Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2011
Алексей Сомов — окончил Ижевский технический университет. Публиковался в журналах “Урал”, “День и ночь”, “Крещатик”, “Дети Ра”, “Воздух” и др. В настоящее время — редактор отдела прозы сайта “Сетевая словесность. Современная русская литература в Интернете”. Живет в Сарапуле.
Алексей Сомов
Милый мой Тим Талер
***
я хочу от русского языка
ровно того же самого
чего хочет пластун от добытого языка
связанного дрожащего ссаного
замерзает не долетев до земли плевок
а я ж тебя паскуда всю ночь на себе волок
электрической плетью по зрачкам
все как есть выкладывай или умри
все пароли явочки имена
а потом ля голышом на морозец на
посадить бы тебя на лед очком
чтобы яйца звенели валдайским колокольчиком
чтобы ведьминой лапой маячила у лица
партизанская виселица ламцадрицаца
чтоб саднила подставленная щека
чтоб ожгло до последнего позвонка
а потом глядеть не щурясь на дымный закат
оставляя ошметки мертвого языка
на полозьях саночек что везут
через всю деревню на скорый нестрашный суд
***
Джанет
Ничто не имеет значения,
кроме любви и вражды.
Ты думала, что читаешь Книгу Кравчего,
а это Книга Несовершенств.
Сейдон и Амран вряд ли когда-нибудь помирятся,
тем не менее маленькая пестрая птичка
будет по-прежнему таскать в клюве
нежные записочки влюбленных
и если бросить на серебряные весы
все выдавленные глаза и расплющенные грудные клетки,
они не перевесят одной-единственной строчки.
Отрок повзрослеет, перестанет быть похожим на розу,
вино Аллаха не выдохнется никогда.
Только саднящий свет,
что-нибудь наизусть из старых поэтов,
ускоряющийся — roll and roll and roll — танец дервиша,
солнечные капли на оперенье птицы Хут-Хут,
чистая
энергия
взрыва.
Предновогодняя с выходом
Выходит все впустую и зазря.
В открытой черной ране декабря
сипит оркестр и выдувает медь.
И музыке не велено шуметь.
Выходит срок,
румянец сходит с лиц.
Лауреат, войдя в короткий лист,
выходит в люди, а затем в тираж.
(Лауреату нечего терять.)
Выходит-входит, словно хвост осла
в пустой горшок, пустое слово СЛА.
В кромешном вакууме сдулся слог.
А музыке вообще не надо слов.
Куранты бьют с оттяжкою. Вот-вот
из нор полезет морлочий народ.
И музыка кривит усталый рот.
……………………..
Выходит володарский молодой
из заточенья
Такой веселый, вечно молодой.
Выходит гой в пальто, заморский гость.
И музыка жует прокисший гвоздь.
Выходят из пазов и из щелей,
вы-дав-ли-ва-ют-ся, как рыбий клей,
сестренки Школота и Гопота.
И музыка играет гопака.
Выходит Ференц, а за ним и Лист,
улыбчив, перепончат, мускулист.
Дитя любви, ребенок-аутист,
в сыром тряпье колотится в углу.
И музыка — хлебалом по столу.
Выходит из нарыва желтый гной.
Выходит из подруги надувной
тяжелая резиновая вонь.
И Дух Святой в сердцах выходит вон.
Выходит в белом Веничка-отброс
и кто-то в белом венчике из роз.
А музыка шмаляет в полный рост.
А музыка шмаляет в полный рост:
“И Новый год, что вот-вот настанет,
исполнит вдруг мечту твою.
Если снежинка не растает,
в ладони мертвой не растает,
не сцы, товарищ, дважды не убьют”.
(Далее — по-китайски. Часть текста утрачена.)
………………………
Пи Эс. Выходит, что теперь и ты
постиг великий принцип пустоты.
Азбука Брайля
В этом цирке уродов, где сплюснуты лбы,
где глаза вынимают скоморохам и зодчим,
в этом мире расхристанном стоило быть беспощадней и зорче.
Партизаны любви в суматошной войне,
отступаем, сжигая стихи и селенья,
в голубые поля земляничные вне Твоего поля зренья.
Закольцованный страх, вековечный дозор —
ни один не прощен и ни разу не спасся.
Все, что было и не было, — сонный узор на подушечках пальцев.
Это мы — неживой застывающий воск,
простецы-гордецы-подлецы-человеки —
трудно бредим Тобой, нерассказанный, сквозь крепко сшитые веки.
