Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2011
Михаил Булатов
(1990) — лауреат всероссийской литературной премии “Аэлита УрГУ”. Работает в рекламно-информационном журнале “Home & Space”. Учится в Тюменском государственном университете, отделение журналистики.
Михаил Булатов
Кошкины слезы
Рассказ
“Кто? А зачем? Почему темно? А ты правда Бог? А мама скоро вернется?..” Каждый раз он слышит одни и те же вопросы. Стоящий в тени родной брат Оле-Лукойе. Он рассказывает сказки тем детям, которым не суждено было издать первый крик.
Пролог
Рыбку звали Блэкмор. Ей было тесно в трехлитровой банке. А также кофе по утрам, пепельница-краб и разношенные ботинки с красными шнурками. Еще были тихие вечера у торшера с книгой и прогулки в городском парке. Жизнь студента филологического факультета Лени Спицына протекала тихо и спокойно, как оргазм Будды. Его день начинался с того, что он кормил водоплавающее, затем ставил на огонь джезву и шел бриться. Брился он торопливо, чтобы кофе не сбежал буянить. За ним нужен глаз да глаз и ухо востро, а то стоит только отвернуться, и на плите взрывается Везувий.
А под диваном жили носки. Иногда они жрали друг друга, потому их всегда оказывалось нечетное количество. Леня шарил под диваном, отряхивал от пыли и надевал на ноги разноцветные чехольчики. Еще были сиреневые тапочки, но они не дружили. Их редко можно было застать вместе. Потому, как правило, путь на кухню Леня проделывал в одном тапке. Из жестяного портсигара он доставал серую папиросу и деловито дымил, стряхивая пепел в панцирь краба. Так было каждое утро, шаг влево, шаг вправо, поворот вокруг оси.
Часть 1
Из форточки слышен воробьиный смех и запах дождя, а дым лукавой змеей пляшет под потолком. Радио сонно булькает и хрипит прогноз погоды. Леня спешно одевается, не забывая приглядывать за кофейным вулканом. После он снимает джезву и бросает взгляд на часы, что перешли ему в наследство от бабушки. Эти хитрые часы обращались со временем так же небрежно, как моряк с портовой шлюхой. То прибавляли, то отнимали минуты, а иногда вовсе замирали в некоторой неопределенности. Особенно часы путались, когда небо за окном вело себя неподобающим образом. То ли распускало лепестки, то ли клонилось в ночь.
Потом прихожая. Красные шнурки в тяжелых армейских ботинках. Ботинки — память о папе, а шнурки — о маме. Она всегда любила красный цвет. Скрепив ботинки нитями дружбы, Леня отправился в универ. Если часы показывают полвосьмого — это значит, трамвай-шатун под интригующим номером 13 так или иначе скоро окажется на остановке и станет набивать брюхо людьми.
Он поедет по Садовой, свернет на Одесскую, побряцает на рельсах рыхлым телом до Пролетарской и остановится у сквера им. Белинского. Трамвай ни разу на памяти Лени не изменил своих привычек. Но все когда-то случается впервые, как месячные или первый поцелуй.
Сейчас конец октября, но он уже прикидывается началом апреля. Только воздух пахнет иначе, покоем и ладаном. Весенний же воздух, напротив, наполнен тревогой и надеждами. Моросит бисер, а дыхание тут же облаком тумана вырывается из легких и плывет в хрустящем воздухе, как бумажный кораблик. Спицын влез в переполненный трамвай, потолкался среди податливых задниц и острых взглядов канцелярских служащих. Привычно расплатившись за проезд, он уже начал задремывать, когда вдруг маршрут № 13 завизжал тормозами, залязгал и наконец, конвульсивно дернувшись, остановился. Из кабины водителя выкатился краснощекий колобок. В связи с отсутствием бороды в нем угадывалась женщина. Задыхаясь от натуги, она заорала:
— Ты чего, молодуха, совсем ума лишилась, мать твою за ногу? Ты какого черта на рельсы встала? Жить надоело, да? Так вали отсюдова, пока я тебя за волосы не оттаскала по мостовой!
Двери распахнулись, и Спицын вышел посмотреть, что же там стряслось. На путях спокойно стояла девушка в сером пальто модного покроя. Слегка наклонив голову, она с некоторым разочарованием глядела на остановившийся трамвай и курила тонкую сигарету в изящном мундштуке. В ней было все. Стать и достоинство Эйфелевой башни, невозмутимость Ганга, и какой нос! Нос ее недвусмысленно говорил о высоком положении в обществе. Волосы отливали медью, как кираса конквистадора. И глаза, в них отпечаталась самая обаятельная разновидность усталости. Такие глаза могли бы быть у волчицы, которая потеряла весь свой выводок. Две замочные скважины в темную комнату, где заперли маленького ребенка. Что уж говорить, девушка в сером пальто была необыкновенно хороша. Так студент Спицын встретил графиню.
Машинистка тем временем продолжала беситься, но до рукоприкладства так и не дошло. Девушка, по чьей вине случилась досадная внеплановая остановка маршрута № 13, пожала плечами, выкинула сигарету и сошла с путей. Трамвай тронулся, и тогда до Спицына дошло, что он до сих пор стоит и беззастенчиво пялится на графиню. Она между тем достала еще одну сигарету и собралась уходить. В воздухе уже повисло предчувствие ее цокающих каблучков. Несколько секунд Спицын решался, потом вдохнул и окрикнул графиню:
— Будете искать более удачный маршрут?
Та поежилась, как бы от ветра, и бросила на ходу:
— Отвали, школота. Я тороплюсь.
Но Спицын не мог смириться с таким положением дел. Графиня остановилась, долго засовывала сигарету в мундштук и щелкала длинными спичками, но никак не могла прикурить. Тогда он подошел ближе, пошарил по карманам и прикурил ей сигарету.
— Спасибо.
— Почему вы все-таки курили прямо на путях?
— Я взрослая женщина и могу позволить себе курить где захочу…
— Но, по-моему, курить на трамвайных путях — слишком вредно для здоровья.
— Возможно. Но жизнь вообще яд. Все дело в дозе.
— Как вас зовут?
— А ты шустрый малый. Меня зовут Тамара.
— Меня зовут Леня Спицын.
— Но я не спрашивала твоего имени.
