Из истории архитектурного авангарда на Урале
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2011
Андрей Расторгуев
Наследие эксперимента
Из истории архитектурного авангарда на Урале
После 1920-х годов на Урале жили и работали почти два десятка западноевропейских архитекторов-авангардистов. Большинство из них прошли через всемирно известную международную высшую школу искусств и художественного конструирования “Баухауз”, которая действовала в Германии в 1919–1933 годах и заложила основы современных направлений мировой архитектуры и дизайна.
Яркие образцы, как говорят сегодня специалисты, архитектуры современного движения, созданные выходцами из “Баухауза” в Перми, Екатеринбурге, Магнитогорске и Орске, видятся сегодня частью общего российско-германского культурного наследия. Включаются в него и неосуществленные проекты, выполненные для Уфы, Челябинска и Нижнего Тагила. А сложные жизненно-исторические перипетии вовлекли в эту историю еще три города — Соликамск, Каменск-Уральский и Копейск.
В этом коротком, но весьма протяженном по уральскому меридиану перечне даже областные центры отнюдь не избалованы свидетельствами своей вовлеченности в мировую историю и культуру. Однако далеко не в каждом из этих городов жители и власти хотя бы задумываются о потенциале доставшегося им наследия…
2. XXI век: тревоги и надежды
Пленники времени
После нескольких лет творчества последовали репрессии, которые захватили 12 из 14 оставшихся в СССР выходцев из “Баухауза”, — и выжили из этой дюжины только двое. Потом — война и “железный занавес” плюс колпак, под коим открытый разве что дружественным монголам Урал ковал и обновлял советский ядерный щит. Стоит ли удивляться, что память о российской, а тем более уральской части “баухаузовского” наследия постепенно превратилась в легенду? Правда, в 1970—1980-е годы Конрад Пюшель в немецких и советских изданиях писал о своей работе в Орске. Но те публикации были ведомы лишь редким знатокам…
Так что январский день 1991 года, когда немецкий искусствовед Астрид Фольперт, впервые добравшись из уже объединенной Германии до пока что Свердловска, увидела на Уралмаше здания с характерными — не ошибешься — очертаниями и элементами, вполне можно назвать новым открытием этого наследия. Во всяком случае, для тех пяти шестых частей мировой суши, что лежат за пределами прежних советских границ.
Впрочем, по словам самой Астрид, тогда она услышала от своих русских друзей лишь одну фразу: “Какой-то немец строил…” И только в декабре 1999 года, разбирая в архиве “Баухауза” документы Филиппа Тольцинера, нашла в более чем двадцатилетней давности письме, адресованном проректору Уральской государственной архитектурно-художественной академии (УралГАХА) по науке профессору Владимиру Пискунову, выдержку из доведенной до 1937 года анкеты члена Союза советских архитекторов Белы Шефлера, где были перечислены его уралмашевские работы.
В Екатеринбурге в начале 1990-х в тогда еще архитектурном институте было создано Урало-Сибирское отделение DOCOMOMO (аббревиатура от “Documentation. Conservation. Modern Movement”) — международной неправительственной организации, которая определила своей целью документирование и сохранение произведений архитектуры современного движения. А в 1996 году при Уральской государственной архитектурно-художественной академии, в которую был преобразован институт, появился Центр архитектуры современного движения.
Руководителем обеих структур стала историк архитектуры Людмила Токменинова, которая с 1980-х годов занималась описанием и регистрацией десятков уральских памятников конструктивизма. И именно она в марте 1992 года впервые после долгого перерыва упомянула в уральской печати Белу Шефлера как связанного с “Баухаузом” архитектора, переведенного в Свердловск из Москвы в связи с постановлением ЦК ВКП(б) 1932 года об укреплении Урала квалифицированными кадрами.
Но когда в 2000 году Фольперт добралась до музея УЗТМ, там схватились за голову: “На нашем Уралмаше — архитектор из “Баухауза”? Не может быть!” Через несколько часов главный хранитель Нина Обухова нашла имя Шефлера в картотеке репрессированных иностранных специалистов: оказалось, оно было занесено туда в 1989 году без указания его не только принадлежности к “Баухаузу”, но и профессии.
Найденные тогда документы в 2002 году были обработаны и опубликованы в каталоге выставки, которую немецкая исследовательница организовала к столетию Шефлера. А музейные фонды пополнились литературой о “Баухаузе” и материалами, которые были найдены в Германии. Именно благодаря этому бывший “завод заводов” и Орджоникидзевский район Екатеринбурга получили возможность с гордостью говорить о своей причастности к истории мирового зодчества.
Между тем возможности работать в архивах уралмашевского музея Фольперт с августа 2008 года лишилась. Доступ к ним, по ее словам, закрыла заводская служба безопасности. Имеется, правда, и другое объяснение: музей никак не выйдет из ремонта. Однако результата это не меняет…
На той же юбилейной выставке две исследовательницы впервые встретились. Новым шагом зародившегося сотрудничества стал международный инициативный проект “Баухауз” на Урале”.
В ноябре 2007 года на международной научной конференции “BAUHAUS на Урале: от Соликамска до Орска” Людмила Токменинова, составив своеобразный свод, упомянула одиннадцать уральских объектов культурного наследия “Баухауза”, которые находятся в Екатеринбурге, Перми, Магнитогорске и Орске. Мнение специалистов о несомненной ценности этих комплексов и отдельных зданий, как и других образцов архитектуры современного движения, разделяет, мягко говоря, далеко не каждый. Одна из причин — гремучая смесь отголосков борьбы с конструктивизмом 1930-х годов, которая на Урале прошла с особым провинциальным размахом, привычки к сталинскому ампиру, долгой отгороженности от мирового пространства, элементарного неведения и просто изменившихся эстетических вкусов и представлений о качестве жизни, стандартах потребления и удобства. Другая — не слишком хорошая сохранность многих зданий, связанная как с недостаточным качеством исходных строительных материалов, так и с отсутствием надлежащего ухода.
Разглядеть замысел зодчих мешают позднейшие искажения фасадов и интерьеров, поднявшаяся вокруг новая, уплотненная застройка, изменение функций, из которых исходили архитектурные решения. А специалистам, стремящимся просветить несогласных, подчас тоже не хватает выверенных сведений: по тем же самым причинам наследие недостаточно изучено, не всегда — проектировали-то коллективами — удается четко установить авторство…
Все эти проблемы характерны и для уральского наследия “Баухауза”. Уралмашевская школа № 22, например, в ходе недавней реконструкции безвозвратно (не осталось даже рисунков) утратила все разработанные Шефлером интерьеры — настенную живопись, светильники, лестничные перила — и памятником быть перестала даже неформально. Первоначальный интерьер уралмашевского заводоуправления также уничтожен, а теперь та же угроза нависает над старым ДК УЗТМ и стадионом.
Между тем во вновь объединившейся Германии уже на рубеже 1990-х годов заговорили о постройках выходцев из “Баухауза” как об архитектурных памятниках мирового значения. И не только заговорили, но и стали продвигать их в список объектов Всемирного наследия, составляемый ЮНЕСКО. В результате в 1996 году этот список пополнился рядом зданий в Веймаре и Дессау, а в 2008 году — шестью берлинскими рабочими поселками в стиле модернизма, построенными между 1913 и 1934 годами.
Вместе с уникальными домами в микрорайоне Дессау-Тертен и одним из тех поселков, возведенным в берлинском пригороде Сименсштадт, в числе их авторов в юнесковские святцы вошли Бела Шефлер, который совмещал деятельность проектировщика в Свердловске с работой в аппарате Коминтерна, и Филипп Тольцинер, которого по-прежнему помнят в Соликамске как не только политзаключенного, но также архитектора и реставратора. Так что теперь мы можем с полным правом называть не только уехавших, но и оставшихся в СССР архитекторов “Баухауза”, жизнь которых связана с Уралом, зодчими с мировым именем. Впрочем, у Екатеринбурга, несмотря на публичные рассуждения его администраторов о благоприятном имидже и необходимости привлекать туристов, приоритеты и ценности, похоже, совсем иные.
