Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2011
Андрей Титов (1974) — журналист, телеведущий, режиссер документального кино. Закончил факультет журналистики Уральского государственного университета. Печатался в журналах “Урал”, “Веси”. Автор сборника рассказов “И я там был” (2006).
Андрей Титов
Зарубежный жених
Рассказ
Лже-эпиграф:
Красота
— это когда не насрано.Черновик к роману “Преступление и наказание”
Ф.М. Достоевского, из вычеркнутого
Ну, что сказать, Юлишна, конечно, хорошая девка была… пока девка была. А потом с женихом у ней не сложилось, от огорчения фигуру разбарабанило, характер попортился — затаскала жизнь, заморочила. В общем, довела себя до того, что могла играть состояние “до” практически в любой рекламе: проблемы с кожей, мокрота, кариес и, конечно, чума XXI века — перхоть. Опять-таки целлюлит оптовой партией. Пыталась худеть, но дальше запястий и переносицы дело не пошло. И вот в таком неподобающем состоянии дожила она до того возраста, когда обычной женщине опять ягодкой стать полагается, а из нее какой-то арбуз получился, перезрелый и надтреснутый, — короче, за сороковник бабе.
Ни мужа, ни любовника, ни подруги задушевной: одна только отрада — Интернет да сайты знакомств. Отработает у себя в клиринговой компании, приходит домой ближе к восьми вечера, по-быстрому сухпаек из ближайшего супермаркета примнет на ужин (салаты, нарезка, суши, пиво) и ну в мировой паутине барахтаться — несчастная муха средних лет и средних дарований. Одному напишет, другому ответит, по выложенным на сайте фоткам прошвырнется, самые гарные из них (обычно пляжные) в особую папку на рабочем столе складирует, на верхосытку еще пару пасьянсов разложит — вот и вечер прошел. Сама не заметит, как сон сморит. Наутро зубы почистила, легкий макияж на дряблую кожу — и опять зажужжала, полетела клиринговые дела свои проворачивать.
Да, собственно говоря, и на сайтах так, без особых результатов у ней выходило. Выцепит какого-нибудь мачо, отошлет ему свою фотографию — и конец романтике. Деваются куда-то все дерзкие и красивые с ее пути. Пару раз все же встретилась с избранниками своими — лучше б не встречалась. Один похотливым импотентом оказался (на словах Аладдин, в постели — старик Хоттабыч), другой в “Крошке-картошке” ее попотчевал, а после секса пятикатник стрельнул и исчез, третий так гордо впереди себя пивное пузцо нес, что тут уж ее девичье сердце запротестовало. Потом, правда, подыскался выход. Естественно, по пьяни. Приняла чекушку на душу, в сайт погрузилась и такое давай о себе выдумывать! Дескать, доярка из Хацапетовки, взгляд волоокий, вымя шестого размера, ищет себе надежного и строгого пастуха. И фотка соответствующая, с чужих сайтов скачанная, — секс-бомба перед взрывом. Ну, мужик, конечно, на такое дело падкий, меринов немеряно, но тут уж она пасует — после такой рекомендации идти своими целлюлитами бахвалиться вовсе не резон. Вот так в необузданных фантазиях и коротала вечер за вечером наша клиринговая дама.
Очередной полный составлением клиринговых регистров день, очередной раз цифры перед глазами, очередной раз хочется расслабиться и забыть к чертям собачьим всю свою сорокалетнюю неудовлетворенность. Ну, традиционно чекушка, сок и роллы. Сидит, осоловелым взглядом суженого себе выискивает. Глядь, на ее призывное мычание какой-то немец отписался. Видать, на фотографию из журнала “Максим” клюнул — внушительную такую деваху рядом со своим резюме тиснула. Коим-то образом понял, о чем речь ведется, и на чисто басурманском наречии ответ ей настрочил. Дескать, давно наслышан о красоте русских фрау, но чтоб такие телеса в реальности бытовали?! — хочу, не могу. И ответную свою фотку шлет: приличный такой бюргер, статный, усатый, волосатый, Гансом зовут. Пишет, что богат сказочно. А много ли русской бабе для счастья надо? — как раз такого недоумка и достаточно.
Набивает наша Юлишна ответное письмо (ладно, немецкий в школе учила): дорогой, дескать, Ганс Адольфович, слова ваши ложка меда в моей беспросветной бочке дегтя. Я вся такая загадочная, вся такая непонятая, филологическое образование душу тяготит, а вокруг — одни жлобы! Луч света в темном царстве, Катерина наших дней, Джульетта-переросток, Зита и Гита в одном флаконе — наврала о себе с три короба и фотку прикрепила шибче прежней, где у той же журнальной девки совсем не по-филологически ноги раздвинуты и голова эротично откинута.
