Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2012
СЛОВО И КУЛЬТУРА
Глаза зимы
У зимы голубые глаза. Светло-голубые. Всегда: и когда пасмурно; и когда совсем темно
— звезды не имеют ни роговицы, ни век, ни ресниц; и когда светит ослепительное, преувеличенное мириадами зеркалец, зеркал и зерцал снега, льда и окоёма солнце; и когда сумрак сыплет свое вещество с неба; и когда идешь с фонариком к трассе — встречать друга, — всегда. Голубоглазая зима “оголубила” перья и пух птиц, зимующих здесь и облетающих деревню трижды в день: поздним утром, днем и под вечер. Сине-сиренево-голубое есть в оперенье и снегиря, и синицы (всех видов от большой / обыкновенной до московки), и вороны, и сороки, и совы (молодые сó́вки сидят на изгороди перед вечером и крутят головами, осматриваясь и подмигивая тебе: ничего, мол, посидим и смоемся обратно в бор; срываются они с заборов резко, бесшумно и исчезают моментально — как будто и не было их), есть голубое в окрасе сойки; и даже у чечетки есть в оперенье нечто сине-небесное, а уж о свиристелях, щурах (гигантский снегирь), поползнях, дятлах, клестах и вообще вьюрковых я и не говорю.Под “новым” большим навесом я устроил для птиц “столовку”: укрепил на столбах-опорах (привязал, нанизал на стальную проволоку гирляндой, просто пришил гвоздем) куски колбасы (любой, но замороженной), мяса и сала; понасыпал пшена, семечек (это для вьюрковых, для снегирей, обобравших уже рябину) и накрошил хлеба (который порой, чаще по ночам, таскают мыши и хомяки: один из последних
— мой старый знакомец, рыжий, огромный — с полкошки, — мужичок, толстолицый и добромордый, набивающий рот-мешок в четыре розовые ладошки — передние и задние — в черных пятнышках; глаза у этого хомячука, хомяченко, хомячидзе и хомякана — карие, веселые и абсолютно детские). “Столовая” открыта круглосуточно, но птицы прилетают поздно — к 10 утра. Принимают пищу они, как на флоте, почти строем, в полном летучем порядке и поочередно. Даже сойки, красавицы и безусловные жар-птицы, перестали гонять с сала синичек. Да те и не боятся: природа как министр мясной промышленности и я как министр пищевой промышленности и птичьего (мышехомячиного) сервиса присматривают за порядком и содержат вертикальные стол(б)ы в изобилии, постоянно обновляя ассортимент сало-мясного-колбасного рая.Летом часто вижу, как вороны, сороки или скворцы (под осень они как-то совсем обнаглевают, оворониваются) разоряют гнезда (в густейшей кроне моей черемухи) зябликов и овсянок. Никогда не вмешиваюсь
— так, видимо, нужно природе. Но когда соседский кот стал подбираться к гнезду белошапочных овсянок (самец — разноцветный красавец в белой шапочке, — этакий Тибальд, но без Монтекки и Капулетти), свитому под крышей бани, — я ему (коту) сказал, очень тихо, спокойно и по-котовски убедительно: “Слышь, парень, не делай этого — бо кастрирую” (“бо” — это такой сельский просторечизм, значит “ибо”). Он понял. Помолчал. Извинился. Ушел. Больше я его возле бани не видел. Но! Я не шуганул его, не разорался, не швырнул в него нечто твердое и тяжелое. Я — не вмешался. Ибо — это природа. Система божественная. Потрясающе разумная. Жестокая (с точки зрения человека). Но необходимая, а значит — справедливая.Наука тоже система. И тоже божественная. Природная. Естественная. Как познание. Как образование. Как культура. Как мировосприятие и мироназывание. (И подлинная литература
