Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2011
Владимир Некляев
Твои очи как окна больницы
В этой публикации сошлись два знаковых имени.
Имя профессора Михаила Николаевича Руткевича помнят все, кто учился в советских вузах в 60—80 гг.: его учебник “Диалектический материализм” (выдержавший три издания) отличался от всех прочих пособий по этой дисциплине фундаментальностью и глубиной; не всем студентам хватало усидчивости, чтобы его освоить, зато те, кто его проштудировал, и поныне не согласятся с мнением, будто диалектический материализм — воплощение советской идеологической догматики, утратившей смысл вместе с советским строем. Социалистическим идеалам М.Н. Руткевич остался верен до конца своих дней (умер он в июле 2006 г. — на 92—м году жизни); догматиком он не был никогда.
Имя белорусского поэта Владимира Прокофьевича Некляева еще недавно было известно у нас лишь узкому кругу ценителей поэзии, тем более что переводы его на русский язык немногочисленны (хотя вообще—то он переведен на многие языки мира). Но после драматических событий, последовавших за президентскими выборами в Белоруссии в декабре 2010 года, это имя и в России у всех на слуху. Выступив оппонентом и соперником Александра Лукашенко, Владимир Некляев был жестоко избит и похищен спецслужбами; в последний день января его таки отпустили под домашний арест — ожидать неправедного суда.
Поэзия не была главным занятием М.Н. Руткевича: физик по образованию, ветеран Великой Отечественной войны, он всю жизнь посвятил философии. Заведовал кафедрой Уральского государственного университета имени А.М. Горького, создал философский факультет УрГУ, был избран членом—корреспондентом Академии наук СССР, затем руководил академическим Институтом социологических исследований в Москве, кафедрой в Академии народного хозяйства. Руткевич — автор более 400 научных публикаций (в том числе 12 мнографий), руководитель десятков кандидатских и докторских диссертаций. Но, как и многие крупные ученые, по моим наблюдениям, отличался обостренным интересом к разным проявлениям художественной жизни и обладал безупречным вкусом: любил хорошую музыку, живопись, одним из первых прочитывал литературные новинки, о которых вскоре начинали говорить все.
Стихотворные переводы стали существенной частью его досуга уже в преклонные годы. Переводил Михаил Николаевич с украинского и белорусского — с языков, хорошо знакомых ему с детства. При этом выбирал лишь тех авторов и те стихи, которые отвечали его строгому вкусу и выношенным представлениям о высоком предназначении поэзии. Честно говоря, не знаю, публиковал ли он свои переводы раньше, но в “Урале” его первая подборка (между прочим, тоже из Владимира Некляева) появилась в последнем номере 1998 года. А в 2000 году в петербургском издательстве “Алетейя” вышла книга переводов М.Н. Руткевича из украинских и белорусских авторов.
А политика не была главным занятием Владимира Некляева. Даже его эмиграция в Польшу и Финляндию в 1999—2003 гг. была вызвана не столько политическими, сколько стилистическими, скажем так, разногласиями с Лукашенко. Кандидатом в президенты он согласился стать лишь потому, что его авторитет, добытый литературным трудом, мог стать реальным противовесом административному ресурсу “батьки”.
Ровесник Октября М.Н. Руткевич и рожденный в первый послевоенный год В.П. Некляев принадлежат к разным поколениям, у них непохожие судьбы; вероятно, они не только не были, но и не могли быть политическими единомышленниками. Но вот что написал мне Михаил Николаевич в сопроводительном письме, посылая для передачи в “Урал” подборку переводов, которая сейчас предлагается читателю: “Подобно тому, как оппозиция [Василя] Быкова местным властям не мешает считать его одним из великих прозаиков ХХ века не только белорусской, но и русской литературы, поэзия (особенно лирика) Некляева не должна препятствовать считать его тем, чем он на деле является: одним из самых выдающихся поэтов нашего времени”. Это не конъюнктурная оценка: письмо написано в августе 2005 г. Публикация тогда не состоялась — причины сейчас не существенны. Сейчас она — очень ко времени.
