Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2011
УЧЁНЫЕ ЗАПИСКИ
Цветистая нехристь
Размышления о романе Елены Колядиной “Цветочный крест”
Как заметил один из критиков, имея в виду присуждение Букера “Цветочному кресту” Елены Колядиной, такого скандала не было давно. Ну так примемся, это ли не повод отыскать рукопись в Интернете. Точно, с первых букв нас ухватывают за… кху, кху… за что же? А наличествует предметец — афедрон… что есть, по автору, благообразное наречие подперделки, подбзделки, срачницы, жопы и охода. Вот такие у Елены Батьковны средства производства. Манда, лядвии, елда, уд, муди и реестр.
Вкратце сюжет. Семнадцатый век, в Тотьму прибывает иерей отец Логгин с намерениями самыми благочестивыми. На исповедь угадывает Феодосия, пятнадцатилетняя дочь богатого солепромышленника, священнослужитель находит объект миссии — возвысить рабу Божию в терем духовности. Итог достаточно бесхитростных коллизий: батюшка отправляет ее на костёр, обвинив в колдовстве.
Наговорено о произведении столько, что уже и неловким становится повторять общие места. Отсюда о первом впечатлении. Надуманность истории, затеянной, похоже, ради радостного и, надо воздать справедливости, игристого словоблудия, представляется столь наглядной, что после трети текста интерес, вызванный в первую очередь необычным языком и стертый, унимается совсем. Стряпанье лексики достигает той степени, когда гасятся надежды на характеры, усвоение метафизических построений. Количество сорных эпизодов столь навязчиво, что недоумеваешь — недержание? Сама идея, которую Колядиной, предполагается, приходится защищать обилием залихватского эвфемизма, нарочито лубочной формой, становится смехотворной — извините, вызывающей соболезнование — по отношению к автору, потому как естественным образом приходит подозрение о “фантомных болях” у самой сочинительницы. Притом забавляет, что иные метят текст как эротический, а то и порнографический. Что здесь эротического, любопытно, откуда взять эмоции, когда все похотливые казусы непременно сопровождаются бздениями и всяческими миазмами.
Отслежены исторические нестыковки уже довольно, да и нет нужды, ибо очевидно с первых строк, посягательство на соразмерность здесь укорочено уже главной идеей — баловством, игрой. Собственно, заявлено: веселая галиматья. Причем в публикации в журнале “Вологодская литература” это выведено в подзаголовок, в отличие от варианта, предложенного на конкурс, — здесь поставлено в конец рукописи. Кстати заметить, именно эта дотошность при практически объявленной профанации настораживает в пользу автора. Впрочем, площадка для нареканий столь обширна, что испытываешь веселую обиду, которая случается при всякой игре, когда не ясно, над кем потешались.
Но это первое впечатление. И потом, дорогие мои, — испытываешь чувства, вот закавыка.
И вдруг вспомнилось, как Бернстайн, пытаясь разобраться в истоках величия, красоты музыки Бетховена и разбирая ее, пришел к выводу, что в элементах его сочинения не имеют признаков гениальности, и далее дает заключение, что дело здесь — в истинности. Приходят размышления…
Выявляются два момента, куда на этих страницах можно притянуть общие доводы. Назначение букеровским комитетом первой премии подобному роману и суждение, которым по этому поводу инициировал Александр Гаврилов, эстет, блистательный знаток и интеллектуал, приятный во всех отношениях человек, дискуссию на “Снобе” в Интернете.
Суждение. “Одна из главных проблем, которые стоят перед нами сегодня, заключается в том, что мы как сообщество людей, говорящих по—русски, не можем двигаться вперед в историческое будущее, потому что у нас нет никакого исторического прошлого. Система координат национального сознания — одна из самых важных вещей, которые вообще есть у социума… В тот момент, когда писатель, тем более отмеченный одобрением профессионального сообщества, демонстрирует полное безразличие к подлинной сути истории, мы оказываемся в пространстве, лишенном каких бы то ни было координат”.
Зацепило, пошла томиться мысль: а в каком вообще пространстве мы живем?
Многое можно простить Сорокину за “День опричника”, однако приходишь в изумление, когда в аннотации одной из книжек обнаруживаешь о сем муже: “Великий писатель Земли Русской”. Ну, скажут снисходительно, таковы реалии времени… От души веселишься, когда один уважаемый академик с экрана склоняет всячески олигархов и, вставая, заканчивает гневную тираду извинениями: “Спешу на чествование”. Кого, было спрошено. Отчаянно конфузясь, академик не нашелся покривить и назвал имя одного из субъектов, — “Знаете, в жизни—то они милейшие люди”. Обозначьте координаты.