— такова.) Мы ищем (то есть порождаем) смысл в жизни и смысл жизни; смысл в смерти и смысл смерти; смысл в любви и смысл любви. Мы познаем (в идеале) себя. Отсюда — двоемыслие (“я — мир”): “я в быту” и “я в мире”; или — “я в мире, в быту” и “я в бытии”. Это — двоемыслие во всем. Когнитивная шизофрения. Познавательная паранойя. Великие познаватели: Ведийцы, Библейцы, Гомер, Платон, Галилей, Да Винчи, Данте, Шекспир, Лобачевский, Толстой, Пушкин, Эйнштейн, Рильке, Мандельштам и др., — тоскуя по любви, по жизни, по смерти, по красоте, по культуре, по истине, — не вмешивались в систему знаний, но расширяли ее, возвышали и углубляли. Кот (соседский) попытался вмешаться. Но ушел кот. А вот Кокшаров В. А. только подходит к гнезду образования на Урале: “Переломом общественного сознания относительно высшего образования нужно заниматься как на уровне университетов (УПИ+УрГУ=УрФУ), показывая перспективность инженерного образования, так и на государственном уровне” (“МК”). Но! Как можно сломать (устроить перелом) общественное сознание, сломав систему классического университетского образования?! Сначала все-таки нужно ломать сознание (вернее — бессознательность и безответственность) общества, рванувшего целиком в юристы, экономисты, банкиры и нефтяники, а университеты — сами уж разберутся, кого, сколько и на какие факультеты брать! Устроив открытый перелом фундаментальной науки (УрГУ), чиновники нисколько не потревожили общество, озабоченное деньгами и только ими. Броуновское движение в экономике (и в финансах) неостановимо. Потому что — деньги-о!-логия победила все, всех и вся в России. Как возродить техническое образование? Загоном в УрФУ микроцефалов, приманкой их пятью тысячами стипендиальных рублей в месяц?! Это даже не детский лепет. И не абсурд. Это нечто иное. Новое. Чиновничье.Невежественность почти стопроцентная, серость повсеместная, бездарность поощряемая, наглость и гиперамбициозность
— вот генеральные черты городского населения России. А сельского — почти нет. Оно и не поощряется. Сельское образование убито ЕГЭ наповал.Устал. Устал говорить об очевидных вещах. Хочется воскликнуть (вслед за Осипом Мандельштамом): где вежество?! Где честь и совесть наши? Двадцать первый век (оглянитесь окрест)
— это век “небольших людей”. Невеликих (ну ведь не Березовский, не Абрамович, не Чубайс, вскормленные Ельциным?!). Великаны, титаны исчезли. И в политике, и в экономике, и в культуре, и в литературе. Нет личностей Возрожденческого масштаба. (Пугачева?! Хакамада?! Малахов?! — пусть говорят. Пусть.) Наш век — век маний. Череда маниакальностей бесконечна. От мании величия (политика, финансы, шоу-бизнес) до мании безразличия (особенно поколение новых молодых, мысленно связавших свою судьбу с заграницей). Все духовное (от “душа”) стало интимным. Все бывшее интимным стало публичным: от ЖЖ и его вариантов до бисексуалов, гомосексуалистов, метросексуалов, маниасексуалов, автосексуалов etc. (ретросексуалом нынче быть не модно и не выгодно). И это — общество, общественное, так сказать, мнение. И такое общество пойдет в ПТУ?! На теплофак УПИ или еще куда, где нет денег (свободно витающих в воздухе или лежащих под ногами [Т. Драйзер]) и где нет пиара?! Ну-ну. Антропос переродился в ассимилянтропоса: он уподобляется силе толпы, то есть энергии пошлости, подлости и предательства. Какой же юноша, презирающий Россию (“совок”!) и обывательствующий во всем, задумается о гибнущем лесе, о пропадающей земле, о несчастных, больных и нищих? У него обезвоживание, и душа — вон. Он теперь тотально плотский человек. У него обезвоживание. А у художника — обессушивание. Да только вот мало их, художников. Их уже почти нет.Недавно Брэд Пит (или