Это Ты, обитатель безглазых икон,
високосное облако, радуга, копоть,
побивающий первенцев, льющий огонь в города и окопы.
Только Ты не забудь, только Ты нам зачти
все, что было до времени скрыто, —
ногтевые отметки, слепые значки на полях манускрипта.
***
Под височной кожей голубой,
словно паучок в аптечной склянке,
в каждом мальчике томится ангел.
Отпустите ангела домой.
Отпустите ангела домой,
напоите горьким сонным зельем,
после
только чтобы в небо головой.
Словно в клетке, легкой и простой,
сделанной из лепестков шалфея,
в каждой девочке скучает фея,
запертая ласковой рукой.
Ласковой отеческой рукой
отоприте золотую дверцу,
вырвите из слабой грудки сердце.
Съешьте сердце. И придет покой.
Рождественская колыбельная
Закрываются глаза окраин.
Ангел держит свечку в вышине.
И шуршит-порхает на экране
яркий телевизионный снег.
В вышине
самолет ползет сквозь облака,
сквозь грозу и радиопомехи,
словно сквозь опущенные веки,
словно сквозь дремучие века.
Спят антенны, провода и мачты.
Гоблины. Пейзане. Короли.
Все мертво на сотни тысяч ли.
Что же ты не спишь, мой бледный мальчик,
там, под слоем тлеющей земли?
Никуда не выйти нам из дома.
Посмотри на ржавый потолок —
вот звезда Тюрьмы, звезда Содома,
а над ней — звезда Чертополох.
Усажу тебя, как куклу, в угол,
сказочкой нелепой рассмешу,
только б ты не слышал через вьюгу
этот белый, белый-белый шум.
Расскажу про тридцать три печали,
муравьиный яд и ведьмин плач.
Как стонали, поводя плечами,
страшными далекими ночами
линии электропередач.
А по корневищам и траншеям,
сторонясь нечаянной молвы,
по костям, по вывернутым шеям
шли скупые мертвые волхвы.
Мучились от голода и жажды,
табачок ссыпали на ладонь,
тишиной божились.
И однажды
забрели в наш неприютный дом.
Сны перебирали, словно ветошь,
пили, на зуб пробовали швы.
Просидели за столом до света,
а со светом — встали и ушли.
Шли тайгою, плакали и пели,
жрали дикий мед и черемшу.
Слушали бел-белый, белый, белый,
белый, белый, белый-белый шум.
Спи, мой кареглазый цесаревич, —
там, в стране красивых белых пчел,
больше не растешь и не стареешь,
не грустишь ни капли ни о чем.
Ведь пока мелькает на экране
мерзлый телевизионный прах —
ангел Пустоты стоит у края,
держит свечку на семи ветрах.
***
Хищная машина неизвестной масти
попыталась убить собаку и скрыться
и этим ранила меня в самое сердце.
Юная и прекрасная женщина ругается грязно,
волоча по ступеням детскую коляску,
и ранит меня в самое сердце.
(Любая мелочь способна убить,
когда живешь на поверхности светлой кожи.)
Каждое утро я хочу разучиться дышать,
но вот что я вижу снова и снова:
маленькая человеческая ладонь
раскрывается,
как цветок или бабочка,
и тут же со скатерти взлетают
все чашки и блюдца
из тонкого, полупрозрачного
саксонского ли,
китайского разве фарфора
и виснут в нагретом воздухе
чужого утра.
(Потом, разумеется,
надо будет придумать себе новое имя
и другой способ жизни,
вырастить, например, жабры,
хитиновый панцирь, алмазные жвала,
написать “Большую элегию”,
воскресить лучшего друга,
сына, любовь, кого-то еще, неважно.)
А сейчас — нет дороже этого жеста,
милый мой Тим Талер.
***
А.Х.
поэт сидит в тюрьме тюрьма сидит в поэте
он по уши в дерьме он хуже всех на свете
он вроде бы убил а может быть ограбил
ах до чего любил играть он против правил
и лето и зима проходят мимо кассы
а в нем самом тюрьма и неизбывный карцер
и не помрешь во сне и заднего не врубишь
над шконкой на стене портрет татьяны друбич
за эту чепуху
за девочку за эту
прости как на духу все косяки поэту
за то что как живой он говорил по-русски
ты отпусти его морозу на поруки
изъяны и пороки нам дуракам прости
оббитые пороги расстрельные статьи
хоть чуточку скости чудовищные сроки
тяжелые стишки
надуманные строки