Валентин Лукьянин
Твои очи как окна больницы
Твои очи как окна больницы,
Сколько болей за ними, мой Бог!
Нас от воли никто не стерег,
И на росстани наших дорог
Бьют и бьют, не стихая, зарницы,
По следам догоняют громы,
Но мы стали глухи и немы!
В нашем мире, где сникла надежда,
Мы шептались, но знали — что мы
На исходе любви, как тюрьмы!
Каждый день
Тщился вырвать себя из тюрьмы,
И с клеймом блудодея на лбу
Ударялся в разгул и гульбу!
Но в тумане привычной истомы,
Как чужой, сам себе незнакомый,
По ночам возвращался к тебе,
Как кипящая магма в изломы.
Но остаться не мог. Видит Бог,
Что пытался, хотел, но не смог!
Как больница, глядишь ты ночами,
А на росстани наших дорог
Вспышки молний молотят цепами
Связки роз, что были снопами
У твоих поразбросаны ног!
Снежное утро листопада
Снежное утро последнего дня листопада,
Первые вздохи неосмелелой зимы,
Даль впереди…
Стены и лестницы сзади…
Не озирайся, любимая, это не мы.
Это не нас на лестницах ждала измена,
Это не мы среди стен, как с немою немой,
Это не нами враждою возведены стены, —
Ты не пугайся, любимая, это не мы!
Это в пору, когда медом набралися соты,
Молнии гаснут, уже отзвучали громы,
Нежданно над утром,
над ветром,
над снегом с листвою
Призраки наши проплыли. Но это не мы.
Зверь
Помни всех — никого не помни
По пути в никуда,
Только ты, что проходишь по полю,
Не оставляешь следа..
Знай про все — ничего не ведай,
Коль идешь наугад.
Только ты, что проходишь без следа,
Не подашься назад.
Посреди суеты и безверья,
Меж безладья всего
Ты один восторгаешься зверем
За повадки его.
Рулетка
Свои убийцы есть средь всех убитых.
Нет — у него. Он на крестах и плитах
Читает имена. Он ищет — где угодно,
Средь всех имен одно.
И ежегодно
В тот самый день качает на ладони
Тяжелый пистолет. И острый холодок
Пронзает душу. Сердце глухо стонет.
Деревенеют пальцы. Щелкает курок.
Потом всю ночь справляет день рожденья
И пьет до полного забвения за то,
Что снова выпало счастливое везенье:
Единственный патрон в обойме — не его.
Пруд
Я босым пройду по следу
До межи, где темный пруд…
И настанет день последний,
Там меня уже не ждут.
И в далекой той сторонке,
Где забуду всех родных,
Не заплачу я о женках,
О любимых, о своих.
А по ком же размечтаюсь
На меже, где темный пруд?
А по той, кого не знаю,
И не знаю, как зовут.
По одной, что не приметил,
Той, что век не целовал,
По единой, что не встретил,
Той, что встретить Бог не дал.
Один
Чужой чужим — они за своего,
Не свой своим — они пошли с чужими.
Не путайся ни с теми, ни с другими,
Коль ты один — ты больше одного.
На небе — птичка,
Рыба — в глубине,
Далекий путник в незнакомом крае,
Коль ты один — ты не потратишь дни
На то, чтобы познать законы стаи.
Коль ты один — однажды ночью ты,
Заметивши мгновенный след кометы,
Постигнуть сможешь тайну пустоты,
Из коей Бог соткал все тайны света.
Коль ты один — ты божьей ткани нить
В ушко иголки словишь и, быть может,
Пустое станешь ткать, пустое шить, —
Коль ты один,
Коль в этом Бог поможет.
***
Точит сточенное моль,
Копит труху про запас.
Перетерпеть — это боль,
Перемолчать — это час.
Вырваны пальцы с узлов —
Локти не дать бы связать.
Некогда выпадет вновь
Голосу голосом стать!
Ну, а не выпадет — что ж:
Смена значений и вех.
Пусть себе капает дождь,
Пусть себе хлюпает снег.
Перевод с белорусского Михаила Руткевича