В конце октября 2010 года один из деловых журналов организовал очередной “круглый стол” о перспективах стратегического развития города. Молодой и энергичный заместитель мэра по экономике Александр Высокинский обрисовал эти перспективы так: Екатеринбург через десять лет — многофункциональный мировой город, основными источниками дохода в котором являются не промышленность, как раньше, а транспорт, логистика, финансовый сектор и кластер информационных технологий.
Представил вице-мэр и картинку того, как, по его мнению, среднестатистический горожанин должен проводить свой досуг. В пятницу вечером — бар или пивнушка, в субботу — катание на лыжах с горы и, вероятно, тоже принятие на грудь, потому что в воскресенье — головная боль и поход к платному врачу, поскольку страховой муниципальной медицине доверия нет.
Шутка, конечно. Однако против Фрейда, который учил распознавать сокровенное именно в оговорках, не попрешь. Судя по убежденности, с которой отстаивал Александр Геннадьевич свое представление о городском будущем, оперируя прежде всего цифрами ожидаемого оборота четырех опорных отраслей, культура как ресурс вхождения Екатеринбурга в мировое пространство его властями не рассматривается. Так — обслуга…
Попытки подробнее поговорить о культуре, очевидно считая эту тему побочной, мягко, но последовательно пресекали и организаторы. “Прорвалось” лишь на третьем часе разговора, после того как про четырех китов уже было все сказано и вице-мэр откланялся по другим делам. И когда речь зашла о городском культурном багаже, представитель девелоперского сообщества прямо назвал всю екатеринбургскую коллекцию конструктивизма… памятниками эпохи нищеты. А тех, кто восторгается этой коллекцией и защищает ее, призвал внятно сказать, как можно использовать эти памятники в сегодняшних условиях.
Тут даже Фрейда призывать в свидетели не надо. Однако и с праведным гневом спешить не стоит. Во-первых, как уже отмечалось, 1920-е и 30-е годы и впрямь изобилием не блистали — в том числе цемента и качественного кирпича. Во-вторых, именно оптимальный сегодняшний функционал архитектурных памятников — чуть ли не самая сложная из проблем, которые приходится решать в связи с ними. Тем паче — памятников конструктивизма, которые и проектировались, исходя из жесткой привязки к их тогдашним задачам. Время изменилось, функции тоже. К чему приспособить, кем населить?
Что русскому нездорово…
Будьте уверены: для европейцев (если, конечно, отделить их от россиян) такие памятники — тоже еще та головная боль. И 1920-е годы, когда модернистские здания начали массово появляться в Германии и других западных странах, были отнюдь не самыми хлебными — к последствиям мировой войны уже добавлялись первые признаки мировой депрессии. Строили, конечно, не из плохого кирпича и дерева — сталь, стекло, бетон… Однако и там сегодня нет-нет да звучат высказывания, что материалы использовались несовершенные, методы строительства тоже и, стало быть, реставрировать дорого, а то и вообще невозможно.
Известный берлинский архитектор Винфрид Бренне, который более 30 лет занимается восстановлением, ремонтом и реконструкцией модернистских построек, возражает: материалы и строительные методы, которые начали применяться в то время, и сегодня считаются надежными и ходовыми. А здания выглядят не лучшим образом просто потому, что за ними должным образом не ухаживали. Хотя их ремонт и восстановление, если мы хотим сохранить эту архитектуру в ее тщательно соразмеренной цельности и простоте, действительно требуют весьма скрупулезного подхода…
Словом, имелось бы желание. А его по разным причинам долго не было и западнее прежних советских границ. После закрытия школы “Баухауза” в Дессау здания, построенные для обучения и проживания его преподавателей по проектам Вальтера Гропиуса, были сознательно обезображены нацистами, а потом пострадали от англо-американских бомбежек. В ГДР до них начали доходить руки только в конце 1960-х, когда к 50-летию “Баухауза” под руководством Пюшеля было отреставрировано здание школы и мастерских.
Никто не заботился о “немецких” постройках и в Силезии, которая после Второй мировой отошла к Польше. А здесь, в треугольнике между Берлином, Дрезденом и Бреслау-Вроцлавом, которые были в свое время центрами модернизма, таких объектов особенно много.
В Европе тоже далеко не все считают эти постройки достойными сохранения. Что надо сберегать церкви, дворцы, ратуши, ну, на худой конец бюргерские фахверковые дома с крестовинами обнаженных деревянных балок, — с этим большинство уже согласно. Но давать статус памятников многоквартирным жилым домам, промышленным цехам, вокзалам и другим зданиям, что вполне утилитарны, привычны по ежедневной суете и ею же потерты и выщерблены? Тем более что их авторы, веря в прогресс и экспериментируя с материалами и технологиями, сами не стремились к долговечности — во всяком случае, явно не задумывались о перспективах длительного использования, старения и ремонта…
И все-таки, считает профессор Веймарского Баухауз-университета Ханс-Рудольф Майер, за минувшие десятилетия определенный опыт научной реставрации, например, элементов из бетона уже накоплен. С материалами, которые производились лишь в течение короткого времени и сегодня уже недоступны, сложнее, но проблемы решаются и здесь.
Переход к постиндустриальному обществу мало-помалу способствует осознанию ценности наследия эпохи индустриальной. Уже никто не оспаривает необходимость беречь сохранившиеся постройки Ле Корбюзье, Гропиуса, Фрэнка Ллойда Райта или ряда других архитекторов модернизма. Даже исчезнувшие подчас восстанавливают: в 1983–1986 годах муниципалитет Барселоны воссоздал на историческом месте временный павильон, который был возведен в 1929 году по проекту Людвига Миса ван дер Роэ для представления Германии на Всемирной выставке и разобран по ее окончании.
Однако и при таких общественных умонастроениях в Европе отправной точкой реставрации или камнем преткновения на ее пути тоже становится решение вопроса о последующем использовании того или иного памятника. Именно так произошло, например, с бывшей школой Всегерманского объединения профсоюзов в Бернау, которая строилась для обучения его активистов и сотрудников и является одним из наиболее ярких образцов тесной связи формы и функции в творчестве архитекторов “Баухауза” конца 1920-х годов.
Проектирование и строительство представлялись тогдашнему директору “Баухауза” Ганнесу Мейеру прежде всего попыткой правильно организовать средствами архитектуры жизнь будущих обитателей и в наименьшей степени — творческим процессом. По его убеждению, прежде чем приступить к работе над проектом, архитектор должен был тщательно изучить, для чего предназначено здание. Эстетика не второстепенна, но вторична и определяется оптимальной функциональной программой.
Как отмечает берлинский архитектор-реставратор Хайке Цаймер, в случае с профсоюзной школой Мейер и его партнер Ганс Витвер взяли за отправную точку теоретическую модель известного педагога Песталоцци. Он предлагал строить воспитание, расщепляя “большой круг” из 120 учеников на “малые” — 12 групп по десять учеников. Соответственно, каждый из четырех трехэтажных жилых корпусов, вписанных в холмистый лесной и озерный ландшафт, был рассчитан на 30 человек — по десять на каждом этаже. Неслучайно комплекс в Бернау прозвали “педагогикой в камне”, а известный советский архитектор Моисей Гинзбург еще в 1928 году подробно представил его проект на страницах журнала “Современная архитектура”.
При нацистах школа служила учебным лагерем для высоких чинов СС, потом переходила из рук в руки, после 1998 года была совсем заброшена и лишь в 2001 году была передана Ремесленной палате Берлина. Та решила использовать ее как учебный интернат, фактически возвратив комплексу первоначальное предназначение.
Понятно, что возрождение тоже началось с исследования. При этом, вспоминает Хайке Цаймер, определили, какие элементы надо законсервировать, какие восстановить, а какие снести. Тоже, кстати, непростая задача, поскольку, согласно современным представлениям об архитектурных памятниках, следы времени являются их неотъемлемой частью. Так что первозданный вид возвращается зданию отнюдь не всегда, тем более если этому препятствует его состояние или нехватка научно подтвержденных сведений.
