Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2011
Игорь Кузнецов
— родился в 1983 г. в Кемерове. Работал программистом, веб-мастером, расклейщиком объявлений, охранником, журналистом. Публикации: “Сибирские огни”, “Дети Ра”, “Флорида”. Финалист премии “ЛитератуРРентген” в номинации “Фиксаж” (2006), премии им. В.П. Астафьева (2008, 2009).Игорь Кузнецов
Летучий голландец
Повесть
1
Странное было чувство: открываешь своими ключами ее квартиру, разуваешься, вешаешь куртку, убираешь свежую Мышину какашку из лотка. Я вторую неделю живу у Алины, но знаю — мне просто выписали гостевую визу, дали испытательный срок, никакого вида на жительство. Каждый раз, открывая эту дверь, я вспоминал Эмерсона, про то, что каждый человек наедине искренен с самим с собой; лицемерие начинается, когда в комнату входит кто-то еще. Я был один. Неизвестно было, что делать в этой квартире, чем занять себя до ее прихода с работы. Играть с кошкой или пялиться в маленький телевизор — вот, пожалуй, и все. Привыкнуть и обжиться потихоньку. Но вы же не будете обживаться в гостинице или поезде дальнего следования. Вот и я не стал. Играл с кошкой, пялился в маленький телевизор.
Закончились летние смены на работе, и я подумывал устроиться на местное телевидение, съездил на собеседование. Алина говорила, что пока еще все в порядке с деньгами, пока нам хватает, все нормально. Но я знал, что — ненормально. Это как будто отдаешь свои яйца в аренду женщине и теперь не особо-то и мужчина.
На ГТРК редактор отдела новостей Ольга Николаевна спросила, где я учился. Я ответил, что в Кемерове, на филологии и журналистике, телевидение люблю очень, сказал. Тогда она поинтересовалась, почему именно новости. Рука на пульсе, ответил я, причем всегда, и в центре событий, и так далее. Ольга Николаевна предложила принести ей ролик, где я рассказываю о чем-нибудь в формате новостей, если у меня такой есть. У меня были только 3.gp видео с телефона, где я пьяный танцую, такие не подошли бы, думаю.
— Болото это ГТРК, — сказала вечером Алина, — тухлое болото.
— Да ясно как божий день, — кивнул я в ответ и поехал к отцу.
— Так в чем проблема? — раздраженно спросил он, закрывая гараж.
— Все непривычно как-то. Во-первых, неудобно, во-вторых, похоже, я ее не очень-то люблю.
— Тьфу, бля, — отец сплюнул, — ты как маленький. Готовит она хорошо?
— Да, но я и сам могу себе готовить.
— Ты — мужик. Ты должен приносить бабки, а она — готовить. В доме чисто?
— Да.
— В койке она как?
— Вполне.
— Так в чем проблема?! Квартира своя, хозяйка хорошая, в койке — нормально. Какая, на хер, любовь? Тебе что, 18 лет?
— А жить-то как?
— Херней не маяться. Я же живу двадцать лет, нормально. Тебе пора взрослеть. Скоро тридцатник, ни хера нет. На работу нормальную устройся, не век же у меня в охране сидеть позориться. Все. Езжай домой.
— К вам?
— Тьфу, бля! Да почему к нам?! К себе. У тебя теперь свой дом.
Каждый вечер мы собирались и шли вдвоем с Алиной на набережную, в летнее кафе. Брали пиво, и еще, а потом еще, и сидели до самого закрытия, пока не стемнеет и не уйдут последние посетители. В кафе каждый день играла зарубежная попса 90-х, смеялись люди, кто-нибудь обязательно танцевал, по набережной катались роллеры, над рекой летали парапланеристы. “Хайнекен”, “Брама”, “К‹зел”. В перерывах я брал у официанток ключик от туалета и на несколько минут оставался наедине с собой. К десяти часам народу в кафе было все меньше, включалась иллюминация, музыку делали тише. Алкоголь раскрашивал эти декорации, делал все теплым и разноцветным. А когда солнце пропадало где-то за Томью и становилось прохладнее, я думал, что люблю Алину. Или не Алину, а этот ушедший день, превратившийся в спокойный, лишенный тревог и, наверное, последнего разума вечер. Любил то, что будет дальше за этим вечером, — квартиру, ужин, постель. Под пивом все было проще, алкоголь не только добавлял красок, он определял четкую перспективу, он создавал завтрашний день. День, который на самом деле полностью повторял предыдущий.
2
А началось все с того, что в мае нужно было обязательно попасть в Красноярск. Приятель устраивал там литературный вечер, который я должен был вести. Обещали неплохо заплатить. Не то чтобы какие-то дикие деньги, но кое-что обещали и всего за один вечер. Приятель написал письмо, спрашивал в нем, какой у меня райдер. Мой райдер был неизменным — пиво и что-нибудь к пиву. Предстояло решить вопрос — где найти денег на дорогу и вообще, а заработать можно было только одним способом — ткнуться к отцу в охрану. Мне выпало шесть смен на объекте в пригородном поселке, километров пятнадцать от города. Объект назывался “Летучий голландец”. Сушилка для пиломатериалов голландского производства, кочегарка и горы опилок.
Все бы ничего, но место охранника находилось в кочегарной. А где кочегарка — там и кочегары. Самого здорового звали Коля, а второго, маленького, — Фант. Был еще один — невысокий, толстенький, уже пожилой мужичок, которого называли Потя. А четвертый был просто другом кочегаров — Витек, парень с соседней стройки, черный весь, нерусский, зубов немного. Мы познакомились и пожали друг другу руки. Как я понял по разговорам Коли и Фанта и по наколкам на их руках, они когда-то сидели. Остальные были просто алкашами. Потя все время торчал на улице в самодельной беседке.
— Будешь, Игорян, вино? — Фант достал из пакета четыре пластиковых литровых бутылки с кривыми этикетками “Портвейн 333”.
Я взял одну в руки. Этикетка сообщала, что вино специальное янтарного цвета “Портвейн 333” отличается плодово-ягодным ароматом и отлично подходит к мясным и рыбным блюдам. Таких блюд на столике в кочегарке не было. Были покусанный батон, банка кильки и сигареты “Тройка”. На холодильнике стоял приемник с кассетной декой и кассетой Наговицына в деке. “Эх, зона-мать!” — проникновенно пел оттуда Наговицын.
— Давай, Игорян, не брезгуй, — неласковым голосом сказал Коля, — тот твой сменщик, Циклоп, он непьющий, сука. А вот до тебя был пацан, так тот свой, никогда не отказывался. Жаль, поперли его за пьянку из охраны.
— Давай-давай, садись с нами, — тонким голосом быстро добавил Фант, — на днях еще и бабы приедут, посидим. Хорошо, когда охранник свой, — глядишь, закорефаним.
Я выпил. Жуткая сивуха тут же ударила в голову.
— А баб-то вы где прете? — спрашиваю.
— Наверху топчан у нас, — Фант поднял указательный палец кверху и улыбнулся.
С зубами тут у всех были большие проблемы.
— Вы хоть предохраняетесь?
— На хера? — удивился Коля. — Бабы-то свои, проверенные.
— С конца-то не льет! — громко сказал строитель Витек и нацепил маленькую кривую кильку на кусочек засохшего батона.
Плодово-ягодный портвейн действовал. Я был уже не просто сотрудником ЧОПа, я стал миссионером, врачом, священником. Ребятам о зверятах.
— Так не один триппер же опасен, — говорю, — в мире есть еще много всякого говна — хламидиоз там, или трихомоноз, или цитомегаловирус.
— Это еще че?! — удивился Коля.
