Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2011
Андрей Юрич
– прозаик, журналист. Родился и рос в Якутии. Закончил Кемеровский государственный университет по специальности “журналистика”. Живет в Кемерове, работает главным редактором городского web-портала. Лауреат премии им. В.П. Астафьева (2004 год). Публиковался в журналах “Врата Сибири”, “Огни Кузбасса”, “Октябрь”.
Андрей Юрич
Ржа
Роман
(Журнальный вариант)
1
— Это джунгли!
Алешка посмотрел вокруг.
Вершины сопок тихо розовели в стеклянном небе. Над ними, как жук на нитке, закладывал длинный вираж гулко жужжащий “кукурузник”. Ягель и мохнатые веточки “зассыхи” у Алешкиных ног исходили прелым ароматом. Тонко звенело комарье.
— Да ну, на фиг, джунгли! — сказал Алешка. — Тут прерия! Индейцы в прерии живут! Я в книжке читал.
Он взглянул на своего друга большими черными глазами в пушистых ресницах.
— Дурак! — снова сказал ему друг Пашка, такой же черноглазый и круглолицый. — Если в прерии, то лошади нужны! Ты где лошадь возьмешь? У тебя есть? А в джунглях только лук нужен!
— Я не умею делать лук, — смущенно сказал Алешка и посмотрел на поцарапанные носки своих резиновых сапожек зеленого цвета.
Он сидел на сухой травяной кочке, вытянув ноги, и рвал зассыховые ягодки. Они блестели и катались в ладони, как дробь.
— Это проще, чем лошадь! — съязвил Пашка.
Он сидел напротив на кочке поменьше. Она была сыровата, и сквозь штаны к Пашкиному заду постепенно подбирался холод.
— А может, пусть будут лошади? — робко спросил Алешка.
— Ты чо, как маленький… — Пашка вздохнул. — Ты пойми — так неинтересно. Должно быть только то, что есть.
— Ладно, я папу попрошу, — сказал Алешка. — Он умеет делать лук.
— Попроси, — кивнул Пашка.
Они встали. Пашка отлепил от задницы промокшие штаны. Алешка кинул в рот горсть ягод, пожевал, проглотил пахучий сок, остальное выплюнул. Потом еще раз плюнул. Слюна была фиолетовой.
— Губы черные? — спросил он.
— Черные, — сказал Пашка. — Не отмоешь.
Они засмеялись и пошли сквозь кусты карликовой березы в сторону розовых от солнца пятиэтажек, которые издалека выглядели набором детских кубиков.
На следующий день мальчишки встретились под собственным домом. Они были соседями. Пашка жил в первом подъезде двухэтажного двенадцатиквартирного дома, Алешка — в третьем, последнем. Длинный деревянный дом стоял на сваях и был обшит по цоколю досками. Там внизу, между ошкуренными стволами свай, на обмотанных толстой алюминиевой фольгой трубах канализации и отопления, был один из их “домиков”.
Они поздоровались и помолчали, глядя на улицу сквозь щели в досках. От свай пахло опилками.
— Чтобы сделать лук, нужно хорошее дерево, — начал Пашка. — Верба не пойдет. Лиственница слишком твердая…
— Я спрашивал у папы, — продолжил Алешка. — Он обещал сделать…
Алешка врал. Ему было привычно врать о своем папе. Впрочем, так же привычна была для него и правда об отце. И, спроси Пашка сейчас, он бы рассказал, что папа опять напился пьяный. И он, Алешка, понял это, как только переступил порог квартиры вчера вечером. Его рот еще был полон фиолетовой слюны и свежего ягодного вкуса. А квартира была полна оглушающей вони пьяного немытого тела. Ощутив этот запах, Алешка вздрогнул. Он, как всегда в таких случаях, быстро прошмыгнул в ванную, потер там фиолетовые ладони куском белого мыла и умыл лицо. Потом так же быстро, стараясь оставаться незаметным, перебежал в зал, где ему уже было постелено на раскладном диване. Поверх одеяла сидела Алешкина мама. Она посмотрела на Алешку делано веселыми глазами и спросила, почему он решил улечься не поужинав. Алешка знал, что, прикидываясь веселой, она надеется обмануть его — чтобы он не ощущал всей серьезности и болезненности происходящего. И, жалея свою маму, Алешка обманывал ее — тоже прикидывался веселым…
Все это подумалось в его голове, когда Пашка заговорил о луке.
— А из чего твой папа обещал сделать? — спросил Пашка.
— Не знаю, — Алешка пожал плечами. — Он нигде тут хорошего дерева не достанет. Здесь только лиственницы и кусты.
— Может, он поедет на рыбалку, — снова соврал Алешка (его папа никогда не ездил на рыбалку). — Там, внизу, ведь растут нормальные деревья.
— Мой тоже может поехать на рыбалку, — Пашка знал, что Алешкин папа никуда никогда не ездит, но понимал и прощал такую ложь.
Они помолчали. Сидеть под домом было приятно. Нагретые солнцем доски отдавали внутрь мягкое тепло. Комары сюда не залетали. Иногда приходили какие—нибудь собаки или кошки, которых можно было гладить или, наоборот, пугать криком и страшными рожами.
— Пусть будут луки из вербы, — предложил Алешка. — А если твой папа или мой поедут на рыбалку, то наши луки станут просто лучше.
— Ну, да, — Пашка задумчиво потер подбородок. — А мы пока поучимся стрелять.
Они улыбнулись друг другу лицами, рябыми от солнечных капель, брызжущих сквозь щели досок.
— А как мы будем называться? — спросил Пашка. — Ирокезы или сиу? Чероки! Навахо!
— Да ну, на фиг… — поморщился Алешка. — Все эти племена постоянно с кем—то воюют и ненавидят других индейцев. И вообще, какая разница, как называться, если, кроме нас, тут индейцев нет. Мы будем просто индейцы. Настоящие индейцы.
— Ну, тогда надо что—нибудь сделать, чтобы начать, — сказал Пашка.
— Мы уже начали, — сказал Алешка. — Пойдем делать луки. Резинка для трусов сойдет на тетиву?
Стрелы летали плохо. Даже пущенные под углом вверх, они тыкались в землю метрах в трех от стрелка. Да при этом еще кувыркались в полете. Луки из ивовых и березовых прутьев были сырые, мягкие, не упругие. Через несколько выстрелов они сгибались и больше не пружинили. Алешка сделал тетиву, как и собирался, из бельевой резинки, Пашка — из тонко отрезанной полоски медицинского жгута. Алешкина тетива к концу дня растянулась и болталась так, что он, стыдясь этого болтания, выбросил свой лук. Пашкин жгут лопнул и больно прижег левое запястье.
Они экспериментировали с оружием на самом краю поселка, там, где тундра лежала сырым ковром под сваями последних домов. Но даже здесь шлялись какие—то малолетние карапузы в болоньевых курточках, и полузнакомые девчонки хихикали над лучниками самым подлым образом.
В конце дня было решено нарезать прутьев разной толщины и уложить их на просушку в укромном месте. Таким местом сочли крышу недостроенной и брошенной пятиэтажки там же, на краю поселка. Охапки прутьев они затаскивали на крышу через чердачный люк по шаткой лестнице, сваренной из арматурных стержней неизвестными строителями. Прутья раскладывали в тени, за выходами вентиляционных коробов. Потом лестницу долго прятали в куче строительного мусора внизу.
Через несколько дней, тоже вечером, они вернулись за прутьями. Раскопали лестницу. Кряхтя и звонко матерясь, минут тридцать втаскивали ее на площадку пятого этажа. Там их ожидал неприятный сюрприз: несколько окурков с желтыми оплавленными фильтрами, втоптанных в цементную пыль.
— Тут кто—то был, — тревожно сказал Алешка.
— Лестницу не нашли, — уверенно ответил Пашка. — Без лестницы на крышу не залезть.
Когда они, оттянув железной лестницей руки и кое—как установив ее в проем люка, поднялись на крышу, ветер взъерошил их волосы и вздул пузырями старые спортивные куртки. На крыше было пусто. Прутья были рассыпаны по бетонным плитам.
— Здесь были, — удивленно сказал Алешка.
— Хм… — ответил Пашка. — Непонятно… Ладно, все равно просохли.
Он подобрал прут и попробовал согнуть. Прут треснул. Пашка походил по крыше и выбрал другой, потолще и подлиннее, и тоже попробовал согнуть. Прут лопнул со звуком новогодней хлопушки. Алешка притащил еще несколько прутьев. Пашка проверил каждый. Один прут хорошо пружинил и не ломался. Тогда Пашка достал перочинный ножик, принялся ошкуривать и подравнивать концы прута. Алешка смотрел, тараща от усиленного внимания глазища.
Пашка прорезал на концах прута круговые бороздки и вынул из кармана тетиву — капроновый шнурок с петельками на концах.
— Помоги, — сказал он Алешке, сел на колени, упер конец прута себе в грудь и, взявшись за другой конец, согнул обеими руками.
Алешка неловко и торопливо, путаясь в собственных пальцах, натянул капроновые петельки на сблизившиеся заостренные концы. Пашка положил перед собой готовый лук. Лук вышел кривым и вовсе не красивым.
Пашка взял его в левую руку, тронул пальцем тетиву — та расплылась и тихо загудела на ветру. Он, не отрывая взгляда от своего оружия, пошарил рукой по бетону и подобрал тонкий прутик. Осторожным движением поставил прутик на тетиву, вложил другой конец в криво прорезанное ложе. Поднял лук над головой, натянул тетиву и отпустил. Капроновый шнур звякнул, как ненастроенная струна, и прутик взлетел по высокой крутой дуге. Потом упал, кувыркаясь в воздухе. Индейцы засмеялись.
2
На дне распадка тихо журчал ручей, почти невидимый под черными камнями и салатно
—зелеными подушками ягеля. Вдоль ручья густо кустилась береза. В ее зарослях молчаливыми парочками паслись куропатки, оставляя на камнях и ветках маленькие серые и коричневые перышки. Солнце висело над сопочной грядой, прогревая гудящий комарами влажный воздух.— Нашел! — крикнул Пашка. — Уже четыре!
И поднял над головой серое длинное маховое перо. К нему, шлепая по сырым кочкам, подбежал Алешка:
— Это еще красивее, — выдохнул он, разглядывая изящный изгиб и блестящую поверхность пера.
— Пошли, куда посуше, — предложил Пашка, — подумаем, как их приделывать.
Они отошли от ручья и стали подниматься вверх по солнечному склону распадка. Минут через тридцать, на гребне сопки, они огляделись. Склон, по которому они пришли, был залит желтым медовым светом, противоположный склон тонул в синей тени, и даже отсюда можно было видеть, как вдоль него перемещаются призрачные комариные облака. Здесь, наверху, всегда дул ветер, и комаров сносило вниз.
— Смотри, там кто—то есть, — Алешка указал рукой.
В их направлении по северному склону гребня шагала маленькая человеческая фигурка. Человечек остановился, поднял голову и явно заметил их. Снова пошел, теперь уже точно к ним.
— Блин, — сказал Пашка, — куда ни пойди, везде кто—то бродит! Вроде малой какой—то… Чего он к нам прется?!!
— Не знаю… — сказал Алешка. — Он мешать не будет. Если что — прогоним.
Пашка кивнул. Они уселись на теплые плоские камни и разложили перед собой лук, тонкие ровные прутья, перочинные ножики, катушки ниток и перья. Перья, чтобы не улетали, придавили камешком.
— Ну, и чо? — спросил Алешка.
— Надо как—то крепить перья, — объяснил Пашка, — чтобы они ровными были и торчали одинаково с двух сторон стрелы. Ты крепи, как сам придумаешь, и я — тоже. Сравним, у кого лучше получилось.
Они взяли ножики и засопели от напряженных раздумий. Потом каждый начал резать прутик. Пашка расщепил конец прута и пытался закрепить перо в расщепе. Алешка старался процарапать кончиком ножа углубления в прутике, вложить в них перья и примотать нитками. Ни у одного из них толком ничего не получалось. Два пера уже были безнадежно испорчены, когда над камнями замаячила чужая черноволосая голова с узкими темными глазками.
Маленький бледнокожий мальчишка в пыльных брючках и синей спортивной кофточке подошел к ним на несколько шагов и остановился.
— Зайцев видели? — спросил он, отрывисто и нечетко проговаривая слова.
— А ты их чо, ловишь? — спросил Пашка.
— Нет, я зайцевое говно ем, — объяснил мальчишка.
— Зачем? — удивился Пашка и пристально поглядел в невозмутимое лицо незнакомца. — Ты вообще кто?
— Я — эвен. Вкусно, — ответил мальчишка сразу на оба вопроса.
— Вкусно? — снова спросил Пашка.
— Да, сладкое, — покивал головой пришелец. — Меня зовут Спиря. А вы кто?
— Индейцы, — сказал Алешка.
— А—а… — спокойно сказал Спиря. — А вы видели здесь зайцев?
— А у тебя глисты не заводятся? — спросил Алешка.
— Заводятся, — охотно подтвердил Спиря. — Мне их бабушка выводит. Она в больнице работает, медсестрой.
Он поморщился, вспомнив бабушку, глистов и больницу.
— Спиря, — спросил Пашка, — а ты умеешь перья к стрелам прикреплять?
— Да, — просто сказал Спиря. — Давай, покажу.
Он подсел к индейцам и взял в руки Пашкин ножик и прутик.
— Мне дед показывал, — пыхтя от усердия, гундосил Спиря.
Он аккуратно расщепил конец прута и вставил туда два подрезанных пера косым крестом. Потом подумал и для надежности обмотал голубенькими нитками с Алешкиной катушки. Подстругал острый конец стрелы.
— Все, — сказал он.
— А стрелять умеешь? — спросил Пашка.
— Да, пойдем покажу, — кивнул Спиря в строну кустов на дне распадка.
Возле ручья Спиря вложил стрелу в лук и пошел сквозь кусты, пригнувшись, шагая широко и плавно. За ним, подражая ему, сгорбатившись и раскорячивая ноги, шли Пашка и Алешка. Спиря недовольно морщился, слушая, как хлюпают их сапоги. Он делал вид, что раздражен, хотя его нисколько не раздражало присутствие этих русских. Ему нравилась их затея с луком и стрелами. Он хотел похвастаться, как умеет стрелять. Тем более что стрелять он не умел.
Дед—оленевод, низенький и толстый, приезжая в гости к детям и маясь бездельем в благоустроенной квартире, иногда одаривал Спирю крохами от наследия предков — пел ему, глядя в люстру, тягучие тундровые песни, учил делать стрелы при помощи кухонного ножа или бороться с волком. Волка, стоя на четвереньках, изображал сам дед.
— Уууу, кээре! За глотку хватай! За глотку! Выше! — кричал он Спире по—эвенски.
Показывал сам на себе, как именно нужно хватать, и тут же пытался укусить внука за воротник рубашки. Спиря валился на ковер и хватал деда за глотку. Скоро дед начинал кашлять. Потом долго сидел на ковре, смеялся и смотрел на внука радостными глазами—щелочками. Потом они шли на кухню, дед пил кирпичный чай и лениво курил старую, потертую трубку, давая иногда внуку затяжку—другую горького дыма.
— Кури! — говорил дед. — Комары кусать не будут.
Сейчас, в кустах, с чужим луком в руках, Спиря гордился тем, что он эвен.
— Вы волков не бойтесь, пока я с вами, — объяснял он русским. — Волки эвенов боятся. Мы их душим. Вот так!
Он показывал, как именно эвены душат волков. Потом спохватывался, снова пригибался и шел дальше. Алешка и Пашка знали, что волки тут не ходят никогда, но из чувства глубокого уважения к Спире даже немножко боялись волков.
Заметив куропатку на берегу ручья, шагах в десяти, Спиря присел. Алешка с Пашкой рухнули животами в ледяную воду между кочками. Куропатка недоуменно посмотрела на Спирю, моргая черными глазками на маленькой коричнево—серой головке, и стала аккуратно, боком, спускаться к воде, чтобы пощипать багульника.
Спиря поднял лук к груди, держа его горизонтально, натянул тетиву и показал кончиком стрелы на цель. Куропатка снова тупо уставилась на Спирю. Он отпустил тетиву, и стрела, мелькнув между ветками березы, воткнулась в куропатковую грудь. Птица свалилась в ручей и поплыла, барахтаясь вниз головой. Спиря обернулся:
— Я попал, — сказал он недоуменно и тут же поправился: — Я всегда попадаю!
Они вскочили и побежали вдоль ручья, догоняя быстро уплывающую добычу. Когда птицу достали из воды, она уже не дышала. Стрела вошла ей в грудь всего на пару сантиметров.
— Красивая, — сказал Алешка, разглядывая вблизи рябой узор перьев.
— А у кого дома мы ее жарить будем?
— Надо здесь, в джунглях, жарить, — сказал Пашка. — Щас костер разведем…
— А спички есть? — спросил Спиря. — Нет? Значит, так съедим.
Он посмотрел на закатившиеся куропачьи глаза, подумал, что никогда не ел сырого мяса, и вспомнил рассказы деда о том, что сырое мясо очень полезно.
— Мы, эвены, едим сырое мясо, — заявил он, подумал и добавил: — Поэтому мы сильные и можем душить волков.
Перемазавшись кровью и порезав палец, он Пашкиным перочинным ножиком кое—как освежевал тушку, снял с нее шкурку вместе с перьями. Внутренности выпустил на землю и спихнул ногой в ручей. Потом отрезал кровяно—розовый окорочок и укусил его. Укусил еще раз.
Пашка с Алешкой переглянулись.
— Леш, индейцы едят сырое мясо? — спросил Пашка.
Алешка поднял с камней тушку, отряхнул ее, повертел в руках, чувствуя на пальцах теплый жир и кровь. Зажмурился и укусил.
— Едят, — сказал он Пашке, открыв глаза. — Ничего так, вкусно.
Они с аккуратностью воспитанных мальчиков пообгрызли самые мясистые части куропаткового тельца и бросили остатки в ручей. Все трое ощущали победное удовольствие. Пашка с Алешкой были рады, что их затея с луком не провалилась, а Спиря млел, размышляя о том, какой же он все—таки настоящий эвен — стрелу изготовил, дикого зверя убил, сырое мясо ел.
Губы мальчишек блестели от птичьего жира.
— Спиря, — спросил Пашка, — а ты где живешь?
— У бабушки, — ответил Спиря и показал рукой куда—то в сторону.
— А ты, Спиря, хочешь быть индейцем? — спросил Пашка.
Спиря немного подумал, вспоминая мускулистых ирокезов в бабушкином черно—белом телевизоре, и уверенно сказал:
— Да.
— Классно! — сказал Алешка. — Только, знаешь, тебе надо будет делать для нас стрелы.
Спиря кивнул с холодной невозмутимостью последнего из могикан.
— И еще, знаешь… — помялся Алешка. — Индейцы ведь не едят заячье говно.
— Ладно, — с готовностью согласился Спиря. — Я и сам хотел уже перестать. Глисты. И зайцев здесь мало. Вы вообще видели тут зайцев?
Пашка с Алешкой переглянулись и пожали плечами. Конечно, это было не очень прилично для индейца — не видеть каких—то там зайцев.
3
Любимым местом домашних игр индейцев было дальнее задиванье. Квартиры их семей, расположенные в одном доме, были одинаковыми, и диваны, столы, телевизоры
— стояли на одних и тех же местах. Правда, в Алешкиной квартире царил бедноватый минимализм: диван оброс индейской бахромой, потому что кошка точила об него когти, самодельная книжная полка шатко прислонилась к неровной стене в углу зала, а в родительской спальне стояли у противоположных стен две железные кровати. На одной из них часто лежал в зыбком алкогольном беспамятстве Алешкин отец. Тогда мальчишки выползали из—за дивана и тихо, елозя животами по старому линолеуму, прятались под его кровать. Они играли в индейцев, пробравшихся во временную хижину бледнолицего капитана. Пьяный капитан бредил в беспокойном сне, вскрикивал матерно и спускал с кровати тяжелую руку — шарил по полу в поисках залапанной банки с холодной водопроводной водой. Индейцы каждый раз передвигали банку и дергались от удушающего смеха. Так они вредили бледнолицым.А у Пашки была в зале большая
“стенка” цвета мореного дуба, в которой пещерой Аладдина открывался в разноцветном зеркальном блеске бар. Индейцы знали, что бар — это красивое место, где мама хранит косметику. Алешка завидовал Пашкиной маме, потому что у его собственной мамы вместо бара было банальное трюмо в прихожей. На трюмо среди пузырьков с духами обычно спала кошка — та самая, которая точила когти об диван.В Пашкиной квартире они играли в женщин.
— Давай играть в женщин?
— Давай! Пошли за диван!
Это была очень индейская игра. Гораздо более индейская, чем лежать под стонущей кроватью пьяного капитана и молча двигать банку с водой.
Выглядывая из—за массивного темно—красного Пашкиного дивана, они смотрели с суровым прищуром в даль комнаты, где клубилась пыль над седлающими коней американскими солдатами. Враги в синих шляпах собирались в очередной поход и оставляли свой лагерь почти без охраны. Это был шанс! Тем более что в лагере томилась похищенная Мария…
Давным—давно, на заре воспоминаний, они очень любили бегать в единственный на весь поселок кинотеатр — дом культуры “Металлург”. Билет стоил 10 копеек, а показывали обычно вестерны — советские, немецкие, итальянские и даже болгарские. Пашка и Алешка, тогда еще не индейцы, а просто маленькие мальчики, быстро поняли, что к чему в этих фильмах: все захватывающие погони, револьверная пальба, кувыркающиеся в падениях кони были не более чем завлекательной мишурой, скрывающей главное событие — спасение женщины. Женщина — вот единственное, ради чего мужчины убивают.
И тогда они тоже начали спасать женщин. Они представляли себе красавиц из кино — с великолепно наложенным макияжем, аккуратно сбившейся прической, высокой голливудской грудью. Злодеи—ковбои хлестали красавиц по щекам наотмашь, и те падали на земляной пол хижин — изящным изгибом холеного девичьего тела. В этот момент дверь хижины вылетала от выстрела или пинка, и ворвавшиеся, как злые духи прерий, Алешка и Пашка стреляли в ковбоя, хватали красотку, бросали ее поперек седла и мчались, мчались во весь опор по цветастому синтетическом ковру — еще одной гордости Пашкиной мамы. Так происходило спасение. Алешка и Пашка некоторое время отдыхали за диваном у походного костра, а Мария готовила им еду и стирала одежду.
Алешка придумал называть спасенную Марией. Ему очень нравилось это имя, да и надо же было как—то ее называть. Мария ходила по их жилищу абсолютно голой. Это обстоятельство было логическим продолжением того, что они видели в фильмах: в процессе спасения платье героини постоянно рвалось, обнажались стройные бедра, бретельки лифчиков отлетали, расходились по швам целомудренные скорлупы корсетов. Поэтому спаситель в кино получал спасенную всегда в несколько подраздетом виде. Они же решили, что так как игра у них идет всерьез, то во всем нужно идти до конца — особенно в спасении женщин. Ну, а если уж те по ходу спасения оказываются раздетыми — это закон, четко зафиксированный на киноэкране, и спорить с ним бессмысленно. Мария не спорила. Голой она стояла у походной плиты, варя индейцам гуляш из оленины. Им льстило, что такая прекрасная женщина теперь будет всегда с ними — в благодарность за то, что они ее спасли. Но вот доходили слухи от лазутчиков подлых сиу: ковбои опять держат в плену красотку, издеваются над ней, заставляя прислуживать себе — обстирывать их и наливать виски! Пыль, прерия, дробный топот неподкованных копыт, вкус настоящего подвига — соленого, как индейский пот… Для следующих спасенных женщин имена уже не придумывали. Их отдавали под командование Марии, и они принимались готовить оленину и стирать индейские штаны. Если игра затягивалась, то за Пашкиным красным диваном скапливалось несколько десятков обнаженных красоток.
— Слушай, — говорил Алешка, — зачем нам столько?
— Ну, не отпускать же их теперь, — отвечал Пашка. — Их опять захватят ковбои или солдаты. Или сиу, что еще хуже.
— Да, — соглашался Алешка. — Но почему они все время стирают и готовят? Зачем столько еды? Пусть делают что—нибудь другое!
— А для чего еще нужна женщина? — логично рассуждал Пашка.
И Алешка не находил, что ему возразить. Нагие красотки возвращались к походному камельку и корыту с мыльной водой.
Игра в женщин прерывалась только появлением Пашкиного папы. Он работал шофером КрАЗа. (Ах, как Алешка завидовал этому обстоятельству!) Пашкин папа, усатый и пузатый, вваливался в квартиру с клубами холодного воздуха или терпким запахом летней пыли, садился на детский стульчик у двери и принимался, гулко сопя, стягивать с ног толстокожие ботинки. От него пахло бензином и тяжелой мужской усталостью. А под окнами урчал, как прикормленный дракон, настоящий КрАЗ — могучий грузовик оранжевой полярной расцветки. Иногда, едва заслышав это урчание, Пашка вскакивал и бежал к окну, увлекая за собой Алешку.
— Папа приехал с охоты! — кричал он.
Они смотрели сквозь оконное стекло, как, вздрагивая, подползает к подъезду оранжево—ребристая кразья туша. Распахивается дверца, и из проема кабины грузно спрыгивает Пашкин папа — все с теми же усами на лице и настоящим пятизарядным карабином в руках.
Через минуту он входил в квартиру и рассказывал Пашкиной маме, сидя у двери на детском стульчике:
— Никого не убил. Росомаху видел, стрелял два раза — не попал.
Слова его звучали как музыка. Алешка не знал точно, что такое росомаха, и представлял себе жуткую лесную химеру, в которую хищно и мужественно всаживал выстрел за выстрелом Пашкин папа. А Пашкина мама, слушая мужа, в халатике, с кухонным полотенцем через плечо, — радостно улыбалась.
Алешкин папа работал грузчиком.
4
Мальчик Дуди любил возиться в песочнице и плохо разговаривал. Индейцы не знали его настоящего имени и не считали его равным себе. А все потому, что Дуди обладал странной улыбчивой покорностью, которая переводила его из разряда людей куда
—то в класс домашних животных. Открылось это обстоятельство давным—давно, наверное, еще весной, когда Дуди впервые появился на детской площадке и пришел в песочницу, где как раз сидели будущие индейцы.— Ты кто такой? — строго спросил незнакомца Алешка.
Алешка вообще проявлял настороженность по отношению к посторонним.
— Ты чего сюда пришел? — спросил он еще строже, стараясь сделать злое лицо, как у папы, когда тот ругается матерщинными словами на маму.
Перед ними на деревянном бортике песочницы стоял неизвестный смуглый малыш в замызганной курточке и штанишках с оттянутыми коленками.
— Дуди! — сказал малыш и улыбнулся во весь губастенький смуглый рот.
— Пошел вон, — сказал Алешка. — Мы тут играем.
— Дуди! — снова сказал малыш и постарался улыбнуться еще шире, хотя шире уже не получалось, и поэтому он высунул язык.
— Ты дурак? — спросил Алешка.
— Дуди—дуди! — сказал малыш, похлопывая длинными ресницами.
— Ладно, — сказал Алешка. — Раз ты просто дурак, то играй.
Черноглазый человечек тут же опустился на коленки и принялся что—то лепить из сыроватого песка.
Алешка и Пашка переглянулись.
— Перестань играть! — скомандовал Алешка. — Встань! Сядь!
Малыш послушно и быстро выполнил команды, глядя на Алешку с глупой собачьей ухмылкой. Он сидел прямо на песке.
— Ложись на живот! — сказал Алешка.
Мальчик старательно распластался курточкой по песчаной куче. Пашка и Алешка неуверенно заржали. Они наблюдали подобное первый раз в жизни. Каждый из них считал своим долгом не слушать и не выполнять никаких команд, просьб или пожеланий, если только те не подкреплялись угрозами. А это существо в заношенных штанишках, по малолетству или по незнанию, наоборот, слушалось всех.
— А повернись на спину, — попросил Пашка малыша. — Посыпь себе камушков на голову.
Тот все сделал, не отрывая дружелюбного взгляда от их лиц. В его черных растрепанных волосах застряла мелкая галька, которой было много в речном песке из песочницы. Песок прилип к рукам, курточке, коленкам и даже лбу мальчика. Он улыбался.
— Эй, Дуди! — сказал Пашка. — Ешь песок!
Мальчик растерянно покосился по сторонам, а потом заискивающе улыбнулся Алешке.
— Он не будет есть песок, — сказал Алешка. — Он не станет.
— Дуди! — сказал Пашка, проигнорировав возражение и тыкая пяткой в песок у самого лица лежащего. — Каша! Ешь кашу! Ешь!
Малыш обрадованно схватил горсть песка и положил в рот. Стал сосредоточенно жевать. Было слышно, как песчинки влажно хрустят на зубах. Он улыбался. И так же, улыбаясь, взял и положил в рот еще одну горсть, сглотнул. Взял еще.
— Хватит! — крикнули Пашка и Алешка одновременно.
Они посмотрели друг на друга. Им отчего—то было немного страшно.
— Это что за Дуди такой? — спросил Алешка.
— Он ест песок, — ответил Пашка. — И ему это нравится. Давай не будем с ним играть.
— Играй один, Дуди! — сказали они и ушли из песочницы, оставив за спиной жутковатое, необъяснимое и притягивающее — смуглого и болезненно послушного мальчика Дуди.
Они рассказали эту историю всем своим знакомым, и с тех пор на детской площадке стало обычным развлечением — смотреть на Дуди. Вокруг маленького, в старой курточке Дуди вставали в круг мальчики и девочки и по очереди говорили:
— Дуди, сними штаны! Дуди, грызи палку! Дуди, поешь песочку!
Однажды пару месяцев спустя, когда они уже знали, что мама Дуди, такая же смуглая и улыбчивая, работает в магазине продавщицей, а сам Дуди иногда ест и нормальную пищу помимо песка, — они встретили этого вечно радостного карапуза возле строящегося двухэтажного дома. Дом получался у строителей такой же длинный, на деревянных сваях, как их собственный. В этой заполярной местности у строителей получались в основном именно такие дома. А мальчик Дуди тащил вдоль этого дома трехлитровую банку с белой краской. Индейцы пошли следом, стараясь не приближаться, чтобы не выдать себя, но и не отставать — чтобы не потерять из виду поношенный коричневый свитерок и лохматую черную шевелюру Дуди. Вскоре выяснилось, что Дуди тащит краску в песочницу. Они не знали, что он там хочет делать — покрасить песок или просто закопать банку, но в любом случае вряд ли он мог правильно распорядиться такой полезной вещью, как целая банка белой краски.
У самой песочницы они остановили Дуди. Тот, как всегда, улыбался. Банку он отдал по первому требованию и без всякого сожаления. На лице его застыло привычное идиотское выражение радостной угодливости. Казалось, он был счастлив отдать банку, которую так долго тащил.
— Знаешь, — вдруг сказал Пашка, — а ведь он похож на индейца.
— Мне он больше напоминает собаку, — сказал Алешка. — Есть такие маленькие собачки с большими вылупленными глазами, они всегда скачут от радости — даже если пытаешься их пнуть.
— Ты посмотри, у него ведь почти красная кожа и нос чуть—чуть с горбинкой, — говорил Пашка.
— У собак тоже бывает нос с горбинкой, — говорил Алешка. — Только собаки умнее его.
— Да перестань ты, — улыбнулся Пашка. — Если ему раскрасить лицо — это будет настоящий индеец. Вот увидишь!
Они помолчали, задумчиво глядя на белую банку, стоящую у их ног. Дуди тоже молчал, смотрел на банку и улыбался, чуть прищурясь, потому что в его радостно—непроницаемое индейское лицо светило невысокое солнце.
— Дай—ка мне вон ту палочку, — сказал Алешка Пашке, а потом спросил, глядя почему—то вдаль, на изломанную линию горного хребта: — Дуди! А, Дуди! Ты хочешь быть индейцем?
Дуди кивнул. Тогда Алешка взял протянутую ему длинную щепку, подковырнул ею крышку банки и погрузил щепку в густую глянцевитую белую эмаль.
— Дуди, стой спокойно и не двигайся, — сказал он, проводя белой эмалью широкую полосу по смуглому чумазому лбу бессловесного дурачка. — Ну, что, похож, говоришь, на индейца?
— Ты еще на щеках нарисуй, — азартно советовал Пашка, первый раз в жизни наблюдая нанесение на человека настоящей боевой раскраски. — По три черточки, и на носу!