Так они стояли и смотрели друг на друга. Тамара и студент филфака Леня Спицын. Сверкают бенгальские огни, пахнет порохом. Где-то далеко звякает уходящий трамвай. Но в это утро все сошло с накатанных рельсов и покатилось уже совсем по другому пути.
Часть 2
Тамара сдвинула брови и вопросительно посмотрела на Леню Спицына, а он не нашел ничего умнее, чем спросить:
— Ммм… Ну, и что теперь?.. Зябко…
Тэм улыбнулась, прищурилась. В голове у нее явно билась какая-то мысль. Она сцепила пальцы:
— Ну да… действительно зябко. Да! Я знаю, как нам разогреть кровь. Портвейн спасет наши души и туши.
— Ну, что же, на пары я все равно опоздал…
— Ты готов променять общество прекрасной незнакомки на нудные лекции? Ну ты и мудак!
— А заниженной самооценкой вы явно не страдаете.
— Не дерзите, юноша. Мой муж — военный офицер…
— Мне должно быть до этого какое-то дело?
— А, ну да. Так на чем мы там закончили?
— Портвейн, сударыня…
Идут, ни одно словечко не выпадет из дырявого кармана. По пути им подвернулся подвальный магазинчик, где они и приобрели “Три Топора”. Через час бутылка портвейна наполовину, пальцы немеют от ветра и задумчиво теребят пуговицу на пальто. В безымянном сквере пусто, деревья желтеют, потому что солнце слишком долго любовалось листвой. Эти двое вряд ли бы когда-нибудь встретились. Но карнавал случайностей, лотерея душ, рулетка одиночества. Фу, какие сопли. Просто барахтанье в тине, в полутьме комнаты, и жаркое дыхание, и ощутимый глоток вязкой пустоты на голодный желудок. Птички летят на юг, мысли улетучиваются из головы вслед за ними, неутомимый дворник метет опавшие листья. Краснеет рябина, ее ягоды похожи на девственную кровь. Лето отдает себя в прохладные объятия осени, и скоро их ложе застелет белыми простынями.
— Почему ты даже не попытался меня поцеловать, мальчик? Ты пьян, и никто тебя не накажет за вольности. Разве что я сама отвешу тебе пощечину…
— Потому что вы ждете. Играть по заранее известным правилам — пустое.
— Да? И какие же игры ты тогда предпочитаешь?
— Русскую рулетку, например. Я бы попробовал.
— Ты хочешь сказать, что не сдрейфишь? Что тебе действительно нечего терять? Знаешь вообще, о чем говоришь? Что ты здесь делаешь? Иди и прыгни с крыши! Ограбь банк! Сделаешь это для меня? Что, правда не страшно за свою жизнь? Или заткнись. Хватит говорить глупости.
— В русской рулетке у меня хотя бы есть шанс, разве нет?
— Шанс есть всегда, — Тэм достает из внутреннего кармана пальто маленькую лакированную коробочку. — Шанс есть, а вот смысла в этом шансе нет.
Она аккуратно открывает коробок, окунает в него пальчик и торопливо втирает в десна белый порошок. Зрачок шире, мысли уже, слова короче.
Леня смотрит, как дворник метет листву. Шанс есть, а смысла нет… Дворник делает этот мир чище, пока они тут треплются о высоких материях. А может, в этом и есть смысл? Сколько умных представителей человеческого рода съехали в сточную канаву по кокаиновым дорожкам, по героиновым приколам, уснули на дне бутылки, споткнувшись о простенький и вроде бы безобидный вопрос “зачем?”. Действительно, зачем? Писать книги и получать Нобелевскую премию, идти войной на соседние страны или учиться эстрадному вокалу, устраиваться на работу и создавать ячейку общества, приходить домой и говорить: “Привет, милая. Что у нас сегодня на ужин?” А тебе уже и ужин комом в горле, и милую хочется придушить подушкой во сне. Вот в простых действиях, например когда ты сморкаешься или справляешь малую нужду, — в них смысл есть. Но тогда чем ты отличаешься от бабуина? Бабуин даже лучше тебя. И точно счастливее. В его пучеглазой, уродливой голове никогда не появится вопрос “зачем?”. А через десяток-другой лет ты пройдешь медицинский осмотр и тебе назовут примерную дату. В обозначенный срок ты мирно склеишь ласты. Нарядят тебя, как на свадьбу. Уложат заботливо в ящик и забросают землей. А потом умрет и сама память о тебе. Будут иногда менять венки.
Зачем ты воспитываешь ребенка, если он вырастет, уедет в большой город и сядет на кислоту. Или станет вором. И снова сядет, только уже в камеру. В клетку. И превратится в одноклеточное. Или умрет от лейкемии. Да какая разница? Не лучше ли, если он еще в возрасте года выпадет из окна? Тогда до конца жизни ты сможешь показывать друзьям его фотокарточку, мечтать о том, каким бы он мог стать хорошим человеком. А друзья тебя будут жалеть. И в этом, несомненно, ты найдешь смысл. Ведь страдать так увлекательно. Ну, или твой ребенок просто уедет, начнет жить своей жизнью. Это ведь вам не ручной попугайчик. Наплодит таких же хорьков. И будет вспоминать о родителях по праздникам. В лучшем случае. Тот самый ребенок, в которого ты вложил всего себя, все силы и душу, все время. В котором ты видел смысл своей незатейливой жизни. Зачем влюбляться, молиться, поститься и учиться? Чтобы вдруг — и темно, и холодно, и сыро, и нет тебя? Перемешали, пережевали, проглотили. Съели.
Может быть, смысл не в результате. Смысл в самом процессе. Дворник метет листву и по-своему делает мир чище. Нет для него никаких неразрешимых вопросов бытия, он делает то, что у него получается лучше всего. Это так просто.
Внезапно графиня сказала:
— Мне холодно. И страшно. Папиросное небо больно раком и шершавым языком облизывает нам с тобой головы. Холодно… как же холодно…
— Чай. С лимоном и мятой. Или кофе, с корицей, апельсином и горьким шоколадом.
— Где?
— В двух кварталах.
— Пойдем.