— Болезни такие, — отвечаю, — передающиеся половым путем. Протекают почти без симптомов, а гемора не оберешься потом: и простатит тебе, и бесплодие. Я практику в медколледже проходил, знаю.
Коля перестал улыбаться.
— И че это… А как лечить?
— Сначала провериться надо, анализы сдать, — сказал я.
Коля закурил, глубоко затянулся и задумчиво проговорил: “М-да-а-а, надо провериться будет. На хер такое надо”.
— С конца-то ведь не льет! — возмущался строитель Витя.
Вечерело.
Я вышел из кочегарки. Обошел территорию, светя по сторонам ксеноновым фонариком, включил внешнее освещение, проверил огромные замки на складе. Где-то рядом, за лесом, прогремел железнодорожный состав, залаяли служебные собаки на соседних базах, и бездомные, шарящие в округе, тоже залаяли. В стройгородке напротив таджики врубили здоровенный прожектор и играли в волейбол. Кричали по-своему, матерились по-нашему, с небольшим среднеазиатским акцентом.
Позвонил отец:
— Игорь, берешь мел, слышишь?
— Слышу.
— Идешь и все готовые доски по диагонали мелом с торца в-ж-и-и-ик — и пометил.
— Понял, — говорю, — сделаю.
— Как там эти синяки? Нормально все? Ты скажи им, что мой сын, если что.
— Да я сказал уже, хорошо все.
— Ну, добро. В шесть тебя Архипов сменит.
Луна убывала. От леса тянуло сыростью и холодом, каким-то трупным холодом. Я вдруг подумал, что там, за ручьем, в лесу, лежит труп, завернутый в полиэтилен, как Лора Палмер. Я представил, как неведомая сила мгновенно переносит меня туда, в эту точку невозврата, где до ближайшего поселка несколько километров, а вокруг только лес, а за лесом только пустые базы, склады, стройки. А в лесу есть еще что-то такое непонятное, какая-то третья сила, враждебная и безжалостная, и даже собаки и вообще все живое ее очень боятся. Сердце сжалось и стало очень маленьким, и яйца сжались и стали очень маленькими. Ничего, в шесть утра меня сменят. И тысяча рублей уже в кармане. Я вернулся в кочегарку.
Воняло дешевым табаком, прокисшим потом, угольной копотью. Мужики громко спорили о чем-то, Витек полусидя-полулежа курил свою “Тройку”, Фант приседал перед ним, широко разводя руки в стороны. Я подошел к Коле и сказал ему: “Мне позвонить надо, отметиться на пульт”.
— Тихо! Тихо, бл…, всем! Игорян звонить дежурному будет! — заорал Коля.
Я снял трубку и набрал дежурного.
— “Летучий голландец”, Кузнецов, без происшествий.
— Хорошо, Игорек, работай, — ответил дежурный.
— Ясен х…, без происшествий, — заржал Коля, — а на случай происшествий у меня вот что есть. — И он потянул из-за скамейки здоровенную палку, обрезок чугунной трубы.
“Какая осень в лагерях!” — восхищался в магнитофоне солист “Бутырки”. Я сел за стол и налил себе портвейна.
3
Следующую смену я проспал. То есть проспал выход на смену. Просто не услышал звонок будильника. Раньше, несколько лет назад, во время учебы в школе или университете, проспать, проснуться и собраться за пятнадцать минут — все это никакой проблемы для меня не представляло. А теперь необходим запас времени в два часа. Если я просыпаюсь раньше будильника и понимаю, что до выхода из дома есть целых два часа, у меня сразу же поднимается настроение. Потому что в таком утре для всего найдется время: умыться, почистить зубы, сходить в туалет, выпить кофе, покурить, съесть бутерброд. Такое утро по мне, время дает дополнительные очки, можно как угодно использовать этот бонус. Главное — без спешки. И потом — организму ведь не прикажешь, он живет по своим биологическим часам, у него свое время, он кладет на то, опаздывает его хозяин или нет. И если организму все равно, когда он захочет срать, где ты находишься — дома или в переполненной маршрутке, то мне-то — нет.
Так и в то утро я вскочил, собрался за десять минут, не заходя в сортир, и рванул на улицу. Когда я бежал вниз по лестнице, а потом через гаражи на остановку, казалось, вот оно, сработал гигантский механизм. Меня схватили, засунули в унитаз, смыли, и теперь я несусь в этом вонючем потоке других таких же смытых в общий отстойник под названием “место работы”.
На соседнем объекте парни взяли на прикорм здоровенную приблудившуюся дворнягу. Это был редкостный ублюдок. Гены разных пород крепко смешались в бедном псе: овчарки, сенбернары, водолазы и хрен знает какие еще собаки, но большие и разные — это факт. Охранники с базы прозвали пса Терминатором. У Терминатора постоянно текли слюни, ему кидали объедки, он шумно пожирал их, поскуливая, а потом, как кот, терся о ноги и оглушительно лаял, когда его неожиданно хлопали по хребтине. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Вот про кого это написали. Тредиаковский все знал заранее.
“Хе-е-е-е-е-е-е! Опа! Опа! Какие гости у нас!” — загорланил Коля на “Голландце”. — Игорян, идем знакомиться!” Я подошел к беседке. За самодельным столом кроме кочегаров сидели три бабенки, две непонятного возраста, они обманули время, а третья — совсем молоденькая, светленькая, с большим животом, шестой или седьмой месяц, наверное.
— Пикничок на природе, а? — Коля хлопнул меня по плечу. — Давай стакан. Девки вон с огорода зелени нарвали на закусь.
— А чо, у вас тут запивона никакого нет, а? — расстроилась молоденькая с животом. Хриплый голос. Очень хриплый. Одним куревом такого ни за что не добьешься. Может, она сворачивает наждачку в трубку и глубоко заглатывает ее или еще что? Она держала левую руку на животе, а в правой сжимала пластиковый стаканчик, в который ей наливали разбавленный спирт.
— Тебе же вредно пить, ты же беременная, — я уставился на ее пуп, видневшийся из-под короткой футболки с надписью “GUCI”.
— Я сама знаю, что для моего ребенку вредно, а что не вредно, — в ее хрипоте был вызов. Вызов и уверенность. Она ударила бы меня, наверно, если бы мне вздумалось забрать у нее стакан.
— Как знаешь, — я налил себе и пошел есть “Доширак” в кочегарку.
— Он у меня спит лучше, когда я пьяная, не толкается, — крикнула она.
Я ел лапшу, компания в беседке веселилась. До меня долетали обрывки каких-то дурацких историй, громкий хриплый смех, бессмысленная матерщина и непонятные хлопки. Наверное, кочегары хлопали друг друга по плечу. Через час кто-то начал блевать. Во дворе стоял большой алюминиевый таз с опилками, туда все время кто-то наблевывал. Я достал из пакета чашку, подарок сестренки, между прочим, сделал радио погромче и поставил кипятиться чайник.
— Э-э-эй, слы-ы-ы-шь, тебя как зовут? — раздался негромкий женский голос, скрипнула дверь, и внутрь зашла четвертая гостья. Не разобрать, сколько ей лет, может быть, молодая, но лицо потемнело от выпитых суррогатов, пьяная, страшная, да и пахло от нее странновато.
— Дай сигаретку. Я — Ксюша.
— Игорь.
Она стояла возле двери, немного покачивалась, смотрела на меня. Я дал сигарету, прикурил Ксюше. Закурил сам. Закипел чайник.
— А тебе идут длинные волосы. Ты их гелем, что ли, укладываешь?
