Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2011
Переступая порог
Татьяна Снигирева. Поводырь глагола. Юрий Казарин в диалогах и книгах. — Екатеринбург: Изд—во Урал. ун—та, 2010.
К монографиям, посвященным творчеству современных провинциальных авторов, литературная общественность часто относится с подозрением. Надо сказать, что такое отношение небезосновательно: нередко такие книги служат вполне низменным и утилитарным целям, далеким от подлинных благородных задач литературоведческой науки. Есть даже прецеденты, когда самоназначенные “живые классики”, “академики поэзии” и т.п., ничтоже сумняшеся, просто нанимают себе “интерпретаторов”.
Книга профессора Уральского университета Татьяны Снигиревой, посвященная творчеству екатеринбургского поэта и ученого Юрия Казарина, — совсем из другой серии. Здесь мы имеем дело с искренним и заинтересованным проникновением в творчество поэта, с попыткой разобраться в направляющих это творчество интенциях.
Первое, что следует отметить, — уникальность жанра книги, который синтезирует в себе научную монографию и книгу диалогов. Такое сочетание позволяет постоянно менять исследовательский ракурс. Причем переходы между столь, казалось бы, различными жанрово—стилевыми формами всегда выглядят ненатужно и органично. Монография как бы “ныряет” в диалог, когда для этого появляются сюжетно—смысловые предпосылки, и столь же оправданно “выныривает” из него. Свободные размышления героя в ответах на вопросы автора уравновешиваются последовательной и четкой научной структурой книги. Таким образом, в сферу внимания автора попадают не только особенности поэтического мышления Казарина, но и семиотика его поведения, о которой гораздо трудней было бы говорить без живого контакта автора книги с ее героем. Кроме того, найденный Т. Снигиревой новый формат представляется весьма перспективным в плане движения литературоведческой науки к большей свободе и личностной “проявленности” ученого в тексте.
Отметив “выверенное отношение Казарина к своему таланту”, Т. Снигирева с той же выверенностью отнеслась и к разговору об этом таланте. В частности, это проявляется в продуманности вопросов, задаваемых автором поэту. Причем позиция спрашивающего неизменно активна: исследователь позволяет себе не соглашаться с высказанными собеседником тезисами, и несогласие это (как, впрочем, и согласие) всегда четко аргументировано. Поэтому нужно сразу же отметить, что диалоги между поэтом и исследователем никак не сводимы к интервью, хотя внешне могут его напоминать. Это именно диалог, беседа, разговор по душам, теплота и энергетика которого усиливаются и тем, что участники его много лет знают друг друга, являются друзьями и коллегами. Непосредственность разговора (тонко маскирующая его выстроенность и подготовленность со стороны спрашивающего) значительно размывает границу между автором, героем и читателем, у которого временами возникает эффект непосредственного присутствия при беседе.
Что касается собственно научной составляющей книги, то анализ казаринского творчества в монографии четок и нагляден. Прослеживается эволюция его поэтического мира, выделяются концептуально важные для поэта бытийные, пространственные и иные оппозиции (Европа — Азия, столица — провинция, материальная география — “атлас души”, стихи — проза и др.), при этом демонстрируется сложный, нелинейный характер этой оппозиционности. Да и в целом книга полна множеством тонких и точных наблюдений над спецификой поэтического и философского мышления поэта. Автор монографии затрагивает и анализирует заветные мысли Казарина о “поэтическом самоистреблении”, о разделении поэзии и литературы, такие базовые понятия, как “сценарий жизни”, “поэтологический сценарий” и т.д. Мир поэта постигается автором в его целостности, уделяется внимание преемственности книг, стихов, смыслов, базовых концептов. “Я из тех стихотворцев, которые всю жизнь свою пишут одну книгу…” — говорит о себе Казарин.
