот досадно, что я не знал, у вас тут практически рядом знаменитая Моабитская тюрьма! Не успею, увы, ее осмотреть.
— Александр Николаевич, тюрьма вот начинается, свернули за угол, там улица выведет через пять минут к тюрьме… сама того не желая, — сказала Лена, наливая Сергею чай.
— Да, я гляжу, совсем близко. Я подумывал… Но это в другую сторону! Пока туда, пока сюда, пока осмотреть… Уж в другой раз. Можно пойти вдоль реки к Рейхстагу. Мимо дворца Бельвю, Дома культур мира, по краю Тиргартена, весьма познавательно. А можно дунуть сквозь знаменитый квартал Ганза-Фиртель к Цоо, осмотреть квартал, походить вокруг Цоо.
— Ты же вчера там ходил. Хочешь, я тебя подвезу на Потсдамскую площадь, я прямо сейчас выезжаю.
— А, там известная современная архитектура… Памятник светофору!
Дядя Саша стушевался. Очки сползли на нос. Ткнулся в карту, вид имел озадаченный. Цапнул путеводитель, тут же уронил.
— Вы уж, Александр Николаевич, действуйте, как планировали, а то… — пришла на помощь Лена. — Идите к Зое, очень замечательная дорога. Там еще по пути фонари стоят из разных городов.
— Знаменитый музей фонарей под открытым небом! — вскричал дядя Саша, и полетели вслед за путеводителем очки. — Это по дороге? Решено! Я пойду этим маршрутом, похожу как следует вокруг Цоо, чтобы закрепить вчерашние впечатления. После сяду на S-бан и проеду две станции до Хауптбанхофа, а там попробую посетить Рейхстаг… Примечательно: я вновь проеду мимо вашего дома, в обратном направлении!
— Не проедете, Александр Николаевич. S-бан сегодня закрылся на две недели.
— Как?! — дядя Саша глянул на Лену с возмущением, будто это она закрыла S-бан.
— Работы какие-то. Колеса пересчитывают.
— В разгар туристического сезона? У нас бы такого не допустили!
— Как раз удобно, каникулы начались, отпуска… — встрял Сергей. — Ты идешь, короче? Или прощаемся?
— Иду-иду, — дядя Саша необычайно споро, с несвойственной ему ловкостью, четко сложил огромную карту. Видно было, что в этом искусстве он мастак. — А как же я доеду от Цоо?
— Там автобус найдешь. Если идешь, идем.
Вышли.
— Ну что, очень рад был, дядя Саша. Если еще судьба заведет, сообщай пораньше. Придумаем что-нибудь, покатаю тебя по окрестностям.
— Сам же видишь, тут не предугадаешь! На тот год такая же ярмарка в Кельне, да что с нами будет через год, да Мирон Петрович поправится, я могу и не поехать… Но выберусь, непременно выберусь! Опять же шанс, что Мирон Петрович не поправится.
Сергей усмехнулся:
— Да уж пусть, конечно, помрет, чего уж.
— Да-да.. Я не в том смысле, что зла ему не желаю… что добра не желаю…
— Слушай, — вспомнил Сергей, — а ты его видал с тех пор… губернатора своего?
— Я?! Да откуда же! А его же сняли, Сережа. Так, знаешь, по—тихому.
— Ты же говорил вчера, что лучший в стране, член Госсовета!
В себе ли вообще дядя Саша и не выдумана ли вся идиотская история? Спрятался, значит, на дороге за инвалида…
— Это я о новом, который сейчас. С этим я не знаком. А того сняли. Про него такой слух пошел, — тут дядя Саша слегка покраснел, зажал рот кулаком, как школьница в телесериале, прыснул в кулак.
Сергей хотел спросить, что за слух, но глянул на часы и почувствовал, как в одном из кабинетов высокой, похожей издалека на плоский лист картона башни нагревается в этот момент раздраженный воздух. Герр Бургзее, конечно, друг, но тем более не надо его нервировать.
— Все, бывай, дядь Саш. Вот дорожка, петлять будет, ты с ней петляй. Через весь этот квартал пройдешь и выйдешь точно к зоопарку.
— Постой, а музей фонарей?
— Там же, не пропустишь. Пока, мне пора.