Неизвестно как, но в ее голосе была эротика, был зов, приглушенная страсть, черт его дери. Эрос вылез из канализации, проблевался, вытер говно со щек и прострелил ее копченое сердце. Я ничего на это не ответил, щелкнул чайник, и я снял его с подставки. Ксюша села на стул, взяла мою чашку, Машин подарок, налила туда воды из бутылки и наклонилась ко мне.
— Хочешь отсосу? — негромко предложила она.
— Нет.
— А чо?
— Не хочу. Поставь чашку, это моя.
— Я попью только, жалко, что ли? Че ты, по девчонкам никак, что ли? По пацанам?
— Закрой рот.
— Па-а-шел ты, — презрительно протянула Ксюша, допила воду, поставила чашку на место и, пошатываясь, вышла из кочегарки.
Я взял чашку и осмотрел ее. На ней был нарисован мультяшный пес с торчащими ушами, пес симпатичный и рыжий, от его мордочки в разные стороны шли маленькие облака со словами “Вуф-ф”, “Вуф-ф”. Я пошарил в шкафчике и нашел кипятильник. Набрал воды в Машин подарок и начал кипятить в нем воду. Потом заметил на краешке след от помады. Я вынул кипятильник и кинул чашку в мусорное ведро.
4
Бутерброд с сыром “Чеддер” и банка “Балтики-7” должны были поправить дело. Я все никак не мог восстановить режим с непривычки из-за этих смен, завтра была последняя, шестая, и пиво могло помочь снять напряжение, подготовить меня ко сну. По “Animal Planet” рассказывали про носорогов, о том, что в день средний носорог выдает около тридцати килограммов говна. Я поразился их мощи. Еще говорили, что если лев трахнет тигрицу, то у них родится лигр, а если наоборот, то есть тигр львицу, — то тигролев. Потом я полистал немного журнал, где про путешествия в Азию, там было кое-что про буддизм — про избавление от страданий. И в этот момент позвонил дежурный.
— Игорь, на “Голландце” кочегары Архипова избили, быстро одевайся и выходи. ГБР на выезде. Заступишь сегодня.
От судимых кочегаров ожидать можно все что угодно, а у меня с собой ничего не было, ни палки, ни “черемухи”. Но отец решал такие вопросы, не прибегая к спецсредствам. Я спустился и сел в машину. Мы поехали: отец, начальник охраны и я. Все — без оружия, все — не выше метра семидесяти ростом, все — в херовой физической форме. Группа быстрого реагирования.
Архипова мы нашли не сразу. Недалеко от сушилки, в соседнем полуразрушенном бараке. Он прятался и, когда я посветил на него ксеноном, закрывал разбитое лицо трясущимися руками. Видать, он здорово испугался, даже узнал нас не сразу. Во дворе кочегарки, возле беседки, отплясывал свой дикий танец пьяный Коля. Он орал что-то нечленораздельное, размахивал обрезком трубы, спотыкался, кричал, что найдет и убьет Архипова, найдет и убьет. Он кружился вокруг своей оси, мотал башкой и в отсветах фонарей казался диким африканским воином в танце смерти.
Он был в экстазе, напиток, который он пил, позволил говорить ему со своими богами. Боги сказали ему: “Допей портвейн, возьми трубу и убей Архипова”.
Я не знал, как к нему подступиться, да и начальник охраны не знал. Мы вышли из машины, и я нарочно задержался возле двери. Как будто внутри живота перекрутились жилы, сразу стало жарко и застучало в висках, как в школе на выпускных экзаменах. Но отец не испугался, годы службы в армии и МВД не прошли даром. Он первым подбежал к Коле и крикнул ему: “Отставить!” Коля смотрел на отца мутным, страшным взглядом, он, наверное, с удовольствием приложил бы обрезком трубы этого маленького майора в отставке. Но остаток разума подсказал ему, дорисовал, что будет вслед за этим: вторая судимость, колония, где не будет ни портвейна, ни топчана, ни баб. Боги оставили Колю. Экстаз прошел, руки его опустились.
— Начальник, да о-о-н пе-е-е-рвый начал, сука, о-о-н сам…
Отец не растерялся, забрал у Коли обрезок и твердым голосом сказал: “Ты, я вижу, здесь самый смышленый. Останешься в кочегарке за главного. Игоря вы знаете, он до утра с вами подежурит”. Они с начальником охраны усадили битого Архипова в машину и уехали.
А я зашел в кочегарку, налил портвейна, выпил и лег на скамейку. В беседке на улице обсуждали событие вечера.
В шесть утра на “Туареге” приехал директор объекта, я сдал ему журнал дежурств и опухших кочегаров.
— Что тут у вас стряслось ночью, Игорь?
— Недоразумение. Вам наш директор все объяснит.
Я переоделся, забрал тарелку и ложку и пошел на остановку. На следующий день отец отказался охранять “Голландец”, и у меня появилось четыре выходных подряд.
5
Заступить на последнее дежурство нужно было только в 18.00, значит, оставались целых два часа свободного времени. День Победы, толпы пьяной молодежи. В парке выстроилась огромная очередь за импровизированной полевой кухней. День Победы, всем нужно миску перловой каши и фронтовые сто грамм. Президент пообещал выдать каждому ветерану ВОВ квартиры до 2010 года. И неважно, что половины из них не будет в живых. Государство достойно заботится о победителях. Помнит своих героев. Дарит каждому по “Оке”. По улицам гуляют девушки в обтягивающих брючках, из брючек торчат стринги, к джинсам привязаны черно-оранжевые ленточки. Мне удалось удачно доехать до центра, сидя в пустой маршрутке. Я зашел в “Лас-Книгас” и купил “Расширение пространства борьбы” Уэльбека. Я читал ее в электронном виде два раза, но хотелось свою книгу, бумажную. Потом побродил еще немного, попялился на поэзию, но больше ничего не купил. Деньги. Если бы взял поесть на работу из дома, оставалось рублей сто пятьдесят на какую-нибудь недорогую книжку. Но дома брать было нечего, поэтому из книжного я зашел в продуктовый — купил быстрой картошки, хлеб, шоколадку и две бутылки минералки.
Жарковато было на этой стройке, я снял рубашку, остался в камуфляжной футболке и камуфляжных штанах. Напарников по дежурству я не знал, в глаза еще не видел, да и видеть особо не хотел. Мое место было в будке на КПП, и все дела. Обходы, проверки и прочая дребедень — в эти смены на новом объекте меня не касались. А в будке духота стояла неимоверная, и места маловато. Сядешь на табурет и боишься повернуться, думаешь, как бы тут чего не уронить. Пахло военкоматом. Смесь запахов — сапогами немного, табаком, спичками, газетами, плавившейся на солнце краской, цементом из цеха. Я включил малюсенький вентилятор, от которого шума в сто раз больше, чем проку, налил в одноразовый стакан минералки, открыл “Пространство борьбы”.
Скрипнула дверь.
— Здоров, напарничек! Диман, — в будку широко шагнул парень в “комке” и протянул руку.
— Здоров. Игорь, — я отложил книгу и пожал потную руку. — Ты — старший смены?
— Неа. Там Вася на базе. Он старший, — Диман харкнул в открытую дверь.
— Я в журнале отметился, скажи ему, что Кузнецов заступил.
— Угу, — как бы нехотя кивнул Диман и вдруг увидел Уэльбека, —
а-а-а-а, чо, книжки читаешь?
— Читаю.
Диман небрежно взял книгу, открыл наугад в середине.
— Про чо книжка?
— Да так, в двух словах не скажешь. Про жизнь.
— А-а-а. Интересная?
— Ну да.
Диман бросил “Пространство” на столик.