Часть 3
Герань на окне давно никто не поливал. Листья ее пожелтели, высохли и покрылись некрасивыми пятнами. Вряд ли она смогла бы снова ожить, ее сухие корни еще цепляются за грунт, как узловатые пальцы старика за край постели. Мало чем этот цветок отличается от тебя или меня, милый. У герани усталые мысли, ее улыбка — как пинта кислого молока. Если не уделять человеку внимания, его глаза высохнут и пожелтеют. Глаза, которые говорят: “Хотя бы глоток, маленький глоточек. Мне холодно, разве ты не видишь? Мои листья высохли, я некрасивая. Ты больше меня не любишь. Я сегодня долго вспоминала, как тебя зовут. Возьми меня за руку. Хотя бы из жалости…” Если бы не гордость, то в отчаянии герань снизошла бы до отвратительных слез, она бросалась бы в ноги, хваталась за подол и умоляла: “Дай, согрей, не бей по лицу”. Но у нее нет на это влаги, нет сил, и она не верит, что это чем-то поможет. Это слишком большая роскошь, это низко и недостойно графини. Жизнь — как кусок масла в горячей манной каше. Тает так быстро… Так думала Тамара, когда смотрела на герань. Или это думала герань, когда увидела вошедшую девушку? Кокаин творит чудеса.
— Дай мне воды, — попросила графиня.
Леня взял полотенце, протер стеклянный стакан и налил воды, протянул графине:
— На…
Она кивнула и вылила воду в горшок с геранью. Посмотрела, потом сказала:
— Еще… Почему ты не поливаешь свой цветок?
— У меня мало времени, всегда забываю это делать…
— Все мужчины одинаковы.
Леня непонимающе смотрит на графиню. Ему стыдно за свой цветок. Он хочет его выкинуть.
— Не обижайся. Лучше иди и свари кофе.
Приготовить хороший кофе — дело долгое, напиток надо медленно нагревать на огне, но ни в коем случае не позволять ему закипеть. Добавить апельсиновой цедры, немного корицы. В общем, кофе варится в среднем полчаса, после чего начинается извержение. Успеть снять джезву с плиты именно в тот момент, когда ликующая кофейная шапка готова выплеснуться за край, — вопрос опыта. Затем еще в течение минут пяти джезву надо прогревать, давая жидкости вспениться. Вкус кофе зависит от настроения. Он может быть как горьким, так и сладким, со всем букетом оттенков твоего чувства. Леня пробует кофе. Сладко, но в меру. Без передозировки.
Пока Леня готовил кофе, графиня уснула. Она прикорнула на кушетке, в руке у нее была лакированная коробочка. И выражение беспечного детского счастья на измученном лице не портили даже темные круги под глазами. Наверняка ей снились светлые сны про арахисовое масло и воздушные шары. Или вовсе ничего не снилось. Прекрасное ничего.
Леня накрыл графиню клетчатым пледом. Сумерки осенью наступают так рано…
Тамара и не думала просыпаться, даже когда мрак за окнами загустел, как вишневое желе. “Наверное, дома ее потеряли, и сейчас носятся по городу, и ищут в темных подворотнях знакомый тонкий силуэт. Трогают за плечо незнакомок, спрашивают — а не видел ли кто ангела? Всамделишного, настоящего, с прокуренным голосом, с желтыми глазами, нервного. Глупо спрашивать”. Так думал Леня, но мысли эти были как-то между делом, плавали на поверхности. Сегодня ангел у него в гостях, разве что-то еще имеет значение?
Однако никто ее не искал. Эти выходки для мужа давно стали привычными. Как становится привычным луковый суп или гольф по выходным. А когда безумие становится нормой, оно перестает быть таковым.
Дышит тихо и ровно, иногда ворочается и вздрагивает. Леня поправляет плед. Он все сидит рядом. Если наклониться над ее ухом, то можно почувствовать, что волосы пахнут персиками. Настенные часы лениво считают ночь, пытаются измерить ее вдоль и поперек. Под утро Леня кинул на пол пальто и улегся рядом с кушеткой.
Если бы мы запоминали все сны, то давно бы сошли с ума. Или стали богами. Хотя вполне возможны оба варианта. Как будто кто-то запрещает нам помнить эти ночные откровения, остается только ощущение, что их отобрали. Кадры, которые вырезали из фильма.
Но этот сон стал нежданным подарком. Такой бы сложить в шкатулку вместе с цветными пуговицами, значками, бусинами, выпуклыми линзами и другой разной мелочью, столь милой для памяти. Вот вам этот сон, извлеченный из шкатулки с бесценными безделушками. Радуйтесь, но не забудьте вымыть руки и помолиться.
“Летучий голландец”
“Он плывет по улицам ночного города, скользит в зеркальной глади мостовых. Шагает бесшумно, останавливается на театральной площади почитать афишу. “Летучий голландец” приходит за теми, кто не спит и бродит ночами без цели и покоя. За теми, кто уже ничего не ждет и кому некуда возвращаться. Мы гоняемся за призраком вдвоем и по отдельности, ждем его у причала, ищем за столиком в кофейне, мы даже в меню десертов смотрели. Неизвестность так привлекательна, когда ты теряешь себя в калейдоскопе. Жизнь, она ведь как лоскутное одеяло, из дней, событий, памятных дат, мы не устаем вплетать новые цвета, пробовать на язык, примерять маски, вешать ярлыки. А я просто хочу уснуть под этим одеялом с тобой. Слушай эту музыку. Ты слышишь?
Смотришь в зеркало, чтобы вспомнить свое имя. Чтобы убедиться — ты все еще есть, лицо не растаяло, не оплавилось свечой. “Летучего голландца” можно поймать только один раз, шансы стремятся к нулю, а ноль стремится к бесконечности. Страшно взойти на палубу, сбросить сходни, купить билет в один конец, шагнуть в пропасть и навсегда забыть, кем ты был раньше. То есть сначала кажется — проще простого, это именно то, чего ты хочешь. Но когда доходит до дела, понимаешь — накрепко держит паутина важных звонков и неотложных встреч.
Отчаяние — это разве не повод? Чтобы обрести свободу, надо утратить все. Корабль дураков — вот что такое “Летучий голландец”. Все мы здесь дурные, вопрос в процентом соотношении.
Они сбежали. Вместе, взявшись за руки, со счастливой улыбкой обреченных пациентов ракового корпуса. Никто не хватился искать их поутру. Да брехня все это. Она сдохла от передоза, а он сорвал стоп-кран на своем сердце”.