О комплексе в Бернау таких сведений о первоначальном облике строений, включая их изначальную окраску, материал и структуру поверхностей отдельных деталей, удалось найти достаточно. Оказалось, что жилые корпуса были окрашены в разные цвета — красный, желтый, зеленый и голубой. Некоторые из призматических стеклоблоков пришлось заново отлить по оригинальным образцам. В окна вернулись стальные рамы, в которые, правда, теперь были вставлены современные стеклопакеты.
В целом, заключает Цаймер, найденные тонкие решения позволили как сохранить характер памятника, так и в дальнейшем использовать его в качестве школы-интерната. В итоге высококлассный памятник модернизма был спасен, а авторы проекта реконструкции — уже упоминавшийся Винфрид Бренне и Франц Яшке — в 2008 году получили премию, которую специально за подобные достижения учредили Всемирный фонд охраны памятников и американская компания “Кнолл”.
А вот что делать с бывшим Народным домом в городе Ризе, о котором как примере “неудобного” памятника в августе 2008 года на международном семинаре “BAUHAUS на Урале: сохранение наследия” рассказал доцент веймарского Баухауз-университета Марк Эшерих, до сих пор неясно. Построенное в 1929–1930 годах, это здание вместе с окружающими жилыми домами было частью масштабного проекта нового городского центра. Как и в других муниципалитетах, которыми управляли рабочие партии, здесь видели главными представительскими зданиями именно социальные объекты. Причем, считает Эшерих, строений, в которых воплотился настолько логичный синтез социального содержания с формами архитектуры современного движения, в Германии осталось очень мало.
Такие особого рода здания начали строиться в Европе для собраний и деятельности обществ рабочего просвещения на рубеже XX века, а 25 лет спустя — и в СССР как рабочие клубы. Как правило, они состояли из целого ряда многофункциональных залов и комнат, где располагались библиотеки, прачечные, общественные кухни, народные сберегательные кассы и потребительские кооперативы, помещения для работы кружков, гимнастических занятий, ночлега приезжих или бездомных людей.
Филантропически настроенные предприниматели, движимые реформаторскими идеями и желанием способствовать “социальному примирению сословий”, осуществляли здесь свои благотворительные проекты. Профсоюзы видели в народных домах средство повысить активность и сознательность рабочего класса.
В планы пришедших к власти нацистов не входило ни то, ни другое, поэтому весной 1933 года, запретив независимые профсоюзы и конфисковав их недвижимость, гитлеровцы разместили в Народном доме Ризы свои штурмовые отряды. После войны до начала 1990-х годов здесь была казарма Советской Армии, отгороженная двухметровым забором. Только в 2000 году опустевшее после ухода российских войск здание было передано в городскую собственность. Однако муниципалитет, не беря на себя никаких обязательств сохранять Народный дом, тем более как памятник культурного наследия, попытался его продать.
Понять городские власти можно. С 1990 года население Ризы уменьшилось с 50 до 35 тысяч жителей, и уезжают прежде всего молодые. Каждая десятая квартира в городе пуста. За те десятилетия, что Народный дом был окружен забором, он как бы выпал из сознания и обихода горожан. Крупные муниципальные учреждения — музыкальная школа, библиотека и городской музей — уже разместились в других освободившихся зданиях…
Добившись общественно-государственного внимания к памятникам первой половины XX века, немецкие ревнители исторической памяти теперь думают, как привлечь его к образцам послевоенного, “позднего” модернизма — особенно градостроительным ансамблям. Именно эти ансамбли воспринимаются как будничные, наименее ценные и становятся первыми кандидатами на перестройку или разрушение — как, например, первая в ГДР пешеходная зона на дрезденской улице Прагер Штрассе. Спроектированная в 1960-х и возводившаяся до конца 1970-х годов, она, отмечает Ханс-Рудольф Майер, наиболее ярко свидетельствует о переориентации ГДР на архитектуру интернационального модернизма и попытке создать мир социалистического потребления. Однако после воссоединения Германии, когда ее западная часть, по сути, поглотила восточную, гэдээровское наследие не представлялось ценным — во всяком случае, настолько, чтобы предпочесть его возможной прибыли от расширения торговых площадей.
Примером такого наследия является, по сути, и целый город — Айзенхюттенштадт. Первоначально названный Сталинштадтом, с 1950 года он строился вместе с большим металлургическим комбинатом в 100 км к востоку от Берлина как образцовый социалистический город с комфортным жильем и развитой социальной инфраструктурой. Городское пространство было организовано и воспринималось его жителями, которые участвовали в строительстве, как коллективное.
Одним из главных центров этого пространства, как и в любом из молодых российских городов, был, разумеется, Дворец культуры. Не слишком усердствуя в креативе, тогдашние городские власти дали ему название “Активист”. А власти новые, пришедшие после присоединения ГДР к ФРГ, в 1991 году закрыли.
Обычная вроде бы история. Но именно этот долгое время пустовавший ДК стал одним из примеров “временного приспособления” или “промежуточного использования” зданий, которые освободились в результате социально-политических перемен, в том числе деиндустриализации целого ряда территорий Германии.
Уже в 1990-е годы необходимость оживить опустевшие пространства совпала с потребностью деятелей современного искусства найти новые пути выхода к публике. Результатом такого совпадения стала организация в этих пространствах особых художественных проектов. К их числу относятся “конгресс футурологов” и выставка, которые прошли осенью 2007 года в бывшем “Активисте”.
В программу “конгресса” его организаторы включили доклады о планировке сегодняшнего Айзенхюттенштадта, о подобном венгерском городе Дунайвароше, главным архитектором и строителем которого был уже упоминавшийся Тибор Вайнер, о том, как понимал архитектуру и градостроительство авангардист Казимир Малевич, и, наконец, о новых городах в Китае. На столь амбициозную тематику, сожалеет участник проекта, молодой, но уже известный за пределами Германии фотограф Томас Нойманн, среди жителей города откликнулись немногие. Куда большей оказалась популярность так называемых “блуждающих экскурсий”, где двое молодых горожан представляли собственный субъективный взгляд на перспективы Айзенхюттенштадта.
С интересом и одобрением отнеслись к проекту и журналисты. В то же время для ряда жителей он стал еще одним подтверждением, что прошлое не возвратится, а городское пространство, которое они считали своим, окончательно стало чужим.
Вскоре аналогичный проект был осуществлен и в Дунайвароше — правда, не в приспособленном помещении, а в благополучно действующей художественной галерее. По мнению Астрид Фольперт, которая в рамках этого проекта выступила с докладом о работе Вайнера в СССР, этот город и сегодня сохраняет свой особенный “пролетарский” характер, многие его здания, в том числе жилые, и парки не только признаны памятниками, но и отреставрированы.
Затем в августе 2008 года воздействие подобных акций смогли ощутить на себе и екатеринбуржцы.
Реанимация
Вспомнилось блоковское: “Девушка пела в церковном хоре…” Не по схожести — по контрасту. Вместительный зал старого уралмашевского ДК, в который из уст певицы Татьяны Уваровой летели звуки “Белой акации”, утопал во мраке. И только свет нескольких переносных фонарей позволял угадать былую роскошь лепнины на стенах и потолке с частично обвалившейся штукатуркой.
Разделенные давно не мытой люстрой, с верхотуры лестничного проема на гостей по-прежнему смотрели уралмашевские ударники и соединенные нерушимой дружбой дети разных советских народов. За ноги цеплялся когда-то блестящий, а теперь нещадно выщербленный и растрескавшийся паркет. В одной из комнат вместе с иными артефактами славного советского прошлого притулились извлеченные с чердака и покрытые пылью картины и ныне весьма известных уральских художников Анатолия Калашникова “Фронтовая бригада” и Игоря Симонова “Бетонщики”.
В общем, дом с привидениями, да и только. Даром что на первом этаже сидит строгий вахтер и в некоторых не сданных под магазины и мастерские помещениях, судя по вывешенному расписанию, по-прежнему работают кое-какие творческие коллективы муниципального центра культуры “Орджоникидзевский”.
