Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2011
Александр Зернов
— закончил филологический факультет Уральского государственного университета. Печатался в “Урале”. Живет и работает в Екатеринбурге.
Александр Зернов
Байки из склепа
Картежник
Посвящается А. Ильенкову
В одном городе жил да был Яша Пейсах. Работал он в захудалой муниципальной конторе и получал там зарплату неудобоназываемую. Его сослуживцы умело приворовывали необходимые для пропитания стервозных жен суммы, а Яша голосу своих предков не внимал и потому перемещался по городу в бывшей когда-то кожаной куртке, продранных на коленях спортивных штанах и ботинках, непрерывно клянчащих каши.
Несмотря на полное отсутствие в характере Яши жадности и брюзгливости, коллеги за что-то его не любили: то клавиатуру Яшиного компьютера пивом обольют, то поймают в сортире и лысину половой тряпкой начистят… Но поскольку Яша в таких случаях только громко и весело смеялся вместе с товарищами, то часто такие акции проводить не имело смысла, поэтому и жилось Яше в конторе относительно спокойно.
Быть может, Яшу не любили еще и за то, что он по какой-то непонятной причине чуждался развлечений, принятых в конторе: водку из стакана на корпоративных пьянках не жрал, порнуху из Интернета не скачивал и на св. Василия Египтянина в баню мыться не ездил. Была у него лишь одна страстишка: пасьянсы раскладывать. Причем, как истинный сын своего века, бумажными картами, которые продавались во всех киосках по одиннадцать рублей, он этого никогда не делал — только в майкрософтовском варианте. Бывало, сопрут добрые друзья у Яшиного компьютера мышку, да и утопят в унитазном бачке, а Яша ходит по конторе, пристает ко всем и ноет: “Ну пусти-и-и-ите в “косыночку” поиграть… Ну пусти-и-и-и-те!” Ну что ты с ним будешь делать? Пускали, конечно, куда ж деваться-то…
Картам Яша отдавался весь, целиком, самозабвенно — куда сильнее, чем работе. Кто был тот злодей, который показал ему, как и куда нужно кликать в этой интеллектуальной игре, — об этом история умалчивает. Наверное, примерно так начинают и алкоголики: сначала, лет в десять, кашляя и вытирая слезы, опрокидывают первый стопарь, потом, в годы студенческие, молодцевато хряпают, закусывая свежим воздухом, а затем просто мрачно хлещут беленькую из горла. Яша же “хлестал” страстно и весело. Поначалу он очень обижался на компьютер, когда тот, не выдав никакого выигрыша, просто накручивал ему новых пятьдесят два доллара за следующий тур — даже плакал иногда потихоньку. Но со временем Яша понял, что нужно снимать и куда перекидывать, и борьба с Косыночным Фатумом стала вестись с переменным успехом, угрожая принять позиционный характер.
Однажды вечером, когда последний сотрудник ушел, кинув на прощание: “Ну, до завтра, Абрам!”, Яша, потирая руки и сладострастно подхихикивая, уселся за комп. Делом считанных секунд было кликнуть программы—стандартные—игры—“Косынка”—сдать карты. И началось. В комнате стоял пулеметный треск мыши — способность видеть место, куда перекинуть карту, уже стала чем-то вроде инстинкта. Карты летали на мониторе с сумасшедшей скоростью, сливаясь в сплошную круговерть; она прерывалась лишь на те краткие мгновения, когда колода в левом верхнем углу уже заканчивалась. Яша в таких случаях еще секунд пять остервенело давил на крестик, а затем, заковыристо выругавшись, начинал все заново.
Минусовка в правом нижнем углу все увеличивалась. Яша сдал еще раз, надеясь, что хотя бы сейчас Косыночный Фатум не выдаст ему четыре десятки кряду. И точно — он выдал Яше четыре валета. Яша тихо завыл: его прибыль составила лишь четыре доллара, в то время как начало нового тура обошлось ему в неизменных пятьдесят два бакса. “Ну, ничего, сейчас отыграюсь”, — подумал Яша и кликнул на “начать игру”. Но карты компьютер почему-то не сдал.
Яша растерянно потыкал в вожделенную надпись, но картинка на зеленом сукне экрана не изменилась: там все так же виднелось поле проигранной битвы и — 473$ внизу. “Завис он, что ли, собака?” — подумал Яша и, вздохнув, полез жать на кнопочку “Reset”. Тыкнув на нее, он расправил онемевшую спину, потянулся и тут только заметил, что за окном уже стоят густые октябрьские сумерки, а в здании царит мертвая тишина. Яша глянул на часы — было без четверти десять. “Однако скоро ж и трамваи ходить перестанут!” — спохватился Яша, пошел обратно за компьютер, дабы его выключить… и офонарел: на экране ничего не изменилось. Дите Билла Гейтса отказывалось перезагружаться.