Следующий вечер. Даже губы накрасила перед тем, как к компьютеру сесть. Ну, чекушка, естественно, колбасная нарезка, на проигрывателе Стиви Уандер — вакханалия одиночества. С тревогой заходит на сайт знакомств — отпишется ли? Отписался. Поражен пуще прежнего. Мы с тобой, пишет, как Йоринда и Йорингель, — два ищущих сердца. И к тому же, говорит, еще и в увлечениях сходимся. Я тоже в душе тот еще филолог. Все вокруг пиво понужают, а я книжки залпом. Примусь, расписывает, за эстетику братьев Гримм, аж слюна течет. А уж после “Страданий молодого Вертера” и вовсе от катарсиса штаны стирать приходиться. Это даже удивительно, до чего мы родственные души.
Ну, Юлишна даже от счастья и водку пить забыла. Срочно набирает в Инете, что это за падла молодой Вертер и не ругательство ли слово “Йоринда”. Русско-немецкий разговорник под рукой. Врубилась в тему и тоже давай из себя чувствительность выдавливать про отчужденность природы и мифологическое восприятие мира. Очередную фотку для поддержания интриги прикрепить не забыла.
Ну и закрутила лихая. Он ей: “моя сказочная фея!” Она ему: “мой изумительный тролль”! Он ей: “ах, Цветаева, ох, Бальмонт!” Она ему: “ух, Кафка, эх, Гюнтер Грасс!” И про дело не забывает, промежду прочим про состояние его интересуется, мол, будет ли на что книжки закупать, филологический пыл в себе поддерживать. Ганс одно в ответ: “богат я сказочно, сказочно богат!” Ой, ну все, пора ехать, значит, сказку делать былью. Дальше действует наобум, по зову сердца, известным российским методом: “выбьем фонари, а после видно будет”. Созванивается с Гансом, ставит его перед фактом: встречай невесту, узнаешь меня по огромной жопе и томику фон Клейста. Тот от неожиданности согласился.
Понятное дело, квартиру в аренду, манатки в кучу, отпуск за свой счет — и пиши пропало. Начальник отдела еще, главное, спрашивает: “Уж взамуж невтерпеж?” Типа шутит. А она в ответ: “Ау видерзейн, плевала я на вас на всех с Кельнского собора”. В общем, разговор таким образом построила, что все мосты за собой сожгла и займовых бумаг неразобранными целый ворох оставила.
Нищему собраться — только три чемодана складировать, пару недель в овировских очередях постоять, рубли на деньги обменять и еще пару десятков мелких дел сделать — и всего-то! И вот уже аэропорт. По пути к терминалу натыкается на цыганку. Ну, такая из серии ромалэ-классик: юбка, как взорвавшийся монетный двор, серьги размером с шаманские бубны, глаза подведены так, чтоб подлетающим пассажирам с высоты восьмисот метров было видно.
— Постой, дорогая! Дай слово сказать! Вижу: спешишь ты за счастьем, да счастья своего не знаешь. Ждет тебя суженый, а окажется, что только ряженый. Позолотишь ручку, и другое скажу.
— Да отвянь ты, а то милицию позову. В отделении гадать будешь, сколько тебе на нарах париться.
— Ай, зачем злишься? Не пожалей копеечку, добром попомнишь.
— У меня и своего добра пара чемоданов, а будет больше. Проваливай, пока не замели.
— Ну и ладно! И скатертью дорога! А у Ганса твоего уже пять лет вместо бабы резиновая кукла, Йориндой ее называет, — и развернулась цыганка, и прочь пошла.
— Стой, что сказала? — окликает оторопевшая Юлишна.
— И хронический запор у него, — через плечо бросает.
— Да стой ты! Стой, поговорим, — на каблуках да с чемоданами неудобно догонять, а приходится. — Стой, говори, что знаешь, денег дам.
Цыганка осеклась, остановилась, краем уха повела:
— Знаю, милая, что ты рубли на евро поменяла, да впрок эти деньги не пойдут. А коли дашь мне их заговорить, то будет тебе удача. И еще вот, куклу-оберег тебе дам, шибче любых денег тебе помощником будет. Смотри, твое счастье — тебе распоряжаться.
— А заговоренные деньги — это что? Ты мне их хоть вернешь? — И сама полсотку евро из сумчонки своей вытягивает.