Однако, устраивая этот перформанс, его организаторы отнюдь не стремились подчеркнуть запустение прежнего советского дворца. Наоборот, хотели напомнить приглашенным, что он вполне способен снова наполниться жизнью…
Действо стало частью уже упомянутого международного семинара “BAUHAUS на Урале: сохранение наследия”, в рамках которого летом 2008 года студенты Баухауз-университета почти три недели провели в Екатеринбурге, вместе с самоотверженными коллегами из УралГАХА обмеряя Торговый корпус и фиксируя различные детали его планировки и интерьера. В последующем собранные и обработанные материалы планировалось приложить к заявке на включение здания в федеральный российский реестр памятников истории и культуры.
Обрести подобный опыт совместной работы, увидеть сходство и отличия, усвоить новые возможности всегда полезно. Однако, насколько могу судить, две системы подготовки будущих реставраторов — наша отечественная и немецкая — различаются отнюдь не только некоторыми методами и приемами.
Разница эта начинается уже с официальной терминологии. Если у нас памятники охраняют, то в Германии — заботятся о них. И, сознавая, что успех этой заботы зависит далеко не только от общих знаний и ремесленных навыков, уделяют значительное внимание как эстетике и строительно-реставрационным технологиям, так и социальным аспектам.
Напомню, что исследовать, сохранять и реставрировать памятники архитектуры в 1920-е годы в “Баухаузе”, не придавая особого значения прошлому, не учили вообще. После Второй мировой, когда понадобилось восстанавливать разрушенную войной застройку, в Веймаре была создана кафедра истории зодчества и — тут уже скажем по-нашему — охраны исторических памятников.
Но обязательным предметом эта охрана — или же все-таки забота — стала для будущих архитекторов лишь в 1990-е. И сегодня главным направлением исследований той же кафедры являются значение и функции исторических зданий, а также истории строительного искусства для современного общества. Цель — понять, как память соединяется с архитектурой и почему и какие здания общество должно и может сохранять.
То есть такое представляющееся прагматикам эфемерным понятие, как историческая память, осознанно ставится вровень с научными категориями и вполне осязаемыми предметами. И становится равноправной основой для выработки стратегий сохранения и приспособления этих объектов, учитывающих современные условия.
Поскольку, отмечает Марк Эшерих, в разряд памятников все чаще попадают “неудобные” строения первой половины XX века, классические методы при работе с ними пригодны далеко не всегда. Кроме того, те, кто заботится о памятниках, все чаще сталкиваются с необходимостью объяснять их значение людям, формировать и придавать архитектуре новые смыслы — словом, доводить их символический капитал до той критической точки, которая заставляет общество понять и признать их ценность.
Притом что постройки архитекторов “Баухауза” ценятся в Германии высоко, промышленное наследие, сетует Эшерих, пока что зачастую ассоциируется с диктатурами XX века и потому не принимается. На фоне экономической и социальной деградации сел и небольших городов все чаще под угрозой оказываются и классические образцы — например, старинные деревенские кирхи в ряде восточных сельских областей. Когда наиболее активные люди покидают родные места, охранять памятники или заботиться о них становится просто некому.
В такой ситуации, по словам Марка, одно только появление студентов уже становится событием. Им волей-неволей приходится не только исследовать и обмерять памятник, но и понимать местную социальную ситуацию, находить контакт с местными жителями, представителями власти, краеведами. И поскольку размышления о перспективе использования пустующих зданий на депрессивной территории не имеют смысла, опять же объяснять значение памятника, привлекать общественное внимание к нему, воздействовать на эмоции.
Несколько лет назад два студента Баухауз-университета в качестве, скажем так, курсовой работы провели две пиар-акции в одном из старинных немецких замков. Одна из них заключалась в небольшом вернисаже, где были выставлены стеклянные банки с различным содержимым. Это содержимое напоминало о различных функциях, которые заброшенный теперь замок выполнял раньше: монетный двор, сельскохозяйственный центр региона… Соответственно, банки символизировали необходимость сохранения и консервации, а в целом получилась своеобразная художественная акция в традициях современного искусства. Кроме того, на здании засветилась розовая неоновая надпись “Sum monumentum” (“Я — памятник!”), а у дороги был сооружен вполне традиционный придорожный транспарант с необходимой информацией.
Словом, германский специалист в области заботы о памятниках — не только архитектор, исследователь и реставратор, но и социальный коммуникатор. По-своему обосновал это, выступая на том же международном семинаре, член Берлинского сената культуролог Томас Флирль.
По мнению Флирля, любой памятник можно сохранить и возродить только тогда, когда возникнет сообщество, объединяющее заинтересованных в этом людей. Решение о государственной охране должно дополняться диалогом с хозяевами, пользователями, соседями и мэрией, поддержкой со стороны бизнеса и общественного мнения. Бессмысленно, например, взывать к моральным устоям собственника, если охрана памятника, который ему принадлежит, противоречит его экономическим интересам. Однако государство в Германии способно как стеснить хозяина, требуя согласовывать любые действия с властями, так и поощрить, предоставив налоговые льготы и субсидии — скажем, на реставрационные работы. Хорошим стимулом может стать и престиж, социальный авторитет.
Исходя из этого, Флирль рекомендовал обзавестись “покровителем” в лице регионального политика, способного понять, что сохранение и возрождение Торгового корпуса может принести ему почет и уважение на долгие годы — причем и далеко за пределами региона, поскольку речь идет о памятнике мирового масштаба. Говорилось о необходимости партнерства с хотя бы одним из СМИ, вовлечения гражданского общества — в том числе нынешних и бывших сотрудников, посетителей, соседей. Мол, тогда свою выгоду в сохранении здания, выраженную в общественном признании, увидят и нынешние владельцы Уралмаша — тем более что в нем расположен заводской музей, хранящий культурно-историческую память предприятия.
Америки, словом, не открыл, такие вещи сегодня студентам на младших курсах объясняют. Однако, похоже, Россия — все-таки не вполне Европа, общественное признание здесь далеко не в той цене…
Тогда, в августе 2008 года, уже превратилась в скелет школа № 22. С задней стороны Торгового корпуса светилось чужеродной в этом окружении белизной церковное здание, пристроенное в 2002–2005 годах, а одно из помещений за месяц до прихода студенческой интербригады и вовсе заполыхало. И все же ожившие на миг коридоры старого ДК давали надежду на возрождение.
Ровно через два года по этой надежде нанесли новый удар.
На перекрестке параллелей
Кто из знающих сегодняшнее состояние Торгового корпуса не вздохнул бы с облегчением, увидев, что реконструкция и переоборудование культурно-досугового центра “Орджоникидзевский” включены в стратегическую программу “Екатеринбург — мегаполис культуры и искусства”, которая, в свою очередь, является частью стратегического плана развития города до 2020 года? У кого из практично мыслящих людей повернулся бы язык упрекнуть городскую администрацию в том, что она выполняет эту программу? Однако дорогу в ад по-прежнему мостят именно благими намерениями…
Именно решение о реконструкции старого ДК УЗТМ в сентябре 2010 года послужило поводом для тревожной и несколько сумбурной пресс-конференции в уральском офисе информационного агентства “Интерфакс”. Стремясь отразить разные точки зрения, организаторы свели за одним столом специалистов из УралГАХА и представителя муниципальной администрации.
Выступавшие против архитекторы и реставраторы упирали на то, что техническое задание не учитывает историко-культурного значения здания и последующие работы, как это уже бывало, могут свести это значение к нулю. По мнению же заместителя начальника городского управления культуры Ильи Маркова, беспокоиться было не о чем: управление все понимает, заказчик — городской центр по охране памятников — тоже, и подрядчик на проектирование выбран соответствующий.