Одной из важнейших категорий, о которых идет речь в книге, становится категория жанра. Осмысляя жанровую природу творчества Казарина, исследователь исходит из справедливого утверждения, что “значимость книги стихов как особого жанрового образования, вне зависимости от ее издательской судьбы, для Казарина подтверждается, прежде всего, его поэтической практикой”. Другим определяющим для методологии авторского исследования тезисом становится следующее утверждение: “В типе и способах составления книги стихов Казарин, ориентируясь на классику данного жанра в русской поэзии 19—20 веков, выявляет свою творческую индивидуальность”.
Анализ, который производит Т. Снигирева, во многом направлен на выявление глубинной семантики той или иной структурной детали книги Казарина. С этих позиций исследуются такие параметры, как наличие посвящений и эпиграфов, названность / неназванность стихотворений, сюжетика и “сценарность” стихотворной книги и др. Внимательно прослеживаются различные способы и приемы реализации художественного единства лирической книги как особого жанра, являющегося “единицей авторского мышления Казарина”.
Очень точно определяется Татьяной Снигиревой специфика индивидуальной интонации поэта: “Именно из совмещения несоединимого — поэтики метафизического и метафорического оксюморона и поэтики тождества — рождается казаринская интонация, которая с годами становится всё сдержаннее и горче”.
Оригинальным открытием автора становится выделение в творчестве Казарина “волчьего текста”. Обращение к образу волка глубоко мотивировано авторской сверхзадачей “описать поэзию Казарина как эстетическую целостность особого рода в ее специфическом, резко индивидуальном проявлении”. Как раз образ волка “в поэзии Казарина становится особым текстом… и связан не только с проблемами динамики его поэтической мысли, но и с проблемами личной идентификации поэта”. К тому же “именно в волчьем тексте” более всего обнаруживается его <Казарина> “русскость”, в стихе являющая себя в хитросплетении традиций”. Анализ “волчьего текста” очень целостен и последователен: даются мифологические коннотации, связанные с образом волка, далее декодируется культурологический пласт “волчьего текста”, и всё это происходит в непосредственной проекции на конкретные стихотворения поэта.
Отдельного разговора удостоены “Каменские элегии” — новая поэтическая книга Казарина, демонстрирующая изменение качества лирической исповедальности поэта. Истоки этого неявного, но ощутимого изменения казаринского мирочувствования уловлены автором очень чутко: “В “Каменских элегиях” осуществлен возврат к безусловным основам жизни (небо, вода, земля, огонь), дающий наслаждение от самой возможности их нового поэтического называния”. “Каменские элегии” определяются как “книга автоидентификаций”, “что влечет за собой появление мемуарно—дневниковой интонации”.
Уделяется в книге внимание и научным работам Казарина, и его дневниковой книге “Пловец”. Отмечается тесная концептуальная связь поэтологии Казарина с его поэзией: “Каждая новая книга Казарина—поэтолога — это мучительные поиски определения того, что есть подлинная поэзия, какова ее роль и роль ее творца в мире”.
Говоря о поэтическом контексте поэзии Казарина, исследователь обнажает “сам механизм перехода одного поэтического сознания в другое”, перечисляя ряд характерных для поэта приемов взаимодействия с поэтами—предшественниками. Среди приемов, осуществляющих этот переход, называются и “цитирование без кавычек”, и “лирическая вариация / осмысление” творчества предшественника, и стилизация.
Книга “Пловец” анализируется в контексте жанра записных книжек, еще раз подтверждая особую роль именно жанрового анализа в данной монографии. В “Пловце” выявляются как общие смысловые пласты, так и частные приемы моделирования из внешне должного быть эстетически “непричесанным” текста — текста, сделанного внутренне весьма жестко и определенно”.
Таким образом, в “нетрадиционной” монографии Татьяны Снигиревой прямое поэтическое слово Казарина (а стихов его в книге цитируется более чем достаточно) обрамляется свободными (но незримо “регулируемыми” автором) рассуждениями поэта, обрамляемыми, в свою очередь, авторским словом, несущим исследовательские интенции. Такое построение придает монографии объемность, стереометричность, многоплановость — и дает новый импульс к многомерному осмыслению творчества Юрия Казарина.
Константин КОМАРОВ