Из истории архитектурного авангарда на Урале
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2011
Андрей Расторгуев — поэт, переводчик, публицист, председатель Екатеринбургского отделения Союза писателей России. Кандидат исторических наук. Живет в Екатеринбурге.
Людмила Токменинова — старший научный сотрудник УралГАХА, руководитель Уральского центра архитектуры современного движения, российский куратор международной программы “Баухауз на Урале”. Живет в Екатеринбурге.
Астрид Фольперт — публицист, искусствовед, член Объединения Bauhaus-Archiv Berlin e.V., немецкий куратор международной программы “Баухауз на Урале”. Живет в Берлине.
Андрей Расторгуев, Людмила Токменинова, Астрид Фольперт
Наследие эксперимента
Из истории архитектурного авангарда на Урале
Из всей программы десятого форума российско-германского “Петербургского диалога”, что прошел в Екатеринбурге 13–15 июля 2010 года, уральские официозы особенно выделили приезд Президента РФ Дмитрия Медведева и канцлера ФРГ Ангелы Меркель. То же, пожалуй, запомнилось и большинству горожан
— но лишь потому, что для них подобные приезды зачастую оборачиваются дополнительными дорожными неудобствами.Дело житейское: москвичей и питерцев реальное содержание подобных съездов, когда они проходят в российских столицах, тоже касается мало. Столица же уральская и вовсе погружена в привычную повседневную суету. Между тем как минимум одна из рабочих групп форума, причем с тревогой, затронула и региональное, уральское, измерение мировых тем. Точнее, это сделали участники круглого стола “Архитектурное наследие XX века
— критерии оценки, проблемы сохранения и эффективного использования в России и Германии”. Ведь именно на Урале в 1930-х годах жили и работали почти два десятка западноевропейских архитекторов-авангардистов, в большинстве своем прошедших через всемирно известную международную высшую школу искусств и художественного конструирования “Баухауз”, которая действовала в Германии в 1919–33 годах и заложила наравне с советским авангардом основы современных направлений мировой архитектуры и дизайна.Яркие образцы, как говорят сегодня специалисты, архитектуры современного движения, созданные выходцами из “Баухауза” в Перми, Екатеринбурге, Магнитогорске и Орске, воспринимаются сегодня как часть общего российско-германского культурного наследия. Включаются в него и неосуществленные проекты, выполненные для Уфы, Челябинска и Нижнего Тагила. А сложные жизненно-исторические перипетии добавили сюда еще три города
— Соликамск, Каменск-Уральский и Копейск.В этом коротком, но весьма протяженном по уральскому меридиану перечне даже областные центры отнюдь не избалованы свидетельствами своей вовлеченности в мировую историю и культуру. Однако далеко не в каждом из этих городов жители и власти хотя бы задумываются о потенциале доставшегося им наследия…
1. XX век: надежды и утраты
Призвание “варягов”
Восемьдесят с лишним лет назад, в октябре 1930 года, из Германии в Москву пришел поезд с семнадцатью западноевропейскими архитекторами и инженерами. Были в нем, конечно, и другие пассажиры. Но смешаться с ними эта группа при всем своем желании не могла, ибо занимала сразу четыре вагона — два спальных и два багажных. Эти иностранцы ехали в СССР основательно и надолго, что называется, со чада и домочадцы, с мебелью и пожитками.
Группу собрал и возглавил бывший главный архитектор Франкфурта-на-Майне Эрнст Май, который подписал пятилетний контракт на работу в специально созданном проектно-планировочном бюро Цекомбанка по строительству новых городов и поселков. Именно этот банк в 1930-е годы финансировал коммунальное и жилищное строительство в СССР.
В книге, которая вышла в 2004 году в Вене, первая в Австрии женщина-архитектор Маргарете Шютте-Лихоцки, чьи проекты сегодня являются неотъемлемой частью истории мировой архитектуры и дизайна, вспоминает о предусмотрительности Мая. Отбирая своих сотрудников, он стремился представить все сферы проектной и строительной деятельности. Бывший доцент “Баухауза” голландец Март Стам, немцы Ганс Бургхарт и Эрих Маутнер и австриец Вальтер Швагеншайдт являлись специалистами по градостроительной планировке; швейцарец Ганс Шмидт и немец Вальтер Кратц — по жилищному строительству; немцы Вернер Хебебранд, Вильгельм Шютте и сама Грете Шютте-Лихоцки — по строительству социальных учреждений (соответственно больниц, школ и детских садов). Остальные тоже были уроженцами Германии: Вальтер Шульц специализировался на руководстве строительством, Альберт Лехер — на моделировании, Ганс Ляйстиков — на оформлении чертежей, Ульрих Вольф — на озеленении, Карл Леманн — на земляных, Вильгельм Гаусс — на сантехнических и Макс Фрюхауф — на общестроительных работах.
“…Самому старшему, Эрнсту Маю, — пишет Шютте-Лихоцки, — было тогда 44 года, самому младшему, сынишке Хебебранда Карлу, — шесть недель от роду. Мы подняли его в вагон в большой бельевой корзине… Мы не знали, насколько наивными, нереалистичными, иллюзорными были наши представления о стране, в которую ехали…”
Тогда же, в октябре 1930, года вместе со своим ассистентом Белой Шефлером в СССР приехал и бывший директор “Баухауза” швейцарец Ганнес Мейер, уволенный с должности магистратом Дессау за радикальные социалистические идеи. Сразу по приезде в Москву он был назначен главным архитектором Гипровтуза — института, ответственного за проектирование учебных заведений. А весной 1931 года, когда советские власти вняли многочисленным ходатайствам архитектора, ему на подмогу приехали еще шесть его учеников и сотрудников — чех Антонин Урбан, венгр Тибор Вайнер, швейцарец Рене Менш и немцы Конрад Пюшель, Филипп Тольцинер и Клаус Мойманн. Все вместе они назвались бригадой “Рот фронт”.
Приезду этих и других специалистов среди отечественных архитекторов и строителей радовались отнюдь не все. Доходящая до зависти к успешным коллегам конкуренция в Москве и Ленинграде была настолько высока, что легко выплескивалась в печать. Когда, например, в 1925 году трест “Ленинградтекстиль” подписал договор с берлинцем Эрихом Мендельсоном на проектирование красильной фабрики, сотрудники Ленинградского института гражданских инженеров в одной из газет, напомнив имена великих русских зодчих и первоклассных современников, прямо назвали “обращение к заграничному спецу” недоразумением. А журнал “Строительная промышленность” тогда же высказал убеждение, что зарубежные архитекторы не могут решать новые задачи, которые ставит перед советской архитектурой социальный строй СССР.
Ведущими специалистами во вновь созданных общесоюзных проектно-строительных организациях и акционерных обществах стали выходцы из московской, ленинградской и томской архитектурных школ, которые проектировали на Урале и для него и были хорошо знакомы с тенденциями развития новой европейской архитектуры. Отечественным стал и первый проект Магнитогорского металлургического завода мощностью 656 тысяч тонн чугуна в год, разработанный в 1927 году группой Александра Заварицкого. А первая дюжина капитальных жилых домов Магнитогорска в 1930 году была построена по проекту Сергея Чернышева.
И все-таки обойтись исключительно собственными силами в архитектуре и проектировании страна не могла. Громадье планов требовало особого подхода и к этой сфере. В том же проекте группы Заварицкого, например, помимо малой мощности и невозможности использовать предлагаемые технологии для производства брони недовольство Совнаркома (СНК) СССР вызвали низкое качество многих чертежей и долгие сроки проектирования.
Намечаемые масштабы и сроки индустриализации требовали в несколько раз ускорить проектирование объектов и повысить качество выпускаемой документации. Прежде чем строить новые заводы и города, нужно было создать проектный конвейер. Посему категорические возражения основных советских архитектурных обществ против использования иностранных коллег остались без удовлетворения. Как заявил в 1926 году в той же “Строительной промышленности” один из руководителей Главного концессионного комитета при СНК СССР М. Ямпольский, надо было быстро и дешево воплощать проекты в жизнь и осваивать иностранные методы строительства в отечественных условиях.