— Сейчас он будет ирокез! — успокаивал Алешка товарища, тыкая щепкой в чужое улыбчивое лицо.
— Не мажь слишком густо, — говорил Пашка, наблюдая, как эмаль белыми ручейками стекает по лбу и повисает жирными каплями на бровях и ресницах Дуди. — А то вместо индейца получится белогвардеец.
Они всегда знали, что белогвардейцы ходили во всем белом и с бледными лицами, а красноармейцы носили красные шинели и буденовки и были широки в плечах — как на картинках в книжке про Мальчиша—Кибальчиша.
— А может, и правда сделать из него белогвардейца? — спрашивал Алешка, приступая к разрисовке коричневого поношенного свитерка Дуди. — Индеец получается какой—то не очень… Смотри.
Алешка окунул щепку поглубже в краску и нарисовал на плече Дуди белый эполет.
— Похоже?
— Перестал улыбаться, — сказал Пашка.
Алешка взглянул на Дуди. На смуглом личике оплывала полосами и кляксами белая масляная эмаль. Над низеньким лбом топорщились в подсыхающей краске черно—белые пучки волос. Белые капли и белый эполет сверкали на пыльной вязке свитера. Дуди не улыбался. Он смотрел прямо в лицо Алешке расширенными, как от сильного удивления, глазами. Алешка снова посмотрел на Пашку.
— Это ты на нем рисовал, — вдруг сказал Пашка. — Дуди, это он рисовал на тебе, не я.
Дуди поднял руки, провел ладошками по щекам, густо пачкая их в жирной белизне. Его пухлые губы дрожали и кривились.
— Ты сказал, чтобы я его разрисовал! — задохнулся Алешка от страха и возмущения, он не мог поверить в свою вину по отношению к полуживотному Дуди.
— Нет, — ответил Пашка. — Я сказал: если… если его разрисовать, он будет как индеец. А рисовать начал ты.
— Я… — начал Алешка.
Дуди закричал. Просто и по—детски — открыл рот и произнес жалобный, полный слез, обиды и страдания звонкий вопль.
— Ой… — выдохнул Алешка сдавленно.
— Он не сможет рассказать ничего, он же не говорит, — крикнул Пашка. — Бежим!!!
И тут же скакнул в сторону, как заяц, развернулся и помчался, пригибаясь от желания бежать еще быстрее.
Алешка стоял окаменело и глядел прямо в раскрытый рот Дуди. Тот кричал. На лице, измазанном белой краской и оттого вдруг ставшем страшным, совсем не индейским и не детским, горели осмысленные, испуганные черные глаза.
— Дуди, прости меня, — торопливо забормотал и чуть сам не заплакал Алешка. — Я не специально, я не знал, что ты так обидишься, ты же никогда ни на что не обижался, прости меня, Дуди, это не я, ты же не помнишь ничего, это не я…
Алешка бросил щепку на землю. И заметил жуткое — его собственная рука была вымазана белой краской. И на резиновых сапогах белели капли эмали. И даже рукав ветровки испачкался белым. Дуди орал. Вперемешку с краской по его лицу текли слезы. Алешке было невыносимо стыдно, страшно и почему—то очень—очень жалко этого чумазого малыша, которого он вымазал дурацкой белой краской из дурацкой банки… Не выдержав мук совести и страха, Алешка развернулся и побежал, топая сапогами по мелкому гравию поселковой дороги. Сердце его билось гулко и часто. За спиной не стихали звонкие страдальческие вопли.
Дома Алешка поставил сапоги в самый угол обувной полки, ветровку засунул комом в шкаф и долго мыл руки под краном в ванной. Он слышал, как на кухне мама гремит посудой в раковине. Краска с пальцев вообще не смывалась. Тогда он ушел в зал, сел на бахромчатый старый диван, поджав коленки к груди. Ему было страшно. Через некоторое время в дверь позвонили. С полминуты кто—то что—то говорил тихим голосом в прихожей, а потом мама позвала:
— Алеша, иди—ка сюда!
Он вышел на ватных ногах, не смея поднять взгляда на стоящих в дверях белого страшного Дуди и его смуглую, почему—то улыбающуюся, маму.
— Это ты сделал? — спросила она Алешку.
Алешка хотел было соврать, но подумал, что, во—первых, индейцы не врут, а во—вторых, у него рука в белой краске, и сказал тихо, напряжением воли сдерживая слезы:
— Я…
— Чем отмывать будем? — спросила весело Дудина мама.
— Вы знаете, у меня есть бутылка авиационного керосина, а еще скипидар, — засуетилась Алешкина мама у двери в кладовку.
Алешка остался один на один с жертвой своего преступления и его матерью. Дуди стоял перед ним не улыбаясь и хлюпал носом. Смотрел враждебно.
— Как его зовут? — тихо спросил Алешка.
— Сулейман, — ответила мама Дуди.
— А фамилия? — спросил Алешка.
— Дудиев, — ответила мама Дуди.
“Какая дурацкая фамилия”, — подумал Алешка и снова спросил:
— А почему он не разговаривает?
— Он очень плохо говорит по—русски, — объяснила мама Сулеймана Дудиева. — Осенью мы отдадим его в садик, и он там научится. Вы будете с ним друзьями.
— Я осенью пойду во второй класс… — пробубнил Алешка недовольным голосом.
5
Индейцы ели гуськин лук. Вряд ли кто
—нибудь знает, откуда взялось такое название и почему оно было дано невзрачной болотной траве. В этой индейской местности вообще никто не знал названий того, что росло под ногами на склонах бесчисленных сопок и в низинах тундровых долин, похожих друг на друга, как близнецы—азиаты. Взрослые делили местную растительность на четыре простых типа: мох, кусты, ягода, грибы. Иногда они знали названия грибов, но нечетко, так что даже не могли объяснить детям, какой именно гриб едят. Они утешались расхожим мнением, что в тундре все грибы съедобны. Вероятно, так оно и было, потому что никто и никогда здесь не слышал о грибных отравлениях. Еще взрослые узнавали некоторые ягоды — морошку, бруснику и голубику. Если ягода выглядела иначе, например, была похожей на малину, но синего цвета, — они удивленно молчали или говорили “эта ягода”. Названия растений на языках местных жителей тоже не приживались, потому что никто не знал этих странных языков, и даже сами местные путались изрядно в родных наречиях. Меньше всего знали учителя в школе и воспитатели в детских садах: они вместе с детьми изучали живой мир по методичкам и учебникам природоведения для средней полосы Европейской России. Узнаваемыми в учебниках были только вороны и одуванчики.Дети, которые вырастали здесь в тишине северных лет, как птенцы полярных гусей в тундровых болотцах, так же как гуси, когда приходило время, устремлялись по воздуху в глубь материка, унося в своих сердцах сладкие названия детства:
“ягода—зассыха”, “ягода — медвежий глаз”, “гуськин лук”, “медовые цветы”, “синяя малина”. И каждое новое поколение детей давало свои имена безымянной северной природе, узнавая черные бусинки сладкой зассыхи, от которой синел рот и хотелось в кусты, и с кровяными прожилками медвежьи глаза в красных кожистых веках—листочках, и синюю малину, по вкусу не похожую ни на что вообще, и сахарный дикий шиповник, и разные цветы, одинаково пахнущие медом.Индейцы ели гуськин лук. Он, как и ягода
—зассыха, был съедобен все лето. Это была низенькая болотная травка — белесовато—зеленый стебелек с пучком прямых листьев. Он не пах луком или чесноком, у него не было луковицы. А чтобы съесть его рыхлую, чуть сладковатую сердцевину, нужно было выдернуть стебель из болота и очистить от слоев полупрозрачной растительной пленки. Взрослые содрогались от ужаса, глядя, как дети, ползая коленками по желто—зеленым кочкам, едят болотную траву. Поэтому гуськин лук всегда елся вдали от взрослых. И мало кто из родителей мог похвастаться тем, что видел, как его едят.Алешка и Пашка нашли маленькую полянку гуськина лука совсем рядом с поселком и обрабатывали ее с двух сторон, постепенно сближаясь.
— Смотри, у меня какой! — время от времени говорил один из них, показывая особенно толстый и сочный стебель.
— У меня только что еще больше был, — отзывался другой пасущийся индеец, жуя мягкую болотную растительность.
В нескольких шагах от поедаемой полянки сидел на сыроватой кочке мальчик Дуди и пялил на старших радостные глаза. Старшие не предлагали ему есть гуськин лук, боялись, как бы их опять не обвинили в издевательствах над малолетними. Поэтому Сулейман Дудиев, в мокрых на попе штанишках, сидел голодный на сырой кочке и охранял индейское оружие — два ивовых лука с нейлоновыми тетивами и набор стрел из тонких прямоугольных реек.
Индейцы так ничего толком и не поняли про этого мальчика, но обижать его, судя по всему, не стоило, а сам он был добрый и послушный, — и его приняли в племя.
— Все—таки я считаю, что ему не нужен лук, — говорил Пашка, жуя траву. — Мы свои луки сделали сами. А раз он не может сделать сам — то, значит, ему и не положено.
Алешка был не согласен и возражал. У Алешки имелось обостренное чувство справедливости:
— У всех индейцев есть луки. Мы, конечно, сделали их сами. А стрелы нам делает Спиря. И если Спиря делает стрелы для нас, а мы не умеем, то почему Дуди должен ходить без лука? Ты сам подумай — нам же будет стыдно, что у нас в племени безоружный индеец.
— Тогда почему сразу лук? — Пашка пересаживался на еще не объеденную кочку. — Пусть ходит с копьем или томагавком.
— А он может сделать копье или томагавк? — спрашивал Алешка.
— Томагавк — вряд ли, — рассуждал Пашка. — А копье делать легко, копье — это острая палка.
— Дуди, ты согласен ходить с копьем? — спросил Алешка.
— Дуди! — ответил Дуди и покосился голодными глазами на гуськин лук в Алешкиных руках.
Алешка проследил его взгляд.
— Хочешь лук? — двусмысленно спросил Алешка.
— Дуди! — ответил Дуди.
— Вот дурак, — сказал Пашка. — Иди найди прямую длинную палку.
Дуди встал, аккуратно сложил луки со стрелами на сырую кочку и пошел в сторону поселка.
— Зачем мы взяли этого дурака в племя? — спросил Пашка неприязненно. — Разве ты видел где—нибудь индейцев—дураков?
— Знаешь, — сказал Алешка, глядя вслед прыгающей по кочкам фигурке в нечистой курточке, все еще чувствуя вину и запах белой краски, — если индеец сходит с ума, он ведь не перестает быть индейцем. Бывают сумасшедшие индейцы. Сумасшедший — это и есть дурак. У индейцев сумасшедшие даже бывают шаманами и разговаривают с индейским богом Маниту.
Пашка не интересовался богословскими вопросами, но для вежливости решил поддержать беседу. Потому что есть гуськин лук вместе и молча было бы просто нахальством по отношению друг к другу. Так поступают только животные. Хотя он, конечно, не знал, едят ли какие—нибудь животные гуськин лук.
— И как они говорят с индейским богом, эти дураки—шаманы?
Алешка не знал ничего про индейского бога, кроме имени, вычитанного у Фенимора Купера. Он в задумчивости выбрал кочку посуше, сел на нее и огляделся. Пустынная травянистая местность не давала подсказок. Под ногами шевелился от ветра гуськин лук — длинными узкими листьями.
— У индейцев есть место, которое их дом, — начал Алешка неуверенно, припоминая болгарские и советские вестерны. — Это такое место, где стоят вигвамы, хотя бы один вигвам, и столб, на котором вырезан бог.
Пашка глянул на Алешку подозрительно:
— Ты что, наелся уже? Можно я твою половину съем? — он кивнул на другую сторону полянки.
— Нельзя, — сказал Алешка. — Я сейчас доем. Дай подумать… Так вот, там столб стоит, в этом месте, у их дома. И шаманы говорят с этим столбом, и бог слышит.
— Во—первых, — сказал Пашка голосом объедающегося человека, — кто тебе сделает такой столб? Во—вторых, где наш вигвам? В—третьих, а если не шаман будет говорить со столбом, бог его услышит?
— Нет, если не шаман, то не услышит, — помотал головой Алешка.
— Получается, что великий Маниту слышит только дураков?
— Почему дураков? — поморщился Алешка.
— Ты только что говорил, что шаманы — сумасшедшие. Они ведь и правда во всех фильмах скачут как дураки и больше ничего не делают. И по—твоему выходит, что вот таких дураков только и слышит бог, потому что они разговаривают со столбом?
Алешка зажмурился. Получалось действительно непонятно.
— Знаешь, что я думаю, — сказал Пашка, не переставая жевать. — Я читал в книжке, что все эти шаманы были действительно дураки и только обманывали людей. Своих же, индейцев, обманывали. Ты хоть раз видел в кино, чтобы они говорили со столбом, а им бог что—нибудь отвечал? Польза от этих разговоров со столбом была хоть какая—нибудь?
— Нет, вообще никто не отвечал, — Алешка чувствовал, что запутался. — Вообще—то они еще и злые все, эти шаманы. Дураки и злые… Тогда как же индейцы разговаривают с великим духом Маниту?
— Вариантов два, — рассуждал Пашка. Он съел уже много гуськина лука, забрался на чужую половинку полянки и ощущал в себе силы дойти до ее края. — С ним вообще никто не разговаривает. Или разговаривать с ним может каждый. Но если с ним не разговаривает никто, то он, получается, и не нужен. Зачем нужен бог, с которым не поговорить? А индейцы про него постоянно вспоминают, ни к селу ни к городу. Значит, они все с ним могут говорить.
— Фигня какая! — возмутился Алешка еретическим мыслям соплеменника. — А чего же они тогда шаманам верят? Если каждый говорит с богом, то зачем тогда эти столбы и шаманы, которые скачут?
— А—а—а! — вдохновенно поднял палец вверх Пашка, некоторое время прожевывал траву, а потом сказал: — Говорить с богом можно не везде! Есть специальные места, которые ближе к богу и откуда он услышит, — например, на самой высокой горе. Вон высокая гора — сколько раз ты на нее забирался?
Алешка посмотрел на силуэт далекой и высокой сопки, одним боком нависавшей над долиной.
— Ни разу… Высоко же…
— А ты знаешь кого—нибудь, кто там был? — Пашка продолжал указывать пальцем на вершину горы.
— Нет, — сказал Алешка, начиная смутно прозревать. — И не слышал даже…
— Вот, — сказал Пашка, опуская взгляд на полянку гуськина лука. — И у индейцев так же. Говорить с богом могут все, а не говорит никто, потому что надо на гору лезть.
— А если залезть, — Алешка смотрел на туманную верхушку сопки, расширив черные глаза. — Если залезть, то что будет?
Пашка помолчал, думая о том, поесть ли еще или оставить хоть немного брату по оружию. Потом принял решение и сказал:
— У тебя должен быть вопрос к богу. Глупо лезть на такую гору, если на твой вопрос могут ответить внизу. Ты залезешь, бог посмотрит на тебя — какие у тебя вопросы?
— А если нет вопросов? — быстро спросил Алешка, не отводя взгляда от вершины.
— Тогда ты, наверное, не вернешься с горы. Это же такая глупость — беспокоить бога, если у тебя нет вопросов. Лучше уж быть дурачком—шаманом. Или лучше вообще не вернуться.
— А что там, на горе? — спросил Алешка.
Пашка посмотрел вдаль…
— Я ведь там тоже не был… — сказал он. — Пусть Дуди будет шаманом. Они вообще без оружия ходят.
— Да, — тихо согласился Алешка. — Пусть… Ты это все сейчас придумал?
— Это элементарно, — сказал Пашка. — Дедуктивным методом узнал. Мы с братом Шерлока Холмса уже второй месяц читаем. Я съел весь гуськин лук.
Дуди вернулся не один. Он шел по тундровым лужам веселой, подпрыгивающей походкой, а рядом с ним шагали каменнолицый бледный Спиря, смуглый пухлощекий толстячок и дылда—третьеклассник.
— Эй, давайте их тоже в индейцы примем! — закричал издалека Спиря.
Пашка и Алешка подняли луки со стрелами и молча смотрели на незваных гостей. Те подошли, встали чуть в сторонке, почтительно разглядывая индейское оружие. Дуди нагнулся к Алешкиным ногам и молча положил на траву дощечку от деревянного ящика. Индейцы в недоумении уставились на него. Пашка догадался первым:
— А… Он палку для копья принес! Дуди, это плохая палка, и вообще, мы решили, что ты будешь шаман.
— Дуди! — радостно сказал шаман.
— Пацаны, это Дима и Коля, они тоже хотят быть индейцами, — представил Спиря незнакомцев, тщательно выговаривая русские слова. — А это Алеша и Паша, они придумали быть индейцами. А это… это шаман, я не знаю, как его зовут.
Спиря подозрительно посмотрел на шамана. Тот радостно улыбался. Дедушка рассказывал Спире, кто такие шаманы. Они могли разговаривать с духами, летать по воздуху на оленьих упряжках, а иногда они бросались на землю и у них изо рта шла пена — белая или розовая. Когда у шамана шла пена изо рта — это считалось очень хорошо: значит, шаман был в силе и духи его слышали.
— А у него идет пена изо рта? — спросил Спиря.
Индейцы недоуменно покосились сначала на Спирю, потом — на Дуди.
— Мы не видели, — покачал головой Алешка.
— Молодой еще, — со знанием дела сказал Спиря, подражая уверенному хриплому голосу деда, тем самым как бы давая понять, что у Дуди еще все впереди, и, когда он вырастет, у него, несомненно, будет идти изо рта отличная пена — белая или, может быть, даже розовая.
Тут пухлощекий смуглый кандидат в индейцы сказал, что знает неподалеку отличные заросли зассыхи, и вся компания направилась в указанную им сторону, по пути знакомясь. Толстенького и смуглого звали Димой, а дылду
—третьеклассника — Колей. Оба они имели плоские пухлогубые лица с глазками—щелочками, но на упитанных и смуглых щеках Димы играл здоровый румянец, а Коля слегка напоминал своим бледно—вытянутым монгольским ликом инопланетянина. Про индейцев им рассказал Спиря сегодня утром, играя у себя во дворе в футбол. И он готов был дать кандидатам какие угодно рекомендации. Алешка и Пашка требовали твердых обещаний изготовить луки и уважать законы племени.— А какие у вашего племени законы? — спросил толстый Дима, ловко прыгая с кочки на кочку.
— Ну—у—у… — протянул Алешка, — нужно слушаться вождя…
— А кто вождь?
— Мы еще не знаем, — сказал Спиря.
Алешка поморщился и недовольно покрутил головой.
— Вождя надо выбирать, когда народу много. А вообще, у нас законы простые: никому не говорить, где наш вигвам, и не ходить на Гору Для Разговоров С Богом.
— А где ваш вигвам? — снова спросил толстый Дима.
— А что такое вигвам? — спросил Спиря.
Алешка снова поморщился. Он в свои семь лет уже прочитал почти всего Фенимора Купера, и некомпетентность окружающих его раздражала.
— Вигвам — это такой индейский домик, — объяснял он занудным учительским голосом. — У нас его пока нет, но нам нужно будет его найти или построить.
— А для чего на гору ходить нельзя? Мы же на гору сейчас пойдем… — остановился Спиря.
Перед ними начинался пологий и длинный склон старой сопки. Именно на таких выветренных лавовых склонах любит расти ягода—зассыха — маленькими черно—зелеными полянками.
— Да это не та гора! — махнул рукой Алешка, злясь на Спирину темноту и необразованность. — Вон — Гора Для Разговоров С Богом!
Все непонятливо, но с уважением посмотрели в указанном направлении. Гора Для Разговоров С Богом высилась над долиной и поселком, цепляя голой каменной верхушкой низкие облака.
— Если зайти на эту гору… — мрачно вполголоса вещал Алешка. — Если зайти на самую вершину, то бог разломит твою душу, как хлеб, и увидит в ней всё. И если он не найдет в твоей душе вопроса, на который захочет ответить, то тебе уже никогда нельзя будет вернуться назад.
Со Спириного лица сползло выражение непроницаемого спокойствия. Он глядел на гору, которую видел каждый день, раскрыв рот.
— Сюда, к бабушке, нельзя будет вернуться?
— Нет…
— А к дедушке, в стадо?
— Нет! Вернуться нельзя будет никуда!
— Возьмите нас в индейцы, — сказал очень вежливо Коля, кося глазами в сторону Горы. — Мы туда не полезем. Там высоко.
Кандидатов приняли в индейцы по традиции — без всяких ритуалов и церемоний. И увеличившимся в числе племенем принялись ползать на четвереньках по плоским камням, собирая черные глянцевитые ягодки зассыхи. Дуди есть ягоду запретили, так как ее сок сильно пачкался, а они не хотели пачкать Дуди чем бы то ни было. Он сел в сторонке на шершавую каменную плиту, привычно подгреб к себе брошенные луки и стрелы и стал завистливо—радостным взором смотреть, как старшие индейцы едят ягоду.
6
Индейцы предприняли несколько попыток построить вигвам. Главная проблема была в материале для строительства. Точнее, в его отсутствии. Ведь индейское жилище, судя по книгам Фенимора Купера и казахским вестернам, представляло собой круглый шатер из длинных жердей и звериных шкур. Жердей можно было нарубить много
— туристским топориком, который лежал дома у Алешки под кухонным столом. Аккуратный черный топорик с обрезиненной пупырчатой рукояткой. Конечно, жерди из тундровых лиственниц вышли бы не очень ровные и совсем не длинные, да и рубить их было бы тяжело, но, по крайней мере, это было возможно. А вот где взять шкуры — не знал никто. У Спири дома лежала одна оленья шкура, на полу в детской. Но бабушка, конечно, сразу заметила бы ее исчезновение. Поэтому первый индейский вигвам оказался сооружен из самого распространенного в заполярной тундре строительного материала — пустых солидоловых и солярковых бочек. Они были цветные — синие, красные, зеленые, желтые, иногда с непонятными надписями или цифрами. Индейцы подкатывали гремучие бочки к месту строительства и выставляли аккуратным прямоугольником. Сверху клали разнокалиберные доски, найденные возле строящихся домов, покрывали их обрывками стянутого с теплотрассы рубероида и листами сверкающего дюралюминия того же происхождения. Поверх снова ставили бочки — возводили крышу вигвама. Это было самое тяжелое — делать крышу: приходилось, краснея от натуги и охая, поднимать тяжелые бочки почти на высоту собственного роста и устанавливать их на шатких вигвамных досках. За каждую бочку брались вчетвером.Вигвам получился отличный. Он располагался посреди двора, поближе к Пашкиному подъезду,
— внушительная двухступенчатая пирамида из нескольких десятков разноцветных бочек. В дальнем торце прямоугольного вигвама находился завешенный грязной тряпкой узкий вход. Пожалуй, эта тряпка больше всего сближала данное жилище индейцев с его многочисленными киношными образцами.Индейцы всем племенем набились внутрь и некоторое время сидели молча, щурясь от блаженства. У них был собственный дом. Убежище. Вигвам. Сквозь щели между железными стенками бочек в жилище проникали пыльные лучи света. Пол был выложен квадратами коробочного картона с китайскими иероглифами.
— А что делают в вигваме? — спросил индеец Спиря, который видел мало вестернов и не читал книжек.
— Едят, отдыхают и держат пленников, — ответил начитанный индеец Алешка.
Он достал из кармана курточки специально прихваченную из дома банку сгущенки. У индейца Коли нашелся перочинный ножик. В банке пробили две маленьких дырочки и пустили ее по кругу — как трубку мира. Каждый приложился к обслюнявленному отверстию и наполнил рот вязкой молочной сладостью. Когда банка дошла до Дуди, она была уже почти пустой, но еще немного сгущенки из нее можно было высосать. Однако индейский шаман Дуди не умел высасывать сгущенку из банок, поэтому он просто подержал во рту сладкий жестяной край. Допил сгущенку толстый индеец Дима.
Дима происходил из очень мужской семьи. У него был папа — интеллигентный якут квадратного сложения, в больших роговых очках. Были два старших брата, названные в честь деда и прадеда, — Гавриил и Мичил. (Дед был крещеный, за что его и проклял в конце концов прадед, не крестившийся до самой смерти из принципиальных соображений.) Еще была мама, скромная якутская жена и мать, вместе с рождением Димы потерявшая последнюю надежду обрести в жизни помимо этой горластой и плечистой мужской оравы тихое утешение — маленькую ясноглазенькую дочку. Вместо доченьки от мамы и папы произошел Дима, такой же квадратный и сильный, как его братья. Дима хорошо кушал. Мама любила, когда Дима кушал. Муж разрешил ей баловать младшенького, раз уж не вышло дочки. Старшие сыновья выросли парнями резкими в словах, размашистыми в движениях и всегда готовыми если не подраться, то похохотать. Их папа был горд своей национальной принадлежностью, и они, подражая ему, старались при каждом удобном случае говорить на родном языке, даже в школе или среди русских знакомых. Если к Димке приходили в гости мальчишки, братья запросто могли впустить только якутов и оставить русских детей топтаться под дверью. Русских они, веря словам отца, считали оккупантами, которые хитростью и силой не позволили когда—то образоваться гордому и независимому якутскому государству. Их юные души грело сознание принадлежности к особому, пострадавшему от иноземцев, народу. Еще они любили играть во дворе своего дома в хоккей с шайбой и читать книжки о приключениях, напечатанные изломанной якутской кириллицей.
Дима благодаря материнской ласке и сладостям рос человеком гораздо более мягким. И когда мама его спросила, почему он так плохо кушает, он ответил, что пил сгущенку из банки в индейском вигваме и не очень хочет есть.
— Вы пили все из одной банки? — спросила мама, поморщившись от негигиеничности этой дружеской трапезы.
— Да, — сказал Дима просто.
— А кто там был? — спросила мама.
— Паша, Алеша, Коля, Спиря и я. И еще Дуди.
Мама спрашивала по—якутски, а Дима отвечал по—русски. Ему это разрешалось.
— Спиря — эвен? — спросила мама, поморщившись еще сильнее.
— Я не знаю, — ответил Дима.
Он думал о том, где ему взять настоящий якутский лук — короткий, составной, с обратным изгибом ложа, как на картинках у Нюргун—боотура в журнале “Чуорончик”.
Скоро они собрались в вигваме для выбора вождя. У всех, кроме Дуди, были хиленькие ивовые луки со стрелами, которые они сложили в кучку посреди вигвама, а сами расселись вокруг. Перед таким важным делом индейцы всегда курят трубку мира. У Спири дома было несколько старых дедовских трубок, и он мог бы запросто утащить одну из них. Но Спиря не знал ничего об индейских церемониях и поэтому просто сидел, слегка благоговея от величия момента: он первый раз участвовал в выборе вождя. Алешка, более начитанный и сведущий в вопросах североамериканских этнических традиций, вытащил из
кармана несколько палочек от веника. Они с Пашкой, за неимением решительности и денег на сигареты, тайком от взрослых покуривали веник, который стоял за трубой отопления в туалете у Алешки дома. Веник был сделан из каких—то толстых травяных стеблей с дырочкой в серединке и отлично курился.— Это трубка мира, — объяснил Алешка собравшимся воинам. — Нужно покурить сначала, а потом уже вождя выбирать.
Все молча согласились. Лица собравшихся выражали уважительное одобрение древнему ритуалу. Алешка подпалил вениковый стебель спичкой и пару раз пыхнул дымом с запахом жженой бумаги. Передал веник мира направо. Курить взатяг никто, кроме Спири, еще не умел. Каждый подымил немного, как мог, после чего окурок веника выбросили наружу через щель между бочками. Повисло молчание, так как выбирать вождей прежде тоже никому не приходилось.
— Нам нужно выбрать кого—то, кто будет всеми командовать, — объяснил Алешка.
— Командира? — спросил Спиря.
— Вроде как, — согласился Алешка.
— Я хочу! Я! Давайте я буду командиром! — сразу загалдели наперебой воины, подпрыгивая от нетерпения на картонных ковриках.
Алешка растерялся. Он почему—то совсем не думал, что власть над племенем покажется его друзьям столь притягательной.
— Давайте кинем жребий, — предложил рассудительный Пашка. — Как раз и спички есть. Кто вытянет короткую — тот вождь. Честно.
— А если вытянет Дуди? — спросил толстый Дима.
— Ну, тогда перетянем… — сказал Пашка
— А если Дуди второй раз вытянет? — снова спросил толстый Дима.
Дуди сидел и таращил большие блестящие глаза.
— Так не бывает, — сказал Пашка.
— Все равно так уже нечестно получится, — сказал Дима. — Спички — это нечестный способ.
— Дуди — шаман, — собравшись с мыслями, вступил в спор Алешка. — Шаманы не бывают вождями племени. Разве может дурачок быть вождем? Он даже говорить не может.
— А почему он не может говорить? — спросил толстый Дима.
— Русского языка не знает, — ответил Алешка.
— А как же он тогда понимает? — спросил пытливый толстый индеец и скомандовал: — Дуди, закрой глаза, открой рот!
Шаман племени послушно зажмурился и разинул рот так широко, как только мог.
— Он знает русский язык, — заключил толстый Дима и добавил несколько слов на якутском.
Шаман не реагировал, сидел с распахнутым ртом и так старательно жмурился, что даже немного дрожал.
— Вот видите, а якутского он не знает, — сказал толстый Дима.
— Дуди не может быть вождем! — поморщился недовольно Алешка. — И спички тут ни при чем! И язык тоже! Какая разница, почему он не говорит, вождь должен говорить, давать распоряжения…
— А что еще должен делать вождь? — спросил спокойный Спиря.
— Действительно, непонятно, — сообщил из дальнего угла вигвама индеец Коля.
Он этим летом был переведен в третий класс и тоже читал Фенимора Купера, но не мог припомнить там ни одной сцены выбора вождя. Все вожди у Фенимора Купера были уже назначены — раз и навсегда.
— Вождь — это главный человек в племени, — начал импровизировать вслух Алешка, стараясь говорить уверенным, бодрым тоном. — Он отвечает за все племя. Если индейцы пошли на охоту, а в это время начался дождь — виноват вождь, потому что не предупредил о дожде. Если охотились и ничего не добыли — виноват вождь, потому что не научил охотиться. Если кто—то сломал ногу или кого—то убили враги — виноват вождь…
— А вождь может выбрать себе самый лучший лук? — перебил его Коля.
— Нет, — помотал головой Алешка. — Вождь не может брать чужое.
— А если мы будем пить сгущенку, вождь имеет право пить первым и сколько захочет? — спросил Дима.
— Нет! — возмутился Алешка. — Вождь вообще должен пить сгущенку последним! Если он хороший вождь — ему оставят много сгущенки, а если не оставят — значит, он плохой вождь.
— А если мы выберем вождя, а кто—то не согласится? — задумчиво спросил Дима.
— Если его выбрали все, он не имеет права отказаться, — однозначно сформулировал Алешка суть выборов главного индейца.
— Я говорю: если кто—то другой не согласится, что выбрали именно этого вождя, — продолжал настаивать Дима, невозмутимо глядя темными щелочками глаз над толстыми румяными щеками.
— А… — понял Алешка, — согласиться должны все! Все ведь обязаны слушаться вождя и делать, как он скажет.
— Вождь всегда во всем виноват, сгущенку пьет последним и обязан думать за все племя? — спросил ехидно Пашка.
— Да! — радостно кивнул Алешка.
Наконец—то его поняли.
— И он не может взять себе лучший лук и не может отказаться, если выбрали вождем? — спросил снова Пашка.
— Да! — опять кивнул Алешка.
Он думал, что теперь, когда власть над племенем дает мало преимуществ, можно будет наконец спокойно приступить к обсуждению кандидатур.
— Тогда я предлагаю, чтобы вождем был ты!!! — радостно рявкнул Пашка и подпрыгнул от удовольствия. — Кто за?!! Поднимите руки!
Руки потянулись к дощатому потолку вигвама.
— А… — сказал растерянно Алешка, — я не…
— Дуди! Подними руку! — крикнул Пашка.
Дуди судорожно схлопнул уставшие челюсти, открыл глаза, посмотрел на окружающих радостным взором и поднял чумазую ладошку над головой.
— Тебя все выбрали, — сказал Пашка, давясь хихиканьем. — Ты наш вождь! Ты не имеешь права пить сгущенку первым и не можешь отказаться быть вождем!
— Хорошо! — принял вызов Алешка. — А вы все должны меня слушаться!
— Будем! Будем слушаться… — пробормотал Пашка, вытаскивая из кармана курточки банку сгущенки. — Будем… Будем…
Лица индейцев выражали согласие с происходящим. Теперь они были настоящим племенем — у них был вождь.
