Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2011
Наталья Смирнова
— прозаик, эссеист. По образованию филолог, долгое время преподавала литературу в Уральском государственном университете. Печаталась в журналах “Урал”, “Новый мир”, “Знамя” и др. Автор книг “Любовные истории цветов и овощей”, “Фабрикантша”, “Женская азбука” и др. В настоящее время живет в Москве, работает в журнале “Story”.Наталья Смирнова
Пальто
Рассказ
Лето шло к осени. Они поужинали возле теплой печки, и Андрей лег читать газеты, а женщины нагрели воды и перемыли посуду.
“Пойду, пройдусь”, — Надежда сняла с плеча полотенце, накинула куртку, вышла из дома над рекой и двинулась вдоль берега прямо на закат. Вначале шла по спутанной траве, потом отыскалась тропинка, такая узкая, словно по ней ходила всего одна женщина. От реки тянуло холодом, над головой зудели комары. Река и тропинка повернули направо, багровый закат остался за левым плечом. На противоположном берегу показалась крепость из кирпича, с зубчатыми стенами, дальше — мавританский дворец цвета бирюзы с тонкой белой колоннадой и небольшими куполами. Закат пронзил его насквозь, казалось, что из окон рвется пламя. Тропинка нырнула в лес, снова возвратилась к реке и уткнулась в пологий берег, где под густыми ветками стояла лодка без весел. Она обернулась на звук — по воде, громко шлепая, шел человек в закатанных по колени штанах и скалился из кудрявой бороды почти до глаз. Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу.
— Весла надо?
Она кивнула.
— Сама поплывешь?
Она опять кивнула. Он вынес из зеленой кабинки весла, вставил в уключины и оттолкнул лодку от берега. На середине реки она поглядела вниз, на ребристое кожаное дно. На дне лежал обрывок веревки. Комары исчезли, стояла странная, легкая тишина — ни ветра, ни птиц, ни насекомых. Ее понесло к левому берегу, и она заплыла под дерево. Вытащив лодку на берег, огляделась. За кустами открылась поляна, на поляне желтел новый деревянный дом.
Она вошла в дом и остановилась. Пахло свежей доской. За столом сидел человек, грыз ручку и теребил волосы, уставившись на белый лист. На спинке кровати висело коричневое мужское пальто, больше ничего не было.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — он поднял голову.
— Ну и наряд у тебя… — Он оглядел свою рубаху без ворота и штаны по щиколотку. — Как у индуса. Как ты ходишь босой по дощатому полу? Покажи ногу.
Он поднял ногу и оглядел свою правую ступню.
— Ты вообще ходишь или нет?
— А что?
— Ничего. Видишь мою?
Она села рядом с ним на лавку и показала ступню.
— Ты своими ногами пользуешься?
Он разглядывал ее ногу с интересом.
— А это что?
— Комар укусил.
— Больно?
— Конечно. Воткнул хобот, высосал кровь. Даже вздулось. Ты что, не узнаешь меня?
— Я тебя знаю.
Он сказал это как-то неуверенно.
— Ну и кто я?
— Моя сестра? — Она покачала головой. — Жена? Мама?
— В глаз получишь за маму!
Он обрадовался.
— Я точно тебя знаю! Точно знаю! Это ты прислала мне пальто?
Он взял пальто с кровати и положил на стол. Погладил.
— Переведи, что тут написано.
— Сделано в Бельгии. Стопроцентная шерсть. Мы с тобой целовались на улице. Ранней весной, дул сильный ветер. Потом из-за угла вышел человек в распахнутом пальто. Ты сказал: “Я хочу такое же, как у него”.
Они помолчали. Он отодвинул пальто в сторону и уставился на белый лист.
— Вот я тут навалял… Проверь. Правильно?
Proshu vernut menia
— А почему на латинице, Сереж?
— Как ты сказала?
— Я сказала “Сережа”.
Он замолчал, что-то обдумывая.
— Напиши, как надо. Я срисую.
— Надо: “Прошу вернуть меня…” А куда вернуть?