Пока Леня досматривал сон, графиня собрала вещи. Она проснулась в незнакомом месте
— ну что же, не впервой. Но тот худощавый парнишка, свернувшийся на полу, вызывал у нее блеклое подобие улыбки, а это большая удача для того, чьи губы давно знают только усмешку.К тому же на кухне нашлась чашка недурного кофе. Он, даже остывший, сохранил свой чудный вкус. Графиня уже собралась уходить, но внезапно остановилась на пороге. Вернулась, нашла на письменном столе ручку и прямо на обоях оставила записку:
“Когда бронзовая леди бросит свой взгляд на новую луну, я буду ждать тебя в окружении чугунных истуканов. Полночь — время для побоев виноградной лозы. Ищи меня там. Тамара”.
Ушла и подумала
— все равно ведь ни хрена не поймет…Часть 4
Разобраться в настенной живописи Тамары оказалось непросто, но только потому, что почерк ее более всего напоминал кардиограмму гипертоника. Однако Леня не зря учился на филологическом факультете, абстрактное мышление у него было худо-бедно развито. Потому, помаявшись недолго, он перевел записку графини примерно так:
“Через три дня (новолуние) на фонарной аллее в городском парке, возле статуи Афродиты, в полночь, прихвати с собой бутылку вина и жди меня там”.Первый снег был похож на стаи летучих рыбок. Воздух искрился и плясал. Он, словно доктор, бинтовал белым промокшие тополя и фонари, что стояли на ветру, как горбатые постовые. Эта невероятная легкость до сладкой тошноты, когда хочется встать на носочки и тянуться вверх и прочь. Кажется
— подпрыгнешь и поплывешь над мостовой. Снег слишком чистый, он новорожденный, как можно топтать его ногами?Леня улыбался:
“Вы чувствуете, что-то сдвинулось, изменилось, началось… Время останавливается и чешет затылок. Даже у него есть терпение. Слишком утомительно работать двадцать четыре часа в сутки. Три дня тихого помешательства”. Иногда рассудок пробуждался ото сна. Тогда внезапно образумившийся Леня спрашивал себя: “А не влюбился ли ты в суку, мальчик? Да какая там любовь. Правила известны, законы расписаны. Все в рамках жанра”. Однако, слава богу, рассудок быстро засыпал под колыбельные песни сердца. Любовь — это когда у мозга выходные и язык может нести любую чушь. Но тут все обрывается. Надеяться — это так страшно. А вдруг сорвется, ускользнет, или вовсе это не рыба, а всего лишь дырявый сапог?Леня вышел из дома, когда луна снова стала девочкой. Он почти не сомневался в том, что никого не встретит. Зачем портить это ощущение праздника? Пусть запомнится этот день, когда он увидел девушку на трамвайных путях. Как он варил для нее кофе. А потом он придумает, что могло бы случиться. И так, наверное, будет лучше. Но ноги уже несут его на фонарную аллею. Как
будто он не сам идет, а его ведут за руку. И как бы он ни упирался, все равно от судьбы не убежишь. Она уже выкинула кубики, и теперь, куда бы ты ни повернул, что бы ты ни сделал, — все решено, точки возврата нет. В кармане пальто — бутылка вина. “Сейчас померзну немного на улице, потом вернусь домой и открою вино. Выпью в одно горло и лягу спать”, — так думает Леня. Но его радужным мечтам не суждено сбыться. Потому как графиня ждет его у статуи. Смешная такая, как нахохлившаяся ворона.— Засранец! Ты не мог шевелиться быстрее? Я уже нос себе отморозила! И пальцы! Они совсем не гнутся! Можно я погрею их на твоем горле?
— Только не переусердствуй. Или ты любишь развлекаться с мертвыми мальчиками?
Конечно, все ей можно. Так бывает, когда срываешь джекпот в лотерее, — на краткий миг чувствуешь, что поравнялся с богом и мир строится по твоим личным чертежам. Она снимает перчатку и берет Леню за руку. Именно так — вам никогда не казалось, что руки в перчатках — это все равно что глаза за солнцезащитными очками? А пальцы у нее тонкие, как ивовые ветки.
— Знаешь, это как будто помощь сиротам или пингвинов поднимать. Когда над Антарктидой пролетает самолет, они все как один задирают головы, а потом падают и не могут встать, — говорит Тамара, а потом ложится на первый снег, прямо на мостовую: — Смотри, я пингвин!
— Надень быстро мою шляпу, — говорит Леня и сам срывает с себя шляпу и пытается надеть на графиню.
— Зачем это? Зачем мне твоя шляпа? Пингвины не носят шляпу!
— Потому что в ней мои теплые мысли. О куркуме и пляжах на Ямайке. Надень, ты быстро согреешься!
— Вот дурак! — Тамара смеется и говорит “дурак” ласково, так, как обычно люди говорят “я люблю тебя”. — Дурак ты! У нас же вино есть!
…Тамара сидит, обхватив коленки руками. Они нашли этот чердак почти случайно, когда складывали мозаику из ночных улиц. Это такая игра — идти туда-не-знаю-куда, смеяться над названиями улиц, забредать в подворотни, останавливаться под одинокими фонарями и, тыкая пальцем в небо, кричать: “Медведица!”
— Знаешь, я раньше очень любила мандарины, — сказала Тамара, — но однажды я узнала, что на каждый Новый год мама ворует эти мандарины с овощной базы. Она там работала, понимаешь, и таскала их домой. А отца не было, и жили… ну, не то чтобы совсем бедно, — она закуривает, теребит в руках сигарету, вздыхает. — А потом как-то сразу я вышла замуж. Мой муж зарабатывает хорошие деньги, и вот теперь я могу есть эти чертовы мандарины тоннами. Но они уже не сладкие, вот в чем проблема! Вонючие, кислые мандарины!
Графиня поежилась и соскочила с неприятной для нее темы. Теперь она говорит нараспев:
— Белая манка, небесное зерно. Я хочу лечь на снег, в самом сердце ледяной пустыни. Подобное — к подобному, и нет ничего. Только черное полотно, только белые хлопья. И засыпать, засыпать без мыслей о том, что надо будет просыпаться.
Леня вздохнул, снял пальто и накинул его графине на плечи. Закурил и спросил:
— Ты знаешь байку про Медвежью Шкуру?