— Я тоже раньше книжки читал. До армии. Потом бросил. Пустая трата времени, — сказал он и вышел из будки. — Мы там на базе, если чо. Заходи.
Сутки — двое две недели подряд, и ты становишься роботом. Рабом режима и “комка”. Лучше не ссать перед сном, тогда ты сто процентов проснешься по будильнику и встанешь хотя бы потому, что зверски хочешь в туалет. “Комок” превратится во вторую кожу, прилипнет к тебе, как драконья шкура к Юстэсу в “Нарнии”. Отметки у оперативного дежурного, отглаженная форма, в три гудка не ответил на служебный телефон — и ты у позорного столба. Ты — ламповый советский робот, катоды и аноды которого не выдерживают, и ты плавишься, потому что еще и лето. В армии я бы точно сдох. Умер бы сразу, при команде “Подъем!”.
Но двадцать четыре часа кончатся, и тысяча рублей у меня в кармане, — подумал я, — и начал впустую тратить время.
6
Вокзалы всегда казались мне посольствами чистилища на земле. Особенно маленькие железнодорожные, спящие, со своими короткими тревожными снами между прибытиями дальних поездов, тихо сходящие с ума от хронической астении. В зале ожидания маленького вокзала нет ничего, кроме тяжелого дыхания умирающего городка. Наряд из двух пэпээсников в мятой форме вяло гоняет невменяемого бомжа с места на место. Винтики машины общественной безопасности, заржавевшие от доставшейся им крохотной власти. Неработающее окошко справочной. Советская кафешка на три с половиной места, в меню кафешки собачьи беляши и чебуреки, чай и кофе из пакетиков, дешевое пиво, пять марок сигарет, толстая неопрятная тетка за прилавком. А вокруг будущие студенты с крохотными затычками наушников в ушах, брошенные жены с маленькими детьми, бегущие от мужей-алкоголиков, вечно всем недовольные, ворчащие старики. И огромное электронное табло на стене, показывающее, какой поезд уже приехал, а какой опаздывает: “Томск—Адлер”, “Кисловодск—Новокузнецк”, “Москва—Абакан”. Под табло стеклянный ларек, в котором есть все, что необходимо в поезде: тетрадки, ручки, наклейки, календарь садово-огородных работ, бусы, расчески, крем для обуви, газеты, брелоки. Вдоль путей бродит и негромко матерится обходчик в кислотной форме. Маленькие города, в которых вам никогда не скажут правду.
Мы не стали с Алиной долго думать, взяли пива в банках, сразу четыре штуки, и сидели снаружи вокзала на лавочке — благо лето. Курили, пили пиво и ждали свой поезд “Москва—Тында” до станции Красноярск.
— Плохо, что мы не в одном отсеке, — беспокоилась Алина.
— Не думаю, что это проблема, поменяемся с кем-нибудь, если соседи не понравятся.
— Лучше рядом ехать…
— Значит, рядом и поедем.
— Пиво будем еще с собой брать?
— Само собой, всю ночь ехать.
Я сходил в магазинчик за пивом, и мы вернулись в помещение. Погрузились в общую кому, поставили сумки под ноги, Алина задремала на моем плече. А я стал думать про секс в необычных местах. Накануне Алина так и спросила: “Был ли у тебя секс в необычных местах?” У меня был такой лет шесть или семь назад в подъезде, и ярких эмоций я не испытал. И еще один был в Кемерове, ночью на Красном озере, в леске, когда комары или другой какой гнус искусали в мясо мне всю задницу. Они просто фарш из нее сделали. Да и вообще, Россия — это не то место, где вот так запросто можно заняться сексом где-нибудь в парке, в гаражах или на железнодорожных путях. В любой момент может кто-нибудь подойти и присоединиться, не спрашивая тебя, “за” ты или “против”. Люди здесь не особо уважают друг друга, все может случиться.
По залу прошли пэпээсники, внимательно рассматривая ожидающих. Я машинально проверил медаль во внешнем кармане сумки. Медаль не раз меня выручала в отсутствие штампа о регистрации в паспорте. В таких случаях серенькие милиционеры просто смотрели на медаль, даже не требуя удостоверения к ней, иногда спрашивали “Где воевал?” Мозг сотрудников МОБа не мог понять, что вряд ли медаль “За веру и добро” можно получить за участие в боевых действиях где-нибудь в Чечне. Тогда я отвечал, что это за вклад в культуру Кузбасса, что я большой культурный деятель у себя в регионе, человек и пароход, и тогда пэпээсники желали мне удачи и шли с миром. И я успокаивался и благодарил про себя губернатора, литературу и Кузнецкий угольный бассейн. В такие моменты я верил в культуру и понимал, что это — большое добро.
Позвонил отец:
— Ну что, взял билеты?
— Да. С Юрги.
— Ты надолго?
— На неделю, может, больше. Потом в Кемерово или вернусь.
— Может, там найдешь нормальную работу, раз тебе тут плохо. У тебя же там друзья. Да и город-миллионник. Подумай.
Я не знал, что на это ответить. Просто сказал: “Все может быть”, — и попрощался.
Поезд “Москва—Тында” приехал не из Москвы. Он приехал из прошлого. Заблудившийся во времени осколок БАМа прибыл на наш маленький вокзал в 20.45. Поцарапанный пол, не закрывающиеся двери в тамбур, раздолбанные деревянные оконные рамы, из которых сифонит даже летом, дурацкие серые занавески “РЖД”, которые лучше не трогать, иначе отвалится вся конструкция, на которой они крепятся. Если бы в вагоне никого не было, и в кабине машиниста, и в расписании бы этого поезда не было, я не стал бы удивляться. Мы проехали санитарную зону, и я вышел в туалет, где опять оказался наедине с самим собой, со своими внутренними часами. Маховик времени сломался, колеса застучали в обратную сторону, я нажал на педаль сортира, чтобы увидеть дорогу, чтобы, наконец, понять этот фокус со временем. Но ничего не случилось. Звякнула крышка, струя заметалась между рельсами.
7
Рано утром Миша, тот самый приятель, организатор поэтического вечера, встретил нас на вокзале, отвез к себе в общагу и дал указания: “Душ на первом этаже работает с 8 до 10 утра и вечером. В холодильнике еда. Живите у меня, вы небольшие, оба на диване уместитесь. Я с работы приду поздно, ночевать буду у подруги. Отдыхайте с дороги”. Он сказал все это и умотал в свой институт.
Мы разбросали вещи, помылись и занялись сексом. Я не выдержал, подергался минуты две, и все. Сняв презерватив, я поискал глазами мусорное ведро, но не нашел и выкинул резинку в форточку. Вроде бы я и не переживал, но хотелось что-то сказать Алине: “Извини, что так получилось, ты, наверное, возбуждаешь меня сильно”. — “А я обожаю быстрый секс, — полушепотом быстро сказала Алина, взяла мою руку и положила себе между ног. — Оттрахай меня пальцами, оттрахай как следует”.
