Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2011
СЛОВО И КУЛЬТУРА
Юрий КАЗАРИН
Imagine
Нужно представить Это. Взять Его осторожно, как младенца, на руки. Наклониться к Нему
— и ощутить Аромат. Аромат эфира небесного, с холодком лимонно-валидоловым, с текучей змейкой горечи и сласти. Это запах высоты, погружающейся в глубину, — и глубины, вонзающейся, врастающей и стремительно входящей в высоту. Это запах, аромат жизни, огня, земли, воды, глины, цветка, древесины, зверька пушистого, снега, инея на воротнике, сквозняка, напитанного звездной острой кислинкой; это запах смерти с привкусом железа, крови и спирта, — вязкий, как белая глина. Нет, — голубая глина. Это запах любви, цветов и головы любимой/любимого, пыли фонтанно-водопадовой, дождя и солнца, отбиваемого во все стороны окрест и шарообразно зеркалом, стеклом, крышей жестяной, кровлей, орошенной дождем и туманом, — с парком, с прищуром воздушным и привкусом садовым, лиственным, цветочным. Это запах птицы — воробышка в детских ладонях: он весь — сердце, трепещет, как сердцевина мира. Это запах яблока ненадкушенного — жаль прикусить: аромата не станет. Это молочно-сладко-кисло-ангельский запах, нет, опять же, — аромат младенца. Это запах леса — в дождь, до дождя и после дождя. Это запах звездного неба. Принюхаешься — так пахнет горный хрусталь, — тонко и страшно. Так пахнет Бог. Так пахнет ангел. Так пахнет след воды, прошедшей по следам лошади, увязшей в приозерной глине. Так пахнет непойманный озерный лещ, трехкилограммовый, улыбающийся тебе со дна и видящий мир исподлобья. Так пахнет книга — любая: новая, старая, ставшая родной, древняя. И — так пахнет книга ненаписанная… Стоп!Уверен, что до слова “стоп” дочитал, дошел, добрел не каждый. А зря. Потому что описывал я аромат медовой чарджоуской дыни. Той самой, о которой Виктор Борисович Шкловский любил сказануть известный афоризм: “Что толку описывать аромат дыни тому, кто всю жизнь жует шнурки!”
С.Д. Довлатов, пересказавший эту горькую шутку в “Соло на ундервуде”, наш первый анекдотчик-посмодернист (по свидетельству Е. Рейна, В. Попова и др.), тоже любил афоризмничать, например: обидеть меня легко
— понять невозможно. Чего здесь больше — обиды, алкогольного невроза или женскости, — с этим сразу не разберешься. Думаю, все-таки женскости: туповатого кокетства, нестрашной агрессии, пустоватой полисемии. Но удивительно не это, изумляет то, как Довлатов ловко и талантливо материализует аромат волшебной дыни в тривиальные шнурки: ужасное, гибельное, собственно факт расчеловечивания делается и подается смешным. Один неумный человек (потом М.М. Бахтин его одернет) по фамилии Маркс (не тот, который обманул А.П. Чехова, а тот, который обманул весь социально обеспокоенный мир) прощался с прошлым смеясь, так же, как и Сергей Довлатов, все и вся превращая в шнурки. Время трансформируется в коллективном сознании толпы — в шнурки! Время — это такой шнурок, потому что все познаваемо и понятно, так как целесообразно и вообще прагматично. Так, именно так, шнуркизируя Прекрасное, литература ХХ века срезала этико-эстетические высоты русской литературы века девятнадцатого (даже М. Булгаков пишет напичканный шнурками роман о себе, великом и замученном, — пишет с обидой, с жаждой мести, с тем бесконечным шнурком обывательских представлений об Иисусе, Пилате и Художнике, которым прошнуровано в романе все — даже любовь, мстительная и с метлой, да нет, шучу: шваброй). Только гений А.П. Платонов, зажмурившись, уходит в язык, в его словообразовательные овраги, где находит темно-влажно-холодное вещество, адекватное ужасу строительного коммунизма.Отказ от, а затем и утрата душевного здоровья классической словесности советской привели к появлению и утверждению традиции отрицания традиции. Шутка В. Маяковского (а вдруг не шутка!