Впрочем, сгущенки вождю они оставили вполне достаточно. Дуди ведь все равно не пил.
7
Под руководством вождя предстояло наконец начать делать что
—нибудь целенаправленное и героическое. До этого все занятия племени ограничивались поеданием зассыхи и болотных трав, стрельбой из лука по нарисованной мишени и распитием сгущенного молока, которое они таскали из дома или воровали в магазине. Эти приятные вещи, конечно, могли продолжаться бесконечно, но индейцу нужно совершать подвиги. Разве кто—нибудь видел в кино, чтобы индейцы не совершали подвигов? В этом плане индейцы даже превосходят военных. Потому что встречаются фильмы, в которых военные вообще ничего не совершают, а только ходят и разговаривают. А уж если на экране появился индеец, то он, не успев сказать и пару слов, сразу приступает к свершениям. Такова индейская природа, что тут поделаешь…И конечно, первым героическим мероприятием, которое запланировал Алешка, был поход. Вообще, в их поселке среди семейных людей летом было принято ходить
“в походы”. Для этого были нужны: маринованная с луком оленина в трехлитровой банке с капроновой крышкой, водка, немного картошки, спички и резиновые сапоги. Большинство семей уходили от поселка в тундру на несколько сотен метров, усаживались где посуше, разводили костер, жарили шашлыки и выпивали. Некоторые, самые молодые и активные, ходили “в поход на сопку”. То есть брали все вышеперечисленное и занимались тем же самым на сотню метров выше по склону. Такие “походы” ввиду их принципиальной негероичности даже не рассматривались индейцами.В поход решено было отправиться
“через Депутатку”.Депутатка
— это была река. Ее название казалось настолько привычным, что никто не задавался вопросом, откуда оно взялось. Также их не интересовали ни происхождение, ни внешний вид этой реки. Она пахла ржавым канализационным люком и несла свои неглубокие и непрозрачные рыже—коричневые воды откуда—то из—за поселка, протекала через местную промышленную свалку и куда—то утекала. Неважно — куда. Взрослые говорили, что когда—то в ней водилась рыба, но потом на реке поставили “приборы”, чтобы делать золото. И вода испортилась. Подходить к реке, переходить через нее, смотреть на нее, дышать рядом с ней — категорически запрещалось всем детям поселка.Сбор был назначен утром в вигваме. Каждому было велено взять с собой что
—нибудь съедобное, потому что поход обещал быть долгим и опасным.— А зачем мы туда идем? — спросили индейцы вождя.
— Не знаю, — глубокомысленно ответил Алешка. — Какой интерес идти, если знаешь, зачем идешь! Вот мы пойдем и что—нибудь найдем. В этом самое интересное.
Запасенный провиант отличался разнообразием. Сам Алешка трезвомысляще взял из дома полбуханки белого хлеба, Пашка — привычную банку сгущенки, толстый Дима — ломоть копченой колбасы, Коля — горсть клубничных карамелек, а Спиря — почему—то разрезанный пополам свежий огурец.
— Почему он разрезан? — спросили Спирю
— В карман не влезал, — объяснил он.
Дуди принес банку маринованных кальмаров.
На краю поселка они встретили Капусту. Это был Алешкин одноклассник — смешной неопрятный мальчишка, с вечно сопливым носом и назойливым характером. Он был противным, и никто не хотел с ним дружить.
— Вы куда? — спросил Капуста толпу индейцев, томясь бездельем и одиночеством.
— Никуда, — гордо ответили ему индейцы. — И тебя не возьмем.
Оставив за спиной заинтригованного Капусту, они пересекли главную и единственную здесь транспортную артерию — широкую пыльную грунтовку — и углубились в зеленую тундру. Они шли по направлению к гряде высоких мрачных сопок на краю долины, где текла вонючая Депутатка. По пути некоторые пытались собирать ягоды и гуськин лук, но это настолько замедляло движение группы, что разозлившийся вождь запретил вообще что—либо есть. Члены племени повиновались, и только один Пашка срывал попадающиеся по пути ягодки и клал в карман.
На полпути от поселка до Депутатки располагалась местная достопримечательность, о которой взрослые давно забыли, потому что это был всего лишь желтый металлический квадрат площадью с пару письменных столов. Он слегка торчал своей крашеной плоскостью из спокойной болотной лужи.
— О—о—о… — привычно выдохнули индейцы, увидев снова его желтый блеск. — Это бульдозер…
Это и правда был бульдозер, утопленный здесь неизвестно когда безалаберным трактористом. Из болотца торчала только крыша кабины. Приходя сюда, мальчишки каждый раз спорили до хрипоты — успел ли выскочить тракторист из провалившейся в зыбкую почву машины или так и сидит до сих пор за ржавеющими рычагами. Алешка думал, что сидит. Ему нравился трагизм этой картины.
Слегка поспорив и в очередной раз не обнаружив желающих прыгнуть с кочки на желтый остов механического утопленника, они побрели дальше.
Постепенно ягодные поросли и холодные болотца стали редеть и мельчать. Под ногами захрустели камни. Скоро вся тундра осталась у них за спинами, а впереди раскинулся марсианско—апокалипсический пейзаж. Желто—рыжие дюны бугрились во все стороны до самой горной гряды. Из песка между хилыми кустиками травы торчали осколки камней, куски бетона, кривые стебли ржавой арматуры, стекло, гнилые деревяшки, разбитые и неразбитые старые телевизоры, дырявые сапоги и автомобильные покрышки. Индейцы шли между песчаными откосами, и мусора вокруг становилось все больше. Он начинал громоздиться кучами, наслаиваться, сверкать на солнце и поражать воображение. Они проходили рядом с горой ржавых двутавровых балок, каждая из которых была шириной в лестничный марш и длиной с грузовик. Потом были штабеля растрескавшегося шифера высотой в три человеческих роста. Сверлильные и токарные станки стояли в два слоя, друг на друге, широкой квадратной поляной, уходя шеренгами в склон ржавой дюны. Бока их чугунных станин матово блестели из—под лоскутов зеленой краски. Ящики и контейнеры, скрывавшие в себе непонятные, пахнущие ржавчиной и смазкой, забытые механизмы. Кучи гниющей спецодежды. Рулоны драного брезента. Залежи пустых солидоловых бочек и стада рыжих от старости автомобильных скелетов… Промышленная свалка в этих местах была великолепна тем, что никому и в голову не приходило увозить куда—то мусор, сжигать его или закапывать. Невозможно вывезти из тундрового поселка для переплавки железный лом, который когда—то был станками, приборами, машинами. Некуда девать списанные по браку стройматериалы, отслужившие свой срок белазные шины, противогазы, шахтерские каски и уличные фонари. Все остается здесь. Гнилая река Депутатка, разливаясь весной, заносит это кладбище научно—технической революции слоями кислотно—желтого ила, но оно продолжает расти — вверх и вширь, легко побеждая слабую и больную северную природу.
Индейцы постояли немного у похожего на китовую тушу вертолетного остова в привычных оранжево—синих северных пятнах. Усталые лопасти свисали широкими гнутыми щупальцами со лба мертвого чудища. Пустая кабина чуть свистела на ветру дырявыми окнами. Алешка помнил этот вертолет. Тогда он сам был еще маленький, и родители, отправившись в “поход на сопку”, несли его на руках. С ними шли еще несколько семей. Они остановились и развели костер для шашлыков на широком уступе, высоко взойдя по крутому склону.
— Смотри, Алеша, вертолет, — показал ему рукой кто—то из взрослых, и Алешка посмотрел.
Далеко, за несколько вершин от них, через горный хребет перелетела оранжевым шершнем тяжелая машина. Она почему—то начала снижаться вдоль обрывистого горного склона, медленно, как будто в поисках чего—то или кого—то. А потом ветер качнул ее мягко, и она задела стрекозиным хвостом каменную стену. Вертолет плавно скользнул вниз. Секунды две он летел вдоль склона, чиркнул железным пузом по камням и закувыркался, разбрасывая вокруг себя деревца и куски железа. Было очень тихо — звук не доходил так далеко. Сочувственно покачав головами, взрослые вернулись к шашлыкам. Намного позже Алешка узнал, что один пилот выжил, хотя и сломал позвоночник, а другого вместе с креслом вырвало из кабины, и он умер от этого. В кабине до сих пор стояло одно кресло. Обрезанные концы привязных ремней распушились и выцвели на солнце.
Передохнув, индейцы принялись за поиски. Никто из них не давал себе отчета в том, что именно они ищут. Им нужно было что—то интересное. И так был устроен мир и сами они, что интересным считалось лишь то, что может гореть, взрываться, издавать страшные звуки, обжигать прикосновением или просто жутко выглядеть. Первой их находкой оказался Капуста. Он провалился ногой в илистое дно ядовито—оранжевой лужи, не мог вытащить сапог, увязал все глубже и потому издавал страшные для самого себя звуки.
— Помогите! — орал он, вылупив в глубокое синее небо пустые от страха серые глаза. — Кто—нибудь! Помогите! Я умираю!
Индейцы, идя на звук, преодолели две песчано—гравийных дюны с вросшими в них гигантскими шахтовыми механизмами и спустились к ржавой луже. Вытащив Капусту из грязи, они бросили ему перемазанный оранжевым илом сапог и спросили:
— Ты зачем сюда пришел?
Капуста, хлюпая носом, сидел на песке и обувался. Его белокурые волосы трепал ветерок, а по лицу текли слезы и сопли.
— Я хотел пойти с вами… Что это за место? Мы так далеко от дома… Мне мама не разрешает… А если мы не найдем дороги назад? — голос его срывался на плач.
— Если тебе мама не разрешает, так чего ты за нами пошел? — спросил Алешка еще раз, злым голосом.
— А вам разрешает? — спросил Капуста.
— Нет, — сказал Алешка. — И нам не разрешает… Ладно, раз пришел, держись рядом. Но запомни — ты не с нами!
Капуста вытер сопли и покивал головой.
— Что—нибудь интересное видел? — спросил Пашка.
— Да! — обрадовался Капуста тому, что может помочь индейцам. — Тут шины. Очень много, такая гора! Как пятиэтажка! Недалеко!
— Что—то мы не видели гору из шин… — подозрительно пробормотал Алешка.
— А она в яме! — Капуста стоял перед ними в одном зеленом сапоге и одном оранжевом. — Пойдемте, я покажу!
Племя вытянулось в цепочку через дюны за непрошеным проводником.
Гора автомобильных шин и правда впечатляла. Она располагалась в складке местности — глубоком и широком овраге, по дну которого тек слабенький ручеек. С одного из откосов оврага когда—то начали сбрасывать старые автомобильные покрышки. Они падали вниз, образовав со временем гигантскую кучу: огромные белазовские, напоминавшие грубым четким рельефом шкуру дракона, помельче — от КрАЗов и КамАЗов, легкомысленные уазиковские бублики. Теперь они лежали друг на друге во всю высоту оврага, как стена пятиэтажного дома, а в ширину основание черной кольчатой пирамиды было с половину школьного двора. Индейцы стояли у подножия резиновой горы, задрав благоговейно головы.
— Вот бы ее поджечь… — прошептал кто—то из них.
Алешка представил огненный факел, заметный из любой точки долины.
— Нет, — сказал он твердо. — Всю поджигать не будем.
Они натаскали маленьких легких шин в лежавшее отдельно от горы колесо самого мелкого из БелАЗов, прозванного в народе “Жигули”. Туда же кидали сухие доски и большие куски мутного полиэтилена, который лохматился на ветру по высоким склонам оврага. Пашка достал спички и поджег полиэтилен сразу в нескольких местах. Медленно разгоралось.
При взгляде на огонь всем сразу захотелось есть. Нашли доску почище, положили ее на два камня, разложили припасы. Коля нарезал хлеб и колбасу перочинным ножиком, потом, неловко взрезая жесть, открыл Дудиных кальмаров. Съели все за минуту. Алешке оставили две карамельки и бутерброд в виде кусочка хлеба с кружком лоснящейся колбасы и мокрым ломтиком морского головоногого. Алешка ощущал, что не вполне доволен ролью вождя.
Тем временем костер набирал силу. Сначала в него бросали маленькие кусочки шифера, который взрывался с веселыми хлопушечными щелчками. Потом Пашка достал из кармана два охотничьих патрона.
— О—о—о! — загудели индейцы одобрительно, рассматривая их красные пластмассовые цилиндры. — А там что, пули?
— Там дробь, — солидно объяснил Пашка. — Утиная дробь.
Он кинул патроны в огонь, и мальчишки бросились в глубь оврага. Толстый Дима тащил за шиворот ничего не понимающего, хохочущего от радости Дуди. Ноги малыша в резиновых сапожках оставляли в песке две мелкие прерывистые борозды. Все спрятались за большое колесо от трактора К—700, косо торчавшее из грунта. Патроны хлопнули один за другим. Над костром взлетели черные клочки.
— Ищите дихлофосы! — велел Алешка.
Скоро у его ног сложили три баллона. Два из них действительно были из
—под дихлофоса: по их пыльным бокам ползли нарисованные тараканы и клопы. Один баллон был раза в три поменьше и содержал на поверхности непонятный текст с восклицательными знаками: он в отличие от дихлофосов заканчивался не пимпочкой распылителя, а двумя обрезиненными короткими проволочками. Алешка раздал баллоны. Индейцы трясли ими возле уха, стараясь понять, осталась ли еще в алюминиевом цилиндре горючая жидкость, держит ли он давление.— Подбегаем по очереди и бросаем, — скомандовал вождь. — Пашка, пошел!
Пашка выбежал вперед, к гудящей высоким дымным пламенем белазовской шине, и метнул свой баллон, стараясь попасть в самое сердце огня. Баллон ударился о горящую резину и отскочил в сторону.
— Дура—а—а—к… — протянули индейцы, — Дихлофос просрал…
Пашка бежал обратно. Следующими, ему навстречу, выскочили Спиря и толстый Дима. Их баллоны мелькнули в воздухе и пропали в огне. Через несколько секунд пламя вдруг исчезло и вверх столбом поднялся черный пепел, горелые доски и мелкие камушки. Уши заложило от грохота. Капли жидкого полиэтилена шипящим дождиком засеяли песок в нескольких шагах от тракторного колеса, за которым сидели индейцы.
— А—а—а… — выдохнули огнепоклонники.
— Прям как в кино, когда танк стреляет, — потрясенно бормотал Алешка. — Прям как танк… Это от того, который не дихлофос…
Притушенный взрывом огонь снова медленно разгорался.
— Смотрите, что я нашел!
Все обернулись. Капуста тащил к костру огромный квадратный лист толстого шифера.
— Давайте сверху положим, пока не сильно горит! — крикнул он, широко разевая рот от счастья.
У Капусты совсем не было друзей. Одноклассники и ребята во дворе стеснялись его назойливого нрава, трусоватости и привычки сморкаться в рукав. Так что сейчас, у костра, Капуста переживал редкие минуты дружеского общения и поэтому старался быть как можно полезнее для временных друзей.
— Слышь, придурок! — крикнул ему Пашка. — Шифер большими кусками не взрывается.
Но Капуста, подойдя вплотную к огромной дымящей шине, уже водружал шиферный квадрат на ее липкий горячий борт. Индейцы почтительно отступили за тракторное колесо: шифер — опасная вещь.
Минут через десять они уже сидели перед горящим колесом на камнях, на досках и просто на корточках. Резина снова гудела жарким вонючим пламенем. Шифер лежал в нем, не подавая никаких признаков взрывоопасности. Было скучно. Ругали Капусту вслух, толкая его в бок и отвешивая щадящие подзатыльники.
— Иди теперь вытаскивай! — говорили ему. — Три часа пройдет, пока он взорвется!
— Он сейчас взорвется! — опасливо хныкал Капуста. — Как же я туда подойду, если он взорвется?
— Иди, козел! Из—за тебя время теряем! Если не пойдешь, бросим тебя тут одного!
Напуганный такой перспективой Капуста бродил вокруг пылающей белазовской шины, шарахался от огня и ныл. Племя сидело метрах в десяти и от нечего делать осыпало безответного Капусту изощренными оскорблениями. Спиря снял с плеча лук, вложил стрелу, поднял руки вверх и спросил, как всегда нечетко проговаривая слова:
— Угадайте, попаду в шифер?
— Нет, — оживились соплеменники. — Так не попадешь, целиться надо!
Спиря пустил стрелу по крутой дуге, с вытянутых над головой рук. Деревянная оперенная рейка с обойным гвоздиком на конце взлетела вверх, а потом упала вниз, ткнувшись сквозь пламя в середину шиферного листа. Грохотнуло. Шифер полетел в стороны и вверх крупными кусками, которые с треском лопались прямо в воздухе, над головой присевшего от ужаса Капусты. Он отползал от гремучего костра на карачках, воя от страха. Сверху на Капусту сыпалась горячая шиферная крошка. Племя хохотало. Толстому Диме от сильного смеха свело живот, он упал на песок и перекатывался с боку на бок, изнемогая от собственного ржания. Капуста подполз к смеющимся, поднялся на ноги и, глядя на искренне веселые лица, принялся хихикать сквозь слезы.
Когда все устали смеяться, Алешка почувствовал, как его кто—то дергает за рукав. Это был Дуди. Он глядел снизу вверх восторженными глазенками и протягивал вождю маленький алюминиевый цилиндр, с непонятными надписями и восклицательными знаками, такой же, какой был брошен в огонь.
— О! Дуди еще нашел! Молодец! — обрадовался Алешка. — Где ты его взял?
Дуди махнул ручонкой в сторону.
— Пойдем покажешь!
Всей гурьбой они побежали за маленьким Дуди вверх по склону оврага. Там, наверху, в ржавой кабине грузовика они обнаружили деревянный ящик, заполненный в несколько рядов аккуратными серебристыми цилиндрами. Из их торцов тараканьими усиками торчали обрезиненные провода. Дуди залез в кабину через отсутствующую дверцу, взял два цилиндра и протянул их мальчишкам. Скоро они вытащили их все, распихивали по карманам, вертели в руках. Цилиндры были разного размера и толщины: одни — с маленькую морковку, другие — с баклажан. Блестели алюминиевыми боками, топорщили провода. На вес они были как будто пустые.
— Эх, мешают, — сказал Спиря: один из цилиндриков, засунутый в карман, царапал проводками сквозь подклад старых школьных брючек.
Он вынул цилиндрик и принялся отрывать провода. Те не отрывались. Тогда Спиря стукнул тем концом, откуда торчали проволочки, по ржавому железу старой кабины. Стукнул еще раз и так ушиб палец, что подпрыгнул от боли. Цилиндр улетел вверх и куда—то за кабину. Воздух вокруг индейцев уплотнился и ударил, как тяжелой подушкой. Пространство наполнилось летящими камешками, щепками, песком. Потревоженный скелет грузовика тяжко простонал, сползая вниз по склону. В его кабине сидел оцепеневший Дуди.
Алешка почувствовал, что лежит, уткнувшись лицом в ржавый песок, поднял голову и огляделся. Неподалеку поднимался с земли удивленный Пашка. Дима сидел на корточках, прикрыв руками крупную лопоухую голову. На боку за большим камнем лежал Коля и выглядывал оттуда с опаской и интересом. А Спиря стоял на том месте, где только что была кабина грузовика, и смотрел прямо перед собой.
— Что это? — спросил Пашка, отряхивая коленки.
— Пацаны! — закричал Алешка. — Я понял, это взрывчатка!
— Пойдемте сначала Дуди вытащим, — сказал Дима. — Ухо заложило… Эй, Спирь, ты чего?
— Я не испугался, — спокойно произнес Спиря, поворачиваясь к друзьям. Его лицо по цвету напоминало штукатурку.
С Дуди было все в порядке: когда его вынули из ржавой кабины грузовика, он уже улыбался. Спире чем—то поцарапало щеку, и немножко текла кровь. На этом серьезные последствия взрыва заканчивались. Правда, найти Капусту они так и не смогли.
8
Взрывчатку было решено беречь и расходовать лишь по знаменательным датам и вообще когда будет на то особое настроение. Пока новых взрывов никому не хотелось, поэтому серебристые баллончики просто несли в карманах. Коле, как самому старшему, приходила в голову мысль, что если эти штуки так здорово взрываются от огня или сотрясения, то они могут взрываться ничуть не хуже и от лежания в кармане. Он подумал об этом и оставил мысль при себе, как привык делать и как его учили старшие. Коля шел чуть в стороне от друзей и поэтому оказался выше по склону очередной дюны. Он увидел Капусту первым. Замерев на секунду, он скатился вниз и бросился к Алешке.
— Там Капуста, — сказал он тихо и показал рукой. — Его поймали десятиклассники.
Десятиклассники были угрозой непонятной и потому страшной. Никто не знал, чем жили эти огромные дети, что ценили, почему выбирали те или иные поступки. От десятиклассников каждый здравомыслящий ученик начальной школы старался держаться подальше. Быть пойманным десятиклассником — что может быть хуже…
Индейцы осторожно заползли на край высокой насыпи. Это была воронка от взрыва. Когда—то промышленные отходы поселка пытались закапывать и специально для этого взрывали землю — чтобы сделать котлованы. Через несколько лет мерзлота выдавила все похороненное на поверхность, прямо сквозь грунт, и от идеи отказались, оставив в земле много незаполненных дыр.
На плоском дне воронки были Капуста и трое высоких парней. Капуста всхлипывал и дрожал — он стоял в пыли, без обуви, в носках. Его сапоги валялись у ног агрессоров. Один из десятиклассников поднял горсть мелких камешков и кинул все разом в Капусту. Тот задергался, пытаясь увернуться.
— Скажешь? — спросил десятиклассник.
— Я не знаю! — проныл Капуста. — Пустите меня! Отдайте сапоги!
— Где наши детонаторы? — монотонно повторил десятиклассник.
— Я не знаю!!!
Капуста очень боялся. Ему сейчас казалось, что он находится ужасно далеко от дома — облезлой деревянной общаги, где они с мамой и папой жили в комнате с одним окном, одним диваном, раскладушкой и треснувшим унитазом в фанерном закутке. Капуста очень хотел домой. Он боялся остаться здесь насовсем, среди гниющих механизмов и колотого камня. Страх проник в его душу, еще когда он увяз ногой в оранжевой луже. А теперь, видя перед собой эти мрачные взрослые лица, чувствуя боль от ударов камней, Капуста едва удерживался, чтобы от страха не зареветь в голос.
Десятиклассник взял камень побольше и замахнулся.
— Я все расскажу! — заорал Капуста. — Только не надо больше кидать в меня!!! Я все расскажу. Они индейцы, у них есть вождь, они взрывали ваши эти… детонаторы! Они сейчас здесь, индейцы!
Парни на дне воронки переглянулись и захохотали, подняв к небу лица. Рядом с Алешкой во весь рост встал Спиря с натянутым луком. Он что—то сказал отрывисто.
— Заметят! — выдохнул Алешка и толкнул его со всей силы в бедро.
Спиря спустил тетиву и упал. А стрела, предназначенная предателю Капусте, свистнула в воздухе и ткнулась обойным гвоздиком в ляжку одного из врагов.
В следующую секунду индейские воины могли наблюдать устрашающее зрелище: три огромных, неукротимых в ярости десятиклассника бежали прямо к ним вверх по склону, разбрызгивая ногами щебень. “Мы не убежим”, — мелькнуло в голове вождя. А в воздухе над его головой мелькнул серебристый цилиндр. Алешка только успел ткнуться лицом в пахнущий ржавчиной гравий и ощутил, как дрогнул воздух. Когда он снова поднялся, десятиклассники сидели на середине склона и опасливо трясли головами. В ушах звенело. По противоположному склону воронки бежал вверх Капуста в носках. Через Алешку перелетел еще один детонатор, сверкнул на солнце и звякнул о камень. Десятиклассники прыгнули вниз, казалось, вперед головами. Им вдогонку звякнули тетивы и взлетели стрелы. Взрыва не было.
— Хватит!!! — крикнул Алешка. — Отступаем!!!
Он повернулся и побежал. За ним бросилось племя. Бежали долго, хотя и не слышали за собой погони, тяжело дышали и чувствовали, как слюна во рту от усталости становится сладкой. Алешка уводил воинов в заросли ржавой арматуры и гнутых шахтовых механизмов. Если там затаиться и сидеть тихо, их никогда не найдут.
Возле самой реки, где куча деревянных ящиков с непонятным содержимым вдавалась мысом в коричневый поток, они остановились и отдышались. У Спири на щеке запеклась кровь темно—красной шершавой полосой, отчего он вдруг стал вылитый сиу на тропе войны. Коля кашлял: пересохло в горле от долгого бега. Дима и Дуди сидели рядышком на деревянных ящиках, у Дуди были большие от страха глаза, а по лицу Димы было видно, что он впервые в жизни ощущал себя героем, — ему не хватало только широкого меча на поясе и степной лошадки в поводу, как у Нюргун—боотура на картинке.
— Ты вождь или кто?!! — кричал Пашка. — Почему мы отступили?!! Мы могли их победить!!!
Алешке было страшно.
— Не кричи, — просил он Пашку. — Они могут услышать…
— Да мы бы их!.. — задыхался Пашка от негодования.
— Что ты их? — Алешка стоял, привалясь спиной к штабелю вздувшейся пузырями фанеры. — Этими штуками убить можно. Ты бы их убил, да?
— Они убегали! — ярился Пашка и потрясал воинственно пучком стрел. — Мы бы прогнали их! Я попал в одного!
— Спиря тоже попал, — громко шептал Алешка. — И что? Они не испугались наших луков, потому что это просто игрушки. А этими штуками, детонаторами, можно было убить десятиклассника или Капусту. И что тогда? Вот Спиря выстрелил в Капусту, а попал в десятиклассника…
— Это ты мне помешал! — возмущенно крикнул Спиря.
— Да не орите вы… — попросил Алешка. — Какая разница, в кого ты попал? Если бы ты попал в Капусту, они бы все равно побежали к нам, неужели непонятно. Их остановил только взрыв, но они знают, что мы не станем их убивать, и поэтому сейчас они ищут нас. Что ты, Паша, будешь делать, когда они нас найдут? Взорвешь их?
— Взорву! — крикнул запальчиво Пашка. — И никто не узнает!
И вдруг, осознав реальность сказанного, потерял решимость, запнулся и посмотрел вокруг.
— Тебя отправят в детскую колонию, — презрительно сказал Алешка. — А твоего папу, и маму, и брата — посадят в тюрьму.
Пашка молчал. Только сейчас к нему начал приходить страх. Он сел на пыльный ящик и стал колупать песок кончиком стрелы.
— Кто вообще кинул эту штуку? — строго спросил Алешка.
Его страх после моральной победы над Пашкой, наоборот, быстро выветривался.
— Я кинул, — спокойно сказал толстый Дима. — В тот момент нам нужно было защищаться. А наши луки… это просто смешно. Непонятно, зачем нам игрушечные луки, если мы — настоящие индейцы.
— Никто ничего не может делать без моего разрешения! Вы обещали! Я не разрешал кидать! — Алешка ощущал свою правоту, закон был на его стороне.
— Паша правильно сказал, что здесь, в этом месте, можно убить кого—нибудь и будет незаметно, — спокойно уточнил Дима. — Десятиклассники были очень злые, а у нас полные карманы взрывчатки…
Он помолчал, наблюдая, как вождь и соплеменники усваивают значение его слов. Потом продолжил:
— Что было бы, если бы они нас поймали? Может быть, потом их посадили бы в тюрьму — какая разница?
Племя притихло. Рядом, почти у их ног, журчала ядовитая река: волны катились по быстрой воде ржаво—пенными барашками. Высоко—высоко томились в леденцовом солнечном свете ленты золотистых перистых облаков на небесной глазури. Мерзко подвывал ветерок в трухлявых закоулках гигантской свалки.
— Что будем делать, вождь? — спокойно и обнадеживающе спросил Дима.
Алешка прищурился:
— Слушайте мой приказ: мы должны оставаться незаметными. Всегда. Это очень важно. Сейчас за нами гоняются эти уроды только потому, что они заметили нас. Мы повели себя как дураки: могли посмотреть на них и обойти стороной. А вместо этого начали войну, хотя мы знаем, что не сможем их победить. Да из—за чего начали? Из—за Капусты! Он даже не индеец, но Спиря, видите ли, решил его наказать! Ты должен быть доволен, Спиря. Так бы они его помучали и отпустили, а теперь они думают, что он наш друг, — ведь мы его, получается, спасали. Нужно перейти реку. Они ищут нас на этом берегу или думают, что мы побежали домой. А мы пойдем в другую сторону. Будем искать трубу!
Через Депутатку несколько раз пытались наводить мосты. Но северные реки, даже отравленные насмерть, ведут себя непредсказуемо, и мост почти каждую весну смывало, потому что поток хоть на несколько метров, да менял свое русло. Постепенно люди смирились с этим явлением и однажды решили, что проще будет пересекать реку при необходимости на гусеничном тракторе — как оно обычно делается в Заполярье. Не дождавшись очередного восстановления, мост окончательно упал в воду и выглядывал иногда оттуда, когда река мелела, выставлял на поверхность ржавую решетку перил. Если же кто—то хотел пересечь реку, не располагая гусеничной техникой, ему оставалось выбрать из двух вариантов. Залезть в болотные сапоги до самой задницы и шагать в непрозрачной вонючей воде, надеясь, что место для брода выбрано верно. Или найти трубу. Эти трубы — длинные, разной толщины — бросали поперек реки несколько лет подряд в разных местах с помощью все тех же бульдозеров. Когда поток менял русло, некоторые из труб оказывались под водой, зато другие, в других местах, наоборот, вдруг соединяли оба берега своим ржавым длинным туловищем. Каждый год, и даже несколько раз за лето, картина менялась: никто заранее не знал, где именно нынче можно перейти реку по трубе. Но что где—то непременно можно — знал каждый.
Вдоль берега пришлось идти всего минут двадцать в тени песчаных откосов. Труба, совсем тонкая, так что с трудом можно было бы втиснуться внутрь нее ребенку, одним концом лежала на их берегу, а другим — втыкалась в противоположный. Коричневая вода бугрилась быстрыми волнами всего в полуметре под ней.
— Надо куда—то девать эти штуки, — сказал Алешка. — Мы не можем вот так просто ходить и носить во всех карманах взрывчатку. Давайте спрячем их в трубу. Вряд ли кому—то захочется в нее залезать. А мы потом вернемся и заберем.
Через несколько часов племя выбрело обратно к той же трубе. Кроме лука и стрел каждый индеец нес на себе горные самоспасатели в запаянных жестяных футлярах. Они наткнулись на целую кучу этих красных железных коробочек, похожих на солдатские манерки. Если дернуть за кольцо у них на боку, то оловянная пломба отойдет в сторону, скрутится спиралькой жестяная полоска, как на банке импортной ветчины, и коробочка раскроется пополам. А внутри будет лежать страшный на вид прибор — тяжеленький металлический кожух с большим резиновым загубником. Вставить загубник в рот, вцепиться в него зубами, сорвать пальцами пленку с обратной стороны кожуха, и пойдет таинственная химическая реакция, насыщая легкие пьянящим кислородом с привкусом старой резины. А еще надо зажать нос специальной прищепкой с резиновыми лапками, которая болтается тут же, на кожухе. Зачем нос зажимать? Наверное, чтобы кислород из головы не выходил.
— О, распираторы! — сказал Алешка, увидев насыпь из красных жестяных коробочек и открыв первую из них. И объяснил индейцам: — Через эти штуки дышать можно!
— Распираторы! Распираторы! — загалдели воины, хватая коробочки без разбору.
— Почему распираторы? — удивился толстый Дима. — Они ведь никого не распирают.
— Это самоспасатели, — сказал опытный Коля. — Они бывают однодневные и трехдневные. Я не знаю, какие эти. Через них шахтеры дышат, когда их в шахте завалит и там воздуха совсем нет. А респираторы — это другое, респираторы просто от пыли защищают.
— Зачем их выбросили? — спросил Алешка. — Они же новые…
— А зачем тут все выбрасывают? — задал вопрос Коля. — Списанные…
И хотя все безоговорочно признали Колину правоту, за самоспасателями прочно закрепилось название “распираторы”.
