Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2011
Олег Лукошин
(1974) — родился в Горьковской области, в настоящее время живет в Нижнекамске. Работает корреспондентом в городской газете. Романы, повести, рассказы печатались в журналах “Урал”, “Бельские просторы”, “Слова”, сборниках молодежной прозы. Финалист премии “Национальный бестселлер”. Автор книги “Капитализм” (М., 2010).Олег Лукошин
Коммунизм
Роман
Глава первая
Звездочка Ильича
Все, что я делал, делаю или буду делать в этой проклятой жизни, — все это ради тебя, далекая и счастливая страна всеобщей справедливости. Все ради тебя, мой Советский Союз!
— Да, — схватил я валявшуюся на полу трубку. Веки отяжелели, в голове разливался гул — все же я задремал. Это плохо. Звонил Гарибальди. Звонок этот я ждал весь день.
— Хы, салют! — раздался сиплый голос на том конце. — Эта, кароче… Ну че, пацаны согласны в принципе. Думали там, кумекали, но, типа, третий вариант лучше.
Третий… Значит, “Альфа-банк”.
— Ну хорэн, — отозвался. — Это радует. Чуток прикольнемся хоть. Давно душа томилась.
— Ага, вот и я о том же.
— Че, за бухлом смотаться?
— Не, не суетись. Крупняк сами доставим.
— Ага. Значит, автоматы сам привезет.
— Но там как бы культурно надо, хы. Без зихеров.
— Ну, как получится.
— Хорошо надо, чтоб получилось. Праздник таки.
— Да ладно, ладно. Дети, что ли… Че, как мне добираться?
Антон прокашлялся. В трубке слышались завывания ветра. Видимо, звонил прямо с улицы.
— Ты девок выцепляй. Мелкая пусть мотор хватает и до меня гонит. Я порося толкану, он сам доползет. У почты на точке заберем вас. Минут через сорок чтобы собраться, а?
— Успеем. Че еще?
— Все пока. Ну давай.
— Давай.
Ну слава богу! Все же в Политбюро очухались от предновогоднего расслабона. Решили и Родине чуток послужить. Санкционировали экспроприацию.
Я набирал номер Белоснежки.
— Сестренка?
— Ага! — откликнулась она радостно.
— Собирайся. Гуляем.
— Какой план?
— Намбер фри. Колеса на ходу у тебя?
— Да, без проблем.
— Ну, гони до бугра. Он там сам потом объяснит.
Просунул ноги в ботинки. Куртка тоже валялась под боком, рядом гандончик. Это, в общем, хорошо, что свой ствол брать не придется. Он что-то не держится у меня за ремнем. Разживусь деньгами — кобуру возьму. Один чувак предлагал. А то как-то раз почти выпал в метро. А рядом, само собой, какой-то черт в военной форме. Может, и пожарник, я не вглядывался, но все равно стремно.
Прежде чем надеть куртку, нацепил на толстовку октябрятский значок. Наш символ.
— Сладенькая?
Кислой всегда волнуюсь звонить. Почему-то. Да понятно почему, всем понятно. Мне тоже… Наташа хорошая, добрая. И верной бы стала, как талисман, не сомневаюсь, но все это — оно как бы в экстремальных условиях. От безнадеги, что ли. Разве правильно так?
— Да, лопушок.
— Время. Ты готова?
— Всегда готова.
Вот это зря. Не надо так отвечать. Те, кто может нас слушать, ребята сообразительные… Хотя пусть. Что стремаюсь, как лох последний. Проще надо быть. Так все отвечают. До сих пор.
— Топай до почты сейчас. Я там буду. Нас заберут.
— Штырь?
— Не, бухло бугор выставляет.
Она что-то еще хотела сказать, я чувствовал. И голос дрогнул, и дышала выразительно.
— Виталик…
О-о, вот и имена пошли! Дура, ты чего творишь?
— Отбой, солнышко, отбой! Жду тебя.
Застегнул наконец куртку, натянул гандончик. Мое счастье, что матуха по магазинам лазает. А то бы и с ней перетирать пришлось полчаса, что да куда. Очередного трахаря в дом притащила, овца, да еще и хочет, чтобы я к нему как к отцу относился. Эдуард… Терпеть не могу Эдуардов. Я поначалу действительно старался с ними со всеми знакомиться, как-то влиять, отсеивать. Потом понял: бесполезное занятие. Такие же потерянные люди, как она. Тоже все какие-то инвалиды, на голову пришибленные. Самое мерзкое, что про Союз базарят с ней постоянно. А я до ужаса не люблю, когда про Союз всякие уроды вот так просто рассуждают, словно он их собственный. Словно у меня отобрать его хотят. Сидят с красными рожами и заплетающимися языками: вот бы свалить туда, вот бы кто разрешение выдал. Ага, выдадут вам разрешение, пролетарии задроченные! Вы и здесь нужны, кто еще будет капиталюгам унитазы чистить да жопы подтирать. Вы полезное мясо. Они в вас заинтересованы.
Эмигрирует ли вообще туда кто-нибудь? Они, правители наши, не заинтересованы, чтоб ломанулись все разом. А ломанутся все. Ну, девяносто процентов — только дай волю. Эта Рашка всем уже колом в жопе сидит.
Тридцать первое декабря, мать его через колено. Везде народищу, везде копошение. В метро уже все стены завесили люминесцирующими экранами. На каждом краски стремительными струями свиваются в дрожащую психоделику — то ли реклама, то ли цветовая терапия. Она везде сейчас, кто-то решил, что успокаивает. Специальная программа правительства Москвы. На дворников у них денег нет, а на эту дрянь — пожалуйста. Каждый спуск под землю — как погружение в бред. На выходе всегда подташнивает. О зомбировании уже никто не говорит, и так понятно. Чего лишнюю энергию на доказательство очевидного расходовать, сейчас все в себе живут, редко увидишь на лице прохожего мимолетную эмоцию. Маски. Да и хочется уже зомбирования, даже мне хочется, потому что существовать сейчас можно только в наркотическом забытьи. Родился — ширнулся — откинулся. Никаких фиксаций действительности, никаких верстовых столбов, никаких попыток осмысления. Мне потому и плохо все время, что я постоянно все фиксирую. И самое удивительное, что капиталюги даже не ищут способ найти эликсир исцеления для меня и таких, как я. Потому что считают нас расходным материалом. В этом их ошибка… если, конечно, они не знают чего-то большего, чем мы.
В метро проскочил всех этих подземных шизиков почти без соприкосновений. Только один едва не прицепился с лекцией о влиянии раннего эйсид-джаза на половое бессилие народов Крайнего Севера. Подумать только: слушал его секунды какие-то, максимум пять, а успел загрузиться так, что чуть котелок не вскипел. Хорошо, что электричка быстро подлетела, такое редко бывает — старые, перелатанные, свой срок, скрипя, дорабатывают. Они потому в метро так вольготно себя и чувствуют, все эти эксцентричные параноики, что некому их здесь больше гонять. Это не просто мода уже, это массовое явление. В нулевых-десятых еще в Интернете прикалывались, а в двадцатых полезли на улицы, в метро. Парадоксальность — вот главный принцип Утряски. Задать неожиданный вопрос, изложить за считанные минуты, а предпочтительнее секунды, свою чиканутую теорию, проследить за реакцией случайного собеседника и по каким-то параметрам определить, удалась Утряска или нет. Даже баллы себе выставляют, рейтинги формируют, на каждом сайте они, эти рейтинги. Свои звезды у них. Я до конца так и не понял, в чем тут прикол и где интерес кроется, а вот Пятачок до того, как в журналисты податься, ну и, соответственно, к нам в КОРКИ, тоже этой дурью увлекался. Даже сейчас огрызается, когда напомнишь ему. “Помолчи, если не понимаешь!” Я от кого-то слышал версию, что эта Утряска — один из элементов всеобщей программы по подчинению человеческого сознания Системе, но не разделяю эту точку зрения. Она, быть может, ей и выгодна, потому что ей все выгодно на самом деле, она все к себе адаптирует, даже мы ей выгодны — как наглядный пример уличного зла, потому она и гениальна по-своему, эта капиталистическая система равнодушного перемалывания всего и всех, но создалась Утряска уж не по велению Хунты. Это лишь экзотическая реакция на Время, природу его гнусную. Власть гротеска, вот как я для себя это определяю. Только гротеск еще оставляет хоть какую-то иллюзию жизни, даже половые извращения ее потеряли.
— А в среде эвенков, — кричал мне в спину параноик, — коллективы эйсид-джаза стали выполнять шаманские функции и вычурно-изощренными композициями сопровождали все обрядовые ритуалы своего народа.
Двери закрылись, состав тронулся. Радостный, возбужденный, он продолжал смотреть на меня.
— Ты повелся, повелся! — успел услышать я его крик. — Утряска состоялась! Два балла как минимум.
Кислая уже топталась у почты. У нашей почты — мы всегда здесь собирались. Ну да она рядышком живет. Пятачок — вот тот дальше всех, он наверняка опоздает. Она потянулась ко мне губами, я чмокнул ее в ответ в щеку. Ладно, пусть. Пока нет никого.
Взбудораженная будто.
— Виталя… — и голос дрожит. — Не надо бы сегодня.
Я поморщился.
— Сегодня — в самый раз. Громче прозвучит. И бабла больше поднимем.
— Ты такой безбашенный последнее время, я волнуюсь за тебя.
— Напрасно, — выдал выразительно и взглянул ей в самые очи.
Улыбнулась.
— Где Новый год-то встретим? — сменила тему.
— Решим. О, вот и Пятачок тащится, — кивнул я в сторону подземного перехода, откуда на свет божий поднимался наш неистовый публицист.
Двигался он замечательной своей походкой пухлого увальня, которому на все наплевать. Она, походка эта с телодвижениями детскими, всегда меня успокаивала. Вот и сейчас как-то легче на душе стало, а то я все же на взводе. Пятачок наш, несмотря на то, что почти каждый день постил на сайте КОРКИ пламенные статьи об изуверской сущности капитализма, работал в официальной правительственной “Российской газете” и был на самом деле работе своей рад. Потому что еще пару лет назад стоял на бирже труда, получал три копейки пособия и был ежедневно распиливаем и съедаем престарелыми родителями, у которых он стал поздней и долгожданной радостью.
Едва Пятачок возник в поле зрения, как тут же перед нами тормознул джип Белоснежки. Гарибальди сидел рядом с ней и махал рукой. Мы с Кислой полезли внутрь, Боря так же обаятельно и нелепо ускорился и, с обманчивым усилием перемещая свою пухлую задницу, добежал до машины, впихиваясь вслед за нами на заднее сиденье.
Тронулись. Вика, несмотря на солидные габариты своего недешевого авто и непроходимые московские пробки, умудрялась перемещаться по городу с весьма приличной скоростью.
Белоснежка до сих пор, хотя числилась в Звездочке уже полгода или даже больше, вызывала у меня какие-то сомнения. Девушка она была богатая, и вроде бы весьма. Ну, по моим босяцким понятиям. Ее папаня даже заместителем министра поработал. Потом ушел “в бизнес”. То есть в бандитско-эксплуататорскую деятельность. Откуда, собственно, — только не столь крутым — в правительство и приходил. Правда, мать Вики вскоре с ним развелась, и, пожалуй, именно это каким-то образом подтолкнуло девятнадцатилетнюю студентку МГУ к революционной деятельности.
Зихеров за ней пока не наблюдалось, да и выгода от ее прихода была явная — и водила она нам, и частично финансист, и с хатой пересидеть день-другой проблем нет — но социальная среда, в которой формируешься, значит ой как много. Вот почему я Кислой полностью доверяю? Да потому что такая же люмпен-пролетарка, как и я. Школьная учительница. С ней я одной крови.
— Ну что, Звездочка Ильича, — повернулся к нам Гарибальди. Он выглядел невыспавшимся, видимо, только с ночного дежурства. — Политбюро дало добро на экспроприацию, с чем вас и поздравляю. Инкассаторы подъезжают в пятнадцать ноль-ноль. Действуем быстро, по возможности без стрельбы. Стволы сзади, в сумке. Разбирайте, скоро будем на месте.
Я не понимал, зачем Антон продолжал работать сторожем на этом своем складе. Каких-то нормальных денег зарабатывать он там не мог, а Комитет все же худо-бедно подгонял копейку для скудного хоть, но существования. Когда я получил от них первое пособие, то моментально послал ко всем чертям собачьим этот сраный ночной клуб, где лакейничал охранником. Мне много бабла не надо, и на эти деньги проживу. Видимо, наш командир предпочитал своей работой шифроваться под обыкновенного смиренного быдлака, а может, еще какие причины имелись. Я не интересовался.
Автоматы, что барахтались в спортивной сумке, оказались старенькими короткоствольными израильскими “Узи”. Годов этак восьмидесятых прошлого тысячелетия. Хрен пойми, каким образом они у нас появились. Потертые, изрядно поцарапанные. Убивавшие когда-то свободолюбивых бойцов народно-освободительного движения Палестины. Горькая, так сказать, ирония. Но для экспроприации, должен заметить, все же более удобные, чем “калаши” или еще какие-то американские, которые в Комитете тоже имелись. Эти можно засунуть под куртку. Но если наступит затяжная перестрелка, то надолго их не хватает. Фиг ли, всего тринадцать патронов! А магазинов наверняка не больше, чем по одному на брата.
Так оно и было.
— Проверьте, — посоветовал я всем, — есть ли там вообще патроны. А то за Политбюро станется.
— Спокойно, спокойно, — тут же отреагировал Гарибальди. — Никаких молний в сторону руководства. Они делают все, что могут.
Однако, как я и предполагал, полного магазина ни в одном автомате не оказалось. Штук по восемь-девять кусачих. Ладно, хоть столько наскребли.
— Скоро будем на месте, — продолжил Антон. — Надеюсь, вопросов ни у кого нет. Мы с Шайтаном на острие, Пятачок берет водилу, Кислая держит окрестности, Белоснежка на моторе. Шайтан, у меня к тебе просьба: отнесись к этому не как к личной мести, а как к обыкновенной работе. То есть постарайся никого не убивать.
Я ничего не ответил.
На обочине дороги мелькнул рекламный щит. Группа белозубых пионеров в красных галстуках сидела кружком у костра и восторженно всматривалась в звездную даль, где среди серебристых точек на ночном небосклоне одна была крупнее остальных, видимо, изображая первый советский спутник. Надпись гласила: “Эмиграция в СССР. Звони”.
У меня снова, как и всегда при виде подобной идиллии, лихорадочно сжалось сердце.
— Никому не двигаться! — кричал Гарибальди на бегу. — Сумку бросить!
Двое инкассаторов, пружинистой, этакой самоуверенной походкой выбравшиеся из здания банка, как-то по-детски вздрогнули, замерли и удивленными, но покорными мордашками уставились на нас, словно всю жизнь ожидая чего-то подобного. Тот, который держал автомат, дергаться не пытался, как, впрочем, и тот, у которого в руке болталась сумка с деньгами. И все же, по мне, “Никому не двигаться!” — это слишком интеллигентная манера общения со слугами капитала.
— На землю, пидоры! — завопил я и сделал выстрел вниз, в заснеженный асфальт.
Пуля взвила легкий шлейф снега и застряла в сугробе. Даже здесь, у отделения “Альфа-банка”, все утопало в сугробах. Всем на все насрать — на чистоту, на внешний лоск. Эпоха гламура миновала. Российский капитализм уже не пытается выглядеть респектабельно, он только грабит. Наверняка у них и камеры ничего не снимают. Недаром же нас до сих пор вычислить не могут.
Тот, что с сумкой, прилег. Второй стоял. Не мигая смотрел. В руке “калаш”, дулом на нас. По ходу, тоже видавший виды ствол.
Людей на улице хватало. Вроде бы ускорились, стараясь скрыться за домами от случайных, но таких возможных пуль, но как-то вяло. Многие остановились посмотреть. Кого сейчас в Москве стрельбой удивишь?
— Че смотришь?! — гаркнул я. — Лечь, гнида гнойная!
Сунул прикладом, этим маленьким, робким еврейским прикладом, ему в рыло. Вреда особого нет, на ногах устоял. Стал сгибаться, чтобы лечь. Гарибальди, от которого в мою сторону исходила волна недовольства — я ее явственно ощущал, — вырывал из рук первого брезентовую сумку. Тот как-то не слишком охотно с ней расставался.
— Мужики, — услышал я его голос. — Нас с работы уволят. Может, не надо. Дети же, семьи.
— Это политическая акция, — зачем-то объяснял ему командир. — Деньги изымаются на революцию. Освободите себя, и мир станет лучше.
Ну чего с ними трепаться? Это не митинг, это боевая операция, а перед нами — враги.
И тут я отвлекся, черт меня дери. На Гарибальди, на этого лежачего нытика-инкассатора, который не умел достойно проигрывать. Блин, больше, чем капиталистов, я не люблю людей, которые не умеют проигрывать. А второй-то, гад, автомат вздернул. На колено привстал, сукин кот, чтоб удобнее было стрелять, мужественное лицо изобразил и был готов ради неизвестно чего, ради навязанных лживых понятий о долге замочить нас, хороших парней, думающих о светлом будущем…
Я рывком развернулся в его сторону, вдавливая палец в холодный металл курка. Преимущество было за мной. Пули ложились как-то хаотично, но в тело. Автомат из рук инкассатора выпал. Почти как тогда, под Кутаиси, где вроде бы сдавшийся бородатый грузин решил вдруг, по странному и невротичному наитию, стать героем своего народа и вскинул на наше отделение автомат. Я ему геройствовать не позволил. Уложил сразу, как и этого. Вот и доверяй после этого людям! Теперь наши снова будут считать меня изувером, а разве я хотел этого?
Пока он не упал, я успел заехать ему в харю ногой. Мужик рухнул боком в сугроб. Издавал глухой, исполненный боли сип.
— Тварина! — выдавил я.
Метнул взгляд на Антона. Тот держал мешок с деньгами в руках и был готов рвануть. Кивнул — все, мол, бабло при мне. Я ответным кивком подтвердил отход. Подхватил “калаш”. Ты еще и доброму делу послужишь, славное советское оружие. Пятился, отступая. А люди — да, люди стояли и смотрели. Почему-то вдруг захотелось сорвать вязаную маску и показать им свое лицо. Чтобы увидели, чтобы запомнили. Чтобы в памяти на века сохранили отпечаток лица Человека, Которому Не Все Равно.
Пятачок тоже пятился сбоку. Похоже, с водилой у него прошло без приключений, тот не рискнул рыпнуться. Кислая бежала, застревая в сугробе, к нам и по сторонам не смотрела. Джип стоял метрах в двадцати, Белоснежка уже завела мотор.
В машину я влез последним.
— Гони, гони! — крикнул Гарибальди.
Вика рванула с места и, поднимая из-под колес снопы снега, помчалась по улице.
Антон оглянулся и выразительно посмотрел на меня сквозь прорези в маске своими большими и грустными глазами.
— Ничего не говори, — огрызнулся я. — Я жизнь нам спас.
Он ничего и не сказал. Отвернулся, стянул маску и стал перекладывать деньги из брезентовой инкассаторской сумки в какую-то другую, кожаную, с крупными и непонятными латинскими литерами на боку, что валялась у него в ногах.
Новый год встречали на даче у Белоснежки. Коттеджный поселок “Лебяжий берег”, километров восемьдесят от Москвы. Мамашка ее свалила в Париж на предновогоднюю распродажу, вроде бы намеревалась вернуться, но чего-то передумала. Вот и правильно, женщина, вот и правильно! Нечего молодежи мешать в революционной и досуговой деятельности.
Затоварились неплохо. Целый рюкзак — и выпивка приличная, и закусон. Прошлая новогодняя ночь босяцкой получилась — пластиковые стаканчики, дешевая водяра, банка огурцов. Встречали в какой-то коммуналке и в несколько ином составе. Был еще Никита Костиков, физик-шизик, и две какие-то девахи, лица которых я не запомнил. Кто такие, с кем приходили — тоже в памяти не отложилось. Ну, и из нынешней Звездочки не все присутствовали. Белоснежки, само собой, не было, мы тогда вообще про ее существование не знали, и Пятачок почему-то смылся.
Зато в Звездочке был Колун, который сейчас в тюряге по статье за терроризм парится. Молчаливый парняга, двух слов не вытянешь. Я так-то мало что о нем знал, о личной жизни и о прочем, но в деле он был незаменим. Твердый, принципиальный, решительный. Никаких колебаний, никаких компромиссов. Кремень-человек. Повязали его за подрыв отделения милиции, акцию сам организовал — ни Политбюро, ни Звездочка полномочий не давали, — привлек двух каких-то школьников, они его в конце концов и сдали. Не знаю, может, и не в чем их винить, у капиталюг свои методы допросов, но попадись они мне сейчас — все равно бы грохнул, не посмотрел бы на возраст.
Сам Колун держался стойко, никого не сдал. Дали ему двенадцать лет.
Я первый тост, когда еще полтора часа до полночи оставалось, именно за него провозгласил.
— За Колуна! Будем такими же крепкими, как он.
— За Колуна! — поддержал Гарибальди. — И не будем такими же глупыми, как он.
Старая песня. Он, конечно, прав, дисциплина прежде всего, но порой занудство это бесит. Хотя я все равно его люблю, встреча с ним перевернула мой мир. На путь борьбы я под его влиянием встал.
Я так ему и сказал.
— Люблю тебя, брат!
И полез целоваться.
— Шайтану больше не наливать! — объявил Антон. — Он с одной рюмки улетает.
— Врешь, командир, — я плеснул себе еще, душа просила. — Я литры могу выхлебать, просто настроение хорошее.
Опрокинул рюмаш. Вискарь, идет неплохо. Прибавил громкость у навороченного Викиного музыкального агрегата. Зажигал Юрий Антонов. “Пройдусь по Абрикосовой, сверну на Виноградную…” Я его бесконечно слушать готов. Чуваки из Звездочки — за исключением Кислой — почему-то не очень его жалуют, типа, старье, на зато как душевно! Какое внятное и светлое умиротворение! Такие песни можно было только в Союзе писать.
Девчонки закончили с подсчетом бабла.
— Два миллиона сто двадцать три тысячи шестьсот семьдесят рублей.
— Всего два? — удивился Борис. — А я штук десять ожидал.
Я тоже на большее рассчитывал.
— Полтора миллиона отдадим в Политбюро, — объявил Гарибальди, — остальное нам.
— Давай себе миллион оставим, — не согласился я. — Мало ли какие расходы будут.
— Не, — мотнул он головой. — Эти деньги на вооружение пойдут, на материальную помощь малоимущим, да на много чего еще. Только централизованно можно их распределять по справедливости.
— Да мы и есть малоимущие. У нас ни оружия, ни амуниции.
— Шестьсот тысяч себе оставляем, куда уж борщить. В Политбюро узнают, что так много, — рады не будут. Хватит. Тем более что с оружием сейчас получше. Ты же увел автомат.
Ну хорошо, хорошо. Ты прав, ты всегда прав. Пусть и боссы Политбюро тоже вискаря попьют и икры поедят. А то и в Париж съездят на распродажу.
— Стой, стой, не закрывай! — крикнул я Наталье, готовой застегнуть молнию у сумки с деньгами. — Дай я окунусь в них.
Подскочил к ней, выхватил сумку, нырнул головой в кипу разномастных банкнот.
— А-а, вот она, буржуинская лафа! — молвил, вытащив голову наружу. — Знаете, есть что-то в этом, есть. Изучать надо врага, понимать его инстинкты. Сущность его откуда проистекает. Отрекаюсь! Отрекаюсь от тяги сей мерзопакостной! Нет в деньгах счастья, в свободе лишь оно и равенстве для всех. Изыдите, демоны, изыдите!
Белоснежка с Кислой выдали партию трепетно-лучезарного хохота, Пятачок хмыкнул пару раз, Гарибальди криво усмехнулся.
— Убери, — сунул я сумку Наташе обратно, — убери их к чертовой матери. Пойдем танцевать лучше.
Она задвинула сумку под диван и вскочила на ноги, тут же оказавшись в моих объятиях.
— Революционеры тоже имеют право на отдых! — выдавал я лозунги. — Оттянемся по полной, товарищи! Борьбе конца и края нет, надо сил набираться и эмоций.
Прижал Кислую к груди и повел в ритме танго по комнате. Остановившись, изогнул ее в дугу. Танго, это танго!
Белоснежка, которая по жизни чумовая штучка и зажечь всегда пожалуйста, вытащила танцевать Пятачка. Тот что-то изображал. Антон вглядывался в работающий с отключенным звуком телевизор. Юмористы с певунами уже развлекали. Да уж, его фиг раскрутишь на веселье. Покарайте меня громы и молнии, но когда мы придем к власти, он станет гадким и унылым службистом-функционером, будет читать по бумажке скучные речи и превратится в итоге в нового Брежнева.
— Дорогие друзья, соотечественники! — лысый, облезлый, скрюченный Путин выполнял до чертиков заколебавшую его обязанность поздравлять российский народ с очередным Новым годом. — Прошедший год выдался для россиян непростым, мы столкнулись с новыми мировыми вызовами и экономическими потрясениями. Но в то же время он принес нам много положительных моментов, принес новые надежды…
— Миллионов семь, я думаю, — отвечала мне Виктория. — Может, восемь. Так что это не для простых смертных.
— Ну а непростым-то чего сбегать в Союз? — озвучивал я собственную мысль. — Им и здесь хорошо.
— Не, не скажи, — возразил Борис. — У нас газета материал делала из той конторы, откуда в Союз отправляют, — желающих полно. Точную цифру, правда, не назвали. Миллионеры, миллиардеры, все у них здесь чики-поки — а все равно в Союз хотят. Поверхностная статья, однако, получилась, все засекречено же.
— Не забывайте, что оттуда тоже сюда переселенцы прибывают, — вставил Антон. — Так что процесс взаимный.
— Это пропаганда! — махнул я рукой. — Гнусная пропаганда. Ну кто, скажи мне на милость, захочет уехать из Советского Союза, где уже коммунизм, в эту долбаную капиталистическую Россию?
— Ну, мало ли какие у людей соображения. Может, кого-то коммунизм не устраивает.
— Да актеры это, — не сдавался я. — Им деньги платят за то, чтоб они изображали, как в Союзе плохо. Чтобы рождали в нас сомнения, что у коммунизма и обратная сторона есть. Репрессии, уничтожение инакомыслящих, Америку бедную разбомбили. Так это же все правильно, это то, что и надо было сделать. С этими инакомыслящими, которые так и не дошли до понимания единственной правильности коммунистической идеи, которые не созрели до ее величия, именно так и нужно поступать. Просто тамошние коммунисты таким гуманным способом от сомневающихся избавляются, от балласта, сбрасывая его нам. А у нас и так человеческого дерьма выше крыши.
— Все бы на свете отдала, чтобы перебраться в Союз, — тихо, но как-то надрывно произнесла Наташа.
Слова эти отозвались во мне взбудораженным эхо. Эх, а я бы что отдал, чтобы свалить в Союз!
— Забудьте вы о Союзе, ребята, — выдал Гарибальди. — И о коммунизме, построенном там, забудьте. Это другой мир, не наш. Свой коммунизм мы сами, здесь должны создать. Союз — это лишь пример для нас, как надо сражаться и добиваться поставленной цели.
— Счастья вам и вашим семьям, дорогие друзья! — заканчивал Путин, дрожащей рукой поднимая бокал с шампанским. — С Новым, две тысячи двадцать пятым годом.
Следуя его примеру, мы подняли бокалы и сдвинули их в волнующем хрустальном звоне.
— За Сигурда!
— За Союз!
— За коммунизм!
Потом показали сюжет из Союза. Я не переставал удивляться тому, что капиталюги разрешали передавать оттуда репортажи, ведь после той жизни в процветающем СССР, которую показывали нам, жить здесь больше не хотелось. Вот и сейчас степенный советский журналист в галстуке и очках (российского собкора на этот раз задвинули, ну и правильно — он гнилой и продажный) бодрым, жизнерадостным голосом рассказал о предновогодних достижениях Страны Советов. Четвертый год пятилетки принес очередное увеличение производства, радикальное снижение заболеваний, разнообразие продуктового выбора. Полностью избавились от вековой обузы в виде денежного оборота еще семь европейских республик СССР. Огромный прогресс совершили лишь несколько лет назад вступившие на путь коммунистического развития Советские Социалистические Соединенные Штаты Америки. За истекший год там наконец-то удалось полностью ввести бесплатное медицинское обслуживание и образование. Народ Америки с радостью приветствует курс Коммунистической партии, верного проводника ленинских идей. А когда в конце репортажа пошло короткое интервью с колхозницей, приехавшей встретить Новый год на Красную площадь, и женщина эта, такая простая и такая счастливая, глядя в камеру, в нашу проклятую Россию, сказала: “Передаем российским братьям, изнывающим от гнета капитала, привет и приглашаем к нам в гости, а если желаете, то и на постоянное место жительства”, — я не выдержал и расплакался.
Следующий сюжет, о переселенцах из Союза, доходчиво объяснял, почему на российском телевидении вот так запросто демонстрировали счастливую советскую действительность. Чтобы представить ее ложью и бесчеловечной иллюзией. В кадре появилась семья с виду чрезвычайно неприятных, ободранных и больных людей — пожилые родители и взрослая дочь. Якобы переселенцы из Союза. Смахивающие слезы с ресниц женщины тихо и надрывно рассказывали о бесчинствах, которые творятся в Союзе. ГУЛАГ все еще существует, ежегодно там погибают миллионы свободомыслящих людей. Советское правительство ведет агрессивную захватническую политику, распространяя стальную коммунистическую длань над всем миром, не гнушаясь ничем, даже применением ядерного оружия, как это произошло одиннадцать лет назад в Соединенных Штатах. Число жертв коммунизма подсчитать никто не берется, миллионы людей жаждут сбежать в свободную, демократическую Россию, но проклятые коммуняки выпускают лишь единицы. Мужчина, все время молчавший, лишь поблескивал увлажнившимися глазами, а в завершение, дико волнуясь, выдал: “Вы даже не представляете, как мы счастливы обрести свободу здесь, в России. То, что пришлось нам пережить, — это настоящий ад!”
— Гады! — не выдержав, заорал я на них в телевизор. — Тупые, продажные суки! Даже если и есть что-то подобное в Союзе, то как же вы не поймете, что это во благо? Это чтобы изменить гнусную человеческую природу, чтобы выковать Нового Человека, с большой буквы Человека. Свободного от животных инстинктов. А вы, уроды, вы так животными и остались! Работайте здесь за три копейки на дядю, жуйте все это говно под названием “демократия” и подыхайте побыстрее. Потому что будущее не для вас.
В сердцах я схватил дистанционный пульт и надавил на кнопку отключения. Экран погас. Никто не возражал.
— А вообще, ложь все это! — заключил я, разливая по рюмкам бухло. — Советский Союз прекрасен, и когда-нибудь я с ним соединюсь.
Глава вторая
А что если?
В интернет-изданиях писали, что инкассатор откинул копыта. Мой инкассатор. Так что и на этот раз я опять сущий черт. В блаженный капиталистический ад, если завалит кто до поры до времени, впорхну под фанфары.
Не повезло еще одному, на другом конце Москвы, где экспроприацию проводила одна из наших Звездочек. Скончался по дороге в больницу. Правда, ребята и сами попали под замес.
“В последний день года, — читал я, — в Москве было совершено девять бандитских нападений на бригады инкассаторов. Общая сумма похищенных денежных средств превышает тридцать миллионов рублей. Источник в московском ГУВД сообщил, что в совершении преступлений подозреваются боевики крайне левой террористической организации КОРКИ (Комитет освобождения России от капиталистического ига). В восьми случаях нападавшие добились своей цели и присвоили деньги, ранив при этом трех инкассаторов, один из которых погиб. Но на Новой Басманной, где недавно открылся очередной филиал “Дойче банка”, инкассаторы дали бандитам мужественный отпор и в завязавшейся перестрелке смогли застрелить одного из нападавших, а еще одного ранить. Был убит и один из инкассаторов, Григорий Абрамов. У него остались жена и двое детей-подростков. Срочно ретировавшиеся гангстеры бросили тела своих товарищей на месте неудавшегося преступления. Раненый террорист задержан, его личность установлена. Им оказался некто Александр Перекладов, в последнее время работавший официантом. Установлена личность убитого бандита — это Вениамин Мавлюдов, менеджер одной из торговых компаний. Сейчас на территории Москвы и Московской области объявлен “план-перехват”, результатов он пока не дал. Также похожие нападения на бригады инкассаторов и отделения банков произошли еще в семнадцати городах Российской Федерации. Совершенно очевидно, что это была спланированная масштабная акция”.
Бросили тела своих товарищей… Опять нас выставили трусливыми подонками. Попробуй забери тело кореша из-под автоматного огня. Парни действовали по инструкции: если дело развивается по непредвиденному сценарию, надо спасать собственные жизни.
Плохо, что одного взяли живым. Он может не выдержать пыток. На этот счет неписаная инструкция рекомендовала пустить себе пулю в лоб. Хотя в реальных условиях все всегда развивается вопреки рекомендациям. И оружия под рукой не окажется, и сил не хватит.
Никого из этих ребят я не знал. Мир городского партизана КОРКИ должен ограничиваться мирком Звездочки — в случае провала организация теряет только пятерых. Командиры Звездочек Ильича подчиняются Звеньевым, сколько Звездочек курирует каждый из них — неизвестно. У Звеньевых свои разводные, их называют Комиссарами. Число их тоже засекречено. Ну а Комиссары подчиняются только Политбюро.
Почему-то считалось, что Политбюро, как и Звездочка, состоит из пяти членов, но никаких веских доводов у этого предположения не имелось. Так что мы даже не знали, сколько нас на самом деле. Я же полагал, что не так уж и много. Девять акций в Москве, еще двадцать с чем-то в семнадцати городах России — то есть в деле были задействованы чуть больше тридцати Звездочек. Это в одной из самых масштабных наших акциях. Хорошо, какая-то часть недоукомплектована, небоеспособна, не имеет достаточно оружия — это случается часто. Кто-то не смог выступить в силу других причин — черт его знает, какими они могут быть. Пусть таких подразделений столько же, штук тридцать. Итого шестьдесят Звездочек, триста солдат. Плюс Звеньевые, Комиссары, члены Политбюро — может быть, человек пятьдесят. В сумме где-то триста пятьдесят членов. Хотя я могу и ошибаться. Может быть, у нас имеются и не только военные подразделения, но и какие-нибудь аналитические, информационные, стратегического планирования или еще что-то в этом духе. Должны же наши руководители подходить к организации инфраструктуры Сопротивления серьезно.
Да, нас немного, если рассчитывать на что-то более значимое: захват военных объектов или правительственных зданий. А в то же время и немало, потому что солдат КОРКИ — это вам не зачморенный дебил, именуемый “защитником Отечества” и считающий дни до дембеля в зонах-гарнизонах. Каким и я был когда-то. Солдат КОРКИ — это фанатик в лучшем смысле слова, он будет сражаться до последнего. Если он попал сюда — значит, на то в его жизни возникли весьма и весьма веские основания.
Я в некотором смысле являлся потенциально опасным для Комитета индивидом. В том плане, что вопреки всем правилам и инструкциям знал пару человек из более высоких ярусов. Один из них, Брынза, был Звеньевым над нашей Звездочкой. Ну и над какими-то еще. По идее, он должен был контактировать только с нашим командиром, Гарибальди. Но на практике получилось так, что порой он выходил на связь и со мной. По инструкциям нигде не проживешь, жизнь требовала нестандартных ходов для эффективного функционирования подразделений, но в случае провала (хотя бы и моего) ниточка через Брынзу могла потянуться очень далеко. Я, конечно, никогда бы не допустил этого, голыми б руками себе шею сломал, но полностью исключать вероятность провала нельзя.
Оставалось лишь надеяться, что взятый живым боец не контактировал со Звеньевыми, ну, и ни с кем выше. Оставалось надеяться, что он окажется стойким и никого не выдаст.
Имелся еще один человек в Комитете, которого я знал. Очень высокий человек — ни много ни мало, а член Политбюро. Настоящая его партийная кликуха была мне неведома, а звал я его про себя Одиноким. О моем существовании он совершенно определенно был осведомлен, они там все о нас знают, но лично мы не общались. Однако при случае — который, я надеюсь, никогда не наступит — я мог с ним связаться и был уверен, что он пойдет на контакт, потому что имелось нечто, что неким образом связывало нас вне Комитета.
Впрочем, не стоит об этом…
“Эмиграция в СССР, — мелькнул в Интернете рекламный баннер. — Звони”.
Всегда напрягался, когда встречал подобную рекламу. Умом понимал, что никаких звонков делать нельзя. Что это может быть подставой, что таким образом просто-напросто выявляют неблагонадежных, членов подпольных группировок коммунистической направленности — а их и кроме нашей полно, правда, за оружие берутся далеко не все, а так отчаянно и осознанно, как мы, и вовсе никто — но рука все равно машинально была готова потянуться к телефону.
Вот так позвонить, узнать, как там все и почем, раздобыть денег — а раздобыть их можно, можно: хоть в одиночку пойти на акцию, как Колун, только продумать все тщательно, чтобы за раз поднять нужную сумму — и свалить от всего этого кошмара в счастливейшую из стран. И забыть все, что было, раз и навсегда. Тихо там работать, обзавестись семьей и дышать, ненасытно дышать воздухом свободы, который не отравляет ни одна рыночная гнида.
Господи (простите меня, классики марксизма-ленинизма, за это эмоциональное и нелепое восклицание), какой шок, какое душевное смятение, какой фантастический восторг я пережил семь лет назад, когда было открыто существование иного измерения с сохранившимся там как ни в чем не бывало Советским Союзом! Как же трудно было поверить в это: он есть на самом деле, этот мир реален, он ЯВЬ, в него даже можно при желании переместиться. И там — вот оно, большое и сокрушительное счастье! — повержен капитализм, а Советский Союз стал необычайно крепок и могущественен, он достиг заветного коммунизма, он покорил всех, коммунистическая идея победно шествовала по планете, и даже треклятые Штаты превратились в одну из социалистических республик Союза.
Можно ли поверить в такое? Многие и не верили. Как минимум два первых года только и было разговоров, что это большой и циничный розыгрыш. Такие терки и по сей день продолжаются. Мол, шоу Трумена. Мол, отчаяние в людских сердцах достигло угрожающих пределов, вот и придумали всем Великое Утешение — смотреть по телевизору репортажи из мифического, снятого в декорациях “Мосфильма” Советского Союза. Да что там говорить, порой и я поддавался напору таких мыслей, ибо невозможно поверить в то, что где-то во множестве вселенных еще могла сохраниться справедливость.
Но слишком многие доводы подтверждали тот факт, что Союз существует на самом деле. Даже мой друг Никита Костиков, бородатый и очкастый тридцатисемилетний ученый-физик — хоть и несколько неадекватный, но дело свое знающий, а потому, при всех своих странностях и декларируемой на всех углах вере в социализм, продолжавший работать преподавателем физики в МГТУ имени Баумана, подвергавший сомнениям все, что только можно, включая пуговицы на рубашке, — совершенно определенно заявлял, что Советский Союз не миф, а о существовании параллельных измерений ученые на самом деле знали давно, вот только не могли найти туда коридор. Более того, преподов из его университета (жаль, что не его самого) вскоре после обнаружения параллельного измерения и установления дипломатических отношений с правительством СССР стали привлекать к обслуживанию оперативно построенного центра по контактам с новым миром. Многие и вовсе ушли туда работать.
Хоть российские оборванцы-ученые и представляли дело так, что коридор в запределье открыли именно они, но по некоторым признакам, да и по утверждениям того же Костикова, явственно следовало, что окно в наше измерение прорубили с той стороны советские ученые. Даже по цензурным телевизионным репортажам из СССР можно было понять, что тамошняя техническая мысль опережала здешнюю.
Первое время информация о Союзе была крайне скудной — что и порождало неимоверные домыслы. Но постепенно руководители СССР и России устанавливали все более тесные контакты. Все же мы были родом из одного прошлого, у обоих государств существовали Иван Грозный, Петр Великий и Иосиф Сталин. Начался обмен информацией. Нам ежедневно взялись показывать по телевизору репортажи из Советского Союза, им — репортажи из капиталистической России. Высокопоставленные чиновники наших государств стали совершать дружеские визиты друг к другу — правда, занимались этим отнюдь не первые лица. Видимо, все же они очковали превратиться при переходе на другую сторону в кучку дымящихся атомов. Более того, в нашей засранной капиталюгами Москве открылось (ну, это так говорилось, что открылось, на самом деле никто даже не знал, где оно находится) посольство Советского Союза. В их процветающей советской Москве — посольство Российской Федерации. А чуть менее года назад правители и вовсе пошли на неординарный шаг — у граждан появилась возможность эмигрировать в сопредельное (так сказать) государство.