Бытие определяет сознание, которое призвано, исключительно чтоб устроить бытие. Симулякры, стало быть. Аналитики твердят о нарастающих признаках варварства, начиная от знаменитого российского патернализма и всей иерархии власти до “антропологических техник” — пирсинг, прически, татуировки.
“Колядина… уводит нас от действительной работы с парадоксальными формами российской духовности”. Ну что ж, поехали по тексту. Толпа и игрушечный, оказавшийся бесполым (читаем, бесплодным), идол — “толпа дружно рухнула ниц с той же страстной верой в необходимость валяться в снегу, с какой только что верила в богоугодность таскания Иисуса над головами”. Притча в главе “Сказочная”: “Уломским блохам — царь не указ!”. Чудь шахтная, в вечной тьме прозябающая, которая запросто смахивает и на народ (на людей, прямо сказано), и вместе на маргиналов, — вполне близко реальности, когда, например, напористые и своеуставные диаспоры хозяйничают. Кажущаяся на первый взгляд неуместной тема с соляной скважиной — здравствуйте, наша сырьевая вассальность. И табак—то, сиречь наркотик, приуроченный к скоморохам, то бишь шоубизу, леший и русалки — разумеется, гламур—элита. А нарочитая мешанина современных словечек и архаики, троп, каверзный, афедронический, высмеивающий уже само явление псевдосвободы язык — не проекция? Между прочим, Логгин — явно играет автор компьютерной атрибутикой; замысловатые фонемы, общий курьез — Интернет витает (не удивлюсь, если интернет—сообщество широко воспользуется ядреными придумками писательницы). Собственно, нагромождение до тошноты мехирей, межлядвий, дрочений не прямая разве ссылка на безудержный гедонизм, азартно поощряемый, гой еси, телеэкраном и дисплеем? Многие с ходу отмечают: готов по существу сериал, потому как все события романа ловко покрывают стандарты нашего драгоценного мыла.
Сама идея мессии, вообще говоря, вдруг оказывается странной. Никто, видите ли, не догадался, как жить (бараны, паства), — пришел некий, научил. И что вышло? Однако взглянуть невзначай, до сих пор атавистичны, вертеп налицо. Загадочно, не правда ли, отчего—то при чтении других сочинений подобные мысли не приходят. Но самое каверзное, что суждение Гаврилова на самом деле виртуально безупречно, однако бездейственно, когда смотрим остальных номинантов Букера… Наконец, первое впечатление, ничуть не светлое, которое при внимательном взгляде имеет свойство обратиться в проникновенное, становится демонстрацией поверхностного, внушаемого нам всячески отношения к жизни. Такие уроки вообще—то делаются талантом… Очнулся. Елки—палки, Елена—то свет Колядина экое надо мной вытворяет, какие окаянные подтасовки! Вот тебе и “бабская литература” по определению Александра Гаврилова же.
Психофизиологи вовсю твердят о влиянии на восприятие темпа. Информация стала лаконичней. Сергей Соловьев и Игорь Волгин в передаче о Толстом с упоминанием “Анны Карениной” щеголяли друг перед другом, горячо употребляя “самый” и “великий”. Оппонент, молодой и успешный философ и математик, не применил этих определений ни разу. И как ни авторитетны были бы радеющие имена, молодого человека, относительно рационального, циничного, не берет та любовь, и отталкивает даже не суицид, это ему как раз щекотливо, ибо способно быть модным, а темпоритм жизни. Не станем забывать, детективы усваиваются легко, в том числе оттого что темп адаптирован, — телевизор упоминать не совсем даже удобно. Если брать “Крест”, то ход самой истории вполне соразмерен современной рецепции (посмотрели друг на друга — искра, химия, в постель, очень актуально), другое дело, повествование перенасыщено стилевыми излишествами. Не “действительная работа”?