Графиня молчит, она не знает ничего про Медвежью Шкуру. Вообще, плевать она хотела тому медведю в глаз, ей сейчас тепло и хорошо. Пускай рассказывает парнишка про Медвежью Шкуру. И Леня рассказывает:
— Случилось это в тайге, где облака гнуса, испарения от болот и хвойный запах. В охотничьей избушке собрались мужики, расплескали по стопкам водочки, растопили буржуйку и давай языками чесать, девок своих вспоминать да охотничьим успехом похваляться. И вот один бородач так говорит, мол, все хорошо, и огонек веселый, и водочка чистая, да только не хватает нам с вами медвежьей шкуры. “Зачем нам здесь медвежья шкура?” — спрашивают его приятели. А ему все неймется — значит, какой же ты охотник, коли ты на медведя не ходил? Весь вечер гнал хмельной мужик эту телегу. Приятели уже подшучивать над ним стали — говорят, ты бы молчал, а то придет к тебе эта медвежья шкура своим ходом! Но время за полночь, водку допили и давай спать стелить. Ночью мужик просыпается и слышит, на улице кто-то пустым ведром гремит. Боязно ему, не хочется наружу, в холодрыгу, выходить. Но и уснуть не получается, гремит кто-то ведром, и все тут. Мужик попробовал друзей растолкать, но те спят как мертвые. И тогда он сам начал злиться, думает, выйдет сейчас — намылит шею шутнику. Это кто ж вздумал под порогом избушки с пустым ведром забавляться? Ну, мужик пьяный, не дотумкал, что рядом с охотничьим домиком на десятки километров нет человеческого жилья. Прихватил ружьишко, влез в сапоги и пошел. Открыл дверь с ноги, сам злой как черт, вперед ломится. А в лесу — никого, и звуки странные исчезли. Мужик уж решил, что ему все это спьяну примерещилось, засмолил папироску и вдруг чувствует — сзади кто-то стоит. Он оборачивается, да так и выпала у него папироса изо рта. Стоит перед ним Медвежья Шкура с пустым ведром. Мужик даже вскрикнуть не успел, а Медвежья Шкура надела ему ведро на голову и утащила в лес.
Молчат, дышат прерывисто, с присвистом, легкие не казенные. Жуткая история получилась, что и говорить. Графиня наконец спрашивает:
— Ну и к чему ты рассказал все это? У меня до сих пор волосы на голове, как водоросли в речке, шевелятся и мурашки по всему телу бегают.
А Леня улыбается, отвечает:
— А это я к тому, что осторожнее надо быть со своими желаниями. Слово изреченное — это уже как заклинание. Опомниться не успеешь, а будешь замерзать на Южном полюсе, пингвин ты великолепный.
И обнялись, и руки переплели, и рассмеялись. Вдвоем-то не страшно.
Часть 5
Мусульмане моют пятки перед тем, как войти в мечеть, потому что бог обращается к человеку именно через пятки. Ты ведь не станешь протягивать руку другу, если у тебя грязная рука? Вселенная разговаривает с нами во сне, и именно через пятки в головы нам забираются самые сладкие видения. Наши пятки, как антенны, принимают сигналы из вселенской черноты, потому их надо высунуть из-под одеяла и направить на север. В Японии нет четвертого этажа, потому что четыре — это число смерти. Влажная, сладкая, волна перекручивает тело в морской узел, а потом приходит Александр Македонский, и ты остаешься лежать на смятой простыне бездыханным лоскутом ноябрьского неба. Оргазм похож на смерть, и только через ощущение смерти приходит жизнь. Четыре пятки торчат из-под одеяла.
Графиня зевает, разбросав волосы по подушкам, и шепчет:
— Молчи, не говори ничего. Чтобы тихо было, как в колодце.
— Почему?
— Некоторые вещи нельзя произносить вслух. Ни в коем случае, никогда нельзя оглядываться, иначе Эвридика не вернется домой. Пожалуйста…
Леня улыбается, прячет лицо в ее волосах, суставы трещат, как корабельные снасти.
— Но зачем?
И тогда графиня отвечает:
— Ты узрел чудо и греешься в его лучах, как кошка греется под настольной лампой. Не стоит осквернять чудо словами, от этого оно портится, словно фрукты гниют, и запах сладкий, и веет могилой. Достаточно повторить несколько сотен раз “я люблю тебя”, и даже от самой большой и крепкой любви останутся рожки да ножки, кожа да кости.
Молчат, и слышно, как часы шагают вдоль автострады времени. Теплее всего — под одеялом, и нет голода, войн и горечи в груди. Но даже ангелы иногда выбираются из рая, чтобы окунуться в грязь и так испытать всю благость божественного света. Графиня просит:
— Разбуди меня через час. Муж вечером вернется с работы, надо приготовить ужин.
Леня кивает и обнимает ее птичье тело. В ушах воет ракетная турбина, и церковный хор перекрывает: “Муж вечером вернется, пора готовить ужин, и забыть, не слушать, не думать о том, что новую дозу достать будет сложно”… Графиня засыпает и представляет, что она снежная волчица, ловкая и голодная. Ее острые зубы вцепляются в нежное человеческое горло. Слышны хрипы, бульканье, и льется наружу кровавый сок, и так сладко, сладко… Она улыбается, как ребенок.
А он шепчет ей, когда думает, что она уже спит:
— Мы на море уедем, будем босиком по побережью бродить, поехали вместе? Вдвоем не страшно.
Но она все слышит и удерживает в гортани цепных псов. Через час графиня умывается, спешно спихивает в сумочку свои вещи, морщится, мечется как белка в колесе. Ничего не говорит на прощанье, белый кролик опаздывает, и чиркают спички на ветру, как верные гвардейцы. Хлопает дверью, уходит.
Леня смотрит на закрытую дверь и говорит все то, что хотел сказать:
— Знаешь, я вот хочу, чтобы мы вместе посуду мыли. То есть ты можешь пока разогреть ужин, а я помою тарелки. Или вот хватать тебя сзади и шептать — давай нафаршируем тыкву. Собирать грибы по осени, колтуны кошке вычесывать, бегать наперегонки. А когда сломается дверная ручка, я буду ее прикручивать. И ты скажешь — настоящий мужик…
Трещит радио, и в этом треске слышится: “Банки, склянки, горловины. Опустел до половины, отпустил свою удачу. Плачет небо, дождик плачет… Белой солью пухнут свечи. Время лечит, страсть калечит. Стынут простыни в саду, я к вам больше не приду”.