— Заговорить — не умыкнуть. Свернуть — не скомкать, — и незаметно, точно ветер выхватил, купюра уже в ее руках оказывается. Раз, два, три — и в три погибели денежка свернута, и какую-то тарабарщину над ней громким шепотом цыганка бормочет. Юлишна по дурости думает, что цыганка деньги заговаривает, а она ее заговаривает. Строчит по сто двадцать слов минуту, вокруг вертится так, что аж юбками обдувает, и между делом (даже непонятно, как это происходит) из нашей простодырой кулемы все новые полсотки вынимает.
— Одна денежка хорошо, две лучше, три счастье приносят, а четыре суженого. Посмотри, не осталось где еще денежки, — в подкладке, в лифчике посмотри. Зло отведу, от бед уберегу. Давай доставай, не тревожься, все твои будут, через море пролетят и добром вернутся.
Когда уж и из лифчика деньгу достала, тут цыганка перед ее лицом деньгами водить стала, внимание рассеивать. То в одной руке евро, то в другой, то сразу в двух, то раз, и нет их — будто в воздухе растворились. Все — шоу закончилось, аплодисментов не надо. Юлишна взглядом любопытного даунита пытается оценить обстановку, и это у ней слабо получается.
— А деньги? — задумчиво спрашивает она.
— Деньги были, денег не стало, делись куда-то, — резонно отвечает цыганка.
— А с Гансом что? — опять-таки интонация, с какой дауниты про слоников спрашивают.
— А что с Гансом? Ганс в Германии где-то, далеко, пиво пьет, — ответ из серии “не придерешься”.
— А кукла-оберег?
— А, вот это правильно напомнила!
И достает откуда-то из подолов цыганка невеликую такую куклу, типа гномика в шляпке. Протягивает.
— Бери, береги, пользуйся. Это — Румпельштильцхен. Будет тяжко — ему поплачешься.
— А деньги? — Юлишну заело, как старую грампластинку.
— А с Гансом что? А кукла-оберег? Ой, морока с вами! Весь мозг проела! С панталыку сбила, весь день попортила, — переводит стрелки цыганка, разве что в незаконном отъеме денег не обвинила. — Отвянь, нелегкая.
И так раздраженно рукой от Юлишны отмахнулась, что та невольно зажмурилась на секунду — хватило. Открывает глаза — ни цыганки, ни денег, ни ее чемоданов, только маленькая сумочка с билетами и дурацкая кукла в руках. Ничего не значащий вопль: “Милиция!”, ровный гомон проходящих мимо, и изведенный мировой тоской голос аэропортовской дикторши объявляет о начале посадки на ее рейс.
И вот тут-то смутные предощущения начали теснить девичью грудь. Кому она, на шиш, нужна в Германии — без денег, без особых филологических дарований и без всяких признаков той красоты, которой она по электронке доверчивого Ганса соблазняла? Из всего обещанного только толстая жопа. Даже томик фон Клейста в сворованном чемодане остался.
На ватных ногах идет к регистрации. И мысль такая свербящая: “А хорошо, если б развернули обратно из-за какого-нибудь налога на пестициды, что на Родине не выплачен”. Начала даже вспоминать всю свою теневую бухгалтерию — ой, есть к чему придраться и есть кому придраться, да где же эти кто? Не развернули. Суки! Идет по трапу, и снова свербеж в мозгах: “А вот устроить истерику, дескать, самолет неисправен, крыльями не машет, никуда не полечу, верните деньги за билет и мою молодость”. Не устроила. Посмотрела на депутатского вида дядьку впереди себя, на квохчущую бюргерскую семейку, что поджимала ее сзади, — и не устроила. Уже в самолете снова штопором гадости всякие в голову ввинчиваются: начать кашлять, задыхаясь, дескать, “птичий грипп, да чтоб я еще раз с пингвинами целовалась, да на фиг надо, ой, машите на меня, машите”. И так все представилось: испуганная стюардесса, карантин, заботливые немецкие врачи, — что даже покашливать начала. Разок, другой, погромче: “Кхерк-кхерк, кхерк-кхерк, кхерк-кхерк, говорю”. Докхеркалась — подошла стюардесса и предложила карамельку.
