Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2011
Тамара Ветрова
— филолог, преподаватель истории искусств, автор ряда работ по проблемам детского творчества, автор детективной и иронической прозы. Публикации в журналах “Урал”, “Человек и закон”, “Магазин” и др. Живет и работает в г. Лесном Свердловской области.
Тамара Ветрова
Гроб для Даниила Хармса
Повесть
Морковь (вылезая из земли):
Я задыхаюсь в этих кучах,
Дай на воздухе побегаю.
Даниил Хармс.
“От знаков миг”
1
Даниил Хармс был трудолюбивейшим из писателей, это истинная правда. Ни Гейне (будучи немцем), ни Паустовский либо Глеб Нагайко с ним не сравнятся. Те тоже работали с азартом, но до Хармса им всем было далеко, как до луны. Они рядом с Хармсом
— как маленькие красные рачки рядом с горой Шайтан (есть на севере уральского региона такая гора — довольно крупное природное сооружение). Среди множества псевдонимов за Даниилом Хармсом даже укрепилось прозвище Пчела. Но это уж не из-за трудолюбия, а потому что Хармс, в чаду работы, неумолчно жужжал. И жалил, жалил оппонентов, если те попадались под руку! Таковы многие русские писатели, кстати говоря, а не один Хармс. Они безжалостны к идейным противникам иной раз до такой степени, что в сердцах могут даже надавать по морде, будь ты хоть сто раз уважаемый писатель. Как тот же Глеб Нагайко схватил-таки по морде, причем как? Самым диковинным, даже фантастическим образом. Писатель спокойно шел по лесу, знакомясь с природой. Наблюдал, делал в голове заметки, которые впоследствии могли пригодиться. Прикидывал, как раскроет дома заветную тетрадочку и напишет рассказ “Гусь”. А главным героем сделает медведя, ради подтекста… Ну-с, шел таким образом Глеб по лесу, и вдруг получает по морде. Да так смачно — точно кто-то только и ждал, когда завидит в чаще гуляющего писателя. Нагайко, будучи человеком изрядной храбрости, присел. Прикрыв руками голову, произвел осмотр: мол, кто таков, что бьет меня по морде?! И что если так дело пойдет, то русский писатель уж не сможет выйти в поле либо в лес ради осмотра природной благодати. А будет торчать дома, как перст, как глупый осколок какой-нибудь ненужной вещи.Распорядок дня Даниила Хармса была таков. В девять часов утра Ххоермс закуривал трубку и наблюдал за соседними рыбами. Это может показаться странным, ведь пред окном Хармса не было реки. Реки-то не было, а рыба водилась, голубая сестра человеческая. Тут Хармс поступал как некто Поименов: становился против окна своего и часок-другой созерцал рыбье царство. Играя хвостами, рыбы плыли в разных направлениях, а Поименов молча и сосредоточенно наблюдал буйный ход жизни. Всякую минуту его отвлекала сестра
— по мужу Никифорова, галантерейная барышня, хотя и бестолковая; потом приходили один за другим соседи, и у каждого находилась для Поименова просьба: кто просил одолжить соли, кто, наоборот, приносил спички, кто предлагал дружбу и участие. Они точно сговорились, стараясь отвлечь Поименова от его рыб.— Жабрами обрастешь! — орала жена Татьяна Фрунарева. — Тьфу, и гадок же ты мне, мой друг.
Но Поименов только отворял рот, не состязаясь с этой бестолковой публикой. Он мечтал обратиться в красивую блестящую сайру и, уж более ни на что не отвлекаясь, скользить в темных водах.
— Ничего, — говорил себе Даниил Хармс, — книги книгами, но главное для человека дом, приют. Когда все уж будет готово, никто ко мне не посмеет и сунуться, будь ты хоть сто раз рыба!