Основой для поиска пригодных “варягов”, отмечает историк архитектуры Игорь Казусь, послужило секретное постановление СНК СССР от 15 февраля 1927 года, которое первоначально касалось военных специалистов. При этом следовало искать людей, лояльных к советскому строю. И в сентябре 1927 года в Германию была командирована специальная делегация архитекторов и строителей, посетившая в том числе “Баухауз”.
Пионерской эта делегация отнюдь не была. Еще в 1925 году, например, Центральный союз жилищной кооперации направил в Германию комиссию для изучения технологии массового строительства — результатом этой поездки и стало заимствование метода Косселя. С лекциями о новых формах организации проектирования в 1926 году в Москву впервые приехал один из выдающихся немецких архитекторов-авангардистов Бруно Таут. После того как Совнарком предоставил различным советским организациям право вступать в непосредственные контакты с зарубежными фирмами, в 1928–1929 годах иностранцы осуществили уже 12,5 процента от общего количества проектов, выполненных в СССР.
Однако необходимых аналогов государственной системы проектного дела, которую формировал в СССР Высший Совет народного хозяйства (ВСНХ), не было и на Западе. Советские гости знакомились с деятельностью частных предприятий, в числе которых были фирмы Бруно Таута, Эрнста Мая и основателя “Баухауза” Вальтера Гропиуса. Особенно интересной представлялась поточно-конвейерная система проектирования, идеологом которой выступал Май.
В промышленном строительстве поточно-конвейерную систему продвигал американец Альберт Кан, фирма которого спроектировала все заводы Форда и была способна выполнять рабочие чертежи за неделю, а корпуса возводить за пять месяцев. Именно эта фирма получила пакет советских заказов на 2 млрд долларов.
Получив планировочную документацию, американцы дома, на месте, разрабатывали образец, модель — и отправляли обратно в СССР, где в основном уже советские архитекторы “привязывали” ее к разным площадкам. А 25 архитекторов и инженеров (в том числе брат Альберта Кана — Мориц, руководивший московским офисом фирмы), которые прибыли в СССР из США в том же 1930 году, главным образом лишь контролировали эту работу. Так, за три года было запроектировано более 500 промышленных объектов, в том числе Магнитогорский комбинат, цеха Уралмаша (к реализации был принят другой проект, разработанный Уральским отделением Объединения современных архитекторов под руководством Иосифа Робачевского), Челябинский тракторный, Орский и другие заводы.
А вот организацию проектирования городов поручили архитекторам, приехавшим из Германии, где они создавали новый тип жилья — коммунальное городское поселение, соответствующее новым требованиям функциональной целесообразности, комфорта, экономичности и экологичности строительства, а также согласованное с окружающим ландшафтом. Поскольку одной из главных в СССР была задача возвести наибольший объем жилья с наименьшими затратами, советские заказчики, формально не отвергая ни одно из этих качеств, выводили на первый план дешевизну.
Из-за мировой депрессии тогда имел работу едва ли каждый десятый из германских архитекторов, так что Эрнст Май, формируя свою группу, рассмотрел около 1400 обращений. По мнению правой немецкой прессы, его самого прельстило солидное — 150 тысяч рейхсмарок в год — денежное содержание, вдесятеро превышавшее заработок советских коллег.
Однако Май был единственным из немцев, кто договорился о такой сумме, да и получал ее отнюдь не до конца своего пребывания в СССР. Кроме того, меркантильные соображения явно были для архитектора отнюдь не единственными и, вероятно, не главными. Произведенная в СССР отмена частной собственности на землю и государственный заказ сулили возможность осуществить самые смелые градостроительные программы.
Через газету “Франкфуртер цайтунг” 1 августа 1930 года Май пояснил землякам: “Мне была доверена одна из важнейших задач: проектирование новых социалистических городов… структура которых основывалась на совершенно ином социологическом базисе…” Но тут же оговорился: “Никто не может предсказать, удастся ли этот крупнейший за все времена государственно-политический эксперимент…”
В отличие от аполитичного Мая марксист Мейер, который симпатизировал одним коммунистам, но жестко спорил с другими, в интервью газете “Правда”, опубликованном 12 октября 1930 года, прямо заявил: “Я еду в СССР, чтобы работать там, где создается настоящая пролетарская культура, где строится социализм, где развивается то общество, за которое мы здесь при капитализме боролись. Я прошу советских товарищей не рассматривать меня и моих товарищей как бессердечных специалистов, интересующихся только какими-то привилегиями…”
Дело со словом не разошлось. Если другим иностранцам в полное распоряжение предоставляли благоустроенные квартиры в новостройках, то сотрудники Мейера поселились в арбатской коммуналке. Валютой платили только Мейеру, и то лишь поначалу, — через год перешли на рубли. Остальные сразу согласились на советское жалованье по нормам квалифицированных рабочих. А Бела Шефлер, к примеру, зарабатывал еще меньше — с ним, как членом дружественной Компартии Германии, согласно тогдашним предписаниям, даже не заключили трудовой договор.
Разумеется, они хотели воплотить свои замыслы, уже осуществленные в 1920-х годах при возведении нескольких рабочих поселков в Германии. Тольцинер и Вайнер, например, в конце 1929 года разработали и выставили на обсуждение экспериментальный проект “жилого дома-коммуны для фабричных рабочих в социализированном государстве с унифицированным рабочим временем”. Воплотиться в Европе он в ту пору не мог: по словам Тольцинера, “безработные были не в состоянии покупать нашу удобную мебель и — несмотря на низкую арендную плату — жить в наших высоких по качеству домах”. Шефлер вместе с Тольцинером и Пюшелем участвовал в разработке и строительстве уникальных домов с крытыми галереями в микрорайоне Дессау-Тертен, а незадолго до отъезда в Москву работал у внештатного преподавателя “Баухауза” венгра Фреда Форбата над проектом жилых домов для берлинского пригорода Сименсштадт.
В том, что новые архитектурные формы и образы должны исходить из новых принципов организации общества, были убеждены и советские специалисты. Дискуссия о новом градостроительстве, считает берлинский искусствовед Кристиане Пост, оказалась наиболее оживленной именно в раннем СССР. Метафору “город-сад”, знакомую нам более по стихам Маяковского, придумал отнюдь не поэт — идею выдвинул еще в 1898 году британский социолог Говард. А вот концепцию социалистического города в 1929 году предложил ведущий научный сотрудник планового отдела ВСНХ Леонид Сабсович. По его мнению, абсолютно новый тип городского поселения должен был опираться на полное обобществление быта, отсюда — большие типовые жилищные комбинаты, или коммуны, протяженные зеленые зоны и экономные транспортные коммуникации…
Каждый жилкомбинат, рассчитанный на две-три тысячи жителей, мог достигать размеров квартала, в котором жилые и общественные здания — клубы, детские сады, кафе — были соединены переходами. Один из самых интересных проектов такого жилкомбината для соцгорода Уралмаш разработали архитектор Илья Голосов и инженер С. Прохоров. В 1931 году дом-коммуну даже начали возводить недалеко от площади Первой пятилетки, но в конечном итоге стройка завершена не была.
В противовес концепции Сабсовича сотрудник Госплана Михаил Охитович в конце 1929 года предложил перейти к линейным структурам поселений, состоящим из стандартизованных жилых элементов. Варианты гибкой структуры развивающегося города разрабатывали Иван Леонидов, Николай Милютин и Николай Ладовский.
Однако вскоре власть решила прекратить дискуссию. В постановлении “О работе по перестройке быта”, принятом 29 мая 1930 года, ЦК ВКП(б), сочтя многие идеи архитекторов о соцгородах максималистскими, заявил, что “проведение этих вредных утопических начинаний, не учитывающих материальные ресурсы страны и степень подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитировало саму идею социалистического переустройства быта”. Приезд иностранных специалистов, в том числе немецких, число которых в конечном итоге достигло 3500, также должен был, кроме всего прочего, “заземлить” обсуждаемые концепции.