Аэропорт Франкфурта. Зал прилета. На слабогнущихся ногах в последних рядах выковыливает наша. Впереди себя сумочку несет — как последний рубеж обороны. Смотрит: стоит ее усатый, волосатый, в руках приветственную табличку со словом “Ulishna” держит. Подготовился к своему счастью. А вместо счастья — на тебе! — подгребает к нему наша некрасавица. Ганс поначалу и не отреагировал — взгляд мимо, внимания не больше, чем на досаждающую муху. Пришлось намекнуть. Дескать, я это, твоя сказочная фея: просто перелет был трудный, с приключениями, вот немного экстерьер и подпортился. Немец в праведном недоумении:
— Фальсификат, маленький, хитрый русский девщонка надуть меня хощет. Таких страшных сказок не бывает, чтоб там такие феи водились. И что за приключения у тебя были? Той глянцевой фрау, с которой я общался по Интернету, надо после месячного перепоя со стадом бегемотов переспать, чтоб так плохо выглядеть.
— Ну, понимаешь, Гансик, я немного слукавила, фотки выслала, где я немного помоложе.
— А, сталинское детство, — догадался сметливый ариец. — Партизанам квас носила. Моего дедушку пиф-паф. Все, отбой! И знаться не хочу, и видеть не желаю. Высылайте невесту бандеролькой обратно.
— И что, я на пердячьих парах должна лететь обратно? — прорвало тут Юлишну. Удачно, на русском языке прорвало.
— Что сказала? — переспрашивает Ганс, который не рубится в великом и могучем.
— Денег, говорю, на билет не осталось, — не совсем дословно переводит Юлишна.
— На пердячьих парах лети! — на чисто немецком грубит Ганс.
А дома ничего, кроме оставленных займовых отчетностей, не ждет. Тупик. Выкручиваться как-то надо. Непонятно: то ли на жалость давить, то ли стращать начинать. А когда непонятно, то и выходит вперемешку — винегрет с пельменями.
— Ну, Гансик, Гансюта, Гансюлечка. Я тут оклемаюсь слегонца, в себя приду, и увидишь, какая я настоящая. Мне из жабы принцессой стать — только причесаться. Вот помоюсь, причешусь и… — Исполненный скепсиса взгляд Ганса меняет интонацию ее слов: — Не веришь, сука? Фашисты тоже не верили, что в России холодно. Да я таких, как ты, волчара позорный… — Тут Юлишна почувствовала, что перегнула палку, и обратного хода дает: — Да я ж тебя заласкаю, ты знаешь, какая я ласковая? Ваш “дас ис фантастиш” — так, невинные детские шалости по сравнению с моими фантазиями… Ах ты извращенец, насмотрелся журналов с порнухою, где девки 90 на 60. А у меня 90 на 60 — это давление, понял ты, недобиток? Что зенки вылупил, сейчас перебитком станешь… Ой, Гансик, что-то с дороги нервы шалят. Ты не думай, я покладистая, обойму и обогрею. А уж какие пельмени варю, если их задорого купить. А лицо, что лицо? Ты завтра меня увидишь, в сказку поверишь. Ты же сказки любишь? Вот-вот и считай, что меня заколдовали, в дом колхозника поселили, зерно перебирать заставили. А завтра я во всем блеске предстану — расколдованная. Такая, как с фотографий, что тебе высылала, только еще краше.
В общем, эмоции по синусоиде, такие шараханья в чувствах, что совсем запутала перпендикулярно мыслящего немца. Тот, лишь бы отвязаться и быстрей прекратить этот бред, согласился, чтоб она денек пожила в придорожной гостинице. Посмотрит он на нее завтра: если страхолюдства не убавится, то скатертью дорога — билеты в эконом-класс он ей в долг купит. Ну, а коли невозможное стрясется и на нее с утра без судорог и раскаяния смотреть можно будет, то он еще немножко, так и быть, подумает.
Едут в “Фольксвагене”. Дорога — как пульс покойника. Домики пряничные по обочинам. Насупленный Ганс за рулем. Тягостная неразрешенность. Вот единственный на весь автобан потрескавшийся домишко — гостиница. Не процедив ни слова, выталкивает немецкий жених Юлишну к ее временному пристанищу. Просит на ресепшене номер, где тараканов побольше, — за неимением таковых оплачивает самый дешевый. Говорит, транспортируйте этот багаж до камеры хранения, мне его завтра еще обратно в Москву отправлять, — и разворачивается, хлоп дверью. Несчастная Юлишна — в одной руке ридикюль, в другой кукла дурацкая — отправляется в свой номер, ночь коротать, горе мыкать. И номер-то у ней… ну так, ничего себе, конечно, номер, только в бедрах жмет немножко. Зайдешь в него, он тут же и заканчивается: кровать, телевизор на тумбочке, зеркало, огрызок немецкого неба через небольшое оконце наверху виднеется. Как любят повторять логопеды, неистовствующая бесперспективуха. Села Юлишна на кровать, мнет в руках куклу, что ей цыганка подарила, а на душе так муторно, и слезы-подневольницы из глаз капают.
