Том третий (2004–2011). Предисловие Ю. Казарина
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2011
Из “Антологии современной уральской поэзии”
Том третий (2004–2011 гг.)
Поэзия надтерриториальна. Так ли это? В глобальном смысле
— да, так как поэзия — феномен мировой, планетарный, космический. Я бы уточнил: надъязыковой. Мы знаем несколько языков, существующих надтерриториально — это английский, испанский, китайский, русский и некоторые другие (английский — единственный из этого ряда язык, обладающий данным качеством в силу своей агрессивной, бесстрастной и монофункциональной номинативности: все в мире может быть названо по-английски с разной степенью точности, но с непременной и безапелляционной обязательностью). Язык и поэзия — не одно и то же, хотя поэты-эмигранты, переживая лингвоностальгию и языковое одиночество, неизменно испытывали патологические приступы лингвоцентризма (Бродский, например: его “диктат языка”; Олег Дозморов, живший в Уэльсе, а теперь обитающий в Лондоне, в одном из писем признается, что теперь понимает: у поэта, существующего вне родной языковой среды, есть только одно бесценное и самодостаточное вещество бытия — его родной язык). Когда живешь там, где появился на свет, почти не замечаешь (или не хочешь видеть) разницу, которая сущностно наличествует в функционировании (и в производимом эффекте) языка как языка и поэзии как поэзии. (Куда интереснее и труднее разбираться в бытовании языка как поэзии и поэзии как языка, но это слишком длинный и отвлеченный разговор, который обязательно приведет к осознанию оппозиций язык — речь, язык — текст, текст — речь, язык — поэзия и поэзия — литература).Поэзия надтерриториальна, но поэты
— существа оседлые. И социально детерминированные. Поэтому москвичи “создают” московскую поэзию, питерцы — петербургскую, а уральцы — уральскую. И дело здесь не столько в топонимической дифференциации, сколько в противопоставлении себя (пишущего стихи здесь: в Перми, в Челябинске, в Екатеринбурге, в Тагиле, в Тюмени и т. д.) — себя, любимого, — центру. То бишь Москве. Дихотомия центр — периферия, метрополия — провинция и ущербна (нравственно), и амбициозна, и самоуничижительна. Термины “нестоличная литература” и “нестоличная поэзия”, устоявшиеся в литературоведении, одновременно и обидны, и “патриотичны” для провинциала. Живущему в провинциальной дыре и читающему Рильке, Данте, Донна, Целана и Фроста не обидно не быть московским. Мировая поэтосфера лишена, слава Богу, истеблишмента и тусовок. Она просто есть. И она накрывает все территории современной России. Но воздействует на них по-разному.Поэтосфера России также обладает некоей загадочной выборочно-точечной кумулятивной силой, направленной одновременно в несколько центров, насыщенных “воздухом и духом культуры”: южно-русский, средне-русский, северно-русский и восточно-русский (ареальное совпадение с рече-говорной системой современного русского языка очевидно; эта система весьма устойчива
— даже массовые миграции акцентов и триединый российский жаргон [уголовно-молодежно-общий] не в силах ни поколебать, ни изменить ее, — такова мощь единения языка и места). В каждом поэтическом ареале есть свои центры, среди которых ведущими остаются московский, санкт-петербургский, уральский и сибирский (есть и северно-русский, и волжский и др.). С метрополиями все ясно: они были, есть и будут. Другое дело — нестоличные сферы поэзии. Они сформировались окончательно в 80-х годах 20 века, в тот период, когда начиналась децентрализация социальных сфер отечественной культуры — поэзия опередила и литературу, и искусство, и, естественно, перестройку культурных институций. Нужен был человек, который, осознавая происходящее, не только аккумулировал бы региональную коллективную поэтическую энергию, но и произвел бы огромную в качественно-объемном отношении работу по фиксации, описанию и селекции поэтического материала в одном из регионов страны. И он — нашелся.Виталий Кальпиди
— один из крупнейших русских поэтов, поэтолог и автор-составитель антологий современной уральской поэзии, один из пионеров-авторов мультимедийного представления поэтического текста (с превращением его в текст креолизованный: музыкально-видео-нарративно-поэтический текст). Деятельность В. Кальпиди в сфере региональной культуры поэзии вызывает уважение и восхищение (кроме того, поэт является прекрасным менеджером и реализатором нескольких евразийских поэтических проектов). Поэзия, естественно, существует сама по себе — без дотаций и экономических преференций (да и без тусовок тож). Кальпиди, обладая великолепным чувством места и времени, создает особую надсоциальную сферу региональной поэзии — культуру поэзии, не только демонстрируя стихи, но и спасая от забвения (и предлагая некий литературный карт-бланш) многих участников антологии. Антологии современной уральской поэзии.Два тома Антологии вышли в 1996 г.