Тяжелая синяя машина медленно, как крейсер, покинула парковочное место, а потом как-то мгновенно расстаяла из поля зрения. Дорогая, наверное. S-бан впрямь закрыт, у входа дежурят мужчина и женщина в оранжевых жилетках, дают консультации пассажирам. Удобный случай подтянуть немецкий. “Варум нихт арбайтен?” — строго спросил дядя Саша. Женщина ответила длинной тирадой, что-то действительно прозвучало про две недели. Дядя Саша хотел еще более строго сказать: “В России такого бы не допустили”, но не смог сформулировать, развернулся и пошел, не дослушав, вышло невежливенько. В следующий раз надо продумывать фразу заранее. Дома в известном квартале по типу наших брежневских, у нас в городе весь центр такими заставлен, вся разница — эти разрисованы в цветные квадраты и прямоугольники. Зелень вокруг, этого не отнять, расставлены дома свободно, неэкономно, между двумя любыми можно бы встроить еще по одному… пропадает место! Что же слывут эти немцы практичными! Но ничего, кризис проймет, задумаются!
Надо хоть сфотографировать такой дом. А где фотоаппарат?! Нету! Оставил. Точно, растяпа, оставил на серванте, когда снимал жуков, а если Лена ушла из дома… это невероятно, оставить фотоаппарат! Дядя Саша сунулся напрямик между двумя домами, но вышел в увитый зеленью двор, а не на параллельную улицу, пришлось возвращаться почти бегом… люди в оранжевых жилетках смотрят с подозрением. Лена не ушла, но уходила, седлала у подъезда велосипед. Двинули наверх, и на лестнице Лена сообразила, что если на серванте фотоаппарат, то в аккурат под вернувшимся на законное место парашютным снимком. Серега зря думает, что она тогда сильно переживала. Нет, она была в нем уверена, как всегда. Лена хихикнула: с утра коллега прислал письмо, предложил оформить порносайт. Надо согласиться. Вот сейчас заметит дядя Саша, что его произведение сняли сразу, как с глаз долой… не заметил, схватил камеру, наступил Лене на ногу… кажется, теперь точно закончился.
Так обидно: на всю эту суету ушло сорок минут, и уже некогда идти к Цоо мимо музея фонарей! Ладно, в другой раз. Теперь уж сразу к вокзалу, и время до поезда провести там, близ Рейхстага. Дорога хорошая, романтичная. На набережной настоящий травяной устроили пляж, прямо против дворца Бельвю загорают… хорошо, не купаются хоть. У самой воды тренируется жонглер, мельтешит тремя апельсиновыми шарами. Вот девушка без лифчика, правда на животе, вот другая такая. Дядя Саша только головой покачал.
Набережная, перейдя дорогу, сделалась официальнее, пляж исчез, тянулся вдоль реки променад, составленный, как сложная сласть, из разнородных тропинок: гравиевая, гранитная, асфальтовая, булыжная, а сбоку совсем узенькая полоска травы. Вот идет пожилая женщина по травяной полоске, несет босоножки за ремешок. Вот молодая пара шпарит босиком прямо по гравию. Дядя Саша вчера аж на Унтер-ден-Линден видал одну босиком, егозу молодую, но похожую на психованную, с чупа-чупсом, который она быстро-быстро вертела во рту, высовывая то шарик, то палочку. Здесь, конечно, все люди нормальные… может быть, тоже разуться?
Дядя Саша воровато оглянулся. Вообще он любил ходить босиком, наступать весной на садовом участке на едва теплую почву, ощущая, как еще борются в дерне за жизнь острые кристаллики уходящего льда; любил шероховатое покалывание старой травы и нежную щекотку новой; любил шлепнуть ногой в свежую лужу — тихонько, не до брызг, а чтобы ощутить, с каким мягким всхлипом погружается ступня в блестящую, чистую грязь. Он радостно вспоминал раза три даже здесь, в заграничные дни, что, отчитавшись за командировку, сразу в отпуск, а на участке работы всегда непочатый край, начнут как раз туго лопаться гороховые стручки, подоспееет молодая картоха. Но это в саду, а в городе пройти по улице босиком дядя Саша не придумал бы в страшном сне: мгновенно ведь ступишь в заразу, да и милиция может проявить пристальный интерес. А здесь надо же — принято вот так спокойно расхаживать. С одной стороны, варварство, с другой — тут явно почище…
Герой мой решился, присел на услужливо подвернувшуюся скамейку, взялся указательным и большим (с черным заскорузлым ногтем, следом давнишней грубо захлопнутой двери) пальцами за жеваный кончик шнурка, который все чаще выскакивал из верхней дырочки и все неохотнее туда возвращался, но тут на гранитной полоске возник легкий молодой человек в светлом летнем костюме, в палевом галстуке на белой рубахе. Он вел под уздцы небольшую дорожную сумку золотого цвета, колеса стрекотали по граниту, и на ногах у молодого человека ничего не было. Сочетание несомненно дорогого костюма, очков в, похоже, золотой оправе, официального вида с босыми (черными!) пятками показалось дяде Саше настолько нелепым и даже провокационным, что он ожегся о шнурок, отдернул руку, представив, как бы сам сейчас пошлепал босиком по горячему камню, как бы неестественно и вызывающе выглядел со стороны и какие грянут жестокие оргвыводы, заметь дядю Сашу в таком шутовском виде кто-либо из руководства.