Каждый распиратор весил около килограмма и висел на длинном брезентовом ремне. Самые могучие из индейцев, вроде Коли и Димы, навешали на себя по шесть распираторов. Алешка надел сначала четыре штуки
— по два через каждое плечо. Но было тяжело, и один пришлось снять. Дуди не понял, для чего нужны распираторы, но тоже взял три штуки: они болтались у него под коленками и мешали идти.Впрочем, когда подошли к берегу, обнаружилась проблема. Переходить реку с быстрым течением по трубе всегда сложно. Нужно постоянно смотреть на линию горизонта, пока вслепую ставишь ноги на ржавый металл. Если хоть на мгновение опустить взгляд на трубу
— убедиться, что не шагнешь сейчас мимо, — тут же быстрая вода загипнотизирует тебя: покажется, что не река течет под трубой, плеская рыжими барашками, а сама труба вместе с тобой взлетает стремительно вверх и в сторону. Единственное, что может сделать человек, попавший в зыбкие лапы такой иллюзии, — крепко зажмуриться и окаменеть. Не двигаться, не смотреть и не дышать хотя бы минуту, пока не перестанет кружиться голова. Но обычно обманутый начинает изгибаться — старается удержать равновесие на взлетающей трубе — и закономерно плюхается вниз: ведь труба никуда не летела на самом деле.Проход по трубе каждый раз был испытанием стойкости духа: хватит ли сил удержаться от взгляда вниз, достанет ли смелости не поверить своим глазам и позволить ногам ступать по скользкому железу как им вздумается? А теперь еще распираторы болтались по сторонам на длинных брезентовых ремнях и мешали удерживать равновесие. Алешка посмотрел, как переходят другие члены племени, как они вздрагивают на середине перехода и задирают вверх подбородки, чтобы, не дай бог, не глянуть вниз. Он снял с плеча один распиратор и бросил у кромки быстрой коричневой воды
— на оранжевый ил. Пусть у него будет меньше этих штук, но и помех при переходе будет меньше, — с такими мыслями он пошел по трубе. Над серединой реки один из оставшихся распираторов неудобно мотнулся на боку, Алешка дернулся от страха и, пытаясь устоять на ногах, опустил взгляд. На секунду. И увидел, как несется под трубой мертвая вода — длинными стремительными струями. Труба поплыла под ногами вверх и в сторону. Алешка снова дернулся и уставился в небо, а сам чувствовал подошвами резиновых сапог течение воды метром ниже. Труба летела. И кружилась в полете. Алешка понял, что падает, и со всех сил толкнулся ногами — чтобы не рухнуть в воду вниз головой.Он приземлился рядом с трубой, ледяная вонючая жидкость тугим потоком охватила его бедра, забулькала в сапогах, затеребила красные коробочки двух оставшихся у него распираторов.
“Я упал”, — пронеслось в голове у Алешки. Он не знал, что полагается делать в таких случаях, стоял и ждал, но ничего страшного не происходило. Чувствуя, что замерзает, побрел к берегу. Было неглубоко, вода упруго шлепала его мокрой холодной ладонью по ляжкам. Индейцы молча стояли на обоих берегах и смотрели.Выйдя на сушу, он снял сапоги, вылил из них воду, стянул тяжелые штаны и принялся их отжимать. Потом снял и отжал трусы. Мокрые жестяные коробки распираторов холодили пупырчатую от испуга кожу.
Пашка тоже шлепнулся в воду. Правда, у самого берега и только набрал полные сапоги воды.
Домой двинулись усталые, не говоря ни слова. Алешка мерз в мокрых штанах, от которых пахло ржавчиной, а ногам в сапогах было скользко и неуютно от влаги. Солнце ярко освещало песчано
—гравийные дюны свалки, блестело на осколках стекла в песке. Никто уже не боялся. Вряд ли десятиклассники все еще были здесь.Когда уже подходили к поселку, Дуди вдруг сказал:
— Дуди!
Он шел последним из растянувшихся цепочкой воинов и успел повторить свое фирменное восклицание изрядное количество раз, пока наконец Алешка с раздражением не обернулся:
— Да заткнись ты… Пацаны! Смотрите!
Позади, над пестрым тундровым ковром, поднимался столб жирного черного дыма. Он становился на глазах все толще, в нем проскакивали длинные огненные языки. Зрелище напоминало извержение вулкана. Дым поднялся выше горной гряды и, попав в поток ветра, стал расплываться, нависая над долиной, как шляпка гигантского гриба. У основания дымного столба поднялось багровое пламя.
— Дуди! — произнес Дуди, показывая пальцем на дым и оглядываясь на Алешку.
— Шины горят, — сказал Алешка. — Вся эта гора из шин горит. Надо быстрее домой, пока взрослые не заметили.
Он с тоской оглянулся вокруг и понял, что такую штуку взрослые заметят даже из соседних долин, — настолько чудовищно огромным был пожар, настолько высоко взлетали хлопья резиновой сажи, настолько ярко и устрашающе ворочалось в дыму густое красное пламя.
До поселка оставалось совсем немного. Уже переходя главную дорогу, отделявшую жилые микрорайоны от тундры, они поняли, что припозднились, — на улицах не было ни души. Это обстоятельство их обрадовало — пусть ругают за то, что поздно пришли домой, лишь бы не обвинили в поджоге свалки. Взрослые почему—то очень боялись пожаров на этой свалке…
Первое, что сказала Алешке мама, когда открыла ему дверь, было:
— Три часа ночи!
“Не везет весь день…” — подумал он, а вслух сказал:
— Солнце…
И понял по маминым красным глазам и усталому лицу, что она не ложилась. Из кухни выглянул такой же усталый и трезвый папа:
— Я тебя уже искать ходил…
Папа стоял в золотой от солнечного света комнате в одних трусах, огромный, под потолок, с длинными ручищами. Он не злился. А мама ругалась, облегченно кричала, как она вся испереживалась и хотела уже звонить в милицию.
— Кто—то свалку поджег… — тихо сказал папа. — Дня три гореть будет.
9
В следующие дни индейцы ходили смотреть, как горит свалка. Они видели издалека, с высокой дюны
— к дымно—огненной исполинской колонне подкрадываются игрушечные пожарные машинки. Струи воды, которые те выпускали с расстояния в полсотни метров, не долетали до гудящего стеной пламени, испарялись на подлете. Облачка пара относило в сторону ветерком. Из аэропорта приезжала машина с пенопушкой: полоснула несколько раз по резиновому вулкану белоснежным тугим потоком, но это не произвело никакого эффекта. Пожарные поливали всю свалку вокруг на сотни метров, а на их красно—белые каски хлопьями ложилась черная горячая сажа.Улицы поселка затянуло едкой, почти невидимой, ощутимой лишь на вкус, резиново
—дымной занавесью. От нее щекотало в носу и щипало в горле.На третий день, когда из почерневшего, в сугробах черного пепла, оврага перестал подниматься огонь, индейцев постигло горе
— вернувшись из тундры, они нашли свой вигвам разрушенным.Потолочные доски были проломлены, и разноцветные бочки грудой просели внутрь. Некоторые из них лежали на асфальте на боку. У входа валялась старая тряпка, заменявшая еще недавно дверь в индейское жилище, и два сигаретных окурка с оплавленными фильтрами.
Пашка со знанием дела поднял окурки и всмотрелся в них:
— “Космос”, — наконец сказал он.
Никто не возразил, и даже не спросили — откуда он знает.
В вигваме оставались кое—какие индейские пожитки — пара старых одеял, пучок недоделанных стрел и банка килек в томатном соусе, которую хранил там на черный день Пашка.
Он и сунулся в разрушенный вигвам — за кильками. Хотел пролезть между бочкой у входа и провисшими потолочными досками, но только сунул туда голову и сразу высунул. Недовольно поморщился:
— Насрано… — коротко объяснил он.
Алешка пришел домой раньше обычного, подавленный. Папа не пил уже несколько дней, поэтому возвращаться домой было даже немного приятно: никто не ругался, в квартире вкусно пахло борщом и котлетами, мама улыбалась. Именно в такие вечера, когда дома все было хорошо, Алешка почему—то особенно остро переживал собственную слабость, беззащитность и уязвимость маленького мальчика. Воцарившееся вдруг благополучие пугало его своей скоротечностью и неизбежным наступлением привычного конца.
— Пап, — сказал он, — ты можешь сделать мне лук?
Отец лежал на своей кровати в спальне у плотно зашторенного окна и читал книжку при свете настенного светильника — это было его любимое времяпрепровождение в трезвом виде.
— Лук? — спросил он с неудовольствием, отвлекаясь от страниц фантастического романа. — Зачем тебе?
— Мы в индейцев играем, — объяснил Алешка.
— А сам что, не можешь? Мы в детстве делали без посторонней помощи. — Папе явно не хотелось делать лук.
— У меня не получается, — Алешка чувствовал себя беспричинно виноватым. — Дерева хорошего нет. Я покажу.
Он сбегал в прихожую, где в самом низу стенного шкафа, за пылесосом, хранилось его боевое оружие — кривая ивовая ветка с вялой капроновой тетивой. Папа взял лук и хмыкнул:
— А где я тебе возьму хорошее дерево? Оно на улице не растет.
Алешка поскучнел и отнес лук на место.
Младший Ильгэсиров был грозой всех мальчишек в поселке. Он полностью оправдывал предвзятые якутские представления о типичном эвене: был невысок ростом и широк в талии, глуп как сосновый пень, зол на всех без разбору, очень много ел и никогда не занимался ничем полезным. Он не любил русских за то, что у них большие носы и разноцветные волосы. Иногда он отлавливал возле школы какого—нибудь чистенького русоволосого мальчика и долго, с желчью в голосе, рассказывал тому:
— Я видел твою маму. Она такая некрасивая! У нее рыжие волосы — ффу! Она страшная, твоя мама. Уродина… Нуучча! (Это слово одновременно означало “русский” и “носатый”.)
Если школьник пытался бежать, Ильгэсиров хватал его за горло толстой сильной рукой, слегка придавливал и продолжал:
— Я видел твою маму, когда она шла с работы. Я шел за ней и смотрел, какая она страшная… Я всегда хожу за твоей мамой…
Якутских мальчиков он ненавидел гораздо глубже. Он, как и многие эвены, был уверен, что от якутов плохо пахнет. Плохо пахнет от якутов на эвенской земле. Схватив за руку напуганного круглолицего якутенка, Ильгэсиров начинал монотонно и страшно бубнить над ним по—эвенски. Мальчик не понимал чужого языка и от этого боялся еще сильнее, а Ильгэсиров смеялся, тряс жирными щеками и хлопал себя по круглым бокам.
Ходили слухи, что Леша Ильгэсиров вспарывает животики домашним котятам, если те вдруг выбегут на улицу, что он душит голыми руками доверчивых собак, что он даже носит за голенищем сапога охотничий нож. Все верили этим слухам, хотя никто ни разу не видел ни того ножа, ни тех котят.
Боялся Леша Ильгэсиров только взрослых мужчин и ребячьих стай. Со взрослыми он всегда, даже пьяный, разговаривал угодливо—вежливо. Чем крупнее и суровее на вид был взрослый, тем елейней становились интонации представителя легендарного эвенского рода. А когда его окружала стая дворовой ребятни, он вставал в защитную позу, протянув вперед короткие толстые руки, и скалил зубы, покрытые черным налетом:
— Я вас знаю…
— Эй, Леша, ты зачем так много ешь?
— Я вас видел…
— Эй, Леша, ты больше в длину или в ширину?
— Я знаю, где вы живете…
— Ты что, дебил?
— Я приду завтра…
Индейцы подумали, что варварское разрушение их железного вигвама вполне могло быть делом рук жирного Ильгэсирова. И, встретив Лешу в своем дворе, они тут же окружили его, выставив перед собой натянутые луки и настоящие индейские копья — обожженные на костре заостренные палки. Леша неуклюже вертелся на месте, как загнанный бегемот. Врагов было немного, но они были вооружены и, судя по лицам, исполнены решимости. Он хорошо помнил, как минувшей зимой эти же мальчишки и еще десяток других вот так же, с палками в руках, окружили его, прижали к стене дома и долго закидывали снежками и сосульками. От крепких кусков снежного наста его щеки горели, но он не пытался закрываться руками, а только рычал взахлеб и сквозь пелену тяжелой ненависти, застилавшей маленькие глазки, старался запомнить каждого. Несколько раз он бросался на рискнувших подойти слишком близко, но град ледяных обломков больно стучал по голове и заставлял отступать обратно к стене. Вдоволь натешившись, дети прогнали его, как побитую собаку. Теперь вот напали снова. И если нет снега, значит, будут кидаться камнями…
Зная, что Леша уважает возраст, индейцы решили, что допрос поведет Коля, как самый старший из них.
— Это ты сломал наш вигвам? — спросил Коля замершего от напряжения Ильгэсирова.
— Я тебя знаю, — выдавил из себя угрожающе Леша, — ты Чимитдоржиев. Я видел твою маму с водителем вахтовки. Ты, наверное, тоже водитель вахтовки…
Звякнула тетива, и Леша подпрыгнул на месте, скривив толстое лицо. Это Пашка пустил стрелу в широкую вражескую задницу.
— Я тебе в лицо выстрелю, — спокойно сказал Спиря, поднимая лук к испуганным и злобно—суетливым Лешиным глазам.
Леша молчал.
— Это ты сломал наш вигвам? — снова спросил Коля.
— Я не знаю, что такое вигвам, — сказал Леша и добавил что—то по—эвенски.
Ему ответил Спиря, звонко и четко, как никогда не говорил с соплеменниками—индейцами. Ильгэсиров мрачно посмотрел на маленького бледного мальчика.
— Ты Слепцов. Я знаю твоего деда, — сказал он с интонациями лицемерного дружелюбия.
— Скажи нам, Леша, мы тебя отпустим, — заговорил снова Коля. — Тот домик из бочек ты сломал?
— Нет, — сказал Леша, расплываясь в улыбке облегчения, понимая, что его не будут бить и забрасывать камнями.
Все знали, что Ильгэсиров слишком глуп, чтобы врать.
Кольцо индейцев расступилось, и Леша быстро, насколько позволяли его толстые короткие ножки, отбежал в сторону, боком. Он не решался повернуться к детской стае спиной.
— Иди, бить не будем, — сказал весело пухлощекий индеец Дима: ему было смешно. — Ты, Леша, такой толстый, даже толще меня — наверно, масло любишь кушать.
Замороженное сливочное масло с горячим чаем было традиционным северным лакомством, и Дима пытался представить, сколько кусков молочного жира может проглотить это туполицее чудовище.
— Люблю, — мрачно прошипел Леша. — И тебя я тоже знаю. У тебя два брата…
— Они тебе морду набьют, если ты им попадешься, — хохотнул Дима и заговорил по—якутски, с вызовом в голосе.
Лешу мелко затрясло от сдерживаемой ярости. Он рявкнул неразборчиво, развернулся и пошел прочь, демонстративно медленно, переваливаясь тяжелым туловищем.
— Что ты ему сказал? — спросил Алешка Диму.
— Что он меня ударил и его за это уже ищут, — Дима радостно хихикал. — Он понял. Знает язык откуда—то.
— Разве он тебя ударил? — спросил Алешка.
— Нет, конечно, — ответил Дима. — Потому и смешно.
10
В ходе долгих совещаний на игровой площадке ближайшего детского садика, с раскуриванием веников и распитием украденной с магазинных полок сгущенки, индейцы поняли, в чем заключалась их ошибка. Строить вигвам было нельзя в принципе: любая необычная постройка в черте поселка или рядом с ним
— сразу бросается в глаза. Сколько бы сил ни ушло на ее укрепление, какой бы конструкции она ни была, ее разрушение — вопрос нескольких дней. Некоторое время обсуждалась возможность сооружения подземного вигвама — он был бы гораздо менее заметным. Но для него требовалась как минимум одна вырытая в земле канава такой глубины, чтобы в ней можно было сидеть. Получается, надо копать глубже, чем на полметра, а все знают, что глубже полуметра под землей начинается лед. С этим ничего не поделать, так устроена земля, а собираться в грязном земляном холодильнике посреди круглосуточно солнечного лета было бы глупо. Да и как ее незаметно выкопать — канаву в полметра глубиной? Новое жилище надо найти уже готовым. Только готовые постройки могут оставаться никому не нужны бесконечно долгое время. Предлагался вариант с узлами теплотрасс — они были закрыты большими деревянными коробками, хорошо утеплены, достаточно просторны и уютны. Но именно поэтому их облюбовали мрачные и загадочные десятиклассники. В своей прошлой, неиндейской, жизни большинство членов племени заглядывали в такие убежища, когда там никого не было. В коробах теплоузлов на сплетениях толстых труб лежали старые полосатые матрасы, прожженные во многих местах. На полу валялись осколки стекла, клочки бумаги, консервные банки и почему—то медицинские шприцы. Никто так и не понял, что десятиклассники делали со шприцами, — уж точно не уколы себе ставили, это было бы абсурдно, ведь никто не любит уколы.Толстый и хитроумный индеец Дима убеждал соплеменников принять идею вигвама на стройке. Долгострои в поселке годами стояли без признаков жизни. Племя даже отправилось обследовать на предмет вигвамостроительства дом культуры
“Березка” — огромную и страшную бетонную коробку в два с половиной этажа, без окон, крыши и внутренней отделки. Сначала им понравилось под серыми высокими сводами. Они даже разожгли костер в холле дома культуры, у входа в темный кинозал, усыпанный обломками битого кирпича. Место было богатое: вдоль стен стояли слегка отсыревшие бумажные мешки с серебрянкой (алюминиевым порошком), а под окнами первого этажа тянулся длинный бак, полный солярки. Можно было только догадываться, кто и для чего держит тут подобные сокровища, если здание не строится. Но солярка заставляла костер пылать жирным алым пламенем, а серебрянка вспыхивала в нем белыми ртутными солнышками, ослепляя индейцев светом и заставляя их радостно хохотать. Когда племя особенно разбушевалось и принялось водить вокруг костра хоровод под импровизированный тамтам из бетонной стены и куска арматуры, Алешка почуял неладное и велел уходить. Племя послушалось нехотя: мальчики встали в полукруг перед костром и начали расстегивать штаны, дабы применить старинный индейский (хоть и не встречающийся у Фенимора Купера) способ борьбы с огнем. Далее одновременно произошли два неожиданных события: в самый разгар огнеборческих усилий Пашка для смеху кинул в костер щедрую горсть серебрянки, а в холл, заполненный дымом, смехом и ослепшими индейцами, вошел пожилой бородатый сторож в кирзовых сапогах, брезентовых штанах, драной фуфайке и с двумя огромными дворнягами на ременных поводках. Под звонкий крик “шу—у—у—ухер!!!”, собачий лай и разноголосый мат воины бросились в стороны, натыкаясь сослепу на стены, пуча глаза от страха и боли. На их счастье сторож не спустил собак. Каждому удалось почти на ощупь добраться до какого—нибудь окна и прыгнуть вниз, на длинную гравийную насыпь, — с высоты второго этажа. Через несколько минут они уже сидели под шершавым бетонным брюхом все того же дома культуры “Березка”, среди коротких квадратных свай, и пытались опознать друг друга сквозь пляшущие перед глазами белые пятна.— Кто бросил серебрянку? — шипел, как вскипевший чайник, злой, напуганный и едва не плачущий Алешка — он с разбегу врезался в край дверного проема, когда выбирался из здания.
— Пашка… — сказал кто—то, невидимый за пеленой ртутных сполохов.
— Пашка, ты здесь? — шипел Алешка.
— Да.
— Дурак! Мы же в тот момент все смотрели на костер! И так близко!
— Откуда я знал, — оправдывался Пашка. — Он так неожиданно появился…
— При чем тут он! — Алешка чувствовал, как из глаз все—таки текут слезы, и старался злостью загнать их обратно. — Мы из—за тебя чуть не попались! Я не говорил бросать что—нибудь в огонь, я говорил, чтобы его тушили! Индеец думает, прежде чем сделать! А ты дурак!
— Сам дурак! — огрызнулся Пашка. — Я не виноват, что сторож пришел и что так получилось. Это ты виноват, между прочим. И что я серебрянку в огонь кинул — тоже ты виноват.
— Я—а—а? — Алешка онемел от изумления и несправедливости обвинений.
— Надо было так и сказать: тушите огонь и ничего туда не бросайте! — в голосе Пашки слышалось недоброе облегчение человека, сваливающего на другого бремя вины. — Ты у нас вождь! Ты отвечаешь за все племя! Если на охоте ничего не добыли — отвечаешь ты! Сам говорил! И за то, что мы сюда пришли и так все вышло, — тоже отвечаешь ты!
Пораженный Алешка молчал и лихорадочно искал в голове ответ на эту ересь, но с ужасом обнаруживал, что воин его прав и рассуждает в полном соответствии с древними индейскими законами. Он вертел головой, растерянно озираясь. Зрение наконец—то восстановилось, и в полумраке были видны одинаково настороженные лица всех, даже маленького шамана Дуди.
— Эй, вождь, — вдруг захрюкал от хохота Дима, показывая на Алешку пальцем. — Ты посмотри на себя.
— Ах, ты… — индейцы вокруг зачертыхались, застегивая ширинки.
Устраивать вигвам в поселке никак нельзя — случай на стройке убедил всех в этом окончательно, даже толстого Диму, который не хотел для посещения вигвама каждый раз забираться далеко в тундру.
— Что толку от домика, до которого надо два часа добираться? — рассуждал он, сидя на бортике детсадовской песочницы и глядя на железную витую ограду, за которой начинался рыжевато—зеленый ковер горной тундры. — Два часа туда, два часа обратно: так мы каждый день будем полдня терять только на дорогу. А если сделать его ближе, то его найдут другие, в тундре даже быстрее найдут, ведь там заметнее.
— Передавай трубку, — напоминал ему Коля и, приняв с почтением тлеющий стебелек домашнего веника, затягивался, щурил от дыма узкие глаза с тяжелыми, как у деда, веками и следил, чтобы уголек с кончика стебелька не упал на потертые школьные брючки из плотной синей ткани — его единственные “гуляльные” штаны. — А что ты предлагаешь?
— Я предлагаю теплицы, — вздыхал Дима и глядел туда, где у склона пологой сопки блестели среди высоких березовых кустов квадратики стекла.
Помимо длинных деревянных домов, панельных пятиэтажек и теплотрассных коробов теплицы были самым распространенным видом построек в поселке и рядом с ним. Правда, с обычными теплицами они имели мало общего. Это были капитальные, утепленные помещения, размером с железнодорожный вагон, стоящие на вбитых в вечную мерзлоту лиственничных сваях. Внутри них, на еще одном ряду все тех же свай, только покороче, лежали длинные деревянные ящики. В ящики засыпалась земля, которую привозили издалека, с нижних речных долин. Сверху теплицу укрывала крыша двойного или даже тройного остекления, иногда обтянутая для пущей безопасности мутными широкими лентами полиэтилена. В этих стеклянно—деревянных пеналах устанавливались печки—буржуйки, которые надо было топить по два—три месяца подряд, так как короткое заполярное лето не могло обеспечить худосочные помидоры и огурцы достаточным количеством тепла. Некоторые теплицевладельцы летом даже ночевали в своих теплицах, ведь теплицы часто грабили: свежая зелень за полярным кругом ценится дорого, ведро огурцов — это небольшое состояние для местного алкаша. Себестоимость овощей, выращенных в таких условиях и с такими трудами, страшно представить. Но альтернативы не было: если вы не располагали “мохнатой лапой” на здешней базе продовольственного снабжения, значит, ваши дети могли попробовать свежий огурчик лишь два—три раза в год, в детском саду, а, например, свежей редиски они не попробовали бы вообще никогда.
Все владельцы теплиц считались людьми чрезвычайно трудолюбивыми и хозяйственными. Они штудировали учебники по агрономической науке, хотя там никогда не писали, как выращивать петрушку и укроп в условиях Крайнего Севера. Тем не менее некоторые умудрялись в своих душных и влажных тепличных вагончиках собирать рекордные урожаи огурцов и даже разводить цветы. Однако самым страшным горем среди них считалось не когда теплицу грабили взрослые алкоголики, а когда ее разбивали мальчишки. Среди индейцев кое—кто даже участвовал в подобных жутких забавах, когда ударом одного—единственного камня можно было уничтожить вместе с урожаем помидоров полугодовой труд целой семьи и их вкусные надежды на зеленые салаты летом и домашние соленья осенью. Но на этот раз они не искали возможности похулиганить. Их целью были не теплицы засеянные, обогретые буржуйками и напоенные огуречно—морковными мечтами хозяев, а теплицы недостроенные или брошенные, каких вокруг поселка было, наверное, несколько сотен.
На поиски подходящих сельскохозяйственных развалин индейцы выдвинулись обычным порядком — скинувшись карамельками и рыбными консервами, вооружившись луками, копьями и даже одним томагавком (маленьким туристским топориком, который мог пригодиться при обустройстве нового вигвама).
Пояс самодельных парников начинался уже в паре сотен метров за последними домами поселка. Племя углубилось в него подальше. Мшистые кочки пружинили под разноцветными резиновыми сапожками, зоркие глаза щурились на комариные облачка и отблески солнца в холодной воде маленьких тундровых лужиц, даже обоняние индейцев было настороже и сразу выделяло те постройки, от которых пахло свежим дымом или разведенным в воде навозом — удобрением, которое в полярных широтах можно достать лишь по большому блату и за немалые деньги. Они настороженно и тихо проходили мимо обернутых черным толем деревянных стен и стеклянных двускатных крыш — попадаться на глаза взрослым тут не стоило, могли и уши надрать в качестве профилактики.
Первые несколько пустых теплиц оказались совсем неподходящими — дырявые коробки, без всякого укрытия от дождя и чужих глаз. А потом нашлось то, что нужно. Теплица была большой, квадратной и почти достроенной. Тяжелые стропила формировали каркас будущей крыши. Высокие стены, сложенные из бруса, выглядели достаточно прочными и вместе с тем посеревшими от времени, дождей и морозов, так что становилось ясно — их давно не касалась хозяйская рука. Некогда черный и липкий толь теперь истерся до хрупкой бумажной основы, лопнул во многих местах, и сквозь него торчали неопрятные седые лохмы строительной пакли. Но самое главное — у теплицы была небольшая площадка наверху, под сводом недоделанной крыши, и двойной пол, между уровнями которого когда—то, наверное, планировали засыпать толстый слой опилок. Пространства под полом было вполне достаточно, чтобы, прорубив верхние доски, попытаться соорудить там незаметное индейское убежище, а на площадке, где по чьему—то хитрому замыслу должны были стоять ящики со светолюбивой рассадой, можно было учредить наблюдательный пост — точь—в—точь как в кино, когда вождь со старейшинами курят трубку в вигваме, а молодой и смелый ирокез с верхушки скалы высматривает в туманных далях отряд бледнолицых.
— Обыщите тут все, — деловито скомандовал Алешка, снимая с плеча свой маленький кривоватый лук. — Может быть, остались гвозди или еще что—нибудь.
Было не редкостью находить в заброшенных теплицах столярные инструменты, рулоны полиэтилена, шашлычные мангалы и агрономические учебники. Но в этот раз находка удивила даже самых опытных из них по части исследования пустующих построек. Молчаливый Спиря с привычно невозмутимым лицом бросил к Алешкиным ногам пушистую, со свинцово—серыми переливами, песцовую шкурку.
— Ты где это взял? — удивился Алешка.
Индейцы, разбредшиеся было по теплице, собрались вокруг находки. Спиря отступил куда—то за их плечи и через полминуты кинул на песца еще одну шкурку — пламенно—рыжую лису.
— Там, — коротко сказал он и показал пальцем на квадратную дыру в полу. — Там еще много.
Воины, пыхтя от любопытства, один за другим залезли под пол, так что в полуметровом просвете между настилами стало тесно от их шевелений.
— Нашел! — закричал Пашка. — Нашел! Тут! Только я не знаю, что это…
— Вытаскивай все! — крикнул Алешка, который залез последним и ничего не видел, кроме рубчатых резиновых подошв своих соплеменников с налипшей на них болотной травой.
Все вылезли на свет, и Пашка из глубины тепличного подполья стал подавать им большие полиэтиленовые тюки, легкие и мягкие, как подушки. Спиря достал перочинный ножик, аккуратно вспорол один из них, с недоумением в глазах начал вытаскивать оттуда какую—то материю.
— Куртка, — сказал он. — Это куртка! — нырнул руками в глубину свертка. — И шапка.
Он выложил на дощатый пол четыре женских норковых шапки разных фасонов и одну из черно—бурой лисы, с пушистым хвостом.
— Пять шапок, — сказал Спиря.
Воины потрясенно молчали.
— Кто мог тут забыть пять шапок, и куртку, и еще…
Алешка с опаской посмотрел на три таких же пухлых полиэтиленовых свертка, в которых под прозрачной пленкой угадывались очертания предметов верхней одежды. Никто не ответил ему. Скоро перед индейцами выросла целая гора вещей — одна длиннополая шуба из неопознанного темного меха, еще две теплых зимних куртки, одна куртка кожаная, с десяток песцовых и лисьих шкурок, туго набитый бумажный пакет размером с почтовую бандероль и пара черных женских сапожек с золотистыми пряжками.
— Пашка, там еще есть? — спросил вождь.
— Не знаю, — воин Пашка растерянно дернул плечом. — Темно, и что—то валяется… Какой дурак оставил тут вещи…
— Наверное, это старые, ненужные вещи, — медленно проговорил Коля. — Только все равно непонятно, зачем их прятать.
Индеец Дима с хихиканьем выдернул из кучи лисий хвост и приладил на воротник своего школьного пиджачка.
— Вы чо, не поняли? — улыбнулся он во весь смуглый пухлогубый рот, отчего его узкие глазки спрятались за толстыми румяными щеками. — Это же ворованное!
Не успел вождь решить, как поступить в новых обстоятельствах, как индейцы, побросав луки и стрелы, уже напялили на себя меховые шапки и принялись бросаться друг в друга шкурками пушных зверей. Алешка поднял с пола большую серо—голубую теплую куртку, сунул руку в боковой карман и вытащил оттуда новенькую пятирублевку. Он еще ни разу не держал в руках такой крупной купюры. Сунув находку в кармашек своих брюк, он неожиданно для самого себя подумал: “Надо же, украл у воров”. И словно мощный электрический прожектор вспыхнул в его голове, осветив мрачный знак предостережения и опасности.
— Стойте! Дураки! Стойте! — бросился он, размахивая руками, к Пашке и Диме, которые задорно хохотали и пытались оторвать хвост от лисьей шкуры, вцепившись в нее с двух сторон.
— Давай на раз—два—три, — кричал радостно Пашка. — Раз! Два!
Спиря с десяти шагов целился из лука в норковый берет, который держал на вытянутой руке счастливый, улыбчивый Дуди. Коля торопливо разворачивал загадочный бумажный пакет, тот был заклеен, и бумагу приходилось рвать.
— Хватит! — попытался рявкнуть Алешка хриплым басом, как его папа.
Но вместо низкого тяжелого рыка у вождя вышел придушенный писк. Он закашлялся. Воины обернулись к нему.
— Весело же…
— Если это краденое, то за ним придут! — наконец совладал с голосом верховный индеец. — В любой момент могут прийти, а потом будут искать.
— Мы не собираемся забирать. Трава какая—то, — сказал Коля.
Он разорвал—таки пакет, и оттуда сыпалось что—то вроде древесной трухи или старого, истлевшего сена.
— Вы портите вещи! — Алешка показал на оторванный лисий хвост.
— Какая разница! — возмутился толстяк. — Краденые вещи можно портить, они ничьи.
— Выше, — тихо скомандовал Спиря шаману с меховым беретом в руках и снова прицелился.
Алешка чувствовал, что его не понимают.
— Прекратить! Уходим! — на этот раз команда вышла у него достойная — полная скрытой угрозы, тихая и твердая, как наконечник стрелы. — Все сложить обратно в мешки и положить на место!
До поселка племя шло молча. Каждый ощущал смутное недовольство ситуацией. Яркое солнце прогревало гудящий комарами воздух, звенели под камнями ледяные ручьи, по грунтовой дороге на горизонте пылили грузовики. В самый разгар дня воинов уводили все дальше от такого необычного приключения.
— Эй, вождь, — наконец прервал задумчивое молчание Пашка. — Почему мы все время отступаем? Каждый раз, что ни случись, ты приказываешь все бросить и уходить. Это нечестно. Индейцы ведут себя совсем не так, ты сам видел в кино. Мы будто трусливые койоты.
— Это не игра, — хмуро буркнул Алешка. — И не кино. А еще, если что—то случится, ты опять скажешь, что во всем виноват я.
— Ты вождь, — согласился Пашка. — Но нельзя же всегда убегать и всего бояться. Сейчас не было никакой опасности, а ты опять свое: “хватит, уходим”. Нас шестеро, мы воины, нам не страшно.