— сбросить с корабля современности и т.д.) есть пролегомен к закону этико-эстетической безответственности современного искусства в целом, когда идеология (сдохшая сама собой, но почему-то победителем ее называют Б.Н. Ельцина) естественным образом была замещена деньги-о-логией (“о” хочется написать с восклицательным знаком, так: деньги-о!-логия).Заманчиво поделить человечество на две неравные части: шнуркисты и дынеароматисты
— но… Я ведь и сам порой жую шнурки, производящиеся СМИ (слава Богу, лишен возможности и удовольствия мусолить убогие, но цветные веревочки ЖЖ, твиттеров и вообще Интернета: у меня, в отличие от интернет-зависимости, хроническое заболевание с неудобопроизносимым названием “интернетнах”, или “интернет-идиосинкразия”; боюсь душевной асфиксии и нравственно-этико-художественной анерексии, — одним словом, стыдно читать чужие биодневники и участвовать в разгребании куч замысловатого мусора). Мы все — шнуркисты. Но: “не целиком и полностью”, как говаривал мичман Воробьев, приказывая мне подойти к нему строевым шагом “целиком и полностью”. Мы шнуркисты отчасти. Поневоле. Настоящего шнуркиста не интересует качество таланта Пушкина и Лермонтова, он равнодушен к небесной природе поэтического дара Лермонтова и к земному и одновременно небесному происхождению гения Пушкина: земное договаривалось с небесным — у Александра Сергеевича, а небесное Михаила Юрьевича превращало язык человека в ангельский. А вот у Мандельштама все было совсем иначе: он произносил музыку. Говорил ее. Бормотал. Шептал. Наплакивал. Улыбал, посмеивал и печалил. Вот вам — тройная гармония! — Александр Пушкин, Михаил Лермонтов и Осип Мандельштам. И если Лермонтов для Мандельштама “мучитель (наш)”, то Пушкин — учитель.Сегодня творчество (poieo = творить, то есть творчество есть поэзия!), чувство, уникальность/индивидуальность и духовность/нравственность вытянуты в шнурки
— в том же порядке — в креатив, позитив, эксклюзив и в политкорректность. Чувствуете: аромат дыни Я а шнурки: поэзия = креатив, чувство = позитив, уникальность, талант = эксклюзив, нравственность = политкорректность (то есть равнодушие, безответственность, холодность и тотальный социальный эгонигилизм). То бишь есть своя гармония, или недогармония, и в шнурках! Это — система. Удобная. Целесообразная. Милая офисному планктону, городскому прозябателю, чиновнику и филистеру вообще. Поэтому шнуркисты, воспринимая мир нервами и гениталиями (в прямом смысле), покончив с природой (оторвавшись от нее после ее разорения), начинают форматировать и переформатировать свою биологическую и антропологическую природу (внешне — пирсинг, татуировки — в чудовищных объемах, площадях, колористике и металлооснащении плоти; и внутренне — перемена пола, гендерной функциональности, смешение. Микширование [похоже на синтез — но получается нечто похожее на колбасную нарезку] сексуального и социального etc.). В то время, как одни женствуют, — другие мужчинствуют, расширяя “возможности Бога и Природы”.Еду в автомобиле. За рулем двадцатипятилетний бизнесмен (с высшим экономическим образованием). Разговорились. Чувствую в его речи лексические лакуны, грамматические провалы и синтаксические зияния. Беседуем о том, о сем… И вдруг
— это бывает только с русскими — о смысле жизни. Рассказываю о Л.Н. Толстом (имя писателя знакомо, но книг его мой визави, точнее — сайд-бай-сайд, не читал): смысл жизни в самой жизни; и — запись в дневнике Льва Николаевича: “Утром проснулся — опять жить…”. И вот мой спутник-водитель Паша-Саша-Петя, симпатичный, светлый и добромордый, неожиданно признается мне: а я, мол, понял, в чем заключается смысл жизни. — В чем? — Избегать боли, искать наслаждения. — И все? — Ага. — А как же твои родители: они ведь умрут раньше тебя. Это ведь страшно: мать, отец, смерть… — А я эту проблему уже решил, — отвечает добромордый. — Как?! — А я уже купил землю на Широкореченском кладбище и отложил деньги — в долларах, евро и рублях — на похороны: все нормально. Можно не волноваться. Все ОК… Такие дела.Некоторые еще человечествуют. Человечествуют в пору расчеловечивания. “Расчеловечивание”