Уже в мае 2011 года, работая над этим материалом и отнюдь не испытывая иллюзий насчет быстрого воздействия устного и печатного слова, я поинтересовался текущим положением дел. Выяснилось, что готовый проект был передан заказчику еще зимой, и финансисты до сих пор проверяют сметы. Однако их возможная нерасторопность, похоже, оказалась отнюдь не единственным реальным препятствием.
По словам проектировщиков, нашедшим подтверждение в муниципальном учреждении “Екатеринбургский центр по охране и использованию исторического и культурного наследия”, техническое задание действительно затронуло отнюдь не все строение — и даже не всю его часть, которую в качестве фабрики-кухни проектировал, как считается, Валерий Парамонов. Речь шла о приспособлении лишь некоторых, причем разбросанных по разным блокам и этажам, пространств для размещения в них образовательного учреждения — Екатеринбургской академии современного искусства (ЕАСИ).
С одной стороны, это и впрямь уменьшает угрозу для всего здания — например, интерьер концертного зала с уникальной акустикой не затрагивается. С другой стороны, тот же зал остается аварийным и лишается гримерных, а вместе с ними — и возможности использоваться по первоначальному назначению. Новую стенку, которая отгородит его согласно проекту, конечно, при необходимости можно будет снести. Но какой смысл в перспективе вновь тратить деньги на обратное переоборудование помещений, где к тому времени будут заниматься студенты?
В то же время опирающийся на такое техзадание проект, свидетельствуют сами его авторы, оставляет в стороне, например, вопросы усиления перекрытий или замены инженерных коммуникаций. Ведь электропроводка в помещениях, которые не затронет ремонт, остается прежней, а трубы вряд ли были рассчитаны на повышенное водопотребление, связанное с деятельностью ЕАСИ.
Проект приспособления здания для образовательных целей, по мнению ряда специалистов, вообще требует специальной экспертизы. С другой стороны, если работы считаются обычным ремонтом, дополнительные согласования вроде бы не нужны.
Однако для нашего разговора важно другое: глубоких изысканий, затрагивающих состояние здания в целом — несущие конструкции, перекрытия, грунты и т.п., — при проектировании не проводилось. Во-первых, этого не предусматривало техзадание и, соответственно, за это не платил заказчик. Во-вторых, многие помещения, в которые необходимо было бы зайти, проводя такие изыскания, занимают различные арендаторы — а их, судя по всему, беспокоить никто не намерен. Что, кстати, отчасти рождает и недоумение по поводу предполагаемого ремонта. Как, например, усиливать перекрытия в помещениях, отводимых ЕАСИ, если не тревожить соседей снизу?
Но даже если бы с техзаданием и, соответственно, с проектом было бы все в порядке, причин для тревоги убавилось бы ненамного. Строители, свидетельствует старший преподаватель УралГАХА Лариса Шашкина, сплошь и рядом позволяют себе упрощать или попросту игнорировать проектные решения реставраторов. Например, при реконструкции в торговый “Сити-центр” клуба строителей, построенного в 1930-х годах по проекту известного советского архитектора Якова Корнфельда, проектировщики отмечали слабость несущих стен. Несмотря на это, в здании были установлены два эскалатора.
Многочисленные пристрои разрушают единство уникального Городка чекистов, который, по мнению исследователей, схож с известным венским кварталом Карл-Маркс-Хоф. Оформление отдельного входа ресторана “The Hooch” исказило стилистику одного из зданий этого городка — бывшего ДК имени Дзержинского…
А со старым уралмашевским ДК, который все еще не имеет официального статуса памятника, его нынешние хозяева и “жильцы” тем более могут делать что угодно — и вполне легально. С ним это уже неоднократно происходило.
Готовя соответствующие документы для тогда еще существовавшей Федеральной службы по надзору за соблюдением законодательства в области охраны культурного наследия (Росохранкультуры), Людмила Токменинова с горечью констатировала, что в крайне плохом состоянии находятся дворовые фасады комплекса. Оконные проемы двухсветного актового зала с оригинальными рисунками переплетов закрыты досками и оштукатурены изнутри. Утрачено остекление лестничной клетки винтовой лестницы, примыкающей к надземному переходу, который вместе с тем же залом не функционирует с 1990-х годов.
И все-таки, уверены Токменинова и ее российские и немецкие коллеги, несмотря на значительные перестройки и реконструкции, в целом комплекс пока что сохранил первоначальную объемно-планировочную структуру и внешний архитектурный облик, а его интерьеры в значительной степени — стилистику архитектуры авангарда. Актовый зал, хоть и аварийный, по-прежнему украшают лепные гипсовые рельефы, колонны с лепными капителями, лепные декоративные композиции на потолке и крупные люстры, дизайн которых в 1930-е годы разработал Шефлер.
Лестничные ограждения включают каменные декоративные инкрустации, привлекают внимание мраморные подоконники с отверстиями для циркуляции нагретого воздуха и решетками в стилистике ампира. Кроме того, функциональные особенности комплекса как образца целого класса подобных зданий первой трети XX века — клубов и фабрик-кухонь — отражают идею демократизации жизни и попытку создания равных социокультурных условий для людей.
В итоге вывод: “Ценность представляют функционально-планировочные особенности комплекса, связанные с его типологической принадлежностью, композиции фасадов, выполненные в стилистике архитектурного авангарда; планировочная структура каждого из зданий и их интерьеры; сложная система междуэтажных связей и переходов, оригинальные решения внутреннего пространства, атрибуты строительных приемов…”
Документы, обосновывающие значение комплекса как объекта культурного наследия федерального значения, который подлежит не только сохранению и, следовательно, включению в Государственный реестр культурного наследия РФ, но и восстановлению, были переданы в Москву еще в середине 2010 года. Однако дело застопорилось, ибо некому оказалось проводить официальную экспертизу. Из-за перемен в федеральном законодательстве все квалифицированные специалисты, по странному стечению обстоятельств, в одночасье оказались перед необходимостью подтвердить свой статус эксперта. И только в первой половине 2011 года бюрократическая улита тронулась с места.
Так и идут теперь параллельно два процесса: утверждение спорного проекта, реализация которого может существенно усложнить дальнейшую жизнь старого ДК УЗТМ как единого комплекса, и его оформление как памятника истории и культуры — пока что федерального уровня, хотя он вполне может претендовать и на мировое. Собственно, такое признание частично уже состоялось — правда, во все том же тревожном контексте. Вместе с еще 17 российскими объектами, созданными в основном в 1920—1930-е годы, объект под названием “Фабрика-кухня и Торговый корпус УЗТМ” — единственный за пределами Москвы — включен в изданный в мае 2011 года отчет Международного Совета по охране памятников (ICOMOS) “Наследие под угрозой”. Именно эта организация ведет мониторинг ситуации с памятниками истории и культуры во всех частях света и, кроме того, отбирает объекты, представляемые в ЮНЕСКО для включения в уже упоминавшийся список Всемирного наследия.
В числе тех семнадцати — монумент Веры Мухиной “Рабочий и колхозница”, не менее знаменитые радиобашня инженера Владимира Шухова на Шаболовке и дом архитектора Константина Мельникова, станции метро “Кропоткинская” и “Маяковская”, дома-коммуны Текстильного института и Наркомфина, Московский планетарий, недавнее обновление которого полностью вытравило из него атмосферу 1920-х годов, и несколько рабочих клубов. А разделы еще 40 стран ставят творение Парамонова и Шефлера вместе с этими произведениями XX века в один ряд с историческими центрами Вены, Будапешта и Амстердама, древним ливанским Тиром и испанской Саламанкой, изваяниями Будды в афганском Бамиане…
Получается, что благодаря предполагаемому ремонту власти Екатеринбурга рискуют нарваться на международный скандал. И оказаться в одном ряду, скажем, с афганскими талибами, которые в 2001 году заложили под бамианские статуи взрывчатку.
На те же грабли?
Нынешняя ситуация с историко-архитектурными памятниками Екатеринбурга и вокруг них заставляет вспомнить перестроечные события уже 25-летней давности. Дело не в новом юбилее, а в том, что изменилось, похоже, немногое.