Графиня припудрила нос кокой и теперь думает о том, что на пуговицах две дырки. И это
— лучшее доказательство дуальности мироздания.Часть 6
Недолюбленное, недосказанное, недопитое детство. Каждый взрослый прячет эту тайну за семью печатями, за ржавым амбарным замком, в сыром от слез подвале. Графиня идет по заспанному снежному городу. Все мы ждем сказки, на протяжении всей жизни стоим на паперти и просим, чтобы случилось чудо. Дверь, спрятанная за старой занавеской, золотой ключик, выход за пределы возможного. Дышится легко, в такт, в один ритм с миром,
— и хочется взять, заспиртовать в банку эти минуты, потому что знаешь — не повторится. Когда новорожденное чудо теплится в твоих ладонях, становится так страшно, что хочется прервать жизнь вот на этом моменте. Графиня плачет.А теперь уберем мишуру. Тамара живет в простуженной однушке, уже семь лет в состоянии постоянного ремонта. Ее муж работает вахтами на Севере. Возвращается и вливает полбутылки водки в одно горло, когда трахает жену, чтобы не чувствовать, что на ней чужой запах. Тамара сидит на разбодяженном кокаине, потому что свое чудо она ждала чересчур долго. Ее кожа высыхает и чернеет слишком быстро, ей около тридцати. Она повторяет себе, что в любой момент может отказаться, но смысла в этом до сих пор не видела. Когда она идет вечером по улице, вокруг горят сотни окон
— и за этими окнами человеческая жизнь, тысячи нитей, переплетенных в тугой клубок. Не сбежать, не спрятаться от этих пустых, отстраненных квадратов света. И все эти люди тянут здесь лямку, все верят в сказки, ждут чуда. Иногда она долго стоит под окном своего дома, но не заходит.Внутри графини живет зверь, едкая и подлая тварь. С хриплым голосом, с дрожью в пальцах. Она не подставит правую щеку, если ударят по левой. Она дождется, когда развернутся, и ударит в спину. Вот такая зверушка.
Иногда хочется просто убивать, направо и налево, от этой вселенской любви к человечеству
— чтоб не мучились. Чуда не случится, спи, девочка, засыпай, мальчик, ложись на снег, тетенька. Но порой графиня видит счастье, смех, дети запустили воздушного змея, старики играют в домино в тенистом дворике. А она — всегда в стороне, и хочется дернуться, да гвозди держат. Интересно, что Он там чувствовал, на кресте? Ничего, кроме стылого одиночества и обиды, — так она думает, когда видит, как парит в небе змей. И тогда задирает голову и тихо спрашивает:— Господи, за что?
И вот теперь началась ее тридцать первая зима, ей уже лет пять кажется, что новая зима станет последней. В пустой норе, муж снова на вахте. Значит, можно бесноваться. И внезапно приходит ответ на запрос, посылка из небесной канцелярии. Мальчик по имени Леня. Почему не раньше, зачем так поздно? Графиня чувствует себя убогой, недостойной, выжатой другими до истока. Но робко лелеет надежду, маленькое чувство собственной нужности. Только потеряв все, можно начать сначала, правда? Понять всю глубину последних августовских звезд сможет тот, кто видел эти звезды из сточной канавы. И о любви шлюха знает гораздо больше, чем сахарная принцесса из пряничного домика.
Часть 7
Графиня съежилась под одеялом, сжалась в комочек, замерла. Ей слышно, как паук плетет паутинку в углу комнаты. В ее груди растет огромный гриб, а на том грибе сидит разжиревшая гусеница и нервно курит кальян. Табачный туман наполняет голову Тамары кошмарами. Она вспоминает.
Наркодиспансер был совмещен с отделением психиатрии. Отмерить год в обратную сторону, против часовой стрелки, и там — пожалуй, самый долгий месяц в ее жизни. Она ненавидит август. В соседнем отделении лежал худой, высокий и плешивый мужик по прозвищу Лишай, кажется, шизофреник. Он постоянно клянчил в столовой куриные кости. Лишай закапывал их во время прогулки на заднем дворе. Делал крестики из веточек, таскал с клумбы цветы на эти “могилки”. Как-то раз Лишай позвал Тамару с собой, чтобы показать ей свое маленькое кладбище.
Это, говорит, жена моя, Марьяна, вот это — дочурка, ей всего год был, это дед Игнат… Позже графиня узнала, что Лишай перерезал своих родных, был признан невменяемым и помещен на лечение в дурку. Но у Лишая была одна проблема — собаки выкапывали куриные кости, и ему приходилось снова и снова хоронить свою семью. Тамара десять лет в браке, три года прожила в одной квартире с родственниками мужа. Она понимает Лишая. Ей его жалко.
Графиня пытается сжаться в точку, затеряться крошкой среди складок одеяла. Нет, она не вернется больше в это страшное место.
Тамара вспоминает маму. Та всегда называла дочку графиней. Первого января маленькая Тамара раньше всех просыпалась и бежала в гостиную, где стояла нарядная елка. Находила подарок, будила маму. А мама улыбалась и говорила: “Так, посмотрим, что Дед Мороз припас для моей графини в этом году…” Утро первого января пахло мандаринами и хвоей. Как-то раз мама сказала, что надо съездить в лес, нарвать еловых веток. Хоронили бабушку. На кладбище было много комаров, недавно прошел дождь, а бабушка была похожа на умученный, сухой мандарин. С тех пор Тамара не любит Новый год.
Ломка — это когда времени просто нет. Представьте, что вы чудовищно хотите пить, но напиться не можете, потому что у вас нет желудка. Когда ломаешь руку — ясное дело, болеть будет перелом, а тут — болит и стонет все тело, и каждая часть тебя просит только об одном — дай. Тамара вспоминает Ваню, он лежал в соседней палате. В прошлом Ваня сидел на героине, и язвы у него на руках уже не затягивались. Так вот, у торчка Вани было забавное выражение — кормить детей. Открытые язвы на венах для него — это детские рты, и вот санитары привязывают его к кровати, а Ваня орет на все отделение: “Им нечего есть, детки плачут! Мне нечем кормить моих деток, они теперь меня самого съедят!” Потом — галоперидол, и Ваня спит. А что ему там снится, нам с вами лучше не знать.