Притом писатель ничего не имел против рыб, он их любил, рыбы были молчаливы и терпеливы. Стражи вод — что тут добавишь? У Хармса имелось дело, которому он посвятил всю свою жизнь (и даже смерть). Огромной важности дело. В двух словах это не поддается описанию. Тут оставила свой след и наука (наука будущего); и мечты человека, устремленные прочь от земных недугов. Закуривая трубку, Даниил Хармс с улыбкой рассуждал, как он все устроит к общему изумлению и радости. А сам, сам как будет доволен! Это великое изобретение, дело человеческих рук и головы. Это будет покрепче, чем выдумка капитана Немо! Не надо большого ума, чтобы изобрести подводную лодку. Это та же мыльница, которую ты толкаешь в ванной под толщу вод. Изобретение Хармса другое дело. Оно еще послужит человечеству, но тут надобно успеть. Надо застать это человечество, не то выйдешь во двор в 12 часов утра, а там лишь летает песок над ящиком. Голубь предупреждает об опасности милую подругу. Тишина, газеты клочья лежат за границей помойки. Но ни одного человека не встретишь, нету людей, одни трамваи шныряют, наполняя грохотом беззащитный город. Никого нету, не выйдет тебе навстречу молодая девица, не скажет: милый Ганс! Такая решительная пустота, будто Бог прилетел с Земли Франца Иосифа, в латах изо льда. И говорит невидимым тварям: вот и я, дождались, твари, я явился, сейчас буду вершить справедливый суд. А в городе остался среди мертвых один человек, Конюхов. Заслыша Божий глас, этот Конюхов задрожал, ему померещилось, что с ним, отворяя железную пасть, говорит трамвай. Это его сразило, Конюхов преобразился, расправив плечи, стал среди города, приобретя повадку Медного всадника. И вскричал…
Ххоермс в синих трусах, ибо стояло бледное утро, приблизился к окну и всмотрелся в белое небо. Белое петербуржское небо лежало низко над соседней крышей. А в окне напротив стояла баба в платье с лиловыми пуговицами через одну и с осуждением смотрела на Хармса. Ей бы хотелось одним ударом, наподобие древней воительницы, снести стекло, стену дома своего и дома, где укрылся Ххоермс, а после этого ворваться бы, как огненный смерч, и сжечь под корень все Хармсово племя до седьмого колена. И уж на чистой земле вести свой собственный дальнейший вонючий род, взращивать гнилое семя. Хармс смеха ради придумал незнакомке казнь: отсечь ей голову крупным ножом для разделки рыбы. Этот нож — король кухонной утвари и вполне годится для благородного дела. Даниил Хармс еще немного постоял около окна, но надо было браться за дело, не все же любоваться белым мутным небом да бабой с лиловыми пуговицами на платье.
2
Человеку приснился сон. В этом сне у человека был дом, который стоял на берегу светлых вод,
— дом с прочными, белыми, слабо светящимися стенами. Стены дома были настолько прочны, что ни один звук либо удар стихии не мог проникнуть внутрь. Эти стены были таковы, что выйди на берег древнее животное, — и оно, в намерении проникнуть в дом, потерпело бы поражение, смирилось. И разлеглось на прибрежном песке, молча созерцая неприступную твердыню. Однажды, когда Бог только начал ваять наш мир, атмосферу то и дело пронзали небесные гости — метеориты. Но и они отскакивали от дома на берегу. От стен его, излучающих свет… Отскакивали, как разноцветные мячи, и бесчинствовали где угодно, но не трогали неприступных стен.Интересно, однако, вот что. Светлый, сияющий дом обычному человеческому глазу представлялся иначе. Беспечный проходимец видел заурядное прочное строение из двух либо трех этажей; видел бюргерский дом на какой-нибудь Оленьей улице (так звалась в 17 веке одна из улиц Франкфурта-на-Майне). Прежде, когда никакой улицы не было и в помине, тут
располагался овраг, в котором содержалось несколько оленей. Животных охраняли и кормили, ибо, по старинному обычаю, сенат ежегодно давал обед горожанам, к которому подавалась оленина. Теперь свяжите этот овраг, Оленью улицу и оленей — и сразу станет вам ясно, каков дом виделся во сне человеку, замученному бессонницей. Стоило только смежить ему очи, как тут же и видел он этот самый дом, где прежде бродили беспечные животные. С задней стороны дома вид тоже был ничего себе, там виднелись соседние сады, тянувшиеся чуть не до самых городских ворот. Таким был виден красивый прочный дом всякому доброму горожанину, что шел, допустим, с Конного рынка. Но если вы представите другого наблюдателя — к примеру, наблюдателя, разместившегося на стуле пред крепкой тумбочкой, покрытой куском стекла, то, с его позиции, этот дом совершенно иной. Это именно высокий, светлый дом, с гигантскими стеклами, в которых плывут облака. Одно облако в приближении похоже на Афанасьеву Гарриэт Михайловну, и даже, как на смех, ноги обуты в точно такие же зеленые туфельки. Другое — скорее Илизаров Андрон Никитович, грузный и добропорядочный человек, умеющий без промаха ввинчивать лампочки в патрон. Каждое облако — как летящий по своему невидимому маршруту гражданин.Ночью человеку снился светлый дом на берегу Мирового Океана. Волны набегали одна за другой на серебряный песок, в океане резвились невидимые рыбы. Чудесное свойство дома заключалось в полной непроницаемости стен, окон, дверей. Это был дом-крепость, будто специально изобретенный Господом ради того, чтобы укрыть путника, сбившегося с дороги. Тут имелся прочный кров, прочные стены и сколько угодно света. В доме на столе, а также в резном деревянном буфете хранилась разнообразная снедь. Тут стояла полная тарелка сарделек, никак не менее полукилограмма. Лежали в авоськах толстые макароны; в баночках малиновый джем. Стоял полный графин водки, на плитке имелся синий чайник. Дом, являвшийся во сне, никак не был вымыслом. Это был самый реалистический дом, оставалось лишь создать материал, из которого можно было вытесать необходимые для непроницаемых стен кирпичи. В доме, сложенном из таких кирпичей (это можно считать научным фактом), человеку ничто не грозит. Человек укрыт в этом доме от невзгод, намеченных судьбой. И может работать, глядя в высокие окна.