О масштабах эмиграции в Союз из России никто не распространялся, ни единой озвученной цифры — что также порождало массу утверждений о том, что никакой эмиграции на самом деле нет. При этом нам всячески внушали, что она взаимная. Вот в этом обстоятельстве я сомневался более других, хотя в глубине души все же соглашался с возможностью, что советский строй может быть кому-то в Союзе и не мил. Одно смущало больше всего: нигде в обыденной нашей жизни ни я и никто из моих друзей, знакомых и знакомых знакомых не встречал ни одного человека, переместившегося в Россию из Союза. Впрочем, если пораскинуть мозгами, этому тоже могло иметься объяснение: их держали отдельно, возможно, существовал какой-то инкубационный период или этап привыкания. А если и не отдельно, то запрещали признаваться в том, что они иммигранты — во избежание нежелательных контактов со всякими подозрительными личностями. Вроде меня, например.
Ключевой момент, в который история наших стран изменила свой ход, вычленили достаточно быстро. 12 октября 1986 года — вот он, этот великий день. У нас в Комитете даже стали отмечать его как один из величайших праздников человечества, наряду с Великой Октябрьской социалистической революцией. В этот день заканчивалась встреча на высшем уровне между американским дебилом-президентом Рональдом Рейганом и нашим трехдолларовым иудушкой Мишкой Горбачевым. На итоговой пресс-конференции по результатам встречи (которыми в нашей реальности, как известно, стала полная идеологическая капитуляция перед Америкой, вступление Горбачева в масонскую ложу и его последующая верноподданническая служба на Штаты, заключавшаяся в сознательном развале родной страны) некий Сигурд Хальдорсон, журналист какой-то заштатной исландской газеты, вскочив вдруг со своего стула в третьем ряду у самого края, бросился по узкому, но короткому коридору между телевизионными камерами к столу, за которым сидели оба руководителя могущественнейших государств мира. Он шмякнулся грудью об стол в полуметре от туш Рейгана и Горбачева, а изумленные телохранители этих придурков, никогда прежде не сталкивавшиеся с подобным поведением представителей прессы на политических саммитах, на счастье всего параллельного человечества, замерли с открытыми ртами, наблюдая эту картину. Только один из кодлы Рейгана сделал движение к боссу и успел потянуть его за плечо.
Раздался мощный взрыв — наш смельчак-журналист оказался обвязан тротиловыми шашками, от которых на едва сохранившихся записях теракта он кажется толстым тюфяком, хотя наверняка был стройным малым, — все помещение наполнилось огнем и яростью, а когда дым и гарь постепенно стали развеиваться, выяснились чрезвычайно благие для судеб параллельного мира последствия (которые жителям запределья наверняка казались тогда страшной трагедией). Русскому Мишке сразу же оторвало башку, а актеришко Ронни, благодаря вмешательству верного телохранителя, оказался тяжело изуродован. В течение последующих трех месяцев он пребывал в коме, за его жизнь якобы отчаянно боролись (ну, все может быть), а потом и он, на счастье прогрессивного человечества, откинул коньки. Вместе с лидерами США и СССР погибло еще несколько журналистов, телеоператоров, телохранителей и прочей политической челяди, сопровождавшей своих командиров в поездке на саммит. Всех их ни хрена не жалко.
Подлинные причины, побудившие рядового журналиста Хальдорсона, не принадлежавшего ни к одной политической партии и террористической группировке, христианина и гуманиста, да и вообще тихого и застенчивого человека, отца трех детей, решиться на такой шаг, неизвестны. Как водится, его поступок объяснили психической болезнью — он-де за пару недель до этого рокового дня обращался к врачу-психиатру. Я-то уверен, что он обращался к нему, потому что просто надо было пройти медосмотр, на работе потребовали или еще где, но мировая пресса параллельного мира превратила его в тяжело больного человека с маниакальными наклонностями. В телерепортажах из Союза его так и называли — сумасшедший террорист. Они, видите ли, искренне скорбели по кончине Горбачева. Ушел из жизни видный государственный деятель и так далее. Ну да ладно, если это единственный изъян тамошней жизни, то с ним легко можно смириться. Да и кто его знает, было ли так на самом деле? Все же по репортажам из капиталистической России они должны были понимать, куда бы их привел меченный дьявольским знаком развеселый трубадур Миша.
В нашей организации Сигурд считался героем номер один всех времен, народов и измерений. Настоящим святым. Мы на него молились, справляли его день рождения (дату которого точно не знали, но почему-то отнесли ее к июлю месяцу) и хотели стать такими же твердыми и решительными, как он.
В Штатах, насколько можно судить, после этого теракта все развивалось как обычно: власть перешла к вице-президенту, затем руководители государства сменялись один за другим, хотя имена последовавших за Рейганом президентов ни в одном репортаже не назывались — ну и правильно, чего вспоминать глав уже не существующей, по крайней мере в прежнем виде, страны.
А вот в Союзе произошли радикальные перемены. Высшее руководство государства не на шутку встревожила, да и просто морально прибила к земле выходка славного героя Сигурда, гы-гы-гы. Была выработана новая концепция собственного развития и взаимоотношений с другими государствами мира. В общем, напуганные и разозленные коммунисты решили вернуться к идее первых послереволюционных лет, где основной задачей ставилось распространение социалистической революции по всему миру и окончательное обращение человечества в благую коммунистическую веру. Без мирового господства, поняли они, им не удержать коммунистическое знамя в руках. Если существует внешняя угроза — от государства или от отдельного готового на все человека — Советский Союз не может быть уверен в своем безопасном будущем. Концепция эта стала залогом будущих побед коммунистической идеи во всем мире.
Сразу после смерти Горбачева генеральным секретарем ЦК КПСС стал занимавший на тот момент должность секретаря ЦК (то есть заместителя генсека) Григорий Васильевич Романов. До этого член Политбюро, до этого — первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. Кстати говоря, он должен был стать генсеком сразу после Андропова, а то и после Черненко, но всякий раз его обходили. Наконец, власть отдалась этому великому человеку во всей полноте и звучной величественности. Именно с Романовым связаны победы коммунизма во всем мире. Между прочим, он до сих пор находится у руля в Союзе, хотя на людях, как можно было понять, уже не появляется — ему вот-вот исполнится сто два года, он мудр и равнодушен к внешним проявлениям славы.
Представьте себе руководителя государства, что без оглядки на международное мнение и собственных шептунов-конформистов, которых полно даже в высшей когорте партийных функционеров, начинает планомерно и последовательно, не гнушаясь никакими средствами, распространять советское влияние по всему миру. Для начала, вопреки горбачевским планам по трусливому уходу из Афганистана, увеличивается контингент советских войск в этой стране. Группировки моджахедов жесточайшим образом уничтожаются — для этой цели применяется химическое оружие (один из “веских” аргументов наших капиталюг в пользу бесчеловечности коммунистов, для меня же — поразительный пример их твердости). Подчинив себе всю территорию страны, советские войска нападают на Пакистан как на рассадник дестабилизации в регионе. Война длится ровно десять дней, Пакистан повержен.
Для предотвращения возможных провокаций с территории сопредельных стран советские войска вводятся и в несколько других государств региона: Иран, Ирак (что, наконец-то, останавливает войну между ними), Сирию, Иорданию. Напуганная мощью советского оружия и обрадованная падением Пакистана Индия позволяет разместить советскую военную группировку на территории своей страны без сопротивления. В обмен выдвигает условие: покорение Бангладеш. Советско-индийские войска проводят молниеносную операцию в этой отсталой, но густонаселенной стране и приводят к власти лояльное себе правительство. Разумеется, во всех странах, в том числе и в дружеской, неконфликтной Индии устанавливается социалистический режим. Простые люди приветствуют эти меры многочисленными демонстрациями поддержки — и это совершенно искренне.
Монголию просто присоединяют к СССР на правах шестнадцатой республики. Вскоре то же самое происходит со всеми странами, покоренными советской армией.
Доблестные Советы под руководством Романова не гнушаются применять ядерное оружие. Как нам сообщали наши капиталистические СМИ (это преподносилось так: коммуняки скрывают правду, а мы-де все равно ее на вас вывалим), до войны со Штатами советские ядерные бомбы сбрасывались в трех странах: Японии, Израиле и Великобритании. Судя по всему, меры неизменно оказывались чрезвычайно действенными. Ядерную бомбардировку Японии провел и Китай, тоже вдруг вспомнивший о необходимости распространения коммунизма по свету. Собственно говоря, наземную войсковую операцию в Японии, а также в Южной Корее (совместно с армией Северной Кореи), Гонконге, Макао, Сингапуре, Индонезии и прочих странах Юго-Восточной Азии, а чуть позже в Австралии и Новой Зеландии проводили именно китайцы. Насколько можно понять, в какой-то момент Советский Союз сумел безболезненно посадить в кресло генсека компартии Китая своего человека, что привело к присоединению Поднебесной к СССР в качестве очередной союзной республики. Что же, победы объединяют, а мира хватит на всех.
Разумеется, чуть больше пришлось повозиться с Европой. Здесь приходилось широко использовать дипломатические методы. Страны соцлагеря к Союзу были присоединены быстро. Первым из капиталистических европейских колоссов советской стала Федеративная республика Германия. Левые активисты провели там подпольный референдум, на котором ставился вопрос о присоединении к ГДР. Подавляющее большинство населения ответило на него утвердительно. Так как реакционное правительство Западной Германии отказалось признать его результаты, советское правительство было вынуждено ввести в страну войска. Страны НАТО, несмотря на громкие и горячие протесты, так и не решились ответить на объединение двух Германий военными акциями.
Во Франции и Италии коммунистические правительства пришли к власти в результате демократических выборов. Там всегда были сильны левые настроения, а на фоне торжества коммунистической идеи во всем мире чуткие ко всему модному французы с итальянцами мудро решили начать у себя строительство коммунизма добровольно.
После присоединения к Советскому Союзу этих трех мощных европейских государств разобраться с остальными труда не составило. В большинстве из них местные компартии брали власть без кровопролития — через выборы или, на худой конец, стремительными переворотами. Проблемы возникли, как и следовало ожидать, только с Великобританией. С ней СССР вынужден был начать ядерную войну.
А до Великобритании ядерные бомбы разорвались в Израиле. Терпение у Союза лопнуло после очередных варварских мероприятий по так называемому “наведению порядка” в Секторе Газа. Арабские страны горячо приветствовали падение этого агрессивного сионистского государства, и на волне эйфории в них, включая такие проамериканские монархии, как Саудовская Аравия, Объединенные Арабские Эмираты и Кувейт, удалось осуществить социалистические революции.
Великобритания брыкалась, да. Даже нанесла несколько ядерных ударов по территории СССР. Дни этого бесчеловечного капиталистического варварства стали траурными датами в календаре Страны Советов и ежегодно отмечались со скорбью и почтением к памяти павших. Тем не менее эти выпады оказались последней отрыжкой загнивающей островной монархии: войска коммунистической коалиции нанесли по гнилой старушке последний и решительный удар. Великобритания пала.
Несмотря на то, что США сразу после начала вооруженного конфликта с Великобританией объявили войну СССР, от применения ядерного оружия янки до последнего момента почему-то воздерживались. А после краха своего наиболее преданного европейского союзника массированный ядерный удар таки нанесли, но по территории Китайской ССР. Свидетели описывали произошедшее как настоящий ад: за три дня на КССР было сброшено более двадцати ядерных боеголовок. Крупнейшие города были разрушены, погибли миллионы мирных жителей. Что хотели этим доказать американцы — неизвестно. Образумить Советы? Показать: мы пока не трогаем русских, мы демонстрируем нашу мощь на китайцах, но зарубите себе на носу, что подобное может произойти и с вами? И, ради бога, не трогайте все-таки нас, потому что мы вас боимся и хотим жить в мире?
После этого, естественно, выбора у Советского Союза не оставалось. Мировая коммунистическая коалиция нанесла мощнейший ядерный удар по Штатам. Точная цифра сброшенных бомб не называлась, но, судя по тому, что бомбардировка продолжалась целую неделю, от Америки осталось не так уж много. Впрочем, так ей и надо.
О ней, об Америке, в телевизионных репортажах из Союза вообще мало упоминалось. Наши капиталюги тут же выдвинули версию, что страна до сих пор находится в руинах, что там свирепствует ядерная зима (ну, это полная чушь, ядерной зимы над одной отдельно взятой страной быть не может, только над всем миром), что в войне выжило не более десяти процентов населения, и оно влачит жалкое предсмертное существование. Как водится, всем заявлениям советской прессы о значительных успехах в сфере здравоохранения и социальной защиты наши продажные СМИ не верили.
Этот финальный аккорд битвы за мир произошел одиннадцать лет назад, в 2014 году. После покорения США заарканить остальные страны оставалось лишь делом непродолжительного времени. Латинская Америка всегда тяготела к коммунизму и приняла его с помощью советских войск и заразительного примера Кубинской ССР с распростертыми объятиями, а страны Африки с радостью готовы были установить у себя тот режим, который позволял бы им жить не впроголодь. В общем, на сегодняшней день в запределье повсеместно царила коммунистическая власть. Наша власть, гарантировавшая счастливую, равноправную жизнь для всего человечества.
Я пребывал в перманентном восторге от успехов нашего параллельного собрата. Истинный трепет вызывала во мне фигура Романова. Невозможно было не восхищаться этим решительным человеком, с маниакальной твердостью доведшим до логического завершения всю предшествовавшую ему историю развития светлой коммунистической идеи.
В нашей же реальности он умер еще аж в 2008 году, отодвинутый в сторону, так и не принесший благо истосковавшемуся по сильной руке народу. Трагические ошибки истории, как легко они свершаются! Вот он, висит на стене моей комнаты, рядом с портретами Ленина и Сталина. Простое русское лицо, открытое, ясное, с умными выразительными глазами и скромно зачесанными назад, убеленными сединой волосами. Ничего броского, разве только какая-то стать особенная. Три великих человека, три образца для подражания. О природа, дай мне сил быть таким же неумолимым, как эти титаны!
— Виталь! — раздался за дверью разнузданный мужской оклик. Нетвердый стук последовал тут же. — Виталя, чего сидишь взаперти!? Выходи на свет божий, потусуйся с семьей.
Я не отзывался. С каких это пор, пьянь вонючая, ты моей семьей стал?
— Это Эдуард, ты слышишь? — мамашкин трахарь принялся барабанить в дверь сильнее. — Живой, нет?
— Чего тебе надо? — ответил я наконец.
— Чего, чего, — передразнил тот, довольный тем, что его не игнорируют, а общаются с ним как со взрослым, а значит, уважают. — Пообщаться с тобой хочу. За жизнь перетереть. Пойдем, выбирайся! Мы с матерью на кухне интересную беседу ведем.
— Ага! — тут как тут и мамашка. — Виталик, выйди, мнение твое хотим узнать.
Оба, довольные чем-то, вдохновенно захрюкали.
— Идите в жопу, — бросил я им. — Срать я на вас хотел.
Далее в течение двадцати минут пришлось выслушать эмоциональные тирады двух немолодых и подвыпивших людей, касавшиеся практически всех аспектов моего бренного существования.
— Да какая ему девушка, о чем ты?! — я так и видел, как разгоряченный Эдя, выпучив глаза, тревожно разводит руки в стороны. — Он же онанист. Сидит там и дрочит. Ты чувствуешь, какой запах оттуда прет?
— Виталь, не позорься перед людьми! — взывала мать. — Выруби ты эти свои “Верасы” на хер. Стыдно же, ей-богу, в наше время такое старье гонять.
— Да, да, — тряс в праведном гневе Эдуард башкой, так, что порой она ширкала грязными патлами волос о дверь, а порой и встречалась с ней высоким сморщенным лбом, — это и есть самое настоящее презрение. Ни в грош я вас не ставлю и впредь ставить не собираюсь, но деньгами на жизнь вы меня, мразь этакая, обеспечьте. Э-э, хрен пойми, от кого рожденный, а теперь благодарности от него ждешь? Что ты, Люд, что ты! Он тебя с балкона как-нито вышвырнет, вот его благодарность какая будет.
— Сынок ведь единственный! — визгливо рыдала матуха. — Кровинушка родная! Рожала в муках, пестовала, ночей не высыпала. Каждую складочку целовала, каждую болячку лечила. Света белого не видела.
В конце концов я разозлился. Черт меня дери, я все же разозлился! Я не прав, контроль терять нельзя, это чревато сбоями — не только для меня чревато, — но научиться управлять злостью трудно. Вскочил с кровати, заглянул в ноутбук и после десяти секунд поиска наткнулся на вожделенную рекламу.
“Завалю на хрен весь Комитет, — мелькнула мысль, — и стану навеки Иудой”.
“А ну и нечего стесняться, — мелькнула тут же другая. — От обратного если смотреть, то так и получается, что надо звонить и интересоваться. Это нормально. Не интересуются только шифрующиеся революционеры — там, где надо, тоже это понимают”.
“Если что — симку сожгу, — явилась третья и окончательная. — Она все равно левая”.
И вроде как она, эта третья, меня окончательно успокоила, хотя глупой была до безобразия. Вычислить местонахождение человека можно было и по одному-единственному звонку, а возможно, что и вовсе без звонка, только по факту владения сим-картой или даже телефоном. Технологии все позволяют. Все и любому школьнику.
Набрал заветный номер.
Женский голос. Вполне дружелюбный.
Говорю!
— Здравствуйте, насчет эмиграции хотел узнать. Ну, типа, как и сколько стоит.
— Очень хорошо. Вам надо подъехать к нам в офис…
— Подъехать?
— Да, мы по телефону информации не даем.
— А вы вообще что за контора? То есть именно вы отправку совершаете, или еще кто-то над вами?
— Мы — посредническая фирма, — после легкой паузы объяснила девушка. — На коммерческих условиях даем адрес эмиграционного центра. Вы туда едете и обсуждаете условия эмиграции.
— А если я его без вас узнаю?
— Не узнаете. А если узнаете, то без нашего направления вас туда все равно не пустят.
Ну правильно! Где я живу? В продажной России!
— И сколько стоят ваши услуги?
— Расценки сообщаем на месте.
— Ой ты, блин!..
— Вас еще интересует наша помощь?
Мать с полюбовником продолжали выдавать за дверью горячие философские сентенции.
— Ладно, ладно, — сдался я, — говорите адрес.
Контора располагалась где-то в районе Павелецкого вокзала. Не так далеко, но дело не в этом. Что если они передадут меня сейчас другой посреднической конторе, а та третьей, и так до бесконечности? Я ничему не удивлюсь, от этих изуверов-капиталюг можно ожидать чего угодно.
Захватил ствол. А то мало ли. Сейчас в кобуре, удобнее. Болтается на боку и успокаивает. Кобуру на рынке взял, там их полно оказалось.
— Ты куда? — недоумевающе взирала на меня мать, пока я торопливо одевался в прихожей.
— Он прогуляться, — поглаживая по плечу, вроде как успокаивал ее Эдя. — Пусть, пусть. Это полезно.
— Я и так тебя неделями не вижу, — попыталась всплакнуть матуха, в мгновение ока войдя в роль борющейся за семейное счастье и будущее сына-оболтуса женщины. — Где тебя искать, если что? Потеплее одевайся, там холодно.
Посредническая фирма располагалась в полуподвальном помещении обыкновенного жилого дома, вход с торца. От одного вида замызганной двери, к которой вели кривые и грязные ступеньки, эмигрировать уже не тянуло. Не то чтобы сама по себе эмиграция окрасилась в унылые цвета, просто в глубине моментально возникло ощущение, что вся эта эмиграция — дешевая лажа и лоховской развод. Неужели серьезный научный центр, занимающийся искривлением пространства, мог иметь таких убогих партнеров?
Однако я спустился. Коридор, открывшийся за входной металлической дверью, почти сразу уперся в не менее замызганную, что и снаружи, кожаную дверь без опознавательных знаков. За ней появилась деваха секретарского формата — с ней я разговаривал по телефону, не с ней? — и почти обрадованно принялась знакомить меня с условиями предоставления информации. Кроме меня из посетителей в конторе не было никого. Условия, собственно говоря, уложились в три слова:
— Десять тысяч рублей.
— Ничего себе, — буркнул я. — И это за адрес?
— За адрес и направление.
— Неплохо устроились, я погляжу.
— Выбирайте, — отразила она мой скепсис заученной фразой, позой и выражением лица, — счастливая жизнь в Советском Союзе, либо вот это все вокруг.
Вот это все, а именно унылое убранство так называемого офиса, состоявшего из стола, стула и шкафа с несколькими пустыми папками, действительно навевало тоску. Достаточная сумма при себе имелась — все же недавно кассу взяли.
— Ну хорошо, — полез я в карман, — уговорили.
Заполнив шариковой ручкой небольшой прямоугольный бланк, напоминавший открытку, и поставив на нем прямоугольную же печать, она передала его мне в обмен на необходимую сумму.
— Я тоже когда-нибудь в Союз смотаюсь, — деваха решила напоследок порадовать меня искренностью и пониманием. — Разве это жизнь тут у нас?
Я не ответил.
Накарябанный на открытке адрес отсылал меня на другой конец города. Шел уже пятый час, стемнело, и вроде как это обстоятельство недвусмысленно намекало на то, что поездку туда лучше отложить на другой день. Про срок действия направления секретарша ничего не сказала — но это-то и смущало меня. Вдруг только сегодня, подумалось. А завтра суббота, не будут работать. А в понедельник скажут, что просрочил. И придется еще десять штук отстегивать. Возвращаться за уточнениями к этой скользкой девке, лживо мечтающей о Союзе, не хотелось.
В метро от щедрости душевной подарил целых пять баллов утрясчику, терпеливо выслушав его разводку про семь инкарнаций Жанны Д’Арк до и после ее материализации непосредственно в теле Руанской девы.
— Пять баллов, — хлопнул его по плечу.
— Да ну, брось! — поразился тот. — Серьезно, что ли?
— И ни баллом меньше.
Утрясчик просиял.
Вот, а кое-кто думает, что я плохой. Разве может плохой человек столько счастья другому доставить? Радуйся, придурок, радуйся.
В здании, чей адрес был обозначен на открытке, никаких упоминаний про эмиграционный центр не значилось. Напоминало оно банк, — я невольно напрягся, — но без вывесок и табличек. Двери открыты — ну что же, это радует…
Внутри, в довольно большом помещении, было почти пустынно. Лишь у стены напротив стоял ряд аппаратов, напоминавших банкоматы. В следующее мгновение мне стало ясно, что банкоматы это и есть. Просто помещение, и все. Ни дверей, ни кабинетов, ничего похожего на работающую организацию. Лишь в самом углу зала за неким подобием стойки, на стуле, сложив руки на груди, кемарила пожилая тетка. Развели, как пить дать развели. Убью на фиг суку! Прямо сейчас. Вернусь и замочу на месте. Блин, надо же так попасться! Или адрес напутал?
Я все же подвалил к тетехе. Хрен, конечно, чего она знает. Уборщица, или типа того.
— Что у вас? — вскинула она глаза.
— Вы не в курсе, — я старался быть вежлив, уборщица не виновата, — где-то здесь должен быть эмиграционный центр. Или что-то вроде этого. Они там занимаются эмиграцией в Союз. В Советский Союз. А тут, я вижу, что-то совсем не то.
— Направление при себе? — спросила она строго и устало.
— А что… — я недоумевал. — То есть, типа, мне к вам, что ли?
— Давайте направление.
Она взяла у меня открытку, пару секунд вглядывалась в закорючки и печать, потом ловко погрузила ноготь в тонкое открыточное ребро и тут же отодрала полосу бумаги, за которой взору открылась темная линия, напоминавшая магнитную полосу на банковских картах.
— Подходите вон к тому зеленому агрегату, который с самого края, — показала рукой тетка, — просовываете направление вот так, лицом вниз, в щель и ждете. Когда вам ответят, объясняйте, зачем пришли.
Я недоуменно повертел вернувшуюся ко мне открытку и хотел еще спросить пожилую женщину о чем-то, но когда понял, что вопрос будет звучать примерно так: “Что тут вообще за хрень происходит?” — мысленно плюнул и направился к банкомату. Тетка меж тем сложила руки на груди и снова погрузилась в сладкую дремоту.
Эх, плохо все это кончится!
Аппарат принял открытку доброжелательно и даже с каким-то долгожданным урчанием. Зеленым светом загорелась панель, по ней елочкой слева направо побежали лихие черточки — типа, пошло соединение. Черточки остановились, наконец, но ничего не происходило. Ни звука, ни изображения. Я метнул в сторону невозмутимой хранительницы заведения яростный взгляд, но в то же мгновение банкомат издал человеческий выдох, а вслед за ним прозвучали слова:
— Фамилия, имя, отчество…
Я запаниковал. Забегал глазами по сторонам, ожидая, что сейчас сквозь стены сюда ворвется отделение какого-нибудь долбаного СОБРа, чтобы завалить меня из автоматов.
— Это… — выдавил я. — Я тут по такому делу…
— Назовите фамилию, имя и отчество, — невозмутимо повторил голос. Мужской голос.
— Насчет эмиграции я… В Союз. Вы этим вопросом занимаетесь?
— Мужчина, не теряйте время, — вроде как разозлился обладатель голоса, хотя тембр и интонация ничуть не изменились. — Вы обратились по адресу. Фамилия, имя, отчество.
Называть их какому-то хренпоймическому агрегату мне жуть как не хотелось.
— Шаталин, — все же бормотнул я, быть может, выдавая себя и подставляя под удар всех корешей. — Виталий Валерьевич.
— Телефон, пожалуйста.
О, еще и телефон! Ничего себе развод. Ладно, если что, номер сменить недолго.
Обреченно продиктовал номер сотового.
— По какой причине желаете эмигрировать?
Я облизал языком ссохшиеся губы.
— Социалистические убеждения.
Несколько секунд банкомат безмолвствовал. Потом голос раздался вновь и вроде как звучал он уже не столь официально. Даже панибратски.
— Значит так, Виталий Валерьевич, мы ставим вас в лист ожидания. Денежная сумма, необходимая для процесса эмиграции, составляет двенадцать миллионов рублей. Надеемся, что эти деньги у вас имеются. Ну, или появятся в ближайшее время. Однако кроме этого существует ряд политических и других моментов. Во-первых, с вашим переселением должно быть согласно правительство Советского Союза. Во-вторых, есть условия причинно-следственного свойства, с которыми многие лица на той стороне могут быть не согласны. Распространяться об этих условиях я не имею права, но они могут поставить на вашем желании переместиться в СССР крест. Вы должны быть к этому готовы. В-третьих, с вашей эмиграцией должно быть согласно правительство Российской Федерации. Но его получить несложно, если, конечно, вы не являетесь носителем государственной тайны. В любом случае деньги вы заплатите только тогда, когда все эти моменты будут решены и согласованы. Не теряйте телефон, не меняйте номер, мы с вами свяжемся. Всего хорошего.
Зеленая панель на аппарате моргнула и потухла. Я огляделся. В помещении было так же пустынно, дремлющая женщина продолжала восседать на своем месте. Я направился к выходу. Шаги гулко разносились по сводам подземного перехода, я был погружен в себя и крайне недоволен всем услышанным и увиденным. Сомнений в том, что я стал жертвой дешевого развода, быть не могло. Свяжутся, ага. Копи двенадцать миллионов, потом еще разведем, раз понравилось. Может, все же наведаться к той полуподвальной сучке?
— Стоять! — услышал я окрик.
Было в нем нечто странное. Вскинув глаза, я понял, в чем заключается эта странность. Голос принадлежал ребенку — человек пять пацанят, да, пять, оборванных, чумазых, лет по двенадцать-тринадцать, с воинственным видом преграждали мне дорогу. У каждого в руках имелся некий предмет, который мог быть использован в качестве оружия. У того, который выступал впереди остальных — видимо, он и крикнул, — в руке значилась бейсбольная бита, он опирался на нее. Другие тоже держали кто монтажки, кто дрыны. Намерения, по всей видимости, были у них серьезные.
— Не повезло тебе, дядя, — улыбался мне беззубым ртом — то ли не выросли коренные, то ли выбили — обладатель биты. — Гандошить тебя ща будем.
— Это тебе не повезло, мелочь, — постарался улыбнуться я в ответ. Получилось это нескладно, но не из-за пацанвы, а от мыслей по истраченным впустую деньгам и неизвестно кому переданным сведениям о себе, любимом. — Сбрызни с дороги.
— Оба! — чуть повернулся пацан к своим корешам. — А дядя-то борзый. Дяде-то никак ни разу по башке не били. Что ж ты, дядя, людей так не уважаешь? Бычиться сразу начал.
Вступать в дискуссии с этими щенками не хотелось. Я попытался мирно обойти их. Да еще и другое мешало ответить на выпад выпадом: я же понимал, отчего они такие. Отчего их родителей поставили раком невыносимыми условиями жизни — непомерными счетами за коммунальные услуги, за еду, за одежду, за любую нужную и ненужную херотень — поставили и имеют от души, позволяя кучке каких-то лощеных ублюдков откладывать на счета ласкающие душу миллиарды. Я понимал, что на собственных детей, пусть когда-то и желанных, их родителям стало совершенно наплевать, более того — они прокляли тот день, когда решили их завести, потому что в одиночку, да пусть на пару, еще можно как-то уворачиваться от ежедневных, просчитанных до миллиметра ударов судьбы, работающей на гандонов-капиталюг, а с детьми-то ведь все — никто ты и ничто, если сам не сын капиталиста, если обыкновенный и простой человек. С детьми каюк, потому что из нищеты никогда не выбиться. Вот и выходят неблагодарные дети на улицы, вот и берут в руки монтажки с битами, чтобы отвоевать себе то, чего лишила их судьба, — хоть жвачку ту же или стакан кока-колы с хот-догом. Да что там говорить, я ведь, по сути, был точно таким же волчонком, ребенком опустившейся от невзгод, отчаявшейся и потерявшей всякий смысл жизни матери.
Я понимал таких, как они, а потому по-своему жалел. Чего делать, разумеется, нельзя, в чем я через мгновение убедился. Понимание — это путь к капитуляции. Выжигать из сердца надо понимание и жалость, не должно им быть там места!
Оказывается, их не пятеро было. И не только спереди они нарисовались. Кто-то и сзади подкрался. Потому что едва я принялся совершать обход, как тут же получил по затылку приличный удар. Видимо, битой. Они неслабо разжились: две биты на бригаду — это круто. Или даже не две?
Гандончик в общем и целом башку защитил, но чертики перед глазами все же принялись отплясывать развеселый рок-н-ролл. Видать, меня чуток повело, потому что линии стен как-то исказились вдруг, не в том ракурсе предстали, а в довершение всего на меня посыпался град новых ударов. Я пригнулся и закрыл руками голову.
— Тормознули, тормознули! — еще пытался кричать. — Амба, все! Денег дам, гадом буду. Просто так дам.
Пацанята не останавливались, продолжали с остервенением прикладываться к моему телу своим орудием. Деньги им нужны, да, но что деньги, если вдруг появилась возможность выместить всю свою злобу и ярость на каком-то случайном прохожем, черте, которого никогда и нигде больше не увидишь. Его и замочить не западло.
Меня сбили с ног. Удары не прекращались и, несмотря на то, что я закрывал голову, многие из них пробивались сквозь защиту, не говоря уже о других частях тела. Я вдруг понял, что вот-вот могу потерять сознание.
Да что за день такой неудачный! Поделом тебе, лоху, за то, что с маршрута сбился. За то, что в неосуществимое уверовал. Наказание это.
Гниды малолетние, у меня ведь тоже злоба имеется! Да такая, что ваша и рядом не валялась.
Я припал правым боком к стене и сумел просунуть руку за пазуху. Нащупал рукоятку пистолета. Потянул — он не вытаскивался. Я взревел, заурчал, заорал что-то, дернул руку — она, наконец, освободилась. Пистолет покоился в ладони. Глаза застилала кровь, на ощупь я передернул затвор и выстрелил, стараясь никого из пацанят не задеть — хотя и хотелось, — выстрелил куда-то в потолок. Удары не прекратились — я выстрелил еще. А потом, для верности, и третий раз.
— Всех замочу! — заорал.
Разглядел — пацанва разбегалась. Бежала по коридору к выходу. Один только не двигался. Лежал на бетоне лицом вверх и держался за шею.
Я сумел подняться, растер глаза, склонился над ребенком. Предварительно затолкал пистолет обратно в кобуру. У пацана было прострелено горло. Кровь струилась меж пальцев, взгляд был жалостливый, слезливый. Что же ты, сучонок, слезы пускаешь? Не думал, что так все закончится?
Мне и самому было хреново. Я не хотел никого убивать, они просто заблудшие зверята, я в потолок направлял дуло. Что делать, куда его теперь?
Засунул ствол в кобуру, нагнулся, поднял пацаненка на руки — тот застонал громко и отчаянно. Я побежал по тоннелю к входу в метро. Ребенок же затрясся вдруг, заурчал, по телу пошли какие-то болевые судороги.
Черт, подыхает.
Я остановился и опустил его на бетон. Нельзя его никуда тащить. Потому что это провал. Только за владение оружием статья, а тут и много чего другого потянется. Нельзя. За мной организация. Я себе не принадлежу. Он сам виноват.
Вдалеке, в самом начале туннеля кто-то спускался под землю. И не один. Веселая компания — смех, возгласы. Все, ноги. Торопливо я зашагал к видневшимся впереди стеклянным дверям, уводившим в подземное царство электричек. На ходу засунул руку в карман брюк, достал носовой платок и принялся вытирать от крови лицо. Так и не понял — вытер, нет. Но вроде никто не косился. Хотя и людей в вагоне почти не оказалось.
Глава третья
Советское, только советское
— Я в “Прожекторе”! — стараясь перекричать музыку, гундосил в трубку Костиков. — Приходи, Виталя!
Честно сказать, желания тащиться в “Прожектор” в себе я не обнаружил. Еще голова гудела, да и вообще никакого настроения не было. Ну вот просто никакого.
— Да приходи, — настаивал Никита. — Тут мужик меня какой-то одолевает. Чешет, чешет бредятину. Сил уж нет с ним базарить. Он в туалет отошел, сейчас опять вернется. Приходи, вдвоем хоть отобьемся от него.
Я насторожился.
— Что за мужик, чего хочет?
— Да обыкновенный мужик. Датый. Базарит, базарит.
— Агрессивный, что ль?
— Не, дружелюбный. Да нормальный мужик, не в нем дело. Просто я кое-что рассказать тебе хочу.
Наконец-то я разобрал песню, которую играли в баре. “Желанная”, вокально-инструментальный ансамбль “Камертон”. Ну, в свое время “Камертон” играл, сейчас-то — хрен его знает. Лабухи какие-то, их там полно друг друга сменяет. Редкая песня. Классная.
— Знаешь, ты уж там разберись как-нибудь со своим мужиком. Меня ломает. Болею, нет желания из дома выбираться.
Я уже хотел отрубиться, но Костиков торопливо заверещал:
— Погоди, Виталь, погоди! Хрен с ним, с мужиком, не для этого тебя зову. Я кое-что тебе про наше дело хочу рассказать. Информация есть интересная. Про наше дело, сечешь?
Я на такие позывные оживился, но выбираться на улицу — погода, кстати, дрянная, мороз, — все равно не желал.
— Чего уж за информация прям такая?
— Охренительная информация! Шок и трепет — вот ей название. Опупеешь просто. Сам не ожидал такого поворота. Я бы и по телефону мог, но сам знаешь.
— Не надо, не надо по телефону.
Ну, блин, придется-таки прокатиться.
— Ладно, еду. Жди.
Бар, или черт там знает, как он сам себя официально определял, “Прожектор перестройки” располагался от меня недалеко, в двух остановках метро. Я там частенько зависал. Хоть и нэпманский очаг, но лучше уж в него, чем в какую-нибудь псевдокупеческую срань. Здесь хоть советская музыка звучала.
С открытием параллельного СССР мода на все советское, и так никогда не прекращавшаяся, вспыхнула с новой силой. Кабаки — так каждый второй пытался сыграть на советских символах. “Прожектор перестройки” заведением был пролетарским, за вход там денег не требовали, весь вечер можно было и с кружкой пива просидеть, да и обстановка демократичная. Разные ансамбли выступают с хорошими советскими песнями, официантки в пионерских галстуках, на стенах — фотографии комсомольско-молодежных строек и генеральных секретарей ЦК КПСС, при открытии входной двери запись включается с голосом Горбачева: “Перестройка. Гласность. Новое мышление”. Нормальный кабак. Его владельцы, конечно, чуток в концептуальном плане ошиблись — телепередача с таким названием существовала на телевидении в годы заката советского строя, а по заведению можно было судить, что он воссоздавал самый расцвет советской эпохи — ну да ладно, кто к таким мелочам придирается.
Народу в “Прожекторе” оказалось далеко не битком, что хорошо. Видимо, погода повлияла. Обычно по субботам тут аврал и дым коромыслом. По крайней мере Никита с бородатым мужиком — видать, тем самым, они с Костиковым органично на пару смотрелись, оба с бородами, в свитерах несуразных, ну вчистую научные сотрудники советского НИИ — сидели за столиком вдвоем. Никита хороший друг, но и с ним я был во многом осторожен. Он не выдержит допросов с пристрастием.
Вперемежку с музыкальными номерами в “Прожекторе” проходил конкурс на знание советских реалий. Ведущий в стройотрядовской спецовке зачитывал вопрос:
— Какой видный политический деятель советской эпохи родился 21 февраля 1904-го по старому стилю, в партию вступил в двадцать три года, а в тридцать пять стал народным комиссаром текстильной промышленности СССР?
— Черненко! — крикнул кто-то.
— Нет, не Черненко, — радостно замотал головой ведущий.
— Микоян! — тут же раздалась другая версия, а сразу вслед за ней и третья: — Молотов!
Я, здороваясь с Никитой и игнорируя сидевшего рядом с ним мужика, который, судя по движению и заинтересованному взгляду, тоже горел желанием поручкаться, лишь поморщился на такое удручающее незнание биографий советских руководителей. Ни в каком конкурсе участвовать не желал, но не сдержался и крикнул:
— Алексей Николаевич Косыгин!
— Правильно! — воскликнул ведущий. — Девушки, официантки, передайте этому молодому человеку пионерский значок. Напоминаю, дорогие друзья, что тот, кто выиграет наибольшее количество значков, получит сегодня приз от нашего заведения — бутылку “Советского шампанского”.
Одна из официанток положила передо мной на стол вырезанный из картона, многократно увеличенный и на скорую руку раскрашенный фломастерами значок пионера. Суровый и целеустремленный Ленин в языках пламени и с надписью “Всегда готов!” даже в таком приблизительном воспроизведении вселял задор и оптимизм, звал в светлое будущее и наставлял на борьбу.
— Конкурс мы продолжим через пару-тройку песен, — объявил ведущий, — а пока ребята из ВИА “Весна на Заречной улице” сыграют нам еще несколько замечательных ретро-шлягеров.
Он удалился с освещенного пятака, обозначавшего сцену, а запрыгнувшие в него парни с гитарами заиграли старый-престарый хит “Девочка сегодня в баре, девочке пятнадцать лет”.
Определенно пьяненький новый знакомый Никиты все же жаждал представиться и улучил-таки возможность протянуть мне руку.
— Георгий, — объявил он. — Георгий Евгеньевич.
— Виталий, — нехотя ответил я на рукопожатие, а потом подозвал официантку. Заказал бокал “Жигулевского”.
У меня, пока сюда добирался, какие-то подозрения насчет этого мужика, ни с того ни с сего докопавшегося до Никиты, имелись — я человек стремный и в каждом подозреваю агента ФСБ, — но сейчас, глядя на него, я видел, что агентом тут и не пахло. Обыкновенный ухарь-выпивоха.
— А вот во мне никакой ностальгии по советскому нет, — объявил он вдруг, да еще таким безапелляционным тоном, словно мы с Никитой выпытывали у него этот комментарий к действительности две недели.
Я закурил. Усмехнулся.
— Чего же ты тогда сюда приперся?
— А вот так! — развел Георгий руками. — Такой я. Нравятся мне картины безумия. Я ведь и сам когда-то рисовал. Но! — выразительно посмотрел он на меня. — Сейчас с этим покончено. Сейчас я просто наблюдатель и отчасти мыслитель, потому что, к некоторому своему сожалению, еще не потерял способность мыслить.
— А мне кажется, уже потерял.
— Нет, нет, это все наносное, обман все. Я крепкий орешек и с двух литров пива не отрубаюсь. Если ваша ирония в эту мишень была направлена.
— Георгий Евгеньевич считает, — вроде бы уважительно, но и с издевкой молвил Никита, — себя единственным разумным существом во всеобщем дурдоме.
Георгий поморщился и этак многозначительно покачал головой.
— Вы несколько утрируете, но в целом направление мысли верное. Правда, увы и ах, во всеобщем дурдоме никто себя не может считать полностью нормальным. Это невозможно.
Кажись, я понял, что это был за тип. Обыкновенный Фома Неверующий, их много сейчас по улицам ходит, в кабаках сидит и даже на телевидении разглагольствует. Люди, которые не верят в существование СССР. Считают его розыгрышем, фикцией. Заманчивое прибежище, надо сказать, — лечь на илистое, но мягкое дно тотального отрицания и наслаждаться там собственной ядовитой скорбью и наивностью всего остального человечества. К счастью, я сумел избежать подобных ловушек, хотя к ним и тянуло. Потому что это абсолютное аутсайдерство, добровольный уход из игры. А фишка-то в том, что, пока игра в разгаре, в нее следует играть. Необходимо играть, как бы глупо это ни выглядело со стороны. Только в движении, в действии смысл жизни.