Колядина—то, выясняется, расторопна. Она именно “приводит” к российской (без)духовности, и никакая здесь не парадоксальная форма, а удобная власти. Все ругают ящик, уже майора Евсюкова объявляют воплощением экрана. Наши же властители грозно твердят: замечательное телевидение. Настаивают: кто не понимает — неудачник. Думающая Россия имеется в виду? В итоге запутались: только было договорились до “гуманной полиции”, грянула Кущевка. Манежная площадь вызвала чуть не истерику, и понятно, ибо это уже симптом бунта — стало быть, ужесточение. Наш Торквемада, отец Логгин, никого не напоминает, Ходорковский не маячит? И вообще, замысловатая и двуличная духовность колядинского иерея разве не аллюзия?
В революцию семнадцатого все до основания разрушили, о координатах не помышляли (собственно, и теперь историю кромсают только так), а какая литература сложилась! На фоне этого следующий отсчет предлагаю. Существует премия “Большая книга”, самая денежная, значит, престижная. Отсюда отважусь на такое предположение: этот конкурс в наибольшей степени призван отобразить литературный потенциал нации. Так вот, если бы по факту пятилетней практики довелось услышать, что и на самом деле премия отражает потенциал, смело можно было б считать это оскорблением русской нации.
“Все бросились потреблять бездумье”, — сетует Александр Феликсович. Так вы в жюри “Большой книги” присутствуете и на передаче “Культурная революция”, посвященной как раз этой премии, с пафосом поддерживаете — сидя рядом, заметим, — господина Бутова, главного сепаратора в первичном отсеве, которого, к примеру, Поляков, сам член жюри БК, куда как специалист, укалывает “тенденциозностью”. А подводя итог дискуссии, умный и компетентный во всех отношениях Швыдкой заключительную тираду делает непривычно неловко. И неизбежно тюкает в висок: живя в столичном благолепии, вольно придумывать эстетского характера координаты, что—то выбилось — караул!
Нет осей — растерзаны, вот уж действительно “разруха в головах”. Не может быть в стране с чудовищным расслоением, несправедливостью, идеологией, при которой “поиск идеи — забава”, однозначных критериев для литературы, перевернутая действительность рождает непредсказуемое искусство (наш мэтр это отчетливо имеет в виду)… Андрей Белый, Велимир Хлебников тем временем стали каноном. Ибо не разменивается талант.
Предлагаю эксперимент: берем у шести номинантов на Букеровскую премию сезона по одной произвольной странице, лишив ее имен и прочих знаковых величин. Прочитав, вы, думаю, не разберете авторства по крайней мере в трех случаях. Колядина безоговорочное исключение.
Ну да, оперировать “талантом” занятие рискованное, что ж, давайте будем скромней. В пространстве, где правят медийные идолы, то есть служащие вкусам массы, выходит, стереотипу, всякое отличие имеет цену. Одаренность тем паче. Не признать таковую у Елены Колядиной представляется, извините, неприличным. Мастерство уже в определенном поле — на потешном и юродском художества просто прут — напор, упоение, кажется, доходящее до экстаза, настолько очевидны, что все практически признают минимум бойкое перо. И отметим, те, кто на стороне автора, слово “талант” применяют смело, что не всегда характерно при положительных отзывах. Собственно, и на серьезном, глава “Блаженная” к примеру, — с нашим автором что—то сделалось, песни пошли прелестные, глазу благостные. А к концу, на Кресте какие вышивки!
Возможно, в определенном смысле тут и удача, но по нынешним временам таковая стоит и таланта. А может, все—таки и сообразительность? Не это ли жюри в том числе имело в виду?
Некоторые разглядели в демарше Букера жест отчаяния и полагают, что следующий год даст стоящий выбор по принципу маятника. Хочется верить, но механизм видится другой. Нынешняя идеология, результат которой безнадежность (статистика неумолима), ориентирует человека, промышляющего составлением фраз, текстов, исключительно на премиальный успех. И Колядина дает урок, который состоит в решительности, озорстве, — это, собственно, тоже прерогатива таланта. Инициировать в пространстве безверия — дело великое.
Букер с “Крестом” дельную акцию в этом ракурсе учинил. А сокращать, отбирать занятие несложное и пристойное — проблема, когда придумать нечего и неохота. Критики—то верно ершат мадам Елену, указывая грехи, принуждая думать. Действительно, растрепать бы рукопись хорошенько да посидеть без самолюбования — лучше бы допустить опытного профессионала, — вот и имели б на загляденье вещицу. И глядишь, пошла писать губерния.
А если рассуждения хоть в некоторой степени имеют основание, разве не стоит, господа, в нашем—то услужливом благоразумии давать такого рода изделиям престижные премии?
Виктор Брусницин