— Надо подумать. Это главный вопрос. А ты откуда пришла?
— Приплыла на лодке. Одна старая художница, одинокая, сильно заболела и слегла. Попросила Сашу, она секретарь Союза художников, помочь продать развалюху, а то сад погибнет. Сашка поехала смотреть — хибара на высоком берегу, тарзанка над рекой, внизу байдарочники и те, что на плотах… Песни, костры по берегу. Тридцать соток земли, закаты. Они с Андреем, как увидели, сразу купили и теперь строят там новый дом. Меня позвали вместе пожить, жалеют. Там очень красиво. Не описать.
— Я не смогу тебя проводить, если ты с той стороны реки. Мне нельзя. — Он задумался. — Значит, ты живешь в саду…
— В чужом.
— Как это пишется?
Она написала: “В чужом саду”, он взял ручку, неуверенно обвел буквы. Шрамы на руках были бледными, тот, что на лице, почти незаметен.
— Что ты тут делаешь?
Он в ответ смущенно промолчал, ей снова показалось, что лес вокруг странно немой и бесшумный.
— Не знаю. Может быть, жду?
— Мне пора назад, а то потеряют. Поцелуешь меня? — спросила Надежда. Он покачал головой.
— Ты горячая. Не надо, чтобы ты придвигалась близко.
Она гребла изо всех сил, вглядываясь в противоположный берег. Уже совсем стемнело, когда на берегу забелела рубаха лодочника.
— Хочешь, оставайся ночевать, место есть, — сказал лодочник, забирая весла. — Скоро гроза.
Она помотала головой и понеслась по тропинке в густой тьме, оцарапывая лицо и руки, и с первым раскатом грома ворвалась в дом.
— Ну ты и дрыхнешь, — сказала Саша. — Не спи на закат. Спать на закат вредно. Есть чай с бергамотом, если хочешь. Горячий.
Саша вздохнула и взялась за спицы. На веранде закапало с крыши, и Андрей пошел расставлять тазы и ведра.
Ночью Надежда плохо спала и вздрагивала от раскатов грозы. С утра поехала с Андреем в город — полить цветы и убрать свою квартиру.
— Тут есть лодочная станция? — спросила его.
— Лодочник имеется. Но он больше по другой части. Мужики или в городе на заработках, или пьют. Бабам невмоготу — муж колотит, зарплату не выдают, сын на зоне, хоть топись. Пойдет к лодочнику — он ее к жизни вернет. Баба щипком жива. А лодочник что — лицо кавказской национальности. Врет он, что грек… Откуда на Урале греки?
— Смотри, какая красота, — показала Надежда.
— Тут раньше кино снимали. “Приваловские миллионы”. Теперь художники живут. Да урки иногда наведываются. По-моему, лодочник тут от закона скрывается.
Андрей развернулся в ее дворе. Она выбралась, прихватив букет иван-чая и пластиковое ведро с малиной. С лавки возле подъезда поднялся мужичок и, стянув кепку, улыбнулся лукавой фамильной улыбкой.
— Это ты, Семен?
— Ну.
— Что ну? Держи ведро, пойдем. Давно сидишь?
— Я с Раей. Мы на грузовике. Там он, за домом.
Они сидели на кухне и пили чай с малиной и мятой. Отщипывали бутерброды. Семен толковал, что бурей нарушило коммуникации, потому не позвонили. Дочь Елена собралась поступать в парикмахерскую школу, и надо в городе жить, а снимать не получится — грузовик купили, теперь долги.
— У тебя комнаты три — тебе, Василию и ей. Она квартиру уберет, еду сготовит, приучена. Картошки, свеклы, капусты привезем, к зиме свинью зарежем. Три-то — места хватит? Пусть в одной поживет. Ну?
— Что ну?
— Присмотреть там, чтоб не курила. Не малевалась.
— Я сама курю.
— Бросай, — удивился Семен. — Я пить бросил — грузовик купил. И землю в Гагарке.
— Сем, я не смогу за ней следить. Я за своим не успеваю. Доверяешь ей жить в городе — пусть. Нет — не заводи. За семнадцатилетней мне не угнаться.