— Итак, очередной вопрос, — вещал ведущий-стройотрядовец. — Какая музыкальная композиция, зарубежная, обратите внимание, звучала одно время заставкой к передачам Центрального телевидения “Время” и “Сельский час”? Очень неожиданная композиция.
И вновь я дал шанс гипотетическим конкурентам завоевать баллы. Конкуренты выдавали полную хрень.
— “Йестедей”! — кричали они. — “Манчестер-Ливерпуль”! “Чао, бамбино, сорри”!
А какой-то чувак — правда, сильно пьяный, может, прикалывался просто? — и вовсе огорошил:
— “Лузин май релиджен”!
Ага, “R.E.M.” написали заставку к программе “Время”. Круто! Пришлось вмешаться:
— “Люцифер”, группа “Алан Парсонс Проджект”.
— Точно! — обрадовался ведущий. — У нас наметился лидер. Девушки, второй значок молодому человеку. Представляете, главная телевизионная программа Советского Союза, программа “Время”, начиналась с композиции под названием “Люцифер”! Разве способны сторонники частной собственности на такие приколы?!
О, верно, брат! Ты прав как никто другой. Интересно, а с какой музыки она начинается сейчас? Там, в Союзе. Что-то ни разу про это не говорили в репортажах из СССР. Я стал обладателем второго картонного значка.
— Самое удивительное, — услышал я снова пьяненького Георгия, — что все население России, ну практически все, жаждет эмигрировать в этот Союз. Разве это нормально, скажите на милость?
— Особенно потому, что его нет на самом деле, я правильно тебя понял?
— Да есть он, есть, — махнул рукой собеседник. — Как же ему не быть. Так масштабно врать уж не станут.
А, вот так значит. Мы, оказывается, не столь безнадежны.
— А знаете, в чем главная причина такого всепоглощающего стремления? Знаете?
— Не знаем, не знаем, — выдал риторический ответ Никита.
— Это ведь вовсе не из-за желания пожить в социальной справедливости при благостном коммунизме, нет. И это обстоятельство тянет, слов нет, но не оно главное. Главное здесь в чистой психологии. Точнее, в чистой патологии. Все просто хотят увидеть другой вариант собственной жизни. Увидеть себя в других обстоятельствах, в другом окружении, в других интерьерах и с другими возможностями. Как бы со стороны подглядеть. А им это запрещают! Потому что тамошняя вселенная может не выдержать, взорваться может от присутствия двух одинаковых людей в собственном пространстве.
— Ну, вообще-то на той стороне, — вмешался Никита, — далеко не все имеют своих двойников. Это же не зеркальное отражение нашей реальности. Кто-то из нас там уже умер, а кто-то и вовсе не рождался. Вы знаете, насколько изменились в параллельном СССР варианты судеб после того, как этот исландец Сигурд взорвал себя на саммите в Рейкьявике?! Даже представить невозможно! Не было Карабаха, всех этих среднеазиатских войн, Чечни не было. Сколько людей сохранило себе жизнь!
— Зато сколько ее потеряло, — не унимался Георгий. — В Пакистане и Бангладеш, в Европе и Штатах. Хотя не в этом дело.
— Совсем немного, — вставил я. Советское командование жалело солдат. Хотя, пожалуй, он не о солдатах.
— Да и потом, — продолжал Костиков, — с чего вы взяли, что присутствие двух одинаковых людей в одной пространственно-временной плоскости может уничтожить Вселенную? Присутствуют же близнецы, и ничего подобного.
— Близнецы — разные люди, — горячился, прихлебнув из бокала, наш новый знакомый. — А вот если один и тот же. Если вы встретитесь там с самим собой…
— Ерунда! Полная ерунда! Я это вам как физик заявляю. Ничего не произойдет. Это антинаучная теория. И навеяна она, скорее всего, дешевыми фантастическими фильмами.
— А почему же тогда нам не говорят, есть ли там наши двойники или нет? Почему мне не говорят, есть вот я, такой, в Советском Союзе, или нет меня там?
— Ну а почему нам должны это говорить? — удивился Никита. — Отношения у Российской Федерации с Советским Союзом дружеские только внешне. Да и то лишь потому, что вроде мы русские, и вы русские, так давайте жить дружно. А так все сверхсекретно. Никаких вольностей.
— Я знаю, — вставил я зачем-то, — что некоторые люди здесь, в России, узнавали себя в телевизионных репортажах оттуда.
— И что они при этом чувствовали? — тут же встрепенулся Георгий.
— Ну кто же знает, что они чувствовали. Прикольно им это, наверно, было — вот и все.
— А мне кажется, что они чувствовали горечь, — глаза Георгия увлажнились. — Гнетущую горечь оттого, что не могут быть рядом с самими собой, и страстное желание слиться с этим собой, который там, на другой стороне. Пусть даже ценой гибели вселенной, чтобы обрести в себе что-то, что было утеряно безвозвратно. Ведь мы все, признайтесь, чувствуем себя обкраденными. Знаете, в этом что-то настолько величественное, настолько пугающее, что мне иногда даже думать страшно об этом. Я уверен, что в этом ключ ко всем тайнам в мире. Встретиться с самим собой на другом рубеже, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвертым, пятым — ведь если обнаружился один мир, то должны быть и другие, — и в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое. В Бога! Вам не хочется превратиться в Бога? Ну скажите, неужели не хочется?
— Э, да у тебя, дядя, — не выдержал я, — кое-что пострашнее ностальгии. Даже не знаю, как это назвать.
— И я не знаю, — кивал Георгий Евгеньевич. — Может быть, это просто усталость от себя самого.
Ведущий еще пару раз задавал вопросы на знание истории СССР и его культурных ценностей, и опять картонные пионерские значки доставались мне. Наконец торжественно, под фанфары и многократно повторяемое в динамиках гагаринское “Поехали!”, мне вручили бутылку “Советского шампанского”. Я вида не подал, но в глубине души ликовал. Наш знакомый к тому времени окончательно отрубился. Я предложил Никите выпить шампанского, но он отказался.
— Не люблю я шампанское. В другой раз. Давай поговорим, наконец.
Мы пересели за освободившийся столик, оставив Георгия спать на столе уткнувшимся в свои руки, — мало ли, вдруг подслушает чего, — взяли еще по пиву, и Никита принялся посвящать меня в свои сенсационные новости. Как выяснилось, они действительно заслуживали такой восторженно-неожиданный статус.
— В общем, сообщаю без вступлений, — сверкал он очами. — К нам в институт приняли на работу перебежчика.
— Какого перебежчика?
— Из Союза.
— Да ладно, брось!
— Зуб даю!
Я отхлебнул из кружки пиво и попытался переварить информацию.
— То есть ты хочешь сказать — иммигранта?
— Не просто иммигранта, а именно перебежчика. Человека, сбежавшего из Союза к нам в долбаную Россию.
— В обход официальных структур?
— Именно!
И все же я до конца не врубался.
— То есть он как-то сам смастерил пространственную машину, которая перенесла его в параллельную реальность?
— Утверждает, что сам. Я, правда, с ним еще не общался, не было возможности, но кое-кто на кафедре успел парой слов обмолвиться. Профессор, физик, советский диссидент, люто ненавидевший советский строй и мечтавший из него смотаться. Колоритный такой дядька, живой, подвижный. Видать, его какое-то время здесь в подполье держали, изучали, а он взбунтовался. Хочу, мол, жить полнокровной жизнью, работать, преподавать, как раньше. Ну, и выпросил себе место у нас в институте.
— Да уж, похоже, гнида редкостная…
— Ну, по политическим взглядам, может быть, — я видел, Никите не хотелось со мной соглашаться, — а так интересный мужик. С понедельника выходит на работу. А в конце следующей недели с ним пройдет что-то типа творческой встречи. Для своих — преподавателей и студентов. Видимо, его и в плане агитации капиталисты хотят использовать. Наверняка много чего интересного расскажет. Так что там пообщаться, перетереть за жизнь, я полагаю, с ним можно будет.
Да, все это действительно неожиданно.
— Слушай, а ты можешь провести меня на эту встречу?
Костиков особо не раздумывал.
— Ну, а почему бы нет? У нас не настолько тесный коллектив, что все друг друга знают. Особенно студентов. Сойдешь за студента.
— Хочется, — мрачно смотрел я в пустую кружку, — хочется посмотреть на этого героя нашего времени. Он ведь и в нашем деле с агрегатом может оказаться полезен.
— Да и я об этом, и я! — зашевелился возбужденно Никита. — Вдруг каким-то образом получится выудить у него технологию пространственного перемещения! Тогда мы короли!
Я думал. Это было бы здорово. Не пришлось бы искать денег на официальную эмиграцию. Я могу ведь их и не собрать, даже с серией удачных гоп-стопов.
— Ну, а как у тебя исследования продвигаются? — поинтересовался.
— Ну как, — Никита изобразил кислую физиономию, — как обычно. Завихрения явные, пространственные слои на несколько мгновений удается захватить. Потом сброс. О раздвижении речи не идет. Принцип тут иной надо применять, принцип. Изящный ход есть какой-то, как в шахматах. А он не находится. Да и потом, не забывай, что в домашних условиях трахаюсь. Ты вот ни хрена мне не помогаешь с оборудованием.
— Как уж не помогаю. По мере сил. Вон сколько тебе приборов подогнал!
— Приборы ладно, мне саркофаг нужен. Закрытый, цельный. Чтобы сразу в нем пространственную яму создавать. И чтобы был в человеческий рост.
— Как он должен выглядеть?
— Да внешний вид не главное. Железный гроб — вот и все. Типа того, что в “Аватаре” был.
У меня вдруг засвербела мыслишка.
— А такие, которые в соляриях используют?
— Не был я, конечно, в солярии, но если они такие же, как их в фильмах показывают, то вполне подойдет. Главное, чтобы туда человек помещался, и чтобы закрывалось все плотно.
— Ладно, постараюсь. Есть у меня вариант. Может, что и выгорит.
Народу становилось все меньше, ансамбль уже не играл, по залу нетвердо перемещались нетрезвые завсегдатаи. Официантки потихоньку уговаривали их разойтись. Они растолкали Георгия и, ничего не понимающего, вывели к гардеробу. К нам тоже подваливала одна и участливо интересовалась, не забрать ли бокалы. Хоть “Прожектор” и работал до последнего клиента, но сотрудникам заведения хотелось свалить домой пораньше.
Делать здесь действительно было нечего. Стали собираться. Впрочем, я чувствовал, что чаша моя еще не полна. То ли от выпивки, то ли просто сами по себе закружились в груди романтические ветры. Нежности захотелось, ласки.
Решил звякнуть Кислой.
Перед тем, как попрощаться, Костиков вдруг сообщил мне:
— Антон Самохин заходил ко мне недавно. То да се, но между прочим поинтересовался, как у меня дела по вскрытию пространства продвигаются.
Гарибальди? Чего это он?
И вслух то же самое сказал:
— Чего это он? Вроде ему все это по барабану было.
— Может, так просто спрашивал, для поддержания разговора. А может, и не по барабану.
Только бы он Никиту не вздумал вербовать! Никита податливый и социалист убежденный, его перетянуть не сложно. Но не его это все, не его. Не боец он.
Да и вообще, зря я в Звездочке растрепался о наших с Костиковым делах.
Шампанское класть было некуда, но, на мое счастье, официантка где-то отыскала мне потертый, но вполне еще крепкий пакетик.
Кислая не отвечала. Более того, у нее вообще телефон был отключен. Я позвонил на городской домой. Взяла мать. Я ее видел несколько раз, и вроде бы она мне даже симпатизировала, потому что без утайки поведала, что Наташа-де отправилась на психологические курсы и вот, бессовестная такая, до таких пор припозднилась.
Психологические курсы! Психологические курсы, вот как она это называла! Знаю я, что это за курсы. Знаю. Я же говорил ей, дуре этакой, строго-настрого предупреждал, что ноги оторву, если она еще раз в эту секту отправится. И она мне обещала. Мол, все поняла. Исправлюсь. Ох, что я сейчас с тобой сделаю!
От нахлынувшей злости я совершил то, чего уже давным-давно не делал — поймал мотор. Обошлась мне эта поездка в целый штукарь — я просто проклинал себя, но в особенности Кислую за то, что вынужден был отдать такие неслабые деньги лишь за то, чтобы добраться из одного места Москвы в другое. По мне, это полный зихер. Хотя штука — это еще по-божески. Левый бомбила попался, официальный таксер бы все три запросил. Если не больше.
Секта арендовала актовый зальчик в одной из школ в Кузьминках и два раза в неделю устраивала там сходки. Как она называлась по документам, я не знал, но про себя окрестил ее Советской Церковью. Короче, группа отъявленных придурков, среди которых выделялся некто Дядя Коля, их духовный лидер и отменный шизоид, пришла к выводу, что в образе параллельного СССР нам открылся потусторонний мир — то есть, попросту говоря, рай. И никакая это не другая вселенная, а благостное царство мертвых, в которое и мы после праведной кончины имеем шансы попасть.
Я ходил к ним пару раз — поначалу и сам заинтересовался, а потом Кислую забирал. Сектанты начинали и заканчивали встречи с молитвы, в которой обращались к “Генеральному Секретарю всего сущего”, слушали советские песни — причем наиболее кондовые, что-то вроде Зыкиной и Кобзона — и обсуждали аспекты трудоемкого постижения истины через обнаружение внутри самих себя “искр советского пламени”. Искры эти обычно находились через воспоминания о советском прошлом (для тех, кто его помнил) или же в прямолинейном фантазировании о советских реалиях (для тех, кто был моложе и жизнь в Союзе не застал).
Кто бы только знал, как я ненавидел весь этот сброд за такое чудовищное надругательство над антиклерикальной сущностью советского строя! Так извратить дух Союза могли только обезьяны в человеческом обличье.
Когда я прибыл на место, собрание уже подходило к концу. По крайней мере Дядя Коля, красовавшийся перед публикой в майке, домашних трикошках и тапках на босу ногу — это считалось у них чем-то вроде униформы, — заканчивал благодарение “Генеральному Секретарю” за все милости, бывшие и будущие, просил у него “выполнения всех пятилетних планов преображения души человеческой” и благополучного завершения “ударных социалистических строек, в которых нынешний человек, превратившийся в падшее животное, перекуется в бессмертного Человека Торжествующего”. Паства — мужчины в таких же трико с оттянутыми коленями, а женщины в застиранных халатиках — с величественным молчанием внимала словам наставника.
— Сестра, — обратился, закончив, Дядя Коля к помощнице. — Поставь, пожалуйста, утешающую мантру преподобной Майи Кристалинской.
Скрипнула по винилу игла, и из единственной колонки старого монофонического проигрывателя в зал полилось: “А снег идет, а снег идет…”
Я отыскал глазами Наташу. Народа на сходке присутствовало немного, человек двадцать, а она сразу выделялась среди остальных своей молодостью. Все же в основном здесь тусовались старперы. Сутулая, печальная, стояла она с краю в неразличимого цвета халате, подвязанная белым платочком в серый горошек. Я протиснулся к ней, резко развернул к себе лицом и хотел уже наотмашь ударить ее бутылкой шампанского, что тряслась в шуршащем пакете, но стало вдруг Кислую жалко. Да и взглядом она одарила меня таким просветленным, что рука бы не поднялась.
— Я тебе че говорил!? — зашипел я на нее. — Предупреждал или нет!?
— Мужчина! — зашикали на меня. — Не нарушайте таинство. Звучит мантра!
— Еще раз, — крикнул я, без труда перекрывая голос Кристалинской, — вот эта девушка сюда придет, — а прежде всего я к этому Дяде Коле обращался, который с лукавым и будто бы понимающим укором внимательно наблюдал за мной, — то я сожгу вас тут всех на фиг! Вы поняли меня, идиоты!?
Идиоты оскорбленно качали головами и шептали друг другу возмущения. Но шикать на меня перестали.
— Пойдем! — потащил я Кислую за собой. — Дура безмозглая. В кого ты себя превратила!
Она послушно позволила вывести себя в коридор, забрать наваленные в кучу прямо на скамейке вещи, переодеть и посадить в машину, которая еще ждала меня у входа.
Вплоть до самого дома она молчала и лишь после того, как я расплатился с водилой (еще два штукаря, какая мне, в жопу, эмиграция!) и машина отчалила в ночь, позволила себе высказать робкое возмущение.
— Они не идиоты, — обиженно волочилась она вслед за мной по подъездной лестнице. — Ты просто фишку не рубишь. Это не религия никакая, это просто стебовая защита от атак повседневности. Театр абсурда, если хочешь. Ты приходишь туда, играешь свою роль, и по ходу этого массового действа реальность начинает восприниматься по-другому. Не так остро, с иронией. Знаешь, как это помогает! В это все погрузиться надо, только тогда оценишь приколы.
— Я повторять не буду, — обернулся я на ходу, — еще раз туда лыжи навостришь — хребет сломаю.
— Да, блин, ты сам такой же! Советскую музыку слушаешь, советских писателей читаешь, фильмы только советские смотришь. У тебя самая настоящая религиозная зависимость. Просто ты не отдаешь себе в этом отчет.
— Во всем я отчет отдаю. Я не ради утешения музыку слушаю. И не для того, чтобы забыться. Я никогда от реальности не прятался.
— Зато хотел бы!
— Меня все советское делает сильнее, а твоих сектантов только порабощает. Ты посмотри на их лица — там ни грамма жизни не осталось. Они ходячие трупы. Слабые, ничтожные люди. Стрелять таких надо. На Красной площади четвертовать. Они Советский Союз развалили, а теперь, когда им новый открылся, божественные очертания в нем увидели. Нет, убогие! Вы свой Союз благополучно просрали. А этот — он не для вас. Он для нас.
Мы взобрались на пятый этаж, Наталья заскрежетала ключом в замке.
— Ты ночевать-то хоть оставишь меня? — поинтересовался я. — А то, может, и поднимался зря.
— Ну а что теперь с тобой делать? — отозвалась она, горько улыбнувшись.
Дверь открылась, мы протиснулись внутрь, а через пять минут уже чокались на кухне бокалами с шампанским и целовались. Наташина мать выбралась на несколько секунд из своей комнаты в коридор и, не заглядывая на кухню, прошептала: “Ну слава богу, вернулись”. Добавив еще совершенно ненужную информацию о том, что “в холодильнике сыр оставался”, она удалилась в спальню. Усталый, нетрезвый, я все же нашел в себе силы на недурственный секс, который случился в зале на диване. По крайней мере, засыпая, Наташа шепнула:
— Сегодня ты превзошел себя!
Врала ведь наверняка, но все равно приятно.
Глава четвертая
Денежный вопрос
По мишеням я стрелять не люблю. Особенно по статичным. Да и вообще не люблю, так уж, приходится просто. Хотя в оружии есть нечто завораживающее. Аура своя, запредельность цепляющая, философия та же. Но я не фанат.
Однако пострелять в этот день пришлось — именно по мишеням, именно по статичным. Если нужного тебе человека можно поймать только в стрелковом клубе (одно название — на самом деле обыкновенный тир, только для припонтованных), то хочешь — не хочешь, а надо изображать заинтересованность к стрельбе. Нет, я, конечно, не исключаю, что здесь и просто так можно посидеть, сока попить за столиком, но это означает нарваться на подозрительные взгляды, а мне в моем полуподпольном положении любого рода подозрения крайне нежелательны. Я обязан сходить за среднестатистическое чмо, олицетворение посредственности, а потому в стрелковом клубе надо стрелять.
В этот раз я неважно пулял, даже поразился. В реальных условиях, когда перед тобой враг, рука тверже, глаз острее — сам не успеваешь понять, как все концентрируется и срабатывает. А здесь… Расстрелял первую обойму, снял наушники эти долбаные с очками (от них еще, пожалуй, меткость ухудшается), нажал на кнопку транспортера, который щит с мишенью приближает. Гляжу — господи помилуй! — стыд и срам. Самый лучший выстрел — в семерку. Еще в пятерку есть. Остальные не дальше тройки и вообще в молоко. Хорошо, что в Комитете зачеты по стрельбе не проводят, а то бы меня тотчас же на пенсию без содержания отправили.
Тот, кто был мне нужен, находился здесь. Раньше меня пришел. Стоял у своего коридора, этакий щекастый увалень, смешно гримасничал, сосредотачиваясь, вставал в джеймсбондовскую позу и палил, еще и успевая издавать какие-то нечленораздельные, но явно героические звуки. Я замедлил шаг, когда проходил мимо, он вскинул на меня глаза — ни единого кивка, ни малейшего знака. Оно и понятно, нельзя. Но когда появится возможность, он подойдет.
Я присел за столик, подозвал халдея. Всегда напрягаюсь при общении с официантами и разной прочей обслугой. Потому что чувствую себя виноватым. Человек вроде как унижается перед тобой, а ты вот так запросто это принимаешь и должен изображать, что так и должно быть. То есть должен демонстрировать, что мировая несправедливость, породившая такую извращенную систему отношений, тебе мила и близка, что ты ее полностью принимаешь и всячески поддерживаешь — походами в злачные места, голосованием на выборах, налогами и ежесекундными вдохами-выдохами. Но надо, черт возьми, надо. Особенно в такие моменты.
Заказал текилу, как последняя капиталистическая мандавошка. Типа, я такой успешный, весь насквозь частнособственнический, пью текилу в престижном стрелковом клубе почти что для избранных и наслаждаюсь. Это “синдромом босяка” называется. На девяносто девять процентов капитализм кормится босяками. Это самая благостная для него пища. Босяки мечтают стать капиталистами, и некоторым он порой предоставляет такую возможность. Ну, или хотя бы создает видимость этой возможности. Пусть ты менеджер задроченный в такой сраной шарашке, что и близким людям открыться стремно, но изображай, что ты крут, что удача тебе улыбнулась, что это только начало, что покорение Джомолунгмы, как в прямом, так и в переносном смысле, уже запланировано в органайзере. В общем, наслаждайся жизнью, босяк, соси вонючие члены у тех, кто похитрее и понахрапистее, — а они повыше тебя в социальной лестнице, значит, надо сосать, — и пей текилу. Потому что это признак успеха.
Впрочем, сейчас я в образе, а потому текила уместна. Я же шифруюсь, я же голимая посредственность. Правда, в глубине души мне был неприятен тот момент, что мне текилу эту все же хотелось. Даже мысль мелькнула, искре подобная: “А вдруг и в самом деле посредственность убогая?” Отогнал ее торопливо.
Он, тот, который был сегодня мне так нужен, через пару минут тоже отстрелялся. Приблизил к себе мишень, удовлетворительно покивал головой — я не видел наверняка, но вроде бы несколько попаданий в яблочко, — и как бы тоже решил развеяться. Отошел вглубь зала, присел за столик. Разумеется, за тот самый, где сидел я.
Подбежал услужливый халдей (а он здесь был воистину услужлив, даже неприятно стало — неужели действительно человек без гордости?), принял заказ на бокал пива и вскоре доставил его на блюдце с салфеткой. Тот, кто был так мне нужен, отхлебнул и откинулся на спинку кресла.
— Хорошо сегодня стрельба идет! — чуть повернувшись ко мне, похвастался он. — Густо кладу.
— А у меня что-то неважно, — отозвался я. — Может, оружие непристрелянное дали. Или вообще бракованное.
— Нет, здесь за оружием хорошо следят. Видимо, вы сами такой. Мазила.
Это он, типа, шутил. Типа, прикалывался. Ну ладно, я же в состоянии шутку отличить.
— Очень может быть, — ответил.
Мы помолчали. Народу в клубе было сегодня немного — будний день все-таки, да к тому же почти утро. В двух коридорах еще стреляли, три человека, кроме нас, усасывали напитки за столами. Негромко звучала музыка — этакий приятный буржуазный изилисенинг. Внимания на нас никто не обращал.
— Ну что там у тебя? — спросил наконец мой сосед. — Не дай бог, ерунда какая-нибудь.
— Я за помощью к тебе хочу обратиться, — начал я.
— Финансовой?
— Ну, типа того. Хотя не совсем. Вещь одну у тебя хотел попросить.
— Какую?
— Солярий мне нужен. Та гробина, в которую люди ложатся позагорать.
— Ни хера себе! — присвистнул он. — Так сходи в солярий и позагорай. Ты меня из-за этого искал?
— Мне эта дура для другого дела понадобилась. Для научного эксперимента.
Мой собеседник недовольно отхлебнул пиво из бокала.
— Ну а я-то здесь при чем?
— Ну, у тебя же вроде как салон красоты есть. В котором солярии имеются.
— Салон не у меня, а у моего дяди. Я там просто работаю.
— Для меня это одно и то же. Я думаю, от одного солярия ваш салон не убудет.
Щекастый малый взглянул на меня так презрительно и недовольно, что не знай я этого человека, то сразу бы засмущался и убежал домой маме жаловаться.
— И что же ты хочешь — чтобы я открутил солярий из салона и отдал его тебе?
— Точно!
— Ты под кайфом, что ли?
— Я не ширяюсь.
— Ты знаешь, сколько один такой солярий стоит? Триста тысяч!
— Ну и что?
— А кто их нам вернет? Ты, что ли, гопническая душа?!
Я начинал на него обижаться.
— Чего-то ты прямо как последний буржуй рассуждаешь! Ты послушай, в чем тут дело. Я просто не рассказал ничего, вот ты и не понял. В общем, один мой друг занимается поисками пространственного коридора в параллельную реальность. В Советский Союз. Он уже у цели, опыты показывают, что пространство постепенно раздвигается. Но ему нужен вот этот долбаный солярий, чтобы превратить его в машину для перемещений. Представь, какие после этого для нас откроются перспективы! Войдем в контакт с правительством СССР, начнем переправлять сюда оружие, взрывчатку, фальшивые денежные знаки, опытных инструкторов. Короче, за полгода подорвем всю экономику сраной Рашки, совершим переворот и установим коммунистическую диктатуру. Нам по-любому без помощи Союза не справиться. Тут нужны полномасштабные войсковые операции, организация дела совсем на другом уровне, не так топорно, как у нас. Представь: прорвемся в Союз — и здесь, наконец-то, Союз построим!
Собеседник смотрел на меня теперь уже насмешливо. Как на форменного дурака.
— Давно такой наивной хрени не слышал.
— Да почему наивной-то?
— Потому. Хрень все это. Мы только на себя можем рассчитывать. Никаких суперменов из СССР для нас не существует. Никто нам не поможет, кроме нас самих.
— Да почему, епэрэсэтэ?! — недоумевал я. — Если существует официальный канал переправки людей в Союз, то можно построить и неофициальный. Все абсолютно реально! Политбюро должно быть заинтересовано в этом.
— Да ни хрена ты ничего не знаешь про Политбюро. В чем оно заинтересовано, а в чем нет. Ответ отрицательный. Ты, может, и не просек этот момент сразу, но у нас в Комитете не одобряют эти эскапистские настроения. Они только удаляют нас от цели.
— Да не в Комитете тут дело! — негодовал я, и почти уже в голос. — Это ты зажрался, нэпман! Оброс, блин, соляриями и стрелковыми клубами, сыт, доволен, ничего менять не хочешь. Автоматы по кругу передаем, как сироты какие, на бой выйти не с чем, а ты жиреть собрался, сука!
Человек встал и направился к выходу.
— Брынза! — крикнул я ему в спину, нарушая все писаные и неписаные законы.
В раздражении он обернулся. Тут же поспешил вернуться на свой только что покинутый стул, чтобы окружающие не обращали на нас внимания.
— Я для тебя двоих парней завалил, — выцеживал я сквозь зубы ярость. — Даже не спрашивал, зачем это нужно. Надо — значит, надо. Революционная необходимость. А они нормальные парни были. В ночной клуб приходили — со мной за руку здоровались. Анекдоты рассказывали. Но раз ты попросил, у меня никаких сомнений не было. И жалости никакой. А сейчас ты мне в такой ерунде отказываешь!
— У меня нет денег на твои забавы, — ответил он успокаивающим тоном, словно я вот-вот готов был вгрызться ему в горло. Да я и был готов. — Дядю я кидать не могу и не хочу. У вашей Звездочки есть оборотные средства, покупайте, играйтесь, я вам запретить не могу. Но не более того. Повторяю сказанное: ответ отрицательный.
Он снова поднялся, на этот раз живее, решительнее и торопливо, почти бегом засеменил к выходу. Недовольно приподнял руку, чтобы взглянуть на часы — они блеснули из-под рукава рубашки. Хорошие часы, дорогие, небось.
— Ты об этом пожалеешь! — крикнул я ему в спину.
Брынза напрягся, будто мои слова догнали его и больно ударили по голове, но не остановился и оборачиваться не стал. Он спешил покинуть заведение.
Следующие минут пятнадцать я нервно допивал текилу и отчаянно материл этого нэпманского ублюдка. Гнида, пидор, сука продажная! Поворот этот оказался для меня воистину неожиданным. Я и представить не мог, что получу отказ от товарища по Комитету. Да еще в деле, которое столь важно для всех нас.
У меня оставалось еще две обоймы, и, расправившись с выпивкой, я быстро расстрелял их. Пули ложились гораздо точнее.
Ну где, где я смогу взять эти триста тысяч? На гоп-стоп идти? Ну а что, придется, раз дело такое. Ладно, может быть, и не триста нужно, у этого гандона солярии пороскошнее да погламурнее, не рядовые, пусть двести, пусть даже сто пятьдесят, но и их где-то надо надыбать. Сам-то я денег никогда не откладывал, сколько было на руках — тратил до последней копейки. Жил по-советски: для чего сбережения в коммунизме, где денежные знаки отменены?
Взбудораженная черепушка лишь одно решение подсказывала, один вариант предоставляла: Белоснежка. Честно говоря, меня ломало у нее просить. Какой-то чужой она мне была, и за все эти месяцы так и не зародилась в сердце искренняя к ней симпатия. Даже просто потрепаться по душам не получалось — сразу скатывался в эмоциональный ступор. Вот что значит энергетические заряды разные, не стыкуются.
Все же она мой товарищ по партии. Боевая подруга. Эмоции и комплексы надо держать при себе. Здесь рассуждать надо просто: требуется достичь цель — значит, невзирая на трудности, обязан выполнить задачу. Почему вон капиталюги в нашей реальности коммунистов победили? Потому что никогда и ни в чем не сомневались. Тупо гнули свою линию и выполняли задания боссов. У них тоже кое-чему можно поучиться.
Решительность, снова заявившаяся ко мне во всей красе и полноте, торопилась тут же упорхнуть, и я не стал позволять ей вольничать. Стремительно вытащил из кармана телефон, отыскал среди имен Вику и нажал на кнопку дозвона.
Связь не устанавливалась, Викуша пребывала вне зоны доступа. Раздосадованный, я принялся названивать ей снова и снова, но с тем же результатом. Красавица либо отключила свой сотовый, либо свалила на шоппинг за границу, как они со своей матушкой любили делать раз в месяц-два. Впрочем, и за границей телефон должен был пахать. Это просто западло, вот как оно называется.
Ближе к ночи она все же отозвалась.
— Виталик? — У-у ты, лапочка. Невинна, как трусики Мальвины. Ну как такую обругаешь, даже несмотря на то, что все в Звездочке круглые сутки должны быть на связи?
— Вика, бабло мне надо. — Я понимал, что как-то неправильно начал разговор, не в той тональности и не с теми обертонами, но делать было нечего. — Можно взаймы, а можно и просто так.
— Ой, я не знаю, осталось ли у меня. Я потратилась в последние дни. Тебе сколько надо?
— Триста тысяч для верняка.
— Триста… — ни малейшего удивления. То ли натренирована, то ли действительно не деньги. — Ну, я посмотрю, сколько там на карточке осталось, только знаешь, мне кажется, триста не наберется. Тысяч сорок если. Но если хочешь, я у мамы попрошу, она не откажет. Только ей надо объяснить, на что они мне нужны.
— Ладно, не торопись, — я понимал, что это тот же самый облом. — Ты где вообще находишься?
— В Питере. В гости ездила. Знаешь, в Эрмитаж ходила. Там столько интересного!.. Хотя капиталюги относятся к нему наплевательски.
— Ну ладно, до скорого!
— Ой, слушай, а тебе Антон не звонил? Мне только что. Он это… Ну, как бы собирает всех. Как обычно.
— Когда?
— Завтра ночью. Ты понимаешь где?
— Понимаю, понимаю. Пока.
Вот еще и Гарибальди тему мутит. Видимо, снова приказ от Политбюро. Опять надо Родине послужить.
Почти тут же раздался звонок от Антона. Так и есть. Общий сбор.
Ну ладно, послужим. Раз Родина просит.
В день сходняка я еще один вариант решил прощупать. Тухлый, конечно, но мало ли. Вдруг чего получится. Вариант имел отношение к Пятачку. Он, само собой, не миллионер, но и не бедствующий. В “Российской газете”, в общем-то, ничего так платили, по моим данным. За пять лет добросовестной канители, что Пятачок там утоптал, скопить кое-чего можно было. Просто поговорить надо правильнее, объяснить значимость момента. Так-то он хороший парень.
Думал прямо в редакцию к нему наведаться, но войти в здание не успел, потому что прямо у дверей столкнулся лицом к лицу с ним самим. Борька вместе с фотографом собирался в Дом правительства на пресс-конференцию с министром финансов. Фотографа этого я пару раз прежде видел — смурной такой мужик, но вроде нормальный.
— Ну поедем, поедем, — хлопнул меня по спине Борис, едва я принялся невнятными намеками разжевывать о цели визита. — На месте поговорим.
Я безропотно уселся вместе с ними в редакционную машину, полагая, что как вылезем, так и перетрем, но, едва машина тормознула у Белого дома, они с фотографом тотчас помчались к вызывающей некоторый трепет и стойкое желание закидать ее гранатами резиденции капиталистических министров.
— Ты без… этого? — на ходу шепотом поинтересовался Пятачок. — А то там рамка.
Про ствол спрашивал. Я был налегке. Да и внутрь заходить не собирался. У входа вроде как тормознул — мол, здесь вас подожду, — но Борька подталкивал в спину: шагай, шагай. На входе, не предъявляя удостоверения, он бросил охраннику дежурное: “Пресса”, — и тот даже не предпринял попытки нас остановить, лишь добродушно пожурил: “Уже началось!” — и втроем мы беспрепятственно преодолели его бдительные, но добрые очи. Нехитрый трюк мне понравился — в будущем, возможно, придется это здание захватывать, так что надо занести в наработки.
В конференц-зале почти такой же добродушный, как охранник, министр — вроде бы Аливердиев была его фамилия, он недавно сменил ликвидированного бойцами Комитета Кудрина, это был наш третий крупный успех после Чубайса и Шохина, — уже душил занимательной арифметикой присутствующих журналюг. Мне от такого добродушия даже стыдно стало: вот ведь, за что-то не люблю этих милых граждан. Мы с Пятачком уселись сзади, на предпоследнем ряду, фотограф отправился на передовую ловить моменты.
— Я родом с Кавказа, — объяснял с обаятельным акцентом министр девчушке-журналистке, — а там экономика, в маленьком таком понимании, целиком и полностью базируется на бытовом укладе. Вот не отключает кто-то из соседей электричество, стереосистема там, кинотеатр домашний там, пять компьютеров там, а счетчик он себе специально сломал, чтобы платить по среднестатистическим величинам, — соседи приходят к такому зарвавшемуся индивиду и говорят: “Ая-яй-яй, дорогой! Нехорошо поступаешь! Почему мы за тебя должны доплачивать энергопоставляющей компании? Там люди стараются, работают, драгоценное электричество до нашего дома доводят, а из-за того, что у тебя счетчика нет, твое потребленное электричество на нас записывают. Ты смотри, уважаемый, мало ли что с тобой может приключиться безлунной ночью!” И сосед отвечает: “Вах-вах-вах, виноват, глубокоуважаемые мои, сегодня же счетчик куплю, а пять компьютеров на помойку выкину, потому что там одна порнография, которую приличному человеку смотреть стыдно”. Вот так у нас проблемы решаются. Это хороший пример для всей России. По-простому, по-дружески загляните в соседнюю квартиру, посмотрите, что там за электроприборы работают и честно ли за них хозяин расплачивается, — и я уверен, он постесняется тех, с кем рядом живет, обманывать. Вот так и снизятся ваши счета за электричество.
— И все же, — лопотала девчушка, — может быть, дело не в соседях, а в произволе энергетических компаний? В том, что цепочка поставщиков от электростанции до рядовых потребителей насчитывает по четыре-пять организаций, и каждой надо кормиться?
— Ой, какие слова нехорошие вы употребляете — произвол, еще там что-то… — морщился министр. — Нельзя так о людях труда, разве можно так. Я вам сугубо как пример электричество привел, это, собственно, и не моя стезя. Я сказать вам хочу, что только сообща, всем миром мы можем решить возникающие проблемы. Да, времена нелегкие, не на всех денег хватает, но о социальной сфере мы никогда не забывали, она всегда у нас в приоритетах ходит. Только ради людей работаем. А вы с какими-то намеками грязными…
Борис записывал всю эту ахинею на диктофон. Едва заметно морщился.
— Сегодня сбор, — сказал он мне. — Знаешь?
— Угу.
— По какому поводу?
— Не в курсе.
Ну, пора и о деле.
— У тебя как насчет копейки лишней? — поинтересовался я.
— Если действительно речь о копейке идет, — улыбнулся он, — то имеется. А если же ты фигурально выразился, то не знаю.
— Ну, можно сказать, фигурально. Мне тысяч двести нужно.
— Ого!
— Ну, вообще-то триста, но эту вещь, я думаю, и дешевле можно взять.
Пятачок, как и Белоснежка, о целях этого финансового запроса деликатно не интересовался.
— Ну, не знаю, если очень нужно…
— Очень нужно!
Боря посерьезнел, задумчиво вглядывался в фигуру кривляющегося министра и вроде как раздумывал.
— Если очень нужно, то дам, — ответил он. — Хотя это и несколько напряжно мне.
— Ну если напряжно…
— Дам, дам…
Пятачка стало жалко. Копил несколько лет эту пару-тройку сотен тысяч, свадьбу, может, хотел справить, или на что другое собирал, а тут вдруг я нарисовался со своими безумными планами. И ведь не смогу я ему эти деньги вернуть.
— Ну ладно, — сказал я, — не грузись. На следующей экспроприации пожирнее кусок себе оставим.
— Да чего ты! — стрельнул он в меня упрекающим взглядом. — Я же сказал, что дам.
— Не, ну если тебе тяжело это…
— Нормально. Переживу.
— Я ведь не настаиваю, не требую. Сугубо исходя из твоих возможностей.
— Возможности позволяют, — сурово отвечал Боря.
— Ну ладно.
Не возьму я у него ни копейки, понял я в это мгновение. Не смогу.
Пресс-конференция меж тем подходила к концу.
— Есть еще вопросы? — взирал юноша в очках, пресс-секретарь, в зал.
— Не задашь вопрос? — спросил я у Бориса.
— Да пошел он в жопу! — отозвался тот раздраженно.
Эмоциональная волна, как показалась, адресовалась мне. Нет, точно у него деньги брать нельзя!
Дискотеки сейчас — фуфло полное. Ладно, если какой ремикс на советскую эстраду врубят, их, в общем-то, частенько ставят, а так, оригинальный музон — одно убожество. У каждого времени своя музыка, свои книги, свои фильмы. У нашего времени нет ни музыки, ни всего остального. То, что сейчас выдают эти дебилы, окопавшиеся от реальной жизни за своими пультами, это не музыка вовсе. Как там это называется? Рэпид блэкдрим? И еще куча скомпонованных зарубежных словечек, которые не упомнишь? Там ни мелодии, ни даже ритма. Бездарная абстракция. Чем бездарнее — тем лучше. Потому что на дворе — эпоха бездарей.
Нет, у меня не старперское сознание. Могу кое-что и кроме советских ансамблей да англосаксонских хард-рок-групп прошлого века послушать. В детстве, помню, в десятых годах, в ночных клубах еще можно было потанцевать, поразвлечься как-то, получить удовольствие от диджейских находок. А сейчас что? Сам музыку уже никто не пишет, только через пользовательские программы — нажимаешь на выбор кнопку, добавляешь желательного настроения, глубины погружения в подсознание и ожидаемого выброса адреналина. Все, программа выдает продукт. Но ни настроения в нем никакого, ни глубин погружения, а уж об адреналине и говорить не приходится. Бессмысленная последовательность звуков. Блевотина, форменная дрянь! Как они там выбирают в своем кругу лучших — одному богу известно. Я свою послеармейскую работу в ночном клубе, в том числе, и поэтому не любил — из-за музыки, что там звучала. Наизнанку выворачивала.
