Интересно мне: с какой стати кто-то из читателей сравнил меня с Козьмой Прутковым? Это личность на 50% анекдотическая, на 50% гениальная и на все 100% виртуальная. А я — живой, реальный человек. В.М. Климушкин сравнил меня как-то с А.К. Толстым. Это приятно было слышать, но такое сравнение очень поверхностное. Если он не лукавил, то общее у нас с А.К.Т. только одно: и он, и я — персоны нон грата при любом режиме. Есть, конечно, у нас с ним и некоторая внутренняя схожесть, но основано это суждение, мне кажется, на довольно поверхностной аналогии: у Толстого есть роман “Князь Серебряный”, а у меня — маленькая повесть (одно из самых ранних моих произведений) “Князь Тараканов”, которую Климушкин, Самойлов и некоторые другие мэтры (независимо друг от друга, т.е. не сговариваясь) посоветовали опубликовать в “Урале”, а затем развить в эпопею типа “Войны и мира”. Она охватывает период с 1932 по 1953 годы.

Выступать в качестве критика и обозревателя культурной жизни региона на общественных началах я не могу. Во-первых, таланта критика я в себе не чувствую и большим знатоком культуры и литературы не являюсь. А во-вторых, у меня ведь очень много других дел и забот, которые съедают массу времени, сплю я по 3–4 часа в сутки и ничего не успеваю. Главное — надо как-то зарабатывать на корм кошкам.

Некоторые мои рассказы публиковались миллионными тиражами (например, в федеральном выпуске “Комсомолки”), о некоторых моих рассказах и очерках даже самые оголтелые критики-евреи говорили (писали в газетах!), что на их основе могут быть созданы кассовые триллеры. Многие мои рассказы можно развить в романы-супербестселлеры. Так поступали многие авторы. Например, О. де Бальзак, Д.Н. Мамин-Сибиряк и др. Есть также у меня десяток больших неоконченных произведений, самые темы которых предполагают и предопределяют их ажиотажный успех. Но у меня абсолютно нет времени на то, чтобы спокойно поработать хотя бы пару месяцев. Да что там — месяцев! Двух дней у меня не было спокойных за всю мою жизнь.

Дайте мне кредит в 150 тысяч рублей или стипендию в 10–15 тысяч рублей в месяц, и Урал через полтора-два года получит своего Нобелевского лауреата в области литературы или — на худой конец — автора супербестселлеров. Заметьте, некоторые из книг Д. Донцовой изданы тиражами в 250–300 тысяч экз. Я знаю, что это развлекаловка, а не настоящая литература. А у меня — настоящая, к тому же тиражи моих книг будут на порядок выше, чем у Донцовой. Хотите в этом убедиться? — ищите спонсора, ведь вам, с вашим статусом, это сделать во много раз легче, чем мне.

У меня в юности была кличка Дон Кихот, т.к. я и внешне похож на него, а главное — я всегда лез в драку за справедливость, невзирая даже на многократно превосходящие силы противника. Вот и теперь я лезу в драку из идейных побуждений — против антропоцентризма, антропошовинизма, против всякого шовинизма вообще, а также против эгоизма и прочего сволочизма. Прожив очень тяжелую жизнь, самую тяжелую из всех людей, когда-либо живших на Земле, я остался в душе прежним пацаном, прежним Дон Кихотом.

Это наглая брехня, что человек с годами может радикально измениться: вот, дескать, он раньше целых 60 лет был коммунистом до мозга костей и даже секретарем ЦК, а затем, едва увидев статую Свободы, моментально прозрел и стал оголтелым либерал-демократом. Брехня! Человек, если он человек, с годами не меняется, а подобные типы никогда и не были людьми, они всю жизнь (с рождения и до смерти) были просто кусками вонючего дерьма! (Душа — не хламида, не рубашка и не галстук, если она у человека есть, то ее не сменишь!)

Итак, заметим, как говорится, в скобках: и крохотные мои опусы привлекают внимание читателей и даже побуждают некоторых из них взяться за написание письма в редакцию. А в газетах почти каждая моя статья и каждый очерк объемом более пяти тысяч знаков вызывали большое количество телефонных звонков от читателей, а также и немалое количество писем (в основном электронных). Даже были приглашения с киностудии с намерениями снять документальные фильмы по моим очеркам “Гошкина Голгофа”, “Как живешь, уральский “миллионер”?”, “Почти святой Георгий” и некоторым другим.

Олег Богаев, выступая в “Областной газете”, говорил очень хорошие и очень правильные слова о миссии литературы вообще и журнала “Урал” — в частности. Однако где же она, настоящая-то литература, на страницах обновленного “Урала”? Настоящей художественной прозы очень мало. Я к числу таковой отнес бы романы Сергея Луцкого “Причастный” и Сергея Новоселова “Обитаемая Гора”, рассказы Зои Прокопьевой “Истошино” и Бориса Телкова “Искусство рифмы и сыска”.