— первый том (30 поэтов и 3 поэтические группы) и в 2003 г. — второй том (60 поэтов). Хронология Антологии такова: 1-й том — стихи 1976–1996 гг., 2-й том — стихи 1996–2003 гг. (Более подробную справку можно получить на сайте проекта — www.marginaly.ru). Согласно мнению литературных критиков, 1-й том вошел в число 20 лучших книг конца ХХ века, а 2-й том вошел в состав трех лучших поэтических книг 2004 г. по решению оргкомитета XVII Московской международной книжной выставки-ярмарки (диплом опубликован на указанном сайте). Более того, выпуски Антологии известны за рубежом. Есть у Виталия Кальпиди счастливое (для всех) качество: будучи известным поэтом не только в России, но и за границей, Виталий Олегович помогает другим, менее известным поэтам; вспомним организованные им коллективные публикации уральцев в Европе, в частности в Италии. Публикаторский альтруизм — свойство подлинного поэтического таланта. Первые выпуски Антологии были высоко и по достоинству оценены такими поэтами/поэтологами, как А. Вознесенский, Ричард Маккейн (Лондон), Дм. Пригов, Данила Давыдов, Дм. Кузьмин, Дэниел Вейссборт и др. Общая оценка такова: Антология великолепна, уникальна и объективна в силу своей непредзаданности, концептуальности, непровинциальности, этико-эстетической свободы, феноменальности, качественно-объемной широты и масштабности. Поэтическая энергия Уральского региона, ее качество и мощь способствовали появлению именно такой Антологии, единственной в своем роде и демонстрирующей “Большой уральский стиль”, “Уральскую школу поэзии”, “Уральское направление” и т. д. Одним словом, Антология Виталия Кальпиди — это материальный (типографский, книжный) знак наличия здесь, на Урале, культуры поэзии.Сегодня В. Кальпиди завершает работу над третьим томом Антологии, которая включает в себя стихи 75 авторов из порядка 20 населенных пунктов Урала (стихи, созданные в период с 2004 по 2011 гг.). Кроме текстов и биографических сведений, этот том также содержит в себе эссе/очерки/статьи о каждом участнике Антологии, которые написаны и еще пишутся поэтологами, живущими в различных регионах страны. В создании этого тома В. Кальпиди помогают “локальные кураторы”: Янис Грантс (Челябинская обл.), Сергей Ивкин (Свердловская обл.), Анна Сидякина (Пермская обл.) и Евгений Туренко (Нижний Тагил). Планируется презентация Антологии в Челябинске, Перми, Екатеринбурге и в других городах Урала. Кроме того, В. Кальпиди готовит подборку поэтических видеоклипов со стихами поэтов-участников Антологии.
Выход третьего тома Антологии уральской поэзии значительно восполнит современную поэтическую картину Урала и России, а также “оживит” и актуализирует предыдущие тома
— первый и второй, этико-эстетическое значение которых дополнится историографической семантикой, своеобразной “поэтической памятью”, без которой невозможно существование поэтической традиции и поэтической культуры.Журнал “Урал” предоставил страницы двух номеров, на которых будут опубликованы стихи (по одному тексту) всех 75 авторов
— участников Антологии. Мы понимаем, что такая публикация репрезентирует лишь фрагмент поэтической картины и сферы Урала, но фрагмент этот, безусловно, способен показать структурообразующий компонент Антологии в целом. Антологии, пространственно-временная система которой, слава Богу, остается открытой — открытой для продолжения и восполнения.Юрий Казарин
Александр Александров (Пермь)
***
Я такие стихи напишу,
чтобы девушки в очередь встали,
чтобы парни подняли страну,
перед тем разобрав на детали.
Мне по силам воткнуть Эверест
в Марианскую впадину пальцем,
чтобы горы, узнав про арест,
опечалились вместо скитальца.
Я вселенную вставлю в стакан,
чтобы черные дыры-пиявки
пожирали себя и духан
доходил до классической банки.
От скучающей нежности рук
под моей крокодиловой кожей
ты не вспомнишь, когда я умру,
потому что родиться поможешь.
Ирина Аргутина (Челябинск)
***
На окне у соседки цветет старый кактус.
У меня
В дверь стучатся волхвы. Где моя деликатность?
Не впущу бородатых в мой каменный хлев.
Я их вижу в глазок. Никакой благодати
ни в едином глазу. На какую звезду
их сюда понесло? Ухмыляются, тати.