Именно споры о застройке городского центра и необходимости сохранить его исторический облик в 1986—1987 годах стали поводом и почвой для возникновения и развертывания двух самых памятных современникам общественно-политических структур тогдашнего Свердловска — историко-культурного объединения “Отечество” и городской “Дискуссионной трибуны”. Первое было прославленно националистическим движением, вторая стала колыбелью движения, названного демократическим.
Напомню: наиболее остро тогда воспринимались намерения снести на площади 1905 года ряд старых строений и возвести на их месте напротив горисполкома длинное и высокое здание управления метростроя. Осенью 1986 года почившая ныне в бозе молодежная газета “На смену!” прямо спросила: “В чьих интересах искажение облика исторического центра Свердловска?”
Судя по волне откликов, выступление газеты не спровоцировало возмущение, а лишь вывело его из-под спуда. Ведь вопреки закону, который требовал согласовать проект в Министерстве культуры РСФСР, строительство к тому времени уже шло полным ходом.
Дискуссия сразу приобрела социально-политический характер. При этом в газетных публикациях ярко проявились как властное пренебрежение общественным мнением, так и расхождения между разными уровнями власти — городской и областной. Впрочем, когда вновь созданное в декабре 1986 года “Отечество” заявило о намерении стать организационным центром “широкой инициативы населения по реставрации архитектурных памятников Свердловска”, эти расхождения столь же явно отошли на второй план.
Целым рядом спешных мер — пристальным контролем органов госбезопасности, усилением цензуры в СМИ и вполне разумным решением Свердловского обкома КПСС о конкретных шагах, направленных, к примеру, на сохранение памятников Верхотурья, — власти удалось не только сбить протестную волну и локализовать деятельность “Отечества”, но и сделать его маргинальным. Фактически объединение само способствовало этому, не слишком обдуманно пойдя на активный контакт с открытыми националистами из московского общества “Память”.
Однако те же самые встречи с московскими гостями, в полемике с которыми приняли участие обществоведы свердловских вузов, дали толчок появлению “Дискуссионной трибуны”. Избрав темой первого заседания вопрос “Как сегодня сберечь духовную культуру Урала?”, организаторы предложили участникам обсудить концепцию архитектурно-художественного ансамбля “Урал — опорный край державы” и заявили, что проблемы исторической памяти будут одной из важнейших тем и в дальнейшем.
В соответствующих документах обкома КПСС за 1987—1988 годы прямо признается, что “Трибуна” создавалась как противовес несанкционированным митингам и заседаниям объединения “Отечество”. А член партии Геннадий Бурбулис, получивший в скором будущем известность как ее ниспровергатель, представляется в них членом городского координационного совета по контрпропаганде.
Первоначальная встройка “Трибуны” в тогдашнюю систему партийной идеологической работы отнюдь не исключает самостоятельной воли ее инициаторов и активистов, равно как и возможности подчас весьма болезненного идейного дрейфа, который тогда, во время перестройки, совершали многие мыслящие люди. Речь, однако, не об этом, а о том, каким горючим социально-политическим материалом при определенных условиях могут стать те или иные решения городских властей о сносе и возведении тех или иных зданий.
По данным заместителя директора Научно-производственного центра по охране памятников истории и культуры Свердловской области Андрея Григорьева, только за 2000—2009 годы Свердловская область утратила 33 объекта культурного наследия, которые отдельно или в составе комплекса находились под государственной охраной. Из них 24 объекта находились в Екатеринбурге, прежде всего в его историческом центре. Застраивались охранные зоны и территории памятников, открыто сносились и сами здания — и в большинстве случаев на основании разрешений на строительство, выданных городской администрацией. Земляными и землеустроительными работами, проводившимися без археологических исследований и надзора, уничтожены многие гектары как минимум трехвекового культурного слоя.
Однако волноваться власти, казалось бы, не о чем. Стеклянная громада очередного торгового центра с претенциозным названием “Европа”, которая похоронила под собой два историко-архитектурных памятника и оставила лишь наружные стены от еще трех, возвышается на той же площади 1905 года. И ничего — никто, слава Богу, стекла не бьет. Позорный ночной снос дома землемера Ярутина в центре города, заказчиков которого так и не нашли, ни к чьей отставке не привел. Хотя должен был, ведь что это за власть, на глазах у которой неизвестные люди безнаказанно курочат, казалось бы, охраняемый ею памятник? И в целом произведенная в годы постперестроечного строительного бума практически полная зачистка городской застройки XIX века, оставившая от нее лишь точечные островки, никаких манифестаций не вызвала.
Да если бы и вызвала — манифесты нынче никого особо не трогают. Вот, например, обратились осенью 2010 года 75 екатеринбургских деятелей культуры, науки и образования к председателю федерального правительства Владимиру Путину. Копии — министру культуры РФ Александру Авдееву, губернатору Свердловской области Александру Мишарину и тогдашнему главе Екатеринбурга Аркадию Чернецкому. Повод для обращения — новый перечень исторических поселений России, утвержденный приказом двух федеральных министерств — культуры и регионального развития — от 29 июля 2010 года.
Прежний список, который был утвержден постановлением коллегий Министерства культуры и Госстроя РСФСР, а также президиумом Центрального совета Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры в 1990 году, включал более 500 поселений. Новый — лишь сорок одно. Только их власти должны теперь согласовывать с федеральным органом охраны объектов культурного наследия градостроительную документацию.
Из поселений Свердловской области в прежний список входили десять городов — Алапаевск, Верхотурье, Екатеринбург (тогда еще Свердловск), Ирбит, Каменск-Уральский, Камышлов, Красноуфимск, Нижний Тагил, Талица и Туринск. В новый — только Верхотурье.
С точки зрения чиновников, ответивших на это обращение, ничего сверхъестественного не произошло. Просто именно 41 российское поселение сегодня обладает историко-культурными опорными планами, отвечающими требованиям федерального закона “Об объектах культурного наследия…”. Мол, обзаведутся другие — милости просим, список не закрыт. А в Свердловской области продолжает действовать принятый в 1988 году Свердловским облисполкомом перечень 14 городов, имеющих исторически сложившуюся застройку, где в пределах охранных зон устанавливается особый режим согласования нового строительства, сноса ветхого жилья, прокладки транспортных и инженерных коммуникаций. И в этом перечне есть Екатеринбург, в котором действуют свежие — с 1 января 2008 года — правила землепользования и застройки, утвержденные городской Думой.
В общем, господа хорошие: ваши опасения по поводу “нового масштабного наступления узаконенного вандализма”, “правового нигилизма” чиновников и т.п. безосновательны, живите спокойно. А в необходимости сохранять старину убеждайте региональные и местные власти…
Такой ответ, конечно, можно выдать за всего лишь стремление к четкому разграничению полномочий. Однако тот же Андрей Григорьев не скрывает иного мнения. “Федеральные власти оценивают статус исторического поселения исключительно как помеху и препятствие на пути намеченной модернизации и прогресса…” — цитирует эксперта агентство “Уралинформбюро”.
Даже в не слишком управляемой стране эта позиция столицы дала бы региональным и местным чиновникам прекрасную возможность возводить очи горe, ссылаясь на высшие инстанции. А при полной победе властной вертикали она тем более служит ясным сигналом, как следует относиться к предложениям смешных идеалистов и романтиков, требующих сохранять такую неосязаемую и с ходу не приносящую денег вещь, как историческая память.
В том же Екатеринбурге, отмечает Григорьев, вопреки федеральному закону охранные зоны объектов культурного наследия не определены, не утверждены и, соответственно, не описаны в государственном Градостроительном кадастре. А городские правила землепользования и застройки не были согласованы с Росохранкультурой. Впрочем, в феврале 2011 года и сама эта служба была упразднена…
Что никакие областные списки и городские правила не могут оградить памятники от ночных вандалов, выполняющих чей-то заказ, и от добивания исторической застройки, горожане в Екатеринбурге убедились давно. Судя по упомянутому обращению, вполне понимают они и противоречие между исторической памятью и интересами строительного бизнеса, которые явно просматриваются за этим добиванием. И многие — во всяком случае, “подписанты” — выбирают, судя по их словам, в качестве основы национального единства именно историческую память, а не эгоизм бизнесменов.