— А Василию уже сколько, Надь? — вмешалась Рая.
— Пятнадцать. Он сейчас со спортшколой в Геленджике.
Грузовик с Раей и Семеном уехал, а в квартире остался печной дух. Той печки, на которой они росли с Семкой, пока родители не перебрались в город. Носом землю рыли, чтобы уехать из поселка, чтоб у детей было высшее образование. За четверку отец швырял утюг об пол с криком: “Колбасница!” А Семена пороть было бесполезно. Он еле-еле закончил школу, сходил в армию и дунул назад, в поселок, там и женился на Рае.
Через неделю явилась племянница Елена — штучка на шпильках, со скатанным матрасом. Разложила ножницы и карандаши на письменном столе и села рисовать принцесс с прическами — готовиться к поступлению.
Надежда собралась и снова поехала в чужой сад.
На закате она уже стояла на берегу, высматривая лодочника. Он не появился, она вытащила из кабинки весла, столкнула лодку и поплыла. В желтом доме на том берегу никого не было. На столе белел листок с детскими печатными буквами.
ПРОШУ ВЕРНУТЬ МЕНЯ К ЖИЗНИ В ЧУЖОМ САДУ.
Где она его впервые увидела? В автобусе. Кондуктор развернула карамель и засунув за щеку, причмокнула. Он зашел, хорошо вкрученный, и едва не повалился тетке в ноги: “Голубушка, царица… Ты в свои глаза когда-нибудь глядела? Сирень, только распустившаяся… Ты устала? Хочешь, я за тебя поработаю?
— Оплачиваем проезд, — сказала кондуктор.
— Посмотри на меня еще. Но не строго. — Кондуктор улыбнулась, он стянул шапку и глядел на нее. — Граждане, купите проездной у настоящей женщины! Проскачете жизнь, как на тройке. Он принесет вам эту, удачу… Вот. Мне выходить. Прощай, красавица.
Он вышел, так и не заплатив. Весь автобус улыбался. Надежда вышла следом и, оглянувшись, увидела, как кондуктор, отвернувшись к окну, достала пудреницу и внимательно смотрела в зеркальце. Тетка в ботах “Прощай, молодость”, красный маникюр облез, глаза добрые. Двери зашипели, закрылись, и автобус уехал. Она шла к дому, а он перед ней, насвистывая, руки в карманах. Оба свернули на улицу Мира, он зашел в третий дом, она жила в седьмом.
С утра спустилась за сигаретами, напротив магазина стояли пустые лотки, где распивали. Там сидела компания.
— Дочка, дочка, — окликнул ее краснорожий. — Поди-ка сюда!
Надежда остановилась.
— Тебе сколько лет? — спросила краснорожего.
— 36.
— А мне 37. Сам иди сюда, сынок.
Мужики загоготали, один встал, и она узнала того, вчерашнего, из автобуса. Он подошел близко и шепнул:
— Слушай, купи мне сигарет. Мои закончились.
— С какой стати?
— Да просто так купи. Купишь?
— Подожди тут.
Она вышла из магазина и подала ему пачку. Прошла десять метров и оглянулась. Он стоял и смотрел ей вслед. Она спросила: “Что-нибудь еще?” Он подошел.
— Пойдем к тебе? У тебя глаза, как…
— …сирень, только что распустившаяся…
Он удивился.
— С дуба рухнула? Как бутылочное стекло на просвет. Пошли целоваться в подъезде?
— Иди проспись.
— Запиши мой номер мобильного. Давай руку, я сам запишу.
Она отдернула руку.
— Кто ж тебе мобильник-то дал?
— Мама.
— Иди домой, мальчик. И не забудь выучить географию.
Дверь в желтом доме на поляне, легко скрипнув, открылась. Он переступил порог и улыбнулся мальчишеской улыбкой.
— Приплыла? Круто. Я тут навел справки — никого не навещают. Посещения запрещены. Я тебя точно знаю, видел. А ты меня знаешь?
— Да.
— Ну говори.