Вот ограбят — и сына с собой уведут!
Что, открыть? Открывать интересней, чем помнить.
Только память меня не подводит, увы.
Впрочем, что здесь украсть? Хлеб, цветущий упорно?
Книги старые? Сына-подростка? Волхвы
удаляются, руганью витиеватой
оглашая подъезд. И, как лезвие в бок:
“Я к тебе присылал. Ты сама виновата”.
Я сама виновата. Спасибо, мой Бог.
Вадим Балабан (Троицк)
Из природы сна и воды
нет не было и тени эфедрина
чего другого …люсе половину
не назначали и не убывало
воды ее немое покрывало
она спала и вздрагивала может
ей кто-нибудь из местных не поможет
она чертила в воздухе не воду
а лишь чистейшую свою природу
вода смыкалась люся не дышала
и тихо опускалась из подвала
во влажные колючие растенья
где выпало в разрыв сердцебиенье
не надо водорода кислорода
вода внутри вода снаружи рода
она мальков святых под номерками
брала незащищенными руками
они толпились двигались толкались
и в полость рта и в ноздри улыбались
она текла по дну но без движенья
лежал на дне скелет как отраженье
она спала спадали водопады
листва катилась разрушались грады
но водолазов не было в округе
одни круги и старые подруги
она спала и больше не проснулась
куда ушла откуда не вернулась
кого искала где остановилась
одна вода и люся испарилась
Елена Баянгулова (Нижний Тагил)
***
Пузами кверху греют бока
Ты говорил
Ты придумывал мне слова
Китообразные брови
Смеющиеся коты
Женщины тискают женщин
Любят друг друга в носы
Пах или запах
Мягкая пена волн
То что осталось потом заберешь с собой
Антон Бахарев-Чернёнок (Пермь)
Герои
Герой отважный, мускулистый,
Герой летающий, железный,
Зеленый, синий, серебристый,
Нарядный, с дамами любезный…
А мой герой
Он матерится на соседку,
С женой дерется за бутылку
И пьет сердечные таблетки,
Он режет лес на пилораме,
По воскресеньям рыбу ловит,
И раз в полгода ходит к маме,
Там напивается — и воет.
Его выводят из оградки
Герои нашего поселка:
Один бьет с сотни куропатку,
Другой в три взмаха валит елку.
Я среди них герой четвертый,
Несу закуску и чекушку,
Меня б давно послали к черту,
Не будь для них я “сука, Пушкин!”.
Они мне часто говорили,
Плечо отхлопав черной лапой:
“Пока нас нахер не зарыли,
Пиши, пожалуйста, патлатый…”
И я пишу, чего от боли,
Чего от радости и горя…
И над землей летят герои.
И под землей лежат герои.
Владимир Богомяков (Тюмень)
***
Когда Сергей Эйзенштейн работал над фильмом “Броненосец “Потемкин”,
У него на плечах лежал маленький серый котенкин.
Нет, он не спал, находясь скорее в анабиозе,
Выдвинув вперед хоботок, подобный удлиненной крохотной розе.
Еще была у Сергея Эйзенштейна ласковая собачка,
Да съела как-то ее бешеная казачка.
Еще был у Сергея Эйзенштейна городочек шуточных птиц,
Но реквизировал его Наркомпрод на предмет пищевых яиц.
И макакий был у него для интимных секс-развлечений,
Но послали его за рубеж для особенных поручений.
Вот и все, бля. И вся наша жизнь. Лишь кораблик плывет по бумаге.
Эйзенштейн тихо курит гашиш. В небе реют красные флаги.
Николай Болдырев (Челябинск)
***
О, горестный оскал и скальп времен…
И сам ты, вероятно, напоен
достаточной туфтой со знаком смыслов.
И мысль меж тем летит совсем пуста,
нечаянна, как пение с листа,
и ты живешь, как будто в ссылку выслан.
Неведомо, куда пропал оркестр.
Симфония звучит сама и без
всей мишуры готовых музыкантов.
Ты держишься за ниточку судьбы,
и под тобой всегда поют гробы
почивших в ритмах дао-дуэлянтов.
Дни теплятся, как будто снегири.
Лажевы все твои поводыри.
И хочешь иль не хочешь
когда не знаешь, где ты и зачем
и кто, когда и где в плену систем…
Ты видишь: этот холм богоподобен.
Сергей Борисов (Шадринск)
***
Рабфаковка в красной косынке,
Промокшая после дождя,
Мечтает на белой простынке
Любить молодого вождя.
А вождь после крепкой попойки,
Забыв революции зов,
Мечтает рабфаковки дойки
Зажать между жестких мясов.