Приходится пить из-под крана много теплой, ржавой воды. От этого постоянно тошнит и болит желудок, но зато ломает не так сильно.
Тамара тихо подвывает. Она встает, распрямляется. Тело как будто сапогами били — отнимается все: почки, ребра, сердце. Она снимает пальто с крючка, падает. Лежит так и боится, что не сможет встать. Нет, все-таки встает, обувается на ощупь. Звякает ключами, прочь из этой квартиры. Она идет к Лёне, потому что для нее сейчас нет другого маршрута.
Часть 8
На пятом этаже живет пианист, и Леня каждое утро просыпается под звуки “Лунной” сонаты. Иногда он слышит, как за стеной разговаривают соседи, как скрипит их расшатанная кровать под тяжестью супружеской страсти, как гомонят дети. Он собирает эти звуки, как кусочки пазла, но единой картины все равно не получается. К соседу приходит приятель и говорит:
— Я своей шубу купил, за полцены, мне Митрич подсобил. Так знаешь, как она меня теперь любит! Раньше то и дело грызлись, а сейчас благодать!
Сосед ему отвечает:
— Выходит, без шубы так бы и ссорились? А как же любовь-морковь и все такое?
Приятель смеется из-за стены:
— Взрослый мужик, а до сих пор в сказки веришь! Смешной ты, Василич. Ей-богу, смешной!
Графиня хлопнула дверью два дня назад, и с тех пор Леня чего-то ждет. Нет, не лихорадка, не жадное пристрастие, не привязанность, не привычка. Другое, совсем другое чувство. Привязанность — это если хозяин оставляет собаку привязанной к фонарному столбу, вот что это такое. А здесь не то… Но что тогда? Леня не мог ответить.
Тамара вернулась ночью, на третий день. Леня услышал, как кто-то колотится в дверь. Подскочил как ужаленный и понял — она, бабочка бьется в стекло.
Она, точно она, — только губа дрожит, и лицо мертвецкое, и волосы грязные. Обняла, прижалась и просипела, срываясь в фальцет:
— Здравствуй.
И с тех пор они жили долго и счастливо, целых три недели.
Часть 9
Дни потекли быстро, как весенние ручьи текут к морю. Ведь время считают не по календарю, глупо пытаться рассчитать его днями, неделями, месяцами. Время считают событиями, картинками, пуговицами, бисером. Но никак не днями.
По утрам пианист разыгрывался на ф-но, Леня просыпался и варил кофе. Он придумал смешивать кофе с апельсиновым чаем, иногда добавлял в джезву ложку какао, а один раз даже умудрился сварить кофе с лимонной кислотой. Каждый раз они придумывали новые вкусы, запахи и цвета. Теперь мир жил только по их правилам, и все вокруг пело и плясало. Тамара смеялась, она с детства так часто не смеялась. Она больше почти не нюхала, а если Леня замечал в ее глазах странный отблеск, он долго с ней не разговаривал. Тамара не могла выдержать такой пытки, приходила сама через полчаса и шептала:
— Кошка нашкодила, кошка плохая. Но кошка исправится, правда!
Леня обнимал ее и говорил — все наладится. И Тамара чувствовала, что непременно наладится. Она, кажется, и думать перестала про завтрашний день.
Белая кома — состояние беспредельности, вне времени. Это вам не попугай в клетке, это орел парит над простором, и нет ничего, кроме пьянящего состояния полета. Из постели они почти не вылезали. Графиня совсем одомашнилась, раздобыла где-то махровый халат и деловито рассекала в этом нелепом наряде.
Забавно так — вот видишь: сошел к тебе ангел с небес, все как полагается — и огненная грива, и нежные пальцы, и легкая поступь. А все равно так удивляешься, когда этот ангел в махровом халате оладьи жарит, в туалет ходит, прыгает в одном тапке! Они вертели сливовые самокрутки и курили на балконе, кутались в шарфы. Как-то раз Леня оценивающе посмотрел на сигарету в своих руках и сказал:
— Знаешь, если верить докторам, эта дрянь отнимает у нас пять минут жизни.
Тамара рассмеялась и ответила:
— Но те же доктора говорят, что смех продлевает жизнь! Что мы будем делать? Курить и смеяться!
Волосы свивались в кольца, рулетка крутила луну и солнце. Не за горами был декабрь, близились праздники. Река заледенела, и они часто гуляли по набережной. Через реку был переброшен чертов мост. Он так называется, потому что у него только две опоры, и, когда идешь, можно почувствовать, как вся конструкция раскачивается под тобой. Однажды Тамара рассказала про мост легенду.
— Знаешь, — говорила она, — раньше это место называлось Мост Последней Надежды. Сюда приходили те, кому уже нечего терять, в надежде, что здесь им протянут руку помощи.
— И что, — спросил Леня, — это работало?
— Как ни странно, да. Люди здесь находили понимание, убогих кормили, несчастным дарили свет и тепло, беспризорникам раздавали леденцы. А если этого не случалось, просящий бросался с перил моста в реку. И такое тоже случалось.
— Не врешь?
Тамара пожала плечами:
— Я сама как-то раз приходила на этот мост…
С середины ноября Леня начал работать, хватался за любую халтурку, мотался по городу. Вечером он был грузчиком, днем разносил почту, по выходным стоял на кассе в антикварной лавке. Учебу запустил, зато дома всегда был горячий хлеб. Через квартал работала пекарня, и там продавали самый вкусный хлеб в городе. А какие там пекли кексы! С марципаном.
Ночью они укладывались в кровать и Леня читал Тамаре сказки, иногда придумывал их сам:
— За семью морями, за высокими горами в глухой деревушке жил бобыль. Нелюдимый, но доброй души человек. И был тот дедушка оборотень. Но обычно если ты оборотень, то в час спелой луны превращаешься в страшного зверя — в волка или медведя. А этот дедушка в полнолуние превращался… (тут Леня делает страшное лицо, а потом продолжает)… превращался в хомяка!
Тамара смеется и спрашивает:
— А что он потом делал, этот страшный хомяк?
— Известно что — воровал зерно в колхозных закромах…
После они переплетали ноги, руки и засыпали, чтобы видеть самые свежие сны.