Дядя Саша сделал вид, что присаживался исключительно передохнуть, снял пиджак, перекинул его через сумку и с самым независимым выражением лица продолжил путь: впереди и слева уже маячила расхристанная громада вокзала. Набежало кстати легкое облако, за ним еще — мал мала меньше, но вкупе они надежно сомкнулись вокруг солнца. Идти стало совсем хорошо, воздушно; неудачная попытка разуться немного свербила, и еще что-то мешало на заднем плане, зудело, как оса над тарелкой в летнем кафе, но вот огромный корабль “Шпрее Диамант” загудел, сгоняя с фарватера баркас с тремя загорелыми пенсионерами, те суетливо налегли на весла, порядок восстановился, незадача забылась, и благодарно крутились в голове фрагменты вчерашнего дня. Мягкий роскошный поезд с удобной палочкой для ног под передним сиденьем, зеленые поля, кофе дорогущий в вагоне, два семьдесят, караул, а не цена, но такой вкусный, пахнущий настоящим путешествием. Очередь у музея восковых фигур, голливудский актер из-за шторы в красной освещенной витрине. На Фридрихштрассе у светофора удивительная старушка-попрошайка в белом с розовым нарядном платье, с воздушными шариками, розовым и белым, танцевавшими по бокам, с вышитым ковриком вместо шляпы и написанным готической вязью на круглой картонке просительным сообщением. Дядя Саша прошел мимо, через улицу остановился, оглянулся на замечательную старушку, а потом решился дать ей двадцать центов, вернулся, быстро и неловко положил монету на коврик, не дослушав певучей благодарности, вновь перешел улицу, тут-то и проплыл мимо набухающий изнутри медовой желтизной трамвай, звякнув на повороте, ровно как монетки! Потом дядя Саша видел ловкую девушку на одноколесном велосипеде, потом его прекрасно приняли Сережа и Лена, задушевная беседа, огромный шар в фонтане, вечерняя прогулка, тени деревьев над рекой, синий и красный червячки, играющие под мостом, мелькнула вдруг — это из Ганновера — большая плоская голова на площади, исписанная рядами цифр, мелькнул непонятный парашютист, блеснул — это уже наяву — справа купол Рейхстага. Хорошо! Сейчас зайдем на вокзал, уточним платформу (она указана на билете, но разумно сверить с расписанием), а затем дан еще час-другой: попытаемся оттоптать очередь к Рейхстагу… взять его в переносном значении!
Карточка
Стрелять в голое тело неловко. В озере дрожат синие тени, одинокое облако скользит, как моторное, отвлекает.
Перочинная фигурка входит в воду без брызг, а мгновением раньше она зависала недвижно в воздухе, солнечной скобочкой, а еще за миг смешно махала руками на трамплинной доске.
Или кофейный загар
— броня, так что не надо стесняться стрелять?Выстрела не слышно. Фигурка снова на трамплине, и снова прыжок, упругие ягодицы, ноги, легкие как пух, когда их кладешь на колени, и опять мимо, и снова прыжок, дурная бесконечность, надо выключать.
Постель всклокочена, простыня жгутом, вакантное одеяло скомкано у стены, на южной, пустынной половине кровати. Сграбастать его, стиснуть коленями и себя стиснуть еще на полчаса мягкого забытья.
Зайти в сон с другой стороны. Блестящие ягодицы уже под водой, ноги медленно раздвигаются, но глубина поднимается вверх, и каждый слой темнее и темнее: спасибо, приехали.
И секунды поторапливают, затикали шибче. Почистить зубы
— и на вокзал.Сигарета в пачке одна, похмельный дым, мутный, муторный, и кашель, но надо ее уничтожить, включить день.
Дернуть письменный ящик, как там пистолет шваркнется по бортам. Чует, что сегодня его выход.