Вот под такую дрянь и зажигали. Точнее, делали вид, что зажигаем. Хотя, кто его знает — Белоснежка, так та вроде вполне искренне колбасилась. Пятачок рядом с ней дрыгался, и тоже на вид отчаянно — но он больше, я все же думаю, для маскировки, и чтобы девушке не скучно было. Кислая вокруг своей оси выдавала обороты и что-то такое руками изображала. Умирающего лебедя. Ее от такого музона точно мутило. Эх, нам бы с ней “Землян” сейчас, “Траву у дома”!
Мы с Гарибальди и вовсе с места почти не двигались. Пятка, носок, топ-топ-топ. Ну, еще руками туда-сюда. Долго, однако, никто здесь задерживаться не собирался: получим инструкцию и наххаузе.
— Политборо инициирует акцию! — стараясь перекричать децибелы невыносимого саунда, кричал Гарибальди.
Время от времени кто-то был вынужден тупо переспрашивать, так как разобрать командира можно было не всегда.
— Че? — не понял Пятачок.
— Акцию!!! — терпеливо проорал Гарибальди снова.
— А, ясно.
— Примерно то же самое, что прошлым летом! — напрягал голосовые связки наш лидер. — Конкретных целей нет. Пострелять, пошуметь, показать свое превосходство и неуязвимость. Желательно в районе Садового кольца.
— Насчет взрывов как? — прокричал я вопрос.
— Можно, — закивал Гарибальди. — Но не увлекаться. Дорогие машины, буржуйские магазины — не больше. Жертв среди мирного населения избегать.
— Мусоров?
— Их можно, но не увлекаться.
— Понятно.
— Когда выступаем? — это Кислая.
— Через три дня. Транспорт надо раздобыть самим. Шайтан, организуешь? Старенькая, но приличная иномарка. Белоснежку напрягать не будем, потому что машину придется бросить.
Еще несколько минут мы танцевали молча. Похоже, все, инструктаж закончен. Я вопросительно посмотрел на Антона — тот взглядом эту самую мысль подтвердил. Все.
Расходиться еще рано. Надо с полчаса потусить, чтобы не вызывать подозрений. Мы стали рассасываться по территории танцпола. Я ухватил Гарибальди за локоть и потащил к бару.
— Пойдем выпьем, — говорил на ходу. — Я угощаю.
Желание попросить у него денег возникло спонтанно. Вовсе не думал, но от него, показалось, исходила правильная аура. В общем, рискнул перетереть.
Выпили по рюмке коньяка.
— Дело такое… — начал я.
Антон молча и внимательно слушал, пока я рассусоливал ему про достижения Костикова, о которых он, впрочем, и сам имел вполне определенные представления, о значимости прорыва в параллельность для всего Сопротивления и для нас лично, расписывал в красках нашу жизнь и борьбу, которые явно станут богаче и насыщеннее, установи мы связь с Союзом, да и много чего еще плел, потому что достаточно неожиданно для себя почувствовал вдруг то, чего у меня и в помине не было, — дар красноречия. На эти несколько минут он милостиво опустился на мою косноязычную сущность.
О предыдущих попытках найти деньги я благоразумно умолчал. Гарибальди, едва я закончил, покивал, посмотрел куда-то вдаль, на отвязно танцующую группу размалеванных девок, а потом задумчиво произнес:
— Заезжал ко мне Брынза, рассказал о твоем к нему походе.
Блин, вот гнида!
— Просил присмотреть за тобой, чтобы ты не натворил глупостей.
Все, кирдык! Вот тебе и красноречие. И зачем я решил довериться Гарибальди? Он же службист, тупой исполнитель, потому его и сделали лидером Звездочки.
— Тебе не следовало к нему обращаться, — с укором посмотрел на меня Антон. — Это не тот вопрос, с которым надо выходить наверх, в обход всех правил. Ты вообще о Брынзе не должен знать.
— Понятно! — рубанул я. — Пойду домой. Херовый здесь музон.
— Деньги на солярий найдем, — вдруг выдал Гарибальди. — Сколько надо, триста тысяч?
— Может, и двести хватит, — удивленный, поспешил я его успокоить.
— Есть в кассе такая сумма. Завтра же купим. Правда, что потом будем делать, не знаю. Выходит, надо будет на акции под шумок где-нибудь в магазине бабло увести.
— Да не проблема!
Он помолчал.
— Я все же полагаю, надо пытаться найти коридор, если есть хоть призрачная надежда, — сказал затем. — Пусть там, наверху, что хотят думают, а нам это только пользу принесет.
Черт, я был готов расцеловать этого человека!
— Да и в Союзе побывать жуть как хочется, — подмигнул он мне.
Глава пятая
Не отрекаются, любя
— Нормальный агрегат, нормальный, — кивал Никита на ходу, рассказывая мне о доставленном к нему сегодня днем солярии. Мы встретились у станции метро, прошлись пехом, и вот парадный вход института имени Баумана уже маячил перед взором. В этой обители науки мне бывать не приходилось. Я вообще в “приличные” места редко выбирался, воротило от них. — Уже начал подключать его к своим приборам. Поначалу думал все эти лампы убрать, а потом покумекал — мать моя женщина, так их же можно напрямую использовать для создания минус-поля! Там ведь без разницы, через какие источники в саркофаге возникнет пространственный вихрь. Почему его нельзя сделать с помощью света? Светом даже лучше, у него длина волны вполне подходящая, его там много, он мощный. В ближайшие дни вплотную возьмусь за работу.
— Ну и хорошо, — отвечал я. — Ты давай уж, оправдай возложенные на тебя надежды.
— Гарантировать, конечно, ничего не могу. Это не добыча угля, план не поставишь.
Мы вошли внутрь здания. Охранник вяло колыхнулся, потом узнал Костикова и ответил на его кивок едва заметным движением головы.
— А этот?.. — показал он на меня.
— Это со мной, — отозвался Никита.
— Записать надо.
— Записывай, — запросто так, снимая во мне напряжение, ответил Костиков. — Это аспирант, научную работу у меня пишет.
— А ректор в курсе, что он будет присутствовать? — открывал массивную тетрадь дотошный охранник.
— В курсе, в курсе! — убедительно вещал Никита. — Он сам и пригласил.
— Ничего мне не говорил.
— Ну правильно, скажет он тебе! Ты ж не заместитель ему.
— Как звать? — взглянул на меня пристально охранник.
— Канарейкин Валентин, — выдал я первое пришедшее в голову имя.
Вроде не запнулся. Охранник накарябал имя в тетради.
— Записываю: пришел с Константиновым, — сообщил он весомо Никите. Мол, на тебе вся ответственность.
— Записывай, записывай! — махнул рукой Никита. — Слышал? — прикольнулся он, едва мы отошли от проходной. — Фамилию мою не помнит, а пишет чего-то. Клоун, блин.
Мы разделись в гардеробе и поднялись на третий этаж в достаточно просторную аудиторию. Точнее, пожалуй, в обыкновенный кабинет, потому что места для слушателей были здесь расположены не амфитеатром, как бывает — сужу по фильмам — в институтах, а на одном уровне с преподавательской позицией. Этот просторный кабинет был уже почти под завязку заполнен: бородатые, плешивые и очкастые мужики с благородной осанкой и мощными интеллектуальными морщинами, такие же высокомерные и несвежие дамы, а также кое-кто и помоложе, включая совсем уж зеленых юношей и девушек, видимо, избранных студентов, — все они сидели, ходили, негромко общались и явно пребывали в нетерпении, предвкушая встречу с необычным собеседником. Костиков кивнул некоторым, с парочкой поздоровался за руку. Мы уселись за самую дальнюю парту, она, на наше счастье, оказалась свободной, и принялись так же нетерпеливо ждать.
Ожидание длилось недолго. Буквально через пять минут в кабинет вошла небольшая делегация из четырех человек. Двое из них, пожилая дама и достаточно молодой мужчина, на ходу отстали от группы, усаживаясь за свободные места где-то спереди, а двое остальных — высокий, бородатый, симпатичный такой мужик с обильной сединой в волосах, в разноцветном свитере, и шедший чуть поодаль очкастый плюгавенький карлик в костюме и с галстуком — прошагали за преподавательский стол. Бородач уселся — я так понял, именно он и был героем, ради которого все собрались здесь, — а карлик, остановившись у стола, подождал, пока в кабинете установится тишина, и произнес вступительное слово.
— Добрый вечер, уважаемые коллеги, — начал он. Видимо, это был то ли ректор института, то ли декан факультета. Скорее всего, ректор — держался представительно. — Как вы наверняка знаете, вот уже неделю с лишним у нас в институте работает новый сотрудник. Может быть, вы встречали его в коридорах. Человек он в высшей степени необычный, я даже не знаю, стоит ли говорить, каким образом он у нас появился…
— Стоит, стоит, — закивал бородач.
— Стоит, значит… Ну, в общем, он прибыл к нам из параллельного Советского Союза.
— Точнее, удрал оттуда, — усмехнулся герой вечера.
— Да, вот прямо таким образом. Мы решили сегодня провести встречу с преподавательским составом физико-математического факультета. Аспиранты здесь, я вижу, студенты даже, хотя никто их не звал.
— Да пусть, что вы! — снова подал голос ученый беженец из СССР. — Я ни от кого не прячусь. Со всеми рад пообщаться.
— Ну все же, Василий Павлович, случай не рядовой. Безопасность требуется особая, по телевизору видели, наверное, что тут у нас делается.
— Да ничего мне не будет! — так же весело отмахнулся бородач. — Я им не нужен, с меня взять нечего.
— В общем, — поспешил закончить с представлением карлик, — прошу любить и жаловать: Василий Павлович Иващенко, доктор физико-математических наук, лауреат Ленинской, Ленинской ведь? — уточнил он у добродушно улыбавшегося советского перебежчика, — да, Ленинской премии, человек, на мой взгляд, просто героический, с риском для жизни переместившийся из параллельного советского ГУЛАГа в нашу Россию. И вот сейчас мы имеем уникальную возможность поспрашивать его о жизни в Союзе. Хотя, я думаю, не все вопросы будут сегодня уместны.
— Все будут уместны, все, — таким же широким жестом, что и раньше, располагал к себе слушателей Иващенко. — Спасибо, Валерий Иванович, спасибо. Ну что, — окинул он взглядом публику, — я уж, наверное, вставать не буду, долгий разговор все же предстоит… Я тогда вкратце о себе расскажу и о том, как принял это решение — бежать из Советского Союза в Россию.
Бородач вроде как задумался, собираясь с мыслями, кашлянул в кулак и продолжил:
— Начнем с того, что я с детства являюсь ярым и непримиримым антикоммунистом. От коммунистического строя пострадала вся моя семья: оба деда, отец, брат отца. Мать после смерти отца в тюрьме влачила жалкое существование, работала уборщицей. В общем, коммунизм с самого рождения стал для меня абсолютно неприемлемой идеологией, философией смерти, учением в чем-то даже страшнее фашизма. Удивительное дело: мой двойник на этой стороне, то есть тот же Вася Иващенко, которому суждено было родиться и жить здесь, в свободной России, как я только-только узнал, погиб от рук прокоммунистических молодчиков еще пятнадцать лет назад. Их здесь, я гляжу, хватает — бедные, обманутые молодые люди, да вразуми их Господь! Он не был ученым, он был обыкновенным инженером на заводе — и вот отправился однажды на митинг против коммунистического реванша. Подробностей я не знаю, но, насколько известно, эти нелюди, эта красная плесень на теле человечества, это разнузданное хулиганье вломились в толпу протестующих с цепями и кастетами, били всех направо и налево, вот и пробили мне, то есть тому Василию голову, отчего он на месте скончался. В общем, все это очень печально… Тем не менее, благодаря природной злости и настырности, я сумел поступить в институт, затем в аспирантуру, потом, устроившись в научно-исследовательский институт министерства обороны, стал заниматься различными проблемами и задачами, в основном, увы, связанными с разработкой оружия. Я признаю совершенно отчетливо: это несмываемое пятно на моей биографии. Прощения мне нет, создавать оружие для коммуняк, которые потом истребили им полчеловечества, — это величайший грех. На том свете, если он есть, мне за это воздастся сполна. Я был, однако, не самым худшим советским ученым, имею множество научных трудов, публикаций, ряд открытий. Премией даже Ленинской одарили. У коммунистов я числился на хорошем счету. Однако с того самого возраста, когда меня посетило какое-то начальное, еще примитивное понимание окружающей действительности и того зла, что пребывает в ней, а под злом я, разумеется, имею в виду коммунистическую идеологию, я постепенно становился диссидентом. Внутренним, так сказать, диссидентом, потому что там, в параллельной для вас реальности, как вы знаете, с недавних пор уже не существует свободного зарубежья, весь мир находится под коммунистической пятой, и бежать из страны в страну не имеет смысла. Так вот, я уходил в себя, даже пытался вместе с неравнодушными друзьями создать какое-то движение Сопротивления, чтобы объяснять людям, что же это за чума такая, коммунизм, чтобы противопоставить ему что-то, но, увы, друзья гибли один за другим, остававшиеся в живых думающие люди предпочитали превращаться в глупцов, потому что так легче жить, а оболваненные народные массы, как послушное быдло, все жарче и трепетнее принимали античеловеческие коммунистические постулаты. Народу, по правде говоря, нравилась вся эта военщина, эти захваты беззащитных стран, развевающиеся красные флаги на правительственных зданиях зарубежных государств. У русских, надо признать, есть что-то такое патологически врожденное, какая-то природная склонность к покорению других народов и навязыванию им своего образа жизни. Так вот, с каждым годом жизнь моя становилась все тоскливее и страшнее. Я безумно люблю свою Родину, но оставаться в ней больше не представлялось никакой возможности. Я не видел ни малейшего выхода и уже начал подумывать о самоубийстве как о решении всех проблем, но вдруг, как благостный гром среди черного коммунистического неба, прозвучало известие об открытии параллельного измерения, в котором коммунизм повержен, в котором существует свободная, демократическая Россия, в котором люди строят будущее исходя из свободных представлений о личности и собственности, а не под кнутом надсмотрщиков. Вы не поверите, я плакал, узнав об этом! Я просто рыдал навзрыд, потому что это было настоящим чудом, божественным озарением — принести в наш унылый мир, в мой персональный ад такой мощный луч надежды. Разумеется, о свободном перемещении в Россию не могло быть и речи, коммуняки тут же превратили открытие нового, свободного мира в инструмент для собственной идеологии, а та эмиграция, о которой они постоянно говорят, якобы существующая, я имею в виду официальную эмиграцию из СССР в Россию, так я в нее просто-напросто не верю! Я сейчас навожу здесь справки, чтобы встретиться хоть с кем-то из тех, кто будто бы эмигрировал из Союза, но пока мне не предоставили о них никаких сведений. Я подозреваю, что таких людей может вовсе не существовать. Их просто-напросто расстреляли коммунисты. Выявили неблагонадежных — и расстреляли, объявив о том, что отправили их в Россию. В общем, я понимал все это с самого начала и о так называемой официальной эмиграции даже не задумывался. Я знал, что меня, советского ученого, да еще разработчика оружия, просто поставят к стенке — хлоп-хлоп, и готово. И тогда я стал работать над созданием собственного канала для пересечения параллельных измерений. Ведь, рассуждал я, если это явление кто-то открыл, то почему же я, физик, не могу сделать то же самое? Дела, однако, продвигались с трудом, но вскоре мне улыбнулась удача: меня перевели работать в то самое подразделение министерства обороны, в тот самый институт, который занимался изучением вопросов перемещения в пространстве и времени. Да, представьте себе, коммунисты и о покорении времени мечтают. Причем не исключено, что в самом скором будущем они его подчинят. Это станет воистину вселенской трагедией. Итак, я начал работать в этом подразделении, впрочем, занимаясь лишь второстепенными теоретическими вопросами. Непосредственно в тех боксах, где происходит скольжение в параллельность, я не бывал ни разу. Тем не менее мне стала доступна чрезвычайно ценная информация, а прежде всего я узнал самый главный принцип, благодаря которому возможно путешествовать из мира в мир, а также методы, по которым этот принцип может быть осуществлен. То есть, попросту говоря, мне стало известно, как создать пространственную машину. И я, ежедневно рискуя быть разоблаченным и расстрелянным, в домашних условиях стал ее строить.
Дальше следовал душераздирающий рассказ о том, как наш герой из кухонных кастрюль (ну или чего-то такого) сотворил чудо-агрегат — а гадкие соседи-стукачи, разумеется, заподозрили неладное и принялись бомбардировать анонимками Комитет государственной безопасности, отчего приходилось при каждом звонке в дверь разбирать пространственную машину снова на кастрюли, а затем опять собирать, — написал на стене своей квартиры нецензурное послание в адрес коммунистического строя, выкурил папиросу “Беломорканал” (других якобы там нет), смачно плюнул с балкона на всю советскую власть, залез в железный гроб (он так и сказал — “железный гроб”, что нас с Никитой чрезвычайно порадовало — значит, мысль наша двигалась в верном направлении) и…
— И вот то ли умер, то ли переместился в рай, — попытался пошутить Иващенко.
Шутка, надо сказать, не прошла. При слове “рай” аудитория как-то напряглась и поежилась. Ну еще бы, называть всю эту окружающую срань раем! На такое даже самые беспредельные либералы-западники не решались.
— Сразу скажу, — сообщил Иващенко, — что здесь меня встретили чрезвычайно тепло. Правда, господа из соответствующих органов — друзья, вы не поверите, какое блаженство произносить вслух слово “господа”! — попытались меня несколько ограничить в перемещениях. Я был категорически против. Не для того я сюда убегал, чтобы сидеть по подвалам да бункерам, пусть и оборудованным по последнему слову техники. Я стремился к людям, в самую гущу жизни, поэтому настойчиво стал проситься на преподавательскую работу по физико-математическому профилю. Сейчас, когда такую возможность мне предоставили, я просто счастлив.
Бывает же такое: с виду человек вполне тебе симпатичен. Увидев этого добродушного беженца, в первую минуту я подумал, что даже не отказался бы выпить с ним, присядь он за мой столик где-нибудь в “Прожекторе перестройки”. В нем есть стать, порода какая-то особая. У него глаза блестят интересно. Но едва такой симпатичный человек начинает говорить, как понимаешь, что перед тобой подлый и гадкий враг. Что никакое согласие между ним и тобой невозможно во веки вечные. Что на таких глупых людей, наивно сопоставивших свой ограниченный индивидуальный опыт с мировой историей, сделавших из этого сопоставления примитивные выводы и восставших против самого главного, стержневого стремления человека — стремления к справедливости, — и распространяет свою вонючую длань по эту и, оказывается, еще и по ту сторону бытия омерзительно алчный капитализм. Я давал себе зарок просидеть все время, сколько бы эта встреча ни длилась, молча, но котелок с первых же минут принялся закипать.
Первый же вопрос, который задали Иващенко, более всего интересовал и меня. Дедок-профессор, сидевший в первых рядах, сугубо практично поинтересовался:
— Разрешите узнать, милостивый государь, что же произошло с вашими разработками по теории и практике перемещения в параллельные вселенные. Это же очень интересно. Наверняка вы как-то фиксировали свои достижения и находки. Случайно, не собираетесь заниматься тем же у нас в институте?
— Вы знаете, — немного стушевался перебежчик, — все эти сведения, все эти научные данные являются здесь государственной тайной. Я дал подписку об их неразглашении. По большому счету Российскому государству они не нужны, этими знаниями соответствующие учреждения и структуры обладают. Что касается меня лично, то да, было бы интересно продолжить разработки в этом направлении, заняться, кроме пространственных вопросов, вопросами времени, к примеру, и, может быть, я когда-нибудь ко всему этому вернусь. Пока же, увы, я вынужден взяться за более локальные проблемы. Все же вы должны понимать, что со стороны официальных властей России ко мне еще существует некоторое недоверие. Представьте себе, они даже проверяли абсурдную версию, а не засланный ли я казачок, так что мне в какой-то степени еще предстоит доказать свою лояльность этой общественно-политической системе, хотя доказывать на самом деле нечего. Но вот так все, так. Я отношусь ко всему с пониманием, я был готов к этому, и, более того, я вполне мог бы продолжить мои разработки и здесь, но где-то в закрытом институте, что меня категорически не устраивало. Я хочу жить настоящей, полнокровной жизнью. Только ради этого я сюда и перемещался.
— В Союзе у вас кто-нибудь остался? — спросил женский голос. — Семья, дети?
Вопрос тоже оказался не совсем тем, что хотел бы услышать Иващенко. Несмотря на все его широкие жесты.
— Я был женат некоторое время тому назад. У нас родился сын, но через десять лет брака мы с женой, мягко говоря, охладели друг к другу и развелись. Она тоже ученый, ей предложили место в одном из научных центров в США, она зачем-то согласилась и вместе с ребенком — сейчас ему уже семнадцать — уехала работать в разрушенную ядерной войной, умирающую Америку. К сожалению, я не смог ее удержать. Последние несколько лет мы не общались.
— Им ничего не будет за то, что вы бежали из Союза? — поинтересовался тот же сердобольный голос.
— Кто его знает?! По крайней мере надеюсь, что все обойдется. Хотя… Коммунисты — это законченные изверги, они на все способны. Но я отгоняю от себя плохие мысли: мы с супругой слишком давно не общались, чтобы она могла быть им интересна в каких-то там аспектах государственной безопасности. Гораздо сильнее меня волнует здоровье моего сына. В Штатах, точнее, в том, что от них осталось, до сих пор жуткая радиоактивная обстановка. Дикие мутации. Об этом официально не говорят, но до меня доходили слухи и даже фотографии тех ужасающих существ, в которых превращаются там люди. Сложите воедино все фантастические произведения о последствиях ядерной войны — и вы получите объективную картину этого чудовищного коммунистического преступления.
“Подлая ложь! — хотел крикнуть я в это мгновение. — Где доказательства? Нелепые слухи да картинки, скроенные в “Фотошопе”, — вот и вся твоя аргументация?!” — но неимоверным усилием воли сдержался.
— А что вообще представляет собой этот коммунизм? — задавал предателю-перебежчику вопрос мужчина средних лет. — Я имею в виду, с экономической точки зрения. Как он выглядит на самом деле? В тех телевизионных репортажах из Союза, что мы видим, он предстает, честно говоря, весьма соблазнительным: отсутствие денег, всесторонняя социальная поддержка.
— О, все эти репортажи — сущая профанация! — воскликнул Иващенко. — Не верьте ни единому слову. Деньги-то коммуняки отменили, правда, не везде, зато людям приходится жить впроголодь. По сути, это та же самая карточная система. Больше определенного набора продуктов или каких-то других товаров в одни руки взять нельзя.
Вот тут уж я не выдержал.
— А зачем больше-то? — крикнул с места. — Все получают по потребностям.
— Зачем больше? — усмехнулся бородач. — Ну, а вдруг вы захотите чего-то оригинального. Немного разнообразить этот унылый продуктовый паек. Съесть, скажем, не два яйца, а четыре, выпить не бутылку пива, а три. Душа, знаете ли, требует разнообразия.
— Думаете, вы здесь будете есть и пить всласть? — снова подал я голос. — На ту зарплату, что получают институтские преподаватели, можно только штаны поддерживать. Подождите, вы еще вспомните эту так называемую карточную систему добрым словом.
И народ, я видел, понимал мое негодование. Десятки глаз, устремившиеся в мою сторону, искрились сочувствием. Они же всей шкурой, эти униженные капиталистическим режимом институтские таланты, успели за последние десятилетия прочувствовать собственную никчемность. Осознать ту ничтожную обслуживающую роль, которую отводили им на собственном празднике жизни капиталюги.
— Вы знаете, — поднялся еще один дедок, — я в продолжение вот этого скепсиса, который прозвучал сейчас из уст молодого человека, хочу вот о чем вас спросить. Или даже не спросить. Право слово, на мою реплику, пожалуй, и не стоит давать ответ. Дело в том, что, несмотря на все те ужасы, о которых вы нам рассказываете и в правдивости которых лично я не сомневаюсь, все же та система, которая сложилась в реальности, откуда вы к нам прибыли, она для многих выглядит чрезвычайно привлекательно.
— Вы правы, вы правы, — мудро и печально кивал Иващенко. — К сожалению, это так. Заблуждающихся людей хватает.
— Согласитесь: при всей своей лживости коммунистическая идеология апеллирует к гораздо более значимым человеческим ценностям, чем идеология капиталистическая. При капитализме мы сами, порой откровенно блуждая впотьмах и натыкаясь на шипы цинизма, вынуждены находить или даже рождать в себе заново такие понятия, как справедливость, гуманизм, милосердие. Тогда как коммунизм поднимает их на щит и, быть может, неумело, но все же настойчиво призывает нас им соответствовать.
— Вот здесь я уже не могу с вами согласиться, — отвечал перебежчик. — Что лучше: жить в циничной, но честной реальности, которая четко говорит нам, что природа человека такова и нам никогда ее не исправить, или в слащавой, заманивающей благостными посылами, будоражащей волнующими образами, но насквозь лживой тюрьме? Я выбираю первое.
— Да не жили вы в этой честной реальности! — снова не сдержался и крикнул я. — О чем вы вообще рассуждаете? Вы взвоете здесь через год.
Люди одобряюще зашевелились, кто-то даже негромко зааплодировал. Нет, подлые агитаторы мракобесия, никогда вам нас не одолеть! Потому что народ с нами. Пусть сознание у него изнасиловано и порабощено, но душой он всегда к справедливости потянется.
— Вы, молодой человек, так активно отпускаете в мой адрес колкие реплики, — улыбался мне Иващенко, — что я уже начинаю подумывать, будто партийные органы вас вслед за мной из Союза прислали!
Мой дорогой народ, лишь секунду назад бывший на моей стороне, тут же меня предал и засмеялся этой дебильной шутке. Впрочем, про партийные органы, дядя, ты, пожалуй, прямо в корень зришь.
Я поднялся с места.
— Не знаю, для чего вы решили выступить добровольным агентом нашей недоразвитой и продажной власти, — заговорил я, пытаясь удержать пылающий в груди огонь и не броситься на этого провокатора с кулаками, — но как человек образованный и, как я погляжу, смелый вы должны найти в себе мужество посмотреть фактам в лицо.
— Каким именно фактам? — раздраженно перебил меня Иващенко.
— Фактам, которые вы излагаете, — продолжал я. — Вся ваша обида на коммунистический строй, которой вы тут так эмоционально и витиевато с нами делитесь, она, знаете ли, детская какая-то. Вот там мне конфетку не дали, вот здесь лишнюю бутылку пива отобрали. Давайте сопоставим наши миры, наши политические формации сугубо по математическим выкладкам: кто впереди по научно-техническому прогрессу, по медицинскому обслуживанию, по образованию, по социальной защищенности, да и по всему остальному.
— Ну давайте, давайте, — с кривой ухмылкой продолжал язвить недовольный бородач.
— Вот вы в начале вашего выступления рассказали о том, как было открыто существование параллельных вселенных. Из ваших слов следует, что открыто оно было советскими учеными. Я правильно понимаю?
— Да, это они открыли, — согласился Иващенко. — Позвольте, так кто же говорит, что коммунисты не уделяют внимание науке? Они уделяют, еще как, только все это делается исключительно в захватнических интересах.
— Так дело в том, — не давал я ему перехватить инициативу, — что здесь, в России, преподносят это открытие как наше собственное. Якобы это мы окно прорубили в Советский Союз, а не они к нам. Вы хотели прорваться в честный мир, так вот вам первое же разочарование: наша страна от начала до конца скроена из лжи. Никогда российские ученые не могли сделать такое открытие, потому что вся российская наука находится в жопе. Одно название только осталось.
— Ну нет, это вы перегибаете палку… — отчаянно мотал головой герой-перебежчик.
— Дальше: медицинское обслуживание и образование. Тут и сравнивать нечего. Вы говорите: несмотря на то, что репрессировали моих родителей, я сумел получить хорошее образование. Да, там, в Союзе, это возможно. Репрессированы твои родители, пьют ли они безбожно, или их вообще никогда не было — тебя обучат в школе, ты поступишь в институт, ты станешь образованным человеком. Здесь же если у твоих родителей нет средств на твое обучение, то дорога тебе только в обслугу. Официант, уборщица, дворник, грузчик — вот все, на что ты можешь рассчитывать. То же самое с медициной: есть деньги — будешь здоровым, нет — подыхай. Никому ты на хрен не нужен.
— Не преувеличивайте! — кривился Иващенко.
— Надеюсь, о том, что социальная защищенность в Союзе на порядок выше, вы и сами догадываетесь. Кто бы ты ни был, хоть последний кусок дерьма, тебя все равно не бросят. Будут лечить, исправлять, улучшать, делать все, чтобы ты вписался со всей своей гнилой натурой в гармоничное советское общество. Здесь же никому ни до кого нет дела. Здоров ты или болен, живешь или давным-давно умер — всем насрать, просто-напросто насрать. Здесь научили людей ненавидеть друг друга, вся философия жизни строится на этом. Не дай бог, ты протянешь руку помощи ближнему, — значит, ты лох и неудачник. Здесь общество пожирает само себя. И во всем виновата система: создавшим ее кажется, что они подчинили себе большинство и эксплуатируют его в своих интересах, но такое невозможно, не может одна часть компьютерной системы наживаться на другой. Компьютер перегорит, сдохнет. А общество — это та же самая компьютерная система. Гибнет одна часть — погибнет все остальное.
— Ну а вы-то хоть кому-нибудь руку помощи протянули? — спросил вдруг меня провокатор. Сложив руки на груди, он взирал на меня сейчас, как древнегреческий мудрец на своих современных интерпретаторов, которые присобачили к его учению какие-то невероятные домыслы.
— Ну а самое главное заключается в том, — проигнорировал я этот выпад, — что вы просто предали свою Родину. Родину, которую вы якобы любили.
— Я продолжаю ее любить! — воскликнул Иващенко.
— Тогда вы наверняка знаете строку из старой советской песни. “Не отрекаются, любя!” — вот как она звучит. Вы думаете, вас встретят здесь как героя и будут носить на руках за этот якобы подвиг, который вы совершили? Ничего подобного! К вам будут относиться как к обыкновенному предателю.
— Я так понимаю, вы человек с ярко выраженными коммунистическими убеждениями, — бородач пытался реагировать на мою эскападу спокойно, хотя получалось у него это с трудом. — А раз так, то вы наверняка хотели бы эмигрировать в ваш вожделенный Советский Союз. Во-первых, я вам этого искренне желаю, а во-вторых, хочу спросить у вас: как вы будете называться в том случае, если у вас это когда-нибудь получится? Надо полагать, вы тоже предадите в таком случае Родину?
Я понял, что зря рассказывал ему все это. Врагам нельзя ничего доказывать, с ними невозможно вступать в диалог. Если ты это сделал, червоточина, которая гнездится в нем, переберется к тебе. Диалог — это путь к поражению. Врага можно только уничтожать. Решительно и беспощадно.
— То, что вокруг, — это не моя Родина, — зачем-то ответил я ему, усаживаясь на стул.
— Позвольте, молодой человек! — вдруг подал голос сидевший рядом с провокатором Иващенко ректор института. — А вы, собственно, кто такой? Я что-то вас не помню.
Пару мгновений я лихорадочно подбирал ответ, а потом вдруг расслабился. Что они мне сделать могут?
— Значит, на пенсию пора, — ответил я ректору.
Тот смутился, публика как-то напряженно — не дай бог, начальник заметит — хохотнула. Ректор судорожно сквозь стеклышки очков вглядывался в меня, словно действительно усомнился в своей памяти и удивлялся тому, как же так получилось, что он забыл имя, фамилию и даже внешние данные одного из своих сотрудников. В это мгновение — на мою, да и на ректора тоже радость — перебежчику снова задали вопрос. Его просили поподробнее рассказать о подавлении личности в СССР и о зверствах коммунистов. Внимание публики переключилось на Иващенко — вновь почувствовав себя в своей стихии, тот принялся красочно живописать побасенки о советских тюрьмах и концентрационных лагерях.
— Сопротивление советскому режиму существует во всех возрастных, социальных и профессиональных группах. Лидеры коммунистов это отчетливо осознают, их эта ситуация раздражает, бесит, и они всеми способами пытаются выявить инакомыслящих. Проверки на лояльность начинаются буквально с детского сада. Если ребенок недостаточно громко кричит “Слава КПСС!”, его ставят на медицинский учет. Если он и через год не начинает кричать эту варварскую фразу громко, ему ставят диагноз — слабоумие. Соответственно, помещают в специальное образовательное учреждение. Дальше цепочка отсева продолжается в школах, училищах, институтах, в трудовых коллективах. Психические заболевания — самая распространенная форма борьбы с инакомыслящими в Союзе. Если у человека шизофрения или идиотизм, это означает лишь одно — его считают неблагонадежным. Хотя на самом деле он может и не быть таковым. В обществе царит атмосфера стукачества, взаимного подозрения, элементарного недоверия. Все следят за всеми. Больше половины жителей Союза, а сейчас уже и всей остальной планеты, потому что вся она стала Советским Союзом, хотя бы раз сидели в тюрьме…
— Я отчаливаю, — шепнул я Никите. — За мной не ходи. Если будут допытываться: мол, с тобой этот парень был, все отрицай. Ничего не знаю, и все.
— Да ладно, обойдется.
Нагнувшись, за спинами людей я пробрался к двери и аккуратно выскользнул наружу. Вроде бы на мое передвижение никто не отреагировал. Уже за дверью я услышал, как беглого профессора спрашивали о генеральном секретаре ЦК КПСС Григории Романове.
— Что он собой представляет? Здесь так мало о нем знают.
— О, это сущий дьявол! — отвечал Иващенко. — Человек, более хитрый и жестокий, чем десять Сталиных.
Я сплюнул на пол и поспешил к выходу.
Глава шестая
Акция
Подходящую иномарку взять так и не удалось.
Выбрался из дома в три часа ночи, полазил по микрорайону, вроде попался “Форд” нормальный. Старенький такой, но с виду крепкий. Видимо, давно на приколе стоял, потому что под ним еще сугроб снега виднелся, хотя на улицах снег практически сошел.
Вскрыл тачку, аппарат Никиты сигнализацию без сбоев отключал, за руль сел — здрасьте-пожалуйста, бензина ни грамма! Раньше я для таких случаев всегда бутыль с бензином с собой брал, чтобы хоть до заправки доехать, но у последних тачек, что уводить довелось, хозяева попадались заботливые, пусть литр, да держали в баке. Ладно, обрубок шланга, скрученный, во внутреннем кармане куртки валялся. Еще с прошлых походов. Вылез, открыл багажник — ну вот и здорово, канистра лежит. Подхватил ее и отправился к скоплению колымаг, что чуть поодаль вдоль дома растянулись. Выбирать не стал, принялся сливать с крайнего “Жигуленка”. Прости, брат-пролетарий, это для революции.
Только отсосал, только зажурчал бензин ручейком в канистру, как в одном из окон дома, этаже на четвертом вроде, загорелся свет. Через мгновение на балкон выбрался мужик и благим матом заорал на меня. Наверное, тот самый брат-пролетарий. Как он только разглядел мой силуэт в темноте!? Видимо, превратился со своей развалюхой в одно целое, уже на расстоянии чувствует, что с ней да как.
Я поначалу не дергался, сливал и сливал, но свет вдруг стал загораться и в соседних окнах, а из машины, что стояла невдалеке, выбрались два полусонных и взбудораженных подростка, видимо, охранявших эту доморощенную стоянку. Я бы мог их, конечно, и стволом припугнуть, но слишком это получалось геморройно. Глядишь, сейчас и мужики из подъездов повылезают отбивать у грабителей своих четвероногих друзей, так что пришлось выдергивать шланг из бензобака и рисовать ноги. Канистру им оставил — радуйтесь.
Покружил еще по территории — что-то зихер везде. То народ из подъездов, несмотря на сладкую предутреннюю дремоту, один за другим выходит, то какая-то развеселая пьяная компания на скамейке сидит и, жизнерадостно матерясь, зыркает по окрестностям взбудораженными очами. Не подобраться к тачкам.
В общем, пришлось брать “Газель” — она вообще как-то нелепо стояла, с торца дома, перегораживая пешеходную дорожку, едва не воткнувшись носом в стену. Словно водитель был вдрабадан пьян, когда ставил ее. Вполне возможно. Да к тому же, как выяснилось, не была включена сигнализация. Легкая добыча.
Я подобрал ключ, открыл дверцу. С бензином все в порядке. Даже больше, чем достаточно. Не знаю, может, Гарибальди и будет недоволен, что не иномарку подгоняю — тут троим взаперти придется ехать, ну, двоим как минимум, — но, с другой стороны, и преимущества свои есть. Спрятался, и не видно никого. Да и оружие легче перевозить.
Гарибальди же мне вообще ни слова не сказал. Я ему было начал ситуацию объяснять, возникшие проблемы, а он только махнул рукой — ладно, мол, не о чем базарить. Мы из гаража — я даже не знал, его ли это собственный или чей-то еще — погрузили в “Газель” сумку с автоматами, гранатометом, запасными рожками, гранатами и тронулись собирать по городу Звездочку.
Рядом со мной посадили Кислую — вроде как парень и девушка за лобовым стеклом вызывают меньше подозрений, чем два парня. А остальные — Гарибальди, Пятачок и Белоснежка — залезли в фургон.
Позвонил вдруг Костиков. Я едва его имя на дисплее телефона увидел, сразу понял, что он с недобрыми новостями.
— Виталя! — голос напряженный, раздосадованный.
— Говори быстро! — ответил. — Я за рулем, скоро вообще телефон отключу.
— Короче, тут дела такие…
— Ну живей, Никит, живей!
— В общем, сгорел у меня солярий.
Я поморщился.
— В чем дело?
— Что-то не так пошло. Переборщил с мощностью, видимо.
— Это плохо, друг! Это очень плохо. Где я тебе другой достану? Мы деньги по сусекам наскребали.
— Да я понимаю. Но здесь ведь постоянно экспериментировать надо, пробовать. Без неудач не бывает успеха.
Я сейчас был слишком зол на него, чтобы вести эту позитивистскую дискуссию.
— Ладно, отбой! — крикнул в трубку. — Что-нибудь придумаем.
Блядь, мудила! Ну как так можно, а? Что за западло кромешное?!
До десяти утра, официального начала акции, мы еще успели почти два часа простоять у какого-то магазина на Красной Пресне. Я даже вздремнул слегонца, а когда стрелка приближалась к десяти и Гарибальди вот-вот должен был получить сигнал, из магазина к нам выбралась тетка и, постучав в стекло, поинтересовалась, не бытовую ли химию мы им привезли.
— Мы с подарочными наборами, — ответил я. — Не к вам.
— Да вот и я подумала, — заверещала она, — чего это вдруг сегодня товар прислали, если только два дня назад был.
Ровно в десять к Гарибальди пришла эсэмэска, и мы выступили.
Никакого специального плана не было, но Антон, я знал, приблизительный маршрут и точки высадки в голове все же держал. Это правильно, просто так, хаотично в городе шухерить нельзя. Как я понимал, каждой участвующей в акции Звездочке отводилась определенная территория Москвы, район-два. Нам выпало, видать, ближе к центру. Объекты для атаки предоставлялось выбрать самостоятельно, правда, как можно было понять из туманных пояснений Гарибальди, некоторые потенциально интересные трогать все же не рекомендовалось. У меня на этот счет имелись кое-какие собственные соображения, которые я, однако, предпочитал держать при себе.
Чуть покружив, мы тормознули у здания на Пречистенке, где обитало сразу несколько фирм — какая-то юридическая контора, консалтинговая, риэлторское агентство и агентство турпутешествий. Народа в эти утренние часы на улицах было относительно немного, мы натянули на лица трикотажные гандончики с прорезями для глаз и рта, перекличкой проверили связь, не спеша выбрались наружу, швырнули к входу гранату — от взрыва вынесло дверь, — постреляли по окнам и расположенным на высоте второго этажа двум видеокамерам, а потом закурили.
Из здания стали выбираться перепуганные людишки: подняв руки над головой, кричали что-то вроде: “Не стреляйте, сдаемся!” — ложились лицом на грязный асфальт, кто-то, которые пошустрее, пытались убежать. Посмеиваясь, мы пустили пару очередей в воздух.
— Долой частную собственность и эксплуатацию человека человеком! — прокричала веселая и румяная Белоснежка, разбрасывая ворох листовок, на которых исполнитель акции был указан четко — Комитет по освобождению России от капиталистического ига. Мы никогда не шифровались.
— Ментов подождем? — спросил я у Гарибальди.
— Если приедут, пока курим, — то подождем, — ответил он. — А если нет, то не будем.
Мы особо не торопились, курили размеренно, с удовольствием, но менты не удосужились поспешить на встречу.
— Никита солярий запорол, — сообщил я Антону.
Тот покивал головой, словно так и должно было быть. Слова не сказал в ответ, словно ему ни денег, ни запоротой мечты было не жалко.
Полезли обратно в “Газель”.
— Мелко стелем, — высказалась Кислая. — Все предпринимателей недоразвитых пугаем. Неэффективно это. Надо хотя бы по министерству какому пострелять.