Власти выбрать ту же сторону гораздо труднее. Даже с учетом официально признанного разгула коррупции развитие строительства пополняет не только чьи-то личные карманы, но и муниципальную казну. Кроме того, именно власти как минимум номинально приходится отвечать за непрезентабельное состояние плохо обихоженных, а подчас и сознательно уничтожаемых старых строений. А тут приходят знакомые солидные люди с интересными предложениями. Какое национальное единство? Какая память? Тем более что вопрос о власти и ее персонах сегодня решают, скажем так, далеко не только общественное мнение и электорат…
Избиратели между тем, в значительной своей части игнорируя официальные выборы, потихоньку вновь начинают выходить на площади. До подобия московской Манежной, что вновь прогремела 11 декабря 2010 года, в Екатеринбурге, к счастью, дело не дошло — и будем надеяться, что не дойдет вовсе. Хотя умаление исторической памяти весьма способствует обострению национального чувства, оно не всегда приводит к националистическим эксцессам. И все-таки градостроительные и разрушительные новости Екатеринбурга все чаще становятся поводом для общественных акций.
Вполне массовыми можно назвать “поминальные” сходки, которые весной 2010 года организовали на месте разгромленного дома Ярутина музыканты известных рок-групп “Чайф” и “Смысловые галлюцинации”. Тогда же социальную атмосферу взбудоражила весть о будто бы уже принятом решении возвести в центре города очередной православный храм. Спешные объяснения, что речь идет о храме в честь самой покровительницы города — святой Екатерины, не возымели действия, тем более что некоторые резкие заявления представителей церковной епархии подлили масла в огонь. Дело дошло до протестных митингов. Встречная и, судя по всему, инициированная “сверху” запоздалая пиар-кампания смогла лишь смягчить противостояние — похоже, только на время.
Было бы странно, если бы эту волну не попытались оседлать политики. На роль одного из таких всадников выдвинулся самый молодой депутат городской Думы Леонид Волков — правда, публично он пока не связывает свои активные выступления за прозрачность градостроительной политики с принадлежностью ко вновь созданной Партии народной свободы. Лидер “Чайфа” Владимир Шахрин, ставший сегодня одним из самых известных людей Екатеринбурга, формально в политику не идет, но открыто поддерживает идею установления гражданского контроля над застройщиками и городской администрацией. Солист “Смысловых галлюцинаций” Сергей Бобунец также остается волонтером, возглавив летом 2010 года комиссию Общественной палаты Свердловской области по культуре и искусству…
Уже упоминавшийся девелопер на том же “круглом столе” иронично заметил, что за сохранение исторической застройки в Екатеринбурге выступают лишь ее дышащие на ладан ровесницы. Весьма разновозрастный и по преимуществу молодежный состав организаторов и участников описанных массовых акций красноречиво опровергает это замечание. События развиваются скорее в соответствии с советами Томаса Флирля: налицо и как минимум один политик в роли потенциального “покровителя”, и растущее общественное движение. А включение в повестку дня темы старого уралмашевского ДК в такой ситуации — лишь дело времени.
Одно отличие и беда — как и 25 лет назад, обсуждение градостроительных проблем превращается не в диалог, а в конфронтацию, которая отнюдь не способствует единению, рекомендованному берлинским гостем. С одной стороны (увы, так и просится на язык слово “баррикады”) — власть, желающая сделать управляемым все и вся, включая народное волеизъявление. С другой — активные горожане с обостряющимся желанием реально участвовать в принятии решений, от которых непосредственно зависит качество их жизни. А от качества городской среды оно зависит без сомнения.
Так что праздник по случаю постановки Торгового корпуса на государственную охрану явно отдаляется и по этой причине. На сколько именно времени — оно и покажет. Как долго смогут общественные активисты продержать в мобилизованном состоянии себя и своих сторонников? Как скоро нынешние государственные и муниципальные менеджеры осознают, что пренебрежение общественным мнением чревато? Напомню: в 1987 году прежние партийные управленцы пытались сочетать полицейские меры с конструктивными решениями.
Между Лужками и Шанхаем
В марте 2011 года, как и 25 лет назад, на первый план снова вышла тема Верхотурья. Произошло это, напомню, благодаря совещанию, которое практически возле мощей святого Симеона провели в Крестовоздвиженском соборе местного мужского монастыря губернатор Свердловской области Александр Мишарин и полпред Президента РФ в Уральском федеральном округе Николай Винниченко. В если не шокировавшей, то весьма озадачившей местом своего проведения встрече приняли участие представители крупного бизнеса, которые, как предполагалось, за несколько лет дадут 1,8 млрд рублей на формирование туристско-рекреационной зоны “Духовный центр Урала”. Еще 8,2 млрд, как ожидалось, выделит государство: 7 млрд из бюджета Свердловской области и 1,2 млрд — из федерального.
После такого ударного вброса тема с той поры как-то ушла в тень — по некоторым сведениям, возникли проблемы как минимум с федеральным участием. Лишь в самом конце мая областное правительство объявило конкурс на разработку проектной документации одного из небольших туристических маршрутов — на 3,2 млн рублей. При этом в качестве общей суммы инвестиций в проект “Духовный центр Урала” сообщившее об этом информагентство называет всего 520 млн рублей.
Впрочем, в данный момент интересует не это и даже не вопрос о том, как все это сочетается с конституционным принципом отделения церкви от государства. Если реализация этой программы даст новое дыхание Верхотурью, с колокольни которого при известном воображении можно заметить кремли и храмы других исторических городов, стоящих на старинном русском пути в Сибирь от Москвы через Великий Устюг и Кунгур до Тобольска, — возрадуемся. И церковное паломничество, в конце концов, можно считать туризмом.
Есть и другие вопросы. Например, такой: поедут ли в Верхотурье иностранцы, если подобное благолепие в куда б‹льших масштабах по-прежнему можно найти недалеко от Москвы? Заинтересуются ли невоцерковленные люди или просто атеисты, которые по-прежнему составляют, мягко говоря, немалую часть российского народа и общества? Хотя, может, и впрямь поедут, если к небольшому кремлю XVII века и уникальной истории того же сибирского пути, начатого Ермаком, добавить еще что-нибудь…
Как отмечали, сообщая о верхотурском совещании и ссылаясь на Александра Мишарина, екатеринбургские СМИ, в планах развития туризма в Свердловской области учитываются и Невьянская башня, и Нижний Тагил, и еще много чего. Из этого можно сделать вывод, что речь, как обычно, идет об истории горнозаводского Урала, петровско-демидовской индустрии.
Отказываться от “намоленной”, особенно в последние годы, демидовской темы, конечно, грех. Однако в одиночестве и без соответствующих акцентов она способна лишь упрочить и без того устойчивый образ Урала как старопромышленного — а стало быть, несовременного региона.
Привлекательной в этом контексте представляется попытка организовать процесс выработки нового бренда Урала, которую патронирует тот же Николай Винниченко. Специальный конкурс медиа-проектов, который прошел в апреле в рамках VII Российского фестиваля антропологических фильмов в Екатеринбурге, показал как различие видений такого бренда, обусловленное размахом уральского пространства, так и связанное с тем же разнообразие возможных культурных ресурсов. При этом инициаторы позаимствовали несколько анатомическое название другого проекта, принадлежащего пермяку Алексею Иванову, — “Хребет России”. К авторитету писателя намерено прибегнуть и Министерство культуры и туризма Свердловской области, отвечающее за реализацию соответствующей областной концепции.