И как-то в центральном торгсине,
Зашедши купить ананас,
Он вдруг захлебнется в трясине
Ее вожделеющих глаз.
Она улыбнется несмело,
А он ей протянет банан,
И вскоре рабфаковки тело
Он вдавит в кремлевский диван.
Потом его похоть остынет,
Потом зазвонит телефон,
И девушке в красной косынке
Предложат отправиться вон.
Она побредет в непогоду
И дома наплачется всласть…
Ах, слишком доступна народу
Рабоче-крестьянская власть!
Артем Быков (Екатеринбург)
***
Мои родимые враги
Совокупились по любви
Избави Бог меня увидеть
Чего они еще могли
Но подари мне пулемет
Он стопудово подойдет
Он просится ко мне на руки
Реветь совсем наоборот
О, Боже, буду я красив
Рыдают матери крапив
На одичающих камнях
Умноженый Сизиф
О, Боже, будет счастье мне
Бухать по-темному в селе
И ничего не ведать больше
О деревянной мгле.
Александр Вавилов (Екатеринбург)
Водолаз Освальдо
Старый, мудрый ньюфаундленд ищет в потемках Добро.
Не добро как причину чего-то, а в смысле глобальном.
Он мечтал, как хозяин, служить в похоронном бюро,
И бродить меж гробами, и мыслить о самом сакральном,
Но потом передумал и начал мечтать о Добре.
А потом он уснул под сиденьем в салоне трамвая…
Ему снилось, как он зарывает Добро на заре
Во дворе профсоюза бродячих собак Уругвая.
Эти сны холодок запускали ему по хребту,
В этих снах лица были как морды, но морды
А хозяин его, — всесторонне познав пустоту,
Завещав облигации моргу, решил застрелиться.
Да, решил, но не смог и поэтому бросил в Исеть
И себя, и свой маузер, даже бутылку спиртного…
Он родился в России, но так и не смог обрусеть,
Не поняв ни себя, ни великое Русское Слово.
Он служил в похоронном бюро, и однажды ему
Прямо в день ВДВ подарили щенка в центре “Плаза”.
Пса назвали Освальдо. Сначала хотели Му-Му,
Но Му-Му не совсем подходило щенку водолаза.
Рос Освальдо как все. Как всегда. Он курил на спине.
Он любил Ренессанс и салют в честь Девятого мая…
И на карте Латинской Америки видел во сне
Черный вход профсоюза бродячих собак Уругвая.
Одинокий Освальдо на пристани ищет Добро,
Гордо мыслит о самом сакральном, гуляя меж лодок…
Он мечтал, как хозяин, служить в похоронном бюро,
Но позднее решил, что уж если в бюро, то находок.
Антон Васецкий (Екатеринбург/Москва)
***
Полный, всеобъемлющий покой.
Кафельный, недвижный, медицинский.
Словно зимний день в Северодвинске,
как сказал бы кто-нибудь другой.
Продолжая старый разговор,
я б не стал, наверное, поэтом,
если б не мелодия вот эта,
доносящаяся из-за штор.
Стоит резко выпустить тепло
из окна, и ты узнаешь тоже,
как подходит беззащитной коже
треснувшее с холода стекло.
Как юлят на детском языке
звуки, не оформленные в буквы,
и поет для заболевшей куклы
девочка со швами на руке.
Евгения Вотина (Екатеринбург)
***
Боженька, боженька, оставь в покое девочку
не грызи ей личико
не вози за космы по грязи
пальцы под ребра не суй
ну и что, что она дурная, без головы
дак ты вынь из нее эту плесень, эту гниль
кончай свое плохое кино
картинку рисовать под Дали,
где ноги растут из ноздрей
боженька, боженька, оставь в покое девочку
на дно чемодана приклей
убери на полочку
Игорь Гончаров (Магнитогорск)
Стрекоза закона
Смерть
— она тоже по божьей милости,Как саранча в пустыне, и девять других нашествий.
И вообще, чем ближе ты к справедливости,
Тем дальше от совершенства.
Можно сказать, от ярости до сонливости
Достаточно полужеста.
Выйдешь порой из ряда, семьи, народности
И видишь: плывет оазис, идея пальмы,
Которая в сфере духа без срока годности,
И не иначе выросла нелегально…
Но человечество в целом малооригинально,
Когда выбирает виды по краю пропасти,
Ведь за спиной у него не крылья, а пара лопастей,
Растущая не как образы, а буквально.
Янис Грантс (Челябинск)
Сынок
не везло с зачатья Люсеньке
(пил без продыху отец).