Городские пунктиры
“…В первое после отбытия утро, — вспоминает Шютте-Лихоцки, — Март Стам пошел по вагону с бумажным листком. Мы с Хебебрандом, Ляйстиковым и Лехером сидели в нашем тесном купе и прихлебывали чай. Но Стам втиснулся — с предложением, которое уже изложил на бумаге. “Отныне мы будем работать в социалистической стране как коллектив, — сказал он. — Поэтому мы должны подписывать наши наброски и планы не индивидуально, а только в качестве коллектива…”
Он попросил нас подписать бумагу, которую держал в руках, в знак согласия с его предложением. И все члены группы сочли это правильным и подписались…”
Во многом именно поэтому большинство проектов, выполненных членами группы Мая в СССР, вошли в историю как коллективные, хотя каждый из них имел конкретного разработчика. Применительно к Уралу это касается прежде всего Магнитогорска, заняться которым Маю поручили сразу после приезда в Москву.
Практически накануне — 21 сентября 1930 года — Госплан СССР определил, что в городе должно проживать 80 тысяч, а в перспективе — 120 тысяч человек. Однако генеральный план утвержден не был. Поэтому отдыхать с дороги Маю долго не пришлось: вместе с русским коллегой Чернышевым он едва ли не сразу вновь оказался в поезде.
К тому времени метеорологи определили местную розу ветров, которая показала: строить жилье лучше на правом берегу Урала. Но реальное строительство туда перенесли далеко не сразу. Уже в конце ноября Май представил проект детальной планировки первого левобережного квартала, рассчитанного на 9,3 тысячи жителей. Жилые дома размещались в его центральной части, при этом к потоку загрязненного заводского воздуха были обращены глухие торцы, а окна квартир смотрели на густо озелененные дворы, необычные для южноуральской лесостепи. Кроме того, внутри квартала предусматривались зона тихого отдыха и спортивно-физкультурные площадки, а по периметру располагались общественные здания.
Еще шесть жилых домов вдобавок к уже возводившимся предлагалось построить по проекту Чернышева. Общая площадь предусмотренных этим проектом пяти- и трехкомнатных благоустроенных квартир достигала, соответственно, 93,6 и 75,8 квадратных метра. Вполне прилично и по более поздним советским меркам, однако из этих квартир сразу сделали коммуналки. В смежные комнаты заселялись семьи с детьми, а в изолированные — по трое-четверо бессемейных, так что в первых 12 домах удалось разместить сразу пять тысяч человек.
Если вместо многоквартирных домов нужны общежития — может, их лучше сразу и строить? Возможно, именно так и решил архитектор Май, приступая к разработке нового жилища. Его концепция явно ориентировалась на обобществленный быт, когда дети могли бы проводить свободное время вместе с родителями, однако ночевать должны были отдельно от них, в специальных детских учреждениях. Поэтому на каждом этаже в каждой из семи секций разработанного Маем экономичного дома размещались лишь четыре комнаты-спальни, санузел и ванная (душ).
Расположение домов в квартале позволяет говорить, что архитектор соединил идеи города-сада и города-спутника с дезурбанистской идеей города. То же сочетание просматривается и в проекте генерального плана, который разработал Март Стам, ранее получивший известность своими работами в Германии (Штутгарте, Франкфурте-на-Майне), Нидерландах и Швейцарии, а также новыми методами градостроительства.
Представления о желаемых масштабах будущего Магнитогорска за полгода несколько изменились, так что теперь планировочная схема рассчитывалась на стотысячное население и перспективу его двукратного роста. С севера на юг в ней тянулись пунктиры сгруппированных поквартально строчных домов.
Вероятно, тогда и родилась магнитогорская обиходная привычка определять место своего жительства именно кварталами, причем с ударением на третью “а”. Хотя различение “новые” и “старые кварталы” относится уже к правому берегу. При этом, разрушая прямоугольную монотонность предложенного Маем проекта, Стам придал кварталам более динамичную форму ромба. Строчное расположение домов, типизация проектных решений, стандартные параметры и конструкции зданий экономили время и средства для ускоренного возведения жилой застройки.
Из общественных зданий, предусмотренных проектом, до 1935 года были возведены только детский сад, фабрично-заводская школа на 640 учащихся, столовая и магазин. А потом строительство перенесли на другие площадки, оставив возведение культурно-бытовых построек до лучших времен.
Известно, что проект школы разработала Шютте-Лихоцки. Исходя из ее профессиональной специализации, можно предположить, что она же является автором проекта детского сада. Кроме того, Вернер Хебебранд спроектировал и построил больницу. Его соавтором выступил Курт Либкнехт — внук и племянник известных немецких революционеров Вильгельма и Карла Либкнехтов.
В разработке второго магнитогорского квартала участвовал голландец Йоган Нигеман, который до приезда в СССР практиковал в Берлине и Кенигсберге и также преподавал в “Баухаузе”. В “своем” пятиэтажном секционном жилом доме он запроектировал двух-, трех- и четырехкомнатные квартиры жилой площадью от 30 до 40 квадратных метров, каждая из которых имела шестиметровую кухню. Планировка при этом учитывала не только необходимость экономии, но и оптимальную расстановку мебели.
Пока Эрнст Май непосредственно на будущей стройплощадке обдумывал художественный образ, его коллеги в мастерской готовили подоснову — большой планшет с ситуационным планом. “Созрев”, архитектор натягивал поверх плана кальку и углем чертил эскизный проект. Добившись решения, ставил задачу коллегам, которые “привязывали” к местности различные, зачастую заранее разработанные, типы зданий. Этот метод, отработанный еще во Франкфурте, чрезвычайно ускорял работу. А потом рекордную эстафету перенимали строители.
Впрочем, проекты после сбора основных данных на месте разрабатывались все-таки в Москве. Гораздо больше времени проводить в Магнитогорске должен был Стам, которому поручили руководить и процессом строительства. Однако долго у подножия Магнит-горы он не вытерпел.
Низкая квалификация строительных рабочих и необходимость ориентироваться в значительной степени на местные строительные материалы требовали в качестве компенсации оригинальных творческих решений. На выдумку хитра и европейская голь: русский историк архитектуры из голландского Дельфтского технического университета Иван Невзгодин, например, высоко оценивает выполненный Стамом в 1931 году проект деревянного “Театра на открытом воздухе для 950 строительных рабочих Урала”, который благодаря мастерскому использованию рельефа местности требовал минимальных затрат. Но когда привыкший к точной работе каменщиков у себя на родине голландец увидел, что стену детского сада кладут киргизские девочки, только-только изъятые из родительских кочевых палаток, и руководит ими бригадир, говорящий исключительно по-киргизски…
О том, что главным для многих иностранных специалистов, тем более тех, кто симпатизировал социалистическому эксперименту в СССР, было стремление работать качественно и в полную силу, свидетельствует и жалоба, направленная 6 января 1933 года в Уральскую областную и Центральную контрольную комиссии Рабоче-крестьянской инспекции. От имени иностранных инженеров проектного бюро треста “Союзкалий” и первого рудника в Соликамске как их доверенное лицо и политический инструктор, а также член КПГ со дня ее основания документ подписал еще один немецкий архитектор-авангардист — Мартин Кнауте.
Значительную часть обращения, опубликованного в наши дни активистами национально-культурной автономии российских немцев, составляет описание неудовлетворительных бытовых условий. Обедать в столовых невозможно — сразу портится желудок, поэтому столоваться приходится по домам. Продуктов, которые поставляет закрытый магазин для снабжения иностранных специалистов “Инснаб”, недостаточно (семья самого Кнауте из пяти человек получала всего килограмм мяса в месяц), на колхозном рынке ничего невозможно купить даже за большие деньги. Затребованная несколько месяцев назад зимняя одежда до сих пор не выдана, валенок нет. Цены в том же “Инснабе” выросли вдвое, а жалованье остановилось на уровне начала 1931 года: денег не то что на отпуск — шубу купить не хватает. В домах, где живут иностранцы, нет водопровода и канализации, “царит невыносимая вонь”.