— А что нам мешает? — пожал плечами Гарибальди. — Я не против.
Тронулись, я колесил по центральным улицам в поисках первого попавшегося министерства. Где какое находится, ни фига не помнил. Впрочем, никогда и не интересовался.
Первым на Смоленской-Сенной площади подвернулось министерство иностранных дел. Мне Кислая объяснила, что это оно. Так-то я не знал, хотя всю жизнь в Москве живу. Да и к чему мне знать об их жизни?
Величественное здание, еще сталинской постройки, с высокими входными дверями, которые то и дело открывались, впуская и выпуская энергичных дипломатов, как нельзя кстати подходило для обстрела. Да что там, оно просто просилось быть обстрелянным. В идеале — артиллерийскими орудиями. Увы, у нас имелся только гранатомет с единственным зарядом.
Возникла короткая заминка — кому из него стрелять.
— Дайте мне, — вызвался я, взгромоздил на плечо это неудобное оружие и, недолго прицеливаясь, нажал на спусковой крючок.
Выстрел пошел почему-то выше, чем я предполагал, граната разорвалась в верхней трети центрального корпуса здания, врезавшись в бетонный проем между окнами. Последствия от взрыва явно были незначительные, лишь в нескольких окнах посыпались стекла.
Какое-то время ровным счетом ничего не происходило. Лишь дефилирующие перед зданием дипломаты направили в нашу сторону свои просветленно-испуганные взоры и поскорее поспешили миновать зону обстрела, да в министерских окнах нарисовалось несколько озабоченных физиономий. Мы постреляли из автоматов, Белоснежка разбросала листовки, а Пятачок зачем-то бросился разгонять и без того до усрачки напуганных международников, которые продолжали вытекать из входных дверей. Одного даже одарил пендалем — тот припустил по улице, как гончая с родословной и медалями.
Из здания вылез оценить обстановку сотрудник службы безопасности. Ну, как оценить: высунул голову, мелькнул краешком униформы, посчитал, сколько нас, и тут же скрылся. Охрана здесь наверняка вооруженная, я взял его на прицел, но вступать с нами в перестрелку эта публика явно не собиралась. Судя по тому, что из дверей никто больше не появлялся, они закрыли ее на все имеющиеся замки. Должно быть, вызывают сейчас подмогу.
Вскоре нарисовались менты. Аж на двух машинах, обе — дорожно-постовой службы. Гаишники. Это ерунда. Лохи, которые проезжали поблизости, а потому и были направлены к нам. Вообще-то, в случае атаки на правительственные здания должны вызывать спецподразделения. Вот это было бы несоизмеримо серьезнее. Впрочем, даже если эти герои-архаровцы из всех воспетых теледокументалистикой “Альф”, “Бет” и “Гамм” (или как там у них погоняла?) и соберутся с нами встретиться, застать нас здесь они не успеют. Все же задача у нас несложная — не контроль за зданием установить, а нанести точечный удар и скрыться.
Мы заняли позиции, первыми открыли огонь. Менты попались не вот уж прям очковые, тоже отстреливались. Или по крайней мере делали вид. Нам увязать в уличной перестрелке ни к чему, конечно, но раз такое дело, то можно и пошмалять. Не больше пяти минут стрелялись, одного вроде завалили — его, недвижимого, стали оттаскивать по асфальту куда-то вдаль, — а затем Гарибальди скомандовал отбой.
— Отходим! — махал он рукой и кричал в рацию. — Хватит.
Прикрывать остался сам. Я отъехал за угол ближайшего дома, дождался, пока он запрыгнет в фургон, и вдарил по газам. Нас никто не преследовал.
Дорогу особенно не выбирал, петляя, а потому несколько удивился, когда заметил впереди, через Москва-реку, очертания Кремля.
— Прямо в гости к президенту катим, — сообщил я корешам по рации.
— Он нам не нужен, — отозвался Гарибальди. — Не сегодня.
— Слушай, а давай по Красной площади прокатимся!
— Не стоит.
— Ну давай! Там нас никто не ждет. Проедем разик, и все.
Гарибальди помолчал.
— Ну попробуй.
Я въехал на мост, а еще спустя несколько секунд, пролетев мимо заставленного ремонтными лесами собора Василия Блаженного, затрясся по брусчатке Красной площади. Немногочисленный народ, чего-то забывший здесь, торопливо разбегался в стороны.
К горлу подкатил восторг. Даже кричать захотелось. Слева по борту проплывал опростанный капиталюгами мавзолей, уже без гордой надписи “Ленин” и без Владимира Ильича внутри, выше него, над резиденцией президента, верного слуги мирового капитала, вяло трепыхался на ветру этот ужасный триколор, который всем своим видом, в отличие от единого красного советского полотнища, намекал, что Россия неизбежно распадется как минимум на три части, — и момент возвышения над всем этим дерьмом был прекрасен. Кто в эти мгновения управлял Россией? Кащей Бессмертный Путин? Да нет же, нет! Мы ей рулили, мы над ней властвовали. Свободные предвестники светлого будущего, которое рано или поздно наступит.
От избытка чувств я высунул автомат в окно и стал палить в воздух.
— Это наша страна! — заорал я. — Мы в ней хозяева!
Кислая, которой то ли передалось мое настроение, то ли оно снизошло на нее само по себе, принялась стрелять со своей стороны кабины.
— Смерть капитализму! — смеялась она. — Свобода, равенство, братство!
Краем глаза я заметил, что нас снимали на камеру. Парень в красно-синей куртке вел ее вслед движению “Газели”. Снимай, чувак, снимай! Друзьям показывай, в Интернет выкладывай, не весь его еще покорили капиталюги. А потом и к нам присоединяйся.
— Что за стрельба? — раздался в ухе обеспокоенный окрик Антона. — Кто атакует?
— Да никто, — ответил я. — Сами. В воздух.
— Прекратить! — сурово отдал он приказ.
Да мы и так уже прекратили.
Секунды какие-то проезжали мы по ней, Красной нашей, распрекрасной, несмотря ни на что, площади, а вместилось в них столько воспоминаний, мечтаний и ощущений, что аж сердце защемило и что-то горячее, разливаясь, потекло от него по всему телу. Банальные, вроде бы успевшие набить оскомину, но такие искренние и верные мысли о правильности избранной дороги, о необходимости изменения окружающего мира любой ценой, о счастье быть лично причастным к этой борьбе лихорадочно вертелись в голове. И вряд ли еще когда я испытывал такую сакральную, абсолютно мистическую уверенность в коммунизме.
Мы проехали мимо бывшего исторического музея, отданного в прошлом году ГУМу под расширение торговых площадей, потом я повернул налево, чуть проехался вдоль Александровского сада, где над могилой Неизвестного солдата красовался огромный баннер с надписью “Достойное жилье ветеранам к 80-летию Победы!” и лейблом какого-то спонсора предстоящего празднования, свернул направо на Большую Никитскую и погнал вдаль от центра.
— Как там обстановка? — раздался в ухе голос Гарибальди. — Нет хвоста?
Я на всякий случай еще раз бросил взгляд в зеркало заднего обзора, хотя смотрел в него не далее как три секунды назад. Все чисто.
— Не. Чистоган.
— Еще в одном месте тормознем, и все.
— Где именно?
— Сам подбери. Не принципиально. Но чтобы буржуйское логово было.
— Понятно.
Мы с Натальей принялись вглядываться по сторонам, выбирая места побуржуистей.
— Может, здесь? — предложила она. — Торговый центр какой-то.
— Не, — ответил я. — Людей слишком много.
— Везде людей хватает, — типа, огрызнулась она. — Москва, епэрэсэтэ!
— Да поинтересней что-нибудь надо.
Мы ехали, ехали, а ничего интереснее не встречалось. Я уже было решил, что у следующего же торгового центра обязательно торможу, и плевать на все, как вдруг, словно залпом лазера, очи мои пронзило слово, которое я, быть может, и не вполне подозревая об этом, всем сердцем жаждал увидеть. Слово это было “Солярий”, и оно, в одном ряду с двумя другими, “Сауна” и “Тренажеры”, значилось под более крупной вывеской “Фитнес-центр “Надежда”.
Ну как еще назвать это, если не знаком судьбы! Когда еще можно будет разжиться новым агрегатом для опытов, если не сейчас? Я вдруг с радостью осознал, что и “Газель” этим утром мне сам коммунистический ангел подсунул. В иномарку-то эту гробину хер бы засунули, а в “Газель” — пожалуйста.
— Вижу! — завопил во все горло, ударяя по тормозам. — Вот оно, буржуйское логово!
Мы спешно высыпали из автомобиля. Гарибальди осмотрелся и как-то интересно прищурился, вглядываясь в это же самое слово — “Солярий”. С усмешкой взглянул на меня.
— Ты думаешь возместить здесь потерю оборудования?
— А почему нет?
— Ну, как знаешь, — улыбнулся он.
Как знаешь… Черт, да я же вижу, что ты рад до жопы! Сам, небось, предложить хотел, да постеснялся.
Пару секунд спустя всей развеселой кодлой мы вломились внутрь фитнес-центра. Охранника в строгом костюме и с галстуком я вырубил ударом приклада в голову — он, кстати, здоровый бугай был, — девке на ресепшене, собиравшейся заорать благим матом, сделать это запретила Кислая, пригрозив движением ствола, а пожилая уборщица, водившая по полу шваброй, в силу преклонного возраста и пришедшего с ним жизненного опыта лишь негромко охнула и присела на топчан, явно не пытаясь испортить нам праздник.
Гарибальди оставил девок у входа, а мы втроем рассредоточились по зданию.
Я вбежал по лестнице на второй этаж и стал пробираться по кривому и витиеватому коридору к тому помещению, где, согласно указателям, должны были размещаться камеры для загара. Время от времени постреливал в потолок — все же мы сюда выбрались не только за оборудованием, но и для того, чтобы сеять панику.
Помещение вскоре обнаружилось: деваха в голубом халатике, видимо, работница заведения, принялась что-то панически бормотать про тяжелые времена, нехватку клиентов и отсутствие денег в кассе. Я рыкнул на нее, она забилась в угол.
В комнате стояли три солярия, и все, как я понял, были включены. Вот вам и отсутствие клиентов — начало дня, а у них уже свободных мест нет.
Все три были абсолютно одинаковыми, так что над выбором особо думать не приходилось. Я подошел к крайнему и приподнял крышку.
Первым делом в глаза бросились сиськи. А вот то, что посередине, и, по идее, вроде бы интереснее, в глаза почти не бросилось — лобок был начисто выбрит и лишен, таким образом, заметности и привлекательности. Обнаженная девушка, блондинка, лежа на спине вот как есть, даже без стрингов, принимала солнечные ванны. Видимо, она задремала, потому что на мое появление никак не отреагировала. Ввалившиеся вслед за мной в комнату Гарибальди с Пятачком тоже с интересом стали рассматривать неожиданное ню.
— А она ниче! — повернулся я к ним. — Зацените, какие формы! Грудь не меньше третьего размера.
Деваха наконец очухалась, встрепенулась, завизжала и, махом вскочив, перемахнула через борт. Из двух других камер с разницей в три секунды тоже повыскакивали девушки. Одна из них также оказалась голой, вторая была в трусиках. Уже ради этого зрелища стоило сюда заглянуть.
Все три голосили.
— Ой, не надо, не насилуйте нас! — громче других звучал голос моей блондинки. — Я чеченцев всегда любила, у меня мама в Чечне жила. У меня СПИД к тому же.
Вот тупая! Чеченцы сейчас самые крутые да борзые в России, какой им резон теракты устраивать. Они тебя и так купят.
— Эй, ты! — выглянув в коридор, позвал я работницу центра. Она все еще тряслась от страха в углу. — Иди отключи солярии.
Засуетившись, баба принялась нажимать на кнопки.
Голые девки бочком выбрались в коридор и дали деру.
— Его поднять можно? — спрашивал я у сотрудницы центра. — Он не закреплен там, снизу?
— Чего? Чего? — бледная, покрывшаяся испариной, переспрашивала она раз за разом.
Я махнул на нее рукой. Мы с Пятачком проверили — солярий с места двигался. Ну вот и славно.
— Ну че, — кивнул я ему, — дрогнули!
— Надо бы местных заставить, — буркнул тот, хватаясь за край. — А то че мы как батраки последние.
— Да ладно, они и так обосрались все.
Антону тоже пришлось помочь нам. Мы спустили камеру вниз, выбрались на улицу, запихнули ее в фургон “Газели”.
— Одна граната всего осталась, — вроде как посетовала Кислая.
— Швыряй, не жалей! — ответил я.
Она вопросительно взглянула на Антона, тот безмолвствовал.
Кислая вернулась в фитнес-центр, отправила всех работников на второй этаж и, бросив в холле гранату, выскочила наружу. Раздался взрыв.
— И у меня последняя кипа! — воскликнула Белоснежка, подбрасывая над головой листовки. — Летите, летите, голуби мира!
— Надо было по компьютерам пострелять, тренажеры попортить, — запоздало высказывал я сожаление.
— Хватит, — буркнул Гарибальди. — Заканчиваем. За нами и так уже гонятся.
— Да вроде нет пока, — возразил Пятачок.
— Не сомневайся, гонятся.
То ли действительно он был в этом уверен, то ли поддерживал нас таким образом в тонусе.
Мы тронулись.
Буквально через пять минут в безлюдном переулке я высадил переодевшуюся Белоснежку — она засеменила меж домов к ближайшей станции метро. Еще несколько минут спустя — Пятачка и Кислую. С Антоном мы доехали до гаража, там выгрузили солярий и сумку с оружием. Попрощались, — неторопливо, устало, с явным удовлетворением от выполненной работы он поплелся домой. Поплутав еще немного, я припарковал “Газель” у продуктового магазина и, оставив ключ в гнезде, пошел покупать молоко с хлебом. Мать просила.
До дома добирался на троллейбусе.
Глава седьмая
Это ад, дядя!
Первый раз я убил человека восемь лет назад. Вышло это случайно. На какой-то демонстрации, вполне невинной — много их я в свое время посетил — разухабившиеся мусора принялись метелить демонстрантов. Один особо усердствовал: повалил на асфальт девчонку и от души, с желанием прикладывался к ней дубинкой и сапогами. В драке с него сорвали защитный шлем, а ему было все нипочем, он даже не отвлекся — рыжий, криворотый, молотил и молотил по ней, словно желая превратить ее в груду кровавого мяса.
У меня был тогда с собой кастет, я даже вроде не собирался использовать его в деле, но при виде такой картины вскипел, нацепил его на кулак и, подскочив к менту сбоку, вмазал ему в лобешник. Тот неожиданно легко и послушно отлетел назад, рухнул спиной на асфальт и врезался затылком в бордюр. Тут же затих и обмяк. Кутерьма продолжалась, ребята отбивались от наседавших ментов, и какое-то время мой крестничек лежал одинокий и обездоленный, никому не нужный. Я заметил, что под головой у него натекла лужица крови.
Потом в новостях сообщили, что в результате противоправных действий распоясавшихся демонстрантов погиб сотрудник ОМОНа. Я знал, что это именно он, мой рыжий, больше там погибать было некому.
Несколько дней после этого я переживал жуткую драму. Испохабленное рабскими установками сознание выдавало тонны испуганного раскаяния. Окровавленный мент снился мне ночами: плачущий, несчастный, я вымаливал у него прощения. Мент скорбно молчал и прощать меня не собирался.
Тут два варианта: либо ты становишься слугой эмоций, либо подчиняешь их себе. Меня спасла одна-единственная мысль: я со всей отчетливостью понял, что если бы в той демонстрации погиб я, ни один из них, гадких капиталюг и их слуг, не испытал бы даже и дуновения сожаления. Никогда после этого я не жалел ни об одном убитом мной человеке. Я твердо понял, что печалиться о врагах — значит проявлять трусливую слабость, и ничего более. В следующий раз, когда мне представилась возможность лишить врага жизни, а было это на третьей российско-грузинской, куда я попал через год после той демонстрации, я сделал это сознательно и был рад своей еще зыбкой, но уже вполне основательной твердости.
Мир жесток. Чтобы жить в нем и побеждать, надо примириться с окружающей жестокостью и самому стать ее частью. Только так можно добиться цели. Только так можно воплотить мечту в реальность.
Человечеству навязали гуманизм как одну из установок покорности. Смирись и не смей противиться окружающему: мир поделен и продан, тебе отвели жалкую юдоль, паши на власти предержащие и пытайся отыскать в своем униженном состоянии позитив. Подавляющее большинство этим и занимается. Но только не я.
Когда сталкиваются идеи, кровь неизбежна. Захватчики-варвары, разрушившие в этой реальности Советский Союз, привили нашим отцам стыд за свое прошлое. Они щедро прививают его и нам. Они от души смеются над фразой “Железной хваткой загоним человечество в рай!” Но как же еще слабого, ничтожного человека можно привести к счастью? Абсолютная свобода означает для него только одно: саморазрушение. Именно это мы и видим сейчас: человек разрушается, его уже нет, по сути. Остались только какие-то очертания людей, фантомы. Капитализм — это программа по уничтожению человеческой расы. Вопрос стоит в выживании, только так. Либо человечество сохранит себя, либо окончательно исчезнет. Тот, кто не понимает этого, — преступник.
Поэтому величайший грех и непростительная слабость задумываться о жизни презренных врагов, когда на повестке дня такой вселенский вопрос. Во имя человека надо лишить себя всего человеческого. Подчиниться вражеской идее — значит погибнуть. Надо переступать через смерть. Ты враг, ты препятствие, ты должен исчезнуть. В конечном счете это исключительно в твоих интересах.
Когда была открыта параллельная вселенная с существующим в нем Советским Союзом, бороться мне стало гораздо легче. И врагов убивать легче. Потому что я окончательно уяснил то, что и раньше приходило ко мне какими-то непроявленными образами: смерти нет.
Я убежденный материалист, а это самое сильное, самое верное и самое жизнеутверждающее из учений. Человек после смерти не исчезает, его сущность вечна, он продолжает жить в других плоскостях измерений, в других реальностях и формах. Понятие жизни в них радикально отличается от того, что мы понимаем под жизнью здесь: она может быть недвижима, бестрепетна, ее и представить невозможно ограниченным человеческим сознанием. Жизнь в качестве предмета, жизнь в качестве бесформенности, жизнь в плазме и влаге, жизнь в вакууме. Она везде, потому что мироздание, имеющее в собственных запасниках реальность с Советским Союзом, прекрасно, величественно и всеобъемлюще. Оно не даст пропасть никому. И вам, гадкие враги, тоже. Счастливого вам существования в изысканном измерении пустоты.
— Ты, гандон штопаный! — вопил в трубку Брынза. — Ты хочешь, чтобы мы тебя под трибунал отдали?
— Шифруйся, придурок! — ничего еще не понимая, но моментально заведясь от его тона, ответил я. — Нас могут слушать.
— Да по херу мне, кто там нас может слушать! — нарушая все правила безопасности, продолжал он орать. — Это что, лично против меня выпад? Я тебе навстречу не пошел, и ты решил мне отомстить, да?
— Да о чем базар ваще! — возмутился я. — В чем дело?
— Бля, дурачка не валяй, хитрожопый! Ты не представляешь, что я с тобой сделать могу.
Вот угрозы я не перевариваю. На угрозы, какими бы они ни были, я моментально отвечаю упреждающим ударом.
— Ты охренел, ублюдок! — заорал ему в ответ. — Что ты сделать мне можешь, гнида? Кто ты такой?
Девчонки взирали на меня обеспокоенно. Мы стояли посреди улицы, прохожие тоже начинали на меня оглядываться.
— Солярий! — выдал он мне истеричный вопль. — Какого хрена ты солярий спиздил? Скажешь, не знал, что это моего дядьки точка? А?
Так вот оно в чем дело! Оказывается, мы лично по Брынзе нанесли удар. Блин, а это зачетно! Я же так и подумал: меня сам коммунистический ангел туда послал.
— Да откуда мы знали, нэпман долбаный? В первый попавшийся салон ввалились. Не было у нас времени выбирать.
Ужас, по открытой связи приговор себе наговариваю! Вот так большие-пребольшие провалы и происходят. Остается надеяться лишь на то, что капиталюгам в лом будет все переговоры по сотовым разбирать. Если это вообще физически возможно. Хотя Костиков утверждает, что возможно: по ключевым словам, по каким-то кодам.
— В Москве тысячи фитнес-центров, а вы именно в наш завалились? И все случайно… Че ты мне лепишь тут?
— Я не пойму, что тебе до этого солярия, если он дядин? А, клоун? Насри ты на него и расслабься.
— Это на тебя я насру. Вот тогда расслаблюсь.
— Придурок, ты думаешь, в Политбюро кто-то всерьез твои предъявы будет рассматривать? Да тебя выкинут на хер из Комитета. Ты, оказывается, агент капиталистический, а не боец.
— Да ни хрена ты не знаешь про Политбюро! — продолжал негодовать, хотя уже и не столь эмоционально, Брынза. — Ни хрена!
Но, видимо, мои доводы все же охладили его. Должно быть, Брынза представил, как он об этом происшествии будет в Политбюро докладывать и наказания для меня требовать, и понял, что не срастается у него мотивация.
— Короче, — уже вроде как взяв себя в руки, официальным тоном сообщал он мне, — ситуация будет рассмотрена на самом высоком уровне. Меры тоже будут приняты. Готовься к худшему.
— Это ты к худшему готовься, предатель!
Он отрубился. Меня трясло от злости: если бы этот ублюдок возник сейчас прямо передо мной на улице, я бы голыми руками порвал его на части.
— Что там? — спросила Белоснежка.
Кислая тоже глядела на меня вопрошающе.
— Да ничего. Рабочие моменты.
Я тронулся с места, девки потянулись за мной. До дома Иващенко оставалось минут десять хода. Надо поторопиться, а то можем его и не застать. Этот попрыгунчик активную деятельность развил, все к людям тянется, все по разным сборищам ходит. Уже интервью давать начал.
Мы входили подъезд, когда раздался звонок от Гарибальди.
— Эта, салют!
Вот, человек шифруется. Человек понимает, что такое безопасность.
— Кароче, тут крутой пацан мне звякал. Нервный такой. Тебе, кажись, тоже.
— Было дело.
— В общем, не парься. Эмоции, сцуко, ниче больше.
— Да я не парюсь.
— Насчет той точки предупреждений не было, так что вину нам шить не за что. Да и ваще позиция у него неправильная. Не поймут его.
— Вот и я о том же.
— Он там забанить нас грозился, заморозить, но это гон. Мы на хорошем счету в клубе. Ты, главное, резких движений пока не делай. В целом пацаны парадом довольны, резонанс пошел, головы летят, да прочее. Эффект есть.
— Не, какие движения. Кукую, отдыхаю.
— Вот и ладно. Давай.
— Давай.
Дом старенький, в новом герою-перебежчику квартиры не нашлось. Впрочем, может, он и сам здесь просил, кто знает. Лифт в подъезде имелся и даже работал, но я повел всех пешком.
— Это Антон был, да? — спросила шаркающая своими новомодными кроссовками Белоснежка.
— Он.
— Чего говорил?
— Ничего особенного.
— Виталь, а он в курсе того, куда мы сейчас идем и для чего?
— Нет. Поэтому я тебя и попросил помочь.
Зря ее взял. Вдвоем бы с Наташкой управились.
— Да не, я же не отказываюсь, — успокоила она меня своим бархатным, чисто кукольным голосочком. — Я же рада помочь. Раз нужно, я всегда.
Вот и она. Квартира номер семьдесят четыре. Я пропустил девчонок вперед, чтобы Иващенко только их в глазок увидел. Это если и не успокоит его, то и подозрений не вызовет.
Кивнул Кислой — она надавила на кнопку звонка. Какое-то время, показавшееся мне необычайно долгим, ни единого звука за дверями не раздавалось. Я уже стал досадливо морщиться и прикидывать, когда можно будет застать этого мужика дома в следующий раз, но вдруг послышались шаги, а пару секунд спустя зычный и, надо заметить, добродушный голос хозяина квартиры вопросил:
— Кто там?
— Это из института, — ответила Кислая.
— Студентки, — добавила Белоснежка. — Мы по поводу курсовых.
Голос Вики бородача обезоружил. Ну, правильно — такой детский, такой нимфеточный. Зашаркал металл открываемого замка.
— Из института? — выглянула в проем взлохмаченная и вроде бы влажная, словно после душа, голова Иващенко. Наскоро накинутый, с развязывающимся поясом халат и полотенце на плече догадку подтвердили. — А вроде не договаривались, — с улыбкой и интересом разглядывал он девчонок, да и меня за их плечами. — Или я чего-то напутал?
— Мы заочники, — вроде как пояснила Вика. — Нам на кафедре сказали прямо к вам заглянуть за темами.
— Телефон дали, — добавила Наталья, видимо, чтобы совсем было убедительно, — но мы номер потеряли.
— Заочники? — переспросил бородач, переваривая услышанное. — Так вроде мне не давали заочных групп… Хотя, постойте, постойте, — тут же добавил, разгоняя сгустившееся во мне напряжение, — Константин Палыч что-то про заочников говорил, да. Правда, неопределенно очень. Видимо, он решил, что я не буду возражать. Ну, вы заходите, заходите, в любом случае не на лестничной же площадке разговоры вести. Молодой человек тоже с вами? Прошу, прошу.
Мы, изображая застенчивость и смущение, хотя что-то такое действительно присутствовало, переместились за порог вожделенной квартиры. Дверь закрылась, я, как самый последний в ряду, защелкнул замок. Ну, теперь будет полегче. Теперь уже мы хозяева положения.
— Я, признаться, — продолжал говорить Иващенко, — еще плохо со своими студентами знаком. Да и в ритм институтский не до конца вошел. Тут как-то все несколько по-другому, как у нас было. Но я только рад, что так получается с заочниками. Я вообще хотел бы как можно больше групп набрать, мне интересно со студентами. Проходите, ребята, проходите. Я только что из ванной, вы меня извините, сейчас приведу себя в порядок.
Квартира самая что ни на есть обыкновенная. Двухкомнатная. Что, перебежчик, не дали тебе хоромы? Неужели в Союзе у тебя такой квартиры не было?
Иващенко убежал в комнату, что располагалась по коридору направо. Мы же прошагали мимо кухни в зал — он размещался в левой половине квартиры. Я тут же окинул взглядом стены и потолки — нет ли видеокамер или чего другого нехорошего. Камеры вроде отсутствовали, да и вообще обстановка в комнате ожидала нас весьма скромная, если не сказать спартанская: диван, стол, сервант, телевизор. Гладильная доска в углу. Девчонки уселись на диван, я остался стоять.
Профессор вернулся через минуту — уже причесанный, опрятный.
— Что, мест не хватает? — обратился он ко мне. — Сейчас принесу с кухни табуретку. А вы на стул садитесь, вот же он. Я уж на табуретке сам.
— Да я постою, — отозвался я.
— Так, — присмотрелся он ко мне, — а вот вас я знаю. Вы на каком курсе?
— Я аспирант.
— А! Так что, мне и аспирантов вести придется?
— Нет, я просто за компанию. Девушек проводить.
— Вот как! — хохотнул дядька. — Девушки постеснялись сами идти к одинокому мужчине, позвали телохранителя. Ну что же, резонно, а то мало ли что…
Последняя фраза, судя по всему, была ударной юмористической. Под нее предлагалось если и не засмеяться, то как минимум улыбнуться. Мы не противились, улыбнулись. Иващенко отправился за табуреткой на кухню.
— Вспомнил я вас, — объявил он мне, вернувшись. — Вы на той памятной встрече, когда я с преподавателями института беседовал, оппонировали мне. Жарко так, надо сказать.
Он поставил табуретку в центр зала и с этаким изящным театральным движением торжественно уселся на нее.
— Только, знаете, — вдруг нахмурился он, — там с вами потом какое-то недоразумение вышло. Ректор проверял по спискам, есть ли такой, и вроде как ничего не нашел. Он еще предупреждал меня, чтобы я был поосторожнее, потому что, видите ли, могу представлять интерес для всяких радикальных сил. Я, конечно, не думаю, что настолько для них ценен, но если вы действительно из радикальной группировки, — он улыбнулся, — то признавайтесь сразу. Чтобы все было ясно.
Девчонки завозились и уже раскрывали рты для того, чтобы уверить подозрительного профессора в абсолютной моей невинности, но я их опередил.
— Ну что же, — улыбнувшись (правда, не так лучезарно, как этот въедливый интеллектуальный враг, разучился уже), ответил. — Пусть все будет ясно. Мы действительно радикалы и пришли к вам не просто так.
Ну а чего резину тянуть? Не чаи же с ним гонять.
— Так, так, — он продолжал улыбаться и, переводя взгляд на девушек, пожалуй, еще ждал от них тех самых шутливых заверений в нашей святости, но что-то в моем голосе заставило его напрячься. — И чего же милостивым государям от нас надо? А, господа так называемые студенты?
Девчонки сидели на диване несколько смущенные и поникшие. Вроде как обманули приятного пожилого человека. И вроде как обида на меня возникла: ну чего ты так сразу, потрепались бы еще. Нельзя же так с дядькой. Бывает, бывает такое. Какие только эмоции не посетят тебя на деле.
Я сделал три шага вперед и уселся все-таки на стул. Потому что у сидящего Иващенко почему-то возникало надо мной, стоящим, странное психологическое преимущество. А у противника не должно быть преимуществ.
— Во-первых, нас категорически не устраивает ваша деятельность, — глядя ему в глаза, начал я строго и сурово излагать свои претензии. Надеялся, что он внемлет им? Вряд ли. — Сознательно, а быть может, и нет, вы стали инструментом капиталистической пропаганды, которая использует вас в качестве агитатора, рассказывающего российскому народу об ужасах советской системы. Вы по своей наивности и душевной простоте, с каким-то прямо неземным упоением выливаете на людей все эти россказни о советском ГУЛАГе, не понимая или не желая понять того, что отнимаете у них надежду и веру в возможность справедливого мироустройства. Кроме этого, вы так или иначе наносите удар по нашей освободительной борьбе.
— Понятно, — нервно кивнув, перебил он меня. — Все понятно. Значит, предупреждения ректора и всех этих людей из спецслужб были не напрасны. Я действительно стал мишенью какой-то красной группировки. И, как часто бывает в мировой истории, только за то, что рассказываю людям правду, что объясняю им, как оно там все обстоит на самом деле.
Теперь я окончательно понял, что более всего раздражало меня в этом мужике. Отнюдь не его политическая ориентация, в ней-то как раз ничего удивительного. Раздражала вот эта его самовлюбленность, это дебильное ощущение мессианства, которое он родил в себе. Высокомерие гнусное раздражало.
— Оставьте мировую историю в покое, — я чувствовал, что произношу эти слова резче, — вы с ней несопоставимые величины. Вы обыкновенное ничтожество, тупое и гадкое. Наше требование предельно простое: прекратить антисоветскую агитацию в любой форме. В этом случае мы еще, быть может, сохраним вам жизнь.
Иващенко набрал всей грудью воздух, собираясь выдать мне в ответ нечто гневное и напыщенное.
— И второе, — продолжал я, не позволяя ему высказаться. — Для выполнения этого же условия, сохранения вам жизни, вы обязаны предоставить нам все ваши работы, статьи, заметки, в общем, все письменные данные по вашим исследованиям о перемещениях между параллельными измерениями.
Бородач причудливо сморщился, деланно хохотнул и, стараясь всем своим видом сказать, что он нас, презренных коммуняк, не боится, патетически вопросил:
— Милостивые государи! Скажите, ради бога, кто и где готовил вас в революционеры? Что за двоечники это были, хочу я узнать! Ей-богу, я такой несуразности никогда не слышал! Вы думаете, я перемещусь сюда со всеми своими бесценными исследованиями и буду просто так хранить их в ящике стола? А если даже и переместился бы с ними, то местные особисты не отобрали бы их у меня для своих нужд, а? Вы что же, полагаете, что все вот так, прямо как в кино, и бывает: раз, щелкнул пальцами, и тут же машина времени появилась? Ой, позабавили вы меня, ребята! Давно никто так не забавил. Вы скажите хоть, как ваша организация называется, буду знать, где такие бестолочи водятся.
Я перевел взгляд на девчонок. Те сидели насупившись, ожидая моего сигнала.
— Господин не желает идти на сотрудничество, — объявил я. — Аргументы исчерпаны. Приступаем к силовой части.
Тут же Кислая с Белоснежкой вскочили с дивана, метнулись к профессору, сбросили его с табурета и шмякнули лицом об пол. Каждая сжимала вывернутую за спину руку. Все было проделано стремительно и точно. Наши девчонки — они такие: любо-дорого на них посмотреть.
Иващенко слабо, бессильно пытался сопротивляться. Задрав подбородок, он презрительно и скорбно уставился на меня.
— Глупцы, — слетело с его губ. — Обманутые революционной романтикой сосунки. Вы не представляете, каким горьким будет ваше разочарование.
Я достал ствол и глушитель.
— Смотри, дядя! — показал ему. — Вот сейчас я прикручу эту трубку к пистолету. Это глушитель. Прикручу и буду отстреливать тебе по пальцу. Патронов у меня хватит, будь уверен. Я ожидаю, что ты покажешь нам истинную стойкость и геройство.
— Да делайте что хотите, подлецы! Сопляки сраные! Всю жизнь таких идиотов ненавидел.
Вот все так говорят поначалу. Пока нет боли, мук нет пока. А как они приходят — другой базар начинается.
— С какой начнем? — присел я перед ним на корточки. — С правой, с левой? Так и быть, с левой. Оцени, какие мы гуманисты. Если ты не будешь слишком долго артачиться, то еще сможешь пользоваться правой рукой. Жопу подтирать или формулы записывать. У тебя ведь правая рабочая? Сейчас ты поймешь, что это многого стоит.
Кислая прижимала руку профессора к полу и инстинктивно воротила голову в сторону — чтобы в лицо не отлетела гильза. Иващенко глухо рычал и сжимал ладони в кулаки.
— Разожми кулачок, будь другом, — говорил я. — Я же не варвар какой-то, чтобы сразу тебе всю ладонь дырявить.
Покрасневший от натуги, пытающийся вырваться бородач просьбам не внимал. Кулаки продолжали оставаться сжатыми.
— Ну, как хочешь, — рассердился я. — Пеняй на себя.
И выстрелил. Мужик взвыл, затрясся, закудахтал словно курица. Знаю, что больно, знаю. А ты чего хотел? Прилетел тут из запределья и думал свои порядки навести? Ну так готовым надо было быть. Ко всему.
— Что? — нагнулся я к нему. — Где, говоришь, записи лежат? Не слышу, повтори.
Как ни странно, этот вопрос вызвал в профессоре прилив сил. Такое бывает: даже самое последнее ссыкло способно на бессмысленное геройство.
— Ничего вы от меня не получите! — шипел он. Весь подбородок в слюнях — фу, как неприятно! А еще интеллигент. — Хуй вам на подносе, гопники!
Я усмехнулся и окинул взглядом девчонок. Они напряженно сопели. Сдерживать эту тушу было все же непросто. Сейчас я, красавицы, потерпите.
— Ага, значит, что-то у тебя все же есть! Да, дядя? Раз ниче мы не получим. А может, подумаешь все-таки? Пораскинь мозгами, мы ведь на самом деле не такие уж плохие кандидаты для обладания твоими секретами.
— А мне костер не страшен, пусть со мною умрет, — зашептал вдруг бородач, словно молитву, строки из стихотворения Стивенсона в русском переводе Маршака, я-то у дяденьки Самуила Яковлевича их все наизусть знал, — моя святая тайна, мой вересковый мед.
— Вон оно как! — воскликнул я. — Уважаю. Но ничего с собой поделать не могу.
Я прицелился, на этот раз в правую руку и снова выстрелил. Последовал вой, более громкий, чем в первый раз, рык, судороги и брейкданс. Я вдруг понял, что надо было заклеить мужику рот. Потому что ничто не мешало завопить ему дурью на всю улицу. Возможно, именно так он уже и вопил, но в запале момента я не мог оценить громкость его криков.
— Ты взяла?! — заглянул в глаза Наталье. — Скотч взяла?
Она торопливо закивала и, как могла, повернулась ко мне бочком, чтобы я вытащил рулон скотча из кармана пиджачка. Я достал его, несколько секунд нервно отыскивал ногтями начало ленты, нашел, наконец, и почти уже лихорадочно, так как Иващенко стонал все громче, да и не стон уже это был, а настоящий крик, обмотал ему ленту вокруг головы, залепив ей рот. Тут же поймал себя на ощущении, что теряю над собой контроль. Постарался успокоиться. Крики из залепленного профессорского рта уже не доносились, раздавалось лишь глухое урчание, но это ладно. Его народ не услышит.
Хотя я зря парился, конечно. Кто сейчас и к кому поспешит на подмогу? Убивай — не хочу, ори сколько влезет, никому ни до кого нет дела.
— Вот видишь, — пожурил я мужика. — Теперь ты уже не сможешь писать. Ни правой, ни левой. И жопу подтирать не сможешь. И даже пенис поддерживать при мочеиспускании. Не заботишься ты о себе, однако. Не понимаю я тебя. Оно тебе надо, вот все это — инвалидность, постоянная депрессия, гнетущее сожаление, что все могло быть иначе, лучше как-то? Надо, а? Ты мазохист, что ли, дядя? Хотя какая инвалидность, о чем это я. Раз пошла такая пьянка, мы ведь живым тебя не выпустим.
Я приподнялся.
— На спину его переверните, — приказал девкам. — Вот про пенис вспомнил, — продолжил беседовать с ним, — и тут же мысль возникла отстрелить его тебе. Может, это вразумит тебя немного. Мужик без члена — это все же не мужик.
Иващенко вертелся юлой, задирал ноги и пытался достать ими до моего лица. Каратэка, блин! В Союзе нахватался, что ль? Неужели там снова каратэ разрешили?
Пришлось присесть ему на ноги. Я не шибко тяжелый, но чуток придавил его к полу. Туша зафиксировалась. Я навел пистолет на область паха.
— Блин, знал бы ты, как мне неприятно это делать, — прищурился я, прицеливаясь. — Смешной человек, ты говорил, что в рай сбежал. Бог ты мой, до какой же степени надо быть тупым, чтобы так думать! Кому еще придет в голову назвать эту помойку раем. Ты, может, не знал, но я должен раскрыть тебе глаза: это ад, дядя!
Иващенко вдруг яростно затряс головой. Взад-вперед, взад-вперед. И больше не вырывался. Я согласен, мол, я на все согласен! Да неужели? Я освободил ему от скотча рот.
— В спальне, — прохрипев, забулькал он полным слюнями и соплями ртом. — Под кроватью чемодан. Там всего две тетради, очень бегло, поверхностно. Вы не разберете, наверное. Это все, что у меня есть. Клянусь, больше ничего!
— Вот, уже лучше! Лучше!
Я потрепал его по голове и рванул в спальню. Чемодан и в самом деле нашелся под кроватью, небольшой такой, светлый, пижонский какой-то. Стопудово советский, потому что кто сейчас в России с чемоданами ходит? О них уже и забыли. Ключей не потребовалось: замок здесь имелся, но не был застегнут. А скорее всего, и вовсе сломан. Внутри валялось нечто занятное — книги, журналы, все советские, еще нестарые, двадцать третий — двадцать четвертый годы. Я даже принялся один из них листать и жадно вглядываться в фотографии советской действительности. Настоящие фотографии настоящей советской действительности. О, они отличались от наших! Позами изображенных на них людей, выражением лиц — какие-то более скованные, более нелепые, в отличие от того, что можно было увидеть в журналах здесь. Но в этой нелепости присутствовала милая и обезоруживающая доверчивость. Ну, и глаза! Совершенно другие глаза! Или мне это просто чудится?
А вот одежда, как ни странно, отличалась мало. Будь у меня время, я бы вгляделся в фотографии пристальнее и наверняка бы обнаружил какие-то отличия, но не сейчас же этим заниматься. Я свернул несколько журналов, штуки три в трубочку, затолкал их во внутренний карман куртки — потом заценю — и продолжил ворошить советский журнальный эксклюзив.
Тетради нашлись наконец. Почти школьные, тоненькие такие, они неприметно покоились среди журналов и никак не желали менять владельца. Вроде и не наткнуться на них невозможно, но перевернуть эту кипу пришлось не раз, прежде чем они всплыли. Я даже успел подумать, что Иващенко меня наколол.
В тетрадях имелись некие записи. Беглый, совершенно неразборчивый почерк, ряды формул и вычислений. Ладно, хорошо! Это для меня филькина грамота, а Костиков разберется. Должен! А не то и у него яйца придется отстреливать. Шутка.
— Вы хороший поступок совершили, Василий Павлович! — вернулся я с тетрадями в зал. — Вы честный советский человек и настоящий гражданин. Советский, несмотря на то, что желаете отречься от своей Родины! Объявляю вам нашу благодарность.
Иващенко, все так же прижатый к полу девчонками, болезненно щурился на меня.
— На живот его! — кивнул я девкам.