Вдруг одна из слезинок на куклу упала. И чует Юлишна, будто в руках у ней что-то ожило, зашевелилось, ворчать и бурчать начало. От страху откинула она куклу в угол комнаты. Глядь, а там, в углу, уже не кукла, а старичок-с-ноготок стоит, кряхтит, ушибленную спину потирает:
— Проклятый радикулит. Кто вам, людям, сказал, что волшебные гномы ничем не болеют? У меня, между прочим, подагра, артроз и почечные колики. Конечно, если каждый встречный-поперечный тобой швыряться будет, как Абрамович деньгами, тут еще и не то заработаешь. Чудо, как до сих пор без сотрясения мозга обходилось.
И недовольствует там себе в углу, как обычные пенсионеры после просмотра новостей. А Юлишна сидит, удивлением своим поперхнулась.
— Чего вылупилась? Никогда живого Румпельштильцхена не видела? Предупреждала же цыганка: тяжко будет — помогу. Вызвать меня легко — заревела, и я тут, готов желание исполнить. Три раза желания исполняю, а на четвертый раз — ты мою просьбу исполнить должна будешь. Ну, что, правила простые, не сложнее, чем в “Поле чудес”. Давай загадывай!
— Ой, то есть это что, как в сказке, что ли? — приходит в себя Юлишна.
— Нет, как в передовице газеты “Правда”. Девке завтра кирдык-бабай, а она сидит, вопросы дурацкие задает. Блин, надо было повременную оплату у цыганки брать.
— То есть и красавицей меня сделать можешь?
— Да хоть Белоснежкой с грудями Памелы Андерсон!
— Ой, хорошо сказал! Ой, дай я сейчас подумаю! А как ту девицу из журнала “Максим”, ну, которой я Ганса соблазняла, — как ту, можешь?
— Вырастили иждивенцев: в фитнес они ходить не хотят, каллонетику делать желания нет, а вот красивой стать — вынь да положь. Что с вами делать? — вынимаю, кладу.
И на тумбочку возле телевизора, с трудом дотягиваясь (росту-то от горшка два вершка), забрасывает небольшой мешочек.
— И что с этим делать?
— Это мешочек с волшебным порошком. Перед сном возьми щепотку и вдохни ее носом. Думай при этом о своем желании. Как только три раза это сделаешь, тут же уснешь. И всю ночь будешь видеть, как желание твое исполняется.
— А дальше что?
— Ну, если без передоза обойдется, то проснешься… Шучу… Наутро что снилось, то и сбудется. Загадаешь себе силиконовой дурой стать, ну и проснешься такой.
— В смысле умопомрачительной блондинкой?
— Ну, тоже неплохой синоним. Утомился я с тобой лясы точить. Мне бы окуклиться побыстрей, чтоб спина не болела. Ну, ладно, бывай.
И снова в углу вместо гнома кукла восседает, глазами-бусинками тупо смотрит. И легко бы поверилось, что всего этого не было, кабы не мешочек с порошком на тумбочке. Ну, Юлишна тянуть не стала, тут же его развязывать давай и нюхать. Первая щепоть: “Хочу быть как та блондинка с журнальной обложки, стройная, подтянутая, с красивой кожей и пышными волосами”. Вторая щепоть: “И чтобы губы такие же, и взгляд эротичный”. Третья: “А главное, груди, груди побольше”. И вырубилась.
Снилось, что колдуют над ней врачи какие-то, что-то подтягивают, что-то накачивают. И все не больно так, сквозь дымку сладкую. Вдосталь выспалась, по полной нагрезилась. Просыпается от стука. Еще в себя не пришла, обо всем вчерашнем не удосужилась вспомнить, а надо двери открывать. Открывает. По растерянному лицу немца поняла: что-то не так. А не так хорошо или не так плохо, врубиться не может. Сразу к зеркалу — шмыг! И не поняла, кто на нее из зеркала смотрит. От прежней Юлишны только переносица и запястья остались. Девушка с обложки, гламур на глянце сидит и респектом поправляет, ведите сюда Наоми Кэмпбелл — слюной давиться. Секунд пять радостного шока, совладала с собой и к суженому поворачивается. Глазками похлопывая (а они у нее теперь невинно-порочные), будто вскользь Гансу бросает:
— Ну, вот такая я, когда причесанная.
— Я, конечно, вчера немного не прав был. Не разглядел и подумать не мог… — теряется в объяснениях немец.
— Да чего уж там, пошли завтракать.