— Бред?) заявил в рекламном ролике, что в сценарии и соответственно в книге, из которой вышел сценарий, есть все признаки высокой литературы (!), это: хорошая интрига, захватывающий сюжет и поучительная развязка… Такие вот дела. Перевожу на свой язык: занимательность и дидактичность. Все признаки творений Гомера, Данте, Толстого, Бунина?.. Лермонтова, Целана, Мандельштама?.. Джона Донна, Гете и… Андрея Платонова? Да. Такие дела.И так думают 5–6 млрд человек на Земном шаре. Недавно в одном литературном издании столичный литературный Бред даже терминологизировал контент и поэтику, явленные в стихах некоторых авторов нашего журнала. Цитирую: “во всех стихах (Е. Дуреко) элемент пейзажизма”; “типичная эмигрантская поэзия” (О. Дозморов); “типичные почвеннические стихи” (Н. Семенов); “стихи последователя-мифолога” (Ю. Юдин) и “типичная уральская поэзия” (опять о Е. Дуреко). Вот теперь и мне все ясно с Олегом Дозморовым, Николаем Семеновым, Юрием Юдиным и Леной Дуреко. Вот только не хватает предшествующего клеймам анализа / синтеза и, естественно, терминов: рифмизм, строчкизм, звукизм, строфизм, ритмизм, стихизм, мыслизм, талантизм, пониматизм, гениализм, углублизм, широтизм, эпизотизм, эпитизм, образизм, бездаризм и, наконец, западнопочвеннический урало-немосковский просторизм и лиризм на фоне современного россизма, европеизма, американизма, москвитизма, лондонизма и уэльсизма, а также вечнизма и сиюминутизма,
— одним словом, — пейзажизм. Думается, так будет точнее.Персональное текстоведение, поэзиеведение, вообще литературоведение сродни постройке персонального коммунизма в условиях рыночной экономики: появление коммунистических-капиталистических городков типа Долларовки, Евровки, Щучьеозерска, Лещеозерска, Ершеозерска и Камбалазаливска. Всюду
— во всех сферах жизни — теперь есть один главный герой. Герой нашего времени — Деньги.Кто же или Что есть герой нашего времени?.. Реальный герой. Или
— пусть — метафизический герой. Какой угодно… Но — время (наше время — земное, историческое, культурное, художественное, нравственное и т. д.), время как таковое есть герой иного Времени — Абсолютного. Наше время — герой Вечности? Ох, не думаю. А если и герой, то — уже явно не Печорин, Чацкий и Онегин. Скорее Молчалин-Скалозуб (двойная фамилия). Человек не есть время. Но время — во мне. А иногда я во времени. Точнее — не ко времени. Человек не ко времени? Вещество времени — любого: исторического, физического, абсолютного, — ощущается не всеми. Такое чувствование можно назвать метаощущением. Поэтому человек мыслящий, чувствующий и страдающий (“горе от ума”; “я жить хочу, чтоб мыслить и страдать” и т. п.) испытывает не только эмоции (грусть, радость, счастье, горе, печаль etc), но и метаэмоции. Метаэмоции жизни, смерти, любви, Бога, Духа, Красоты, Трагедии, Вечности, Беспредельности, Космоса и Творца (от “Творить”).Грубо говоря (прямо говоря?): метаэмоция жизни возникает тогда, когда не ты во времени, а когда время в тебе. Когда ты и время (любое)
— одно целое…У времени глаза зимы. Голубые. И Осип Эмильевич Мандельштам, заглядевшись, засмотревшись в эти светло-темно-сине-голубые бездны,
— как никто чувствовал и знал на вкус вещество времени, — наши метаэмоциональные, метасмысловые, метаобразные муки и наслаждения, — наши счастье и беду.
Заблудился я в небе
— что делать?Тот, кому оно близко, — ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.
Не разнять меня с жизнью: ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона куски…
И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался и шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь.
Иду по первому сугробу, с каждым шагом вырастая из него и вновь проваливаясь в бездну. И отовсюду смотрят на меня беспредельно раскрытые глаза зимы. Голубые глаза зимы.
Юрий КАЗАРИН