скрасил дни ей сын-лапусенька.
целлулоидный малец.
только Люсей не подмечен он,
целлулоидный обман,
двадцать лет живет в младенчестве,
не взрослеет мальчуган:
пузо скотчем подзалатано.
краска слезла. лоб измят.
как у римских императоров,
пусто-зрячий жуткий взгляд.
а два дня тому у Люсеньки
мать взяла да померла.
Люся знай купает пупсика:
“я ж не дура. поняла”.
позже хнычет: ей наскучило
(зарывают в землю мать).
не пускают тетки злючие
сына перепеленать.
Сергей Дегтярёв (Златоуст)
Лунная девочка
Лунная девочка вышла на улицу,
смотрит, а улицы нет:
ангелы кружатся, звезды целуются
все есть, а улицы нет.
Лунная девочка встала над городом,
смотрит, а города нет:
замки из сахара, башни из творога —
все есть, а города нет.
Лунная девочка к озеру бросилась,
смотрит, а озера нет:
сети рыбацкие, запах лососевый —
все есть, а озера нет.
Лунная девочка стала невидимой,
и проявились на свет
улица, город и озеро синее —
все есть, а девочки нет.
Олег Дозморов (Екатеринбург/Лондон)
***
Когда я был студентом волосатым,
я долго спал
на хлопковом, крахмальном, полосатом.
Я упускал
рассвет после плохой общажной водки,
рок-децибел,
и бледен возникал на остановке,
и день был бел.
Теперь встаю спокойно в полседьмого,
включаю душ,
на ранней зорьке выхожу из дома,
примерный муж.
Вперед к победе зла, капитализма.
Сомнений нет.
Но
рассвет, рассвет.
Инна Домрачева (Екатеринбург)
***
На заре таких уносит аист
Грузовой, за горы и за лес.
Он ногой толкается, качаясь,
Поднимая скрипы до небес.
В предрассветной дымке Боттичелли
Голосом осипшим, пропитым,
Он поет: “Крылатые качели!
Я не буду больше молодым…”
И с улыбкой детской и счастливой
Он, фальшивя разве что едва,
На пустой бутылке из-под пива
Выдувает нежные слова.
Как бы сердцем ни были мы зорки,
Те качели ржавые вольны
Походить на каждые задворки
Пьяной, отмудоханной страны.
Владислав Дрожащих (Пермь)
Улей
Двужильный тяжкий труд каменотеса
и времени двужильный тяжкий труд.
Печалью жалят высохшие осы,
и в мертвом улье солнца не живут.
И солнце каменное в мертвом темном храме
и в улье темном не найдет приют.
И в медоносной мгле с двукрылыми очами
медвежьи солнца больше не живут.
И вещих снов так тяжела раскосость,
и спит от времени отдельно вещий век,
и солнца нежатся; спят каменные осы
в прожилках мраморных и жалят свой ночлег.
И я проснусь
ночлег твой длится; камень не стесать.
Так ропщет брат, к сестре прикосновенный, —
чтоб вещим сном ее на время стать.
Вадим Дулепов (Екатеринбург)
Записка Модесту Мизанову
поутру хлебнув напитку
именем на букву вэ,
сделай новую попытку
разобраться в голове.
челюсти вставные корок
и полбанки на столе.
за окном, там
это бург на букву е.
вот плохие, как апачи,
спят патлатые друзья.
кто там, в зеркале, маячит?
это ты на букву я.
бледный полумрак рассвета.
солнце выйдет, станет — о!
все мы, в сущности, поэты
по фамилии пихто.
все мы, в сущности, кудрявы
властелины, блин, колец —
дыма выдохнутой явы,
черных поршневых сердец…
в зарубежных мятых брюках
мы идем, играя, на,
не скажу, какую букву,
раздавая имена
окружающей природе,
существам и облакам.
— опа, кошка! — что-то вроде…
— будет зверь на букву ка…
в две ноздри судьбу вдыхаем,
газ вдыхаем — а и пусть!
мы живем, не унываем,
потому что букву знаем,
потому что точно знаем:
там подправишь — станет +.
Маргарита Ерёменко (Касли)
***
Выучив твои родинки
Небо твое и твердь
Я понимаю
Это почти что смерть
Это как небо августа
Звездное молоко
Хочешь упасть — пожалуйста
Хочешь взлететь — легко
Выучив твои запахи
Краски карандаши
Я поняла для старости
Мы на один аршин
Складочки твои вызубрив
Словно свои грехи
Я поняла любовь твоя —
Это мои стихи.