— Ты поэт.
— Известный? — Он обрадовался.
— Известный.
— Очень известный?
— Очень.
— И меня все любят?
— Обожают.
— А ты знаешь мои стихи?
— Да.
— Прочти.
Она положила голову на стол и заплакала. Он подошел, прикоснулся к плечу и отдернул руку.
— Ну ладно. Нельзя, так нельзя. Что ты скулишь, как… как черная собака…
— Какая собака? — Она подняла лицо в слезах.
— Ну, есть тут… черная собака. Приходит на поляну, садится посредине и воет так, что тоска…
— Да, — она вытерла слезы. — Она появилась вместе с тобой. Приходила ночью, садилась посреди двора и выла. Дома стоят квадратом, и было сильное эхо. Ты швырял в нее огурцами, мыльницей и гелем для укладки волос. Она все равно приходила каждую ночь. Потом исчезла. Вместе с тобой. Это твоя собака.
— Чего ты такая плакса? Смотри. — Он показал ей листок: “ПРОШУ ВЕРНУТЬ МЕНЯ К ЖИЗНИ В ЧУЖОМ САДУ”. — Вот, навалял. — Он немного подумал. — Хочешь, добавим… “Обещаю стихов не писать…” Что, не надо?
Она зарыдала в голос и опрометью бросилась из дома.
На том берегу ее поджидал лодочник. Борода закрыла лицо, как паранджа, глаза сверкнули.
— Почему взяла лодку без спросу?
— Мне надо.
— Запрещено. Не ходи больше. Еще возьмешь лодку — побью.
— Кем запрещено?
— Дура совсем, да?
— Опять ревела, — вздохнула Саша, увидев ее. — Спишь и плачешь, плачешь и спишь. Садись вишню прокалывать. Колешь булавкой и головкой вытягиваешь косточку. Как у тебя на работе, подписала контракт?
— Уже второй подписала.
Надежда вымыла руки с розовым мылом под железным рукомойником и обвязала голову платком.
— Год ничего не выходило. Я их буровила, как дрель. А весной посыпалось — один с Германией, один с Израилем. В сентябре полетим с директором в Лондон. Все получается. А раньше — ничего. — Она проткнула вишню — по пальцам потек сок. — С тех пор как Сережа умер, все стало получаться… Смотри, руки, как у палача, от этой вишни… Саш, ты пойдешь осенью на курсы? В декабре экзамен.
— Римма тут мне порассказала… — Саша складывала в миску мятые, проколотые вишни. — Ее муж туда ходил два года. На эти курсы. Вначале перестал есть мясо, потом рыбу и курицу. Потом принялся пить воду из-под крана, страшно исхудал. А потом отнес айзерам семь тысяч евро, что они копили на квартиру. Просто отдал и все… Спятил. Ну их, эти курсы… А ты?
— Я пойду. Выполняю домашнее задание. “Управление сновидениями”. Могу во сне назначить тебе свидание. Забегай, you are welcome. Только потом не определить, во сне это было или наяву… А это было наяву во сне. И еще можно перетаскивать предметы туда-сюда. Из этого мира в другой. Даже крупные, типа пальто.
Проколотые вишни напоминали кусочки мяса.
— Андрей говорил, что к лодочнику ходят женщины. Ты их знаешь? — Она поглядела на Сашу.
— Одну знаю, Ирину, из школы.
— Познакомь меня.
— Тут не знакомят. Двери открыты. Стучишь в окно, заходишь. Они про нас все знают. И что ты к лодочнику бегала, Андрею доложили. Так что почирикаете по-женски.
— Я ей скажу — лодочник мне не нужен, мне нужна лодка.
Наутро она уехала домой. Дома сидела Елена, подогнув коленки, рисовала вытаращенных принцесс, щелкала семечки, чисто мыла полы и улыбалась фамильной улыбкой с ямочкой на левой щеке. До третьего сентября, дня отлета в Лондон, делать было нечего. Василий вернется тридцатого, начнется громкая музыка, вечно занятый телефон, раскиданные штаны и футболки, требования жратвы, звонки в дверь в неурочное время, все это мужское. Единственное — он с ней перестал разговаривать. Раньше все рассказывал, а теперь перестал.