Часть 10
Предчувствие появилось в декабре. Леня никак не мог понять, откуда пришла тревога, но она прочно уселась пиявкой на сердце. Близился Новый год, выдавали зарплаты, на улице гуляли снежные люди. Тамаре нездоровилось, у нее начались месячные, но на неделю раньше. И протекали они в этот раз как-то чересчур бурно, Тамара целыми днями лежала в постели. Ее рвало, она была совсем без сил. Леня беспокоился — в самом ли деле это месячные, и уговаривал Тамару сходить к врачу. Та только отмахивалась и говорила, что скоро ей полегчает.
В ту ночь Тамаре приснился страшный сон. Она проснулась и припала к Лене.
— Мне снилось, что я возвращаюсь к нам домой. Но этажом ниже сидит человек, весь седой как лунь, а рядом большая собака. — Графиня дрожит и продолжает: — и на меня бросается эта собака, прокусывает руку до кости. Я еле вырвалась из пасти, кстати, — тут Тамара показывает Лене свою правую кисть, — все в порядке с моей рукой?
Леня осматривает запястье и говорит:
— Да, кости целы, жить будешь, а если случайно умрешь, то лет через 300 и от гангрены жопы. Что дальше было?
— Ну так вот, я поднимаюсь на пролет, а там нет никакого дома! И двери не те, и подъезд чужой, понимаешь? И так мне стало страшно…
Леня ее успокаивает, но его тревога только усиливается:
— Засыпай, это просто страшный сон был… Так бывает, я с тобой своими снами поделюсь, и все хорошо будет.
Но утром он просыпается один в холодной постели, и дом уже и не дом, а черт-те что, проклятое место. Папуасы-людоеды топят котел и бросают в него кусочки Элли и ее верного друга Тотошки.
Часть 11
Колесо жизни больше не оцентровано, не равновесно, болтается и гонит вперед, прыгая на ухабах и выбоинах. Леня чувствует себя гончей, и, пока след не простыл, надо успеть. Куда? Джинсы, ботинки, куртка, ключи от квартиры. Да, в левом кармане.
Он несется и сам не знает куда. Воздух хлоркой пахнет. На мост, конечно же, вот и следы ее свежие на снегу, вдоль забора. Точно ее следы?
На пешеходный мост, ведь говорила, что это и есть Мост Последней Надежды. Леня ничего не понимает, но чувствует — случилась беда. Утро как назло — солнечное, морозное и красивое. Да к чертям собачьим эту красоту! Как кость в горле.
Он находит ее там, облокотившуюся на перила, черная фигура, через контровой свет. Да, точно она. Подбегает, запыхался, пар из глотки валит:
— Ты?
Тамара достает из кармана портсигар, пошатывается и отвечает:
— Я бы его Сашей назвала, универсальное имя. Если родится мальчик — Саша, и девочке такое имя тоже подходит… Я беременна была и ребенка нашего таблетками затравила.
Молчат, почти не дышат. Потом Тамара продолжает:
— Я тебе соврала, мой муж не военный офицер. Он работает вахтами на Севере и через неделю возвращается. Я сегодня у тебя ночевать не буду.
Леня смотрит на графиню и говорит:
— Да ты же обдолбана вусмерть. Ты ведь обещала больше не закидываться.
И снова молчание. Медленно, как по кадрам, Леня разворачивается. И уходит. Дальше, еще дальше.
Крик по ушам бьет, как сова крыльями хлопает, хорошо, что в этот ранний час людей на улице мало. Крик бьет в спину, цепляется за полы плаща.
— Ну как ты себе это представляешь, как? Как бы я смогла все объяснить? Ну какая из меня мать? Сторчавшаяся на кокаине, да? Ты этого хочешь?
Леня оборачивается и видит, как графиня подходит к перилам моста. Он идет обратно, быстрее. Тамара достает из внутреннего кармана пальто лакированную коробочку. Открывает ее, расправляет плечи. И развеивает белый порошок по ветру, а коробочку кидает вниз. Потом опускается на асфальт, прижимается спиной к перилам. В ушах стучит ветер: “Слезки градинами и горошинами, огорошили твою кошку, огорошили. Поднимайся с колен, моя хорошая, поднимайся…”
Леня подходит и протягивает ей руку:
— Ты говорила, что это место называется Мост Последней Надежды. Вставай, пошли домой. Заварим чай с ромашкой.
А Тамара повторяет как заклинание, как чертову буддийскую мантру: “Домой, домой, домой…”
Эпилог
До Нового года оставалось два дня. Леня купил в антикварной лавке, где подрабатывал, хрустального ангела. Бережно завернул его в тряпицу и понес домой. “Тамаре такой понравится”, — так он думал. Подъезд хрущевки промерз насквозь, на районе отключили отопление, и греться им с Тамарой приходилось под тремя одеялами. На ступеньках первого этажа даже намерзла наледь. Леня весь красный с мороза, четыре лестничных пролета, и она откроет дверь. Теплая, лохматая, рыжая кошка.
— Вот бл.., сссссссс… — нога на ледяной корке подвернулась, раз-два-три — и только крошки, осколки и стеклышки.
Леня поднимается, держится за ушибленное колено и смотрит на разбитого ангела. Сгребает осколки в кучу, и тут… Леня отирает кровь о джинсы, с досадой осматривает порез. Глубокий, мать его…
Тамара открывает дверь, видит кровь на джинсах, сразу пугается:
— Это что такое, это ты где так?
Леня виновато на нее смотрит:
— Да вот, хотел подарок тебе сделать, ангела хрустального купил. И так неудачно в подъезде навернулся, короче… Разбился он нафиг.
Тамара улыбается:
— Ну так ведь мы и сами не ангелы. К тому же стекло к счастью бьется. Давай сюда руку, надо промыть и йодом обработать. Эх ты…
Она обнимает его, холодного, с хлюпающим носом, и спрашивает:
— Ну что там, узнал на вокзале? Как с билетами?
— Выкупил как раз последние. Сегодня вечером отправляемся, ты пока начинай собираться.
Она с напускной серьезностью смотрит на него:
— Значит, решил похитить барышню? Скажи хоть, а где оно вообще, это море?
Леня неопределенно машет рукой куда-то себе за спину:
— Где-то там. Скоро узнаем…