Только молоко в холодильнике. Слишком здоровое на вкус, приторное, лучше вода из крана.
В коричневой бутылке пусто, и, может быть, заныкан в квартире алкоголь, как это не раз вдруг оказывалось, но вряд ли: есть люди, увозящие все. Все было разбросано еще… сколько? еще сто часов назад
— трусы, платок, искрящиеся причиндалы, мягкие наручники, черный таракан на ниточке, очень искусный, с подвижными лапками, от живого неотличимый, подкинутый однажды в сквере на платье белокурой старушке: от визга аж вздрогнул на постаменте зеленый курфюрст.Даже дешевый роман с тайной в названии, с промискуитетом на солнечной галерее гасиенды в первом абзаце исчез из туалета.
У зубной пасты вкус, будто жуешь промокашку.
Бронзовый призрак с бесстыдным отсутствием белой полоски на чреслах сгустился в зеркале, обнял за плечи, запустил ладонь под рубашку, тронул сосок. Голубые глаза
— как дыры, прожженные в амальгаме. Рука спускается по животу, тонкая кисть, холеная, однажды запачкалась в жире уличного фастфуда, и салфетки в кармане не было, а шуму было много, пока не попался книжный магазин, где руку — теперь не кажется, что слишком-то остроумно, — вытерли в глубинах альбома Караваджо.Резкий вой за окном, пожарный автомобиль пронесся, шатаясь, как в кино, саданул томатным боком по дорожному знаку, запрещающему парковку, знак качается… В голове это качается.
Рубашка
— голубую прочь, три клетчатые, с тремя этапами сентиментальных воспоминаний, в стирке, в этой жарко, той вообще не видать.Вчера была среда, и ее почти не было. С утра много солнца, огромный сенбернар у кальянной показывал желающим алый язык, а вечером лило, причем несколько минут дождь стоял стеной, и захотелось под него босиком и с бутылкой, из горлышка, но пока сбегал по лестнице, дождь убрали. Между дождем и сенбернаром втиснулось лучше не вспоминать сколько бутылок, и хорошо, что, кажется, не было совершено никаких лишних телефонных звонков. Точно ли? Нет, нет. Только бутылки. Все бары позавчера и бутылки вчера. Вчера наконец совершил давно намеченное, дважды обошел без остановки вокруг здание тюрьмы, сначала против часовой стрелки, а потом по часовой. Мусульманов научил, это их народная магия, предотвращает плохие события, которые, впрочем, уже произошли.
Во вторник тоска разгонялась по привычной схеме: музыка сфер, пение ангелов, бархатная колыбель ложи. Выбор выпал издевательски утонченный: Альчина, Армида, Аида. О последней давно решено, что никогда больше, вторая только что слушана и отвратно поставлена. Перенеся действие в мужскую баню, режиссер дальше решил не париться. Конечно, нежная Альчина лучше убаюкала бы тридевятыми ритмами, но взъерепенился внутренний чертик, захотелось соли на раны, пошел на Армиду. Соль ждать не заставила
— едкая, злая. На ступенях воплотился бронзовый призрак в новой белой тенниске и шортах, а рядом мужчина лет сорока, моложавый, бритоголовый, с мыщцами под коротким голубым рукавом и с длинным, как шприц, зонтом-тростью. Вырвать трость и устроить драку — вероятнее появления призрака в этом месте. Если человек месяц тому впервые в жизни после долгих уговоров посетил оперу, то почему снова на тот же спектакль… А, конечно, экскурсия именно на спектакль с хохмой, где двадцать голых парней выползают задами кверху на сцену уже в увертюре… и такой огромный зонт, целый шатер, если раскроется. Сердце заклюкало, и пришлось отступить — да, малодушно. Остался один вариант — театр за углом. Привет, Аида, давно не видались. Все роешь канал? Говорят, в постановке поменяли одного из верблюдов, выходивших под триумфальный марш: укусил за филей фараонову дочь.Женщина в кассе, дородная, как примадонна, в цветастом платье, усомнилась в двухсотевровой купюре. “У вас на деньгах большая надпись, боюсь, что не могу принять”. Нет других денег. Это автограф, кстати. “Я и смотрю. Тут вроде написано…” Именно так. Его автограф. “Но это такая ценность!” Можете оставить себе. Арифметика нехитрая: билет стоил тридцать, значит, ровно сто семьдесят пропито за два вечера. И сколько еще утекает сейчас с карточки, которую язык не повернулся заблокировать. Просто дать в морду. Просто в морду. Этот, с мышцами, кинется защищать…
Пистолет взят взаймы в другой жизни: лежал у отца в коробке из-под конфет, разбирался, смазывался, заряжен не был. В этой жизни он только фантазия.