В этом же контексте, однако, творцы продолжающейся архитектурно-строительной раскорчевки прежнего Екатеринбурга вполне могут заявить: как раз современный город мы и строим, снося “старье”. Что ж, облик уральской столицы и вправду обновился, что особенно заметно для людей, приезжающих после долгого отсутствия. Но вопрос о том, насколько современны и перспективны консервные банки и фаллосы, поднявшиеся над городом, остается спорным. Больше бросается в глаза то, что район Красноармейской и некоторых других улиц весьма напоминает те новостройки в центре Москвы, что по имени ее недавнего градоначальника прозваны Лужками. Может, это и было подспудной целью? А вот до застроенного небоскребами Шанхая все еще далековато…
В той же Москве после очередного скандального сноса городской комитет по культурному наследию в начале мая заявил о намерении отозвать все выданные при Лужкове согласования на работы в пределах зон исторической застройки. Если это не объясняется исключительно предвыборными особенностями 2011 года и станет новым, как нынче говорится, трендом столичной моды, которому опять последует Екатеринбург, — свершится чудесный перерыв давней отечественной традиции, корни которой уходят как минимум в те же 1920–1930-е годы, когда Москву и Свердловск реконструировали в социалистические города. Ведь площадки, на которых возведены многие памятники конструктивизма, тоже образовались в результате безжалостного сноса прежних построек. Так с той поры и движется без особых остановок.
Додвигалось до того, что защитники исторической застройки Екатеринбурга XIX века ведут уже, по сути, арьергардные бои. А по определению культурные французы, которым было поручено проектировать небоскребный “Екатеринбург-Сити”, в ответ на вопрос о том, почему не учли наличие зданий-памятников, разводят руками — мол, в техническом задании об этом не говорилось ничего…
В общем, при нынешних умонастроениях и нацеленности на минимизацию расходов застройщика перейти рубеж XX века и повести бульдозеры на конструктивистские образцы городским властям и строителям пока что не мешает ничего. Тем более что целый ряд этих образцов остаются бесхозными.
Притчей во языцех и бельмом на городском глазу стало разрушающееся здание бывшей больницы в микрорайоне Зеленая Роща. Из рук в руки переходит символ уральского конструктивизма — уралмашевская водонапорная Белая башня, вместе с еще девятью объектами Екатеринбурга включенная в международный реестр DOCOMOMO. Там же, на Уралмаше в апреле разгорелась, если верить информагентствам, рейдерская битва за неиспользуемую гостиницу “Мадрид” — предметом спора вроде бы стали средства, которые могут быть выделены на реставрацию этого памятника федерального значения.
Да и сама реставрация, как мы уже могли убедиться выше, становится подчас не меньшей угрозой. Тем более что опыт таковой в отношении зданий и комплексов архитектуры современного движения в Екатеринбурге невелик. Как отмечает Лариса Шашкина, восстановительные работы на таких объектах по большей части сводятся к реконструкции для нового функционального назначения — так дешевле.
Словом, опять же: гордость по поводу архитектурного богатства, подтверждаемая предисловием прежнего мэра Аркадия Чернецкого к уникальному изданию 2009 года “Екатеринбург — наследие конструктивизма”, — сама по себе, прагматический интерес к деньгам — отдельно. Впрочем, судя по тому же предисловию, муниципальная власть искренне считает, что город сохраняет свое прошлое вполне бережно. Но было бы странно ожидать иного от книги, которая издана самой этой властью и, судя по всему, потребовала от исполнителей недюжинного мастерства в манипулировании фотографической техникой и программой “Фотошоп”. Кстати, Торговый корпус — он же старый ДК УЗТМ — в этом издании никак не представлен и даже не упоминается.
Справедливости ради отметим, что в своем отношении к этому наследию — реальном, а не пропагандистском — уральская столица отнюдь не одинока. В Магнитогорске, например, по свидетельству кандидата искусствоведения, сотрудника Челябинского педуниверситета Евгении Конышевой и той же Людмилы Токмениновой, дома квартала № 1, в проектировании которого участвовали архитекторы “Баухауза”, тоже оказались под угрозой. Облик одних домов искажают переделки, игнорирующие их значение, другие и вовсе предлагается уничтожить.
Именно это недавно с одним из зданий и сделали — снесли, причем опять же, как в случае с домом землемера Ярутина в Екатеринбурге, не установленные пока что личности. Чем шокировали нескольких депутатов городского Собрания, которые поддерживают идею реконструкции этого квартала с учетом его историко-культурного значения.
Такая не слишком располагающая к оптимизму ситуация заставляет пристально вглядываться в каждый новый проблеск надежды. Скажем, приехал 18 мая на Урал и был представлен общественности как новый советник губернатора Свердловской области главный архитектор Барселоны Хосе Асебильо Марин, имеющий опыт подготовки городов к мировым событиям — в частности, Олимпийским играм. На Олимпиаду, правда, Екатеринбург пока не претендует, но разговоры про всемирную “Экспо-2020” заходят.
Критиковать застройку гость не стал — напротив, заявил, что с этой точки зрения город выглядит лучше, чем многие другие в России, а с вертолета и вовсе впечатляет сочетанием урбанистического пейзажа с озерами. Но сама включенность испанца в мировые процессы и международный авторитет Барселоны, обладающей, как уже отмечалось, опытом восстановления памятников того же конструктивизма, позволяют надеяться, что уральские здания этой эпохи новым веяниям не помешают. Если, конечно, губернаторского советника, в отличие от французов, посвятят в земные подробности.
Несколько уклончиво, судя по сообщениям журналистов, отозвался тогда же, 20 мая, на своей первой пресс-конференции о перспективах сохранения памятников и новый главный архитектор Свердловской области Владимир Вениаминов. С одной стороны, справедливо назвал борьбу между старым и новым естественным процессом обновления. С другой — отметил скандальность происходящих в Екатеринбурге процессов и заявил о необходимости тормозить процесс старения сегодняшних памятников. Негусто, но надежду опять же сохраняет. А 25 мая на информационных порталах Екатеринбурга появилось сообщение о желании городской администрации включить ряд новых объектов в реестр объектов культурного наследия местного значения.
В дни X форума “Петербургский диалог”, который прошел в Екатеринбурге 13–15 июля 2010 года, Астрид Фольперт и Людмила Токменинова как кураторы общественной рабочей группы “Баухауз” на Урале” организовали “круглый стол” “Архитектурное наследие XX века — критерии определения, проблемы сохранения и эффективного использования в России и Германии”. О поддержке встречи заявили Российская академия архитектуры и строительных наук, Министерство культуры и туризма Свердловской области и УралГАХА.
Участники “круглого стола”, эксперты из России и Германии, выразив озабоченность неудовлетворительным состоянием памятников архитектуры современного движения на территории России, в том числе в Уральском регионе, решили и дальше содействовать их сохранению как памятников истории и культуры. Предполагается, что этому должны способствовать как сотрудничество УралГАХА, Веймарского Баухауз-университета, Берлинского Технического университета и Московского архитектурного института, так и систематический мониторинг, одним из результатов которого стало включение старого ДК УЗТМ в книгу ICOMOS “Наследие под угрозой”.
В качестве особой задачи было решено внести в государственный реестр охраны культурного наследия магнитогорский квартал № 1 как памятник градостроительного искусства федерального значения. Материалы “круглого стола” получили статус приложения к протоколу соответствующей рабочей группы “Петербургского диалога”.
Словом, шанс на то, что при поддержке извне на очередном распутье между цивилизацией, которую принято именовать европейством, и варварством, которое принято считать азиатчиной, стоящий на пограничье между ними Урал выберет первое, остается. И дело отнюдь не только в ностальгии и не в жизненной необходимости сохранять память о своих корнях, почитаемой иными слишком предприимчивыми людьми за интеллигентские бредни.
Любой нормальный человек по-прежнему живет не хлебом, металлом, оружием и т.п. единым — и даже не информационными технологиями и программным обеспечением. Но когда этот аргумент, как говорится, не катит…
Если Екатеринбург на самом деле стремится стать мировым городом и заявить о себе в этом качестве как можно шире, приобщение к Всемирному культурному наследию, в том числе путем включения одного или нескольких памятников в список ЮНЕСКО, — несомненно, один из инструментов такого продвижения. И пренебрегать им, лишаться его, не ставить это в качестве одной из действительно стратегических задач в области культуры — по меньшей мере нерационально.