— Надо было тогда остаться на свалке тебе одному и не бояться десятиклассников, — съехидничал Алешка.
— Один в поле не воин, — резонно заметил Пашка. — А тогда, на свалке, мы запросто могли их победить.
Они топали сапогами по пыльной улице с романтическим названием “71—я параллель”. Улица состояла из длинных двухэтажных деревянных домов, с тремя подъездами каждый. Под их окнами стояли железные пятитонные и трехтонные контейнеры, выкрашенные синей или рыжей краской, — из поселка постоянно кто—нибудь уезжал.
— Послушайте! — взмолился Алешка. — То, что сейчас мы нашли эти вещи, это очень серьезно. И не вздумайте болтать про них родителям. Их там спрятали бандиты, и я не хочу, чтобы они узнали про наше племя. Вы сложили все вещи обратно? Надеюсь, никто ничего оттуда не утащил?
— А где твой лук? — вдруг спросил Спиря.
Алешка похолодел. Он отчетливо вспомнил, как скинул с плеча лук, стоя посреди бандитской теплицы. Вспомнилось даже место, куда он бросил свое оружие, — сразу возле входа, на дощатый занозистый пол. Но сейчас с ним лука не было. Он бездумно провел руками по карманам, будто там могла обнаружиться его пропажа. В брючном кармане хрустнула пятирублевка. Алешкино сердце стукнуло сильно и замерло, а потом затрепыхалось, как будто у самого горла, мокрым горячим комком.
— Я его выбросил, — сказал он не совсем уверенно. — Тетива лопнула. И дерево совсем согнулось.
— Как это? — с легким удивлением спросил бодро марширующий рядом с вождем Дима. — Тетива лопнула, и при этом дерево согнулось?
В кармане у Димы лежала горсть странной травяной крошки из бумажного бандитского пакета.
— Перетерлась тетива, — разозлился вдруг Алешка. — Что тут непонятного? Не луки, а фигня какая—то! Ты, Павлик, с такими луками собрался десятиклассников побеждать?
— Да, — снова согласился Пашка и немного погрустнел. — Оружие ни к черту.
За пазухой Пашкиной спортивной кофты лежал пламенно—рыжий лисий хвост и грел ему левый бок настоящей индейской тайной.
— Не может быть, чтобы в теплицах прятали ворованное, — говорил вечером того же дня, солидно шевеля прокуренными усами, Пашкин папа. — Что, ты говоришь, там еще нашли?
— Там шапки разные, шкурки песцовые, шуба и куртки! — У Пашки аж горело что—то внутри от возмущения: он ожидал, что родители будут потрясены и заинтригованы его рассказом, а они проявляли какой—то вялый тепло—хладный интерес, как будто он пересказывал им на десятый раз наивный болгарский вестерн.
— В теплице негде спрятать столько вещей, они же маленькие, эти теплицы, — отстраненно и неспешно рассуждал Пашкин папа.
— Ты врешь, наверно, — добавляла мама со странной осторожной интонацией.
— То большая теплица! — доказывал Пашка.
— Да нету там больших теплиц, — махал рукой его папа.
Он полулежал на диване на кухне и держал в руке кружку с чаем, но не пил его почему—то, хотя чай остывал, а холодных напитков Пашкин папа не любил и называл их все без разбору ослиной мочой. Его круглое пузо было обтянуто нечистой майкой — он еще не успел переодеться после работы. К концу рабочей смены он успевал так изголодаться за рулем своего КрАЗа, что, придя домой, сначала ел, а после умывался и менял одежду. Сейчас он уже поел, а ни пить чай, ни переодеваться не спешил по неясной причине. Но Пашка не обращал на эти странности внимания, он почти обиделся из—за оказанного ему недоверия:
— Там есть большая теплица! — он даже показывал рукой сквозь стену, туда, где блестели под вечерним солнцем невидимые из квартиры полярные парники. — Она квадратная, почти достроенная, и у нее такая штука наверху, как настил, — на нем даже стоять можно!
— Это почти у самой сопки? — спрашивал папа, не глядя на остывающий чай. — Не помню там таких…
— Да почему вы мне не верите! Я же принес, вот! — Пашка бежал в прихожую, подхватывал валявшийся под дверью лисий хвост и кидался обратно в кухню. — Думаете, такое на дороге валяется?!!
— Паша, успокойся, — ласково говорила мама, складывая в раковину посуду и поворачиваясь к сыну спиной в цветастом домашнем халатике. — Мы тебе верим. Всякое бывает. Ты только не рассказывай об этом никому. Слышишь? Вообще никому не говори…
Пашкин папа поставил на стол кружку с нетронутым чаем и произнес медленно и задумчиво:
— Э—э—эх, я ведь совсем забыл, что мне надо было сегодня заправиться. Может быть, еще не поздно… Я, Люся, на полчаса, туда и обратно…
— Ну, и не верьте! — сказал ему на это Пашка и, надув губы, ушел в зал, за диван, в свой личный домашний вигвам, где толпа обнаженных пленниц с лицами голливудских актрис привычно и безропотно варила ему олений гуляш.
В тот момент, когда Пашка со смутным томлением в груди разглядывал за диваном воображаемых голых красавиц, индеец Дима у себя дома сыпал из смуглого кулака на письменный стол растительную труху, найденную в теплице. Его старшие братья, Ганя и Мичил, одновременно взяли по щепотке травянистого порошка, поднесли к носам, понюхали и сказали:
— Э—э—э… — что на якутском языке было вовсе не междометием, а целым выражением, навроде русского “вот оно как бывает”.
— И много там еще такого? — быстро спросил Мичил.
Он вообще был быстрым — высокий, гибкий, с длинной смоляной челкой и красивым продолговатым лицом. Когда он двигался, казалось, что он вот—вот упадет или взлетит, — такими стремительными выглядели его жесты, походка и даже повороты головы.
— Если много, то мы сходим и возьмем, — сказал, как будто рубанул топором, брат Ганя. В нем фамильная резкость проявлялась иначе: в массивных плечах, круглом угреватом лице и толстом брюхе таилась мощь тяжелого танка — медленного и глупого, но готового в долю секунды разнести на куски любую преграду.
Мичил кивнул и посмотрел на младшего.
— Убай… — начал Дима с традиционной вежливой формы обращения к старшему брату. — Убай, я обещал никому не рассказывать. Я просто похвастаться хотел.
— Значит, надо было не рассказывать, — тяжело ухмыльнулся Ганя. — Тебя никто не заставлял, сам разболтал. А теперь мы покажем отцу, что ты принес в дом. Ты хотя бы знаешь, что это?
— Что—то плохое? — Дима представил лица Алешки, Спири и других индейцев и почувствовал, как лицо заливает горячая краска.
Старшие братья ехидно переглянулись.
— Это наркотик, — медленно, чтобы младший брат понял, проговорил Ганя. — Это стоит огромных денег.
— Наркотик? — прошептал одними губами Дима. — Это тоже краденое?
— Конечно, — усмехнулся Мичил. — Ты это украл.
— Я? — Дима даже зажмурился от испуга.
Братья молчали, нависая над ним широкими плечами. Им было уже под двадцать лет. Их сила, их авторитет, их почти всемогущество в глазах Димы казались единственным шансом на спасение.
— Убай, что мне делать? Ты поможешь мне? Как сделать так, чтобы никто не узнал, что это я? — взмолился он к Мичилу как к самому умному из присутствующих.
От волнения Дима перескакивал с якутского на русский, и получалась полная околесица, так как в этих языках слова принято располагать в прямо противоположном порядке. Мичил еще немного помолчал, как бы раздумывая. Переглянулся с Ганей многозначительно и сказал:
— Ладно, дурачок, не бойся. Придется нам пойти туда и взять все остальное, чтобы не подумали на тебя. Рассказывай…
11
— Вот он, сука!!!
Крик заставил Пашку обернуться. Возле угла длинного деревянного дома, в полуминуте ходьбы от дороги, по которой шел Пашка, стояли трое десятиклассников, и один из них протягивал руку, показывая пальцем прямо в него. Несколько тягучих от страха секунд Пашка стоял и смотрел, как так же стоят и смотрят на него враги. Его ноги, вдруг ставшие тяжелыми, с коленками, будто набитыми ватой, пытались шевельнуться и не могли — ужас обездвижил их. Три рослые десятиклассниковские фигуры отделились от угла дома и, постепенно ускоряя шаг, направились к Пашке. Он развернулся и побежал — сначала с трудом, тяжело топая резиновыми подошвами по пыльной, убитой грунтовке, а потом все быстрее, подстегиваемый частым стуком собственного пульса в висках. Позади раздался еще один матерный вопль и топот преследователей.
— Ка—а—а—к стра—а—а—шшшшно… — прошипело у Пашки где—то в горле. — Бежшшша—а—а—ать…
Он метнулся как заяц в сторону, соскочил с обочины дороги и нырнул в щель под трубами теплотрассы, куда не могли протиснуться десятиклассники. Теплотрасса была высотой метра полтора, трубы круглые, уцепиться не за что, так сразу не перелезут… Выполз, извиваясь и царапая локти о камни, продрался сквозь кустики березы и ольхи, выскочил на железобетонный тротуар и обернулся как раз в тот момент, когда через теплотрассу перепрыгнул первый из преследователей. С разбегу. Не остановившись ни на мгновение.
Пашка зачарованно и даже с неожиданным восхищением наблюдал, как сжавшаяся в комок человеческая фигура пролетает в нескольких сантиметрах над дюралюминиевой обшивкой труб, как человек раскладывается в полный рост, вытягивая ноги для приземления, и как снова сжимается на корточках, ударяет ладонями о гравий, чтобы погасить инерцию прыжка. Не дожидаясь, пока преследователь распрямится, Пашка резко развернулся и побежал. Сзади грохотнули металлические листы — кто—то из врагов запрыгнул на трубу.
Пашка еще несколько раз пытался повторить заячий маневр, сигая в кусты, перебегая в неожиданных местах с тротуара на дорогу и обратно, сворачивая во дворы домов. И каждый раз проигрывал. Преследователи, как волки, спрямляли углы на каждом из его диких зигзагов. Дважды он споткнулся и чуть не упал. Сердце уже клекотало под самым горлом, легкие ныли от натуги, мышцы ног жгло. Когда понял, что не убежит, он заметил неспешно трясущийся по главной поселковой дороге рейсовый оранжевый автобус. Старенький ЛиАЗ шел параллельным курсом. Впереди, в паре сотен метров, торчал дощатый домик автобусной остановки.
“В автобусе взрослые”, — мелькнуло в голове, и Пашка из последних сил рванулся вперед, к синеньким облупленным доскам автобусного павильончика, но был сбит наземь суровым пинком и скорчился в пыли, судорожно глотая воздух.
Его подняли и повели, положив руку на плечо, — как будто по—дружески.
— Дернешься, я тебе всю морду разобью, — тихо сказал тот, кто держал его, длинный, худой парень в форменном школьном кителе, старом и явно тесном.
Другие двое, такие же рослые и худощавые, в спортивных курточках, шли чуть в стороне. Все трое были русскими.
Пашка цеплялся взглядом за лица редких прохожих, но боялся подать какой—либо знак. И еще он думал, что просто сознается, где лежит взрывчатка, и его отпустят — ведь за ним нет другой вины.
Подъезд многоквартирного деревянного дома, куда его завели, содержал в себе запах краски, супа, лежалой картошки, которую хранили в стоящих у стен деревянных ящиках.
— Такой же? — спросил один из врагов, срывая с Пашкиного плеча ивовый лук.
Даже сквозь страх Пашка удивился, как это оружие не соскочило с него во время погони, ползания под теплотрассой, бросков сквозь кусты… Десятиклассники склонились над индейским артефактом.
— Точно такой, — подтвердили они друг другу.
— Значит, ты индеец? — спросил Пашку, усмехаясь и подмигивая, враг в школьном кителе.
Это он прыгнул первым через теплотрассу, и, хотя у него были растрепанные и до отвращения сальные черные лохмы, Пашка смотрел на него уважительно — не каждый умеет так прыгать. Враг улыбчиво разглядывал Пашку. “Как Дуди”, — мелькнуло у того в голове.
— И как называется ваше племя? — спросил Прыгун. — Апачи? (Он хохотнул, как будто слово было неприличным.) Или как там, в том стишке?.. “Я — индеец Сика—Кука, я из племени бамбука”?
— Благородный вождь Дрочидопота! — захихикал другой десятиклассник, белобрысый и стриженый.
— Отпустите меня… — сказал Пашка подавленно. — Я скажу, где лежит взрывчатка.
— Взрывчатка? — переспросил Прыгун, нахмурившись, будто не вполне понимал, о чем идет речь.
— Детонаторы… — подсказал из—за его спины третий парень, с вялыми жестами и скучным веснушчатым лицом.
— Нам не нужны детонаторы, — спокойно объяснил Пашке Прыгун: видимо, он был главным и сам решал, что нужно, а что нет. — Детонаторы мы вам простим, если отдадите остальное.
— Что остальное? — спросил Пашка.
Прыгун снова усмехнулся:
— То, что вы нашли в заброшенной теплице. Мы знаем, что вы были там. И ты там был…
Он резко хлопнул ладонью по индейскому подбородку, отчего Пашкины зубы громко и больно клацнули. В индейском животе забурчал и заворочался страх.
— Мы ничего не брали! Мы просто посмотрели! Мы все сложили обратно! Мммм… — Пашкины зубы снова клацнули от хлопка по челюсти.
— Не ври нам, — посоветовал Прыгун.
— А что ты с ним сделаешь? — спросил тот, что стоял за спиной Прыгуна, вяло поднимая руку. — Морду ему будешь бить? Здесь, в подъезде? Он же потом побежит жаловаться.
— А мы будем его пытать! — Прыгун страшно наморщил нос. — Дайте—ка вон ту дощечку.
Они взяли с пола круглое фанерное донце, какое бывает у бочонков с соленым сливочным маслом. Прыгун поднял донце перед собой, вгляделся в него и сплюнул точно в центр круга. Потом плюнул еще раз, так что на фанерке получилась маленькая лужица его слюней.
— Ну—ка! Давайте! — сказал он.
Вялый и Стриженый тоже поплевали на фанерку, а Стриженый даже сморкнулся на нее зеленовато—белыми соплями. Пашка чувствовал, что от вида этих действий, этой фанерки и сопливо—слюнявой лужи его начинает тошнить.
— Ну, что? Скажешь? — спросил Прыгун Пашку, приближая к его лицу фанерный круг.
Пашка дернулся, но Стриженый крепко схватил его за локти сзади.
— Мы ничего не брали! — заорал Пашка, отворачиваясь в сторону.
— Говори, — шептал Прыгун, — говори—и—и, а то… — Он подносил донышко масляного бочонка все ближе, следя, чтобы харкотина не стекла с него на пол.
— Мы только порвали одну шкурку! Лисью шкурку порвали! А потом все сложили…
Фанера с соплями прижалась к Пашкиной щеке, он задрожал и умолк, его лицо приняло странно сосредоточенное выражение. Чужие плевки текли ему за воротник.
— Мы сейчас поссым на тебя… — сказал Стриженый.
— И посрем еще, — тихо гоготнул Вялый.
— Это вы в нашем вигваме насрали? — отстраненным, спокойным голосом спросил Пашка.
— В вигваме!!! — расхохотались враги, хлопая друг друга по плечам. — В вигваме!!!
Пашка неожиданно извернулся, вырвался из рук забывшегося на секунду Стриженого, с бешеной холодностью в сердце совершил пару прыжков, уворачиваясь от длинных вражеских рук, и выскочил из подъезда, громыхнув тугими двойными дверями на пружинах. В его груди что—то мерзко тряслось, а щека, к которой прижимали заплеванную фанеру, онемела. Он перевалился через перила высокого крыльца, упал на травяные кочки газона и быстро, как ящерица, заполз под лестницу. Сверху по ступеням простучали и смолкли шаги врагов.
— Ссы в одно море, чтобы не было горя! Ссы в одно море, чтобы не было горя! — приговаривали Алешка, Дима и Спиря, пуская три золотистых звонких струи на угол безвестной теплицы неподалеку от детского сада — их излюбленной площадки для игры в пекаря.
Дуди стоял рядом с ними и наблюдал за ритуальным процессом, будто в нем заключалась волшебная тайна. Он внимал словам, как молитве.
Создав море и предотвратив горе, они вернулись на площадку, где их встретил мрачный Пашка. Он сидел на качелях и смотрел прямо перед собой. Впрочем, лицо его было сухим и выражение имело твердое — самое что ни на есть индейское.
— Десятиклассники, — коротко объяснил он соплеменникам причину своего состояния и внешнего вида: его курточка и брюки были густо пропитаны пылью из—под крыльца, где он прятался несколько часов, прежде чем решился высунуть голову и осмотреться.
Слушая Пашкин рассказ, индейцы негодовали:
— Плевали? — восклицали они яростно и сжимали палки в чумазых руках. — Высморкался?!!
— Да, — говорил Пашка.
Ему было до сих пор противно и стыдно за то, что по его лицу стекали чужие плевки, но при этом он чувствовал себя немного героем — лазутчиком сиу, сбежавшим от жестоких конфедератов. И еще он вопросительно смотрел на Алешку. Индейцы, перехватывая этот взгляд, тоже косились на вождя. Алешка молчал.
— Что мы будем делать? — наконец спросил Пашка прямо.
Алешка помнил, что, согласно свято хранимым индейским законам, древним, как солнечный свет или игра в пекаря, он, как вождь, нес полную ответственность за то, что случилось с Пашкой. Но он никак не мог придумать способа избежать подобных событий в ближайшем будущем.
— Нас мало… — наконец сказал он, глядя задумчиво, как склонившееся к вершинам сопок солнце освещает теплыми рыжими лучами меловой круг с пирамидкой консервных банок. — Паша был один, и поэтому его поймали. Помните, когда нас было много, мы смогли их напугать.
— И сами убежали, — напомнил Спиря.
— Убегать больше нет смысла, — признался вождь. — Они помнят нас…
— Как они узнали, что мы были в теплице? — Пашка все еще потирал щеку, стараясь избавиться от мерзкого запаха чужих слюней на коже.
Вождь помолчал, подумал и признался:
— Я забыл там лук… Но это неважно. Это не Леша Ильгэсиров. Луки уже не могут нас защитить, нам нужно другое оружие, которого будут бояться десятиклассники.
— Взрывчатка, — улыбаясь пухлыми щеками, подсказал Дима.
— Может быть, — сказал Алешка. — Может быть…
12
Котята умирали один за другим. Коля, у которого от грусти лицо вытянулось еще сильнее и стало бледным до голубизны, молча наклонялся над коробкой из
—под китайских яблок и брал на ладонь очередной остывающий нежно—пушистый комочек. В коробке лежала кошка — старая, опытная самка, она была старше Коли и хорошо знала, как ухаживать за котятами. Но они все равно умирали. То ли от неизвестного кошачьего вируса, то ли оттого, что их мать за несколько дней до родов сорвалась с форточки и упала своим беременным животом прямо на край подоконника, то ли еще отчего, что, в общем—то, было уже неважно. Четверо лежали рядом с коробкой, жалкие, в серенькой зализанной шерсти, неподвижные. Оставались еще двое. Они едва приподымали головы и тонко попискивали. Кошка хрипло и долго мяукала и умоляюще смотрела на Колю. А он смотрел ей в глаза и почему—то чувствовал себя виноватым.Когда Коля только родился, кошка была еще дурным полугодовалым кошачьим подростком, шустрым и угловатым. Мама хотела отдать ее кому
—нибудь или даже выбросить, потому что боялась, что котенок начнет играть с Колей и выцарапает ему глаза. Но выкидывать было жалко, искать новых хозяев некогда, а еще однажды, когда мама зашла в комнату, где спал в кроватке маленький Коля, она увидела, что кошка лежит на Колиной подушке и вылизывает его голову, как собственного котенка. Волосы младенца слиплись, а сам он спал. И кошка осталась насовсем. Жила бок о бок с людьми своею кошачьей жизнью. Уходила гулять в форточку. И каждые полгода приносила нескольких слепых и пискливых котят. Колина мама заворачивала их в марлю и топила в ведре. Воду наводила долго — чтобы котятам не было холодно или горячо. Потом плакала вместе с кошкой. А через полгода все повторялось. Иногда, когда кошке приходило время рожать, мама приносила от ближайшего магазина картонную коробку из—под яблок или печенья. Это означало, что следующая партия котят не познает теплой воды, а мама не будет плакать. Коробка ставилась под стол в их единственной комнате…В этот раз все было зря
— котята умирали. Кошка хрипло орала.— Коля, не трогай ее… — заглянула в комнату мама.
Только что она сидела на кухне за столом и читала книжку, пытаясь отвлечься от грустных и тоскливо мяучащих событий в комнате.
— Отойди… пусть они… сами. Она лучше знает, что нужно делать.
— Ничего она не знает, — Коля посмотрел на маму и встал с пола, отошел от коробки.
Через полчаса умерли оставшиеся два котенка. Мама достала с полки в кладовке маленькую коробочку из—под детского питания и сложила туда мохнатые тельца.
— Донеси до мусорного бака, — сказала она Коле.
— Я похороню, — сказал Коля.
— Если будешь закапывать, придави камнями, — сказала мама. — Чтобы собаки не достали.
Коля взял коробку, сунул ноги в пыльные резиновые сапоги, стоявшие под дверью, и молча вышел из квартиры. Мама вздохнула, зашла в комнату, взяла из коробки старую кошку, уселась в обнимку с ней на диван и, уже чувствуя, как набегают слезы, подумала: как жаль, что сегодня понедельник, вахтовый “Урал” будет допоздна возить шахтеров из рудника по домам, и ее вечер пройдет так бессмысленно — наедине с осиротевшей кошкой.
Коля постоял немного на крыльце, размышляя о похоронах. Ему в его неполные девять лет еще не приходилось самому закапывать чужие тела в землю. И весь процесс он представлял себе несколько идеализированно — как показывают в кино, хотя и знал, что на самом деле все бывает совсем не так. В фильмах из телевизора мертвых обычно клали в длинный деревянный гроб, который потом лежал в глубокой яме (никогда не показывали, как его туда спускают), а сверху на гроб кидали землю и плакали. Это было бессмысленно. Коля бывал на местном кладбище и прекрасно знал, что, когда взрослые копают яму, через полметра грунта они натыкаются на слой вечной мерзлоты. Этот слой можно, конечно, отогреть костром или просто продолбить ломами и сделать в конце концов вполне приличную могилу. Но все положенное туда и засыпанное землей будет подниматься вверх, потому что лед — вещество чрезвычайно ненадежное, и однажды потревоженный, он будет подтаивать каждый год, образуя подземные “линзы”, о которых Коля еще ничего не знал в теории, но понимал интуитивно. Да и как тут не понять. Каждую весну на кладбище рабочего поселка оттаивали под резким северным солнцем исторгнутые Долиной Шамана покойники. Сквозь лопнувшие крышки гробов были видны льдисто—сизые лица, ощеренные в смертном оскале рты, напитанная холодной водой одежда. Мальчишки ходили между могил, чтобы смотреть и ощущать ледяной ужас внутри своих детских душ.
Свежие могилы были опрятны: прилично подставляли небу поросшие травой холмики. Могилы, которым было лет по десять, уже пучились от поднимающихся сквозь ледяную толщу гробов. Дело шло медленно. Из двадцатилетних захоронений торчали деревянные доски, возвышаясь над тонким слоем ягеля на пару сантиметров. Если приподнять такую доску, можно было увидеть мертвого мужчину или женщину, как будто тяжко спящих в глубине ледяной глыбы. Еще через несколько сезонов гроб окончательно поднимался, как останки какого—нибудь мамонта или шерстистого носорога, на поверхность. Стенки гроба распадались, и несчастный мертвец снова видел свет, от которого его спрятали печальные родственники.
Несмотря на всю очевидную абсурдность, жители поселка свято блюли привычный им обряд захоронения. И если не уезжали на материк, то приходили каждые пятнадцать—двадцать лет с ломами и заступами на кладбище и перезакапывали своих родителей, мужей, жен или даже детей — целенькими, как будто те умерли только вчера. Сложно искать тут какой—то смысл… тем более что каждую весну кладбище обходили небритые, дурно пахнущие личности с пассатижами в руках и вырывали золотые зубы у новоявленных подземных пришельцев. Серьги, кольца и даже одежду…
Хотя в Колином случае речь шла всего лишь о котятах, он не хотел им такой судьбы. Значит, оставался вариант, виденный в индийском кино, — когда умершего клали на огромную кучу дров и сжигали. Представляя себе эту картину, Коля думал о том, каков окажется запах жареных котят, и ему не хотелось это узнавать.
— Коля! — услышал вдруг Коля знакомый голос.
Он обернулся. По дорожке рядом с домом шел собственной персоной демон страха местных младшеклассников — Леша Ильгэсиров. Лицо демона было опухшим и синевато—красным, местами оно сочилось кровью из свежих ссадин. Лешу Ильгэсирова явно кто—то бил, причем очень сильно и совсем недавно. Рядом с Лешей шла низкорослая женщина—эвенка, она поддерживала демона под локоть, потому что он заметно хромал.
— Коля! Твой друг, ему… — сказал Леша жалобно и попытался шагнуть к крыльцу, но маленькая женщина неожиданно уверенно подтолкнула его вперед и ругнулась по—эвенски жестким командирским голосом.
Леша Ильгэсиров страдальчески поморщился и подчинился ей. Это было удивительно. Раньше он никогда не звал Колю по имени, а только самостоятельно придуманным непонятным прозвищем — Водитель Вахтовки. Хотя Коля даже не знал точно, что такое вахтовка. “Надо будет рассказать пацанам, — подумал Коля. — Избитый Ильгэсиров, бывает же такое…”
Происшествие заставило его осознать всю опасность бесцельного стояния на крыльце подъезда. Мало ли кто еще мог появиться тут. А ведь у Коли было в руках чрезвычайно важное дело.
“Котят надо похоронить по индейскому обычаю, — думал он. — Вождь наверняка знает, как это делается”.
“Можно еще хоронить так, как хоронят там, в буддийских горах, под каменной насыпью”, — размышлял Коля, шагая в направлении тундры. Собственно, тундра здесь находилась в любом направлении, куда ни пойди. Но в одних местах она была горная и цеплялась слабыми корешками за выветрившиеся лавовые плиты, а в других местах, в болоте, можно было даже найти немного земли, там, где посуше. Коля вспоминал своего большеголового доброго дедушку и его рассказы о том, как в Тибете трупы праведников относят на вершины гор и отдают птицам. Но по невысоким сопкам рядом с поселком постоянно шляется всякая ребятня, а на Гору Для Разговоров С Богом не понесешь котят. Зачем Богу мертвые котята, о чем он будет с ними разговаривать?
Коля проходил мимо детской игровой площадки, украшенной бревенчатыми избушками под русскую старину и дощатыми горками. Она была засыпана ровным слоем гравия. На самом ее краю, где площадка переходила в овражек с ручейком на дне, горел костерок, вокруг которого сидели несколько первоклашек. Один держал на коленях большую плоскую коробку с магнитной азбукой — такие пластмассовые буковки, которые можно прилеплять на холодильник или еще куда. У Коли тоже была такая азбука, но только с половиной букв, остальные куда—то подевались. Мальчишки наклонились вперед и будто следили за чем—то в костре. Коля, не сбавляя шага, тоже всмотрелся в тусклое при свете дня пламя. Ему в лицо полетело что—то острое, мелкое и во множестве, мягкий удар в грудь заставил Колю отшатнуться и присесть, а уши наполнились звоном. Когда он открыл глаза, костерка уже не было — только висела мутная гарь в воздухе. Мальчишки сидели прямо на гравии, а один лежал на спине, закрыв лицо руками, и кричал. Вокруг валялись разноцветные пластмассовые буковки магнитной азбуки. Коля пощупал коробку с котятами. Она была цела и по—прежнему содержала в себе легкую тяжесть их пушистых тел.
“Какой странный день”, — думал Коля, поднимаясь на ноги и ускоряя шаг. За спиной у него все так же кричал лежащий на спине первоклашка.
Индейцев Коля увидел еще издали — в тундре зрение может легко одерживать победы над расстоянием. Его тоже заметили. Минут сорок шли на сближение — группка маленьких воинов с картонными колчанами стрел через плечо и одинокий скорбный Коля с картонной коробкой в руках.
— Коля, взрывчатки нет! — сразу выпалил новость Пашка. — Мы ходили к трубе, чтобы забрать взрывчатку, а там пусто!
— А я иду котят хоронить, — невпопад ответил Коля и почему—то вспомнил долгий и жалобный крик упавшего навзничь первоклашки.
Он показал индейцам коробку.
— Мы думали, может, ты взял, мы тебя не видели весь день, — Алешка сочувственно косился на коробку в Колиных руках, но дела сейчас были важнее.
Пашка уже высказал вождю все, что думает по этому поводу. Ведь это именно он, Алешка, придумал спрятать единственно эффективное оружие против десятиклассников в таком доступном месте — в трубе через Депутатку. “Кому могло прийти в голову лезть туда?” — вертелось в голове у Алешки.
— Я не брал, — сказал Коля. — Но если оттуда забрали, уже не найти. Может, это взяли десятиклассники еще тогда, когда искали нас?
— Они и сейчас ищут нас…
— Помогите мне с котятами, — устало попросил Коля.
— А можно посмотреть? — спросил Дима: у него дома не было кошки, и поэтому он ни разу еще не видел мертвых котят.
— Нате…
Коробка пошла по рукам. В нее заглядывали с почтением и любопытством. Котята сбились в мохнатую кучку в одной стороне коробки, и от них до сих пор пахло домашним уютом и молоком. Особенно долго на котят смотрел Дуди — без улыбки, широко раскрыв глаза. Он хотел даже достать оттуда одного котенка, но у него забрали. Никто не знал, как хоронить. Чтобы сделать курган из камней — нужно было подниматься на сопку и долго таскать куски лавы. А закапывать, конечно, не имело смысла — глубоко не зароешь. В конце концов, подняли большую кочку, ухватив за пучки травы, и положили под нее коробку. Картон сразу начал темнеть от болотной влаги. Кочка припечатала его сверху своим мокрым весом. В душах воинов что—то дрогнуло.
— Надо бы траур объявить, — сказал Алешка.
— Не помню, чтобы индейцы хоть раз объявляли траур, — возразил Пашка. — Ни в кино, ни в книжках такого не видел. В кино кто—нибудь из индейцев почти каждый день умирает. Они бы всю жизнь в трауре жили.
— Ладно, — сказал Алешка. — Не будет траура. Раз уж мы все тут собрались, значит, надо решать, как быть дальше. Десятиклассники знают, что мы брали их вещи. Они требуют чего—то, пока непонятно чего, но я не хочу, чтобы они нас ловили. Оружия у нас нет. Луки — не в счет, выбросите их на фиг. Взрывчатку мы теперь вряд ли найдем. Думайте! Думайте, где мы будем прятаться и чем защищаться!
— Вообще—то это ты нам должен сказать… — тихо заметил Пашка.
Алешка промолчал. Воины постояли еще несколько минут над могилой котят и побрели к поселку. Иногда они оборачивались, но скоро уже не могли отличить могильную кочку от всех остальных. Дима снял свой колчан на широкой черной ленте, которую ему дала мама, и бросил его вместе со стрелами и луком в тундровую лужицу. Колчан тут же подобрал Дуди.
— Брось! Я выбросил это! — шипел на него Дима недовольно.
Но Дуди, счастливо улыбаясь, прижимал к груди никчемное оружие и смотрел на Диму радостными влюбленными глазами.
— Тебя даже Дуди не слушается, — ухмылялся Пашка в сторону Димы.
— А как вообще индейцы мертвых хоронят? — спрашивал Коля, которого не отпускали печальные мысли.
Алешка морщил лоб, вспоминая виденное на киноэкранах.
— Да знаешь, вроде бы никак не хоронят… Обычно индеец если умирает, то падает в какую—нибудь пропасть или в водопад…
— А помнишь кино “На военной тропе”? — напомнил Пашка, жуя сорванные по дороге ягодки голубики. — Там они своего друга, которого солдаты убили, положили на дерево.
— Чтобы его птицы ели? — спросил Коля.
— В кино его никто не ел, — мотал головой Пашка.
— А знаете, как эвены мертвых хоронят? — встрял Спиря. — Может быть, и индейцы хоронят так же?