Завтрак — штука подлая. Между сосисками да чаркою шнапса говорить о чем-то надо. Такая вот спецоперация “Принуждение к беседе”. А о чем могут вестись беседы у филологически ущемленных особей? Естественно, об умном и возвышенном. А Юлишна с институтской поры все знания порастрясла, если и осталось в башке что-то наукообразное, то какая-то нелепость вроде “форсированного диуреза при помощи катетера”, — попробуй-ка поди таким пощеголяй. А подлый немец меж тем по всей этой филологической дребезде как сыр в масле катается.
— Не находите ли, что это удивительное происшествие, что случилось у нас с вами, подобно пробуждению Брунгильды на вершине Хиндарфьялля?
— Во-во, — поддакивает, сама не зная чему, наша пензенская Брунгильда.
— И отныне никакая Гримхильда не сможет разрушить своими чарами наш священный союз.
— А что, у тебя еще какая-то Гримхильда была? — не врубилась в тему древнегерманского эпоса Юлишна.
— Ну, Гримхильда, мать Кримхильды, которая сестра Гунтера. Чтоб Зигфрид забыл Брунгильду, она подлила зелья. — Гюнтер в упоении от того, как он все доходчиво и внятно все объясняет. Юлишне так не кажется:
— Ой, давай подробнее, кто кому тетя? Что там в вашем тихом немецком омуте плавает?
— Да это ж просто все! Вотан заколдовал Брунгильду за то, что она не помогла убить Зигмунда, который хоть собственно и сын его, но переспал со своей сестрой Зиглиндой, а та в это время была замужем за Гундингом. Так вот от этой связи Зигфрид и появился.
Немец взахлеб поясняет всю кровосмесительную подоплеку древней саги, а наша дура-девка все на личные взаимоотношения переводит, мнится ей в этом генеалогическом буреломе повод для ревности.
— Ну а дальше-то кто кого за что накрячил? — испытующе спрашивает она.
— Зигфрид вырос и разбудил Брунгильду, — растерянно поясняет немец.
— Ну, это ясно, как декабристы Герцена. А ты с какой из этих баб шашни водил? Или сразу уж с Зигфридом? Давай, выкладывай, я ко всему готовая.
До жениха начало допирать. С трудом, но вынырнул он из пучин филологического всезнания и спросил на голубом глазу:
— А ты вообще “Песнь о Нибелунгах” читала? Хоть одну авентюру?
— Ты не юлозь со своими песенниками. Сами “Модерн токинг” слушали, когда молодыми были. Про эту свою, Кунилингу, рассказывай.
— Это ты мне расскажи, что ты за филолог такой, если “Песни о Нибелунгах” не знаешь. Это кладезь народного эпоса. Что ты там про образование свое рассказывала?
— Да я это… так… не в духе сегодня, — пасует Юлишна
— Нет, давай проверим. Начнем с простого. Кто сказку о Щелкунчике написал?
— Брунгильда? Кримхильда? — начинает тыкать пальцем в небо Юлишна.
— Нет, даю подсказку: Эрнст Теодор… кто?
— Чайковский, но его вроде как-то по-другому звали.
— Да…
— Ой, правда, что ли? Эрнст Теодор Чайковский?
— Петр Ильич Гофман, блин! Да, на самолет мы уже опоздали. Придется завтра тебя домой отправить, а пока давай в гостиницу.
Юлишна привычным делом — канючить. Дескать, ей кроме волос и мысли надо причесать, а то сейчас они у нее колтуном, слипшиеся. Она сейчас такого нагородить может! И Маленького Мука на Дюймовочке поженить, и Щелкунчика с Буравчиком спутать, и старика Хоттабыча за молодильными яблоками отправить. Степень покладистости равна силе убалтывания — извечный закон женской психологии. Сговорились на том, что завтра ей Ганс новый ЕГЭ устроит. А пока она в гостинице перекантоваться согласна.
Зашла Юлишна в свои карцер-апартаменты и сразу волшебную куклу глазами рыскает: “Эй, как там тебя, — Ризеншнауцер, ау”. Нашлась кукла под тумбочкой, правда, эффект нулевой, без слез не заводится. А вчерашней горечи и отчаяния нет! Лишь от досады, что зареветь не может, еле-еле из себя пару слезинок выжала — хватило. Зашевелилась в руках кукла, забурухтела. Юлишна ей все как на духу выложила. Думала, дескать, к жениху едет, а оказалось, что к экзаменатору. Просит напичкать ее к завтрашнему дню знаниями, чтоб всяческая нечисть типа валькирий ей на дороге к счастью не стояла. Ну, Румпельштильцхен добрый, как унитаз, в том смысле, что поворчал-поворчал, а дело свое сделал. Волшебный порошок втянула, в объятия Морфея погрузилась, какие-то библиотеки снились, проснулась грамотной. Аж башку от знаний ломит. Стучит ее суженый, она ему с порога — цитату в уши:
— Меж всеми — ты как месяц меж звезд ночной порой…
— Оп-паньки!!! Из “Нибелунгов”!