Они ловко перевернули бородача. Я обошел их, пригнулся с вытянутой рукой, в которой покоился пистолет, к его голове и без малейших пауз выпустил ему в затылок три пули. Он даже выдохнуть не успел.
— Ой, мамочка! — вскрикнула Белоснежка, отпуская мужика и отскакивая в сторону.
Кислая держалась, хотя выражение лица полностью оправдывало сейчас ее погоняло. Вот вечно это гнусное бабское сожаление проклюнется! Кого угодно пожалеть готовы, хоть самого Гитлера. Ладно, вы еще научитесь ненавидеть по-настоящему.
— Сфотографировать его надо, — сказал я.
— Зачем? — вскинула на меня глаза Вика.
— В Интернете выложим фотографию. Пусть другим неповадно будет. Кислая, найди-ка листок бумаги с фломастером. Только осторожнее с отпечатками!
Наталья не трогалась.
— Ну че окаменела?
— Может, не надо? — буркнула она. — Слишком жестоко это.
— Бля, ты учить еще меня будешь! Выполнять приказ!
Она нехотя зашевелилась, изображая поиски. Нашла какой-то засаленный лист и шариковую ручку. Мне пришлось несколько минут утолщать и заштриховывать буквы, чтобы надпись читалась с расстояния. Потом мы прислонили Иващенко спиной к стене, я закрепил листок у него на груди — тот еле держался и от любого колыхания готов был свалиться. От первоначальной задумки — вложить лист ему в руки — пришлось отказаться: зафиксировать мертвые руки не было возможности.
Белоснежка сделала на сотовый несколько фотографий. По-моему, получилось очень даже неплохо и устрашающе для врагов: мертвый Иващенко смотрит простреленными глазницами в камеру, а на груди у него надпись “Я — предатель советской Родины!”.
— Какой текст под фотографией дать? — без энтузиазма спросила Вика.
— Да какой угодно! Главное, КОРКИ не упоминай. Напиши примерно так: “Патриотами-коммунистами ликвидирован провокатор и враг Советского Союза такой-то такой-то. Так будет с каждым приблудным псом мирового капитала”.
Что-то вроде последствий стресса под вечер все же проклюнулось. Революционная борьба — она, по сути, постоянный стресс. Заболела голова, защемило сердце. Не люблю себя таким: у бойца не должно быть стрессов, он обязан превратиться в киборга. Плевое задание — и так расчувствовался. А если бы мне Зимний брать пришлось, что бы тогда от меня осталось?
Пришлось накачаться пивом, полистать прихваченные у бородатого Иудушки журналы. Вроде отлегло. В программе “Время” показали короткий репортаж из Союза о праздновании Первого мая. У нас здесь тоже его активно отмечают, предшествующий репортаж как раз был об этом, но какая все-таки разница! Советские, они такие жизнерадостные и пылкие, жадные до жизни. А наши что? Ходячие трупы. Поникшие взоры, злость, отчаяние. Потому что не живут, а выживают. Разве можно всю жизнь бороться за выживание, разве по силам это человечеству?
Глава восьмая
На тот свет
С Никитой получился напряг. Когда я подогнал ему иващенковские тетради, он, вместо того, чтобы обрадоваться, стал вдруг пытливо меня расспрашивать, откуда они нарисовались. Откуда, блин… Какая разница, тебя это не должно интересовать. Ты же ученый, а не следователь гэбэшный!
Так и объяснил ему. Но он, гаденыш, сам догадался.
— Так ты что же, — выпучив глаза, пронзал меня кристальной чистотой своей сущности, — профессора Иващенко убил?
Черт, не люблю я вот эти моменты истины. Тем более, с тухлой высоконравственностью. То ли дело слово “ликвидировал” — рабочее, деловое, а это “убил” — бррр, тошнит с него. Каким-то тупым криминалом и бессмысленностью веет.
— Он был врагом, — зачем-то стал я ему объяснять. — Ему здесь не место.
Никита тихий, зашуганный. Интеллигент, одним словом. Противиться действительности и всему ходу событий, что она с собой несет, никогда не будет, а вот скорбно вздохнуть, насупиться, изобразить трагическую неприязнь — это пожалуйста, это мы умеем.
— Он все же человек, — шепнул надрывно.
Блин, да что ж это такое! Мясо жрать — так это мы запросто, а корову зарезать — что вы, что вы. Я же ради тебя стараюсь, тихоня! Ради будущего твоего, ради справедливого общества. Кто-то должен. Сам-то освобождать себя ты не желаешь. Вслух, однако, ничего этого не сказал. Бросил только:
— Так надо для дела.
— Забери их! — переживал маленький геройский акт Никита. — Я не смогу с ними работать. Неправильно это.
— Не дури, — уже угрожающе посоветовал я. — Ты в двух шагах от открытия и хочешь в последний момент в кусты свалить, как форменный дурак. Настоящие ученые так не поступают. Оппенгеймер и всякие там Ферми с Борами тоже догадывались, что может натворить атомная бомба, но все равно работали над ее созданием. Наука вне морали. Любое настоящее дело вне морали. Ты и так догадывался, чем я занимаюсь, так что не строй из себя целочку.
— Нет, нет, забери! — крутил он башкой.
— С тобой или без тебя, я все равно этот орешек расколю, — объявил я ему, уходя. Тетрадь, само собой, оставил. — Постарайся хотя бы в почерке разобраться, в компьютере текст набрать. А там, глядишь, и передумаешь.
Я в нем не ошибся. Ни на следующий день, ни днем позже, ни через три дня Никита не звонил и истеричные демарши устраивать не пытался. Видимо, втянулся в работу. Любопытство победило брезгливость. Это правильно, я тоже много через чего в жизни перешагивал.
Несколько дней прошли на удивление спокойно. Я спал до обеда, выходил прошвырнуться по району, выпивал банку-другую пива или рюмку коньяка “Арарат” (подделка, ну да ладно) в забегаловке под названием “Советская столовка” — она располагалась в пяти минутах ходьбы от дома, ниче так, но слишком бомжовская — и чувствовал себя распрекрасно. Мать с хахалем уехали на майские праздники “на дачу” (как они называли полуразвалившийся сарай с клочком земли на краю Московской области) и оставили меня в счастливом одиночестве.
По ночам я вылезал в сеть и ждал раздач с редкими советскими фильмами. У меня их и так уйма, два внешних жестких диска, набитых под завязку, но все равно оставалось немало незнакомых и неотсмотренных шедевров. Я еще помню времена, когда фильмы спокойно лежали в сети, и в любое время дня и ночи их можно было спокойно скачать. Но в последние годы капиталюги-копирасты приняли ряд фашистских законов, которые полностью подрубили киноманскую свободу. Любые раздачи “незаконного контента” выжигались каленым железом. При этом ни один из нынешних обладателей прав на старые советские фильмы никакого отношения к их созданию не имел. Перекупщики, деляги, бандиты позорные.
Интернетовские чуваки все равно находили способы обойти эти преграды. Создавали кратковременные трекеры, тайными кодами сообщали друг другу о ночных раздачах и обменивались советским культурным наследием. Я и сам нередко создавал раздачи: “Ленин в Октябре”, “Коммунист”, “Как закалялась сталь” всегда разлетались на ура. Но это известные фильмы, раздобыть их при желании нетрудно. Другое дело такая вкуснятина, как, к примеру, “Клятва” известного в свое время режиссера Михаила Чиаурели, снятая в 1946 году. За этим фильмом я охотился несколько лет. Говорили, что когда-то, в нулевые-десятые, и он раздавался в сети, но сейчас фильм стал бриллиантовым раритетом. И вдруг в эти самые дни по Интернету пронесся слух, что готовится раздача фильма.
Сначала на кинофорумах шепоток пошел, потом в киноблогах вдруг стали появляться обзоры фильмов “про Сталина”, где этой картине уделялось особое внимание. Я послал на мыло Кочубею, известному в сети киноману, с которым списался год назад, вопрос, правда ли это. Он во всех этих тайных киношных вечерях лучше меня рубил. Тот ответил, что да, мол, есть такая инфа, правда, неподтвержденная, и надо еще людей расспросить, что там да как.
Еще через день он кинул мне ссылку на какую-то блогерскую страницу со странным объявлением. Автор блога сообщал: “Сегодня редкий Иосиф из 1946-го тусить будет”. По такому-то адресу. “Время тусни — строго с часу до трех ночи. Кто не успел, тот чмо и лох”. Так и есть, чувак информировал юзеров, что раздавать готов сегодня ночью, в час. Я сходил по адресу — страница отсутствовала. Видимо, временный трекер еще не был создан.
В час ночи пустовавшая страница ожила. На фоне скриншота из фильма с мудрым красавцем Сталиным значилась ссылка на торрент-файл. Я врубил закачку. Скорость — как на заре интернетовской эры. Счетчик показывал “2 дня”, необходимые для сохранения фильма целиком. А качали семьсот с лишним человек! Минут через двадцать, однако, раздача раскочегарилась и пошла на приемлемых скоростях. Около трех часов ночи я, наконец, имел на винчестере долгожданный шедевр советского государственного трэша. Нет прекраснее этого жанра!
Тут же провел плейчек: фильм радовал. Суровый и прекрасный Сталин стоял на Красной площади в окружении многонациональных представителей советского народа и возвышенным голосом произносил: “Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам всеми силами укреплять союз рабочих и крестьян. Дадим клятву, что мы с честью выполним эту его заповедь!” Народ клялся вместе с вождем.
По сети гуляли байки, что большинство советских фильмов на самом деле состряпаны уже в двадцать первом веке киношными удальцами для удовлетворения острой людской потребности в советском. Это “откровение”, конечно, было рассчитано на законченных дебилов, но многие, как ни странно, верили.
А еще в Интернете то и дело возникали раздачи фильмов, якобы снятых в современном параллельном Советском Союзе. Их фальшивость тоже из всех углов вылезала. Сделаны они были примерно в том же стиле, что и древний шедевр советской фантастики “Туманность Андромеды” по роману Ивана Ефремова. Светловолосые люди-атланты в серебристых туниках на стройных бедрах проникновенно смотрели в звездное небо и произносили восторженные монологи о вселенской победе советского образа жизни. Забавно, но не более того.
Где-то писали, что скоро в московских кинотеатрах вот-вот должен пройти фестиваль настоящих современных советских фильмов. Правда, такое уже года три-четыре писали. Обещали также, что вскоре нас порадуют современной советской музыкой (и даже организуют гастроли советских певцов и групп!), живописью, литературой. Советские товарищи, в свою очередь, должны были наслаждаться современным российским культурным бредом. Однако — увы! — никаких фестивалей советского кино и гастролей советских артистов нам так и не предъявляли. Я думаю, происходило это оттого, что советская сторона категорически отказывалась впускать на свою территорию всю ту дрянь, что именовалась российской культурой. Наши деятели обижались и не пускали в Россию культуру советскую. Статус-кво сохранялся.
Едва закончилась закачка “Клятвы”, как тут же раздачу закрыли. Я еще собирался посидировать, но фиг там. В комментах на странице с раздачей тут же пошел поток возмущений: “Хде Сталин?”, “Верните батю, сцуки!”, “Пятнадцати метров не хватило!” А какой-то Aloiz цинично написал: “Отбой, пацаны. А то сейчас по хатам наряды вышлю”. То ли шутник интернетовский, то ли на самом деле копираст. Такое возможно: сидит чувак на ночном дежурстве, разжалобился, пропустил раздачу. А как себе качнул, отрубил.
Укладываясь спать, я вдруг подумал, что в тихой радости последних дней присутствует странная горечь. Словно за ними должно наступить нечто отчаянное, яростное и трагичное. Этот образ неизбежного и тревожного будущего был так силен, что у меня в очередной раз заныло в сердце. И с чего бы это вдруг? Проклиная свой предательский организм, я вскочил с постели и принялся шарить в материнских лекарствах, что в многочисленных упаковках заполняли две боковые полки холодильника. Снотворное нашлось и даже неожиданно быстро подействовало.
День Победы я как-то не шибко жалую. Точнее, то, во что его превратили, весь этот пафосный макабр. Я знал немало ребят-леваков, которые искренне его праздновали. Вроде того что “ну и пусть капиталюги его себе присвоили, а у нас он останется другим, особенным, своим”. Но я же видел: никаким особенным он у них не становился. Такая же лживая в дурном своем пафосе пьянка. “За отцов, за дедов, которые были сильными и правильными”! Вот это меня особенно злило: долбаные отцы и деды с легкостью, практически без сопротивления просрали все свои великие завоевания. В кратчайший срок. Разве они сильные и правильные? Разве ими можно восхищаться? Нет уж, если политтехнологам капитала удалось День Победы присвоить себе, заставить работать в своих интересах, то у него сейчас дурная аура. Он не помощник нам в нашей борьбе.
На военный парад, что традиционно отгремел по Красной площади, разумеется, не пошел. Он слишком рано начинался, я в десять утра еще сны смотрел. В принципе, неплохо бы на Красной площади, где еще совсем недавно куролесили, появиться, освежить воспоминания, но вставать ради этого и невыспавшимся туда тащиться — нет, увольте.
А вот на Воробьевы горы, где ближе к вечеру единороссы замутили митинг вперемежку с концертом, все же выбрался. Тоже не горел желанием, но слишком уж скучно стало. И дома сидеть не хотелось, и по району шататься в лом.
Погода радовала — солнце, тепло — и лиц столько вокруг улыбающихся, вполне счастливых. Смеющиеся девчонки с воздушными шариками; стройные и возвышенно-задумчивые ребята-старшеклассники, несущие гвоздики; неторопливые пенсионеры с пронзительной сединой. Везде баннеры, плакаты, цветочные композиции с цифрой 80. Аж чувство стыда где-то в глубине всплыло за то, что я борюсь с теми, кто так мудро и по-доброму собрал всех этих людей сегодня вместе. Пожалуй, я День Победы еще и поэтому не люблю: за то, что он рождает во мне ложные эмоции и принуждает смиряться с окружающей действительностью. А смиряться ни в коем случае нельзя!
Митинг был в разгаре. В перерывах между выступлениями народных ансамблей, детских хоров и бесталанных поп-звезд к микрофону выходил разный чиновничий и предпринимательский сброд. Депутаты Государственной Думы, министры, владельцы заводов. Все поздравляли публику со светлым праздником, махали российскими флажками, грозили кулачками каким-то нехорошим личностям за бугром и отщепенцам внутри страны, которые “еще не усмирили свою клокочущую ненависть к Свободе и нашим завоеваниям”, и призывали народ “к единству и примирению”. Удивительно бодренькие ветераны, каждый шаг которых сопровождался бряцаньем многочисленных медалей, вторили государственным и промышленным мужам.
Рамзан Кадыров, мэр Москвы, говорил недолго, но на удивление складно. Вкратце отчитался о социальных завоеваниях последних месяцев, построенных дорогах и жилье. Пожелал ветеранам прийти в добром здравии на митинг в честь столетия Великой Победы. Заверил молодежь в успешном и сытом будущем. Самое интересное прозвучало в конце.
— А сейчас, кунаки мои дорогие, — объявил он, — позвольте дать слово послу Советского Союза в Российской Федерации Кузь… — забыл он фамилию и завертел головой по сторонам. Подбежавший чувачок с папочкой в руках нашептал ему правильный вариант: — Да, Кузьмичеву Анатолию Ивановичу. Дорогой гость наш прямо с того света. Поаплодируем братскому советскому дипломату!
Я аж вздрогнул. Посла видел как-то раз по телевизору, он там брякнул два слова в камеру. И все. Больше никогда и нигде его не показывали. Он вообще считался личностью мистической, многие и не верили в его существование. О том, чтобы где-то публично выступать, да еще прямо так, под открытым небом, раньше и речи быть не могло. Видать, у Советов что-то поменялось в дипломатической стратегии.
Под сдержанные и какие-то настороженные аплодисменты статный мужчина в очках подошел к микрофону и произнес в него несколько нейтральных слов. Про взаимоуважение и дружбу между нашими народами и мирами, про Победу, сияние которой не померкнет в веках, про нацеленность наших государств на общечеловеческие критерии понимания и дружбы, которым не могут помешать идеологические расхождения. Я его не слушал сосредоточенно, потому что принялся торопливо пробираться к трибуне. Если уж мне выпала такая удача и посол СССР возник в непосредственной от меня близости, то надо попытаться установить с ним контакт.
Метрах в десяти от сцены были установлены железные ограждения и располагалось плотное ментовское оцепление. Пришлось огибать сцену с тыла, ментов здесь было поменьше. Бутылка кока-колы, купленная десятью минутами ранее и еще не допитая, выступила в роли помощницы.
— Валера! Валера! — приблизившись к менту, закричал я в толпу артистов, технического персонала, сопровождающих лиц и прочей шушеры, копошившейся за сценой. — Такую, что ль, тебе воду?
Несколько человек обернулось на крик.
— Такую, да? Ну слава богу, — бормотал я, проходя мимо мента, — а то ты у нас привередливый.
Тот остановиться меня не попросил.
Главное — уверенным быть. Знать, что правда на твоей стороне. Тогда любые оцепления и кордоны с легкостью преодолеешь.
Посол закончил выступление и спускался сейчас в сопровождении трех сосредоточенных мужчин по задней лестнице. Двое из сопровождающих были высоки и крепки, видимо, телохранители, один — щупленький и тоже, как посол, в очках. Видимо, помощник. Телохранители тактично раздвигали народ, создавая для начальника коридор. Двигался Кузьмичев к одной из припаркованных невдалеке машин.
— Анатолий Иванович! — крикнул я, приблизившись к советским товарищам практически вплотную.
Посол повернул голову на крик, но не остановился. Я попытался улыбнуться, чтобы расположить его к себе, даже махнул рукой в знак приветствия, но один из телохранителей сделал ко мне шаг, развел в стороны руки и преградил дорогу.
— Анатолий Иванович, мне нужно с вами поговорить! — крикнул я еще раз.
Посол снова обернулся, взгляд его показался мне обеспокоенным, останавливаться он не думал. Сопровождаемый телохранителем, бодро продолжал шагать к машине. Но его щуплый помощник, выглядывая из-за спины теснившего меня верзилы, вроде бы был готов перекинуться со мной парой слов.
— Анатолий Иванович! — крикнул я снова, уже в спину удалявшемуся послу, но на этот раз он даже не удосужился одарить меня взглядом.
— Что вам угодно? — торопливо спросил, выглядывая из-за спины телохранителя, помощник.
— У меня к послу дело, — ответил я, — почему он не останавливается?
— Так надо. Что вы хотели?
Какое-то мгновение я раздумывал, стоит ли объясняться с этим заморышем, но тут же благоразумно решил, что ничего лучшего в моей ситуации сделать пока невозможно. Верзила-телохранитель продолжал оттирать меня в толпу.
— Я представляю коммунистическую молодежь России, — заговорил я. — Мы хотели бы установить контакт с правительством СССР.
— Контакт? — удивился парень, не очень-то, честно говоря, походящий на советского человека. Обыкновенный российский менеджер среднего звена, хлыщ-карьерист. Видать, и в Союзе таких хватает. — С какой целью?
Он придержал телохранителя за локоть, чтобы тот не особо усердствовал.
— Мы ведем… работу (я почему-то осекся говорить о вооруженной борьбе, может, этот помощничек и не из Союза вовсе) среди населения России, коммунистическую пропаганду. Объясняем людям, кто прав, а кто нет. Раскрываем им глаза на истинное положение вещей, на бесчинства капитализма.
— Ну а мы здесь при чем? — почти искренне, да, прямо-таки искренне удивился он.
— Ну как же? Разве вы не заинтересованы в распространении советского влияния на этот мир? Разве не хотели бы видеть здесь победу коммунизма? Нам нужна помощь. Мы в тяжелых условиях, нам простая поддержка, исключительно моральная, была бы очень к месту. Знаете, как было бы здорово — понимать, что СССР знает о нас, что верит в нас.
— Молодой человек, — изобразив кислую рожу, ответил мне парень (который, пожалуй, был помоложе меня, и вот это “молодой человек” с его стороны прозвучало особенно неприятно). — Советское посольство не вступает здесь ни в какие контакты. Ни с кем.
— Но почему? — воскликнул я, негодуя. — Мы же за вас! Мы в вас так верим!
— Вы должны понимать, что наше положение здесь не вполне обычное. Все очень непросто. Это все, что я могу вам сказать. Не ищите с нами контактов, мы на них не пойдем.
Он отвернулся и побежал вслед за начальником, которому уже открывали дверцу автомобиля. Телохранитель, довольно чувствительно ткнув меня напоследок в грудь кулаком, тоже бросился к машине начальника. На ходу оглянулся на меня. Я благоразумно с места не двигался. Что мне, бежать за ними, чтоб меня пристрелили?
Козлы, блин! А еще советские, а еще братья!
Ну ладно, пытался я себя успокоить, хотя сделать это было непросто, все действительно не вполне обычно. Он не может, ему не разрешено. Они опасаются провокаций, их в любой момент могут отсюда попросить, они вынуждены быть осторожными. Ниче, ниче, наступит день — и мы еще устроим с вами межпространственную встречу на Эльбе.
На душе все же было погано. Я еще пошатался в толпе и после того, как развеселая единороссовская молодежь, или кто они там, вконец затолкала меня, решил, что пора валить домой. Пусть эти деятели радуются не принадлежащей им победе.
Уже подъезжал к своей станции, когда пришла странная эсэмэска. Во-первых, предельно странно было то, что автором послания оказался Брынза. Я совсем не ожидал от него известий. Во-вторых, напрягал сам текст. “Че, орел, допрыгался?” Ничего себе послание! Что это он имел в виду? Всю дорогу до дома раздумывал, прокручивал варианты. Понятно было одно: ничего хорошего это не значило. Неужели кто-то из наших видел, как я пытался войти в контакт с советским послом? Неужели за мной следят?
Я лихорадочно принялся вспоминать все инструкции Комитета, но на память не пришло ни одного пункта, в котором бы хоть слово имелось о каких-либо ограничениях по общению с представителями СССР. Да это бы просто дико звучало! Мы, кто стремится построить Союз здесь, вдруг очковали бы контактировать с советскими гражданами. Нет, здесь что-то другое! Но что, что? Неужели он так и не успокоился из-за солярия? Но это же глупо, просто глупо. Кто будет всерьез слушать его в Политбюро?
А, да ну его в жопу, решил я наконец. Нашел, чем грузиться. Ничего у этого нэпмана против меня не выйдет. Однако, зайдя в подъезд, принял меры предосторожности. Старался ступать бесшумно. Вглядывался через переплетения перил в верхние лестничные пролеты. Ствола с собой не было, и кастета даже, ничего не было. Не с оружием же на Поклонную гору ехать, где куча ментов. Достал связку ключей, сжал в кулаке, один выставил между пальцами наружу — чтобы в случае надобности ударить нападавшему в глаз. Добравшись до двери, торопливо прошмыгнул в квартиру.
Часа два просидел на диване без движений. Все ждал чего-то. За окнами тем временем опустились сумерки. Я какое-то время не разрешал себе включать свет, но потом вдруг накатило понимание, что занимаюсь сейчас полнейшей глупостью. Форменным идиотизмом занимаюсь. Я поднялся, наконец, с дивана, повключал во всех комнатах лампочки и отправился на кухню готовить ужин.
Едва началась программа “Время”, как позвонил Никита — взбудораженный до предела. Я поначалу подумал, что с ним не все в порядке.
— Приколись, — нервно задышал он мне через трубку в ухо, — а я все расколол. Да, представь себе. Ты, небось, думал, что Костиков лох, что ему не по силам, а я сумел-таки. Ну, тетради, конечно, помогли, но и не в них ведь дело. Там ведь так, намеки одни, туман. Ничего конкретного. Но я сложил все воедино, проанализировал и… родил! Ты сидишь?
— Сижу, сижу! Ты пьяный что ли?
— Держись крепче, потому что тебя ожидает великий шок. Ну, или бурный восторг, хотя это одно и то же… Короче, я прорубил окно в параллельное измерение!!!
— Ты серьезно или бредишь?
— Конечно, брежу. Объелся грибами и сошел с ума. Точно, точно! Мне сейчас и самому это ясно стало. А иначе как объяснить то, что я видел!?
— Никита, я шутки на эту тему не люблю. Давай, проспись-ка и не вздумай так больше прикалываться.
— Да слушай ты, слушай, чудило! Я на самом деле канал прорубил. По-нас-то-я-ще-му…. Сечешь? Морскую свинку туда отправил. И кота своего. Ой, блин, жалко кота, сил нет! Ну да ладно, ладно, ему там лучше. Он в коммунизме. Бесплатное молоко, “Вискас” тот же… Подожди, а у них есть там “Вискас”? Э-э, нет ведь! Какой при коммунизме может быть капиталистический “Вискас”!?
— Что с агрегатом?
— Да все с ним нормально. Фурычит. Ни одной царапины и затемнения. Учел прошлые ошибки, учел. Там знаешь фокус в чем был? Эх, не поймешь ты, конечно, но попытаюсь объяснить.
— Не надо, — оборвал я его. — Ничего не объясняй. Я сейчас хватаю такси и еду к тебе. Из дома не выходи, никого в квартиру не впускай, даже знакомых.
— Виталь, я молодец?
— Само собой! Жди, скоро буду.
Хорошо, что Костиков живет на божеском от меня расстоянии. И такси быстро подкатило, хотя в праздничный день можно бы было ожидать проволочек. В общем, через полчаса я уже звонил ему в дверь.
Ее открыл Гарибальди. Здрасьте-пожалуйста! Этот-то откуда? Сам дочухал приехать, или Никита с ним тоже связался? Скорее всего, второе.
— Салют, — буркнул ему. — А ты че тут?
— То же, что и ты.
— Ну, как знаешь. Я же ничего не говорю. Он здесь сам-то?
— Здесь.
— На самом деле канал открыл?
— Вроде как.
— Блин, не верится че-то.
— Придется поверить.
Полуразвалившись на диване, Никита с бутылкой пива и дикой улыбкой до ушей пребывал в прунах восторга от собственной значимости. Был в одних трусах и какой-то ободранной, застиранной футболке. Меня он встретил уже прозвучавшими в телефонном звонке упреками в том, что я его вроде как недооценивал. Хотя все было с точностью до наоборот — я верил в него как в никого другого.
Словно этакий футуристический гроб, солярий располагался в центре зала на обыкновенном обеденном столе. От него к некой конструкции, по виду напоминавшей электрический щит с рычагами и мигающими лампочками, тянулись провода. От щита провода уходили к стоявшему на столе в углу комнаты компьютеру. В квартире витал сильный запах целого букета химических веществ. У Никиты вся футболка была чем-то забрызгана.
— Что, архаровцы, — как-то даже презрительно оглядывал он нас, — не думали, не гадали, а Никита взял и сотворил чудо! Он такой, этот Никита. Это с виду он никчемное существо, а внутри-то он ого-го! Повелитель миров!
Я его как мог приободрил, успокоил, и вдвоем с Антоном после многочисленных вопросов и уточнений нам удалось вытянуть из повелителя миров сбивчивый рассказ о том, что же здесь произошло.
Дело обстояло примерно так. Никита, получив от меня тетради Иващенко и ознакомившись с ними, впал в настоящее отчаяние. Все в них было абсолютно неразборчиво, а там, где можно что-то разобрать, смысл написанного ускользал и показывал здоровенный кукиш. Три раза он отбрасывал их в ярости и чуть было не разорвал в клочья — таким безбрежным казалось ему непонимание профессорских загадок. Однако после пары дней неудач он вдруг проснулся посреди ночи с необыкновенным зудом. Зуд требовал от него заглянуть в тетради еще раз, что он и сделал. Один разобранный и осмысленный абзац, затем другой, третий — той ночью он сумел расшифровать с десяток страниц.
После короткого утреннего сна зуд его не покидал и требовал дальнейших действий. Он разбирал тетради еще два дня и сумел вникнуть в ход профессорских рассуждений. Когда весь текст был набран нормальным шрифтом в компьютере, Костиков еще раз прочитал его от начала до конца и… вот тут-то его и озарило.
Он клялся и божился, что дело вовсе не в тетрадях. Прямых ответов там не было, утверждал он. Единственная их ценность — координаты параллельной Земли в хитро сконструированной системе многослойных вселенных. Вся заслуга по настройке агрегата на трансформацию материи принадлежала исключительно ему. Просто он сумел понять принцип, которым руководствовался советский ученый при поисках решения (надо заметить, тоже у кого-то позаимствованного).
В общем, поняв принцип, Никита отправился в ближайший магазин радиодеталей и на десять с половиной тысяч — “Чтоб вернули, поняли!” — закупил все, что требовалось для окончательного создания пространственной машины. На финальный монтаж у него ушли всего сутки. Первый эксперимент с пустым агрегатом показал, что приборы фиксируют создание межпространственного канала. Вот прямо так фиксируют: четко и без дураков.
Требовался эксперимент с живым организмом. Никита отправился в зоомагазин за белой мышью. Он видел в кино, что белая мышь идеально подходит для всех мыслимых и немыслимых экспериментов. Мышей в зоомагазине не оказалось. Ему пришлось брать морскую свинку.
За полчаса Костиков подготовил ее к путешествию в параллельное измерение: натер специальным раствором (вот его рецепт в тетрадях Иващенко имелся, рецепт несложный) и рассказал ей о научной и исторической значимости события, в котором свинке предстояло участвовать. Свинке льстило сравнение с Белкой и Стрелкой, и на эксперимент она согласилась без возражений.
Никита спутал ее ремешками, поместил внутрь камеры солярия, произвел настройку всех механизмов и нажал на рычаг. Минуты три солярий изрядно трясло — “Я был вынужден поддерживать его руками, хорошо, что додумался натянуть перчатки — он пышил жаром! А потом, для следующего раза, решил создать каркас для стабильного его положения на столе, ножки же стола прибил гвоздями к полу”. Но затем тряска прекратилась, положенный заряд энергии был выработан — “Автономного генератора вполне хватило, в сущности, для этого требуется не так уж и много энергии. Но сияние, друзья мои, какое при этом возникает сияние!” — а когда напряженный, покрывшийся потом Никита распахнул крышку бывшего солярия, а ныне полноценной межпространственной машины, он увидел, что свинки внутри нет. На дне агрегата валялись лишь опутывавшие ее ремешки.
Свинка улетела в Советский Союз!
Впрочем, Костиков был не тем человеком, кто будет безудержно радоваться первому локальному успеху. Ему требовалось новое подтверждение исправного функционирования машины. Старый котяра, живший у него уже лет семь и, видимо, сильно оголодавший за последние дни от тяжкого погружения хозяина в изобретательство, наглым образом укусил в этот момент Никиту за лодыжку. Чем решил свою судьбу: недолго думая, гений спутал визжащего кота ремнями, произвел соответствующую, под вес Полпота (так звали бедолагу), настройку оборудования, закинул его в агрегат и нажал на рычаг. Несколько минут благословенного сияния — и Полпот отправился вслед за морской свинкой в страну Советов. “Был вытолкнут”, — так выразился Костиков. По его теории, при установке точных межпространственных координат и создании канала путешественника просто-напросто выбрасывало на другую половину. Этакая затягивающая воронка, унитаз с закручивающейся в спираль водой, скоростной лифт.
— Я только об одном прошу советскую власть, — смотрел на нас Никита слезящимися глазами, — чтобы она не отлавливала бродячих котов. Пусть они проявят к Полпоту милосердие, пусть его подберет какая-нибудь сердобольная пенсионерка. Я пожертвовал им ради эксперимента, а сейчас сердце сжимается от понимания, что я совершил предательство.
— Э-э, брось! — попытался я его утешить. — Он сейчас в лучшем из миров.
— Будем надеяться, — смахивал Костиков с ресниц и бороды пьяные слезы. — Будем.
Мы с Гарибальди потоптались вокруг агрегата. Чего-то не хватало для полного счастья и всеобъемлющей уверенности в свершении научного прорыва.
— Ну а что, — сказал Антон, — может, еще какое животное отправим? Надо же и нам убедиться в том, что машина работает.
Точно! Вот это правильно. Я предложение командира горячо поддержал.
— Да ради бога, — отозвался Костиков. — Только где вы сейчас животное отыщете? У меня нет больше. Если только тараканов на кухне отловить, но их неинтересно отправлять в СССР.
— Можно бродячую собаку поймать. У вас их в районе полно. Особенно на пустыре за гаражами. Постоянно вой стоит.
— Ну, если не лень ночью пса ловить, то флаг вам в руки.
— А, поймаем? — взглянул на меня Антон.
Ну разве мог я упустить возможность собственными глазами запечатлеть перемещение живого существа в Советский Союз? Ни мгновения не раздумывая, согласился.
Мы оставили Никиту наедине с собственным триумфом и отправились к гаражам. Но до этого заглянули в круглосуточный магазин, невзрачный павильон, что стоял буквально во дворе костиковского дома, — за палкой колбасы. Я благоразумно рассудил, что без приманки собаку нам не поймать. Выйдя наружу, закурили.
— Ты не в курсе, что там у нас за дела в руководстве происходят? — решил я по пути поинтересоваться у Антона беспокоившим меня вопросом.
— В каком смысле дела? — не понял он.
— Ну я же чувствую, что в Комитете какая-то волна пошла. Недовольство, что ли. Только вот чем, не вполне ясно.
— Ты по каким это признакам определил?
— Да есть кой-какие. Например, Брынза мне эсэмэску прислал издевательскую. “Че, орел, допрыгался!?” Это же не просто так, правильно?
Какое-то время Гарибальди молчал.
— Вообще-то я не должен тебе об этом говорить, но раз Брынза сам такой придурок, что эсэмэски шлет, то, так и быть, скажу. Волна действительно пошла, и недовольство в Политбюро большое. Недовольство это направлено на нашу Звездочку. Сегодня мне сообщили, что ее деятельность заморожена.
— Заморожена! — я не мог поверить услышанному. — Ни хера себе! Они что это там придумали?! То есть мы сейчас вне игры?
— Совершенно верно. Нам запрещено на время расследования заниматься какой-либо деятельностью в рамках мероприятий Комитета.
— Расследования? Ого! Так они еще и следствие вести собрались!? Подожди, я ничего понять не могу. Чем мы так провинились? Мы всегда были в числе лучших. Да что там говорить, мы лучшими и были.
— Расследование, да. А кроме этого, отдельные бойцы Звездочки, как мне было сказано, предстанут перед революционным трибуналом.
Вот это был уже полный беспредел! Нечто нереальное. И ведь я сразу же, в самый первый момент догадался, почуял, что “отдельные бойцы” — это не кто иной, как я.
— За что? — я даже остановился от изумления. — Чем я им не мил? Что я сделал плохого?
— Не только ты, — вроде как утешил Гарибальди. — Еще Кислая и Белоснежка. Кого вы там кокнули? Профессора из Советского Союза?
Ага, так вот в чем дело! Трибунал по поводу казни провокатора Иващенко. Только с чего это вдруг Комитет решил мстить за его смерть? Что за херотень немыслимая!?
— Ну ты же знаешь, что это ради дела. Он гнидой был, гадом последним. Провокатор гнусный. Сколько мы таких перестреляли! Это же тактика такая. Выжженная земля! Никто из тех, кто против коммунизма, не должен оставаться в живых. Это же не мои слова, это политика Комитета. Они что, отказываются от вооруженной борьбы? Да и потом, изобретение Никиты — оно ведь произошло благодаря тетрадям этого профессора. У меня в голове все это не укладывается! Я столько сделал для КОРКИ, мы вон сейчас пространство обуздали, можем отправлять людей в Союз, обучение там проходить, отдых, да прятаться там, в конце концов! Нас же никто и никогда теперь не поймает! Мы же в людей-невидимок превратимся! Это же такие возможности, даже представить страшно! И в это самое время они хотят воткнуть нам ножик в спину.
— Не драматизируй. Трибунал еще не означает расстрел или что-то в этом роде. Ты на хорошем счету, отличный боец, все знают об этом. Политбюро не рискнет расстаться с тобой. Пожурят, и все. Просто, по всей видимости, их сильно возмутило твое самоуправство. Надо было поставить руководство в известность, чтобы эта ликвидация не превратилась в бандитскую выходку, как это произошло у тебя. Нам же и об имидже надо думать, о популярности в народе. Ты, может, не смотришь телевизор, но знаешь, как сейчас Комитет полощут из-за этого убийства! Мы в телевизионных передачах предстаем форменными исчадиями ада.
— Можно подумать, что раньше нас изображали ангелами.
— Да и потом, откуда ты знаешь, может, у Политбюро были свои планы на этого профессора. Может, он мог стать источником ценной информации, или его хотели как-то по-другому использовать.
— Да как его могли использовать эти недоумки?! Тот же Брынза, какой из него стратег и планировщик? Что он вообще для организации сделал, что так высоко взлетел? С какого хрена такой высокий пост в Комитете занимает нэпман, слуга мирового капитала? Вот кого надо к трибуналу привлекать, а не меня. Вот кто на два фронта работает.
— Так, прекрати-ка этот базар! Субординация есть субординация. Надо ей подчиняться, это закон успешного функционирования организации. Я еще раз говорю: тебе не о чем волноваться. Ты слишком ценный человек. Все обойдется. Прояви смирение и уважение.
Злоба пылала во мне жарко и трескуче. Ох, долго ей еще пылать! Такого гадства со стороны своих я никак не ожидал.
— Не, я этому Брынзе все равно хребет сломаю, — пообещал я.
— Шайтан! — вышел из себя Гарибальди. — Пасть закрой! И чтобы я такого больше не слышал. Ты не сам по себе существуешь, за тобой организация. Помни об этом.
Помни… Нет другого человека, кто бы ежеминутно не помнил об этом так усердно, как я. Я кость от кости организации, плоть от плоти! Я все положил на алтарь ради нее, все, до последнего душевного фибра. Нельзя так со мной.
На пустыре, едва мы добрались до него, нас встретила крупная облезлая псина. Антон посветил на нее дисплеем сотового — та стояла, доверчиво взирая на незнакомцев и рьяно принюхиваясь к будоражащему запаху колбасы. Других собак поблизости не наблюдалось. Что было нам только на руку — отбиваться от стаи голодных псов удовольствия мало.
Гарибальди достал колбасу, отломил от палки не меньше половины и бросил возбужденному псу под ноги. Тот сладострастно заурчал, кинулся на мясо и проглотил его в два ухвата.
— И ловить его не надо, — высказал Антон соображение. — Он и так с нами до дома дойдет. Только мясо подкидывать время от времени.
Так и сделали. Оголодавший и глупый пес с воодушевлением засеменил за нами к Никитиному дому. Гарибальди расчетливо отламывал ему по куску. Дворняга так же доверчиво забежала с нами в подъезд и поднялась до третьего этажа, до самой квартиры Костикова. Тот открыл дверь и впустил нас внутрь. Гений был несколько удивлен, что мы воротились так быстро.
Потом, правда, пришлось повозиться и попотеть, когда мы взялись связывать пса веревками. Собачья душа тут же почуяла неладное и устроила в квартире вакханалию. Ладно, у Никиты дома нет ничего ценного, кроме книг, но и их пес успел попортить, бросившись на сервант, заменявший хозяину книжный шкаф, и выдрав цепкими лапами из ряда фолиантов — кроме детективов и фантастики Костиков ничего не читал — несколько штук. Он еще и порвать их, уже валявшиеся на полу, в какой-то момент успел. Слава богу, оборудование мы от него защитили. Избежать своей героической участи у псины не получилось — мы таки словили ее, прижали к земле и спеленали. Никита всадил ей укол усыпляющего — молодец, подготовился.
Затем он натер тело заснувшего пса своим секретным раствором. Гарибальди поинтересовался, в чем заключается его функция.
— Да просто он очерчивает объект, — объяснил Костиков. — Позволяет машине зафиксировать его как цельность. Она считывает контуры тела и именно их, именно в такой форме выталкивает в параллельное измерение.
— То есть если забудешь натереть яйца, то они могут здесь остаться? — спросил я.
Никита хохотнул.
— Ну, типа того. Хотя у меня и датчики тепла стоят, по ним тоже агрегат объект считывает. Раствор — он, в общем-то, для подстраховки. Хотя, если рассуждать теоретически, произойти может всякое.
— А почему ты уверен, что твои животные отправились именно в советскую реальность, а не в какую-то другую? — задал вдруг вопрос Антон.
— Честно говоря, — ответил предельно серьезно Никита, — такой уверенности у меня нет. Но зато есть уверенность, что это все-таки реальность, а не сгусток небытия. По крайней мере ясно, что это мир с землей под ногами и небом над головой. Ну и потом, если бы это была не параллельная реальность, а что-то другое, например, какая-то межпространственная плотность, то перемещения и вовсе бы не произошло. Это же как в сообщающихся сосудах — если в соседнем нет места, то вода в него не потечет. К тому же координаты Иващенко тоже не просто так взялись. Будем им верить.
Наконец все было готово к запуску. Мы уложили пса на дно солярия, закрыли крышку, и Никита принялся колдовать у щита над рычагами и за компьютером. Через пару минут вся конструкция как-то интересно загудела, а в воздухе распространился странный и довольно неприятный запах. Кроме этого в квартире отчетливо повеяло сквозняками.