Яша сглотнул. Ему вдруг почему-то стало очень неуютно в темной, мрачной комнате — свет он включить, естественно, в пылу борьбы тоже забыл. Но свет сейчас Яшу не волновал. Дрожащей отчего-то рукой он взялся за шнур, питавший монитор и системный блок, и дернул. Вилка еще не стукнула об пол, а Яша обезумевшим взглядом снова впился в монитор, который и не думал гаснуть. “Зохен вэй!” — только и пронеслось у Яши в голове. И тут на лестнице забухали чьи-то шаги.
Бедного Яшу чуть не выбросило из кресла. Вцепившись в подлокотники, он с ужасом смотрел на входную дверь, за которой — уже совсем близко — раздавались мат и громкое ржание. От пинка мощной ноги она распахнулась, и в комнату ввалились пятеро бритых амбалов в спорткостюмах, кепках и с барсетками.
— Слышь, ты, чушок! — заслонив собой потолок, сказал самый здоровый и мерзкий, со шрамом через всю рожу. — Башли гони, бля!
— Ка… какие б-башли? — тихонько спросил Яша.
— Ты че? Обурел? Проиграл — плати!
Яша успел еще раз огромными глазами посмотреть на экран, прежде чем из-под него мощным пинком вышибли кресло.
На смерть Поэта
Каждый вечер начинался — и заканчивался — одинаково.
К моменту прихода в избушке Поэта было уже холодно. Не настолько, конечно, чтобы пар изо рта осаждался инеем на потолке, но снимать китайский пуховик и монгольские ботинки, во всяком случае, не хотелось. Нужно было, положив сумку на старый, осклизлый стул, отправляться в сараюшку и таскать дрова, с гряканьем сваливая их на железный лист у топки, потом, ломая спички, поджигать бересту и старые газеты, а потом (дернув на кухоньке грамм сто, пока разгорается) еще долго сидеть, глядя сквозь прорезанные в дверце дырки на огонь в ожидании намеков на потепление. Света поэт никогда не зажигал — он его боялся, и поэтому в избе всегда царил полумрак. Даже в солнечный полдень, потому что окна были закопченные, а мыть их Поэту было лень.
Огонь начинал потихоньку ворчать в печке, и Поэт, наконец, мог облачиться в свой старый халат, из которого уже начала вылезать вата. Он варил жирный хохляцкий борщ, в котором стояла ложка, выливал в пасть еще два стакана (как раз оставшиеся дважды по двести), и вот тогда-то и начинался страшный разгул.
Он вытаскивал из стола стопку бумаги и начинал писать. Сначала было очень тяжело — злые буквы никак не хотели складываться в слова, и Поэт иногда даже плакал, раздирая исписанное на мелкие клочки. Но потом, по мере проникания спирта в кровь, становилось все легче и легче — вокруг носились крестьяночки, скифы и сарматы топтали его грудь своими гнедыми жеребцами, он проникал вглубь времен, и не было той силы, которая могла бы застить ему взор. Рядом оказывалась даже божественная истина — и он бы непременно постиг бы ее, если бы одновременно с ней не последовала бы остановка дыхания, и поэтому ее не постигал, а просто, выпив еще бутылочку портвейна, падал на пол и засыпал.
Во сне к нему приходили бесы. Они подбивали его на всякие нехорошие вещи, но Поэт постоянно отказывался.
Утро было страшным, как война. Дрожащими руками Поэт пытался выжать бутылки над стаканом, понимал тщетность своих попыток и принимался перечитывать написанное вчера. Что-то он сжигал в яростном пламени зажигалки, а что-то, подумав, оставлял.
После этого, собрав свою волю в кулак, Поэт приходил на работу (это было необязательно, но Поэт был рабом многих привычек), сидел там минут сорок и уходил. Потом он бродил где-то — вечером он никогда не мог вспомнить, где — и, хряпнув в городе литр-полтора пивка, приходил домой, заворачивая по пути в гастроном, и все повторялось.
Но однажды утром Поэт, разлепив веки, услышал мерзкое шебуршание. Сначала он было подумал, что это воплощение его последнего сна — за ним как раз бегал Велиар, кусая за пятки. Но потом Поэт понял, что причина была гадкой и прозаической. На эту мысль его навел мерзкий писк, доносившийся с тумбочки, где у Поэта лежали остатки хлеба.
Собрав последние силы, Поэт приподнялся на локте, поднял с пола пустую бутылку из-под портвейна и метнул ее в направлении тумбочки, с которой кто-то грузно спрыгнул и затопотал в угол. Со стоном омерзения Поэт поднялся, и его вырвало, чего раньше никогда не бывало с похмелья.