Миша вернулся вечером и сказал: “Отстреляетесь на вечере, а потом по городу погуляйте. Наш поэт Ваня вам гидом будет”. Ваня меня настораживал немного. Не как гид и не как поэт. Как человек. Не то чтобы я чувствовал в нем какую-то скрытую угрозу, нет. Просто он был слишком спокойным, такая трагическая безмятежность, закутанная в сахарную вату. Я не знаю, чем Ваня зарабатывал на жизнь, жил вроде бы с родителями, редактировал отдел поэзии большого красноярского журнала “Утро и вечер”. Беда с этими редакторами. У него было скучающее лицо эстета, который вертел бы всю эту поэзию, мягко говоря, на одном месте, но раз уж Бог всыпал в него столько таланта — ничего не попишешь, нужно тянуть это ярмо. “Ношу”, как писал в стихах сам Ваня. Но это ладно. Во-первых, он не пил. Вообще. У меня есть непьющие знакомые, но когда-то они все пили. Все. Ваня не пил вообще. Он относился к алкоголю с демонстративным презрением. И пил только кофе. Зато много курил. И пепел стряхивал в странную конструкцию, как будто в корпус из-под круглых часов на цепочке. Знаете, такие в старину были, с открывающейся крышкой, под которой циферблат. У Вани под крышечкой вместо циферблата была пепельница. Он и бычки туда складывал. Еще у Вани был шарфик. Сам Ваня так говорил: кофе и сигареты — это все, что мне надо, когда пишу стишки. У него была любимая кафешка, он сидел в ней среди пустых кофейных чашек, завернувшись в шарфик, пускал клубы табачного дыма и писал нетленки. Кроме стишков, сигарет и кофе у Вани была еще одна слабость — женщины. Ваня говорил, что женщины для него — это все. Без них концепция Ваниного мира рушилась. Убери из Ваниного уравнения такую переменную, как женщины, — коллапс. Сигареты, кофе, стишки, шарфик и часы-пепельница, вся Ванина вселенная полетит в тартарары. Вот такой гид нам достался.
Мы позавтракали в недорогом ресторанчике, прошлись по центру, посмотрели на картонную женщину в свадебном платье и сели в кафе “Трэввелерс” втроем: я, Алина и гид-поэт. Курили, пили коктейли. Говорили о сибирской литературе. Ваня пил кофе.
— Не знаю… — протянул он, — зря вы голосовали в финале за эту Щербакову.
— А за кого? У вас либо деды и бабки, либо молодые понторезы типа Даши.
— Она талантливей, ярче, Даша.
— Не знаю. А тебя где можно почитать?
— Да открой “Яндекс” и набери мою фамилию, — пожал плечами Ваня.
Воздух в кафе нагревался. А как вы хотели, конец мая. Алина посасывала через соломку коктейльчик. Я думал о том, что “Гугл” давно дернул “Яндекс” по всем фронтам. Сочетание “игорь кузнецов поэт” в “Гугле” набрало двадцать две тысячи упоминаний. Да и поисковый бот у “Гугла” лучше, что уж говорить. Ваня разглядывал официанток.
— Я делаю потрясающий массаж ступней, — сказал он Алине, — у меня талант. У тебя же ножки устали по городу ходить, давай я помассирую.
Алина скинула туфельку и протянула ему ногу. Ваня начал мять ее маленькую ступню.
— Приятно?
— Да, — улыбнулась Алина.
— Смотри не кончи, — сказал Ваня.
— Это вряд ли, — Алина убрала ногу и надела туфельку.
Мы посидели в “Трэвеллерсе” еще немного и пошли бродить по городу дальше. Ваня распечатал на принтере карту города и периодически с ней сверялся. Алина держала меня под руку, а Ваня шел рядом с ней и иногда что-то негромко говорил. Я слушал плеер — “Nightwish”, потом Мальмстина и думал, что бы этот редактор поэзии ни плел Алине, спать она будет со мной. Мы обошли, кажется, полгорода — и на часовне были, и на речке Каче, и у памятника солдату. А вечером на набережной Енисея нас встретил Миша, усадил за столик в летнем кафе и дал понять, что пришло время пить. Мы ушли заказывать, а Ваня отвел Алину в сторонку и начал что-то ей объяснять, наверное, уговаривал поехать с ним в редакцию журнала, устроиться на проверенном диванчике и предаться блуду, апокалипсическому и безнадежному. Но когда мы вернулись за столик с пивом, Алина уже сидела и ждала нас. Поэт-редактор ушел. Вот тебе и массаж ступни. Не в шарфике дело, подумал я, и не в часах-пепельнице, и не в “Яндексе”, и точно не в поэзии.
Миша пил пиво, жевал шашлычок и сквозь все это дело спрашивал:
— Ну, как Красноярск?
— В двух словах, гораздо лучше Кемерова. Хотя как-то не очень похоже, что мы в Красноярске. Улица Робеспьера, улица Парижской коммуны, дни Франции в Сибири, что ли?
— Да один хрен все, революция.
— Я как-то больше к Ленину привык, к Цеткин и Доватору.
— Вам заплатили за вечер?
— По пятаку. Я даже не ожидал. Это вторые деньги, которые я заработал литературой.
— Вот видишь, как все это хорошо. Попозже тебя с хорошими ребятами познакомлю.
Поэзия в майском Красноярске оказалась денежным делом. В чаду кутежа следующие три дня пролетели быстро. Так, как это обычно бывает. Чужие тексты, прогулки по набережной, знакомства с литераторами, лиц и имен которых мне никогда не вспомнить. Каждый вечер я напивался в хлам, Алина забирала у меня кошелек и фотоаппарат, чтобы не потерял. Мы падали в такси и ехали в Мишину общагу. Утром — душ, и опять сорок пять — кафе, другое кафе, такси, общага. Так пятак и растаял. А когда растаял, я испугался, что не на что ехать обратно. На четвертый день Миша подарил нам вагон журналов и своих книжек, отдал мне тысячу рублей, которую я занял ему в пьяном угаре, и проводил на вокзал. “Приедем — сварим глинтвейн”, — шепнула мне Алина.
8
Мы вернулись в Томск рано утром, шести еще не было, темно, мрачно и холодно. Я заснул в автобусе и не сразу сообразил, что все — уже приехали, думал — это какой-нибудь Ачинск или Боготол. Водила ходил по салону, увидел, что пассажиры спят, и стал нас будить. Когда тебя кто-то резко будит, хватает за шкварник и вытаскивает из твоего сна, это самое поганое. Никогда человек не бывает так беззащитен, как рано утром спросонок. Мы вылезли на улицу. Я не хотел сначала ехать в гости, к Алине на несколько дней приехала мама из Сургута, но было без двадцати шесть, уныло и мерзко вокруг, моросил дождь.
Ее мама спала, когда мы приехали. Мама болела, и в квартире пахло лекарствами. Мы с Алиной помылись по очереди, она набросила свой шелковый халатик и тихо пробралась на кухню, зашумел чайник, зазвякала посуда. Томск становился теплее, от него пахло чем-то домашним. Я почистил зубы и тоже пришел на кухню. Тикали часы, день набирал обороты, дождь на улице тоже. Алина обняла меня, и прохладная ткань халатика скользнула по моей коже, я почувствовал спокойную гладкость шелка, под которой неслышно поднималась и опускалась ее горячая грудь, стучало сердце. Я отчетливо слышал это сердце, но не чувствовал удары своего. Я ощутил все свое одиночество, когда два тела рядом, но ты все равно одинок, как будто внутри ничего нет, только мягкое тепло исходит от кожи. Я знал, как она одинока, смотрел в ее темно-карие глаза, держал ее за талию и немного теребил поясок халата. Мы должны были стать еще ближе, и она это почувствовала.
Алина встала на колени, расстегнула ширинку на моих джинсах и взяла в рот. Вот он! Вот он — секс в необычных местах! — радовался я. Драйв и адреналин, приключения продолжались. Я очень волновался, что мама Алины проснется и зайдет на кухню. Бедную тетку точно хватил бы “кондратий”. Еще бы — дочь приехала из Красноярска, притащила домой какого-то парня и делает ему минет на кухне. А он даже чаю не попил. Алина сосала, а я поглядывал на дверь и ждал ее мать, фактически тещу, чего уж тут. Но уже через минуту бросил это дело, стали взрываться звезды, луна и солнце, и во мне что-то взорвалось. Долбаную плотину прорвало, выбило все шлюзы, авария века. И дождь на улице пошел еще сильнее.