— Вот оно! — торжествующе смотрел на нас Костиков. — Межпространственные ветры! Лучше выйти в коридор и беречь глаза. А то вспышка очень яркая. Да и вообще в воронку затянуть может. Затянет — все, кирдык. Расщепит на молекулы и выбросит на берега океана причинности.
Мы благоразумно выбрались в коридор. Я и вовсе в туалет хотел уйти, раз такое дело — ветры да вспышки, — но постеснялся парней. Никита, прямо-таки приплясывая, показывал пальцами на шумящий агрегат, Антон следил за процессом завороженным взглядом, как ребенок, забыв обо всем на свете. Я, признаться, не ожидал от него такого непосредственного восприятия.
Минут через десять после нагнетания ветров и шума случилась, наконец, долгожданная вспышка. Причем исходила она вовсе не из солярия, как можно было подумать, а сама по себе, из воздуха. Я захлопнул ладонями глаза и пару мгновений пребывал в странном состоянии отрешенности. Словно под ногами исчезла твердь, словно я куда-то падаю, и разноцветные пятна складываются перед взором в тихих и печальных бабочек. Тут же это состояние улетучилось, агрегат явно понизил шумливость, и сквозняки с каждой секундой становились все слабее.
Никита бросился к компьютеру, мы за ним. Окно программы, развернутое на дисплее, показывало затухание агрессивно-красного столбца. Через пару минут он вовсе исчез. Костиков рванул к солярию, открыл крышку, и нашему взору предстало пустое дно с покрывшимися то ли копотью, то ли еще чем-то маслянистым и черным веревками.
— Еще один спейсонавт на месте! — сжав от ликования кулаки, потрясал ими над головой гений. — Я и думать не мог, что когда-то доживу до этого дня.
— Слушай-ка! — деловито осматривал солярий Антон. — А не опасно ли одного за другим туда путешественников отправлять в течение дня? Не взорвется вселенная?
— Не думаю, — весь в движении, взбудораженный, отвечал Костиков. — Если армию целую, тогда да, опасно бы. Хотя ты прав, частить, конечно, не стоит.
Еще полночи мы просидели за бутылкой какого-то паршивого ликера, обнаруженного у Никиты в холодильнике. Не будь достойного повода, сам бы я такой никогда пить не стал. Что за дурь вообще — ликеры пить. Но повод имелся самый что ни на есть громкий, так что по рюмочке, по децлу усосали все.
Костиков предложил остаться ночевать у него. Антон почему-то согласился, а я поперся ловить мотор, потому что на такси с вызовом денег уже не хватало. Не люблю просыпаться в чужих квартирах.
Поймал буквально через пару минут. У соседнего дома хачик-бомбила на грязнущей “девятке” высаживал подгулявшую компанию из четырех человек. Я подвалил, предложил пятьсот. Хачик не возражал.
“Ну, вот и ладно, — думал по дороге обо всем увиденном у Костикова. — Надо готовиться к перемещению в Союз. Тем более что здесь начинает пахнуть жареным”.
Поспать удалось часа три, не больше. В половине шестого меня разбудил звонок Никиты.
— Виталий, произошла трагедия, — объявил он голосом и интонацией человека, который мало того, что пьян, но еще настолько подавлен, что может изъясняться лишь возвышенно-нелепыми фразами. — Все это так противоестественно, что у меня просто нет слов.
— Что такое?
— Погиб Антон.
Я спрыгнул с кровати на пол.
— Как?
— Там все очень дико получилось, совершенно нелепо. Если бы я знал, что так все выйдет, разве бы я пошел у него на поводу…
— Да говори ты, что произошло!
— Ну, в общем, сидели мы с ним, разговаривали. Не спалось че-то, он сходил еще за бутылкой, мы ее выпили. Потом он начал уговаривать меня отправить его в СССР… Виталь, я не хотел этого, клянусь тебе! Я отговаривал его, спать уводил, а он ни в какую. Давай, говорит, и давай. А я же так-то мало пью, ты знаешь, а тут тоже что-то меня накрыло. А нельзя же так, когда накрывает! Нельзя. Ни к чему хорошему не приведет. Да и день такой сумбурный был. Спать надо было, а я поддался. В общем, я стал его готовить к перемещению… Виталик, ты только не убивай меня, пожалуйста!
Он замолчал и то ли заплакал, то ли просто с усилием начал подбирать правильные слова — в трубке раздалось нечто напоминавшее бульканье. Я понял, что буду вытягивать из него подробности еще битый час.
— Я приеду сейчас, — бросил ему. — Никуда не уходи и ничего там не трогай.
Слава богу, уже работало метро. Я стоял в трясущемся вагоне, вцепившись в поручни, и строил догадки. Собственно, догадка имелась одна-единственная. Она и подтвердилась.
Полностью обгоревший, дочерна обугленный, скрюченный и ужавшийся в размерах Антон лежал на дне кабины солярия, которую тоже словно вынули из печи. Самая настоящая мумия. Вонь в квартире стояла неимоверная. Дым коромыслом — не продохнуть. Никита же был не в том состоянии, чтобы догадаться открыть окна. Он бегал за мной, пока я распахивал в квартире форточки, как та собака за колбасой, и бормотал оправдания. Почему-то я не высказал ему ни слова упрека.
— Он слишком тяжелый, Виталь, дело только в этом, — всхлипывал Костиков. — Человека вообще нельзя было просто так отправлять. Сначала обезьяну, ведь все путные ученые именно так делают. Обезьяну можно купить при желании. Дорого, да, но для науки ведь. Скинулись бы. А он давай и давай. Именно сейчас хочу, исполни мечту всей моей жизни.
— Прямо так и сказал, — переспросил я, — или это ты сейчас придумываешь?
— Прямо так, клянусь! Мечта всей жизни! Я слабый человек, Виталь. У меня глаза застило. Нельзя в день столько раз отправлять, неправильно это. Там вроде поначалу нормально все пошло, а потом мгновение такое было нехорошее — я сразу понял, что это косяк. Вроде работает агрегат, но я чувствую, не то что-то. Но сразу, дурак, не стал его отключать, жду чего-то. Ну а потом махом полыхнуло все, меня тоже опалило. Видишь, я в ожогах весь. Я кинулся тут же, рубильник вывернул, но гроб этот — тьфу ты! — все равно полыхает. Я на него одеяло накинул, потом воду в кастрюле стал таскать, еле-еле потушил. Но все, поздно.
Я стоял над Гарибальди и думал, что мне теперь с ним делать. Куда прятать тело? Вызвать милицию со “скорой”? Нет, не вариант, заколебешься объясняться. И машины-то нет, чтобы вывести его. Наших позвать? Ну ладно, позову, а потом что? В чистом поле хоронить?
Неожиданным образом решение пришло само собой. Прямо на моих глазах одна из конечностей этой обгоревшей мумии, а именно рука, с тихим хрустом начала вдруг оседать и распадаться. Через две секунды дно кабины под ней уже покрывала кучка комковатого пепла.
Я заставил Никиту найти ведро и совок. Ведро нашлось, совок нет. Пришлось воспользоваться половником. Несколькими ударами я раздробил им тело Антона — оно рассыпалось на бесформенные барханы, — а потом принялся вычерпывать из солярия в ведро пепел. Из ведра по частям вываливал эту душную, вонючую смесь в унитаз и смывал. Нажимал на спуск воды раз двести подряд, соседи, должно быть, охренели от такого бесконечного смыва. Да еще этот сбивающий с ног запах гари. Ладно, что в дверь не стучались и пожарных не вызвали. Безмолвный Никита с бесконечным ужасом в глазах наблюдал за моей работой.
— Никому ничего не говори, — объявил я ему, когда Гарибальди полностью исчез в канализации. — Нам с тобой все это никак не объяснить. Уберись сейчас как следует. Солярий попробуй разобрать. По частям вынесешь на мусорку. Если будут спрашивать, где Антон, — не знаешь. Тетради профессорские сожги. А лучше порви на мелкие куски, а то еще пожар устроишь. Сразу надо было их уничтожить, у тебя сейчас в компьютере все есть. Хотя вряд ли эти сведения уже понадобятся. Да, и на работу не забудь выйти.
Костиков усиленно кивал на мои слова головой. Я поехал домой досыпать. То ли от нехватки сна, то ли от всех этих мерзопакостных событий жутко разболелась голова.
Глава девятая
Чужой среди своих
Миновало три дня. Мне никто не звонил, не слал эсэмэсок и электронных писем. Из дома я старался не вылезать. Мать со своим полюбовником вернулись с дачи и наполнили квартиру традиционным копошением и руганью. Я сидел в своей комнате, смотрел в ноутбуке фильмы и даже в туалет выходил не больше двух раз в сутки. Мать, вспомнив порой обо мне, передавала мне через дверь бутерброды. Ночью, когда эти голубки, наконец, засыпали и в доме наступала тишина, я выбирался на кухню и разогревал суп.
Я ловил себя на мысли, что совершаю глупость, так усердно рассуждая об этом долбаном трибунале и превращая себя мыслями о нем в настоящего невротика. Ведь Гарибальди был прав в том, что не стоило придавать ему чрезмерного значения, — я вполне мог рассчитывать на любое снисхождение со стороны Политбюро, ибо был не тем человеком, кого просто так можно вычеркнуть из списков, отшвырнуть и забыть. Однако что-то беспокоило. Что-то нехорошее таилось в самом воздухе. Такое бывает: ты чувствуешь, что где-то на другом конце света, ну, или хотя бы Москвы, происходит нечто, что напрямую касается тебя. Ты приходишь домой, и вдруг мать встречает тебя с ремнем в руках, потому что только что ей позвонила классная руководительница и рассказала в деталях, как ты ругался на перемене матом и громко, цинично делал хорошистке Лере Баранниковой неприличные предложения на тему совместного секса. Вот и сейчас я ждал чего-то подобного.
Беспокоило и то, что никто из Звездочки со мной не связывался. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного, мы неделями могли не выходить на связь, но сейчас мне казалось, что кто-то обязательно должен был позвонить и поинтересоваться, что произошло с Гарибальди, почему от него нет никаких вестей.
Я было и сам хотел звякнуть Кислой, но в последний момент почему-то передумал. Что, вот так звонить и отчитываться перед ней, что Гарибальди сгорел, а я здесь ни при чем? Жаловаться, попросту говоря? Просить понимания и сострадания? Намекать на то, что хочу уткнуться ей в сиськи, забыться и почувствовать себя маленьким мальчиком? Нет уж, пережду.
Но на четвертый день шевеление пошло. И было оно странноватым. Ко мне приперся Пятачок. Прямо так, без предварительного звонка. Я даже и не вспомнил, приходил ли он так ко мне домой когда-нибудь раньше? Если только в пьяном загуле, а средь бела дня… вряд ли. Он был мил, по обыкновению дружелюбен, но как-то подчеркнуто необязателен и рассеян.
— Ну че, как оно? — уселся он в шаткое кресло, что стояло в углу. — Жизнь молодая и все такое.
— Да какая жизнь молодая! — попытался я не показать виду, что выбранная им манера держать себя мне неприятна. — Это у тебя она молодая, а у меня — так, почти пенсионерская.
— Ну не старь уж себя, не старь, — он так же коряво, с блуждающей и неестественной улыбкой на устах продолжал запускать в разговор бестолковые фразы. — Нечего грустить, вся жизнь впереди. Будет и на нашей улице большой коммунистический праздник.
Мы посидели.
— Чего смотришь? — кивнул он на потухший экран ноутбука.
— Так, разное.
— А-а. Я какой-то фильм недавно видел, финский, что ли, про Великую Октябрьскую революцию. Не смотрел? Ниче кино. И с художественной точки зрения, и с исторической. С пониманием революционной необходимости сделан, даже удивительно. Как-то пропускают такое кино.
— Надо посмотреть. Как называется?
— Да не помню. Ты поищи в Инете, сразу поймешь, что это он. Производства Финляндии, выпущен в прошлом году, Ленин там все время в кадре. Знаешь, прилично его актер играет. Надо бы запомнить имя. Финнов трудно запомнить, язык сломаешь.
— Ну да.
Снова посидели.
— Чего там про Антона слышно? — задал, наконец, Боря главный вопрос, ради которого он, собственно, ко мне и явился. — Куда пропал, где время проводит?
— Антон погиб.
— Погиб? Ты серьезно?
— Абсолютно.
Я рассказал ему, ничего не утаивая, обо всем, что произошло на квартире у Костикова. Ну, может, кое-какие детали сгладил. Борис изобразил сильное душевное переживание.
— А я Никите звонил на днях: говорит, уехал в командировку. На Урал куда-то. Два слова вякнул и отрубился. Я еще подумал, чего это он такой… Слушай-ка, ну а что же ты нас не собрал, не сообщил об этом? Мы же ни в зуб ногой. Да и руководство надо проинформировать.
— В руководстве я только одного человека знаю, и у меня с ним серьезно испортились отношения. Да и не вполне он руководство. Не хочу с ним связываться. Ну, а вы… Сообщил бы рано или поздно. Я не хотел волну поднимать, пафос весь этот. Сам еще не отошел от случившегося, не в лучшем психологическом состоянии нахожусь. К тому же ты наверняка знаешь, что деятельность нашей Звездочки заморожена. Собирать всех — как-то не того уже.
— Да, знаю, — горестно кивнул он. — Козлы! Вот и делай для них революцию.
— Тебе Антон успел рассказать?
— Да, Антон, — чуть замешкавшись, ответил Пятачок. — Звонил мне, предупредил.
Я поднялся с кровати.
— У меня выпивон какой-то был в холодильнике. Давай помянем брата.
— Блин, идти уж пора… Хотя ладно, помянем. Давай, давай.
Я сходил на кухню, захватил недопитую старшими членами семьи бутылку какого-то пойла, взял два стакана. По пути кивнул выглядывавшей из зала матери: мол, друг пришел, выпьем чуть-чуть. Она замахала рукой: ладно, ладно. Перед дверью в комнату остановился и прислушался: не звонил ли Пятачок кому? Вроде нет.
— За Гарибальди! — понял я стакан с мутной жидкостью. — Он был выдающимся революционером.
— Это точно! — отозвался Борис. — Пусть земля ему будет пухом.
Он долго морщился, занюхивая вино рукавом, а потом быстро засобирался.
— Интервью горит, — одевал у порога обувь. — Две недели человека вызванивал. Вроде договорились, но до конца не уверен. Начальничек средней руки, но весь из себя. Хуже нет, чем с такими интервью делать.
— Удачи! — пожелал я ему напоследок.
Два дня после визита Пятачка снова продолжалось вязкое затишье. Чего же оно такое вязкое, тоскливо удивлялся я этому гадкому ощущению? Что за тревога опустилась на плечи, черт ее подери?
А потом вдруг позвонила Кислая.
— Виталя, — взволнованная, неспокойная, — меня эти мудаки достали уже. Ты можешь с ними разобраться?
— В чем дело?
— Да эти, которых ты сектантами называл. Из Советской Церкви. Я им четко сказала, что больше к ним не приду. Все, амба. А они звонить мне продолжают, угрожать вот начали.
— Угрожать? Да ладно. Там одни божьи одуванчики.
— Я серьезно. Ну, как угрожать… Голову отрезать не грозились, но отпускать не хотят. “Ты наша”. Прикинь! Дядя Коля этот особенно, козел хренов. Он же мне намеки разные делал, я уж тебе не говорила, чтобы не злить. Давай сходим к ним сегодня, а? Поговоришь, втолкуешь, что да как.
— Сегодня среда. Разве они по средам собираются?
— Теперь собираются. Ну давай, Виталь! Житья не дают. Разорвать с ними хочу.
— Ну и разорви, екэлэмэнэ. Ты же не девочка-припевочка, сама много чего умеешь.
— Ну не могу я так! Они же пенсионеры все, убогие, больные. Не могу я на них кричать. А тебе это — раз плюнуть. Поедем!
Я прокручивал в голове кое-какие мысли.
— Хорошо, — ответил, — съезжу. Можешь забыть о них.
— Я с тобой!
— Не надо. Зачем тебе там рисоваться? Я на минуту заскочу, объясню им диспропорцию и обратно.
— Ну как уж так. Надо и мне появиться.
— Не надо.
— Виталя!..
— Да.
— Ну тогда ты потом ко мне заезжай. Я давно тебя не видела, соскучилась. Побыть с тобой хочу.
Я снова принялся прокручивать мысли.
— Антон погиб, ты знаешь?
— Антон!? Господи, как? Ты серьезно?
— Несчастный случай… Ладно, будь дома. На месте все расскажу.
— Ой, беда-то, беда! Как же так все это?! — причитала она.
Я нажал на отбой.
Взял с собой ствол и, чуть подумав, дополнительный магазин. Хотел еще гранату — у меня хранилась из старых запасов, — но решил, что это будет лишним. Стоял теплый майский вечер — вечернее солнце, ребятня на велосипедах, старушки на скамейках. Добрался до школы, где заседали сектанты. Сразу заходить не стал: покружил вдоль забора, посмотрел за перемещением народа. Вроде ничего подозрительного. Наконец, обхватив в кармане джинсовки рукоятку ствола, вошел внутрь.
— Любители советской эстрады приходили? — спросил у пожилого охранника на вахте.
— Эстрады? — переспросил он. — Так вроде не сегодня у них собрание.
— Да? — изобразил я удивление. — А чего же мне на сегодня назначили?
— Вот уж не знаю, молодой человек. Они два раза в неделю собираются — по вторникам и субботам. А сегодня, если помните, среда.
— Да, среда. Ошибся.
Вышел на крыльцо и тут же присел — типа завязать шнурок. Огляделся по сторонам, палец на курке. Вроде спокойно все. Поднялся и быстро зашагал к забору, потом так же быстро направился вдоль домов к станции метро. Время от времени оглядывался, но никого за собой не видел. Никто даже не смотрел в мою сторону.
Спокойно, осаждал я себя, спускаясь в метрополитен, не загоняйся. Ты можешь ошибаться.
— Планы по захвату России выработал еще предок преподобного Растафари Хайле Селассие, император Эфиопии Иясу Первый Великий, — тараторил в проходящую мимо толпу псевдоисторическую ахинею местный утрясчик — щуплый парень с копной дрэдов на голове. — Именно он подготовил с ответственным заданием эфиопского разведчика, который позднее стал известен в России как Арап Петра Великого. Александр Пушкин, его потомок, был запрограммирован на генетическом уровне донести до русского народа идеи Растафари. Идеи о преимуществе черной расы над всеми остальными. И его миссия увенчалась успехом. Россия уже готова к тому, чтобы принять власть черных.
— Виталик! — раздался за спиной радостный женский окрик. — Подожди, Виталик!
Я резко развернулся и чуть не вытащил из кармана ствол. Черт, я даже стрелять был готов в обладательницу этого приятного голоса. Радостная, запыхавшаяся от бега, меня догоняла Кислая. Подбежав, бросилась ко мне на грудь и поцеловала в щеку.
— Уфф!!! — выдохнула, восстанавливая дыхание. Смотрела на меня ласково, нежно. — Еле-еле догнала тебя! Ты двигаешься как реактивный поезд. Не угнаться!
— Не заметил тебя, — я осторожно шаркал глазами по сторонам.
— Прикинь, я же все напутала! — хлопнула она меня ладошкой по груди. — Не в среду они собираются, а во вторник. Звонить хотела, а денег на счету нет — представляешь, западло какое! Сразу бросилась за тобой. Как мы с тобой разминулись — не пойму. Охранник говорит: да, заходил молодой человек. Только что. Ну, я к метро. Гляжу: вышагивает такой резкий, стремительный парень. Только ты, больше некому! Хорошо, что догнала!
Мы прошли сквозь турникеты, спустились на эскалаторе и остановились на краю платформы.
— Ну что, ко мне? — держала меня Наташа под руку. — Я коньяк купила, фрукты. Ужин приготовлю. Ты похудел, что ли, Виталик? Щеки впали, глаза… Не ешь совсем?
— Почему, ем.
— И настроения, как погляжу, никакого.
— Да чему радоваться?
— Ну все же. Мне хотя бы. Неужели не рад меня видеть?
— Рад.
— Вот! И я рада.
Вагон оказался полупустой, мы уселись на свободное сиденье, Наталья положила голову мне на плечо.
— Так Антона жалко — сил нет, — шепотом говорила она. — Что с ним произошло?
Так же шепотом, не вдаваясь в детали, я быстро пересказал ей события той злополучной ночи. Она изумленно взирала на меня снизу вверх.
— Подожди, так значит, Никита действительно построил межпространственную машину? Животные — они на самом деле в Союз переместились?
— Кто же знает? Проверить нет возможности.
— Так, может, она вовсе и не в Союз их отправила? Сжигала просто — и все. Животные небольшие, от них ничего не осталось, а человека растворить не могла.
Самое ужасное, что все это действительно могло быть правдой, дорогая моя. Никакой сказки, никакой мечты — только серая и унылая действительность вокруг. Барахтайся в ней и пытайся оставаться сильным. Блин, а может, и Союза нет?
— И Звездочку закрыли, — грустно шепнула Наташа. — Что же будет теперь?
Я взглянул на нее: она была такой грустной, такой красивой — я невольно залюбовался ей. Не сдержался и чмокнул в темечко. Удивленная, она повернула ко мне лицо, улыбалась смущенно — мы потянулись друг к другу губами.
Дурак ты, Шайтан, думал я, погружая в нее язык. Как ты мог заподозрить Кислую, единственного близкого тебе человека? Кого угодно, но не ее, потому что она настоящая. Бросать надо на фиг всю революцию, жениться на ней и уезжать куда-нибудь в глушь. Ради чего вся эта война? Ради неблагодарного человечества, которому на хрен не нужна справедливость, которое смиренно течет по реке жизни и вполне довольно окружающим его положением вещей? Оно недостойно священного и праведного коммунизма.
Я и подумать не мог, что Наташа окажется вдруг такой мастерицей. Она собрала впечатляющий стол — салаты, мясные блюда, фрукты, коньяк — свечи зажгла. Мать ее счастливым образом отсутствовала. Мы сидели, как два тихих буржуина-идиота из слащавых американских мелодрам, и, смущаясь этого нескромного, непролетарского стола, свечей этих, спокойствия и собственной расслабленности, тихо любовались друг другом. Мы даже руки сцепили через стол, прямо как те довольные частнособственническим укладом вещей персонажи американских кинокартин, и глупо улыбались, глядя друг на друга.
Потом она отдалась мне. Я почувствовал прилив сил и продемонстрировал все, на что способен. Старенькая кровать отчаянно скрипела, Наташа стояла на четвереньках, упершись руками в стену, и едва сдерживала стоны. Я ни разу не слышал, чтобы она стонала. Но на этот раз ее прорвало, она заурчала, доверилась голосу, и я тоже не сдержался — мы кончили под атональный сладострастный вопль и тут же рухнули на помятую и уже влажную от пота простыню.
Отдышавшись, она поднялась, поцеловала меня в лоб и ушла в ванную. Вернулась на удивление скоро, буквально через минуту. Я не слышал, чтобы она открывала воду. Смутное беспокойство посетило вдруг меня.
Наташа остановилась у спинки кровати и вытянула вперед руки. В них покоился пистолет с прикрепленным к дулу глушителем.
— Виталий Шаталин! — произнесла она громко, чеканя слова. — Решением трибунала Комитета по освобождению России от капиталистического ига за убийство члена Комитета, бойца Гарибальди, несанкционированную ликвидацию профессора Иващенко и контрреволюционную деятельность вы приговорены к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение немедленно.
Надо же, она почти не волновалась! Ни разу не запнулась.
На долю секунды у меня хватило воображения представить себе, что это шутка. Но лишь на долю. Потому что ее голос и выражение глаз сомнений и разночтений в происходящем не оставляли: все серьезно.
— Я не убивал Антона! — изумленно, не веря своим глазам, смотрел я на нее. — Ты прекрасно знаешь это.
— Вам запрещено произносить оправдательные речи, — она целилась мне в грудь, пыталась быть спокойной и хладнокровной, но я видел, что она отчаянно боролась с душевным смятением — пистолет подрагивал в ее ладонях. — Эту ахинею про смерть в пространственной машине никто всерьез не воспринимает. Вы убили его, чтобы занять место командира Звездочки.
— Приди в себя, дура! — крикнул я. — Чем тебя накачали? Ты в своем уме? Наташа, это я, Виталий! Я же люблю тебя.
— Да-а, — криво усмехнулась она, — сейчас мы и про любовь вспомнили! Что-то раньше вы этого слова не произносили.
— Наташа, одумайся! Тебя профессором запугали, да? Тем, что ты была вместе со мной? Они приказали искупить вину?
— Все, заткнись! — гаркнула она и прищурилась для прицельного выстрела. — Организация превыше всего.
Я выхватил из-под спины подушку и корявым движением руки швырнул ее в Кислую. Раздался приглушенный хлопок выстрела — я не понял, куда ушла пуля, болевых ощущений в теле не возникло. Мелькнула короткая мысль: а ведь хотел я ствол под кровать на всякий пожарный засунуть, да романтика опьянила. Это урок тебе, глупец.
Мозг судорожно фиксировал происходящее: Кислая отбивает подушку ударом кулака, лицо ее перекошено, она безобразна до безумия — как мог я трахаться с этой фурией? — она вытягивает руку для нового выстрела. Или их было уже два?
Я выбросился к ней, как лежал, ногами вперед и ударил ее в живот. Эта сука вскрикнула, согнулась и, падая, отлетела к стене, шмякнувшись об нее спиной. Пистолет отскочил куда-то в сторону, я даже не заметил куда. Она тут же поползла к тумбе с телевизором, что стояла в углу комнаты, — видимо, ствол опустился где-то там. Я вскочил на ноги, прыгнул на нее сверху, сумел просунуть руку ей под горло и тотчас же сжал ее в локте. Кислая захрипела от удушья.
— Кто тебе дал приказ, тварь?! — заорал я. — Брынза?
Она пыталась сопротивляться, ползти вперед, к невидимому мне пистолету, вцепилась ногтями в мою ногу и отчаянно старалась укусить за руку. Я вдруг почувствовал эрекцию, крепкую такую, хорошую — и это несмотря на то, что кончил лишь несколько минут назад. Член покоился прямо между ягодиц, судорожное дыхание и непокорность подмятой самки необыкновенно возбуждали, мне даже захотелось войти в нее.
Я сжал руку крепче, так, что под ней раздался хруст шейных позвонков — Кислая перестала дергаться и затихла. Я чуть ослабил хватку.
— Я не хочу убивать тебя, дура! — шептал я ей в ухо. — Скажи мне, кто тебя заставил? Это Брынза?
— Не знаю никакого Брынзу, — хрипло и сдавленно, что было естественно в ее положении, отозвалась она. — Ты предатель, ты против коммунизма. Трибунал принял решение, и я его исполню. Приказы не обсуждаются.
Она рванулась вперед и почти ускользнула из-под моих объятий. Я навалился на нее всей силой, прижал к полу, снова сумел зафиксировать непокорную шею в согнутой руке и со всей дури сжал ее. В эти мгновения я не чувствовал ничего, кроме бешенства. С жутким отчаянием накатило горькое осознание, что самый близкий мне человек оказался первейшим врагом. Я сжимал ее шею, что-то вопил и уже не пытался контролировать себя — мне хотелось раздавить ее, сломать напополам, скомкать в кровавую бесформенность и вышвырнуть из жизни на веки вечные…
Когда я разжал руки и приподнялся над ней, она не пошевелилась. Какое-то время я ждал от нее сюрпризов и был готов вновь обвиться вокруг ее шеи, но Кислая лежала без движений. Даже дыхания не было слышно.
Я поднялся на ноги, перевернул ее на спину и подергал Наталью из стороны в сторону за подбородок. Потом залепил ей пощечину. Кислая смотрела застывшими глазницами куда-то сквозь меня и признаков жизни не подавала. Я понял наконец, что она мертва.
Пистолет валялся буквально в полуметре от нас — видимо, она потеряла его из виду, потому что дотянуться до него труда не составляло. Я сходил в ванную, умылся, попытался успокоиться и привести мысли в порядок. Сделать это получалось непросто: меня испепеляло горькое и бессильное сожаление. Самым сложным было смириться с простым, но абсолютно удручающим пониманием: все, что было раньше, перечеркнуто, ты один наедине с агрессивным миром, никакой теплоты, никакой поддержки, никакой любви, реальной и желаемой. Словно у меня отрубили ногу или вырезали легкое.
Как же ты могла так запутаться, глупое и безвольное существо?
Вместо успокоения на меня накатила волна злобы и мщения. Я схватил сотовый, нашел в списке контактов Брынзу и нажал на кнопку дозвона. Механический женский голос обломал: “Абонент отсутствует или временно недоступен”.
Гнида. Трусливый пидор. Номер успел сменить! Все равно я тебя достану, где бы ты ни был, мерзкое нэпманское отродье.
Лишь вылив в себя остатки вина и пива, я смог немного успокоиться. Стоило подумать о том, куда девать тело Кислой. Во-первых, с минуты на минуту могла заявиться Наташина мать. Хорошо, если она уехала куда с ночевкой, а что если лишь отправилась к подруге на пару-тройку часов, чтобы дать возможность дочери провести романтическое свидание?
Впрочем, нет. Кислая настраивалась на мокрое дело, значит, не могла отослать мать лишь на пару часов. Она отправила ее на всю ночь.
Но, во-вторых, и это самое главное, заявиться сюда могли мои кореша по Комитету. Вот это уже без сомнений. Им же надо как-то избавиться от моего трупа. Они должны были это продумать, так всегда делается, Кислую не оставили бы одну. Значит, что получается? Кто-то пасет сейчас на улице эту хату. Кто? Вероятнее всего, Пятачок с Белоснежкой. Пятачок уж точно в деле, его недавний визит ко мне это подтверждает. Белоснежка как бы еще под сомнением, но если пораскинуть мозгами, то куда она могла соскочить? Это же обыкновенная практика: если один из Звездочки облажался (а я, по их недоразвитым понятиям, видите ли, облажался), то остальные подчищают территорию и искупают вину. Я же сам подобным занимался.
Итак, двое: Пятачок и Белоснежка. Может присутствовать еще кто-то? Теоретически да, но целую кодлу в засаде держать накладно. Кто-то из звеньевых с ними на связи, это, возможно, и сам Брынза — в случае, если дело пойдет по незапланированному сценарию, они могут прислать еще народ, но пока исполнять праведную месть должны только бойцы из Звездочки. Так что, думаю, только эти двое. Даже уверен. Ну, это еще куда ни шло. Это я еще повоюю.
Я сидел на кровати и напряженно обдумывал план дальнейших действий. Как она должна передать им сигнал? Выставить герань на подоконник, гы? Или просто позвонить? Пожалуй, звонка было бы достаточно. Алло, привет. Индюк в духовке, приходите на именины. Так, допустим, она должна позвонить им до девяти вечера, девять — это дэдлайн. До девяти должно быть все сделано. Если нет звонка, то что дальше? Они звонят сами или просто поднимаются сюда со стволами?
Я бросил взгляд на круглый циферблат часов, что висели на стене над кроватью: они показывали четыре минуты десятого.
В это мгновение в квартире заиграл гимн Советского Союза. “Союз нерушимый республик свободных…” — вот так величественно, пафосно, проникновенно. Телефон. Телефон Натальи — у нее звонком установлен советский гимн. Откуда музыка, где он?
Музыка доносилась из кухни. Я метнулся туда, схватил, пригибаясь, чтобы моя тень не отразилась на занавесках, телефон и глянул на дисплей. “Боря” — горело на нем имя. Ага, значит, исполнительный Пятачок решил разведать обстановку. Он, дурачок, надеется, что Наталья просто потеряла счет времени и забыла сделать ему дозвон. Ну, давай, архаровец, порадуй меня!
Я нажал на кнопку соединения.
— Алло! — раздался в ухе напряженный голос Бориса. — Наташа, все в порядке?
Я молчал.
— Алло! — голос сделался беспокойнее. — Ты чего молчишь? Ранена, что ли?
Я не торопился разочаровать его.
— Кислая, в чем дело! — почти закричал он. Потом вдруг словно спохватился чего-то и замолчал. — Так, — произнес несколько секунд спустя. — По-моему, это наш славный революционер Шайтан. Виталик, это ты! Отзовись, будь добр.
Я хохотнул.
— Я, братэла, я. Не ждал? Извини, что расстроил тебя. Не хотел.
— Что с Наташей?
— Она не может подойти.
— Она жива?
— К сожалению, нет.
— Ты убил ее? — он был искренне изумлен. — Поверить не могу, она же твоя девушка.
— Ну, знаешь. Надо что-то выбирать — любовь или коммунизм. А что, если бы она убила своего парня, это бы тебя нисколько не удивило?
Черт, вот что значит полная и безоговорочная потеря бдительности! В открытом телефонном разговоре несем все как есть, открытым текстом. Да нас только за это расстреливать надо.
— Я и не подозревал, — как-то скорбно выдохнул Борис, — что ты настолько жесток.
— Э-э, друг, да ты прям как Басаев о Путине говоришь! Скользкая печаль, не замечаешь?
— А что, ты Путина вдруг полюбил?
— Знаешь, у него можно многому поучиться. Сколько врагов его передохло, а он все рулит.
— Да, неспроста трибунал за тебя взялся. Я ведь сомневался поначалу во всем этом. Да что поначалу, до последнего момента сомневался. Ну какой ты контрреволюционер, думал. Ты же наш, ты же свой парень. А сейчас, слушая тебя, понимаю, что руководство — оно все же мудрее. Сразу чувствует, где гниль вызревает. Симпатия к Путину все объясняет.
— Это ты сейчас так успокаиваешь себя, олигофрен? Что делать-то собрался? Тебе же не взять меня. Ты лох по сравнению со мной. Я плюну — и ты рассыплешься.
— Я не возьму — другие придут. Ты же понимаешь, что приговор трибунала обратной силы не имеет. Ты вычеркнут из жизни. Тебя больше нет. Я сейчас с трупом разговариваю.
— Ну, успокаивай себя, деточка, успокаивай. Только что это у тебя голос так задрожал?
— Выходи наружу и прими смерть как мужчина!
Вот тут я уже не сдержался и заржал во всю глотку. Пятачок, видать, от моей выходки расстроился и почти сразу отрубился.
Разговор с ним взбодрил меня. Я понял одно: преимущество на моей стороне. Пусть я здесь в мышеловке, пусть незамеченным не выбраться, но я спокойнее и увереннее. Я готов на все, я даже к смерти готов. А он — нет.
Не прошло и десяти минут, как он перезвонил. На этот раз уже на мой сотовый.
— Виталик, не отключайся, это очень важно! — начал он взволнованным голосом. — Я сейчас связался со звеньевым, и он объяснил, что насчет тебя вышло недоразумение. В общем, трибунал не принимал решение о твоей смертной казни. Просто Политбюро высказало озабоченность твоим поведением. Они готовы собраться еще раз и выслушать твои объяснения. Понимаешь? Давай спускайся, и я отвезу тебя домой. А завтра с утра поедем к ним. Я уверен, там все разъяснится. Ну не могут же они тебя, заслуженного человека, просто так списать! Ты извини меня за мои слова и намерения, я же просто солдат революции. Я выполняю приказы. А приказ был неточным, кривой какой-то приказ вышел. Мне сказали, что будет проведено специальное расследование — не провокация ли это против тебя? Они во всем разберутся, я не сомневаюсь.
— Ты сам эту чушь придумал или Брынза нашептал?
— Кто такой Брынза?.. Подожди, подожди, не воспринимай это так агрессивно, я же серьезно. Я правду говорю! Ты нужен организации. Она во всем разберется.
— Если это правда, то поднимайся ко мне сам. Без оружия.
Я отключился. Подполз к занавеске. Выглянул, стоя на корточках, в окно. Окончательно стемнело. Во дворе, в подъездных карманах и на газонах в изобилии стояли автомобили. Пятачок, насколько я помнил, ездил на подержанном “Мерседесе” цвета мокрого асфальта, но определить вот так, из окна четвертого этажа, да еще с ограниченным обзором, имелась ли среди этих машин его, было затруднительно. Да и потом, он ведь запросто мог приехать на другой тачке. И поставить ее не здесь. Нет, так я его местоположение не вычислю.
В подъезд никто не заходил. Я приподнимался время от времени, чтобы разглядеть площадку перед подъездными дверями — там не происходило никакого движения. Да и высовываться так было опасно. Сам Пятачок стрелок никудышный, и даже если предположить, что он расположился в удобной позиции и рассматривает меня сейчас в глазок оптического прицела, можно было не сомневаться, что он промахнется. Но нельзя было исключать, что вместе с ним прислали настоящего снайпера. Ничего нельзя было исключать.
Я отошел вглубь квартиры, уселся на кровать — прямо рядом с телом Кислой, которую перетащил сюда с пола, — и, обхватив ствол, стал ждать. Чего — и сам до конца не представлял. В принципе, чего мне этих клоунов бояться? Если их двое, а возможно, Пятачок и вовсе в однеху здесь кукует, то я вполне могу с ними разобраться. Выйти из подъезда, двигаться перебежками, стрелять, если придется — бабушка надвое сказала, кто тут в лучшей позиции. Другое дело, если их не двое, а больше, и они только того и ждут, чтобы я вышел. Да и темно уже. Темнота не за меня: они знают, откуда я выйду, а я понятия не имею, где они засели. Что же, ждать, пока рассветет? Не заснуть бы только.
Было почти одиннадцать, когда телефон зазвонил снова. Дисплей высветил: “Вика”. Ага, вот и с другой стороны заход. Ну давай послушаем, что ты мне тут тереть будешь.
— Виталик, алло! Виталик, ты живой? Это Вика, ты слышишь меня?
— Слышу, солнышко, слышу.
— Ты где находишься? С тобой все в порядке?
— Да, красавица, все в порядке. Спроси у Пятачка. Он расскажет, что у меня все замечательно.
— Я не с Борисом. Виталик… У меня нехорошие новости. Тебя хотят убить.
— Да что ты! Действительно нехорошие.
— Я серьезно! Мне только что звонил какой-то человек, сказал, что он из руководства, и стал меня запугивать. Говорил, что я должна принять участие в твоей ликвидации. Ты можешь себе такое представить?! Якобы трибунал принял решение о твоей казни. Я поверить в это не могу! Как они опустились до такого?!
— О времена! О нравы!
— Виталик, я не могу, когда ты так шутишь! Все предельно серьезно. По-моему, они уже завербовали Бориса. То есть я хочу сказать — завербовали для твоего убийства. Ты извини, что я все это говорю открытым текстом, времени нет шифроваться.
— Ничего. Сегодня можно, — я был великодушен.
— А кроме Бориса… Я, конечно, не уверена до конца, но вполне возможно, что они и Наташу подчинили. Я понимаю, тебе тяжело это слышать, но ради бога, будь с ней осторожнее! Она слабый человек, она на все способна. Ты случайно не у нее?
Белоснежке надо было идти в актрисы. Она звучала очень убедительно. Не будь я таким тертым калачом и не разбирайся так хорошо в людях, я бы непременно ей поверил.
— Виталик, если ты у нее, то быстро уходи! — она так естественна, так искренна, подумать только! — Я приеду за тобой! Я сейчас в центре, мне нужно минут двадцать. Может, меньше. Я заберу тебя!
— Нет, в этом нет надобности. Она уже не опасна. Да ты же знаешь все.
— Виталик, перестань шутить! Что там у вас произошло? Она напала на тебя, ты ранен?
— Нет, нет, все в порядке. Нам очень хорошо вдвоем.
— Я скоро буду. Жди меня!
Разговор этот вызвал во мне нехороший всплеск сомнений. Еще пару минут назад я был абсолютно уверен, что Белоснежка с ними, но ее взволнованные фразы поколебали эту уверенность. Неужели эта тупая девка могла так талантливо сыграть роль? Я не помнил за ней таких талантов.
Нет, нет, к черту сомнения! Давили на нее, а она отказалась… Ага, откажешься у нас! Это все равно, что подписать себе приговор. Тем организация и сильна, что она не терпит инакомыслия. Она — единый орган, сжатый кулак. Она подчиняет себе все и всех. Досадно, что Комитет во мне не разобрался, но это не показатель. Все равно я верю в организацию.
Впрочем, Белоснежка в Комитете недавно, ее могли и пожалеть…
Минута бежала за минутой, ничего не происходило. Лишь машины, бросая на окна огни фар, проезжали перед домом. Пятачок не поднимался, Белоснежка тоже не приезжала меня спасать. Время от времени я выглядывал в окна и подходил к входной двери, чтобы заглянуть в глазок. Все было тихо.
Минут через сорок Белоснежка позвонила снова.
— Виталик, я уложила Пятачка.
— Что-что ты сделала?
— Он готов. Я пришила его.
— Очень оригинально!
— Оказывается, он сидел в засаде у дома Кислой. Караулил тебя. Я позвонила ему, сказала, что готова помочь. Он так обрадовался, бедолага! Он у меня в машине, лежит рядышком. Давай спускайся! Поедем отсюда. Пока у меня перекантуемся, потом рванем за границу. Я попрошу родителей, они помогут.