Правда, статья С. Рыбакова могла бы быть и позубастее, т.е. следовало бы добавить в нее ряд фактов, которые характеризуют Ельцина как самого гнусного подонка во всей мировой истории. А статью Д. Лабаури следовало бы написать более внятным языком, понятным даже для самых тупых читателей. И вывод ему следовало бы сделать краткий и емкий: “Господа иммигранты, особенно те, которые с Кавказа! Если хотите жить в России — будьте добры уважать ее законы и обычаи! Никакой “мультикультуры” в России быть не должно! Пришельцев следует судить во много раз строже, нежели коренных жителей, чтобы до них побыстрее дошла мысль о необходимости уважения России и ее законов!” Но что есть, то есть.

Спасибо “Уралу” за то, что актуальные проблемы действительности находят свое освещение на его страницах! Главное, эти проблемы освещены объективно, т.е. черное здесь не выдается за белое, а белое — за черное, как это имеет теперь место во многих СМИ. Вот что особенно ценно! И за это огромное, сердечное спасибо всей обновленной редакции “Урала”!

Во втором номере за этот год почти совсем нечего читать, кроме трех статей: моей, Ю. Казарина и А. Черного. Юрий Казарин написал, в общем-то, о том же, о чем и я, только более обобщенно и более эмоционально. (Обычно разные обобщения делаются сухим канцелярским языком, а он вот смог сделать их ярко и художественно. Талант. Восхищаюсь!) И он, и я, да и любой здравомыслящий человек скажет: надо воспитывать нового человека, надо больше внимания уделять настоящей культуре. Я согласен с Ю. Казариным почти на 100% за исключением одного момента, а именно: дело не в количестве ассигнований на культуру, точнее: не только в количестве денег, а — главным образом — в рациональном использовании того, что выделяется. Если поставить руководить культурой Швыдкого, то и получим в итоге сплошной бесовский шабаш, имеющий целью сделать из русского народа скопище бесчувственной мрази. (Это определение я у Ф.М. Достоевского позаимствовал).

…Герке, Кузечкин и ряд некоторых других авторов — это просто молодые бестолочи с повышенной самооценкой, как-то по случаю обучившиеся технике (приемам, способам и т.п.) литературного ремесла, и которым абсолютно нечего сказать нормальному читателю. Пишут они для олигофренов, но олигофрены толстых литературных журналов не читают. А возможно, что это агенты мировой закулисы и сознательные враги России и русского народа.

Поэт (писатель) в России — это всегда больше, чем просто поэт. Он должен соображать, как его слово отзовется в массах. Да, факт: самоубийства среди молодых недоумков имеют место в современной России. Однако это самоубийства не от безысходности или отчаяния, как то имеет место среди хороших русских мужиков (от академиков до простых работяг), а от дури, от избалованности и вседозволенности, от того, что этих недоумков не пороли в детстве. (Папа пальчиком погрозил да нотацию произнес — главного героя опуса Кузечкина аж корежит от бешенства и ненависти при воспоминании об этом на протяжении всей его никчемушной жизни). Да пороть, бить надо было смертным боем подобных недоумков в раннем детстве, тогда они выросли бы людьми! Это наглая брехня, что те, кого в детстве много били, затем сами становятся садистами и уголовниками. Подобные рассказы — это защитная реакция подонков, которым с удовольствием внимают и верят различные дамочки-психологи и так называемые правозащитницы.

Садисты и преступники абсолютно всегда получаются из тех, кого не били в детстве и кто — наоборот — сам любил бить и мучить всех, кто послабее! Уж поверьте моему опыту. Я таким наблюдениям посвятил всю свою жизнь, да и теоретическая подготовка моя по этому вопросу неплохая (более двух тысяч книг и статей прочел по теме). А “исповеди” на психиатрических экспертизах — это, повторяю, элементарная защитная реакция гнусных подонков.

Из того же разряда и дурь юных самоубийц. Ни к чему уделять им много внимания, а тем более — писать о них. Это может спровоцировать своеобразную “эпидемию” самоубийств среди молодежи. Такие эпидемии бывали и в древности, и в России XIX века. Среди обывателей муссировались слухи: “Ах, Маруся отравилась (утопилась, повесилась) от несчастной любви. Ах, это так романтично!” И — пошло-поехало — “Маруси” стали топиться и травиться сотнями по всей стране.

Думаю, что редакции следует различать два момента в творчестве авторов. А именно: одно дело — когда люди пишут по вдохновению, на основе лично автором пережитого и перечувствованного, и совсем другое — когда имеет место так называемый “креатив”, т.е. чистой воды измышленная конструкция. Об этом же, кстати, говорит в одной из своих статей и Ю.В. Казарин. Только он называет это несколько иначе, говоря о творчестве “от Бога” и “от себя”. Но суть та же. В качестве примера творчества “от Бога” он приводит творчество О. Мандельштама, а творчества “от себя”, которое поражает своей изобретательностью, но не задевает души, — творчество И. Бродского.