Тогда в дом ворвался Сережа. Постучал в дверь, шагнул и рухнул на нее, сказав: “Я тебя нашел. Почему ты мне не звонила?” Прошел в ботинках, сел в кресло и заснул. Был хорошо вкрученный. Она попросила Василия вынести тело в подъезд. Василий посмотрел на спящего и сказал: “Не понесу. Пусть проспится”. Он проснулся через час. Они с Василием кидали друг друга на пол, меряясь силой, а соседи стучали по батареям.
Ночью выла собака, в окно летели вещи, а утром она проснулась оттого, что он кричал в трубку прямо над ее ухом: “Юр, я нашел себе женщину. Настоящую… Имя? Идиотское. Три есть идиотских — Вера, Надежда, Любовь. Какое-то из них, я забыл. — Он тронул ее за плечо. — Слушай, как тебя зовут?”
— Не помню.
Он засмеялся.
— Она тоже не помнит. — Отложил трубку и спросил: — У нас с тобой будут дети?
— Я не дам тебе пить.
— Я знаю, — он отмахнулся. — Давай купим пива. Последний раз.
Она села на кровати и посмотрела — ничего особенного. Шпана.
— Почему это некоторым столько позволено? — подумала вслух. Он улыбнулся и развел руками.
— Это чары. Пошли за пивом. Я один не пойду.
— А это что такое?
Она увидела шрам на запястье. Потом еще один.
— Что это за мрак? Почему весь изрезанный?
— Да это… там… бандиты… Вот. Тихо, не ори. Чего ты такая нервная? Пошли лучше за пивом.
Он выпил пива и потащил ее в гости к какому-то приятелю. Было совсем тихое утро, они пили кофе со сливками на кухне у бородача с ласковым голосом, солнце пробивалось чрез густую зелень на подоконнике, ей на колени осторожно вспрыгнула кошка и, пощекотав руки усами, замерла. Сережа читал стихи. Из комнаты бесшумно вышел сын хозяина, студент, взъерошил волосы и смущенно спросил: “Вы Сергей?” Сел напротив слушать стихи и смотрел так, будто хотел, как собака, облизать ему лицо.
— Ну как?
Все молчали, опустив глаза. Хозяин, вдруг расчувствовавшись, произнес:
— Серега. Если кого бог поцеловал в макушку, так это тебя.
— А она не верит, что я поэт! — Он расхохотался, и все посмотрели на нее.
Утром она, не попрощавшись с Еленой, уехала в чужой сад. Саша куда-то пропала, может, пошла в деревню за продуктами. Она отыскала Ирину в школе, где они красили рамы, и сказала: “Сходи со мной к лодочнику. Он мне не нужен, только лодка. Отвлеки его, сможешь?” Та пошла мыть руки.
Ирина осталась сидеть на пустом берегу. Она переплыла реку — в доме никого не было. На столе лежал листок: “ПРОШУ ВЕРНУТЬ МЕНЯ К ЖИЗНИ В ЧУЖОМ САДУ”. Она зачеркнула “чужом”, приписала другое и уплыла. Третьего сентября улетела в Лондон подписывать договор на поставку лекарств. Елена осталась жить с Василием, и весело улыбалась ямочкой, оттого что в доме громкая музыка, звонки в дверь в неурочное время, раскиданные штаны и требования жратвы.
К Надиному возвращению балкон был заставлен мешками с картошкой, капустой и луком, полы блестели, на стене красовались шварценеггеры, бритниспирсы и лагутенки.
“Надо шторы постирать, — подумала она, — но вначале написать финансовый отчет”. Вечером Елена стригла Василия в ванне и ворковала, а Надя искала перчатки — ведь уже осень.
Спустя два месяца она оглядела пыльные шторы и позвала Елену.
— Я подержу стул, а ты снимай. Надо постирать.