Нет ни крошки еды, у машины нет бензина, она жалобно пищала намедни, понукаемая, последние сотни метров. Дешевых коричневых монеток в чашке с гербом ГДР много, и на пиво, и на автобус, но кто же станет в автобусе считать эти горе-деньги, да и нет их в чашке. Точно, перед самым сном она получила подзатыльник, и желтый ковер в углу гостиной щедро покрыт коричневыми оспинами, отвратительное сочетание цветов, кожная болезнь. Болезни переносятся ветром, и самое любимое тело может покрыться страшными язвами: и как его дальше любить?
Следовательно, пешком. Близко, но совсем ведь пора. Раньше никогда не ставил так ногу, завязывая шнурок, вертикально почти на пятку, словно заглядывая ботинку в лицо. От других нам остается мелкая моторика привычек, контрабандно навязавшихся интонаций, пустяков, может, и милых, но смотря в каком настроении. Торопиться тоже не следует: увидимся в последнюю минуту. За две минуты до отправления, вот так. Или пощечину. Или кулаком все же
— да по парадным зубам, таким белым, что нужно покрасить. Ножом хорошо, кинжалом. У Мусульманова висит кинжал, пройти мимо, взять? Это крюк, можно не успеть. Зайти к Мусульманову, взять у Мусульманова кинжал и занять у Мусульманова на такси. Кинжалом полоснуть по горлу, кровь на перроне, и тип с зонтиком трусливо прячется в чреве вагона. Но если герр Мусульманов сладко спит с пани Мусульманчиковой и не захочет услышать звонка? К черту кинжалы, это страсти не наши… В морду. За полминуты до отправления, за десять секунд. Пусть катится.Ключи закинуты на люстру, свисают красным хвостиком. В горле выросла кора и ворочается, растет дальше, просит пива. Фридрих, поднял ли ты свои жалюзи? Фридрих нальет в кредит. Маленькое пиво и тридцать капель виски. Жизнь налаживается. По телевизору хоронят в прямом эфире поп-короля, яма пять на пять метров и гроб три на три из баобаба, а в середине выдолблено углубление, где лежит король, похожий на личинку колоссальной бабочки. Десятки негров в набедренных повязках и белых девушек в туниках вокруг ямы
— поют и воздымают горящие факела. “У него вес оказался сорок кг”. Боевой вес марсианских бабочек, отлично. “У него еды не нашли в желудке, только таблетки. И половины лицевых костей не было”. Ох, Фридрих, спасибо за угощение, но продолжим в другой раз, ок? “Да и у тебя вид помятый”. Есть такое. “Что-то не так?” Нет, все так… Бумажник потерял с правами, со всеми карточками. Да ладно, пустое.Карточки, впрочем, потерялись не все. Когда в баре у черта на куличках обнаружилась пропажа, одна из карточек элегантно явилась из чужого кармана. Сюрприз одновременно полезный и неприятный. Откуда она у тебя? “Ты же сам мне сказал код”. Да, но это было в конкретном случае, и я не позволял ее… похищать. Почему тут же не отобрал? Потому что ровно в ту секунду поступила информация
— “Кстати, ты должен знать…” — после которой бар поплыл, стул-грибок поехал куда-то, батарея бутылок угрожающе накренилась. Почему сразу не заблокировал — стыдно, что ли, мелко, и потом — на карточке останутся следы. Что и где съел человек и за что заплатил в каком магазине. Можно позже пройти по этим местам… заказать те же блюда.Четверть часа до поезда, и идти четверть часа, а быстрым шагом
— как раз минуты на две-три быстрее. Зося в польском магазине тоже даст в кредит, сотка водки идеально впишется в ритм набирающего ход четверга. К Зосе обойти квартал — этой минуты нет; впрочем, есть, под аккомпанемент холодной “Житни” шагать быстрее, как раз минута и отыграется. Ударить или просто плюнуть, да хотя бы просто глянуть в глаза. Зеленый лев на постаменте безапелляционно терзает дракона. Маленькая бутылка в ладонь входит ладно, плотно, как правильное оружие. Или убить соперника и увести снова с собой загорелое тело, только вот нужно ли? Ближе через парк (бутылка под любимой скамьей своя, вчерашняя, блеснула, подбадривая), мимо стадиона, у детской женской команды закончилась тренировка, бабушка в чадре встречает семилетнюю футболистку, она машет рукой подругам, усатый служитель разматывает на поле синию (цвет клубной эмблемы) поливальную кишку, на соседнем поле юноши под водительством рослого негра отрабатывают хитрый способ протискивания мяча между ног, на трибуне ждут девчонки, радио у них на коленях поет по-турецки. С рекламного плаката подмигивает человек без кожи, с глобусами в глазницах.Пропить сто семьдесят