Через час я уехал домой к отцу и уже там понял, что теперь без этой женщины мне будет сложно. Алина выписала мне огромный аванс, открыла безлимитный кредит доверия. Мы играли на грани фола и выиграли. С этой женщиной я бы пошел в разведку, она бы меня никогда не подвела. Я подумал и изменил статус “В Контакте” на “есть подруга”. Потом еще подумал и изменил “есть подруга” на “помолвлен”.
9
Время шло, ничего страшного не случилось. Я не работал. Выбирая между занятиями: пощелкать пультом телевизора, проверить почту, почитать книгу, я попадал в тягучий временной пузырь, когда внутренние часы останавливались. Просто каждый день щелкал календарь и показывал новое число. Что ты сделал сегодня? Ничего. Тебе плохо из-за этого. Да. Тогда спи. И я выбирал сон. Так проходил июнь. Отец говорил: “Всю жизнь проспишь”. Надо быть активным, надо жить. И он жил. Я слышал их разговоры с женой на кухне. Николаевы съездили в Таиланд в том году, а в этом — в Египет. Нужно срочно открывать автомойку, чтобы было больше денег. Эта квартира похожа на курятник, жить невозможно. Нужна ипотека. Что надеть на работу, когда все рубашки грязные. Отцу нужен новый костюм. Маше нужен новый компьютер. Почему у Николаевых хватает денег на все, а у нас нет. Непрестижно директору фирмы ездить на праворукой иномарке. Нужна иномарка с левым рулем.
Такую жизнь я бы проспал от начала до конца и даже бы не заметил, как все закончилось. А отцу казалось, что сам дьявол привязал меня к дивану, сделал кровопускание, накачал слизью, и теперь я сойду с ума от лени. Я сморкаюсь ленью, плююсь ленью, кончаю ленью. Нужна цель в жизни, нужен статус, нужен лоск. Делать карьеру. Человек с целью в жизни ценит время. Я не знаю времени, я плыву в своем корабле-призраке. Сделать карьеру человеку с целью в жизни — это как два пальца обоссать. Надо работать на престижной работе, получать хорошие деньги, быть успешным человеком. Я не знал и не хотел знать, как это.
Зато я знал, когда слетает вся эта дорогая шелуха с успешного человека. Отец выходит из своей “Тойоты” за миллион с чем-то, подходит к пивному ларьку и говорит: “Полтора светлого “Крюгера” и желтого полосатика”. Сверкающие доспехи сваливаются с него. Желтый полосатик превратил его в ребенка. Производители закусок к пиву в один момент делают из отставного офицера-бизнесмена кальмара-морячка. Кальмар-морячок в форменной фуражке, а в руках у него штурвал. Жена отца в норковой шубе стоит в бакалее и просит продавщицу: “Подайте, пожалуйста, соленые крекеры-рыбки”. — “Какие именно”, — уточняет продавщица. “Ну, вот те — “Подружки-печенюшки”, где печеньки за руки держатся”. Все. И статус ломается, как печенье.
Впрочем, отец умел скинуть с себя лоснящуюся шелуху и без желтых полосатиков. В тот день была Пасха, жена отца и Маша собирались в церковь. Долго собирались, крутились у зеркала, примеряли разные платки, негромко разговаривали между собой. Я переписывался по “аське” с другом, переехавшим в Москву. Отец лежал на диване, болел с похмелья, тосковал и смотрел передачу про советские истребители.
— А вы что, не поедете? — отцова жена высоко подняла брови и посмотрела на нас.
— У меня нет грехов, — буркнул отец с дивана.
— Ну, ты-то святой, а ты, Игорек, не поедешь с нами?
— Не хочу. Не люблю, когда в храме толпа. Я в одного лучше потом съезжу.
— Дело твое. Ладно, пойдем, скажу кое-что.
Мы вышли в коридор.
— Игорь, вот ключи. Если тебе надо куда-то, закрой его, а ключи оставь у тети Лены. Не вздумай ходить ему за спиртным! Как бы он ни упрашивал, — строго наказала отцова жена.
— Понял.
— И вообще, присматривай за ним. Пока.
Я закрыл дверь и стал присматривать за отцом. Иногда за ним нужен глаз да глаз. Как-то зимой его жена спрятала все спиртное в квартире, кроме сувенирной бутылки с коньяком, такой длинной-длинной емкости в форме клинка. Отец называл ее шпагой. Все ушли из дома, а он увидел шпагу и выпил. Потом его долго не могли утихомирить, отец ушел в штопор, и вся эта ерунда затянулась не на одну неделю. Но сейчас бояться было нечего, алкоголя в доме не было. Я собрался вернуться за компьютер, поверстать интернет-журнал, но отец вскочил с дивана, как игрушечный попрыгунчик, и хлопнул в ладоши.
— Ну?! — он весело посмотрел на меня.
— Что?
— Что-что, освежиться надо, вот что.
— Денег нет ни копейки.
— Бывший опер так просто не сдается, — отец подмигнул мне.
— Но у тебя тоже нет.
— Дуй в гараж к Эдику, скажи, что от меня, возьми бабки.
Возражать смысла не было. Я наскоро оделся и пошел в гараж, про себя решив, что пусть отец пьет, а я не буду.
— Здорово, — сказал я Эдику.
— Здорово, — сказал Эдик и хмуро на меня посмотрел.
— Я…
— Я знаю, — перебил он и протянул 500 рублей, — батя звонил уже. Хватит?
В магазинчике “Рассвет” выбор хоть куда. Еды дома полный холодильник, поэтому я взял только литровую “Зеленую марку”, здоровую коробку томатного сока и две пачки “Мальборо”.
— Ого! — обрадовался отец. — Молодец какой Эдик!
— Где сядем? — спросил я.
— У Машки в комнате, подальше от дверей, если вдруг вернутся, быстро спрячем флакон, только вот где?
— Ко мне в сумку, там никто искать не будет.
— Голова! — похвалили отец. — Ну?! Огонь!
Мы сели в Машиной комнате, я налил две рюмки, но свою не выпил, а отец даже не заметил. После пятой в его организме начались необратимые процессы.
— Ну?! Ну?! Ох, бля! — он вскакивал со стула, хватал меня за руку, сжимал ее, крепко обнимал меня, мы ставили локти на стол и как будто боролись.
— Ты ж это, ты ж это! Ты — мое все! — с трудом выговаривал отец, оттопыривал мизинец и показывал его мне.
— Ты просто не понимаешь в жизни еще ни ху, — ик! — ия! Ты — щенок, — он снова обнял меня и несколько раз поцеловал щеку.
У меня расстегнулась рубашка и наружу вывалилась цепочка с крестиком. Отец взял двумя пальцами крестик, полминуты внимательно смотрел на него, сосредотачивался. Потом громко сказал: “Крест!” Так сказал, что было непонятно, спрашивает он или сообщает, вот, мол, у тебя, сынок, на шее крест висит.
— Ты — мой крест! — отец ткнул меня в грудь и еще раз крепко обнял, — ух, еп! Все мое — теперь твое!
После восьмой рюмки он уснул. Я спрятал водку в свою дорожную сумку, подальше убрал, за футболки и свитера. И тоже лег спать. От греха.
Утром, слава богу, скандала не было, даже маленького скандальчика. Отцова жена ничего не заметила и упилила на работу, Маша ушла с ней. Я принял душ и налил кофе.
Почесывая живот, на кухню зашел мятый отец. Мятый и хмурый. Накануне он нес крест.