Иван Ерёмин (Екатеринбург/С.-Петербург)
***
умножу себя на четыре,
потом разделю на три,
запомню то, что получится,
и выброшу из головы
остатки сухие и твердые,
контекстов подкожный жир,
сплетение хронотопово
и фабульность без ноги,
ифо, профессию, возраст,
январский короткий день,
дискурсы, любови, боже,
безбожие, честерфилд,
чтобы в конечном счете
на шее твоей найти
таллинн, париж, ганновер
и родинку близ москвы.
Аркадий Застырец (Екатеринбург)
***
Я
— в треснувшем стекле над коммунальной ванной:Вонючая вода, сантехника, уют.
Две бабушки мои, с любовью неустанной
Обняв мое лицо, не мертвые, поют
И в белые хлопки завернутое тело
Несут они мое, как самолет-судьба…
Я провожу рукой: как страшно отпотела
От этого тепла холодная труба!
Уже и грязь чиста, и пьяные соседи
Размыты в белый мел пространством перемен,
И за окном огни — во тьме аз буки веди…
Глаголю ли добро в тени зеленых стен?
Наутро, показав язык далеким странам,
Из ледяной весны в новехоньком пальто
Иду в родной июнь с пурпурным барабаном,
И на пути моем не выстоит никто.
Георгий Звездин (Пермь)
***
Когда плохи дела звони маме
У мамы лицо луны
Лицо картофелины
Лицо Евы
Уходя она оставит моей жене
Вместо скипетра и державы
Три цветных пера и решето
Когда плохи дела звони маме
Мама говорит дятлом
Говорит водопроводной водой
Целует женщиной
Мои друзья в расцвете лет
Боятся червей-работяг
В списке услуг ритуальных контор
Интересуются кремацией
Плохи дела
И когда сотни и тысячи людей
С улиц и площадей
Начали скандировать
“Абонент недоступен”
Веря
Что ты услышишь меня
Я заиграл:
— МА-МА
Дай расцелую твою лысеющую голову
Лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот
Дымом волос над пожарами глаз из олова
Дай обовью я впалые груди болот.
Владимир Зуев (Екатеринбург)
***
а мимо плыли облака…
а мы курили с другом Ромой,
молчали о своей знакомой,
о нашей общей, Оле К…
она вчера ушла в окно,
и никого не известила…
в окно, оно, конечно, мило,
красиво, может, для кино
психологического, бля…
а вот по жизни, как-то мёртво,
и рвется вена, нет, аорта
у близких… тело плюс земля
равно чему, да ни чему…
на кой решать примеры эти?!
в конце учебника ответы
даны и сердцу, и уму…
…глядит с портрета Оля К…
а мы живые с другом Ромой,
мы с болью, прежде незнакомой,
глядим куда-то в облака…
Никита Иванов (Екатеринбург)
***
Мой сосед Костик
жарит куриные крылышки в ресторане Ростикс
с утра до вечера по причине сдельной оплаты,
и все равно денег не то чтобы мало, но маловато.
Поэтому Костик еще торгует тапками среди ограниченного контингента.
До некоторого момента
он продавал таблетки только знакомым.
Брат Кости десять лет назад две недели валялся в коме,
а потом, конечно же, умер от передоза.
Костику было восемь, он попросил у Деда Мороза
другого брата.
Без результата.
Мать Костика всегда хвастается при встрече,
что время ее как-то специально лечит,
что Костик, хороший мальчик, слова против не скажет,
работает, учится, купил компьютер, все матери объяснит, покажет.
Она работает продавцом в киоске “Цветы”.
В ее прошлом образование, муж, мечты.
В настоящем
Ее любимая фраза — “Костика моего не трожь!”.
А новая партия тапок у Костика — редкостное говно.
Мажет, дает откат на самое дно.
Кто-то стукнул поэтому на него в ОБНОН.
И тут начинается страшный сон:
В квартиру вламываются люди в черном.
Мать Костика садится на пол со стоном.
В мониторе у Кости вдруг появляется девушка неописуемой красоты
и кричит по-английски: “Менты! Менты!”.
Сергей Ивкин (Екатеринбург)
Имена
В библиотеку имени меня…
Роман Тягунов
Мы всем деревьям дали имена.
Шурша листвою в сумерках с работы,
мы говорили с каждым: “Вот те на!
а мы и не узнали сразу, кто ты”.
Не Дантовская выставка искусств,
а души выходили из тумана.
Взъерошенный веселый тощий куст
мы окрестили именем Романа.
Ему махали: “Здравствуй, Тягунов”
(его кора была почти горячей,
и дольше всех зеленое руно
на нем держалось на углу со Стачек).
