Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2011
ЧЁРНАЯ МЕТКА
L’ENFANT GRINCHEUX
Андрей Аствацатуров. “Скунскамера”. — М.: “Аd Marginem”, 2010.
Начать придется издалека. В 1885 году японский филолог Цубоути Сёё провозгласил принцип “сядзицусюги”, в дословном переводе — “отражать, как есть”. А поскольку писатель в состоянии адекватно отразить лишь себя любимого, закономерно родился новый жанр — эгобеллетристика (на языке оригинала — “ватакуси сёсэцу”).
Россияне, должен заметить, тоже не лаптем щи хлебают. На упомянутом поприще не без успеха подвизались и Довлатов с Лимоновым, и иные прочие, имя им легион. Но пуще других отчего—то повезло Андрею Аствацатурову с “Людьми в голом”: дружные аплодисменты критиков и номинация на все мыслимые премии.
Если помните, около года назад правительство Москвы объявило “Людей…” образцово—показательной словесностью. Столичная мэрия всегда отличалась нетрадиционной эстетической ориентацией — один Церетели чего стоит… После такой похвалы любой уважающий себя литератор умолкает, хотя бы на время. Однако наш герой оказался не лыком шит и тут же изваял сиквел — к вящей радости чиновных меценатов и на страх просвещенной публике.
Назвать опусы Аствацатурова романами означало бы сказать незаслуженный комплимент. Ибо формальные признаки изящной словесности здесь напрочь отсутствуют: сюжет издох в эмбриональном состоянии; композиция откровенно лоскутная, клиповая; стиль балансирует между анекдотами про Вовочку и школьным сочинением… Впрочем, что придираться к мелочам? Гегеля еще никто не опроверг: форма и содержание диалектически едины, — а сказать—то г—ну сочинителю ровным счетом нечего. Учеба в школе, учеба в университете, работа в том же университете — вот и весь его жизненный багаж. Если в первой книжке Аствацатуров заполнял пустоты старательным пересказом Довлатова, то теперь пересказывает самого себя. Результат изначально предсказуем: тень тени, клон клона. Никак не больше.
“Жизнь — это не стрела, не путь из пункта А в пункт Б”, — утверждает А.А. Но раз за разом обреченно проделывает один и тот же путь из университетской аудитории на тусовку. И то, и другое обрыдло до жестокой изжоги. Единственная отдушина этого ступорозного бытия — воспоминания о детстве. Тогда можно было отважно плюнуть в окно, самоотверженно написать на портфеле одноклассницы “дура” и геройски бросить в лицо родителям запретное “жопа”. Весь нынешний экстрим — курение в неположенном месте. Большего себе позволить нельзя, ибо продуман распорядок действий. Любое отклонение от маршрута “пункт А — пункт Б” пугает. Герой боится декана, хулиганов, самолета, досмотра в ночном клубе и проч. А необходимость произнести вслух фамилию “Жавно” и вовсе повергает паренька в панику. Детские мемории несколько утешают, но это плохой транквилизатор: и в нежном возрасте все было далеко не безоблачно.
Небезызвестный ворон доводил Эдгара По до обморока мрачным рефреном “Nevermore”. Примерно то же самое проделывает с читателем Аствацатуров. Только мантра у нашего чуда в перьях не в пример проще: дер—рьмо! И в детстве, и потом…
“С утра воздух комнаты был насквозь пропитан молоком, и на маленьких столах нас уже поджидали большие чашки с горячей тошнотворной жижей. Молоко вызывало у меня рвотные спазмы, и, поднося чашку ко рту, я всегда до смерти боялся, что меня стошнит. Давясь от отвращения, я пытался отпивать маленькими глотками, испуганно косясь на мерзкую пенку, плавающую на поверхности, тошнотную, липнувшую к губам”.
“Мне вдруг сделалось очень скучно. Окружающие показались страшными дураками, но это меня нисколько не радовало, а угнетало”.
Учителя безнадежно тупы, студенты непроходимо безграмотны, депутаты Госдумы сродни коню Инцитату, от молока и вовсе тошнит… Дер—рьмо!
В отличие от дерьма метафизического, реальные экскременты для А.А. — предмет неиссякающего интереса и постоянного осмысления. Добрая треть событий “Скунскамеры” происходит в сортирах — то в школьном, то в университетском. Объявление о залповом выбросе фекальных вод невзначай становится для героя фетишем (“сохранил его и потом многие годы всем показывал”). А как вам такой пассаж?
“Я как всегда задумался о своем и слушал Ларису Палну вполуха. До тех пор пока она не дошла до слов: “И вот Иван—царевич собрался в путь. А хлеб в ширинку завернул”… Я… представлял себе, как бы это все выглядело в жизни. Как Иван—царевич с трудом запихивает круглый хлеб себе в ширинку, и его штаны топорщатся спереди. Он куда—то идет, к каким—то древнерусским стрельцам, достает из штанов хлеб, чтобы их угостить, и они начинают есть из уважения к нему, к его царскому званию, но с гримасами отвращения на бородатых физиономиях”.
Копролалия лежит в основе авторских неологизмов (“толстожопить”, “полупопие”), на ней же замешан и здешний, с позволения сказать, юмор. Гэги Аствацатурова до того незатейливы, что вполне могут конкурировать с “Comedy Club’ом”. Морской свин навалил на стол кучу. Очень смешно. Африканец написал в сочинении “героически срался за родину”. Еще смешнее. Профессор—математик провалился в канализационный люк. Ну, это уже посильнее, чем “Фауст” Гете…
Вот так мало—помалу складывается образ рассказчика: 40—летний мальчик, намертво застрявший в препубертате, беспросветно нудный, до икоты перепуганный, с болезненным интересом к фекальной теме (доктор Фрейд, хоть на минуту встаньте!) и застенчивым ребяческим матерком на устах… Самое любопытное, что этот типаж время от времени принимает байроническую позу и начинает претендовать на роль enfant terrible. В “Людях…” герой самонадеянно сравнивал себя с ядовитым грибом среди съедобных, в “Скунскамере” вполне серьезно приписывает себе “ярость одиночества”. Бросьте этих глупостей, как говорят в Одессе. Яда в текстах Аствацатурова не больше, чем в детсадовском кипяченом молоке, а ярости ровно столько, сколько в прошлогоднем отрывном календаре. Enfant — с этим нельзя не согласиться. Но отнюдь не terrible, ибо не дотянул, а grincheux — брюзгливый. И проза у него соответственная: выше ушей не прыгнешь.
Впрочем, окололитературным мидрашам кто ни поп, тот и батька. “Современная русская литература стала больше на одного писателя, писателя, который играет с текстом не в чужие, а в свои собственные игры”, — утверждает Т. Злыгостева. Ой ли? В подобные игры уже не первый год играют и Малатов (кстати, несравненно более способный имитатор Довлатова), и Кетро, и Саломатина, — благо издатели наши давно и прочно попутали лытдыбр с беллетристикой. “Скунскамера” — хорошая инвестиция в современную литературу”, — настаивает А. Акминлаус. Отчего унылый анамнез возведен в ранг шедевра? Нет мне ответа…
С японцев я начал, ими и закончу. Ватакуси сёсэцу в считанные годы приелась им до оскомины, и литературным эксгибиционистам пришлось в спешном порядке осваивать детективный жанр. И русских эгобеллетристов не минула чаша сия (см. лимоновский “316, пункт “в”). Но Аствацатурову даже такая переквалификация не светит — с его—то фатальным неумением выстроить сюжет…
Александр Кузьменков