И все-таки, требуя немедленного улучшения условий, на первое место иностранные специалисты ставили другую необходимость — преодолеть “рабоче-техническую, идеологическую и общественную” изоляцию, в которой они оказались, проявить товарищеское отношение. В целом они были удовлетворены своей работой, но считали, что могут принести еще больше пользы. Не хватало информации о делах в СССР и на родине, газет, технических журналов и художественной литературы на немецком языке.
В ответ на соответствующие просьбы, как следует из жалобы, ответственный за работу с иностранцами сотрудник “Союзкалия” ничтоже сумняшеся заявил, что чтение будет отвлекать их от профессиональных обязанностей. Такое неприкрытое обвинение в склонности к саботажу ожесточало, а глухота к искренним порывам отбивала интерес. Поверхностные политинформации рождали недоверие. Все это усугублялось отрывом от родины, утратой прежнего быта, социальных связей, страховок, травлей со стороны политических противников…
“Нас заедают здесь клопы, мы должны несколько раз делать прививку против тифа, спим иногда на досках, ругаем наши ужасные уборные и должны ими пользоваться… портим себе глаза керосиновыми лампами, старательно накачиваем примус… ” — писал Кнауте. Но все это, даже плохое, по его словам, было интересно, это можно было побороть и перенести. Невыносимым представлялось то, что “нас не ориентируют… ставят перед совершившимся невыгодным фактом… считают невеждами…”
Будучи коммунистом, немецкий архитектор предлагал делать из иноспецов, для которых поездка в СССР была всего лишь выходом из безысходного безработного состояния, не врагов, а друзей советской системы. Для этого, по его мнению, было необходимо “чисто пролетарское открытое и честное сотрудничество”…
Сталкивался ли с подобными проблемами в Магнитогорске Март Стам, или чашу его терпения переполнили картины непрофессионального, некачественного строительства, пока неясно. Как бы то ни было, подготовить новый генплан Магнитки в 1932 году поручили уже Фреду Форбату.
В число проектов, которые группа Мая разработала для Урала, входит и нереализованная градостроительная планировка Нижнего Тагила. Материальные следы своего творчества в Тагиле оставили Хебебранд, по проекту которого возвели больницу, и тот же Кнауте, спроектировавший один из цехов Уралвагонзавода.
Совсем скоро, уже в 1931 году, развеялась и еще одна иллюзия — о возможности работать единым коллективом. Чтобы советские архитекторы могли быстрее перенять метод поточного производства стандартной и типовой документации, иностранцев, в том числе приехавших с Маем и Мейером, стали разбрасывать по разным проектным организациям, включая в смешанные проектные группы.
Под руководством Ганса Шмидта в 1932–1933 годах одна из таких групп, в которую входили Тибор Вайнер, Конрад Пюшель, Филипп Тольцинер (они продолжали эту работу по 1936 год) и Шарлота Бэесе, разработала детальный проект планировки нового района Орска, “Локомотивстрой”. Исходные предложения для нее сделал Март Стам.
Для удобства рабочих считалось необходимым максимально — чтобы можно было дойти пешком — приблизить жилье к производству. С учетом тогдашних санитарно-гигиенических норм промышленная зона отделялась от селитебной территории зеленой полосой или благоустроенным парком. Учитывались и природные условия, рельеф местности: разделенные улицами кварталы террасами полого спускались к реке Урал. Широкие бульвары и общественные центры делили Новый город на четыре части, на набережной размещались площадки для отдыха и спортивный центр.
Ганнес Мейер, в свою очередь, в 1932 году составил проект города-спутника Перми — Закамска — на 40–50 тысяч жителей. Он же стал одним из основных участников разработки детальной планировки “соцгорода на Горках”, который развил идею слияния исторического центра Перми и Мотовилихи. По обе стороны вдоль проложенной между ними транспортной магистрали простирались жилые кварталы и культурные зоны с общественными сооружениями и школьными парками.
“Большую Уфу” в составе группы советских градостроителей во главе с Моисеем Гинзбургом в 1932–33 годах проектировал Пеер Бюкинг. В закрытом конкурсе на лучший проект дома для сотрудников обкома ВКП(б) в Челябинске участвовал бывший сотрудник проектной мастерской Гропиуса в Дессау Макс Краевский. В общей же сложности на Урале жили и проектировали для него 17 архитекторов “Баухауза”.
От культурной столовой — к Дворцу культуры
Соцгород Уралмаша в Свердловске проектировал и его строительством руководил Петр Оранский. Когда директор Уралмашиностроя (УМС) Александр Банников пригласил его в Свердловск, выпускнику Ленинградской академии художеств исполнилось всего 29 лет. Используя идеи трех градостроительных концепций, которые активно обсуждались в СССР в конце 1920-х годов, молодой архитектор разрабатывал свою собственную концепцию города.
Центр соцгорода, спроектированного на 100 тысяч жителей, образовали крупномасштабные оригинальные здания административного и культурного назначения. Как общественное здание была возведена проходная завода, ставшая точкой отсчета для улиц, лучами расходящихся от площади Первой пятилетки. Связав тем самым жилые кварталы и заводские корпуса, лучевая композиционная схема, которую, проектируя поселки промышленных предприятий, российские и зарубежные архитекторы использовали и раньше, приобрела функциональный и символический смысл.
Под каждый типовой квартал отводилось от 6 до 10 гектаров земли. Жилые дома размещались по периметру, а в центре в зеленой зоне — детские сады, рассчитанные на полный охват населения, и спортивные площадки. В радиусе 600–700 метров располагались бани и прачечные, магазины — один на 3,5–4 тысячи жителей… Чтобы на каждого горожанина, как и было запланировано, приходился 61 квадратный метр зеленых насаждений, высаживались тысячи деревьев и кустов, завезенных из других городов страны, в том числе из Москвы и Казани.
С весны 1932 года сотрудником Петра Оранского стал Бела Шефлер. В 1930–1932 годах он спроектировал в Москве типовую школу для Наркомлеса и учебно-производственный комбинат для Ростсельмаша, преподавал в Высшем архитектурно-строительном институте и Академии коммунального хозяйства, а затем по постановлению об укреплении кадров был направлен на Уралмаш.
Об уровне квалификации Шефлера и степени нехватки архитекторов на Урале говорит уже то, что решение о его командировании было согласовано непосредственно со Сталиным. За последующие без малого десять лет Шефлер принял участие в проектировании заводоуправления, гостиницы “Мадрид”, стадиона “Авангард”, средней школы № 22 и трех жилых домов — № 4, 6 и 8 — по нынешнему бульвару Культуры. Здесь он разрабатывал в основном фасады, лестницы, окна и интерьеры, тогда как здание Торгового корпуса напротив этих жилых домов целиком возведено по его проекту.
Торговый корпус стал второй частью единого комплекса, который относился к новому, экспериментальному типу зданий, возникшему в середине 1920-х годов. Созидателям новых советских заводов и городов надо было, с одной стороны, накормить многочисленных рабочих, с другой — вовлечь в производство женщин. Отвечая на социальный заказ Советского государства и опираясь на опыт небольших общественных столовых, архитекторы проектировали специальные фабрики-кухни с обеденными залами на сотни и даже тысячи посетителей. Предполагалось, что люди будут приходить сюда семьями не только обедать, но и отдыхать.
В Свердловске первая фабрика-кухня, спроектированная Валерием Парамоновым в едином производственном комплексе с построенным двумя годами ранее хлебозаводом, появилась в 1928 году, и сегодня ее здание по-прежнему можно видеть на улице Свердлова. Три из десяти тысяч обедов, которые она ежедневно могла производить, предназначались для просторной столовой на втором этаже.
Однако, преуспевая в оригинальности архитектурных форм, отечественные проектировщики не имели опыта функционально-планировочных решений — рационального использования площадей, организации движения потоков посетителей, оформления и цветового решения интерьеров. Результатом становились возмущенные газетные публикации о толчее, тесноте и неудобствах. И здесь опять же весьма к месту пришлись немецкие архитекторы и художники…
К моменту официального открытия Уралмашзавода, которое состоялось 15 июля 1933 года, в его соцгороде уже были возведены 18 кварталов, клуб, баня и другие здания бытового обслуживания. Работал уже и первый — производственный — корпус фабрики-кухни, построенный по проекту того же Парамонова и способный готовить до 100 тысяч блюд в сутки. Но строительство Торгового корпуса с обеденными залами 15 июня 1933 года только началось.