Там были и Блаженный, и Парнок,
обэриуты между гаражами,
горел на Бродском золотой венок,
К.Р. и Блок друг другу руки жали.
Глазков стоял, невзрачен и сутул
(секретный часовой Поэтограда),
и Решетов ладони протянул
над детским садом.
Клен Мандельштам пер сквозь кирпич стены,
Ахматова глядела на витрину…
Но не было рябин и бузины,
чтобы одну из них назвать Марина.
Немые собеседники в снегу,
и не осталось никаких эмоций,
но вот уже два года не могу
идти пешком к метро по Краснофлотцев.
Евгения Изварина (Екатеринбург)
***
безрукий стоял у стены
шутил неудачно
окраины крови темны
а сердце прозрачно
не верю забыть не могу
какого же черта
на диком вороньем снегу
безрукий о чем-то
молился шептал горячо
вороны кружили
и хлеба кусок на плечо
ему положили
Андрей Ильенков (Екатеринбург)
***
Бог только что избит,
И тихо пахнет страхом,
И нюхает меня,
И мочится росой,
Дурачество скорбит.
И беззаконовахом
Аллахом заменя
Врага, мы рвемся в бой.
В отелях новых орд
Окопная бравада,
Молочноптичий душ,
Фуршеты на костях.
Испинан дохлый черт,
Какого надо ада,
В раю бессмертных туш
На клонах-запчастях?
Не чары темных сил,
Ты сам из бездны вызвал
Бандитов кабинет;
Дешевых душ банкир
Навечно разделил:
Крестьянам
Лакеям — Интернет,
Ему — реальный мир.
И пусть еще палит
Воздушная траншея
Последних могикан,
Бодающихся с Мы,
Презрением облит,
В своем дерьме по шею,
Пусть бьется великан,
Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Здесь властвует объем,
А то, что все мы — твари,
Пожалуй, говори
На мертвом языке,
А мы еще нальем,
И мы еще отварим
Козленка Розмари
В ее же молоке.
Елена Ионова (Нижний Тагил)
***
Вот последняя дощечка
На окраине села,
Я лесного человечка
Под забором родила.
Родила, послед доела,
В луже попила воды
Изуродовано тело,
Ярко-красные следы…
Оперился человечек,
Выпорхнул и полетел.
На пути его беспечном
Будет много разных тел.
Ольга Исаченко (Краснотурьинск)
***
Поэзия
— дело мужское, кровавое.Геннадий Русаков
Поэзия, может быть, дело старух,
Чей палец под вдовьим колечком опух,
И зубы железные слово
Жуют вместо праха мясного.
И прошлое с будущим путает дух
И жизнь возвращается снова.
Им, как пролетариям, не фиг терять —
Приблудную кошку, очки да тетрадь,
И нет с них казенного взыска,
И внука заботит прописка.
И перья мусолит старушечья рать,
И Муза склоняется низко.
Юрий Казарин (Екатеринбург)
***
Как долго лошадь пьет из лужи
сначала ноздри, очи, уши
свои, потом кусок небес
и в кромку врезавшийся лес.
И дождь идет, у нас бывает
он лупит вкось по пузырям,
и лужа ноздри раздувает
навстречу розовым ноздрям.
Целуйтесь, два лица природы —
и жажда жизни и любовь,
пока несут над бездной своды
вода и кровь, вода и кровь.
Виталий Кальпиди (Челябинск)
***
На смерть Лены Власовой
Этих звуков июльского вечера
способ распространения прост:
из печатной машинки кузнечика
вышло сто экземпляров стрекоз.
Пусть молотит себе без усилия
кривоногой, по сути, рукой
под копирку (но только б не синюю,
а хотя бы в горошек какой).
В доеврейских жилетках с сорочками
пусть сороки красуются тут,
ведь не зря же клычки с коготочками
на поверхности кошек растут.
Вечер шарообразные шорохи
изо рта перепрятал в ладонь.
Мертвых бабочек влажные ворохи
в полночь высушит лунный огонь.
И с корзинами собранной плесени
грибники выбегают из рощ
в грязных фартуках, жуткими песнями
оглашая грядущую нощь.
Китаянки бредут с коромыслами
с латифундий в районе Уфы,
где слова не скажу, что двусмысленно,
но становятся в позу строфы.
И молотит машинка кузнечика
с отпаявшейся буковкой “т”.
И с*рекозы висят бесконечные
бижутерией для декольте.
И не пьяная в дым деревенщина,
а архангел в пустых небесах
молча тащит за волосы женщину,
полуголую, в мокрых носках.
И свисает она, не капризная,
а покорности страшной полна,
и не видит, как дети и призраки
ей ладошками машут с холма.