— термин Ольги Александровны Седаковой. Вот уже три года читаю ее стихи (жить без них не могу) и радуюсь, и удивляюсь: откуда такое чудо — чудо чистой, подлинной, высокой и глубокой, светоносной и мудрой, сильной и нежной, тихой, негромкой и проникновенной, блестящей и внешне скромной, гениальной поэзии? Я счастлив быть современником этого поэта и с полной ответственностью за то, что скажу сейчас, утверждаю: Ольга Седакова своей поэзией, своей душой, своим именем продлила известную пару женщин-поэтов Ахматова Я а Цветаева до триады, а может быть, и до триумвирата: Ахматова Я а Цветаева Я а Седакова. С трудом (и превеликим) нашел ее четырехтомник (М., 2010) — и счастлив: Ольгу Александровну почитать — все равно что с ангелом поговорить, или с водой, или с землей, или с камнем, или с огнем, или с деревом, или со зверем, или с небом, или с веществом времени, или с душой своей, болящей и мятущейся. Откуда в эпоху креатива, позитива и политкорректности такое чудо?! Такая грандиозная сила стиха, смысла, образа, музыки? Такая энергия ума, сердца, души и языка? Не оскудела русская поэзия. Не пропала русская литература. Денис Новиков. Сергей Гандлевский. Два чуда. И вдруг — третье. Это подарок. Дар. Ясно, Чей.Вот из ранних:
Когда говорю я: помилуй! люблю…
—я небом лукавлю, гортанью кривлю.
Но странная ласка стоит без касанья.
Так улицы старой ласкает названье,
и стонет душа, ни жива, ни мертва,
стыдясь чародейства, боясь торжества.
1973
И еще из сюиты пейзажей “Азаровка”.
10. Овраг
И так уже страшно
— и все же туда,немного помедлив, как жидкость в воронке,
опушек и просек цветная вода
сбегает, и гибнет, и ходит по кромке.
Там ягода яда глядит из куста
и просится в губы, и всех зазывает
в родильную тьму, где зачатье конца
сама высота по канве вышивает.
Каждое стихотворение О. Седаковой
— это как оконная икона (взгляд в себя) или иконное окно (взгляд в мироздание): в нем каждое слово — открытие (не языковое и не художественное, но — онтологическое). Такие качества, как эвристичность, энигматичность и полиинтерпретативность стихов Седаковой, удивляют, мучают, наслаждают, убивают и воскрешают, возрождают. Язык вроде человеческий, но оптика ума, сердца и души — божественная, шаровая. Стихи источают энергию познания, открытия, энергию души и поэзии по вертикали: одновременно ввысь и в глубину.И еще одно. Мое любимое.
Печаль таинственна, и сила глубока.
Семь тысяч лет в какой-нибудь долине
она лежала, и когтями ледника
ее меняли и ценили.
А то поднимется, как полный водоем,
и листьям хочется сознанья.
И хочется глядеть в неосвещенный дом,
где спит, как ливень, мирозданье.
(из “Семи стихотворений”, № 1).
Человечествовать трудно. Жить вообще больно (почти цитата из Седаковой)… Больно и сладко. Страшно и хорошо. Горестно-счастливо.
Есть у Тимура Кибирова одно замечательное стихотворение. Волшебное. (“Их-то Господь
— вон какой!..” — Женя Ройзман поздравил всех с Рождеством 2011 г. в Интернете именно этим текстом, — спасибо ему.) Фабула этого семистрофного стихотворения проста: их Господь, ух, какой сильный и красивый, а наш-то, наш — на осляти… Но финал потрясающе страшен, прекрасен и светел (думаю, даже те, кто жует шнурки, поймут, воспримут и как-то переживут его — ну, хотя бы как прикол, прости Господи!).Но наш-то, наш-то
— не плачь, сынок —а наш-то на ослике — цок да цок —
навстречу смерти своей.
На встречу со страшной смертью своей,
на встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдет,
никуда не спрятаться ей!
Итак, нужно представить Это…