Окончанию строительства и приемке здания, на фронтоне которого была выложена надпись “Ресторан-столовая”, заводская газета “За тяжелое машиностроение” 12 марта 1935 года посвятила сразу два разворота. Явно впечатленный сам и передавая свое впечатление читателю, автор, инженер УМС Л. Карташев, подробно перечисляет масштабы и результаты работ: “Здание… имеет площадь 2536 кв. м. На его возведение ушло 2655 т цемента, алебастра и извести… стекла различных сортов было израсходовано 2475 кв. м — хватило бы на восемь жилых домов. Уложенного в торговом доме паркета хватило бы, чтобы замостить тротуары по всей улице Ильича… В целом строительство обошлось в 2,1 млн рублей. Для сравнения: тремя годами ранее, в 1932 году, на все жилищное строительство во всем Свердловске было выделено 40 млн рублей. На втором этаже Торгового корпуса располагались обеденные залы, рассчитанные в общей сложности почти на 500 человек. На первом этаже кроме закусочного зала на 220 человек находились парикмахерская, магазин, кабинет врача, читальный зал, методический кабинет. На плоской кровле было устроено летнее кафе-ресторан с видом на главную площадь соцгорода.
Назвав новостройку “лучшим из того, что до тех пор удавалось построить в соцгороде УЗТМ”, Карташев продолжал восторгаться: “Какой простор, какое море света!.. Здесь можно даже сыграть в волейбол, даже можно провести соревнование по бегу — места хватает. А ведь это площадь одного только кинозала, правда, самого большого… Торговый корпус соединен с фабрикой-кухней четырьмя туннелями. По ним на электрокарах будет поступать готовая пища в столовые залы… Десять тысяч человек рабочих избавятся от термосных обедов. Десять тысяч человек будут есть вкусный горячий обед не в своей клетушке-раздатке, а в этих обширных залах культурной столовой”.
Однако тогда же, в середине 1930-х годов, уже открывались столовые в цехах самого Уралмаша, в соцгороде возводились жилые дома, в квартирах которых были предусмотрены кухни. Необходимость в мощном централизованном производстве пищи за пределами заводской территории фактически отпала, а вот потребность в Доме культуры весьма ощущалась. Очевидно, именно поэтому вскоре было решено реконструировать комплекс фабрики-кухни, тем более что ряд его помещений уже выполнял культурные задачи.
Проект реконструкции, проведенной в 1937–38 годах, вместе с Оранским вновь разрабатывал Шефлер. Он же проектировал металлические светильники для вновь созданного концертного зала. Рисунки Шефлера из музея истории архитектуры и промышленной техники Уральской государственной архитектурно-художественной академии (УралГАХА) — единственные известные сегодня ученым оригинальные документы 1930-х годов, имеющие отношение к этому зданию. Эскизы декора для концертного зала и других помещений в стиле советской неоклассики выполнил художник Р. Поземский.
После реконструкции Торгового корпуса, переименованного в Дом инженерно-технических работников Уралмашзавода, открылись кабинет профессиональной ориентации, учебный сектор, лекционный зал для ИТР и иностранных специалистов. А в 1938 году весь комплекс получил название Дворца культуры Уралмашзавода имени Сталина.
Обратная волна
С 1931 года Наркомтяжпром (НКТП), заменивший ВСНХ, упирая на необходимость экономии, начинает досрочно расторгать договоры с иностранными фирмами. Иностранный отдел (ИНО) наркомата с гордостью отмечал, что без единого крупного судебного процесса в заграничных третейских судах удалось уменьшить валютные обязательства СССР более чем на 16 млн золотых рублей. Кроме того, согласно справке того же отдела, средняя инвалютная оплата труда иноспециалистов к январю 1933 года по сравнению с январем 1932 года упала с 219 до 41 рубля, а концу 1933 года — и до 23 рублей.
Это сокращение лишило многих возможности прокормить оставшиеся дома семьи. Гарантированная оплата труда в рублях, предоставление лучших квартир, денежные дотации на питание и снабжение и другие стимулы на этом фоне особой роли не играли, к тому же — вспомним жалобу Кнауте — реально обеспечивались далеко не везде.
А в Германии вскоре после прихода нацистов к власти оживилась военная промышленность. В итоге в 1932–1934 годах из СССР выехало около 1400 иностранцев, работавших в системе Наркомтяжпрома, в том числе 869 немцев. Для тех, кто не имел или не афишировал свои идейные и политические симпатии и антипатии, возвращение угрозы не представляло — многие из уехавших, по сведениям ИНО НКТП, получили на родине новую работу.
Доля проектировщиков среди иностранных специалистов в СССР, как отмечают в своей статье, опубликованной в первом номере журнала “Вестник Евразии” за 2006 год, Марк Меерович и Дмитрий Хмельницкий, была небольшой — от 7 до 10 процентов. Но процессы в этой сфере шли те же самые.
В 1932 году директор Гипромеза Б. Колесников на заседании коллегии НКТП заявил, что задача освоения зарубежного опыта в основном решена, поэтому можно “сократить иностранную техническую помощь при проектировании новых заводов черной металлургии”. А Совет труда и обороны (СТО) еще ранее, 26 ноября 1931 года, предписав реструктурировать по образцу Госпроектстроя всю сеть институтов и контор технологического проектирования, сделал последний шаг к созданию государственной системы поточно-конвейерного изготовления проектной документации.
Сделавших свое дело иностранных “мавров” стали постепенно вытеснять из советских проектных организаций. Уже в сентябре 1931 года Эрнст Май был назначен главным инженером вновь созданного треста по проектированию городов “Стандартгорпроект”, а в 1932 году был понижен до заведующего сектором планировки. Когда же в октябре 1933 года создали укрупненный градостроительный трест “Горстройпроект”, Май оказался в нем лишь руководителем одной из смешанных проектных бригад.
Еще одно объяснение этой тенденции уже упомянутый Д. Хмельницкий находит в смене архитектурных и градостроительных приоритетов Советского государства, когда весной 1932 года после объявления результатов конкурса на лучший проект московского Дворца Советов власть провозгласила “возрождение классического наследия” в архитектуре. Видя в этом и ряде других действий элементы единого продуманного плана, этот автор относит к их числу и первую официальную критику проектов Мая, которая прозвучала в августе 1932 года.
Цивилизованное массовое жилье, строить которое в СССР приехали Май и другие западные архитекторы, считает Д. Хмельницкий, тоталитарному сталинскому режиму не требовалось в принципе. Возводимые в городских центрах дворцово-храмовые ансамбли и монументально декорированные классическим орнаментом жилые дома для чиновничества и номенклатуры в представление о насущных проблемах современного градостроительства не вписывались никак.
Действительно ли Сталин пренебрегал людскими нуждами из диктаторского высокомерия, или все дело было в нехватке ресурсов и реальной необходимости ускоренными темпами строить заводы, нужные прежде всего для выпуска военной продукции, — вопрос особый. Скорее всего, как водится, действовал целый набор факторов.
Немецкий архитектор Рудольф Волтерс, например, работавший в 1931–1932 годах в Новосибирске, вернувшись на родину, в своих опубликованных в 1933 году заметках связал утверждение сталинского ампира с победой американской градостроительной школы. Мол, именно американцы, засевшие в “Гипрогоре”, от специалистов которого в первую очередь зависело утверждение планов, знать ничего не хотели о градостроительной революции, начавшейся в Европе уже 30 лет назад, и предпочитали “красивые геометрические генеральные планы с прямоугольной сеткой улиц, осями, звездообразными площадями”, рождающие ассоциации с Чикаго. Между тем группа Мая повсеместно применяла строчную застройку, привычную для немцев.