Ирина Каренина (Нижний Тагил/Минск)
***
Ругаться с бабками Лукерьями
И с дворничихой тетей Фро,
Рядиться к ночи в шляпу с перьями,
Чтоб выйти вынести ведро,
Идти задворками, помойками,
Смотреть на звезды и грустить…
В домах скрипят дверьми и койками.
И мчат за водкой во всю прыть
Подростки, пацанва дворовая,
Шалавы самых юных лет.
Проходишь мимо ты, суровая,
Как будто их тут вовсе нет,
А после пальцами распухшими
Картошку чистишь, варишь суп
И наизусть читаешь Пушкина,
Почти не разжимая губ.
Наталья Карпичева (Магнитогорск)
Когда-нибудь уходят
Когда-нибудь уходят, долгий долг
Выплакивая в срок,
Пока еще твой голос не умолк,
Звучи. Но станет проще, между прочим,
Не верить в исчислимость бытия
(Ты даже ближе месторасположен,
Распределяя пену для бритья
Обильнее всего на губы). Сложен
Из первых чисел, оттого и прост
Двудонный смысл незримого колодца.
До сна ли? Из себя отправлюсь в рост,
Спеша о поцелуи уколоться.
Полутона, полуодна, гори
Безвинно синим на стыдливых шторах,
Беря у бури пульса — изнутри,
Бия на поворотах и повторах.
Проскальзываю в гололед стекла
Осколочными елочными. Вящим
Я добиваюсь первого числа
И присоединяюсь к уходящим.
Андрей Козлов (Екатеринбург)
Из Агнии Барто
На помойку выкинули мишку.
Туда, где объедки и кожурки,
Гнилые и вонючьи мздрят.
Подобрала его
Бомжиха тетя Маша
И принесла к себе в подвал,
Ночует с Петькой где.
“Вот какие пилят гавно
Мишку бросить
Совсем бтать офуели люди-человеки!
Ни в Ленина, ни в черта твари
Не веруют засранцы.
Такой хороший мишка бросить
В гавно помойка паразиты!”
Иван Козлов (Пермь)
***
На лесозаготовительном поприще трудится Александр Петров.
Смена фиговая. Раздражен. Напилил недостаточно дров.
Еще этот ангел унылый читает нотации из-за плеча,
Крыльями хлопая. Мерзкий и въедливый,
словно первый весенний гром кошачья моча.
“Ты
Ладно, другим не обидно — у них Дроботенко, Шурман,
Махмуд Ахмади Нежад.
А я в окрестностях Углеуральска вожусь непонятно с кем.
Зачем ты вчера прораба избил? Ты что, охренел совсем?
Зачем ты свинтил в сельпо четырнадцать банок консервированной кеты?
У Фраермана в теплицах кто стекла все выбил? Не ты?
Чертов антисемит, будь проклят тот день, когда я подписал договор,
По которому грязную душу твою на плечах своих ангельских пер
Сорок шесть лет. И все эти годы от тебя никакой благода…
Чтоооо? Повтори, что сказал. Куда мне идти? Так вот, да?!
Ладно, давай. Протяни без меня хоть пару секунд, идиот!”
Ангел вытаскивает из рукава договор. Разворачивает и рвет.
ВНЕЗАПНО КРОВЬ МОЗГИ РАСЧЛЕНеНКА
ПЕТРОВУ СРЕЗАЕТ ГОЛОВУ СЛЕТЕВШАЯ ЦЕПНАЯ ПИЛА!
Ангел вздыхает.
Квартальная премия уплыла.
Константин Комаров (Екатеринбург)
***
То ли ангел спичкой чиркнул,
то ли в подворотне чикнул
блатарёк ножом.
То ли оголенный провод
мне дает последний повод,
чтобы я ушел.
Я остался. Мне осталась
самая большая малость
скользкого пути.
Смерть
Прекрати мне сниться, сука!
Просто прекрати…
Руслан Комадей (Нижний Тагил)
***
Провожать свою смерть в Тагиле,
что ты, господибожемой.
Мои щеки темны от пыли,
как от накипи ледяной.
Вьется флаг нефтяного ветра
это черный язык земли.
И у каждого километра
в кости вставлены костыли.
Шлют синхронную фонограмму:
“аве Морзе” Мороз — внутри,
и обратная панорама,
и фанерные фонари.
На свои чаевые деньги,
заколоченные вчера,
Город, вставший на четвереньки,
квасит лажу из топора.
Кипяченые тагильчане
Опускают бумагу в чай.
И кричат по ночам: “Начальник,
свет над нами не выключай!”