Ему последнее время вообще хотелось считать, что эвены — это и есть индейцы, и что он всегда был индейцем, от самого рождения. Ведь эвены тоже стреляли из луков, и тоже были гордыми и благородными, и курили трубки. Теперь вдруг ему показалось, что этому можно найти практическое подтверждение.
— Ну, и как эвены это делают? — Дима слегка усмехнулся: он знал, что все, кто живет в поселке, одинаково закапывают своих покойников в вечную мерзлоту.
А Спиря в рассуждениях руководствовался тем, что рассказывал ему дед:
— Мертвеца кладут прямо на камни, а вокруг строят из камней стену. И получается вокруг стена, высокая, чтобы зверь не мог перелезть, а сверху открыто все — чтобы душа человека могла улететь в небо.
Алешка прислушался. От рассказа Спири явственно несло суровой индейщиной. Это могло пригодиться.
— А птицы его едят? — спросил Коля.
— Кого? — не понял Спиря.
— Ну, покойника. Ты же сам говоришь: зверь перебраться через стену не может, а сверху небо. Значит, его могут есть птицы.
— Какие птицы?
Теперь наморщил лоб Коля. Его дед рассказывал про стервятников и каких—то горных грифов. А здесь водились только вороны и куропатки.
— Ну, не куропатки же, вороны, наверное… Только они же на зиму улетают. Кто же зимой покойников ест?
— Коль, ты чего? — шутливо—тревожно заглянул ему в лицо Пашка. — Никто не ест покойников.
Коля раздраженно махнул рукой.
— А правда, как же зимой? — спросил Алешка. — Где зимой эвены камни берут? Снег же, и холодно — никаких стен не построишь!
— А зимой они не хоронят, — смеялся Дима ехидненько. — Откладывают до весны в холодок.
Спиря потерянно молчал: рухнуло подтверждение индейского происхождения эвенов.
13
Племя вышло из тундры, когда солнце над грядой сопок уже краснело по
—вечернему. Резиновые сапоги шаркали по растресканной, укатанной грузовиками земле. Редкие прохожие тянулись от автобусных остановок к цветным коробочкам пятиэтажек. Индейцы шли быстро и уже на подходе к родным улицам догнали четверых мужиков в пыльных робах — те шагали вальяжной шеренгой, занимая всю ширину внутриквартального проезда.— Твой отец, — толкнули Алешку.
Вождь закрутил недоуменно головой, и вдруг один из идущих перед ним взрослых обернулся и оказался и правда его отцом. Он улыбался сыну с высоты своего роста.
— Это мой папа с друзьями, — объяснил Алешка.
Ему почему—то было приятно, что вот идет его отец, такой большой и сильный, и что у него есть такие же большие и сильные друзья, и все они сейчас увидят Алешку.
— А вот сын мой, — проговорил отец весело.
И Алешка даже засмеялся — так это было хорошо: такая неожиданная встреча. Работяги остановились, развернулись к пацанам, и один из них, незнакомый, с блеклыми серыми глазами, вдруг ухватил Алешку одной рукой поперек туловища, поднял в воздух и зажал под мышкой. Алешка, ошеломленный, задрыгал ногами в пустоте и неожиданно для самого себя жалобно крикнул:
— Папа!
— Ага! — заворчал блеклоглазый, и от него потянуло тухлым спиртовым перегаром. — Вырываешься! Ну, дык я тебя…
И он играючи перекинул тело Алешки несколько раз — из одной крепкой руки в другую, каждый раз переворачивая вождя вверх тормашками. Было страшно, противно и больно. Кувыркаясь в пьяных руках, Алешка видел лицо отца — все такое же улыбчивое и расслабленное.
— Ну, ты же индеец, — ухмыльнулся отец. — Индейцы должны уметь применять всякие там боевые приемы!
“Он пьяный”, — мелькнуло в Алешкиной голове, и ему стало очень стыдно перед своим племенем, которое стояло рядом и смотрело во все глаза. Стыдно — аж до жжения где—то в горле. Кто—то мелко хихикал: по голосу вроде бы Дима.
— Отпусти! — сказал Алешка твердо.
— Не отпущу! — пьяный перехватил Алешку еще раз, и тот повис бессильно прямо перед своими воинами. Первым стоял Пашка, и на лице его была жалеюще—ехидная улыбочка.
— А я тебе что—то принес, — сказал отец.
И в его руках, как будто ниоткуда, появился лук.
Это был странный лук: два тонких стальных стержня шли, изгибаясь, параллельно друг другу. Их концы удерживались вместе аккуратными брусочками из твердого полированного дерева. А посередине из такого же дерева было квадратное ложе с круглым отверстием для стрелы. Толстая капроновая тетива удерживала согнутую сталь. Лук был ростом с Дуди.
— Ну—ка! Попробуй!
Алешку поставили на ноги, взъерошенного, как воробья, и отец сунул ему в руки железный лук и неоперенный деревянный стержень — стрелу.
— Это что? — угрюмо спросил Алешка.
— Ты же просил настоящий лук! — пьяно улыбнулся отец. — Куда настоящее—то!
Вождь неуверенно взялся за деревянное ложе, не с первой попытки попал стрелой в прорезь, потянул тетиву изо всех сил. И усилия его хватило, чтобы отклонить капроновый шнур на полсантиметра. Тетива своей жесткостью напоминала стальной стержень.
— Я не могу… — сказал Алешка.
Отец оглянулся на молчащих воинов и выцепил взглядом Диму.
— А ну—ка ты! — он протянул лук.
Толстый индеец шаркнул резиновыми подошвами и подошел к оружию. Взял, удивившись легкости и твердости лука, тоже не сразу попал стрелой в прорезь ложа и тоже бессильно пожал плечами, подергав неподвижно—жесткий капрон.
— Эх! — презрительно поджал губы Алешкин отец. — А клянчил настоящий лук! Каши мало ел! И друзья твои…
Он сам небрежно принял оружие из рук Димы, поднял к груди и плавным движением плеча растянул тетиву — так, что концы стальных стержней сошлись на треть расстояния между ними. Послышался тихий отчетливый хруст — то ли лука, то ли закаменевшего от напряжения плеча. Вскинув лук вверх, отец спустил тетиву, и она не звякнула, а гулко вздохнула, как эхо взрыва. Стрела белым трассером ушла под углом в высоту, превратилась в точку, а потом упала короткой черточкой за несколько улиц от них.
Индейцы почтительно зашептались.
— А ну, дай болт! — скомандовал отец.
Его бородатый спутник, единственный трезвый из друзей Алешкиного папы, улыбнулся, сунул руку в черный пластиковый пакет, стоявший на земле у его ног, и достал оттуда ржавый стержень с отточенным концом.
— Железная стрела, — выдохнули воины.
— Пойдем—ка! — Алешкин папа направился к подъезду своего дома. Индейцы устремились за ним. Алешка, превозмогая стыд и беспомощность, тоже бежал рядом, но старался держаться подальше от блеклоглазого.
Все вместе зашли в подъезд. Внутренняя дверь тут была сделана из древесно—стружечных плит толщиной в пару сантиметров. От двери до стены напротив было метра четыре. Алешкин папа кивком головы отогнал в сторону мелких воинов, встал спиной к стене, вложил стальной болт в ложе и снова растянул тетиву. Замер так на мгновение, в течение которого сам не мог понять, что сейчас произойдет. А потом выстрелил.
Что—то стукнуло, и железный стержень исчез. На красной поверхности дверного ДСП чернела дырка с белыми свежими краями. Пашка выскочил вперед, распахнул дверь и охнул: стрела наполовину торчала из внешней двери, застряв в толстой доске.
— Вов, этим ведь убить можно, — тихо и трезво сказал бородатый, косясь на гордого и пьяного Алешкиного папу. — Еще убьют кого—нибудь.
— Они не смоо—о—о—гут, — удовлетворенно протянул Алешкин папа. — Ты же видел. Пусть играют.
И он снова дал стальной лук сыну.
14
Всем известно, что стрелять в куропаток из ружья
— дело неблагодарное. У опытных охотников считается глупостью тратить патрон для убийства столь медлительного и доверчивого существа. В крайнем случае полагается одним выстрелом убить двух или трех мирно пасущихся серо—белых толстеньких птиц. А если подстрелишь только одну — будут смеяться.Среди сельских якутов и эвенов принято куропаток, как древних грешников, побивать камнями. Хорошим результатом для мальчика
—подростка считается — убить одну птицу с нескольких бросков, с первого попадания. Куропатки весьма недогадливы и странно меланхоличны, когда дело касается их жизни и смерти. Камень, пролетевший в сантиметре от клюва, они игнорируют. И продолжают мирно пастись, видя свет этого мира последние мгновения, пока охотник снова заносит руку для броска. Кидать нужно метров с десяти. Попадать в голову.Но у русских так не получается. Видимо, дело все же в практике. Потому что полукровки
—сахаляры, если живут в селе, кидают камни ничуть не хуже якутов. И наоборот, городские саха, как правило, неотличимы в этом деле от нуучча — русских.Пашка мог легко наворовать у своего отца патронов с утиной дробью. Эти патроны годились только на развлечение, бросать в костер, потому что ружье украсть он, естественно, не мог. У Алешки не было даже патронов
— его отец не имел ружья и никогда не ездил на охоту. Поэтому Алешка мечтал сам добыть куропатку задолго до того, как стал индейцем.Алешка знал один способ. Удивительный. Невообразимый. Который мог появиться только в той местности и в то время, где проходила Алешкина, еще такая недлинная, жизнь. Трудно даже предположить, каким жизненным опытом мог обладать человек, впервые применивший этот метод птичьей охоты.
Впрочем, тайны никакой не было. Каждый русский мальчик в поселке у ржавой реки знал: чтобы поймать куропатку
— нужен снег, какая—нибудь крупа и бутылка из—под шампанского. В бутылку нужно положить крупу, желательно размоченную в теплой воде, чтобы она пахла (почему—то предполагалось, что куропатки хорошо различают запах). Потом нужно воткнуть бутылку в снег под углом, чтобы в отверстие горлышка могла заглянуть птица. Привлеченная запахом зерна куропатка наивно и бездумно сунет голову в бутылку. При каждом движении назад перышки на ее шее будут топорщиться и не позволят освободиться. А с тяжелой бутылкой на голове птица не сможет убежать. Только стандартные бутылки из—под советского шампанского годились для охоты. Горлышки других были слишком узкими или слишком широкими и не имели изнутри выступа, как у бутылок из—под шампанского, который нужен, чтобы помогать проволочной закрутке снаружи удерживать пробку и чтобы не давать выскользнуть наружу маленькой оперенной голове.Правда, Алешка не знал никого, кто бы на практике применял этот поражающий одновременно изощренностью и простотой охотничий прием. Откуда все знали методику
— также неизвестно. Она передавалась изустно, как предания предков у любого неграмотного народа. А дети в рабочих поселках на краю света всегда ощущают себя отдельным народом — потерянным и мало цивилизованным.Они с Пашкой вышли на охоту февральским субботним утром, в двадцатиградусный мороз
— почти в оттепель, по их представлениям. В черную клеенчатую сумку положили две бутылки из—под шампанского, маленький горняцкий термос с гречневой кашей и маленькую баночку авиационного керосина, которую Алешка украл у своей мамы. Мама работала в типографии и там этим керосином чистила свою страшную громоздкую и гремливую машину — линотип, на которой железными большими буквами было написано: “Россия”. Это слово казалось Алешке странным. Он привык воспринимать страну, в которой жил, исключительно как Советский Союз. В слове “Россия” ему мерещилось что—то первобытное, и поэтому удивительно было видеть стилизованные под русскую вязь буквы на дышащем свинцовым паром автомате, произведенном в конце 20 века в СССР. Россия выглядела безнадежно устаревшей на рубчатом железном боку.Сложно сказать, для чего мама приносила керосин домой. Алешка не помнил, чтобы его использовали в каких
—то домохозяйственных мероприятиях. Разве что однажды он пригодился для отмывания от белой краски шамана Дуди, но это было делом будущего. Впрочем, керосин время от времени заканчивался благодаря незаметным Алешкиным стараниям, и мама исправно пополняла его запас.Керосин придумал взять Пашка. Он в недолгом споре объяснил Алешке, что если их в пути застигнет ночь или снежный буран (в двухстах метрах от крайнего дома), то придется разжигать костер из веток промороженной лиственницы. А это не так
—то просто сделать. Никакие бумажки не помогут разжечь пламя на ледяных деревяшках. Только керосин. Ну, или бензин, но бензина под руками не было. Нужно ли добавлять, что никто из них ни разу не разжигал костра в снегу, да еще при помощи горючих жидкостей…Куропатки поймались на удивление быстро. Первая
— уже минут через пять. Алешка хотел вытащить ее и сберечь живой, но нечаянно свернул птице шею стеклянным горлышком. Зато двух других они посадили в сумку невредимыми. И пока шли домой (костер жечь так и не пришлось), обсуждали куропачью судьбу — Пашка говорил, что любит, когда у них хрустит поджаренная шкурка, Алешка же мечтал о небольшом куропатководческом предприятии и куропачьих яйцах. Ведь яйца в северном поселке тоже были дефицитом, и сделанный из яичного порошка омлет обычно напоминал по вкусу и текстуре подошву резинового сапога.Куропатки задохнулись в сумке насмерть, потому что там разлился керосин из неплотно закрытой баночки. Сначала птиц отнесли домой к Алешке, а потом к Пашке, но домашние, лишь только учуяв авиационный дух от белых перьев, сразу выгоняли охотников на улицу, а на их добычу не хотели и смотреть. Пришлось все выбросить, кроме термоса. Даже сумку.
15
Фффшшик! Вырезанный из тонкой листовой стали стилизованный цветок о восьми лепестках мелькнул в воздухе и воткнулся в цокольные доски длинного двухэтажного дома. Фффшшик! Еще один уверенно засел в дереве рядом с первым.
— Сюрикены, — объяснил Коля, — оружие ниндзя!
Фффшшик! Стальные цветки образовали на синей крашеной доске красивый треугольник. От этих кусочков железа на индейцев повеяло мужеством.
— Здорово! — сказал Пашка. — А я и не знал, что звездочки ниндзя — это сюрикены.
— Слово—то какое дурацкое, — сказал толстый Дима.
— Ну, можно говорить “шурикены”, но это не совсем правильно. — сказал Коля. — Я читал книгу “Белый ниндзя”, и там в предисловии было написано “шурикены”, а в книге — “сюрикены”. Получается, что про сюрикены там написано больше, чем про шурикены, и значит, так правильнее…
— И про что была книжка? Про сюрикены? — спросил Дима.
— Нет, про секс, — сказал Коля. — Я у мамы взял…
И чтобы скрыть легкое смущение, бросил в дощатую стену сразу три сюрикена.
Они отскочили от дерева и, звякнув, упали на асфальтовую дорожку. Дуди, не закрывая приоткрытого от удивления рта, бросился их подбирать.
Индейцы знали, что такое секс. Они не раз натыкались на это слово в книжках вроде “Белого ниндзи” и видели в кино. Алешка даже видел кино “Интердевочка” и “Маленькая Вера” — специально ходил посмотреть на секс. В кинотеатр пускали всегда и всех. Потом рассказывал соплеменникам.
— Наверное, секс — это больно, — сказал однажды индеец Пашка. — Взрослые так стонут ночью в спальне… А один раз я слышал, как мама сначала стонала, а потом говорит: “Хватит, больше не могу!” — и перестала стонать. Представляешь, как это тяжело?
— Неужели, когда мы вырастем, нам тоже придется этим заниматься, — сказал тогда удрученно Алешка.
— Да, — не менее удрученно ответил Пашка, — взрослые обязаны это делать. Водка вот тоже невкусная. А они ее пьют.
— От водки они бывают пьяные, — сказал Алешка.
— А от секса бывают дети, — сказал Пашка.
Потом подумал и добавил:
— Но, видимо, не каждый раз.
Потом опять подумал:
— Куда им еще дети? Я и так на кухне сплю…
Новое индейское оружие — сюрикены — Коля обнаружил на кладбище. Его продолжала терзать все та же мысль: как правильно хоронить мертвых? Все способы, о которых он знал, никак не подходили к тому, что он видел вокруг. И чтобы лишний раз в этом убедиться, он отправился на поселковое кладбище, расположенное на невысоком плато, часах в двух ходьбы.
Нужно было идти широкой, как река, рудовозной дорогой. Днем по этой грунтовке, твердой, как бетон, сновали туда—сюда могучие БелАЗы. И ходить здесь было опасно. С такой высоты водитель мог не заметить пешехода.
А вечером БелАЗов не было. Вечером на дорогу опускалась зыбкая северная тишина — без певчих птиц, без звона кузнечиков, без шелеста листвы. Только мерный и тонкий комариный гуд висел в воздухе, и солнце, выглядывая между горными склонами, стелило по дорожной пыли рыжий свет.
Могилы, за неимением высоких деревьев, показались издали — блеснули страшно веселенькой голубизной оградок. Коля остановился. Он чувствовал набегающий покой, будто подходил не к искалеченному вечной мерзлотой погосту, а к берегу океана.
Крестов на кладбище не было. Только железные крашеные стелы, узко—пирамидальные, с овалами выцветших или новых фотографий. На Колю живо и пристально смотрели мертвецы. Травы на могилах тоже не было — только камни и ягель, хранившие форму двухметровых прямоугольников. Могилы возрастом в несколько лет, первые с краю, до сих пор были голыми — лишайник еще не успел прорасти на их камнях. В этой земле, где даже автомобильный след на тундровом ковре не зарастает десятилетиями, вырытая могила была вечным рубцом и каждое лето сочилась свежей ледяной сукровицей.
Коля вздохнул, оперся, оглядываясь вокруг, на оградку ближайшей могилы и ощутил боль в ладони: железный цветок, украшавший железные прутья, кольнул его своим лепестком.
Сам цветок был с ладошку и крепился сквозь дырку в центре к длинной проволоке, навитой на оградку.
— Хха! — сказал Коля неизвестно кому и около часа потратил на то, чтобы развязать с помощью острых камней стальной узел, удерживающий проволоку. Потом он ссыпал на камни штук тридцать железных цветочков, чуть прихваченных первой ржавчиной. Оглянулся еще раз: на каждой могиле висели такие цветы. Исключений не было.
Воинам понравились звездочки мертвых ниндзя с поселкового кладбища. Пусть Фенимор Купер ничего не писал о сюрикенах и они не вжикали по экранам советских вестернов, это было настоящее оружие — скрытное, опасное, поражающее на дистанции в десять шагов или даже больше. Алешка охотно согласился слегка изменить индейские законы и внести сюрикены в список всяких боевых штук, достойных сурового воина прерий.
Однако на первой же тренировке проявились две главные проблемы. В старые доски цокольных этажей сюрикены втыкались неплохо, но было ясно, что телам десятиклассников серьезный ущерб они причинить не могут, — слишком уж тупыми были края железных цветков. И потом, их было просто мало. Каждому досталось всего несколько штук (даже учитывая, что Дуди, как шаман, по—прежнему обходился без оружия, хотя и бегал подбирать упавшие сюрикены после каждого неудачного броска). Таким образом, назрела еще одна экспедиция — за боеприпасами.
Сюрикены разной степени заржавленности были оборваны со всех могил на краю кладбища. Так индейцы заручались помощью предков в предстоящей битве. Правда, не их прямых предков и только из самого свежего ряда. Дальше на погост индейцы заходить не то чтобы боялись, но не хотели тревожить тех мертвецов, которые этим летом решили последний раз взглянуть на солнечный мир.
Набралось сотни две звездочек. Их сложили в небольшую холщовую сумку. Алешка решил отнести новое оружие на работу к своему папе — заточить там на станке. Правда, он не знал точно, пребывает ли его отец в трезвом состоянии. И поэтому отпустил всех воинов, велев им возвращаться в поселок, а при себе оставил только Дуди.
— Мы с шаманом пойдем, поколдуем немного над оружием, — усмехнулся только что придуманной шутке вождь. — Ждите в нашем дворе, а лучше под домом. К вечеру будем.
Воины пытались возмущаться, но авторитет вождя был подкреплен законом и когда—то данным обещанием слушаться. Вяло поругиваясь, они потянулись в сторону поселка.
Дуди млел от счастья, таща сумку с сюрикенами в обход поселкового кладбища. Впервые он остался наедине с вождем и считал это безусловным знаком особого к нему расположения. Никто не знал, понимает ли Дуди, что такое индейцы, но что такое вождь — он знал отлично. Дуди улыбался вождю особенно тщательно и подолгу, так что Алешке это надоедало, и он командовал:
— Дуди! Отвернись!
Или:
— Дуди! Перестань улыбаться!
Тогда шаман могучим усилием воли стягивал пухлые губы в ровную линию и продолжал улыбаться одними глазами, ловя каждый взгляд и жест вождя, каждый его вздох. В такие моменты Дуди действительно напоминал собачку.
До пилорамы они дошли меньше чем за час. Папа отвел вождя и шамана в слесарную мастерскую, где собственноручно принялся точить им сюрикены. Время от времени он хмыкал и косился на сына:
— Вы где их взяли?
— На свалке, — врал Алешка, потому что понимал, что нехорошо рассказывать про разобранные могильные оградки.
— Да ты бы сказал, что тебе нужно! — недоумевал папа. — У нас их тут целые ящики! Вон!
Алешка поглядел туда, куда кивнул отец, и правда увидел деревянные ящики, наполненные новыми, еще не крашенными и ничуть не ржавыми, сверкающими в полутьме звездочками ниндзя. Их железные лепестки торчали в разные стороны угрожающе.
— А зачем они тут? — автоматически спросил Алешка.
— Их тут делают, — ответил папа. Он осторожно прижал очередной могильный цветок к точильному кругу. Из—под пальцев полыхнули искры. Дуди вздрогнул и даже задышал часто от восторга. — Могилы украшать. А вам они зачем? В людей кидать не будете?
— Нет, — почти честно ответил Алешка, — мы будем тренироваться. Нам бы еще мишень сделать…
— Там у входа лист пенопласта стоит порченый. Посмотри, может, пойдет вам на мишень.
Алешкин папа заточил все принесенные индейцами сюрикены, а сам Алешка на пару с шаманом вырезали из большого куска пенопласта человеческий силуэт в натуральную величину, без ног, по пояс. Сюрикены втыкались в него с легким хрустом. Радостные, они провели у слесарной мастерской остаток дня, прислонив мишень к стене и метая в нее мертвецкие украшения, отточенные до остроты хорошего ножа. Потом пришел папа, у которого закончилась смена, и Алешка с Дуди побежали по дороге в сторону большого поселка, чтобы успеть на автобус. Папа шел не торопясь. Он вообще никогда не спешил. И в этот раз пришел вовремя.
Алешка и его маленький черноглазый товарищ с красными лицами стояли растерянные у дощатого домика автобусной остановки. Перед ними валялись куски пенопласта и стоял долговязый парень с длинной сальной челкой. Алешкин папа всегда ходил тихо, что было удивительно при его массивности и тяжелом взгляде, который, казалось, сам по себе должен был производить стук, падая на предметы.
— Кто это сделал? — спросил Алешкин папа тихим, но угрожающим голосом из—за плеча долговязого, так что парень даже подпрыгнул на месте и резко обернулся, взмахнув длинной черной челкой.
— Он! — выпалил Алешка, указав пальцем.
Прыгун посмотрел в глаза Алешкиного папы, потом на Алешку и вдруг осклабился, мотнулся развязно всем телом и попытался что—то объяснить деланно—ленивым тоном, но папа уверенным движением протянул руку к лицу паренька и запрокинул тому голову, вставив средний и безымянный пальцы ему в ноздри. От неожиданности Прыгун замычал жалобно, по—телячьи, и привстал на цыпочки, потому что его нос больно тянули вверх чужие пальцы, сильные и жестокие.
— Бе—ги… — тихо—тихо сказал Алешкин папа, а губы его были белыми от злости.
— Отпустите! — прогундосил подвешенный за нос.
— Пошел!!! — рявкнуло ему в лицо что—то страшное, что держало его так сильно.
Он прыгнул вверх, срывая себя с этих деревянных пальцев, развернулся еще в воздухе, упал по—кошачьи, одновременно на ладони и стопы, и рванул из такого положения вперед, наискось через полотно грунтовки, ничего не видя перед собой и чувствуя мокрое и горячее на губах.
Мальчишки смотрели во все глаза на Алешкиного папу. Тот еще несколько мгновений не отводил неподвижного взгляда от стремительно удаляющейся спины Прыгуна, а потом перевел его на испуганных индейцев. Его губы еще были белыми, но с лица уже сползало выражение окаменелой ярости.
— Ты его знаешь? — спросил он Алешку сухо и неприязненно.
Алешка боялся так, что готов был бежать за Прыгуном.
— Нет, — сказал он, и в этом коротком слове его голос сорвался.
— Вы же полдня себе эту мишень делали, а позволили сломать, — выцветший отцовский голос оживал нормальными, человеческими, интонациями. — Не могли защититься, так хоть ко мне бежали бы… Узнай, кто это, и скажи мне!
— Да, папа, — сказал Алешка.
Дуди смотрел очень внимательно на стоящего перед ним великана в пыльной робе. Пристально. Без тени улыбки.
16
— Мороженого бы сейчас… — глубоко и печально вздохнул Коля, глядя перед собой в чашку, где молдавское вишневое варенье из магазина было густо намешано с уксусом, соленым сливочным маслом и горчицей.
Про обряды инициации у индейцев и всяких дикарей вычитал Пашка. Точнее, вычитал его брат, а потом показал Пашке страшные картинки, где негры прыгали с высоких решетчатых башен вниз головой, привязав себя за ноги длинной веревкой. А индейцы—ацтеки продевали сквозь свои тела шипастые веревки. Еще там были фотографии проткнутых палочками носов, длинных шрамов на грязных боках, укусы акульих зубов…
Все это Пашка рассказал соплеменникам, когда они удалились ждать вождя и Дуди во временный вигвам — на трубы отопления и канализации под Пашкиным домом.
Идея посвящения в суровые воины понравилась племени сразу. А вот с методами инициации выходила заминка. Легче всего было залезть повыше на какой—нибудь стройке, привязать себя за ногу и… Но почему—то никто не хотел идти легким путем. Акульих зубов ни у кого в запасе тоже не имелось. И никаких других, кроме собственных. По словам Пашки, в каком—то африканском племени передние зубы выбивали невесте в процессе бракосочетания. Однако суровым воинам, оседлавшим теплотрассу, этот обычай был не к лицу — никто из них не собирался ни жениться, ни выходить замуж, ни тем более оставаться без зубов в расцвете лет. При этом каждому хотелось быть посвященным. Была идея съесть лимон (с кожурой) и не поморщиться, но любые фрукты были сумасшедшей редкостью в заполярной индейской прерии. Например, у Пашки дома лежала половина лимона в холодильнике, и взять ее не представлялось возможности: каждый вечер Пашкина мама отрезала прозрачный ломтик, чтобы бросить в чайник, и поэтому не могла не заметить пропажи. К тому же для инициации явно требовался целый лимон. Каждому. А не половинка на все племя.
— Для мороженого снег нужен, — ответили Коле. — Ешь давай!
Мороженое, как ни удивительно, это почти мифическое лакомство для северных детей. Туда, где ледяная ночь висит над снежными долинами по полгода, — никто не привозит мороженого, никому даже в голову не приходит такая глупость. Его приходится делать самому — из того, что есть под рукой. Сахар, сгущенку, сливочное масло (хоть оно чаще всего соленое), сухое молоко, а иногда даже яичный порошок, потому что он похож на сухое молоко, смешивают в разных пропорциях со снегом и выставляют на тот же снег. Полярная ночь — чудесный мороженщик: стакан с молочно—снежной смесью промерзает насквозь за считанные минуты. Вот только летом даже за полярным кругом снега не достать.
А заменить лимон чем—нибудь еще более противным, но доступным придумал Коля. И даже позвал индейцев для этого к себе домой. Хотя это и было формальным проступком, — вождь вполне конкретно указал место, где надо было его дожидаться — они все же пошли к Коле: уж слишком тоскливо было сидеть под домом и ничего не делать.
Смесь для инициации готовили вдохновенно, с горящими глазами. Бросили в чашку соленое сливочное масло, почти сразу — варенье, потому что оно, как и масленка, стояло на столе.
— Фруто де вишини, — прочитал на этикетке написанные русскими буквами нерусские слова индеец Дима. — То ли фруктовое, то ли вишневое… Пойдет!
И вылил на масло, куда Коля, похохатывая, уже сыпал горчичный порошок из пакета. Довершили дело доброй толикой уксусной кислоты.
Смесь источала адский запах. Жребий бросили на спичках, и выпало Коле.
— Три ложки! — напоминали ему братья по оружию. — Три! А то никакой ты не индеец.
— Если я съем, вы тоже будете! — зло ответил Коля. — Три ложки!
К моменту, когда вождь с тяжелой сумкой в руках и Дуди под рукой заглянул под дом, племя уже сидело совсем по другим местам. Каждый по одному. У каждого был жесточайший понос.
— Это вас Маниту наказал! — выговаривал вождь бледным от бессонной ночи индейцам на следующий день.
Он взмахивал рукой в направлении Горы Для Разговоров С Богом, и племя послушно косилось в ту сторону. Гора была мрачна. По ее лысой каменной макушке тащилось брюхом большое серое облако. За облаком явственно ощущался Бог. Он смотрел каждому в душу, и душа немела от этого взгляда и справедливых упреков вождя.
— Как вообще вы можете сами придумывать законы и обычаи? Традиции! — кричал вождь, впяливаясь каждому ослушнику в лицо черным яростным взглядом. — Вы что, думаете, традицию можно придумать, когда вам скучно сидеть под домом? Я даже не говорю о том, что вы ушли с того места, где я велел ждать. А если бы со мной или Дуди что—то случилось? Вы знаете, кто на нас напал на остановке? Прыгун! Да, Паша, тот самый, что тебе в лицо харкал! Хорошо, что нам удалось от него отделаться, а если бы… Если бы надо было нас спасать? Индейцы, у которых понос от собственной глупости, — никого спасти не смогут! Вы знали это? Так знайте! Вы нарушили мой приказ, чтобы устроить себе понос!
— Есть такая традиция, — сказал уныло индеец Дима.
От мучительной ночи он даже немного похудел, и глаза его, прятавшиеся раньше за пухлыми щеками, широко раскрылись. Они оказались карими, умными и страдающими.
— Что?.. — споткнулся Алешка от неожиданности. — Какая традиция? Устраивать себе понос — традиция? Интересно…
— Посвящение — это традиция… — Дима хотел что—то объяснить.
— Ну, и как? — зло перебил его Алешка. — Посвятился? Живот не болит?
Дима опустил голову.
— Кто еще хочет рассказать мне о традициях? — вождь гордо задрал подбородок и глядел на всех сверху вниз.
— Аборигены Новой Гвинеи прыгают вниз с высоких башен, — сказал тихо Пашка, такой же бледный, как все остальные. — А мальчик—масай должен убить льва, чтобы стать мужчиной.
— Хочешь льва? — спросил вождь. — Или тебя устроит чашечка варенья с уксусом? Льва достать будет труднее.
— Меня устроит башня, — упрямо, хотя и глухо, бубнил Пашка. — Только я прыгать не буду. Я бы просто залез на башню. Потому что, чтобы залезть на башню, нужно быть смелым, а все индейцы смелые… да и башен у нас нет.
— У нас есть башня! — ехидно продолжил Алешка. — Вот она, посмотрите!
Он протянул руку им за спины. Воины обернулись. Они стояли во дворе дома Алешки и Пашки, а за их спинами и за крышами домов поднималась в облачное небо пустая и молчаливая труба старой котельной. Когда—то эта котельная отапливала весь поселок и потому имела большую трубу — метров пятьдесят в высоту. Сейчас огромную бетонную коробку давно закрытой котельной перестраивали — хотели сделать в ней спортивный комплекс. А труба все так же стояла на массивном квадратном фундаменте — холодная и ненужная. На самом ее верху стоял жестяной чертик — поставленный неизвестно кем, зачем и когда. Алешка видел этого чертика, сколько себя помнил. Когда мама водила его в детский садик и они стояли на остановке, Алешка запрокидывал голову, смотрел на чертика и все ждал, когда же он шевельнется. Ему казалось, что чертик двигает рукой или ногой именно в тот момент, когда он, Алешка, отводит взгляд. И еще он всегда хотел дотронуться до чертика. Но с самого начала понимал, что это невозможно, — из трубы постоянно валил густой черный дым. А теперь дыма не было. Никто уже даже не помнил, когда дым из этой трубы шел в последний раз.