В пятом номере журнала “Архитектура СССР” за 1933 год с жесткой критикой в адрес Мая выступил сотрудник “Ленгипрогора” П. Блохин, один из авторов окончательного варианта планировки магнитогорского квартала № 2. Он обвинил немецкого архитектора в том, что тот принес “в жертву узко понятым экономическим соображениям… решение целого ряда серьезнейших функций социально-идеологического порядка…”. Кому адресовать упреки в пренебрежении “организацией обобществленного быта” — проектировщику или заказчику, которым выступал Магнитострой, Блохин разбираться не стал. Но при этом все-таки признал, что в проекте немецкого коллеги “расположение зданий экономично до предела, использование магистралей водопровода и канализации полное, длина их сетей сведена к минимуму”.
Что имелось в виду под идеологическими функциями, для непонятливых через четыре с лишним года объяснил в том же журнале московский архитектор А. Мостаков, который в составе бригады Мая участвовал в разработке генерального плана застройки Нижнего Тагила. Сославшись именно на эту застройку как пример “реализации порочной концепции Мая”, он заявил: “В социалистическом городе улица всегда будет мощным фактором городского ансамбля. Этого не мог и не хотел понять буржуазный филистер Май”.
Размещенные Маем дома были повернуты глухими торцами не только к заводам, но и к улицам. Следовательно, их жители оказывались вне ауры демонстраций и других массовых действ, которые на этих улицах разворачивались. С точки зрения государства, понимающего роль и значение различного рода массовых акций, — больше, чем непорядок.
К Ганнесу Мейеру советские власти относились, кажется, более благосклонно: в 1933 году он еще работал в “Стандартгорпроекте” главным архитектором и уехал из СССР гораздо позже — 20 июня 1936 года. Однако и он назвал свой отъезд “побегом в жизнь”…
Официальная смена главного направления советского зодчества, по мнению И. Невзгодина, способствовала и отъезду неуступчивого Марта Стама, который, помимо Магнитогорска и Орска, разработал планировку и застройку донбасской Макеевки, создав один из первых в советском градостроительстве комплексно и подробно разработанный проект. Именно голландца, полагает Невзгодин, можно считать первооткрывателем идеи “микрорайона”.
В 1934 году, съездив вместе с Лоттой Бэесе, которая стала его супругой, в Казахстан, Стам решительно отказался проектировать новый город на 60–70 тысяч человек у озера Балхаш в 200 км от Алма-Аты, доказывая, что в этом неподходящем для жизни месте “каждый килограмм меди будет… получен ценой одной человеческой жизни”. После этого, обвиненный в антисоветской деятельности, вместе с женой он выезжает из СССР, но как представитель Союза советских архитекторов едет в Лондон обсуждать перспективы организации международного конгресса современной архитектуры — и арестовывается Скотленд-Ярдом. В итоге в родную Голландию его доставляют за казенный счет английские иммиграционные власти.
Подняться на прежний уровень известности после возвращения, по словам Невзгодина, Март Стам уже не смог. А вот Шарлотта Стам-Бэесе после Второй мировой войны сполна использовала полученный в СССР опыт при строительстве новых районов Роттердама, разрушенного немецкими бомбардировками. Ее градостроительные идеи способствовали формированию выдающихся голландских архитекторов-функционалистов второго поколения.
Грете Шютте-Лихоцки в 1934–1936 годах проектировала в Москве детскую мебель и вместе с врачами и педагогами разработала целую мебельную программу для обстановки вновь строящегося жилья.
Самым плодотворным, считает И. Невзгодин, уральский период стал для Йогана Нигемана. В 1934 году в качестве главного промышленного архитектора Нигеман проектировал доменные печи и стальные прокатные станы, дороги, мост, парки и стоянки, столовые, клубы, жилые дома для офицеров Красной Армии и НКВД. В 1936 году он стал главным архитектором Кисловодска, а в августе 1937 года после шестимесячного ожидания получил разрешение уехать из СССР вслед за женой, тоже выпускницей “Баухауза”, Гердой Маркс и родившейся в 1932 году в Магнитогорске дочерью Андой.
Чуть раньше, в июле 1937 года, бросив личные вещи и документы, СССР покинул Ганс Шмидт, в 1936 году отстраненный от градостроительных проектов и занимавшийся разработкой проектов стандартного оборудования для кухонь и магазинов. Еще через несколько месяцев, в конце ноября 1937 года, последним уехал Тибор Вайнер.
Многим, однако, обратной дороги не было. Одних удерживали от возвращения антикоммунизм и антисемитизм, возведенные нацистами в ранг государственной политики, других — вновь созданные семьи. В итоге, по имеющимся сегодня данным, 14 из 39 приехавших в 1930 году в Москву выходцев из “Баухауза” остались в СССР и разделили судьбу его народов. Двенадцать из оставшихся были репрессированы. Та же участь постигла их самых близких друзей и коллег, так что даже из вторых рук сегодня удается узнать очень немногое…
Гримасы истории
Как испортил москвичей квартирный вопрос, сын эрфуртского портного и выпускник “Баухауза”, член КПГ с 1928 года Эрих Борхерт узнал на себе. Его преподаватель Хиннерк Шепер, в 1929 году приглашенный в качестве консультанта в трест Наркомата коммунального хозяйства “Малярстройпроект”, уехал в СССР чуть раньше и в письмах своему ученику жаловался на острую нехватку квалифицированных кадров. Однако, последовав за Шепером, 24-летний Борхерт первое время у него в гостинице “Метрополь” и жил. Да и потом долго не имел постоянной крыши над головой.
Фактически будучи ассистентом Шепера, Борхерт руководил в “Малярстройпроекте” художественной группой, которая проектировала интерьеры различных зданий, магазинов и кинотеатров. Проводил он, вспоминает семейные предания внук художника Иван Кольченко, и своеобразные “мастер-классы” для маляров. Приходя на них в черном костюме, ставил перед слушателями ведро с краской и кистью на длинной палке и начинал красить потолок. При этом на пол и на костюм не падала ни одна капля.
После окончания двухлетнего контракта Борхерту предложили продлить его и работать самостоятельно. В 1932 году он последний раз побывал в Германии у родных. Однако еще два с лишним года его живописные и графические работы демонстрировались на коллективных и персональных выставках не только в СССР, но также в Европе и США, где и сегодня хранятся в музейных фондах. В апреле–июне 1933 года персональная выставка Борхерта прошла в Московском государственном музее нового западного искусства. Несколько приобретенных этим же музеем работ после его ликвидации в 1948 году были переданы в Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина.
Из уральских городов в перечне пунктов назначения командировок Борхерта в те годы значится лишь Магнитогорск. Остальные маршруты были куда короче: Ленинград, Иваново, Ярославль, Нижний Новгород, Коломна…
Срок действия германского паспорта подходит к концу, и, уже не рассчитывая на возвращение, 28 ноября 1936 года Борхерт подает заявление о приеме в советское гражданство. Вместе с заявлением Отдел виз и регистраций (ОВИР) НКВД забирает и паспорт, а через год… сообщает, что прошение отклонено. Не объясняя причин, 19 декабря 1937 года заявителю отдают уже просроченный паспорт и предлагают продлить его в германском посольстве — только тогда он сможет снова обратиться за советским видом на жительство.
В посольстве Борхерту предлагают немедленно выехать в Германию, обвиняя в отказе от армейской службы и угрожая лишить гражданства, и взамен паспорта выдают справку. Та оказывается “волчьим билетом”: когда Борхерт приходит с ней в ОВИР, у него вообще отказываются принимать заявление. Одновременно комендант дома, в котором он живет с семьей, каждый день требует изгнать его из квартиры как непрописанного. Художник пишет письмо Калинину и Ежову, но вместо ответа его жену, выпускницу Высшего художественно-технического института (ВХУТЕИН) Софью Матвееву, вызывают в паспортный стол, где начальник, крича, пугает ее штрафом, судом и двухлетним тюремным сроком за укрывательство беспаспортного иностранца.