— Четырнадцатая авентюра, — уточняет Юлишна. — “О том, как королевы поссорились”. Кримхильда о Зигфриде. Заимствовано из миннезанга.
— Ты что, всю ночь это учила? — пытается найти рациональное объяснение чуду недоверчивый басурманин.
— А я еще из “Тристана и Изольды” могу, — с интонацией кота Матроскина бахвалится Юлишна.
— Давай вот что… Чтоб без заготовок: я тебе вопрос задам, а ты ответишь. Чтоб тебе такое? Из мифологии давай — как ты охарактеризуешь позицию Локи по отношению к Одину?
— Локи выступает как космический дублер Одина в космогонии и как его демонический противник в эсхатологии, — выпалила и аж сама очумела. А немец, тот и вовсе в полном ауте: как бы челюсть за ним подбирать не пришлось, до того отвисла. Через паузу выродил:
— Поехали ко мне домой, я тебя со своей библиотекой познакомлю.
Машина под боком — поехали. Приезжают к нему. Действительно, библиотека, действительно, книжек много: в шкафах, на полках, в тумбочках, в прихожей — и все!!! То есть никакого обустройства жизни: книги ешь, книги пей, в книги одевайся. Диван всмятку, на антенне телевизора носки сушатся, в раковине посуда пирамидкой, в гардеробе моль сдохла. Такое некнижное чувство сразу возникло: ну это как если бы Ассоль дождалась Грея, а тот все алые паруса на трусы себе порвал и сейчас в заношенных перед ней появился, пивное пузцо себе пальцем ковыряет, из пупа катышки достает — фу!!!
Испытывая, подобно антипартийным лидерам, чувство глубокого неудовлетворения, Юлишна вступает в свою новую жизнь. Ей-богу, лучше б в дерьмо вступила.
— Кто-то кое где у нас порой, — задумчиво роняет она, — говорил, что богат он сказочно.
— Да, я богат, сказочно богат…
— Хотелось бы об этих и других новостях подробнее… — И подобно тупящей дикторше теленовостей, передает эстафету в разговоре: — Ганс?
— А эти книги, эти раритетные издания? Разве это не богатство? Я покажу тебе книгу, изданную еще при братьях Гримм.
— Да хоть при нибелунгах с автографом Брунгильды! Слушай ты, Билл Гейтс немецкого фольклора, я что, на “Люфтганзе” с пересадками сюда летела киселя хлебать? Я за жизнью приехала достойной, с джакузи чтоб, бокал “Вдовы Клико” наутро. А белье грязное по углам я и на родине раскидать сумею.
— Но ведь все исправится, ты приехала, значит, все исправится, — оправдывается жених.
— Ага, клубника расцветет с арбуз, и Ленин на мавзолее каждое утро парады принимать будет. Верю, верю, как же, как же, — парирует невестушка.
— Ах, так, — разыгрывает средневековую драму Ганс. — Вот какая твоя материальная сучность. Я ей об эпосе взаимоотношений, о переживаниях сродни чувствам молодого Вертера, о помыслах высоких, как вершина Хиндарфьялля…
— Во-во, только про хронический запор не рассказал и с резиновой куклой Йориндой не познакомил, а так весь открылся, весь как на ладони, ветошь куртуазная, — блещет вновь приобретенными знаниями Юлишна.
— Что? Откуда ты знаешь? Шпионила за мной? КГБ на проводе? — захлебывается возмущением и непониманием немец. — Вон из моего дома, из этого храма…
— Завтра соберу свои шмотки и уеду из этого святилища муми-троллей, а сегодня говори, где мне раскладываться. Самолет-то все равно уже проворонили.