— в книгу личных рекордов. После Аиды взял с места в карьер. Пригоршня девушек-моделек с Недели моды — все худющие, страшные, ножки тонюсенькие, глаза накрашены под Конрада Фейдта — умолкла, когда заглатывал залпом стакан виски в баре понтовой гостиницы. Потом еще какие-то навороченные бары, огни, сладкий липовый цвет, и нет в цифре сто семьдесят никакой особой тайны.Снова пожарный вой: нарядный новенький автомобиль, задев штанину, ошпарив зрение красным пятном, подрубил платан, крякнул носом в кирпичную стену. Районный чудак в баварской войлочной шляпе выпрыгнул буквально из-под колес, мама с коляской ошеломленно замерла на другой стороне дороги. Пострадавших нет, невредимый весельчак пожарник лезет из кабины, затягивает во все горло “Мой милый Августин”, вдруг брякается и начинает храпеть. Вот из-за него-то и опоздать в итоге, какая издевка судьбы.
Еще быстрее, наискосок, через территорию концлагеря, кусочек которого, “еврейский сектор”, оставили под мемориал. Газовая камера посередине, три стены и пол, все настоящее, можно заходить и прикладывать ладонь к дырочкам, из которых шестьдесят шесть лет назад шел газ. Из выдранных золотых зубов выложена в стене звезда Давида, а поодаль оборудована виселица. И качаются, когда ветер, а сейчас понуро болтаются макеты пяти повешенных евреев. Перебарщивают немцы в своем благородном стремлении “не забыть”, хотя, конечно, все равно слишком зло шутил Андрей, предлагая каждую ночь сжигать здесь по живому еврею. Чтобы уж точно “не забыли”. И уверял, что знал одного швуля по фамилии Холокост. У человека в голубой рубашке помимо зонтика есть фамилия, имя, чего у него только нет. Хорошо бы в зубы. В золотые зубы. Одной рукой отобрать карточку, а другой в зубы. Пять минут до отхода поезда… успеть
— если только бегом. Бежать не хочется, да и что: успеть запыхавшимся, с языком на плече… ни в глаза хладнокровно глянуть, ни слова молвить.Выскочив из концлагеря, угодил в струйку школьниц, одетых, вернее, раздетых по жаре, голоногих, голоплечих, не по-здешнему красивых. Андрей, развалившись на желтом ковре, демонстративно запустив руку в шорты, читал на днях из яркого журнальчика. “Полиция поймала на шоссе пьяного барсука… Типа он нажрался ягод, и они внутри у него забродили”. Ноу-хау, однако. Какой деловитый барсук. “Среднестатистическая немецкая девушка теряет девственность в 16 лет. Хочешь немецкую девушку? А, барсучок? Признавайся. Я знаю, ты давно хочешь девушку”. Вот в чем дело
— школьницам как раз примерно по шестнадцать. Они или потеряли девственность вчера, или собираются сделать это сегодня, или, в крайнем случае, через неделю начнутся каникулы. Потому они и звонкие такие, и красивые, и тонкий запах сладкого лука витает в наэлектризованном воздухе. Абсурдные вихри закружились в паху, перекинуть их в солнечное сплетение, наддать шагу… оказывается, можно ходить со скоростью мысли.Светофор зеленый, у входа в вокзал рассыпалась сосиска кари, чей-то острый локоть, эскалатор свободен, и если поезд задержится на минуту… Да, время его вышло, но поезд стоит, и впереди кого-то выносят носилками из вагона первого класса, нет, нет, невозможно, нельзя! Теперь и бегом, здоровый железнодорожник удивленно отлетел, как мяч, и санитары озадачены: “Вы знаете эту даму?” Совсем не Андрей, а вовсе пергаментная старушенция с базедовыми глазами, беззвучно шлепает ртом.
Поезд уходит, косые квадраты окон бегут по перрону, на табло запоздало спешат им в такт синие населенные пункты. Может быть, на карточке остался след, в каком из них были взяты билеты.