Действие в конце концов возымели только письма к Сталину. Через три месяца после их отправки — 9 июня 1938 года — Борхерт получает долгожданное гражданство СССР. А добиться комнаты в 14 квадратных метров, на которых они потом жили вчетвером с дочерью и няней, удалось только с помощью Гражданской коллегии Верховного Суда.
В июне 1941 года Борхерт, работающий в Союзе живописцев и скульпторов, просит отправить его добровольцем на фронт, но ему отказывают. В конце сентября его карикатуры и эскиз плаката участвуют в антифашистской выставке все в том же Государственном музее нового западного искусства. А 25 декабря его все-таки призывают — но не в Красную, а в трудовую армию. И вместе с другими иностранцами отправляют на строительство Уральского алюминиевого завода (УАЗ) в Каменске-Уральском.
В стройбатальоне № 871 Борхерту сначала говорят, что он будет работать художником. Но материалов и условий для профессиональной работы нет, и вместе с другими трудармейцами он выходит на обычные строительные работы. В отправленном спустя полгода письме можно разобрать зачеркнутые цензурой строчки: “Тогда мы голодали, пухнули от голода, люди умирали…”
В апреле 1942 года батальон расформировывают, предложив демобилизованным искать себе работу самостоятельно. Именно так они и вынуждены поступить, ибо свобода ограничивается пределами Каменска.
Устроившись в пятую стройконтору УАЗа художником и рисуя портреты передовиков производства и заказные плакаты, Борхерт получает карточки на еду. Но голод не отпускает, и в свободные часы за продукты и махорку он рисует местным жителям портреты с фото и с натуры или “ковры” клеевыми красками. В осенние холода ему даже не во что обуться…
Судя по письмам деда, рассказывает И. Кольченко, от дистрофии в Каменске в то время страдали отнюдь не все — иные жили даже лучше, чем в Москве. Притом что продукты и одежда выдавались по ордерам, кому достается выписанная обувь, понять было трудно. С другой стороны, при полном отсутствии лекарств врачи были внимательны, а больница содержалась в идеальной чистоте.
Выжить в такой ситуации помогает семья — мысли о ней, ее поддержка и помощь. Из далеко не сытой Москвы С. Матвеева, у которой на руках маленькая дочь Эрика, продав некоторые картины, умудряется высылать в Каменск деньги. Осенью один из знакомых, возвратившись из командировки на Урал, ночью на лестничной клетке передает жене Борхерта отправленный им пакет с новыми рисунками.
Эта весть оказалась одной из последних. 19 ноября 1942 года художник был арестован по обвинению в подготовке диверсионного акта на Красногорской ТЭЦ и планировании “нелегального перехода на сторону немецко-фашистских войск”. То ли следователи были неторопливы, то ли работы у них было много, но окончательный вердикт оказался нескорым. Сначала Борхерт был приговорен к расстрелу, затем решением Особого совещания при НКВД СССР от 15 января 1944 года — к 20 годам исправительно-трудовых лагерей.
Жизни эта “милость” добавила немного: 24 сентября 1944 года 37-летний Борхерт умер в Карагандинской пересылке, согласно справке о смерти, “от падения сердечной деятельности”. На фотографии из следственного дела он, исхудавший, выглядит на все пятьдесят…
Еще почти 18 лет прошло до посмертной реабилитации. В апреле 1964 года С. Матвеева с большим трудом организовала посмертную персональную выставку картин мужа в Центральном доме архитектора. В 1978 году его работы экспонируются на выставке “Революция и реализм” в Национальной картинной галерее ГДР. А уральцы впервые увидели их лишь в 2007–2008 годах, когда выставка работ Борхерта, в том числе написанных в Каменске, прошла в УралГАХА, в Каменске-Уральском и, наконец, в Свердловском областном Доме архитектора в рамках международного научного семинара “Баухауз” на Урале. Сохранение наследия”.
Большую часть этих работ составляет цикл исполненных пером и тушью рисунков, проявляющих как политическую антифашистскую страсть, так и сожаление о судьбе немцев, позволивших себя втянуть в гитлеровскую авантюру. По оценке архитектора Светланы Гавриловой, вставая в один ряд с крупными немецкими художниками-экспрессионистами — Георгом Гроссом, Отто Диксом, Кете Кольвиц — и знаменитыми советскими карикатуристами, Борхерт проявляет себя как самобытный художник с собственной творческой манерой.
У Белы Шефлера, родившегося в 1902 году в Минске в семье служащего немецких лесоторговых фирм, тоже была история с паспортом. Вслед за Ганнесом Мейером как создатель и секретарь ячейки КПГ он был не только уволен из “Баухауза”, но и вместе с еще четырьмя студентами выслан с территории Свободного государства Анхальт — так тогда называлась нынешняя земля Саксония-Анхальт в составе ФРГ. Из-за этой высылки власти, кроме прочего, не продлили его паспорт, так что принятое им в 1930 году решение вступить в гражданство СССР можно считать вынужденным — хотя, судя по его убеждениям, лишь отчасти. В 1931 году комиссия ЦК ВКП(б) по делам иностранцев принимает его в партию, а в Берлин в феврале 1932 года он приезжает уже по германской визе.
О работах Шефлера на Уралмаше уже сказано. Рассчитанная вначале на год командировка перестала быть таковой — архитектор, что называется, оседает в Свердловске, женится, поселяется в новостройке на улице Красных борцов. “Удивительный человек, общительный, внимательный, вдумчивый…” — так отозвался о нем в наши дни его коллега по проектному отделу УМС Виктор Анфимов.
Неожиданно 28 марта 1937 года Свердловский горком ВКП(б) исключает Шефлера из партии как принятого с нарушением устава. В январе 1938 года Свердловский обком из-за отсутствия доказательств восстанавливает членство, но 12 февраля следуют арест и увольнение с работы.
Фантазии у следователей наверняка хватало, и активные поиски “немецких шпионов” на Уралмаше начались уже с декабря 1933 года, когда из-за спешки и несоблюдения техники безопасности вместе с дорогущим импортным оборудованием сгорел кузнечно-прессовый цех. Но то ли что-то не срослось на этот раз, то ли сильные люди вступились, но 11 мая 1939 года в связи с отсутствием состава преступления архитектора выпускают и восстанавливают на работе. Прежняя квартира, очевидно, уже отдана другому специалисту, поскольку теперь Шефлер живет в деревянном двухэтажном доме, что и сейчас еще стоит на улице Калинина.
Это пристанище становится последним. 25 октября 1941 года Шефлера арестовывают вторично, 2 февраля 1942 года исключают из партии, а 3 октября как “агента немецкого шпионажа” приговаривают к высшей мере. После подтверждения приговора Верховным военным трибуналом 20 ноября — почти день в день с арестом Борхерта — расстреливают на московском полигоне НКВД “Коммунарка”. О судьбе жены Евгении Черницкой и дочерей Марлены и Ирмы ничего не известно до сих пор, имущество конфисковано. И само это имя, Бела Шефлер, исчезает из истории Уралмаша и Свердловска почти на 60 лет — до 1989 года, когда происходит его гражданская и партийная реабилитация. Впрочем, еще точнее, — на 70 лет, до 2002 года, когда в музее УЗТМ в Екатеринбурге прошла скромная персональная выставка, посвященная столетию со дня его рождения. Причем у организаторов осталось четкое ощущение противодействия, которое им пришлось при этом преодолевать.
Неподалеку от Шефлера, на другом полигоне НКВД — в Бутово, покоятся также расстрелянные Антонин Урбан, Лео Вассерманн и секретарь Мейера в его бытность директором “Баухауза” Маргарете Менгель. Всего через десять дней после отъезда Тибора Вайнера в Ленинграде был арестован и в январе 1938 года расстрелян Пеер Бюкинг. Та же участь постигла в 1941 году венгра Паля Форго. В одном из лагерей ГУЛАГа в Коми АССР — в поселке Вожаель — 9 февраля 1942 года оборвалась жизнь Мартина Кнауте. Следы Клауса Мойманна затерялись в Магнитогорске — известно лишь, что 20 июня 1936 года он принял советское гражданство.