— Ты как, бать, ничего? Кофе, может?
— Нормально, — буркнул он в ответ, — ничего у нас там не осталось, а?
— Ничего, — соврал я, — слушай, отец, помоги с пропиской? Помнишь, говорили?
Отец вздохнул, достал из холодильника банку с рассолом.
— Как я тебе помогу?
— У тебя же есть в ментовке связи. Я в Лит хочу поступить, а если меня в Кемерово за отсутствие регистрации дрючат, то что в столице будет? Я без этого долбаного штампа даже ценное письмо не могу на почте получить.
— А ты чем думал эти три года, когда так болтался?! — заорал отец.
Я тоже заорал.
— А где я получу прописку, на съемной хате?!
— Да ты пойми, нас и так в этой “двушке” четыре человека прописано! Куда тебя еще?
— Мне хотя бы временную сделать.
— Поговори с бабой своей, у вас же серьезно вроде.
Сразу было понятно, что к приятелям в ментовке он обращаться не будет. Вдруг бывшие сослуживцы скажут: “Эге, Геннадьич, это как так, сын-то бомж у тебя, ну и ну”. И рассыплется в глазах младших и старших офицеров отцовского ОВД образ Кузнецова-младшего, компьютерщика и журналиста. Этого отец допустить никак не мог. Хотя при его связях выправить бумаги в ФМС было бы несложно.
— Да ладно, хожу же без регистрации, ничего не случилось.
— Решай этот вопрос, сынок, решай. Ты когда домой?
На другой день я переехал к Алине.
10
Все в ней было хорошо: миниатюрная, веселая, симпатичная, пишет стихи. Так себе стихи, но какое это имеет значение, когда тебя любит женщина с чувством юмора и шикарной грудью. Мы ходили в гости к знакомым, смотрели “смешариков”, вечерами выпивали, разговоры становились похожими один на другой, секс все забористей. И какая-то ошибка закралась в этот механизм. Потянулась одна ниточка, а за ней распустились все остальные. Во-первых, Алина была маниакальной хозяйкой. Хорошо, когда вокруг чистота и порядок. Но у всего должны быть разумные пределы. Стоило малюсенькой сигаретной пепелинке упасть мимо пепельницы, как тут же бралась тряпочка и стол вытирался. У каждой чашки было свое место, если это правило нарушалось, начинался хаос, разброд и шатания среди чашек и тарелок, посуда плакала и жаловалась Алине. Это все чушь несусветная, что внешнее отражает внутреннее, ни хрена оно не отражает. Наоборот, чем внутри больше бардака, тем снаружи больше порядка. Это я понял, когда заметил, что Алина все чаще вечерами рассказывает мне одни и те же истории. Я вычислил момент, когда Алина доходила до алкогольной кондиции, — она умильно наклоняла вбок голову и говорила: “Прочитай что-нибудь”. Поначалу это мне нравилось, но потом я стал стесняться, а потом психовать. Мне осточертело читать одно и то же. И когда Алина брала меня за руку и заводила свою шарманку про стихи, я переводил тему. А еще эти собачьи привязанности. Глаза, полные влаги, преданные тебе до последней капли. Иногда нужна дистанция, а ее не было. Нужно было все время держаться за руки, чмокаться по поводу и без повода, в общем, всем демонстрировать, кто здесь пара и какие крепкие узы ее связали тройным морским узлом. Да и хотелось бы, чтобы у моей девушки было поменьше партнеров в прошлом, им несть числа, написал бы Айтматов. Но Чингизу и не снилось, что у девушки, начавшей половую жизнь в четырнадцать лет, мужиков было больше, чем сайгаков в его “Плахе”. Удивить Алину было нечем, чем тут удивишь, когда в жизни уже все было. Секс с ней становился все агрессивнее. Не я трахал ее, а она меня. А когда тебя все время имеют, становится жутковато, ты превращаешься в мешок с членом. Член надеется на то, что ситуация под контролем, но ситуация аховая. Тебя ломают морально и снова имеют. Наступал вечер, Алина надевала колготки в крупную сеточку, короткие шорты, и мы шли гулять.
Потом я пару раз съездил в Кемерово, специально задерживался там наподольше, Алина волновалась, высылала мне деньги на билет, чтобы я вернулся, и я возвращался, но ее квартира стала какой-то добровольной тюрьмой, и я всего боялся, находясь в ней. Взял еще несколько смен на стройобъектах. Ходил с фонарем по грязной стройплощадке, ставил шумовые гранаты, чтобы бомжи не тырили алюминий, потом забывал, куда поставил растяжку, и надеялся, что не попаду в собственный капкан, иначе раздастся адский хлопок и уши изойдут кровью. Напарник-алкаш, набравшийся сивухи, купленной в бараке у цыган, играл со мной в карты на смене. В то время когда он бил мою трефовую десятку козырным королем, орал “Колька!” и падал со стула, Алина грустила одна дома и чувствовала, что все пропало. Но я ничего не мог с этим поделать. Я читал Хайнлайна, фантастическую историю про семью галактических путешественников и про плоских котов. И медленно превращался в такого плоского кота.
11
Прошли два месяца, и ничего такого особенного не произошло, кроме того, что у меня случился день рождения, и в Томск приехала Таня. Мы прожили с ней три года гражданским браком, потом разъехались, но всегда было чувство, что нас что-то связывает, и этот цемент казался крепче любви или дружбы. Иногда мы встречались, иногда подолгу не виделись, какое-то время я жил у нее, без секса, редко с сексом. Она не наряжалась в престижный лоск, не говорила о статусе, зато в ней был уют. И когда я находился рядом с ней, сразу начинал думать о доме и семье. Единственное, что меня смущало, — эти все запасные игроки. Скамейка запасных. Я знаю, что многие женщины используют такую тактику: есть мужик, он тебя вроде любит, ты его хорошо знаешь, вот и пусть сидит в дубле, пока я ищу любовь, каменную стену и кошелек в одном лице. Стукнет тридцать, не выйду замуж, тогда вытащим того парня из дубля, и будет основным игроком. Вот это мне не нравилось. Лига юниоров, лига чемпионов, второй дивизион. Я все время играл во втором дивизионе и не знал, чем это все закончится. У Тани всегда была вторая, секретная жизнь, а может, и третья. Таня — такая вселенная-матрешка. А так, замечательная девушка. Самая лучшая, наверное. В августе она приехала, мы отпраздновали мое двадцатипятилетие все вместе: Таня, я, Алина, наши приятели и мой новый знакомый — музыкант Саша Расторопов. В то время как мы с Алиной лежали в ванной и она предлагала “потереть пемзой мне пяточки”, а я хотел выскочить из ванной, отхлестать ее полотенцем и уйти в монастырь, Таня задержалась в Томске и замутила роман с Сашей.
С одной стороны, Саша был моложе Тани лет на пять. Но родители-дипломаты, вернувшиеся из Лондона, и диплом международника были у него, а не у меня. Я не имел шансов, мог только сидеть вместе с ними, греть бокал с коньяком в руке и слушать рассказы про Буржуляндию, так Саша называл Великобританию. Слушать рассказы про то, как он работал барменом в лондонском пабе. Слушать рассказы про японскую катокану и хирагану. Мои истории про ночные смены на стройках не выдерживали такой конкуренции. Поэтому они гуляли по Лагерному саду, держались за руки, лежали на траве и смотрели на звезды, а я грыз ногти и думал, что через пять лет — мне тридцать.