Весь день прошел в стратегических изысках. Поэт обнаружил в своей облитой пивом телефонной книжке номер старого приятеля, который окончил химфак и при старом режиме работал в каком-то НИИ, а после подался варить наркотики в цыганский поселок — надо было кормить семью. Поэт был почему-то уверен, что крыса эта особая, а значит, никакая отрава из промтоваров на нее не подействует. Приятель отозвался, как ни странно, почти сразу (Поэт позвонил ему из телефонной будки, опустив в автомат монетку на веревочке). Встреча была назначена у метро. Поэт даже не успел протрястись на ледяном ветру, как, едва не проехав по ногам, рядом с визгом остановился шестисотый “мерседес”, из которого высунулась украшенная перстнями рука и обронила Поэту в руки довольно увесистый мешок, после чего “черный мерин” ударил по газам и исчез в потоке машин. Поэт, радостно потирая руки, пошел на работу.
Он весь день рылся в бумажных курганах дрожащими руками — ему не терпелось прийти домой и начать войну. Разительную перемену в его настроении заметил даже замначальника — веселый, немного не в себе, дедулечка — который, сгорбившись и сощурившись, навис на головой Поэта и сказал:
— Ну ты… эта… Сидит заяц на березе, подпоясанный ломом! А че он там сидит, а?
Поэт поднял на него измученные свинячьи глазки и промолчал.
— Медведя ждет! — последовало продолжение. — Ты давай рогом упирайся, понял? Строгай-строгай. А то Он придет, тебе мало не покажется.
И, шаркая мягкими тапочками, он удалился.
Тем же вечером Поэт сварил овсянки, намешал туда дареной отравы, поставил миску на пол и, выпив две бутылки водки, взял кочергу потяжелее и сел караулить. За окном смеркалось, и где-то вдалеке раздавался шум Мусорного города. Поэту очень хотелось увидеть, как крыса будет есть отраву, чтобы добить ее кочергой, когда она ослабеет, но он свалился на пол и заснул.
На следующий день, выпив десять граммов вина, Поэт первым делом кинулся к миске и обнаружил, что она пуста. Он дьявольски захохотал, с небывалым аппетитом позавтракал, после чего пошел гулять по городу. Каково же было его удивление, когда, придя домой, он обнаружил, что все объедки ужина и завтрака, оставленные им на столе, подчистую сожраны. Поэт страшно закричал, достал казан и стал варить в нем кашу.
Крыс надо было вывести. Все последующие дни Поэт варил кашу — с каждым разом все больше и больше — раскладывал ее по мискам, чашкам и тарелкам и рассовывал по всем углам, ставил на все возвышенности и даже на шкаф. Остановился он, только когда спьяну чуть было не закусил своим собственным варевом. Это его обеспокоило.
Еще по ночам ему становилось очень страшно. На чердаке и в подполе раздавался какой-то тяжелый топот, как будто Василий Иванович вел в атаку свою лихую дивизию. Поэт решил, что это домовой и что надо бы ему оставлять под печкой соленый черный хлеб, но он боялся подкормить крысу и не стал этого делать. Домового же он очень боялся и поэтому от страха стал пить еще сильнее.
Но однажды он обнаружил, что вся отрава нетронута. Не веря своему счастью, Поэт выждал еще три дня. Каша в мисках намертво захрясла. Тогда Поэт от радости пришел на работу вовремя и высидел полный рабочий день, предчувствуя вечерний шабаш.
С водкой и портвейном в авоське, часов в семь вечера, Поэт, приближаясь к своей избушке, за квартал услышал вой и плач. Соседка-цыганка держала на руках какой-то окровавленный комок шерсти и страшно завывала.
— Ай, понаразводили собачин! Бася, Басенька! Ай, лапу отгрызли!
Вокруг собрался весь табор, все лопотали, орали, махали руками и давали ценные советы. Поэт, втайне порадовавшись, что его пес попал под машину два года назад, прошел в избу, затопил печь и налил первый стакан.
…В глухую полночь Поэт закончил писать и выпустил из затекших пальцев карандаш. Теперь оставалось только упасть на кровать и забыться до утра. Он уже встал на ноги и собирался, хватаясь за мебель, пойти спать, как вдруг его взгляд упал на дверной проем.
Там стояла крыса.
Поэт вдруг подумал, что не помнит, закрывал ли за собой дверь.
Крыса была немногим меньше приличной свиньи. Ее хвост, похожий на корабельный канат, стучал по полу.
Поэт вдруг понял, куда девалась вся каша, которую он раскладывал по избе почти две недели. Он рванулся было к окну, чтобы, выбив его собой, как в боевике, выкатиться наружу, но ноги его заплелись, хлипкий стул, на который он опирался, сломался, и Поэт упал на пол.
Крысища рванулась вперед и откусила голову Поэту прежде, чем тот успел закричать.