— Там есть скобы сбоку, — сказал Пашка.
— Да, — сказал Алешка, — только никто нам не позволит туда залезть. Все ведь сразу увидят, что мы лезем, — она же у всех на виду.
— Внутри тоже есть скобы, — сказал Дима, его щеки зарумянились от нарастающего азарта, а глаза снова сжались в хитрые щелочки. — Я вам говорю, во всех таких трубах внутри тоже есть скобы. Только когда человек туда лезет, ему дают противогаз, потому что там нечем дышать из—за сажи. Я видел в кино!
— У нас есть распираторы, — отрывисто и нечетко проговорил молчавший Спиря.
— Точно! — загалдели воины и сразу принялись договариваться, где они встретятся после того, как сбегают домой за распираторами.
А Коля, зеленоватый с лица от дурноты, что до сих пор ощущалась, когда он вспоминал вкус неудавшегося посвящения, подошел к Алешке и тихо спросил:
— Вы бросали в Прыгуна сюрикены? Когда он на вас напал, вы бросали их в него?
— Нет, — так же тихо ответил Алешка.
— А почему? — спросил Коля
Вождь хотел ответить, что ему даже в голову не пришла в тот момент идея швырнуть заточенную на точильном круге железку в живого человека, но понял, что именно это произносить нельзя.
— Мы не успели, — сказал он. — Подошел мой папа. Мы просто не успели.
В обеденный перерыв строители, что разбирали в котельной старые печи и фундаменты котлов, ушли в направлении автобусной остановки. Индейцы проникли в гулкое помещение, полное золотого пыльного света, через раскрытые ворота, куда когда—то въезжали грузовики с углем. Длинные окна под высоким потолком не имели стекол, и свет клубился в них частицами потревоженной многолетней сажи, которые светились, будто раскаленные добела. Из четырех печей одна была уже полностью разобрана, еще две зияли черно—рыжими провалами в кирпичных боках. И только последняя, ближняя к большой трубе, стояла нетронутой. Дверца ее черного зева была приоткрыта.
— Проверить приборы! — скомандовал вождь.
Звякнули жестяные кольца, хлопнула разрываемая пленка на торцах распираторов. Алешка сунул в рот резиновый загубник и резко вдохнул. Воздух с привкусом набора “Юный химик” свободно проходил в легкие. Он распаковал этот самоспасатель еще несколько дней назад — ему нужна была резиновая прищепка для носа, чтобы нырять в ванне. Сам распиратор был недышаный, вполне пригодный для использования. Вот только резиновую прищепку он забыл дома, но воины тоже не стали надевать на свои носы эти смешные штуки. Только Дуди защемил ноздри прищепкой и серьезно, с усердием дышал сквозь загубник. Над ним похихикали, но он не вынул серую трубку изо рта, а только косил глазами, как пугливая лошадь.
— На шею! — рявкнул Алешка, накидывая на себя брезентовый ремень спасательного прибора.
— В каком порядке пойдем? — поинтересовался Коля.
Вождь задумался на мгновение:
— Первый ты, Коля, потом Дима, потом Паша, Спиря, Дуди. Я замыкающий: внизу будет самое опасное место, если кто—то сорвется.
Индейцы одобрительно поглядели на вождя.
— Поэтому не срывайтесь, — добавил вождь. — Если сильно устанете и не сможете лезть дальше, скажите, и мы вернемся. Поняли?
Кивнули все, кроме Дуди.
— Лезем до верха, потом обратно. Пошли! — Алешка махнул рукой.
Коля отодвинул толстую чугунную дверцу, вставил в рот загубник самоспасателя и сунул плечи и голову в черную пасть печи. Легко подтянул ноги и тихо пропал во тьме. Следом, крутанув по сторонам круглой головой, полез Дима.
Алешка думал, что Дуди испугается, но он так же, как и все, в свою очередь спокойно полез во мрак. На секунду вождь остался один у открытой печи. Из ее черной утробы не доносилось ни звука. Солнечный свет потоками раскаленной пыли заполнял пустое гигантское тело мертвой котельной. Алешка ощутил вдруг тягостное одиночество в этом пустом и солнечном мире и потому торопливо сунул руки в темноту, схватился там за какой—то мягкий от сажи выступ и втянулся внутрь. Пополз вперед, не видя вообще ничего. Сразу наткнулся на резиновые подошвы Дудиных сапожек. Дуди не спеша и уверенно продвигался вперед. Справа появилась невидимая стена, твердая под слоем пушистого невидимого пепла, повернула под прямым углом и еще через полминуты исчезла. Движение остановилось.
Алешка понял, что там, впереди, воины влезают на первые скобы, ведущие вверх.
Вот Дудины сапожки продвинулись вперед еще на несколько шагов, поднялись и исчезли. Алешка протянул вперед руку и нащупал сажистую, слегка вогнутую стенку. Чуть выше нащупалась широкая рубчатая железная скоба. Он задрал вверх голову в надежде увидеть свет и кусочек неба. Но вверху почему—то было так же темно, как и везде кругом. Это было непонятно, потому что труба в поперечнике была метра три и ползущие по ее внутренней поверхности воины никак не могли загородить небесного света. Решив подумать об этом позже, Алешка встал на ноги, нащупал следующую скобу и полез вверх. Иногда он натыкался на Дуди, и приходилось несколько секунд ждать. Потом попа Дуди исчезала, невидимая в угольном небытие, и Алешка снова устремлялся за ней. Начинали уставать руки, и накатывала тихая жуть, оттого что было невозможно увидеть, сколько придется падать, если вдруг сорвешься. Казалось, что прошло уже минут двадцать или даже полчаса слепого подъема.
“А ведь высоты боятся, потому что видят ее, — подумал Алешка. — А когда ты не видишь, сколько тебе падать, то, выходит, и бояться тебе нечего. Если нечего бояться, значит, не надо быть смелым, а если не надо быть смелым, значит, мы вообще сюда зря полезли. Вот!” На этой мысли Алешка споткнулся, потому что из его загубника на мгновение с легким шаркающим звуком исчез воздух. Вождь спокойно остановился на очередной скобе и усиленно подышал в резиновую трубку. Дышалось нормально, легко и с химическим вкусом. Жестяная корбочка распиратора висела на лице, как намордник. Челюсти крепко держали скользкую резинку.
Алешка пополз дальше, но буквально через пару метров на вдохе в его распираторе что—то заклекотало, шаркнуло несколько раз, и воздух опять пропал. С полминуты он пытался дышать сквозь загубник, а потом выпустил его, потому что не получалось. Самоспасатель, невидимый, мотнулся на брезентовом ремне, дернул слегка за шею. Алешка снова попытался вдохнуть и не смог. Воздух перед лицом был густым, как кисель, так много он содержал в себе сажи. Алешка посмотрел вверх, свесился вниз: темнота. Голова заполнилась тупой болью, в груди появилось ощущение жгучей тяжести. Он рванулся вверх с разинутым ртом, в который сыпалась только невидимая сухая сажа и не попадал воздух. Сердце ухнуло где—то между ушами, потом еще раз, еще — громче и громче. Руки тряслись и судорожно цеплялись за рубчатые жесткие скобы. Он ударился лицом о сапог Дуди, ухватил его за штанину. Шаман замер. Алешка хотел ему крикнуть, что не может дышать, но за последнюю страшную минуту, пока полз вверх, он растерял весь воздух, а вдохнуть не мог, и ему было нечем кричать. Он боялся, что, не услышав просьбы, Дуди полезет себе дальше, а его оставит здесь, в этой черной мягкой трубе, и в последние минуты жизни кругом будет лишь мрак, невидимое железо и сухая, забившая рот и нос, горькая сажа. Алешка часто—часто затрясся на Дудиной ноге и изо всех сил постарался вдохнуть, но сажа попала в легкие, и он чуть не упал от скрутившего его приступа беззвучного безвоздушного кашля. Тело судорожно билось грудью о железную скобу. Руки одеревенели. Перед глазами растекался багровый туман с черными прожилками. Что—то тыкалось ему в лицо — неприятное, скользкое, странно знакомое. Алешка помотал головой и вдруг неожиданно для себя ухватил эту скользкую штуку губами и резко втянул струю химического аромата. И еще раз. И еще. Багровый туман сразу превратился в уже привычную черноту, а в уши вместо кровяного надсадного гула вернулась мягкая, как сажа, тишина. Чужая рука выдернула загубник из его рта. Он понял, что до сих пор держится за штанину шамана. Перехватившись за скобу, Алешка подождал немного, и скоро ему в лоб стукнулся жестяной корпус распиратора — можно было сделать еще несколько вдохов. Когда воздух снова забрали, начали двигаться. Через каждые три скобы он останавливался и получал свою порцию кислорода, в котором различался вкус чужих слюней и сажи. Скоро из чернильного мрака проступили пятки резиновых сапог у него над головой. И стало видно шаманскую руку, которая свешивалась вниз с болтающимся распиратором на ремне. Высоко вверху проявлялся и все светлел кружок темного неба.
Когда на черную стену перед ним упал настоящий солнечный свет, вождь почувствовал, что позади него, а вернее внизу, там, в мягком и тихом мраке, осталась что—то очень важное, старое, привычное. А здесь, наверху, начинается неизвестное. И что бы сейчас ни произошло, вернуться туда, вниз, по тем же скобам будет уже невозможно. Потому что того, что осталось внизу, уже нет. Оно исчезло, как исчезает всякое человеческое прошлое.
Он вдохнул полной грудью, с болью, потому что сажа больно щекотала глубоко под ребрами, и вдруг оказался перед краем трубы. Прямо перед ним Дуди осторожно, прижимаясь животом к железной кромке, переваливался наружу. Вот он махнул рукой, бросая вниз ненужный больше распиратор, и его голова скрылась из виду. Алешка выглянул: со всех сторон над ним разбегался купол пронзительно синего неба и упирался на горизонте в изломанную спину горного хребта. Поселок лежал в выгнувшейся лодочкой долине, как сложная заводная игрушка. Маленькие цветные человечки ждали у кукольного домика остановки автобус, который неспешно пылил по смешной узенькой полосе голого грунта. Вот один из человечков задрал булавочную головку и указал рукой—тычинкой прямо на Алешку. “Надо спускаться”, — подумал вождь.
Индейцы уселись на серый бетонный фундамент, солнечное тепло которого ощущалось сквозь штаны. Стали болтать ногами. Несколько минут все молчали, ошеломленные. Прямо над ними уходила в бесконечную высь черная железная труба. И руки, натруженные о бесчисленные ступени—скобы, горели, как будто к ним привязали горчичники.
Алешка никак не мог понять, почему там, наверху, он не заметил чертика, к которому хотел прикоснуться всю сознательную жизнь. Он задирал голову вверх, но отсюда не видно было — стоит ли все еще чертик в своем дымном поднебесье. И еще он думал: “Как Дуди узнал, что у меня распиратор сломался?” Но мысли о чертике были все же важнее, и он думал их больше.
Индеец Дима, ухмыляя толстое хитроглазое лицо, вспоминал, как его брат Ганя с хлюпаньем бил кулаком по бледной щекастой роже Леши Ильгэсирова.
— Абас! — говорил плечистый тяжелый Ганя, когда попадал Ильгэсирову кулаком в зубы.
Это ведь очень неприятно — царапать кулак о резцы такого мерзкого человека, как Леша Ильгэсиров. К тому же и зубы у грозы поселковой детворы были мерзкие — желтые и с черным налетом.
— Сидьенг кигхи! — взахлеб рассказывал Дима старшим братьям, когда объяснял, почему Ильгэсиров заслужил наказания. — Это сволочь такая! Он меня ударил!
Потом Дима подумал и добавил:
— И Дуди! Дуди тоже ударил, убай!
— А кто такой этот Дуди? Он ведь не русский? — кривил умное и нахальное лицо Мичил.
— Я не знаю, — отмахивался Дима. — Какая разница! Дуди — он из какой—то двинутой горной национальности. А Ильгэсиров — эвен!
Ганя и Мичил с улыбкой переглядывались.
— Не бойся, — сказал потом Мичил, — с Ильгэсировым Ганя поговорит. Таких уродов надо ставить на место.
Где место Леши Ильгэсирова — определить было трудно: от Ганиных ударов он перекатывался по земле то в одну сторону, то в другую, иногда вскакивая на короткие ножки и порываясь бежать. Ганя его настигал в два шага, валил могучим рывком за одежду и бил ногой. Место экзекуции с трех сторон окружали привычные северные контейнеры — рубчатыми железными стенами в пятнах ржавчины. Когда от очередной зуботычины эвен Ильгэсиров укатился к одной из этих стен и замер там неопрятной жирной кучей, Ганя весело улыбнулся и сказал младшему брату:
— Я его все—таки вырубил.
Вырубленный вдруг снова подскочил и бросился бежать.
— Эй, тохто! — помахал ему в спину Ганя, в этот момент особенно похожий своей осанистостью и благородной мордатостью на былинного якутского боотура. — А поговорить?
— Эбюсь омор!!! — крикнул через плечо Леша Ильгэсиров слова, которые должны были означать по—якутски страшное ругательство, но были настолько исковерканы эвенским произношением, что Ганя половину вечера размышлял над тем, что же именно ему предложил сделать обиженный и униженный враг.
Надо сказать, что самый старший из индейского племени, воин Коля, Ильгэсирова не вспоминал, хотя именно опухший красно—синий вид заклятого неприятеля поразил его не так давно, когда он стоял на крыльце своего дома с мертвыми котятами в руках и размышлял о тайне погребения. На фундаменте старой трубы Коля, как ни странно, думал о том, что бывает между взрослыми мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине. Тот самый водитель вахтовки, которым так обидно дразнил Колю Ильгэсиров, почти каждый вечер звонил переливчатой соловьиной трелью в дверь их однокомнатной квартиры и уводил куда—то маму. Возвращалась мама поздно, когда уже пора было спать, и ничего не рассказывала сыну. Да тот и не спрашивал. Он просто смотрел на маму в ясном солнечном свете полярной ночи — как она в ночной рубашке ложится в свою постель, а потом отворачивался к стене. То, что мама ложилась в постель, почему—то заставляло думать о лице того водителя. Они были связаны — узкая мамина койка с лакированными спинками и чужое мужское лицо. И Коля даже знал, чем они были связаны, но каждый раз боялся додумать эту мысль до конца. А глянув вниз с тошнотворной трубной высоты, он вдруг представил себе все, что делают наедине мама и тот человек. Подробно, до мельчайших черточек в их лицах, до плоских складок сброшенной одежды, до не слышанных ни разу, ни в жизни, ни во сне, интонаций голоса. И, представив, остался равнодушен. И это неожиданное безразличие его удивляло теперь.
Спиря не боялся высоты, темноты и возможного наказания. Свежеисполненный обряд посвящения не коснулся в его душе никаких чувствительных мест. Зато, пока он лез в мягком угольном мраке по отвесной выгнутой стене, ему в голову снова пришла отброшенная было теория эвенского происхождения индейцев. Так как лазить внутри большой трубы был индейский обычай, Спиря тщательно перебирал все рассказы, сказки и песни, слышанные от деда, на предмет обнаружения отголосков этой традиции в своем родовом прошлом. И ему даже казалось, что он что—то такое вспоминает. Только очень смутно. Ему чудились пасти чудовищ величиной с землю или больше, силуэты божественных рыб в бескрайней глубине предвечного моря и свет, свет солнечного неба, возникающий так неуверенно и все ярче в адской пепельной тьме. Но он не мог определить, откуда это.
Проще всего было с Пашкой и Дуди. Пашка хотел есть, а Дуди улыбался.
17
Племя почему
—то ржало. Алешка отвлекся от своих мыслей про железного чертика и спросил:— Вы чего?
Ему в лицо одновременно вытянулись несколько пальцев:
— Ты на себя посмотри!
Вождь провел ладонями по щекам. Индейцы хором прыснули, а Дима даже свалился с фундамента трубы, приземлился, как толстый кот, на четыре конечности и от смеха не мог подняться с земли, лишь косился через плечо на Алешку. Только сейчас вождь сообразил, что на физиономиях воинов лежит густой слой черной сажи, а подбородки у них белые, потому что в трубе их закрывали коробочки распираторов. Выглядело это действительно смешно.
— Что, — захихикал вождь, — и я такой же?
— Не, — помотал головой ржущий Пашка, — ты вообще весь черный. И Дуди тоже.
“Ну, конечно, — подумал вождь. — Мы же сняли свои распираторы там, внутри”.
Его мучил вопрос, надо ли индейцам знать, что произошло с ним на невидимых скобах в сажистой темноте. Дуди спас жизнь вождя. И это было дико. Это не укладывалось в представления племени о Дуди. Не соответствовало всем прежним поступкам Дуди и тому, как воины привыкли поступать с ним. Сейчас Дуди сидел и улыбался самым дурацким образом
— во весь рот, ощерив белые зубы и сверкая белками огромных глаз. А там, где не видно было его улыбки и бессмысленного взгляда, детского лица, он действовал, как настоящий шаман, — как будто мог видеть в темноте и знал события до их свершения. Алешка даже помнил еще вкус Дудиных слюней на загубнике. И он подумал, что сейчас, когда Дуди ведет себя уже совсем не как шаман, слюни—то его наверняка не успели измениться. И может быть, поэтому, а может быть, потому, что не хотел быть публично обязанным маленькому дурачку, или потому, что своим поступком Дуди, как ни странно, бросал тень на авторитетность, самостоятельность и предусмотрительность главного человека племени, — вождь ничего не сказал воинам. Дуди остался классическим придурковатым шаманом из болгарского вестерна.Отойдя на пару сотен метров в тундру и умывшись из ледяной лужицы, воины собрали совет. Все племя расселось в кружок на сухих кочках.
— Пусть Дуди спляшет. Шаман должен плясать и говорить с богом на виду у совета, — сказал Пашка.
Все закивали серьезными лицами. В кино шаман всегда плясал перед важными совещаниями.
— Дуди, пляши! — махнул рукой Алешка.
Шаман вышел в круг, поднял ладошки к небу и начал притопывать на месте, поглядывая с восторгом на друзей.
— Ну, и с богом поговори… — с сомнением в голосе дал команду вождь.
— Дуди—дуди! — крикнул звонко шаман. — Дуди!
— Вот и ладно, садись, хватит людей смешить, — Алешка дернул шамана за полу курточки, и тот послушно уселся у ног вождя.
— Это не настоящий шаман, — сказал Спиря. — У него пена изо рта не идет.
— Какой есть, — примирительно сказал Алешка.
— В кино у индейских шаманов не шла никакая пена, — пояснил Пашка. — Это у ваших якутских, наверно, идет.
— Я не якут! — Спиря даже привстал над своей кочкой. — Я эвен!
— Ну, ладно, ладно, ты эвен, а они якуты, — Алешка указал на Диму и Колю. — Давайте уже дело говорить.
— Я не якут! — Коля повернулся к вождю, и Алешка с удивлением заметил, что лицо их старшего воина подергивается, как будто от сильного волнения.
— А кто ты?
— Я бурят!
— А какая разница?
Коля хотел что—то сказать, но поперхнулся словами. Дима мрачно поглядывал поверх толстых щек то на Спирю, то на Колю. Участники великого воинского совета вдруг почувствовали, как между ними пробирается что—то скользкое, противное и бессмысленное.
— Ну, вы же все так похожи, — попытался объяснить Алешка.
— Я не похож! — взвился Коля. — Моя фамилия Чимитдоржиев!
Всегда меланхоличный, похожий на грустного инопланетянина, истосковавшегося по звездам, сейчас он был красным и злым, стоял во весь рост и махал руками.
— А как твоя фамилия? — спросил вождь самого толстого из своих бойцов.
— Егоров, — сухо ответил Дима.
— Это русская фамилия.
— Это якутская фамилия, — смуглые щеки Димы вдруг тоже начали румяниться.
— А Слепцов?
— Слепцов — эвенская, — Дима презрительно выпятил нижнюю губу и посмотрел черными глазами—щелочками в узкие глаза Спири.
Тот сидел на кочке и нехорошо ухмылялся, не отводя взгляда. Его верхняя губа медленно поджималась вверх, превращая улыбку в волчий оскал.
Алешка испугался. Ему показалось, что его воины сейчас будут драться по причине, которую он никак не может уловить в их словах. Поэтому он встал посреди круга, еще не понимая, что хочет сказать.
— А я индеец! — вдруг выпалил он неожиданно для самого себя.
Все тихо уставились на него снизу вверх. Он молчал, соображая.
— А ты, Пашка, кто?
— Я — украи… — Пашка быстро все понял. — Я индеец, конечно.
— А ты, Коля, индеец?
— Индеец, — смущенно буркнул Коля.
— А вы оба?
— Индейцы, индейцы, не переживай… — Дима резко откинулся на спину в сухую траву и раскинул руки. — Ирокезы, сиу и даже немного последние из могикан.
— А я просто индеец, — прожевал слова Спиря. — Я не могикан.
— А ты, Дуди, индеец? — спросил Пашка у шамана.
— Дуди! — ответил шаман.
— Вот видите, он тоже индеец, — хихикнул Пашка, и вслед за ним расслабленно засмеялось все племя.
18
— Да не бойся ты, никто тебя не тронет. Куришь?
— Нет!
— Врешь. Как же индейцу не курить?
Прыгун сидел за столом в маленькой кухоньке. На нем был тесный школьный китель и куцые брючки. Молодое тело не помещалось в детской униформе — выпирало костистыми плечами, торчало длинными голенями из штанин. Сальные волосы топорщились в художественном беспорядке и свисали на лоб, отчего враг иногда напоминал болонку. Пашка посматривал на него искоса.
— Садись нормально… Сала хочешь?
Десятиклассник встал, распахнул дверцу холодильника, стоявшего тут же у стены, на расстоянии вытянутой руки. В холодильнике было совершенно пусто. Прыгун открыл морозильную камеру и вынул оттуда шматок сала с кулак величиной. Больше там ничего не было. Он аккуратно прикрыл дверцу, положил сало на стол, достал из кармана складной ножик и принялся стругать замороженный жир. Запахло чесноком.
Пашка сидел на шатком стуле и смотрел на шустро снующий вверх—вниз ножик.
— Ты извини за прошлый раз, — вдруг искренне и просто сказал Прыгун, откинув движением головы пряди с лица. — Мы думали, ты наши вещи взял. А нам очень нужны они были.
И снова застучал ножиком по столу. Придвинул к Пашке наструганное полупрозрачными ломтиками сало.
— Чай будешь?
— А хлеб? — спросил Пашка.
— А хлеба нет, — Прыгун пожал плечами.
Отвернулся, пошарил глазами по кухонным полкам и развел руками:
— Знаешь, и чая тоже нет.
Они одновременно посмотрели на сало. Пашка взял один кусочек и откусил. Было, на удивление, вкусно.
— Я тебя сегодня напугал, наверное, — Прыгун продолжал говорить в том же доверительном тоне. — Ты бы убежал, если бы я тебя просто позвал. А куда ты щенков собирался нести?
— Не знаю, — мотнул головой Пашка. — Их Пасюк топит все время. А мы спасаем.
— Сколько спасли? — заинтересованно вытянул шею Прыгун.
— Нисколько, — угрюмо ответил Пашка и откусил еще кусочек сала. — Без хлеба как—то не очень…
— А ничего, — закивал головой дружелюбный враг, — ты кусай помаленьку, и будет почти как с хлебом.
— Я кусаю, — уныло протянул Пашка.
Ему вдруг стало грустно—грустно.
— Да брось ты! Подумаешь, щенки! Никуда они не убегут, — Прыгун потянулся через стол и хлопнул первоклашку по плечу. — Я дам тебе денег, и ты купишь им мяса. Тебе родители деньги дают?
Пашка помотал головой.
— Вот, — длинная рука бросила на стол синенькую пятирублевку. — Этого тебе на неделю хватит. А когда закончится, еще приходи.
Пашка недоверчиво посмотрел в смеющееся лицо, которое еще недавно казалось ему воплощением самого жуткого страха. Недавний враг скалил зубы в щедрой усмешке.
— Бери, бери.
Пашка взял. Купюра с хрустом сложилась в ладони и проследовала в Пашкин карман.
В прихожей этой странной пустой квартиры вдруг щелкнул дверной замок, хлопнула дверь, и в кухню, не разувшись, вошел незнакомый парень лет восемнадцати, прислонился к косяку и дружелюбно глянул на Пашку прозрачными серыми глазками.
— Слышь, Попрыгун, а это кто? — спросил он, длинно растягивая звуки.
Пашка даже усмехнулся — насколько точно он угадал кличку.
— Это Пашка, у него с нами дела, — представил Прыгун их друг другу. — А это, кстати, тоже Пашка, он в Москве часто бывает, в Новосибирске, в Казахстан ездит.
— Держи, партнер! — прозрачноглазый Пашка кинул на стол несколько маленьких цветастых коробочек. — Это жвачка. Американская. Угощайся. Или ты закурить хочешь?
Он достал из кармана джинсов пачку “Опала” и протянул Пашке. Пашка вынул одну сигарету. Вздохнул.
Унести щенка было легко. Труднее — спрятать. Пасюк мог забраться куда угодно: за три Пунькиных беременности он изучил все секретные укрытия, лазы и маршруты дворовых пацанов. Алешке предстояло еще одно нелегкое решение. Он смотрел на слепого, тонко попискивающего, розовоносого щенка и почему—то вспоминал детский сад. Это было его совсем недавнее и в то же время бесконечно далекое прошлое — доброе, страшное, поучительное и бессмысленное.
Он вспомнил, как в средней группе они играли в войну. Собственно, в войну они играли все время. Воевать, конечно, должны были красные, они же “наши”, и фашисты. Иногда вместо фашистов были белогвардейцы. Главная сложность игры заключалась в том, что никто ни разу не пожелал стать хотя бы на полчаса немцем или беляком. Каждый хотел быть только красным. После долгих споров всякий раз происходило одно и то же. Красные делились на две части и начинали боевые действия друг против друга. При этом обе стороны искренне считали противников фашистами и яростно отрицали собственную фашистскую сущность. С криком “за красных!” с деревянными саблями и знаменами в руках они сходились в безжалостной схватке под детсадовским портретом дедушки Ленина. Убитые герои падали наземь, как созревшие яблоки в бесконечно далеких южных садах. Алешка тоже был красным, но поверить до конца в игру не мог и потому рубил фашистов с неохотцей. Его мучила неопределенность.
— Ведь если они красные и мы красные, то чего же мы друг друга убиваем? — вопрошал он своих товарищей.
Но те были живыми, общительными детьми, и процесс игры увлекал их гораздо больше отвлеченных рассуждений.
Однажды Алешка не стал играть в войну. Он стоял в сторонке и смотрел, как сходятся два красных отряда, упоенные яростью предстоящего побоища.
— За Ленина! — крикнул боец в одной партии красных.
— За Ленина! — подхватили его мальчишечьи голоса с обеих сторон.
И застучали деревянные сабли, повалились на ковер, истекая воображаемой кровью, убитые командиры, комиссары, комсомольцы.
В этот момент Алешка принял решение и крикнул как только мог громче:
— А я за Гитлера!
Буря битвы мгновенно смолкла. Комсомольцы в съехавших на одно ухо бумажных буденовках смотрели на него пустыми командирскими глазами. Мертвые поднимались, чтобы узреть невиданное. Тишина опустилась на детсадовскую группу.
— Я за Гитлера! — повторил Алешка, ожидая нападения, смертельной и стремительной атаки озверевших конников, безжалостного звона придуманных шашек.
— Ты за кого? За кого?— спросили его сразу несколько красных голосов.
— За Гитлера я, за Гитлера.
И в подтверждение своих слов Алешка подбежал к рисовальному столику, схватил шариковую ручку и начертил у себя на ладошке кривую левостороннюю свастику.
— Вот, — сказал он и ткнул раскрытой пятерней в сторону Красной Армии.
Толпа шатнулась и побежала.
— Ирина Александровна! — кричали буденовцы, обступив воспитательницу. — А он сказал, что за Гитлера! Он немецкий крест нарисовал! На руке!
Ирина Александровна, притворно нахмурив доброе лицо, погрозила Алешке пальцем и отошла за свой воспитательский стол.
А юный гитлеровец, немец и беляк еще долго стоял в пустоте. К нему никто не подходил. Никто не хотел его убить. Даже не обзывал. Два отряда красных снова сошлись в войне не на живот. И все, что ощущал на себе Алешка, — было отстранение и безразличие.
Теперь, в новой индейской жизни, когда нужно было принять очень важное и совсем не очевидное решение, от которого зависела судьба его народа, он почему—то чувствовал вокруг себя тот же детсадовский вакуум. Одиночество и отстраненность вместо желаемого участия и дружеской поддержки.
— Пойдем к домику! — сказал он сухими и точными словами вождя. — Коля и Дима отнесут туда щенка. Остальные будут искать Пуньку и, когда найдут, — тоже отнесут к домику. Некоторое время придется носить Пуньке еду. Но это единственное место, куда не пойдет Пасюк.
Никто в поселке не помнил, когда появился домик на горе. Каждый родившийся в этих местах привыкал считать его частью окружающего пейзажа с тех пор, как научился осознавать увиденное.
Домик стоял на самой макушке одной из сопок. Долина изгибалась подковой вокруг ее широкого основания. А наверху, над поселком, а иногда над низкими облаками, стоял толстостенный бетонный дом величиной с обычную спальню, с односкатной толевой крышей. В нем была пара маленьких окон и тяжелая двойная дверь. Снизу, через весь склон, к домику вела вереница глубоко вбитых в вечную мерзлоту деревянных столбов с электрическим кабелем.
Мало кто мог объяснить внятно назначение этого строения. Двойная дверь всегда была заперта.
Пашка утверждал, что домик раньше был под потолок забит неким “оборудованием”. Якобы он, Пашка, однажды был там со своим братом, и дверь была открыта, и они заглянули внутрь — а там “приборы”. Мало кто верил Пашке. Родители называли домик “станция” или “подстанция”, и это тоже ничего не объясняло: они пожимали плечами, когда их спрашивали о назначении “станции”.
Прошлым летом домик изменился. Его обнаружили пустым, с беспомощно распахнутой дверью. Внутри был дощатый пол, проломленный в одном месте непонятным способом. Голые бетонные стены, бугристые, без всякой отделки. Серый потолок. И пыльный свет из маленьких окошек. По стенам змеились следы сорванной электропроводки.
Открытие заинтересовало многих. Но, несмотря на кажущуюся близость
— домик был виден почти из любой точки долины, — находился он все же далеко. Подъем к нему требовал не менее часа активных физических усилий. Долина, поднятая над уровнем моря на полтора километра, и без того не могла похвастаться обилием кислорода в своем воздухе. Поэтому уже на середине склона каждый поднимавшийся к домику начинал хватать ртом воздух и часто останавливался перевести дух. К тому же наверху всегда, даже в самую сильную жару, дул с Ледовитого океана (невидимого за 300 километров) студеный ветер. Эти обстоятельства делали домик надежным, но никому не нужным убежищем.Коля шел к домику, ощущая, как у него под кофтой копошится маленькое живое существо и тыкается слюнявой мордочкой.
Если хочешь быстро идти по тундре, нужно шагать размеренно, как будто на счет. Представляешь себя механизмом и пошел
— раз—два, раз—два, левой—правой. Чтобы эти бесконечные кочки, лужицы, вывороченные или плоские, как каток, камни не сбивали тебя с толку, чтобы не начал из—за них думать, куда вернее поставить ногу, семенить, обходить, вихлять, сбиваться с пути. В тундре нет верных мест. В лужицу глубиной в два пальца можно провалиться по пояс. Ровная ягельная полянка окажется вдруг ледяной линзой, расступится у тебя под ногами, и ухнешь с головой в мерзлотную яму, к мамонтам. Любое озерцо или речка может иметь двойное дно — сверху будет прогретым, ласковым, с мальками блескучими, а пойдешь по песчаному дну — и уйдешь в многометровую ледяную кашу, которая не оттаивала последние лет эдак с пару тысяч.А если не думать про все это
— идешь и идешь, раз—два, раз—два. Все так ходили. И никто не умер. За редким исключением.Рядом топал резиновыми сапогами воин Дима. Он имел осанку скучающего капрала на марше. Шел, выставив вперед толстый живот, задрав подбородок, не глядя под ноги. Чмок!
— говорил его сапог, вытягиваемый из грязевой ловушки размером в две ладони. А он и внимания не обращал.Коля косился на своего спутника и видел в его лице равнодушие. Это было очень неприятно, потому что сам он остро переживал. Найдут ли индейцы Пуньку, поймают ли, принесут ли вовремя на вершину, к домику?