Когда мне было шесть лет и от нас уходил отец, я спрятал его фуражку, но ненадежно спрятал. Он все равно нашел ее и ушел. Потом я бежал за его голубым “Москвичом”, но не догнал. Здесь тоже без вариантов. Что можно было сделать? Прятать Танину сумку бессмысленно, да и негде. Бежать за маршруткой, в которой она уезжала, — тоже. Если я в шесть лет не догнал старый, битый “Москвич”, то в двадцать пять тягаться с “пазиком” на прямой также глупо. Остановка максимум, и все. Тем более я курю.
В качестве бонуса мне досталась Аня. Она просто зашла в зал и сказала: “Игорь, ты пойдешь спать?” Твердо так сказала, уверенно. Как будто Бог раздал нам карты, и у нее оказались все тузы, а у меня ворох швали. Аня не была красивой, даже симпатичной ее вряд ли можно было назвать. Но у меня шел третий день пьяного запила, а в такие дни женщину не просто хочешь. Стоит только просто представить это дело с женщиной, как дыхание перехватывает и где-то в мошонке все замирает, звезды взрываются, мир тает. Наверное, организм, уставший от такого количества алкоголя, понимает, что приплыли — скоро конец, и посылает сигнал размножаться. Нужно просто слить это проклятое синее семя, избавиться от этих гнусных детишек, и никуда от этого наваждения не деться. Потом оказалось, что Аня некоторое время была в меня влюблена, и вроде как недосказанность была какая-то. Вот она и решила подвести черту. Ну, мы и подвели. Утром она сказала, что скоро собирается за какого-то парня замуж, там все серьезно, и ушла. А я думал, как там Татьяна, было у них уже с Сашей или нет. Думал-думал, потом стал искать трусы. Искал-искал, но не нашел. Допил вчерашнее пиво, лег и успокоился.
Когда мне было шесть лет, я купил жвачку “Турбо”, с удовольствием засунул ее в рот и показал вкладыш своему приятелю Тарасу. Тарас посмотрел на меня и с тревогой сказал: “В жвачках канцероген, если их жевать — яйца отрежут”. Я испугался и выплюнул ароматную персиковую “Турбо”. Я не очень тогда понимал, для чего мне яйца, нет, ну догадывался, конечно, но не до конца. Но в любом случае, был уверен, что они не просто так, у них глобальная задача, по-своему гордился ими и терять ни за что не хотел. Было непонятно из слов Тараса, где связь, в жвачке есть какой-то канцероген, и из-за него отрезают яйца. Тарас не объяснил тогда, что канцерогенные вещества вызывают рак, или сам еще не знал. Но из этой цепочки выпало следствие, причина была и исход, а серединки нету. И от этого было еще страшней.
Дети взрослеют и забывают про такие цепочки, особенно женщины, потому что такой диалог повторяется снова и снова. “У тебя сложный характер, и поэтому мы рано или поздно расстанемся”, “Я люблю тебя, но мы не можем быть вместе”, — говорят они. И ужас повторяется, опять нет серединки. Если бы в такие моменты можно было бы поступить так же, как со жвачкой, я бы просто выплюнул такую “Турбо”. Выплюнул и растоптал. А она прилипла бы к ботинку, и я ходил бы всю жизнь с канцерогеном на подошве.
12
— Целуй каблук, сука, целуй!
— Сейчас-сейчас, — я не мог сдерживать смех, ей-богу, не мог.
— Не смей со мной разговаривать, сука! Не смей лыбиться!
Я целовал каблук, но все равно не мог не смеяться. Пощечина. Тычок каблуком в грудь.
— Ложись на спину! Теперь облизывай туфли!
— …
— Так. Теперь поцелуй ее, теперь лижи!
Она широко расставляла ноги, приседала, и я должен был облизывать промежность этой маленькой девушки, затянутую в кожаные трусы. Я смотрел на ее крохотную попку, и во мне просыпалась какая-то мерзопакость, стареющий худой педофил с сальными волосами и липкими пальцами. Мне было странно, как у девушки с такой большой грудью может быть такая маленькая попа. Хотя от таких затей у меня обычно не вставал, и тогда Алина позволяла мне взять инициативу в свои руки. Я снимал с нее это идиотское кожаное одеяние, чулки, туфли с десятисантиметровыми каблуками, закидывал всю эту амуницию куда подальше, и мы занимались нормальным сексом. Но ей нужен был этот дикий фарс с госпожой и рабом. Даже когда мы трахались по моим правилам, она вертелась, как шило, кричала, как в самых дурацких порнофильмах, просила, чтобы я то плюнул в нее, то ударил. Я ощущал себя в каком-то средневековом цирке. Если бы в оконное стекло постучала усатая женщина с тремя грудями, а из-под кровати вылез урод-карлик и начал онанировать — я ни капли не удивился бы. Куннилингус Алина терпеть не могла, всякие нежности тоже не жаловала. А когда мне становилось совсем грустно, рассказывала истории своей юности — про свингеров, бдсм, про верхних и нижних.
Когда она заснула, мне показалось, что рядом лежит разбитая фарфоровая кукла. С которой играли, пока ей не исполнилось 29, и вдруг нечаянно разбили. Маленькая женщина час назад говорила о замужестве и ребенке, перед сном смотрела передачу про животных, намазалась ночным кремом, а теперь замолчала. В свете ночника я видел начинающиеся морщинки, которые уже никогда не исчезнут, темные круги под закрытыми глазами, вздрагивающие ресницы, чувствовал, как ее ест время, слышал ее беспокойное дыхание. Если бы она просто встала ночью с постели, вышла на кухню, закурила и на мой вопрос: “Ты в порядке?” — ответила: “Мне страшно”, — мы бы стали ближе. Но у нее уже не хватало сил так сделать. Невыгодный для обоев свет делал ее очень бледной. Из-за этой желтоватой бледности казалось, что маленькая женщина больна анемией. И от каждого моего прикосновения, через микроскопические поры кожи, мои красные кровяные тельца утекали к ней, но уже не приносили никакой пользы. Они просто убегали в ее неподвижное тело и с каждой минутой делали меня все слабее. Я знал, что если засну сейчас, то утром уже не смогу проснуться. В шесть прозвенит будильник на телефоне, и все внутренние органы отзовутся на этот звонок — утренней горечью во рту, тахикардией, тошнотой, головной болью, забродившим от фастфуда и алкоголя кишечником. Звонок будильника схватит меня и вырвет из этого мирка теплых одеял, простыни и холлофайбера. Сначала я ничего не пойму и просто буду вздрагивать от этого шума. Потом открою глаза, и липкий страх выступит маленькими каплями на спине. Первые автобусы поплывут по густой, как масло, тишине затхлого осеннего утра. Никогда мир не бывает так мерзок, как в шесть утра в конце августа. Я смотрю на Алину, и теперь ее тело похоже на фигуру из воска. Воск слегка нагревается от тепла моей руки. Выключаю ночник, и ее фигура исчезает, сливается с невидимой тканью постельного белья. У соседей наверху заплачет грудной ребенок. Он уже знает, что этажом ниже женщина превратилась в восковую куклу.
А потом пошел дождь. И мир потек сквозь меня, как через решето. Все рухнуло куда-то и закрутилось в маленьких водоворотах под ногами: чеки иностранных журналов за ненаписанные рассказы, кожаные трусы Алины, глинтвейн, который она так и не сварила, Саша, жонглирующий рюмками, Таня, греющая коньяк в руке. Я бежал по Нахимова до ближайшей остановки, до первой маршрутки, которая увезет меня на вокзал. Где девушка с заложенным носом скажет: “Пассажиры до Кемерова, пройдите на третью посадочную площадку”. Где 611-й междугородний маршрут станет моим ковчегом, и тогда этот потоп будет нипочем.