— Знаешь, ты необычайно талантлива. Я даже и представить не мог, какой скрытый потенциал таится в тебе.
— Подожди-ка, так Кислая ведь все еще там, с тобой! Насколько я тебя знаю, она уже не жива. Надо избавиться от тела, да? Мы сможем вынести ее вдвоем, как ты думаешь? Похороним вместе с Пятачком. Я подгоню тачку к самому подъезду, никто не заметит. Я сейчас поднимусь, жди.
— Вика! — осадил я ее. Раздосадованный, злой — на себя, несмотря на все удары, не потерявшего глупую доверчивость и готового поверить во все эти бредни, готового принять такой вариант, при котором все могло бы разрешиться так легко и изящно. — Поднимайся без оружия.
— Зачем? А вдруг в подъезде еще кто-то.
— Без оружия, я сказал! Так надо.
— Хорошо, — ответила она смиренно.
Спустя минуту я услышал, как подъездная дверь стукнулась о косяк, по бетонным ступенькам раздались шаги, а еще минуту спустя их обладательница остановилась перед дверью Наташиной квартиры и негромко постучалась.
Что делать? Я опять пребывал в странном смятении. Впустить ее, связать, взять в заложники? А, да им на нее наплевать… Ради нее они меня не выпустят. А что если она действительно завалила Пятачка?
Я посмотрел в глазок. Белоснежка стояла прямо перед дверью, одна. Рук не видно. Я присел на корточки — если выстрелит, то пуля пройдет выше — и повернул ручку замка. Дверь приоткрылась.
— Ты где? — ступила она за порог.
Я схватил ее за руку, рывком развернул к стене, быстро обшарил. Тут же захлопнул дверь.
— Ложись на пол! — приказал.
— Зачем? — изумленно пыталась она повернуть голову. — Виталик, я своя!
— Ложись!
Она послушно улеглась в коридоре. Я заставил ее положить руки на голову и обыскал тщательнее. Оружия при ней не было. Странное дело: я вновь испытал эрекцию. Признаться, и раньше в каких-то отчаянных и смелых фантазиях мне порой хотелось трахнуть Вику. Она была сладкой штучкой. Но две эрекции при таких нестандартных обстоятельствах — не слишком ли это много? Либо я извращенец, либо это реакция на опасность.
— Можно встать? — спросила она наконец.
— Нельзя.
— Почему?
Я уселся к ней на спину и приложил дуло пистолета к затылку.
— Колись, сука! Пятачок внизу?
— Виталик, что с тобой? Я же все рассказала — он мертв. Убери пистолет, я за тебя.
— Тебе меня не провести! Ты думаешь, я поверил тебе? Я тертый калач, крепкий орешек. Я слишком хорошо разбираюсь в людях и знаю, что такое организация. Прежде чем я продырявлю тебе черепушку, хочу услышать, как ты расколешься. Скажи: “Я тебя обманула”.
— Виталий! Шайтан! Как еще с тобой разговаривать? Приди в себя! У тебя крыша поехала. Я за тебя, я приехала помочь.
— Не ври мне, п…да с ушами! Я и не таких ломал!
— Господи, что мне, голову Пятачка надо было принести, чтобы убедить тебя? Ну почему ты мне не веришь, почему?
— Ты лживая, гнойная сука! Я тебя насквозь вижу. Вам не обмануть меня, двуличные люди, я все про вас знаю. Из-за таких, как вы, наши отцы и деды не смогли построить коммунизм. В вас нет стержня. Вы мусор, грязь. Сдохни, тупая мразь!
Я выстрелил ей в голову. Четыре раза. Перед глазами взметались кровавые брызги. Белоснежка не шевелилась. Я схватил ее за окровавленные волосы, развернул голову и заглянул в лицо — все пули прошли навылет, выйдя наружу из глазниц, изо рта, из щеки и застряли в линолеуме. Она сразу же сделалась безобразной. Они все безобразные, эти скользкие суки, если приглядеться к ним пристальнее.
После убийства Вики я потерял спокойствие и осторожность. Не знаю, что опустилось на меня — непоколебимая уверенность в собственной неуязвимости или какое другое наваждение, — но я стал собираться наружу. Чего сидеть, говорил себе, кого ждать? Меня и при свете дня запросто завалят, если уж на то пошлю. Вылезу лучше, пошмаляю в Пятачка — посмотрим, у кого яйца круче.
Ради интереса я все же рискнул позвонить ему с сотового Белоснежки. Он ответит, а я ему: цап-царап! Что, лох вшивый, накололся?! Живой-здоровенький, думал вокруг пальца меня обвести, а в итоге сам облажался? А все потому, что человеческую природу плохо знаешь. Вроде и умный, и статьи с деепричастными оборотами пишешь, а человека-то не понимаешь!
Борис упорно молчал. Молчал — и все. Ладно, не лох. Ладно, полулох. Дозрел до того, что отвечать нельзя в такой ситуации, но это все, на что ты способен. Я же по-любому лучше.
Я добавил в магазин отсутствовавшие пули: вдруг придется стреляться с ним долго. Не в самом же разгаре карнавала перезаряжать. Натянул ботинки, которые оказались забрызганы кровью, достал из кармана Викиного пиджачка связку ключей, перешагнул через нее и выбрался из квартиры в подъезд.
Спускался без особых предосторожностей. Даже ствол из кармана не доставал. Не верил, что меня могут ждать в подъезде. Никто меня и не ждал.
Выйдя из подъезда, присел на корточки и принялся высматривать автомобиль Вики. Массивный джип “Гранд Чероки” сразу бросился в глаза: он был припаркован метрах в пятидесяти от подъезда, в кармане у поворота, где витиеватый Наташин дом делал изгиб и превращался в славную русскую букву “Г”. Такая была в нем архитектурная задумка. “Мерседес” Пятачка определению не поддавался. То ли машина не слишком броская на фоне остальных, то ли его и вовсе здесь не было. Как ни странно, несмотря на теплую ночь, на скамейках перед подъездом не значилось ни одной живой души. Для этого беспокойного гопнического двора — просто удивительно.
Перебежками, от машины к машине, я перебирался к джипу. Высматривал отсутствующий “Мерседес”, но так и не находил.
Стекла на джипе были затонированы, заглядывать в них бесполезно. Я выставил ствол, достал ключи, повозился какое-то время с замком, а потом рывком распахнул дверцу. Салон осветился.
На переднем сиденье, справа от водительского места, лежал человек. Лежал и не шевелился. Я протянул к нему руку, снял с головы знакомую красную бейсболку: он находился ко мне вниз головой, но обмануться в чертах лица было невозможно — это Боря. Пятачок. На груди его виднелось темное пятно.
В эти мгновения я испытал короткий, но всеобъемлющий шок. Это была какая-то лавина липкого страха, жуткого непонимания самого себя и окружающего мира, страшная черная пустота, разом захватившая все пространство внутри. Объяснение всего происходящего ужасало: Вика взаправду, на самом деле приехала меня спасать, завалила Пятачка, а я, дурной и тупой клоун, в благодарность за это отправил ее на тот свет. Более жестоко ошибиться было невозможно.
Я стоял, схватившись за голову, и раскачивался из стороны в сторону. Что же теперь делать? — бежали мысли. Как жить? Уроды гнойные, все вы уроды, все до одного, все поганое человечество, что ввело меня в это помутнение.
Но мог ли я поступить иначе? Был ли у меня шанс разобраться во всем? Кто-нибудь на моем месте сумел бы?
Я чувствовал себя в этот момент самым несчастным и нелепым существом во вселенной… Не было мне ни прощения, ни пощады. Я сел на ступеньку тачки и погрузил лицо в ладони…
“Да не может этого быть!!!” — четко и звучно пронеслось вдруг в голове, а затем так же четко было произнесено мной вслух:
— Не может, и все!
— Это просто развод! — я уже приподнимался на ноги.
— Это испытание на прочность! — разворачивался я и нажимал на курок, уже видя, уже различая лицо Пятачка, привставшего на кресле и целящегося в меня из своего ствола.
Он выстрелил первым, но с расстояния в один метр, а пожалуй и меньше, промахнулся. Я понял это чуть позже: что я едва не позволил окончательно и бесповоротно провести меня за какие-то гребаные быстротечные минуты во второй раз. Вероятнее всего, он промахнулся, увидев, что я смеюсь. Дело вовсе не в том, что он плохой стрелок. С такого расстояния попадают даже малыши. О да, я стремительно погружался в хохот — в сладостный смех освобождения и осознания собственной правоты: люди такие, какие есть, я знаю, что они собой представляют, я знаю, что такое организация, я понимаю принципы, на которые она насаживает этих неизменчивых людей. Я буду побеждать вас всегда, потому что проще и тупее, потому что не допускаю иносказания и варианты трактовок, потому что целен и устремлен к главному, в отличие от вас, дешевых артистов. Вот тебе мой смех и мои злые пули!
Черт, я высадил в него всю обойму! Это неправильно, с него хватило бы и двух пуль. Максимум трех. Я был все же перевозбужден, убивать непросто, а одного за другим собственных товарищей, пусть бывших — еще сложнее. В будущем надо поработать над этим, научиться контролировать себя от и до, потому что подчинять себя эмоциям нельзя. Они испепелят.
Прежде чем затихнуть, Борис еще с минуту корячился на сиденье. Я даже хотел нагнуться и шепнуть ему на ухо что-нибудь проникновенное. Многозначное и эффектное, что окончательно отберет у него силы перед путешествием в страну теней, но не смог придумать ничего путного. Он умер без моих напутствий.
О том, чтобы выбираться отсюда на джипе, не могло быть и речи. Хватит с меня мертвецов по соседству. Я просто захлопнул дверь, зашвырнул подальше связку ключей, спрятал за пояс пистолет и зашагал вдаль от этого проклятого места.
Здания мелькали перед взором, я зачем-то высматривал таксеров, хотя понимал, что ехать домой нельзя, и, лишь заметив светящуюся, но при этом какую-то необыкновенно аляповатую вывеску “Интернет-кафе”, сообразил, что провести здесь время до утра было бы идеальным вариантом. Интернет-салон встретил меня полусонным парнем-смотрителем и тремя подростками, рубившимися в какую-то сетевую игру с выстрелами и рычанием. Время было два часа ночи: я заплатил за четыре часа вперед, уселся на свободное место и погрузился в прелести Интернета.
Должен сказать, что это самое лучшее успокоительное в мире. Я полазил по всем любимым киносайтам, проверил френдленты двух своих блогов, которые не вел уже года три, потому что дело это жутко мне надоело, посмотрел несколько музыкальных роликов — и жизнь показалась проще и веселее.
В шесть отчаливать не стал, потому что еще не определился, куда мне двигать. Продлил еще на два часа, снова погрузился в чужой и такой необычайно милый поток нелепых мыслей, взглядов и суждений, стал даже проходить какой-то идиотский тест, чего никогда не делал раньше, и оказался вполне доволен результатами. Около семи пацаны-геймеры свалили, и я остался в салоне один-одинешенек. Где-то через полчаса к парню-администратору пришла смена — девчушка неформальной внешности. Она, к моему неудовольствию, принялась усердно коситься на меня и даже, как мне показалось, хотела заговорить. Я не дождался до окончания оплаченного срока и покинул интернет-кафе без десяти минут восемь.
Едва вышел наружу, раздался звонок. Номер был городским и абсолютно незнакомым. Я смотрел на дисплей сотового и решал, отвечать ли на этот вызов, который, чувствовалось, ничего хорошего не принесет, или же выбросить телефон прямо сейчас в кусты. Однако ответил. Что я, лох, в конце концов, чтобы пугаться телефонных звонков?
— Виталий Валерьевич? — поинтересовался приятный женский, этакий позитивно-офисный голос. — Я не ошиблась?
— Да, я, — отозвался я довольно резко. — Чего хотели?
— Вас беспокоят из “Центра “П”. Вам ничего не говорит это название?
Ее конспиративный заход мне жутко не понравился.
— Ничего. Я разгадывать твои загадки не собираюсь. Передай Брынзе, что он в любом случае не жилец. Всего хорошего.
— Подождите, подождите! — поспешила успокоить меня девушка. — Я извиняюсь, может быть, я неправильно начала. “Центр “П” — это научное подразделение миграционной службы Российской Федерации. Я звоню, чтобы обрадовать вас. Ваша заявка на эмиграцию в Советский Союз удовлетворена.
— Заявка… — я был растерян от такого поворота. — То есть вы те, кто отправляет людей в СССР?
— Совершенно верно. Мы занимается переправкой эмигрантов в параллельную реальность. Должна вам сказать, что удовлетворяется лишь малый процент заявок. Вы — один из счастливчиков. Главным аргументом для положительного решения послужило то обстоятельство, что ваши родственники на той стороне дали согласие вас принять.
— Мои родственники? Они у меня там есть?
— Ну, не совсем ваши… Родственники того человека, который является вами в советской действительности. Вы же наверняка знакомы с теорией параллельных вселенных. В общем, они дали согласие и даже ускорили процесс со своей стороны. От вас требуется в течение сегодняшнего дня подготовить деньги, двенадцать миллионов, если помните, за оплату наших услуг. Завтра утром, а именно в семь часов, вам следует явиться на Пушкинскую площадь к памятнику Пушкину — наверняка знаете, где он находится, — там вас будет ждать наш сотрудник. Вы проследуете с ним непосредственно в наш центр, там в течение двух дней мы будем готовить вас к перемещению в Советский Союз и за это же время завершим финансовые дела. Способов передачи денег много, так что не волнуйтесь и не пытайтесь собирать эту сумму наличными. Нас вполне устраивает безналичный расчет. После того, как деньги будут перечислены на наш счет, мы пожелаем вам доброго пути, и вы отправитесь на постоянное место жительства в СССР. Вы можете взять с собой личные вещи, но не больше трех килограммов. Что-то очень важное. Не берите продукты питания и одежду. Надеюсь, я все доступно объяснила. Вопросы есть?
Вопросов у меня было множество, но я пребывал сейчас не в том состоянии, чтобы внятно их сформулировать. В голове вертелся сонм мыслей: ведущая среди них заключалась в том, что это просто дьявольский обман моих бывших товарищей, пытающихся достать меня и замочить. Затем она сменилась робким пониманием, что, похоже, все это на самом деле. Понимание это несло с собой еще более тугой сгусток разнообразных эмоций. Откуда я, на минуточку, достану эти двенадцать миллионов, а? Эта долбаная заявка была с моей стороны просто жестом отчаяния, мрачным приколом. Я никогда всерьез не рассчитывал, что действительно смогу эмигрировать в Союз таким способом.
Денег нет — над чем же тогда грузиться?
— Хорошо, девушка, — ответил я бодро. — Вы принесли мне чрезвычайно радостное известие. Я непременно буду ждать вашего сотрудника завтра утром у памятника Пушкину.
— То есть вы подтверждаете свое участие в миграционных мероприятиях? — спросила она.
— Да-да, конечно!
— Дело в том, что многие в последний момент меняют решение. Кроме этого, бывают проблемы с деньгами. Я спрашиваю вас обо всем этом потому, что мы должны начать готовить оборудование, это трудоемкий процесс, и мы должны быть уверены в вашем выборе.
— Он тверд как никогда! — заверил я ее.
Девушка пожелала мне хорошего дня и отключилась. Я остался наедине с собой, сбитый с панталыку и совершенно потерянный. Умом понимал, что это просто прикосновение к неосуществимой сказке, нелепое, случайное, совершенно дикое, но сердце готово было разорваться от горчайшего сожаления. Быть в шаге от заветной цели и лишиться ее лишь по банальной причине отсутствия денег — что может быть тяжелее!
Впрочем, я уже лихорадочно прокручивал в голове местоположение знакомых банков и перебирал способы нападения на них.
И одновременно не мог отделаться от ощущения, что братва по Комитету нащупала, наконец, мое слабое место и хоть таким изощренным способом, но все ж заманит меня в свои сети.
В общем, я был совершенно потерян.
Буквально через пять минут о банках пришлось забыть. Черный автомобиль — марку различить не успел — остановился, съезжая на обочину, прямо передо мной, из него выскочили три подвижных мужика и быстрыми, поставленными ударами сбили меня с ног. Я успел выхватить ствол, но пустить в дело не сумел — его вырвали из рук. Был он к тому же бесполезен, так как все патроны я расстрелял. Лох, чего тут скажешь.
Еще через какие-то секунды я оказался внутри салона с залепленным ртом, связанными руками и повязкой на глазах. Автомобиль рванул с места.
Вот и все, подумал я, допрыгался.
Глава десятая
Одинокий
Мы катались по Москве часа два, не меньше. Мне это время и вовсе показалось самой Бесконечностью — я вспомнил всю свою жизнь и обнаружил в ней несоизмеримо больше бессмысленности, чем когда бы то ни было. Я даже постарался принять будущую смерть философски: как самурай. Что, мол, в ней такого — все мы бренны. В голове, не останавливаясь, звучала песня Боба Дилана с оптимистичным припевом: “Just remember that death is not the end…” Увы, она не успокаивала ни на йоту. Отогнать ее, к своему неудовольствию, я тоже не мог.
Между тем я прокручивал в голове способы освобождения. То, что меня не пришили сразу, вселяло определенный оптимизм. Видимо, к показательной казни готовят, ждут кого-то. Мне бы с бугаями этими перетереть. В туалет попроситься или сигарету выкурить. Глядишь, и варианты нарисуются.
Я пытался мычать, хватался связанными руками за яйца и отчаянно передавал в окружающее пространство простую мысль о том, что сейчас обоссусь. Поначалу мужики на мои подсказки не реагировали, потом, разозлившись, принялись меня осаждать — еще в рамках приличия, одергиваниями и легкими тумаками, но, наконец, вышли из себя, и один, он сидел справа, от души врезал мне под дых. Я загнулся и минут десять восстанавливал дыхание.
Надо было в этой ситуации поступить предельно тупо: взять и нассать в штаны. Пусть бы сиденье моей горькой мочой пропиталось, все бы хозяину западло. Но я на это действие почему-то не решился. Вроде как стыдно, да и вообще не по-мужски. Вот она, глупость человеческая: меня убивать везут, а я о приличиях думаю, о понятиях. Что тут еще остается, кроме как прокрутить в голове в очередной раз песню Дилана?
Машина остановилась, и я понял, что конец близко. Бойцы зашевелились, стали почему-то выходить наружу, а меня вслед за собой не тащили. Свое место покинул и шофер. Я тут же склонился к мысли, что со мной хотят изобразить дорожно-транспортное происшествие. В принципе, это оставляло какие-то призрачные шансы на спасение. Если, конечно, предварительно в голову не выстрелят.
Какие-то секунды я оставался в салоне один и даже начал было судорожно растягивать скотч на запястьях, но вскоре дверь открылась, и рядом со мной неторопливо уселся человек. Он тут же развязал мне глаза и освободил рот. Я моментально узнал его — черт, еще бы не узнать этого человека! — и был немало удивлен тому, что сейчас со мной оказался именно он. Одинокий — так я его именовал. Его присутствие определенно меняло ход развития событий. О моем убийстве речь уже вряд ли могла идти. Хотя…
— Виталий, — начал он, глядя на меня умными, проницательными и бесконечно грустными глазами, — я извиняюсь, что пришлось поступить с вами так, но все это сделано ради вашей безопасности. Слишком много людей заинтересовано в вашей гибели. Хочу вас заверить, что мы ваши друзья. Я хотел бы вам и руки освободить, но, зная ваш буйный нрав, как-то опасаюсь делать это. Вы не броситесь на меня?
— Нет, — ответил я. — Освобождайте, Валерий Федорович. Ничего я вам не сделаю.
— Вот как! — удивился он. — Так, значит, я для вас не Мистер Икс? Ну что же, пожалуй, это к лучшему. Будем общаться как старые знакомые.
Он достал из внутреннего кармана пиджака миниатюрный перочинный нож, раскрыл его и перерезал мои липкие скотчевые путы. Я с удовольствием потирал руками друг о дружку — за это время они изрядно затекли.
— Позвольте поинтересоваться, — спрятал мой собеседник ножик в карман, — что же вам обо мне известно?
— Воды не будет? — попросил я. — Пить хочется.
— А, да-да. Здесь есть.
Он повернулся назад, достал из-за моей спины бутыль с водой и передал ее мне.
— Вы Валерий Сидельников, — ответил я, когда жажда была утолена. — Крупный бизнесмен, владелец заводов, газет, пароходов.
— Ну, вы преувеличиваете мое благосостояние! — тут же отреагировал с улыбкой сосед. — У меня довольно скромный бизнес.
— А еще вы член Политбюро КОРКИ, — демонстрировал я новую главу своих знаний об этом человеке. — Один из лидеров организации.
— Вы удивительно осведомлены, Виталий, — отозвался, уже без улыбки, мой собеседник. — Пожалуй, кое-кто в организации действительно вас недооценивал. Я, конечно, не собираюсь спрашивать, откуда у вас эти сведения, но если вы мне расскажите об их источнике, я буду вам признателен. Что, неужели все рядовые бойцы Комитета знают в лицо членов Политбюро?
— А еще вы мой отец, — не обращая внимания на его слова, добавил я. — Что, папа, обниматься, целоваться будем?
Одинокий бросил на меня выразительный, какой-то предельно удивленный взгляд и, видимо, почувствовав, что переходит отмеренную для самого себя грань эмоций, отвернулся. Несколько тягучих и долгих секунд царило молчание.
— Ну хорошо, — вышел, наконец, из задумчивости Сидельников. — Было бы глупо отрицать это. Я действительно твой отец. Ты, наверное, пылаешь ко мне праведным гневом, презираешь меня за то, что я бросил вас с матерью. Но должен сообщить — не в качестве оправдания, а исключительно для понимания, ты же умный, — что нормальных семейных отношений с твоей матерью у меня никогда бы не сложилось. Я ее не любил. Она меня — тоже. Это была совершенно случайная связь. К сожалению… ну, или к счастью, не знаю — ты стал ее продолжением. Это мать рассказала обо мне?
— Нет, — мотнул я головой. — Она понятия не имеет, кто ты сейчас и чем занимаешься. По-моему, она даже уверена, что ты уже умер. Я сам наводил справки.
— У тебя ведь есть отчим, да? Как его… Эдуард вроде?
Вона как! Папа Валера следит за моей жизнью!
— Он не отчим, он сожитель матери. Они не расписаны. Эту связь тоже можно назвать случайной, они вместе до первого скандала. Жизнь моей матери целиком и полностью состоит из случайных связей. К счастью, она больше не совершала ошибок и не рожала детей.
— Виталик! — Сидельников тяжело вздохнул. — То, что я не жил с вами, не значит, что я отношусь к тебе как к чужому человеку. Я все эти годы интересовался твоей жизнью, помогал по мере сил. Помнишь тот целлофановый пакет с пачкой денег внутри, который ты нашел в почтовом ящике? Он не просто так там появился.
— Это был ты? Спасибо. Мы с пацанами знатно покуражились. Вроде бы именно тогда я первый раз попробовал бухло.
— Вообще-то можно было найти им применение и получше.
Я исподлобья рассматривал его профиль. Неужели я похож на него? Нет, никакого сходства. Или просто мне не понять со стороны?
— Если бы мать знала, что ты так приподнялся, она бы руки на себя наложила от отчаяния.
— Да брось! Разве я приподнялся? Если хочешь знать, я пошел в бизнес от отчаяния. Я кость от кости советский человек, мне противны все эти меркантильные рыночные отношения. Не просто же так я начал борьбу с капиталистической системой.
— Ты с коллегами придумал отменное ноу-хау. Новая трансформация сетевого маркетинга! Под видом борьбы за социалистические ценности создать собственную армию. И конкурентов можно эффективно пугать, и на бирже играть. Провели атаку на банки — получай барыши от падения курса акций. Постреляли в центре Москвы — с должностей полетели неугодные министры.
— Ой, как ты не прав! — Сидельников был искренне возмущен. — Ты абсолютно не прав. То, что в руководстве Комитета находятся в том числе и предприниматели, ни о чем не говорит. Незрелая, подростковая позиция — рассуждать так, как ты. У людей по-разному складывается жизнь, кто-то идет в науку, кто-то в искусство, кто-то в бизнес. Ты же осведомленный человек, ты должен знать, что в Политбюро кроме бизнесменов есть и ученые, и деятели культуры. Главное заключается в том, что все мы боремся за лучшую жизнь для всего народа. Да, такую организацию на голом энтузиазме невозможно создать. Нужна постоянная материальная подпитка. Откуда ее взять, скажи мне? Неоткуда. Но есть честные люди, обеспокоенные судьбой страны. Они могли бы заработать миллионы и жить в свое удовольствие. Но нет, они видят, что страна катится в пропасть, что весь мир катится в пропасть, и пытаются что-то сделать, как-то остановить этот процесс. Ты думаешь, я прирос к своему бизнесу и жить без него не смогу? Да я, не задумываясь, откажусь от него, если только в России произойдут какие-то подвижки к лучшему! Просто мы вынуждены погружаться в зло, работать в этой капиталистической экономике, вылавливать в ее мутных реках пропитание для себя, и все это ради светлого будущего человечества. Невозможно оставаться гордым и честным, когда начинаешь борьбу. Все гордые и честные сидят на диванах, чешут задницу и наблюдают за борьбой со стороны. А мы вынуждены вариться в этом адском котле, зато нашими стараниями мы даем людям возможность увидеть другую реальность, альтернативу. Мы зовем их за собой.
— Очень убедительное выступление, — покивал я.
— Не будь таким циничным! — воскликнул Сидельников. — Вот ты-то почему пошел в КОРКИ, если весь такой правильный из себя?
— Видимо, это наследственные гены, — ответил я и увидел, как он морщится еще сильнее. — Ну ладно, — я решил быть менее колючим, пожалел его, что ли? — Просто мне было наплевать, с кем и как делать революцию. Потому что на самом деле это, прежде всего, моя личная революция, моя собственная борьба. Ты говоришь “погрузиться в зло”? Да, пожалуй, именно так я это и воспринимал. Неважно как, неважно, какими методами, неважно с кем — главное, приближаться к поставленной цели. Хоть на миллиметр, но приближаться. Не жалеть никого: ни себя, ни окружающих. Если надо, положить всех ради светлой и высокой цели. Только так можно что-то изменить в этом мире, правда?
Он вроде бы и соглашался со мной, но не вполне. Помолчав, высказал что-то вроде упрека:
— Ну, ты-то у нас погрузился в зло на всю катушку. Совсем с петель слетел. Хоть ты и мой сын, но я поражен и шокирован тем, как легко ты оставляешь за собой трупы.
— Я только защищался! — воскликнул я. — Я не могу ждать, как баран, своей участи и послушно блеять, когда меня приходят убивать.
— Ты не должен был трогать того профессора.
— У вас были на него планы?
— Может быть, но не в этом дело. Тебе никто не давал на это санкций. Ты же должен понимать, что организация — это, прежде всего, дисциплина.
— Хорошо, за профессора я готов был ответить, но откуда взялись обвинения в убийстве Гарибальди? Он погиб в результате несчастного случая, я и думать не мог желать ему смерти.
— Это слишком туманная история. Насколько я знаю, твой знакомый Никита Костиков дал показания, в которых ты выступал как заинтересованное в его смерти лицо.
— Вон оно что! Хотя нет, не верю: его заставили дать такие показания. Заставили силой.
Одинокий ничего не ответил на это, и я понял, что возразить ему нечего.
— Ну так чего же ты ждешь? — спросил я. — Позови своих головорезов, пусть они пристрелят меня. Политбюро выразит тебе благодарность.
Он вздохнул.
— К сожалению, я был в отъезде, когда проходило заседание трибунала. Я бы не допустил такого решения. Нашлись люди, которые очень сильно захотели от тебя избавиться. Но ты все-таки мой сын. Я распорядился задержать тебя не для того, чтобы причинить вред, а чтобы помочь.
— Ага, ты решил помочь, когда меня чуть не убили три раза!
— Знаешь ли, не все быстро делается. Надо собрать надежных людей, потому что не каждому можно довериться, вычислить твое местонахождение. Ты опять заставляешь меня оправдываться, мне это совсем не нравится. Но если хочешь знать, у меня все это время сердце кровью обливалось. Тебе этого не понять, но я бы не простил себе, если б не смог тебе помочь.
— Да ладно, брось! Кроме меня у тебя трое детей. Одним больше, одним меньше — тем более, если я отрезанный ломоть.
— Не говори так, ты не отрезанный ломоть. Я следил за тобой все эти годы, радовался, переживал. У меня слезы по щекам текли, когда мои люди приносили твои фотографии: вот ты идешь по улице, вот качаешься на качелях, вот ешь мороженое. Когда ты попал в КОРКИ, я испытал шок: нет, это невозможно, думал я, нельзя позволить ему пропасть здесь. И одновременно радовался за тебя: у меня вырос хороший сын, он умеет отличить добро от зла, он встал на путь борьбы.
— Я сейчас расплачусь.
— Э-э, да что я тебе объясняю все это! — раздосадованно взмахнул Сидельников рукой. — У тебя нет детей, разве тебе понять.
Я снова отхлебнул из бутыли воду.
— Ну и какие у тебя планы? — спросил у него. — Что собираешься со мной делать?
— С тобой может быть только один план: отправить тебя за границу. Сделаю тебе паспорт на другое имя, дам денег. О стране сам подумай, на конкретном варианте не настаиваю. Будешь жить тихо, мирно, устроишься на работу. О революции придется забыть, ты сейчас вне игры. Если в Комитете узнают, где ты, то достанут и за границей. Так что высовываться нельзя.
Я почувствовал в груди жжение и смутное очертание Возможности. Возможности осуществления сокровенных желаний.
— Есть место, где меня никто не достанет, — сказал ему тихо. — Помоги мне отправиться туда.
— Что это за место?
— Советский Союз!
— Хех, Советский Союз!.. — воскликнул он. — Кто же тебя туда пустит?
— Я подавал заявку на эмиграцию. Сегодня утром мне позвонили и сообщили, что она удовлетворена. Завтра я должен явиться на встречу.
— Удовлетворена?! Подожди, подожди, а не провокация ли это? Может быть, тебя просто-напросто выцепляют так? Я же не в курсе всех операций Комитета. Да это и не Комитет, может, а ФСБ. Вдруг ты находишься у них в разработке?
— Я думал об этом. Риск есть, но я чувствую, что все по-честному.
— Кем тебе назвался звонивший — представителем миграционной службы?
— Да, это была девушка. Она из некоего подразделения под названием “Центр “П”. Он занимается эмиграцией в Советский Союз.
— “Центр “П”… Возможно, такой и есть, что-то слышал вроде, но все равно это ни о чем не говорит. Что именно она тебе сказала, какой главный аргумент? Просто так не могут разрешить эмиграцию в Союз.
— Она сказала, что мои родственники в Союзе дали добро на мое переселение.
— Родственники… Какие, к чертовой матери, родственники?.. Хотя да, там должны быть такие же мы… Ну, не знаю, слишком высока опасность. Да и потом, это же не бесплатное удовольствие.
— Да, надо заплатить двенадцать миллионов.
— Ого! Долларов, что ли?
— Рублей.
— Все равно немало. И ты хочешь, чтобы я дал тебе эти деньги?
— Ага, — кивнул я. — Ты же любящий папа.
Какое-то время Сидельников молчал.
— Виталик, Союз — это иллюзия… — выдохнул наконец он свои сомнения. — Я не хочу сказать, что его нет вообще, но отправляться туда нельзя. Это абсолютно другой мир, другая вселенная, в конце концов. По большому счету о ней ничего неизвестно. Вдруг там совершенно другие физические законы?
— Профессор из Союза ничего об этом не говорил. По телевизору тоже ничего подобного не показывают.
— Да мало ли что там показывают! Не верь никому — ни профессору, ни телевизору.
— Тогда и тебе не надо.
— Мне — верь. Я добра тебе желаю.
— Если желаешь добра, то помоги улететь в Союз. Это все, о чем я тебя прошу.
Этот суровый, отстраненный человек повернулся ко мне и пристально, отчаянно как-то посмотрел мне в глаза.
— Сынок, — шепнул он. — Если ты улетишь в Союз, то мы больше никогда не увидимся. Оттуда нет возврата.
— Не увидимся. Но так лучше. Это же идеальный мир! Папа, ради чего мы боремся здесь? Ради того, чтобы построить этот мир. И мне остался до него всего шаг.
— В том-то и дело. Мы боремся, чтобы построить его здесь. Это наша судьба. Готовый идеальный мир создан не для нас, мы должны его заслужить.
— Пусть меня застрелят за мои мысли и поступки, но я заслужил его!
— Виталик, возможно, тебе кажется, что там легко и прекрасно, но вдруг он разочарует тебя?
— Он не может разочаровать!
— Несмотря на свою ненависть к капитализму, ты его продукт. Ты привык к этой жизни, не к той. Ты абсолютно несовершенный человек, тебе будет непросто в совершенном мире.
— Я справлюсь. Я обязательно справлюсь!
Отец долго молчал. Сидя неподвижно, изредка моргая, смотрел прямо перед собой. Потом едва заметно кивнул и произнес:
— Хорошо. Если ты хочешь, пусть будет так.
Мы пересели в другую машину, просторнее и шикарнее, отцовские братки ехали впереди, путь пролегал ко мне домой — мне требовалось забрать кое-какие вещи.
— До завтрашнего утра мне надо выполнить одно дело, — объявил я отцу. — Ты можешь мне помочь, но если не хочешь, я справлюсь сам.
— Что это за дело?
— Я должен убить Брынзу.
— Исключается, — коротко отрубил он.
— Я не могу улететь в Союз, зная, что эта гнида останется здесь жить.
— Еще раз говорю тебе: это исключено. Либо я даю тебе деньги и ты улетаешь в Союз, либо ступай на все четыре стороны и делай что хочешь. Но о Союзе можешь забыть.
— Мне нужен всего час. Может, два.
— Виталик, я позабочусь о Брынзе.
— На самом деле?
— Обещаю тебе.
— Ты обманываешь меня.
— Нет, не обманываю.
— Пристрели его самой ржавой пулей, какую найдешь.
Подручные отца проверили подъезд — все было чисто. Я в квартире находился недолго, потому что оказалось, что брать с собой мне по большому счету нечего. Кроме паспорта и свидетельства о рождении вообще нечего. Растерянно окидывал я взглядом вещи и ни за одну из них не мог зацепиться. Взять внешние диски с коллекцией советских фильмов? Да в Союзе такого добра с избытком. Коллекцию советской музыки на болванках? Этого там тоже хватает. Махнул в конце концов рукой и направился к выходу.
Перед дверью остановился и, немного подумав, заглянул в зал. На диване, накинувшись дырявым пледом, спала мать. Эдя, на мое счастье, отсутствовал. Я решил, что надо быть хорошим сыном и попрощаться с матерью по-человечески. Тем более, если она спит и ничего не сможет мне ответить.
Но едва я присел на корточки перед ней, она, словно почувствовав мое присутствие, открыла глаза. Я смутился.
— Ты чего? — спросила мать сиплым голосом.
— Мам, уехать мне надо, — ответил неохотно. — Не ищи меня.
— Надолго?
— Да сам еще не знаю. Может, и надолго.
— Виталь, денег нет ни копейки, ты уж сам найди, если не хватает. Займешь, может, у кого.
— Да есть у меня деньги! Просто я сказать тебе хотел…
Я почувствовал в груди неприятное жжение от этого не в меру сентиментального захода. Мне такие эмоции не свойственны, я не умею с ними справляться. Сказать ей, что я люблю ее? Поцеловать в щеку и попросить не поминать лихом? Добиться ответного просветленного взгляда и непрошеных слезинок? Только будет ли все это правдой?
— Да, в общем, ничего особенного… — осекся я. — Если кто будет спрашивать, говори, что устроился на работу. Куда — не знаешь.
— А ты на работу устроился?
— Да. — Я поднялся на ноги. — Может, там жить останусь.
— А куда, Виталь, куда? — крикнула она мне в спину.
— Да неважно это, — отмахнулся я.
— Слушай-ка! — остановила она меня уже на пороге. — Тут к тебе люди какие-то то и дело ходили. То парень, то девушка, то вообще мужик с усами. Интересовались, где ты.
— Пусть ходят.
— Ты, случаем, денег не должен им? С нас требовать не будут?
— Не должен, расслабься… Все, мам, пока! Не болей.
Не оглядываясь, я выскочил из квартиры наружу. Я счастливый человек, что бы там кто ни думал. Меня ничто здесь не сдерживает. Я покидаю родной дом с чувством облегчения.
Остаток дня и ночь я провел в одной из отцовских квартир. Обыкновенная такая двушка в спальном районе с совершенно заурядной, пусть и чуть побогаче, чем обычно, обстановкой. Видимо, он приезжал сюда развлекаться с любовницами. Все это время со мной дежурили два его архаровца.
Домой — а жил он в загородном элитном поселке — Сидельников меня не повез. Видимо, не хотел шокировать свою нынешнюю семью известием о наличии старшего сына. Я бы, конечно, его не выдал, но под какой легендой он мог меня привезти к себе и оставить на ночь? Не под видом же друга. Так что обижаться на него не стоит.
Наутро он приехал проститься. Мы выпили по стакану чая, перебросились парой ничего не значащих фраз и отправились к памятнику великого русского поэта.
— Сколько можно будет, мы тебя проводим, — сказал отец. — А то мало ли что. Ты, случаем, оружие с собой не взял?
— Ствол твои забрали. Других нет.
— Вот и ладно. С ним тебя туда в любом случае не пустят. А того хуже, и прямиком на Лубянку отправят.
Конечно, я понимал все это. Но пистолет было жалко. Он был единственным моим другом, я доверял только ему.
— Вот, — протянул мне отец банковскую книжку. — Это деньги. Счет на твое имя. Расплачивайся только тогда, когда убедишься, что все в порядке. Они непросто достаются.
Э-э, папаша! Что там ни говори, а превратился ты в законченного капиталиста! Никакой, на хрен, революции у тебя не получится, потому что для нее надо быть голодным и злым. Ладно, теперь это меня не волнует. Хитрость, а она же и правда, в том и состоит, что в определенный момент надо отказаться от коллективной судьбы и выбрать судьбу личную. Только так можно достичь заветных берегов.
Быть может, я рассуждаю как законченная сволочь, но сейчас, после всех произошедших событий, я имею на это право.
У памятника Пушкину я топтался недолго. Почти сразу ко мне подошел интеллигентного вида мужчина средних лет, в костюме, и поинтересовался, не Шаталин ли я. Получив утвердительный ответ, он представился Владимиром и проводил до стоящего неподалеку серебристого микроавтобуса “Тойота”. Кроме водителя в нем не было никого. Мы тотчас же тронулись.
Я видел: отцовская машина следовала за нами. Мы выехали за город и еще чуть ли не два часа пилили по дорогам Московской области. Наконец, подъехав к огороженному высоким забором дому, который более всего напоминал обыкновенный загородный особняк русского миллионера, въехали на территорию. Два охранника с автоматами на плечах окинули автобус пытливым, но каким-то будничным взглядом. Высунув руку в окно, Владимир сделал им приветственный знак. Они ответили таким же. Отцовская машина приотстала от нас раньше. Вроде бы ее никто не заметил. По крайней мере ни мой провожатый, ни шофер беспокойства не выразили.
В фойе особняка, представлявшего собой что-то вроде ресепшена в частной клинике, нам попалась лишь невзрачная девушка в очках, которая делала какие-то записи в толстой кожаной тетради. На нас она посмотрела мельком и коротко поздоровалась с Владимиром. Тот проводил меня по поскрипывающей деревянной лестнице на второй этаж, завел в небольшую комнату, главной достопримечательностью которой были двуспальная кровать и небольшой телевизор на тумбе в углу, и объявил, что все эти быстротечные дни перед отправкой в Союз я проведу здесь.
— Конечно, не считая времени на подготовку, — добавил он.
— Эта подготовка, — спросил я, — что она собой представляет?
— Ничего особенного, — отозвался он. — По сути, это и не подготовка никакая, а сугубо медицинское обследование. Наши специалисты изучат ваш организм и подготовят наиболее оптимальный алгоритм пересылки.
— Понятно, — кивнул я.
Владимир тут же покинул комнату, и я остался наедине с собой. Никакого волнения. Никаких страхов. Так и надо, я же крепкий орешек.
До часа дня я смотрел телевизор, а потом та самая девушка, которая встретилась нам в фойе, позвала меня на обед. Столовая располагалась на первом этаже, в ней оказалось всего шесть столов для посетителей и один большой, шведский, с набором разнообразных блюд. Никаких столовых работников на глаза не попалось. Кроме меня здесь принимали пищу две женщины средних лет, в странном одеянии желтого цвета, отчасти напоминавшем медицинское, но более нелепом, и пожилой седовласый мужчина. Для себя я решил, что женщины — это сотрудницы центра, а мужчина — такой же, как я, эмигрант. Более точно определиться с ними возможности не представилось: никто из них со мной не заговорил, да и желания к тому не выказал. Я же заговаривать с ними первым и не думал.
(Окончание в следующем номере)