Позволю себе тут одно замечание. Ю. Казарин, Д. Лабаури и некоторые другие высокоученые авторы “Урала” пишут слишком уж сложным, слишком заковыристым языком. Ведь надо понимать разницу между научной статьей для специалистов и статьей для широкой читательской аудитории. Они что, не умеют говорить проще или же считают такую речь признаком высокой интеллектуальности? Почему же старые русские интеллигенты, бывшие “по совместительству” и великими русскими учеными, умели говорить удивительно простым, хорошим и чистым русским языком? Об архисложных вещах (а не о каком-нибудь там Бродском) они говорили и писали так, что их с удовольствием читал и понимал любой мало-мальски грамотный человек. Примеров тому — тьма: Докучаев, Обручев, Менделеев, Вернадский, Бутлеров, Шмальгаузен, Столетов и многие-многие другие.
И.И. Шмальгаузен — этнический немец, однако изучил русский язык так, что его сугубо научные труды по частной эмбриологии читаются с не меньшей приятностью, чем романы Тургенева и Бунина.

Подчеркиваю: даже научные труды по геологии, биологии, физике и химии писались настоящими интеллигентами хорошим литературным языком и читаются легко. (Мои научные отчеты, между прочим, тоже. Это отмечал даже такой въедливый и тонкий знаток русского языка, как профессор В.В. Розенблат.) Что же мешает современным российским ученым-филологам говорить простым русским языком настоящих русских интеллигентов? Зачем насыщать свою речь словечками иностранного происхождения и сложными словесными конструкциями? Исключение тут одно — статьи В.П. Лукьянина. Его речь — это речь настоящего русского интеллигента. Я получаю ни с чем не сравнимое эстетическое удовольствие от чтения его статей. Хотя с мыслями его не всегда согласен.

Считаю: умение говорить просто и ясно — это и есть признак подлинной интеллигентности. И не только в России это ценится, но и на Западе тоже. Примеров тому — тьма. Чтобы не слишком отвлекаться, приведу тут только один факт. Сугубо научные труды Уинстона Черчилля написаны столь прекрасным литературным языком, что ему была за них присуждена Нобелевская премия в области литературы. Я читал их в переводе с комментариями одного отечественного профессора. Так даже в переводе читать их — наслаждение, а вот пространные комментарии того профессора — чистой воды тарабарщина. Вроде бы русский человек, а по-русски писать не умеет.

Выступления некоторых критиков, особенно молодых (как в “Урале”, так и в ряде других изданий), очень напоминают разговоры пьяных мужичков в 50-х и 60-х годах прошлого века. Конечно, те мужички не знали всяческих новомодных словечек, но сама структура речи у нынешних критиков та же самая, т.е. сама речь порой совершенно невнятная, темы и мысли с внезапными перескоками и перебивами и т.п. — И это культура?

У нынешних мужичков уже не услышишь всяких занятных разговоров обо всем — от космоса и атома до насущных нужд, типа потребности прохудившиеся лапти подковырять. Нынешние мужики пьют молча и угрюмо. <…>

Если хотите сделать “Урал” популярным в народе и наладить крепкую обратную связь с читателями, то следует принять меня в штат журнала. Скажем, заведующим отделом писем. С окладом не менее 12 тысяч рублей в месяц и с трудовым контрактом на 2 года. Создать такой отдел и выбить ставку — дело главного редактора. Пусть подсуетится. Многого не обещаю, но если тираж журнала в результате моих усилий возрастет хотя бы на одну тысячу экземпляров, то это с лихвой окупит все затраты на меня в первые же три-четыре месяца.

Как я это сделаю? — Это мое “ноу-хау”.

В таланте и даже в универсальной гениальности своей я ничуть не сомневаюсь. Читать я выучился совершенно самостоятельно в двухлетнем возрасте, в пятилетнем возрасте я уже решал задачки по высшей математике, в шестилетнем написал первую книгу, которую и теперь издать было бы не стыдно, среднюю школу окончил экстерном, сдавая в один год зачеты и экзамены за три класса, в 16-летнем решил ряд проблем, которые не могли решить лучшие умы человечества — от Пифагора до наших дней, и тогда же заложил основы принципиально нового метода познания, в 17-летнем получил приглашение в Оксфорд в качестве профессора (временно, по контракту, в течение года читать курс лекций о своем методе). Да при этом я еще и вкалывал физически за добрый десяток здоровых мужиков.

Метод мой по его значимости для человечества можно смело поставить в один ряд с дифференциальным исчислением… (Прикладное его значение — предотвращение глобальных экологических, техногенных и социальных катастроф.) Я был единственным человеком на Земле, который в самый расцвет социализма в СССР предсказал его неизбежный крах. Предсказал, что он наступит с неотвратимостью математической закономерности, т.е. если математическая функция, выраженная в виде сложной кривой линии на графике, стремится к какой-то точке Х, то никакими партийными постановлениями и волюнтаристскими решениями ее в иную сторону не искривишь.

В общем, если говорить без ложной скромности, то такой гигант духа, как Леонардо да Винчи, по сравнению со мной — пигмей. Но он преуспел неизмеримо больше моего, поскольку разница между нами в том, что он родился во времена “мрачного Средневековья”, а я — “в самой счастливой в мире стране окончательно победившего социализма”.