План, видишь ли ты, созрел у Юлишны, на осуществление которого одного вечера вполне достаточно. Немец, душа наивная, ни о чем таком подспудном не догадывается, достает у себя из кладовок матрасы с одеялами, стараясь при этом своих резиновых кукол не растревожить, не выказать ничем эту изнанку своей романтической натуры. Постелил Юлишне. Сам в измочаленных чувствах на кроватку с томиком Байрона. Ну и пока он осознает, что Чайльд Гарольду не лучше, чем ему, в жизни перепало, Юлишна в соседней комнате втихушку давай Румпельштильцхена слезами жалобить — последнее-то желание еще осталось. Ну, слезомоечку включила, гномик ожил, забурухтел, дескать, что за фигню опять надумала. Она ему вполголоса, чтоб Ганса от сердечных треволнений не отвлекать:
— Слушай, такую аферу провернуть надо. Пусть хахаль мой так своим Байроном проникнется, воздушными чувствами пропитается, что назавтра с утра свалит куда-нибудь на вершины Хиндарфьялля, причем навсегда. Пусть там ищет себе хоть кольцо нибелунгов, хоть брошку Клары Цеткин, главное, чтоб перед этим он на меня этот свой домик переписал и больше я его никогда не видела.
— А юридические тонкости, ну, там вопрос с гражданством, оформление вида на жительство? — дотошничает вредный гном.
— Слушай, я в сказку или в ОВИР попала? Все эти процедурные мелочи входят в техническое задание. Да, и хорошо, чтоб я к его счетам доступ имела, ну, или там к заначкам, кредитным картам. В общем, сработай “он инклюзив”.
— Ну, хорошо, в последний-то раз. Но и ты помнить должна о моем условии: если в следующий раз меня своими слезами вызовешь, то уже сама будешь исполнять мое желание. Я сделаю так, чтоб ты исполнила. Запомни: только заплачешь, где бы я ни был, и о чем бы ты слезы ни лила, тут же предстану перед тобой и возьму самое дорогое, что у тебя к тому времени будет.
— Ой, ей-богу, звучит как клиринговый договор от братьев Гримм: в случае расторжения, недействительность сделки, обязательства сторон… Запомни, это не твоя, а моя стихия. Твоя стихия — несбыточное совершать. Вот иди и совершай.
— Эх вы, собаки меркантильные, мало того что с любого чуда процент взнять хотите, так еще и ни за что не отвечать при этом. Хорошо, будь по-твоему. Держи порошок. Твори свое третье желание — следующее все равно моим будет.
И опять в куколку обернулся. Юлишна (чего тянуть-то!) тут же раскупорила пакетик, дарованный ей гномом-дилером, втянулась, забылась. Снилось ей, что ходят они с Гансом по различным ведомствам немецким, чего-то оформляют, о чем-то говорят, бумаги, печати, улыбки стандартные, как договор на клиринговое обслуживание, — муторный сон. Проснулась от поцелуя. Ганс своими усами всю дрему расщекотал.
— Просыпайся, милая, мне уже ехать пора. Я в Альпы, искать неиссякающее медовое молоко козы Хейдрун. Как найду, вернусь.
— И молодильных яблок не забудь с собой прихватить. На скатерти-самобранке. Сапоги-скороходы тебе в помощь. Я верю в тебя, милый.
— Извини, до Баварии я на своем “Фольксвагене” доеду. — (“Блин, — осенило Юлишну, — про машину-то с гномом вопрос никак не обговорила”.) — Тебе пока старенький “Мерседес” оставляю. Ключи от гаража в тумбе под зеркалом. Обещай, что меня дождешься.
— Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь, — салютует Юлишна.
— Ну, все, кофе с бутербродами на кухне. Не скучай, я скоро вернусь. — И вышел налегке, как будто мусор вынести.
Услышала наша девица прощальное фурчание машины за окном и сразу же Гансову библиотеку перелистывать принялась. Еще с вечера вопрос заботил, чего от Румпельштильцхена ждать на тот случай, если она еще один раз заплачет. Разыскала сказки братьев Гримм — батюшки-светы! — злым сестрам Золушки добрые голуби начисто глаза выклевывают, Мальчика-с-пальчика родной папа двум незнакомцам за большие деньги продает, разбойник-жених свою невесту расчленить и засолить намерен. По крайней мере, ясно, на каких сказках Гитлер воспитывался. Да, кстати, Румпельштильцхен, согласно этим сказкам, по статье “педофилия” проходит — грудных детей ему подавай для не вполне проясненных потребностей. Хрен тебе на лопате, а не будущее дитятя, — решила Юлишна и тут же давай по Интернету клинику искать, где бы ей слезные протоки зашить смогли. Нашла, не так уж дорого, четверти Гансовой заначки хватило. Остатки на свадьбу с молодым немецким депутатом потратила — от земли Баден-Вюртемберг. Но это уже совсем другая сказка.
Мораль: мы, русские, если нам горчицей задницу не мазать, в принципе, очень милая нация.