Елена встала одной ногой на подоконник, подняла руки и пошатнулась. Потом пошатнулась сильней и начала валиться боком. Надежда подставила руки, и они упали обе, Елена сверху.
— Что случилось?
— Голова закружилась, — Елена пошла в туалет, и оттуда раздались звуки.
Наутро, когда все ушли из дому, Надежда позвонила на работу Рае и сказала:
— Пусть срочно приедет Семен. Я его предупреждала, что не могу за ней следить. Допрыгались.
Семен вышел от Елены мрачней тучи. Три месяца беременности.
— Я тебя предупреждала, что мне не уследить? Три месяца — это сентябрь. Я была в Лондоне.
— Может, Василий знает?
Надежда позвала Василия.
— Отстаньте от нее. Ей и так плохо. Кинул он ее.
— Кто он?
— Не скажу.
— Нет, скажешь! — закричала Надежда, вскочила и ударила его полотенцем. — Это тебе не шутки! Это человеческая жизнь!
— Человеческая жизнь, — Василий посмотрел на нее, и губы скривились. — Человеческая жизнь… Ты сама что сделала с человеческой жизнью? Ты бы вообще молчала… Куда ты его отправила?
— Я его не отправляла.
— Куда он ушел?
— Кодироваться.
— Зачем?
— Затем. Затем что… у него не было выбора. Если б он умер у меня в доме…
— У тебя, запомни… У тебя он бы не умер.
— Гад ты, Василий, — сказала она. — Ты меня добиваешь.
— Что делать-то? Рая меня с ней домой не пустит, — произнес Семен. — С брюхатой.
— Квартиру снимай.
— А тут-то нельзя? — Семен оглядел высокие потолки. — Я тебе все побелю. Будет как игрушка. Новые обои поклею. Плитку на испанскую сменю, если надо. Ковры повешу, чтоб реву было не слыхать.
— Да? Здорово. А где мои английские перчатки? Крем для лица, карандаш для губ, завивалка для ресниц? Даже Васькины штаны и то пропали. Такая купюра, как десятка, исчезла навсегда. В кошельке просто не бывает десяток. Когда Васька в первом классе вынул из тумбочки деньги и накормил весь класс в буфете, я его из школы пинками гнала, крича, что не буду жить с вором. У Елены за диваном склад моих вещей. Она думает, если у человека горе, он ничего не видит?
— Да она по-родственному…
— Она запирается от меня в моей же комнате. Забери, Сема, свое сокровище, будь так добр. Какая из нее мать, она совсем без башки…
— А куда я ее заберу? Рая не примет.
— Тогда снимай квартиру. А Васька ей с хозяйством поможет, он добрый, и штанов ему не жалко.
— Ты что, — спросил Василий, — отправляешь человека на улицу? Снова? — Лицо у него стало таким, что Надежда замолчала.
В конце мая Семен привез Елену из роддома со свертком. Родился мальчик.
Прошло почти два года, и все осталось, почти как раньше, но немного и изменилось. Семен все возил картошку, белил потолки, а у Василия пробились усы. У железных лотков напротив магазина все так же распивали, а Елена вышла замуж и работала в парикмахерском салоне, иногда забегая их навестить и постричь.
Весной Надя шла с Елениным сыном по улице, сильный ветер дул в лицо, а он держался за ее руку. Вдруг встал и махнул в витрину.
— Ы!
— Чего?
— Ма! — и снова махнул в витрину так сильно, что пошатнулся, едва не завалившись набок. — Ы!
Она присела рядом.
— Не называй меня мамой. В глаз получишь. Твоя мама отлучилась замуж. Чего ты встал? Пошли, некогда, на прививку опаздываем. Это манекен. Ну да, красивый. В пальто. Коричневом. Сделано в Бельгии. Чистая шерсть. Вырастешь, я тебе такое же куплю. Ужас, какая я плакса.
Она вытерла слезы. Знала же, что он здесь когда-нибудь встанет. Сама исправила написанное: “ПРОШУ ВЕРНУТЬ МЕНЯ К ЖИЗНИ В САДУ НАДЕЖДЫ”. Его и вернули.