Сопка наползала широким, вначале пологим, почти незаметным подъемом, а потом все круче, круче, так что в конце придется хвататься руками за камни перед самым лицом.
— Думаешь, они успеют? — спросил Коля и подумал, что, наверное, ему не надо задавать таких вопросов младшему по возрасту.
Дима повернул смуглое равнодушное лицо и поглядел черными глазами—щелочками. Он слишком долго молчал перед ответом, так что Коля уже понял его мнение по одному лишь внимательному молчанию.
— Успеют, — сказал Дима.
И от этого слова у Коли на душе появилось что—то щипучее, как зеленка на ране.
19
— Вы, Тит Пантелеевич, как хотите, а я этого не понимаю, — Леша Ильгэсиров сидел на асфальте, прислонившись спиной к длинному двухэтажному деревянному дому. — Могли бы его с собой брать. Ну, если не насовсем, то хотя бы почаще. Ну, чего он тут ошивается? Я его почти каждый день вижу. Чем он занят? Эти его друзья непонятные — русские, якуты, бурят какой—то и вообще черт знает кто. Сюда побежали, туда побежали. На днях, слышали, ребенок в костер кинул взрывчатку — ему глаз выбило? А здесь у детей всегда что—нибудь такое. Я даже слышал, что наркотики бывают тут у детей. Объясните мне, зачем им наркотики? Хочешь — кури табак. Ну, если подрос уже, — выпей. А вот это? Откуда это вообще везут сюда? Что это? Где выращивают?
Оленевод Тит Слепцов, дедушка Спири, сидел на пыльном асфальте рядом с Лешей и посматривал на собеседника умным лицом не спившегося северного старика. На плечах оленевода лежал старый ватник, пыльнее асфальта. Леша был немного пьян и настроен поговорить за жизнь. Короткие пухлые руки он сложил на круглом животе. Разговор велся по—эвенски.
— Я пытался, знаете ли, ему кое—что объяснить, — продолжал Леша. — А его друг, якутенок, натравил на меня своих братьев. Здоровые лбы, дерутся больно. Увезли бы вы его в стадо, хоть к делу привыкнет. Научат его здесь…
— Я читал в Джаана Сарданата, что наркотики выращивают в Средней Азии, что это мак или конопля, — рассудительно заметил дед Слепцов.
— А вы на каком языке читаете?
— На русском…
Собеседники помолчали, поглядывая по сторонам. Они сидели у самого угла дома и могли видеть с одной стороны двор, а с другой — дорогу, по которой иногда проходили люди.
— А я на якутском, — сообщил Леша.
— Ты на четверть якут, — снова расставил все на свои места старик.
— А почему на эвенском не печатают Джааны Сарданаты?
— А зачем? — спросил старик. — И так ведь понятно.
Леша снова помолчал и переменил тему.
— Тит Пантелеевич, а вы свою молодость помните хорошо?
Старик улыбнулся:
— Чем старше становишься, Алексей, тем легче вспоминать юность. Я отлично помню себя в твои годы.
— Вы тогда уже были женаты?
— Нет, я женился поздно, в девятнадцать лет. Хотя сейчас это считается даже рано. Знаешь, и раньше в четырнадцать лет парни все же не женились. Надо какое—то время пожить самостоятельной жизнью, понять, что к чему, в людях разобраться. Поэтому жену находили годам к шестнадцати, да.
Леша подумал с полминуты о том, что ему никак не удается подойти вплотную к интересующей его проблеме, и потому брякнул прямо:
— А почему они оленьей шкуркой пахнут?
— Кто? — удивленно поднял реденькие брови старик.
— Ну, они… Женщины… — Леша стыдливо мялся.
Старик Слепцов кашлянул в кулак, скрывая невежливый смешок. Покосился с ехидцей:
— Это ты про кого говоришь?
— Ээээ… — Леша мялся и кривил жирное плоское лицо… — Я тут… Понимаете, я, конечно, такой толстый и девушкам обычно не нравлюсь. А вот…
Он замолчал и вдруг облегченно засмеялся над собственной неловкостью. Старик одобрительно подхватил его смех.
— Вы меня извините, пожалуйста, — сказал Леша.
— Это молодость, — покивал дед. — Кого еще тебе спросить, если не старого человека… Но знаешь, Алексей, я ведь ни разу не замечал, чтобы женщины пахли оленьей шкуркой. За всю жизнь ни разу такого не было. Может, дело тут в чем—то другом?
— А в чем?
— Кто знает? — старик пожал пыльными плечами.
— А я считаю, что все русские женщины — уродливые. Особенно рыжие, — с вызовом в голосе ляпнул молодой Ильгэсиров.
Дед Слепцов помолчал, задумчиво глядя перед собой в пыль, пожевал серыми губами, за которыми прятались крепкие желтые зубы.
— А тебе какие женщины нравятся, Алексей? — спросил он. — На лицо какие?
— Я люблю, чтобы лицо было красивое, круглое, — с готовностью заговорил о приятном Леша. — Чтобы волосы были длинные, черные. Глаза не навылупку. Губы пухлые, розовые. Нос небольшой, не русский. Чтобы щеки румяные. Ну, и чтоб грудь была полная — это очень красиво.
— Ты любишь якуток, — сухо сказал старик.
Леша Ильгэсиров даже вздрогнул. А дед сдержанно продолжил:
— Красивыми эвенками всегда считались те, у кого лицо вытянутое, а подбородок острый и выступает вперед. Кожа белая, без румянца. И волосы светлые — это редко бывает у эвенов и потому ценится. А у якуток волосы всегда черные. Ну, еще рыжие есть, немного.
— Но ведь это некрасиво… — пробормотал уязвленный и нечистокровный эвен Ильгэсиров.
— Это очень красиво. — твердо сказал дед Слепцов. — А русским нравится, что у их женщин большие носы. И большие глаза. И разноцветные волосы. Им эвенки кажутся страшными. А еще русские, как и ты, любят большую грудь. Они вообще все большое любят, как я понимаю. Потому и не смешиваются народы — каждому свое.
— Вы, Тит Пантелеевич, конечно, правы, — вежливо и упрямо забурчал Ильгэсиров. — В ваше время, может, и красивым считалось, когда подбородок вперед и лицо бледное. А сейчас никто из моих знакомых на такую и не посмотрит.
— Это здесь… — вздохнул старик. — А приезжай в Сайылык или тем более село поменьше… Хотя ты прав тоже. Сейчас люди любят то, что видят по телевизору. А там только русские и якутки.
— Это плохо… — протянул Леша.
— Это хорошо, — убежденно кивнул Слепцов. — Чтобы тебя часто показывали по телевизору, нужно жить в городе. А если мы переедем в города, от нас ничего не останется. Наше дело — жить в селах, в тундре, охотиться и пасти оленей.
Он помолчал еще, а потом поднялся нервозно. Разговор задел его за живое. Старый Тит Слепцов еще сам толком не понял, почему вдруг обеспокоился тем, о чем сейчас шла речь, но он добавил неожиданно для себя самого:
— Да, ты прав. Ты точно прав. Я заберу Спирю отсюда.
Как только они поняли, что происходит, в дело пошли сюрикены — впервые за все время, что индейцы носили с собой эти заточенные железные цветки.
Десятиклассники попытались прижать индейцев — Спирю, Алешку и Дуди — к стене длинного двухэтажного дома. Рослые и страшные, они втроем подходили с трех сторон, — наверное, выследили, пока воины, в свою очередь, выслеживали Пуньку с ее потомством. Спиря не думал: он увидел врага и тут же вынул из кармана оружие. Металл свистнул в воздухе, блеснул неясно, и железный цветок отскочил от толстой ткани школьного кителя. Прыгун отшатнулся, схватившись за плечо.
— Ах, ты! — пораженно выдохнул он.
И нагнулся, чтобы поднять индейское оружие с асфальта.
— Атака! — крикнул Алешка неожиданно тонким голосом, ему было страшно. — Атака! Еще атака!
Двор наполнился тихим свистом и звоном. Кладбищенские цветы один за другим чиркали воздух по направлению к десятиклассникам. После первого попадания несколько сюрикенов пролетели мимо как что—то смутное, непонятное. Парни завертели головами недоуменно, пытаясь понять, что в них бросают дети. Прыгун расширенными глазами смотрел на железную звезду, которая ударила его.
— А—ай! — это еще один цветок ударился в его плечо рядом с шеей и тоже отскочил.
— Что это? — спросил один из его спутников и вдруг дернулся, схватившись за щеку, — металлический лепесток порезал ему лицо.
— Вы с ума сошли! — заорал Прыгун. — Стойте! Мы хотим поговорить!
— Еще атака! Еще! — кричал Алешка.
Враги сжались на асфальте в трех десятках шагов, присели на корточки, закрыли головы куртками, но при этом порывались вскочить и броситься на воинов у длинной стены.
— Кончились! — крикнул Спиря.
И Алешка понял, что у метательного чудо—оружия с могильных оград есть огромный минус — они быстро заканчивались. Он крикнул:
— Уходим!
И когда его бойцы побежали вдоль стены к дороге, он задержался на пару секунд и метнул в поднимающихся врагов два последних цветка. Обернувшись на бегу, Алешка заметил, как один из десятиклассников медленно падает вперед, закрыв лицо ладонью, а два других вскакивают во весь рост и взмахивают руками. Он изо всех сил рванулся вперед — за Дуди и Спирей. И что—то со звоном покатилось перед ним по асфальту, а потом что—то больно и тяжело стукнуло в ляжку сзади — словно ткнули зубилом. А еще он слышал, как ему в спину кричали матерно.
Дуди споткнулся в самом начале, когда индейцы были полны страха и поэтому не остановились. Черноголовая фигурка кувыркнулась в пыль и осталась лежать. Алешка и Спиря обернулись только через несколько шагов. Они видели, как их мелкий соплеменник пытается встать и как мимо него пробегают враги: им нужны были старшие индейцы. Поэтому не остановились. Крутнулись только на бегу. И даже не крикнули ничего своему шаману, которого подстерег дух неудачи. Оба они, Спиря и Алешка, были проворны и легки, как подобает настоящим воинам. Не успели еще их гортани заболеть от долгого быстрого бега, как они сбросили с себя погоню. Повиляли во дворах, чтобы запутать преследователей. Залегли в опилках между сваями одного из длинных домов, отплевываясь тягучей слюной. Смотрели друг на друга настороженно.
— Пойдем? — спросил Алешка через несколько минут.
Спиря сосредоточенно кивнул.
Они встали, и вождь охнул. Снова сел и, вывернув ногу коленом в сторону, стал осматривать правое бедро. На штанине, повыше подколенной впадины, виднелся разрез длиной сантиметра три. Под ним сочилась тихонько кровь — индейский сюрикен поразил своего же хозяина. Бросок десятиклассника был сильным, и потому лепесток могильного цветка пробил одежду.
— Ерунда, — махнул вождь, слегка нахмурив лоб.
Встал и пошел, ничуть не хромая. За ним, оглядываясь, поспешил Спиря.
Они быстро нашли десятиклассников. Те переместились всего за несколько дворов от места схватки. Стояли втроем, окружив маленького Дуди, и один из них вытирал кровь с лица — индейская атака не прошла врагам даром. Что—то говорили шаману, слышно было только громко произносимое: “Скажи!”
Дуди поднимал голову и неслышно отвечал. Его хватали за ворот курточки, трясли и снова повторяли:
“Скажи! Скажи!”— Что будем делать? — прошептал Алешка.
Спиря молчал. Его лицо было бледным и злым. Они стояли за углом деревянного цоколя и выглядывали оттуда по очереди.
— Мы не можем отбить его, — рассуждал тихо вождь, — никак не можем. Даже если бы все были здесь — вряд ли смогли бы. Ну, они же не будут его бить, он маленький…
— Надо к ним, — сказал Спиря.
Вождь вопросительно посмотрел на воина.
— Нужно, чтобы к ним вышел, кто важнее Дуди. Тогда они его отпустят.
Алешка ощутил холод в груди и давление в горле. Сглотнул.
— Но тогда… Если пойти и они отпустят Дуди, они оставят… меня…
Спиря посмотрел на него внимательно:
— Им нужен, кто сможет ответить за всех. Ты отвечаешь за всех.
На этот раз промолчал Алешка. В глубинах его памяти вдруг всколыхнулись волнами алые флаги, и тонкий детский голосок крикнул: “За краааааааасныыых!”
Он стоял, опершись спиной о доски домового цоколя, нагретые, неровные, по которым ползали мелкие самцы волосогрызок. И думал, что он будет делать, когда враги станут харкать ему в лицо или положат на его голову пропитанную мочой тряпку. Это казалось невыносимым.
— Знаешь, — сказал он, — они ведь не станут делать это с Дуди. Он слишком маленький. Он не поймет, если ему плевать в лицо.
Спиря выглянул на секунду из—за угла, увидел Дуди и десятиклассников, а потом сдержанно покосился на своего вождя.
— Ну, поорут на него и отпустят. Видно же, что он дурачок, — продолжил Алешка.
Ему хотелось, чтобы Спиря согласился с ним. Но Спиря молчал. И только выглядывал во двор, наклоняясь вперед, держась рукой за доски. И его всегда бледное, без румянца, лицо приобретало, казалось, голубоватый оттенок.
— Ведь на самом деле они и с Пашкой ничего плохого не сделали, — голос Алешки начал подрагивать от напряжения. — Просто он был старше, и поэтому…
— Пассатижи, — сказал вдруг Спиря, отшатнувшись назад.
— Что? — вождю показалось, что мир вокруг начинает едва заметно вращаться.
— Они ему пассатижи, — Спиря больше не хотел выглядывать и показывал рукой на угол цоколя.
Алешка осторожно взялся за угловые доски и высунулся. Десятиклассники стояли там же. И все так же между ними стоял нахохлившийся, мрачный Дуди. Он не улыбался. Один из врагов держал в руке плоскогубцы с красными пластиковыми ручками.
— Смотри! — сказал враг Дуди.
Дуди посмотрел на плоскогубцы равнодушно.
— Боишься? — спросил враг.
Дуди молча запрокинул голову и посмотрел врагу в глаза. Тот захихикал.
— Не бойся, будет просто немного больно. Это не опасно.
Враг был белобрысым, незнакомым. Прыгун и еще один десятиклассник взяли Дуди за плечи, а белобрысый схватил Дуди за руку и поднес к ней плоскогубцы.
Несколько секунд все стояли, замерев. А когда враг убрал свои плоскогубцы, Дуди согнулся пополам и закричал. Десятиклассники прыгнули в стороны.
— Да я немножко прижал! Мизинец! Чо ты! — взвизгнул тот, что держал Дуди за руку.
Дуди захлебнулся нечленораздельным воплем, захрипел, распрямился резко, прогнулся всем телом, так что даже поднялся на цыпочки, и упал навзничь, сухо стукнувшись черепом о щербатый асфальт. Его колотило, как будто кто—то невидимый и сильный тряс жестоко и молча тряпичную куклу.
— Бежим на хрен! — громко сказал Прыгун.
Десятиклассники ломанулись к выходу со двора, а с другой стороны, из—за угла синего деревянного цоколя, уже неслись индейцы. Алешка с разбегу упал на колени возле бьющегося в пыли шамана. Через плечо вождя перегнулся Спиря.
— Голову держи! Голову! — рявкнул он едва понятно.
Алешка схватил Дудины щеки, напряженные до состояния деревянности, попытался прижать, удержать на месте. И в этот момент шаман раскрыл огромные черные глаза в пушистых ресницах. Страшные круглые глаза. Без единой мысли. А меж его белых стиснутых губ поползла на Алешкины ладони теплая розовая пена. Спиря забежал с другой стороны и, оттолкнув Алешку, повернул голову шамана набок, подложив руку под его висок. Дуди еще несколько раз выгнулся и замер.
20
Алешка хотел, чтобы дома было спокойно. Чтобы папа был трезвый, а лучше бы вообще его сегодня не было. (Алешке было все равно, где бывает папа, когда его нет.)
Пока Спиря держал голову шамана (Дуди все же раскроил себе кожу на затылке, и руки Спири были в липкой подсыхающей крови), Алешка добежал до детского сада и, ворвавшись в ясельную группу, начал сбивчиво и непонятно рассказывать незнакомой воспитательнице о страшном. В конце концов, с Алешкой отправилась нянечка из этой группы. У нее сначала было недоверчивое лицо, а когда она увидела слабо шевелящегося Дуди с окровавленной головой, она разохалась, вместе с Алешкой кое
—как поставила шамана на ноги (его тут же вырвало ей на юбку и туфли) и медленно, со слезами в глазах, увела в детский сад. Вызвали “скорую”. Прибежала откуда—то мама Дуди и быстро говорила с ним на непонятном подвывающем языке, но он не отвечал, а только снова улыбался глупо. Стали обсуждать, надо ли вызвать милицию, но Алешка чувствовал такую тяжесть в сознании, что молча вышел из садика и равнодушно отправился домой.А дома на табуретке у самой двери сидел Пашкин папа. Пьяный, с красным лицом и виноватыми глазами. Он молча улыбнулся Алешке, а потом сказал Алешкиной маме, которая, как обычно, гремела посудой на кухне:
— Ты, Людмила, только не говори пока моей Любке. Я посижу вот у вас немного и пойду. Я, видишь ли, выпил. Сам не знаю, вроде немного… Вот сейчас протрезвею и пойду.
Мама не отвечала. Алешка разулся и прошел в свою комнату. Скоро зазвонил телефон, и он слышал, как мама насмешливо говорит в трубку:
— Да, у нас. Сидит чуть живой. Домой идти боится. Да. Сейчас погоню.
И даже сквозь комнатную дверь было слышно виноватое пьяное сопение Пашкиного папы.
Вообще—то в тот день Пашкин папа собирался прийти домой в праздничном настроении и обрадовать домашних: его назначили начальником автоколонны. (Потом Алешка часто представлял себе эту должность и завидовал Пашке. Ему виделась длинная колонна могучих МАЗов, КрАЗов и КамАЗов, с высокими бортами, широкими полярными шинами — “лапником”. А в начале колонны, в самом первом оранжевом КрАЗе, сидел Пашкин папа, начальник этой колонны. И вот, высунувшись в дверь и встав на пороге кабины во весь рост, Пашкин папа кричал назад, всем этим грузовикам и суровым шоферам. И махал рукой. Что кричал Пашкин папа и зачем махал — Алешка не мог придумать, но все равно представлял, это выглядело очень мужественно.)
Прошло минут сорок. Алешка сидел на диване и смотрел прямо перед собой. Не так давно, или, наоборот, вечность назад, он сидел так же и смотрел в ту же стену в голубых обоях, а руки его были испачканы в белой краске, и в прихожей уже стоял страшный, разрисованный белым Дуди с его улыбающейся мамой. А теперь ему казалось, что он до сих пор держит в руках страшную Дудину голову, такую тяжелую. И вспоминалась эта жуткая пена. Алешка не мог понять, откуда во рту человека может взяться пена. Раньше он видел, что изо рта могут течь слюни или кровь, он даже видел, как один мальчик в садике мог набирать в рот куриный суп с лапшой и выпускать через нос, так что лапша выползала на верхнюю губу, как сопли. А розовой пены изо рта он ни разу не видел.
В прихожей иногда принимался разговаривать Пашин папа, с деланной непринужденностью. А потом вдруг звякнул дверной звонок и пришел Пашка. Алешка вышел из комнаты. Воин стоял на пороге и со смущенной улыбкой, стараясь не смотреть на вождя, говорил отцу:
— Папа, идем! Мама ждет…
Отец наигранно отворачивался и возражал:
— Ну, что ты! Я еще посижу здесь!
— Папа! — снова начинал Пашка. — Ну, папа…
Пашкин папа сейчас не выглядел таким мужественным и сильным, как прежде, когда спрыгивал на землю из кабины КрАЗа с пятизарядным карабином в сильных шоферских руках. Теперь его усы казались почему—то мокрыми и обвислыми, круглый живот смешно лежал на коленках, а взгляд бегал — вряд ли этот взгляд мог хищно выцепить сквозь прицел неведомую росомаху на снежном склоне безымянной сопки.
— Папа, идем!
— А вот ты куришь? — вдруг поворачивался к сыну Пашкин папа и делал зловещее лицо. — А вы знаете, как мой отец меня курить отучал?
— Как? — спросил Алешка, хотя ему было и не особенно интересно.
— А вот он меня однажды взял так, положил к себе на колени, спустил мне штаны, взял вилку и легонько, самым краешком, мне в задницу. Я — ой!!! А он мне: будешь курить — полностью засуну!
Слова Пашкиного папы были очень искренними. Видимо, он и правда до сих пор переживал насчет той вилки, — ведь он так и не бросил курить: его усы и пальцы были желтыми от никотина, а от одежды всегда пахло табачным дымом. Пашка тоже переживал. Он покраснел и стыдился отца. А тот вертелся на табуретке, перекладывая пузо с одного колена на другое:
— Что смотрите? — грозился он. — Будете курить?
— Не будем, — врал Пашка и краснел еще гуще.
— Где ты был? — спросил Алешка своего индейца.
Тот сделал вид, что не заметил вопроса, и продолжил теребить за плечо сидящего на табуретке отца.
— Где ты был? — спросил Алешка снова. — Сегодня такое было… Где ты был?
Пашка вдруг посмотрел на него странно, как будто знал что—то, о чем не мог и не хотел рассказывать. А потом сухо и взросло сказал:
— Хватит строить из себя дурачка.
Пашкин папа замер, вздохнул глубоко и ответил:
— Ладно… Пойдем уже… Не съест же она меня.
Коля проснулся ночью. Ему в лицо бил солнечный луч через щель в шторах. Сами шторы из красной плотной ткани горели багровым светом. Циферблат часов показывал три.
Ему снился гриф — огромная тибетская птица со страшной морщинистой шеей и клювастой головой. Гриф заглядывал ему в лицо и говорил добрым, знакомым голосом:
— Они успеют.
Что и кто успеет — было понять трудно. Поэтому Коля проснулся и сразу вспомнил. Он размышлял несколько минут, не двигаясь под одеялом, а потом осторожно встал и начал торопливо одеваться. Его немного подташнивало, как бывало всегда, когда он сильно не высыпался. Он обулся, натянул спортивную кофту, снова замер, размышляя. Быстро, не разуваясь, прошел к маминой кровати и тронул за плечо:
— Мама, можно я принесу домой щенка?
— Что? — спросила мама сквозь сон.
— Щенка маленького, мне очень нужно.
Мама повернулась к нему и с трудом приоткрыла глаза:
— Куда ты собрался?
— За щенком, — Коля говорил так с мамой первый раз в жизни: обычно он ничего не просил. — Его же можно будет поить сухим молоком, если он совсем маленький?
— Я не понимаю, — мама говорила плаксивым голосом. — Что происходит?
— У нас есть сухое молоко?
— Куда ты собрался?
Коля сжал челюсти, разогнулся от маминой постели и быстро вышел из квартиры, хлопнув дверью. Вдогонку он услышал мамин вскрик — непонятно о чем. Выйдя на улицу, он поморщился: молоко—то и забыл. “Значит, надо все сделать быстро”, — подумал он и зашагал к близкой окраине поселка. Ночное солнце плыло оранжево—красным блуждающим шаром по стеклам пустых окон. Воздух был резким и свежим. Звуки шагов зеленых резиновых сапог с обожженными и поцарапанными носами гулко разносились в тишине. Это была глухая и немая ослепительно солнечная ночь лета.
Скоро кончился асфальт, и под ногами закултыхались валуны каменной насыпи последнего дома. Это там, на материке, в континентальном сердце, люди роют котлован, чтобы строить дом. А здесь, на материковой кромке, они привозят камни и делают насыпь, в которую заколачивают сваи для своих длинных домов. Каждый дом — на своей насыпи.
Зачмокала болотной слюной тихая тундра. Бултыхнулась ледяная вода в ручьевой заводи. И снова защелкали под ногами камни — Коля поднимался по широким террасам ближайшей сопки. Наверху маячил непонятными антеннами на плоской крыше таинственный пустой домик. Здесь не получалось двигаться быстро: уже на небольшой высоте появился сильный холодный ветер — от него перехватывало дыхание и стыли уши. Сердце стучало. И почему—то вспоминался голос из сна.
Коля ни разу в жизни не видел грифа. Дед рассказывал ему, что они водятся в Тибете. А здесь, где жил Коля, водились розовые чайки. Эти небольшие бело—серые и совсем чуть—чуть розовые птицы часто висели неподвижно над сопками в потоках восходящего теплого воздуха. И каждый, кто поднимался в их направлении по склону, рисковал быть обстрелянным ими. Они легко переворачивались на своих узких длинных крыльях, ныряли вниз и с противными криками на бреющем полете роняли несколько капель белого липкого помета, метя в лицо идущему. Попадали редко. Но все равно было неприятно.
До вершины оставалось совсем немного. Чаек не было видно — наверное, спали в своих невидимых гнездах. Если у них вообще были тут гнезда. Коля хотел забрать из домика щенка. Он принес его туда, как и велел ему вождь. И они с Димой сидели до позднего вечера над шевелящимся шерстяным комочком. Щенок водил носом из стороны в сторону и тонко пищал, разевая беззубую, маленькую, красную пасть. Воины, которые должны были принести его мать и братьев, — так и не пришли. Когда солнце порыжело и спустилось к верхушкам хребта, Дима сказал:
— Я пойду.
Он встал с пыльного деревянного пола и отряхнул несколькими резкими движениями штаны на толстой заднице.
— А как же он? — Коля тоже вскочил. — Что с ним будет? Он умрет.
— Возьми его домой… А лучше оставь здесь. — Диме было неприятно такое говорить, но он не любил врать друзьям.
Коля стоял, не зная, что ответить, а Дима повернулся, вышел из домика и зашагал вниз по крутому склону, иногда поскальзываясь на камнях и опираясь на склон рукой. Камни стучали у него под ногами. Уже давно Коля хотел есть и пить, сказывалась усталость дня. Было ясно, что уж сюда—то не заберется инженер Пасюк с трясущимися руками и черной пустотой в добрых глазах. Щенка можно было оставить на ночь. Если бы он не был таким маленьким, беззащитным, новорожденным.
Волки оставляют своих щенков, — перебирал Коля в уме аргументы, — иногда надолго, и ничего. Он посмотрел на щенка, как тот поворачивает в стороны головку на тонкой, дрожащей шее, и стянул с себя сначала кофту, а потом теплую шерстяную рубаху. Завернул щенка в рубашку, так что наружу торчал только нос, и аккуратно положил в угол, подальше от непонятного пролома в полу. Не оглядываясь вышел из домика и, поскальзываясь на камнях, побежал за Димой.
А в домике была чайка. Большая полярная чайка. Совсем не мелкая розовая, какие тут привычны. Коля всегда думал, что чайки спят по ночам. Хотя, если разобраться, он еще ни разу не ходил ночью в горы и тем более не следил за чайками. Чайка стояла на своих розовых крепких ногах посреди пустого пыльно—зеленого квадрата пола. Хвостом к двери. И когда Коля вошел, она повернула к нему голову и уставилась одним черным глазом. Глаз блестел, как стеклянная пуговица. А клюв был красным. Он должен был быть желтым, с маленьким красным пятнышком, этот клюв. У больших чаек желтые клювы. А она смотрела на Колю, и клюв был красным. Перед ней, у перепончатых лап, что—то лежало. Коля шагнул вперед, и чайка вдруг повернулась, раскрыла огромные узкие крылья в стороны, почти задевая бетонные стены, подняла белую грудь и зашипела красным распахнутым клювом. Воин отшатнулся, бросился к двери, выскочил наружу и побежал вниз. Он, как и вчера, не закрыл за собой дверь, и чайка смогла выйти.
21
Вождь несколько дней пытался собрать большой совет племени. Для того были основания. Он бегал по пустым поселковым улицам от одного жилища к другому и везде натыкался на что
—то непонятное. Бабушка Спири сказала ему, что Спиря уехал, его взял с собой дедушка, отправившись в стадо, и когда Спиря вернется — было совершенно неизвестно.Бабушка была коренастой, сильной женщиной с медным лицом и тугими черными косами до середины спины. Она вышла из квартиры в домашнем халате, застегнутом на все пуговицы, и глядела на вождя равнодушно
—приветливым взглядом опытного медицинского работника. Как будто прикидывала в практичном уме — не нужно ли этому индейцу вывести глистов?Коля вышел из своей квартиры очень мрачный. Он встал в коридоре перед своей дверью и заговорил на странную тему, про то, что птицы могут есть не только мертвых и что они, индейцы, не могут защитить никого
— ни себя, ни тех, кто попадает им в руки, — будь то крикливый Капуста или слепой щенок. И что вообще ничего не держится в их руках и не ведет себя так, как должно себя вести. Их луки смогли напугать только жирного Ильгэсирова, а настоящий лук, который есть у Алешки и который может убивать, никто из них никогда не растянет для выстрела. Взрывчатка была потеряна, а могильные цветы, как их ни затачивали, не смогли пробить даже простых школьных пиджаков десятиклассников. Их шаман не в состоянии сказать и двух слов, а вождь не отвечает за то, что происходит с каждым.— Ты что, не выспался? — Алешка попытался перевести эту тираду в шутку.
Коля посмотрел на него и сказал непонятно, будто хотел оскорбить:
— Да, я не спал.
Он помолчал, а когда вождь собрался говорить, перебил:
— Ты умеешь готовить еду?
— Что? — Алешка сейчас почему—то чувствовал, что Коля старше почти на треть жизни.
— Ты можешь приготовить хотя бы омлет? Или заварить чай?
— А надо? — вождю было неловко от этой беседы. Он не понял ничего, но чувствовал, что речь идет о чем—то больно поразившем этого воина.
— Ты даже домик для нас не смог найти, — сказал Коля грустно и тихо и тут же продолжил с нажимом, без всякого перехода: — Надо, если собираешься командовать чужими жизнями!
Он шагнул за порог и хлопнул клеенчатой дверью, оставив вождя одного в полутемном коридоре.
С Димой все оказалось еще хуже.
— Я больше не индеец. Мне нельзя больше быть в племени, — огорошил он вождя, даже не поздоровавшись.
Алешка не мог найти Диму три дня: на стук в дверь никто не открывал, телефонную трубку в квартире не брали. Он встретил толстого индейца у собственного подъезда.
— Я искал тебя, чтобы сказать это, — объяснил Дима. — Я был на Горе Для Разговоров С Богом.
Они сидели на остатках детской песочницы, раскатанной и вдавленной в грунт многими проездами оранжевого КрАЗа Пашкиного папы.
— И что там? — Алешка затаил дыхание, хотя вроде бы не ожидал никаких откровений и не особо—то верил в священность горы.
Гора Для Разговоров С Богом была для него все же игрой — куда менее серьезной частью игры, чем строительство вигвама или курение веника мира.
— А вы разве не знали, что там? — спросил Дима с некоторым удивлением. — Вы же не просто так придумали, что это Гора Для Разговоров С Богом.
— Просто так, — сказал Алешка. — Она самая высокая, вот и решили…
— Там эвенское кладбище, — сказал Дима. — Такие штуки сложены из камней, вроде колодцев.
— А внутри?
— А внутри ничего нет. И Бога там нет… Поднимался полдня или больше. Наверху ветер жутко холодный и совсем уже ничего не растет. Камни голые. Я там часа три просидел: у меня вопрос был. Никакого бога, ни одного. Только очень холодно и сыро — облака были низкие.
Они посидели немного. Дима почему—то старался не смотреть на Алешку.
— Поэтому я не буду больше с вами играть.
— А какой вопрос у тебя был?
— У меня братьев арестовали. За наркотики.
— Наркотики? — Алешке казалось, что мир вдруг неожиданно изменился вокруг до такой степени, что он перестал понимать смысл слов, которые произносили его друзья.
— Ты, наверное, единственный, кто ничего не знает, да? — покосился Дима. — У них нашли наркотики и арестовали. Их наверняка посадят, и мой папа ничего не может сделать.
— А зачем им нужны были наркотики?
— Они хотели их продать.
— А откуда милиция узнала?
— Те десятиклассники… Да неважно это… Какая разница…
Пашку вождь обнаружил в компании тех самых десятиклассников. Прыгун и какой-то незнакомый белобрысый враг стояли и курили сигареты. Пашка стоял рядом и тоже курил. Он заметил Алешку и еще издали показал на него пальцем. Потом все трое стали бросать в него камни, нагло и бессмысленно ржа.