Сын Мейера и Маргарете Менгель, Йоханнес Менгель, родившийся еще в Германии и после отъезда отца оставшийся с матерью в СССР, как сын “врага народа” кочевал по детским домам, где был переименован в Ивана Ивановича, а с 15 лет работал на угольных шахтах Копейска, что под Челябинском. Там и прожил полвека, став инженером-строителем, пока в середине 1990-х не возвратился в Германию. Лишь недавно благодаря публикациям общества “Мемориал” удалось отыскать в России потомков Бюкинга, а что стало с семьей Мойманна, неизвестно до сих пор.
Арестованный в Москве 19 февраля 1938 года и приговоренный к десяти годам лагерей Филипп Тольцинер уже с ноября начал валить лес в уральском Усольлаге. Но “Баухауз” тем и отличался, что в нем учили как науке, так и ремеслу. Вскоре архитектора-з/к перевели из тайги в Соликамск, где позволили создать и разместить в одной из колоколен проектную мастерскую. Там он стал разрабатывать для Усольлага и Ныроблага все, что требовали, — от жилых домов для вохровцев и начсостава до интерьеров и мебели. Сохранилось, например, изготовленное по его проекту деревянное зубоврачебное кресло.
Специалисты ценились и в ГУЛАГе. Когда в начале войны всех заключенных-немцев приказали передать из обычных лагерей в специальные, в пятой графе учетной карточки Тольцинера зачеркнули слово “немец” и написали “еврей”. Формально против истины при этом не погрешили, просто, поскольку он всегда считал себя немецким евреем, сделали акцент на другом слове.
Именно тогда, еще заключенным, он столкнулся с реставрационными работами. В 1943 году верующим вернули одну из красивейших церквей Соликамска — Богоявленскую, построенную в конце XVII века. И по образцу соседней церкви, Преображенской, Тольцинер спроектировал новый деревянный шатер с главкой.
Двух месяцев он почему-то не досидел — в декабре 1947 года освободили. Но фактически в его жизни мало что изменилось: уехать не разрешили. Работая в той же мастерской, проектировал одно- и двухэтажные дома для целлюлозно-бумажного комбината — ими были застроены несколько кварталов по улице Фрунзе, пионерский лагерь и стадион. Но главной страстью поселенца стало восстановление памятников русской архитектуры.
Вообще-то в “Баухаузе”, напоминает пермский историк Татьяна Ремезовская, специальное изучение архитектурного наследия считали излишним. Однако образование, сочетавшее практический опыт и профессиональное мышление ремесленника с научным подходом и умением организовать коллективный труд, помогло Тольцинеру достойно справиться не только с возведением новых, но и с реставрацией и охраной древних зданий, причем принадлежащих вроде бы чуждой — во всяком случае, иной — русской национальной культуре.
Именно этот германский по происхождению архитектор впервые поставил вопрос о градостроительной ценности всего архитектурного наследия Соликамска. Именно по его проектам здесь реставрировались Троицкий собор и соборная колокольня, ряд других старинных церквей. Именно благодаря ему в Соликамске появилась одна из первых в стране реставрационная мастерская и первая, созданная за пределами территорий, которые пострадали от оккупации. Наконец, считает почетный гражданин Соликамска, тоже немец Эдвин Гриб, именно высказывания Тольцинера об уникальности местных архитектурных памятников, его научно обоснованные предложения по их сохранению сыграли очевидную роль в предоставлении городу в 1970 году звания исторического.
Изучив одиннадцать планов 19 раз горевшего города, Тольцинер восстановил его облик, сложившийся к концу XIX века. Архивный поиск позволил представить начало первой “государевой” дороги через Урал в Сибирь, обозначить десятки участков, где под современной поверхностью сохранились остатки первого Соликамска до его перепланировки, произведенной в 1780 году.
На основе сформулированных Тольцинером принципов комплексного сохранения градостроительного и архитектурного наследия уже в 1961 году впервые в истории Соликамска был разработан проект охранных зон левобережной части исторического центра, которая в то время подвергалась масштабной застройке трех- и четырехэтажными домами. Однако в проекте генерального плана 1964 года эти зоны были полностью проигнорированы, а утверждены Пермским облисполкомом только в мае 1972 года и только в сокращенном варианте.
К тому времени Тольцинер снова жил в Москве. Вернуться туда он мог уже в 1956 году, когда был реабилитирован, но еще пять лет работал в Соликамске, продолжая начатое дело. Не оставлял его и после переезда, проектируя новые стройки в Центральном научно-исследовательском и проектном институте по градостроительству.
На пенсии Тольцинер долгое время занимался наукой, бывал в обеих Германиях, Австрии, Швейцарии, Венгрии, работал в Союзе архитекторов, систематизировал свой архив. До сих пор очевидцы вспоминают трехчасовой доклад, с которым он, будучи 82-летним, выступил в октябре 1988 года на конференции “Историко-культурный комплекс Верхнекамья” в Соликамске.
Лишь полная слепота, а потом и смерть прервали его неуемную жажду деятельности. И — то ли новая гримаса истории, то ли перст судьбы: московское Новохованское кладбище, где похоронили архитектора, расположено лишь в нескольких километрах от полигонов, где лежат его расстрелянные друзья и коллеги…
В советских лагерях — но уже для военнопленных — побывал и уехавший в Германию Конрад Пюшель. Пройдя после возвращения допросы в гестапо, он перебивался частными заказами в Тюрингии, а в 1940 году был призван в вермахт. Вернувшись в Германию, преподавал в Веймаре, проектировал и строил в Cеверной Корее, а в 1976 году участвовал в первой реконструкции здания “Баухауза” в Дессау.
Разный опыт — разные последствия. В конце жизни, уже в 1990-е, давая интервью телекомпании “Deutsche Welle”, Тольцинер сказал, что не помнит, откуда в свое время прибывали в Орск “большие массы людей, которые каждое утро маршировали на работу колоннами под звуки фанфар”. Пюшель ответил коротко и просто: “Это были арестанты…”
Неожиданно уцелел и Вернер Хебебранд, который был арестован в 1937 году, но затем лишь выслан в Германию. После 1945 года — новый виток истории: как в свое время Май, Хебебранд работал главным архитектором Франкфурта-на-Майне, а затем 12 лет — Гамбурга.
Возможно, принадлежность к революционной династии уберегла от репрессий Курта Либкнехта. Прожив 17 лет в СССР, после Второй мировой войны он стал главным архитектором Восточного Берлина.
Внешне вполне благополучной выглядит и жизнь уроженца Российской империи поляка Макса Краевского. Окончив “Баухауз”, он в 1931 году переехал в Москву, долго и много проектировал, в том числе в соавторстве со своей женой Фаиной Белостоцкой, которая училась у известных художников-авангардистов Казимира Малевича и Лазаря Лисицкого, а в 1930 году участвовала в проектировании Магнитогорска.
Приняв советское гражданство, Краевский прожил почти 70 лет. До Урала так и не доехал, но в Предуралье побывал — во время эвакуации, когда работал в Бузулуке прорабом на спецстроительстве № 413. И именно он в 1964 году произнес речь на открытии посмертной выставки Эриха Борхерта в Москве…
Рубеж миллениума, казалось бы, перевернул страницу, закрыл занавес, отодвинул XX столетие и судьбы его современников в область умозрения. Что они теперь? Повод и материал пофилософствовать, написать роман о яркости и величии человеческих порывов, разбивающихся о социально-политические стены и потолки.
Однако новый век, переступая прежние и создавая новые границы, по-своему оборачивает мысли и дела наших предшественников. Отречься от старого мира и отряхнуть с ног его прах как обузу или увидеть в его наследии особый ресурс, возможность нового развития — зависит от нас нынешних. Об этом — в следующем номере.
При подготовке публикации использованы составленные Л. Токмениновой и А. Фольперт и изданные в 2008 и 2010 гг. сборники материалов международной научной конференции “BAUHAUS на Урале: от Соликамска до Орска” и международного научного семинара “BAUHAUS на Урале: сохранение наследия”, которые прошли в Екатеринбурге.