Даниил Хармс
— это следует помнить, чтобы не впасть в распространенную ошибку, — никогда не путал вымысел с реальностью. Более того, он сторонился вымыслов, как несвежей пищи. Реальность была товарищем его будней. Она же хозяйничала и в его грезах. Потому, рассуждая о доме из сновидения, Хармс придерживался привычки держаться реалистического направления мыслей. Кирпичи для дома не могут быть из природы облаков, не могут дышать духами и туманами. Они должны быть сделаны из прочного материала (эту прочность еще предстояло рассчитать). Другое дело, пока этот материал принадлежит будущему… И ведь что важно: даже если ты изобретешь только 1 (один) такой кирпич — то, считай, чудесный дом уж у тебя в руках. Важен принцип делания непроницаемых кирпичей. В тетрадке у Ххоермса хранились первые расчеты.3
Кое-кто находит, что я невелик ростом. Кто-то, наоборот, принимает меня за великана и трепещет, когда я иду по улице, выставляя вперед лаковые ботинки, чищенные коричневым кремом. Они не могут договориться меж собой и оттого лепятся вкруг меня, как мухи. Мельтешат даже перед лицом, которое с некоторых пор я стал называть челом. У меня есть на это причины. Лицо такой предмет, что даже дурак может похвалиться: я, мол, помыл лицо. Чело совсем не то. Чело ты не намылишь мочалкой, а будешь нести пред собой, как майский флаг. Мои знакомые (двое из них) уж подохли с зависти, увидя выражение моего чела. Один мелкий человечишка задрожал и крикнул:
“Это настоящий Ибн-Фадлан!” — вот до чего я ухитрился поразить этих маловеров. Но я к тому же крепок и силен. Не хочу хвалиться, но кто видел меня обнаженным, знает, что я обладаю редкой способностию играть мускулами, придавая им различную форму. Иные мускулы становятся как гора Монблан. Я делаюсь подобен утесу-великану, играю своими мускулами, а сам накрыт, будто колпаком, невидимой музыкой. Эта музыка моих чресел. Потому что кто обладает челом, владеет и чреслами, это закон природы. Какая-то дамочка даже стала, как пробка, передо мной и слушала минут пятнадцать музыку моих чресел. Лицо ее заполыхало, как роза, но она так-таки не двинулась с места, покуда я не закончил. Тогда она опустила голову, схватила свою сумочку и побежала, стуча каблучками по мостовой. Таких случаев сколько угодно.4
Даниил Хармс получил повестку на твердой картонке. Оформлен документ был по всей форме, внизу имелась печать. Повестка привела писателя в волнение. Он два или три раза молча пробежался по комнате, с горечью сознавая, что засунул куда-то великолепный кнут из воловьей кожи. В тумбочке кнута
не было; ни за этажеркой, ни под кроватью. Быть может, подумал Хармс в отчаянии, кнут забрала Надежда Диаконовна. Она ползала по полу, как улитка, а на Хармса, едва только он пробовал вмешаться, только махала клетчатым платком. С женщинами, задумался писатель, так и бывает. Они держатся какой-то твердой линии, упрямо настаивают на своем. А пятки у них, горячась, думал Хармс, раскаленные, как огонь. Никакой нормальный человек не проживет с женщиной под одной крышей и двух дней. На нем образуются ожоги. Вот и у Хармса на правом боку образовался ожог, формой напоминающий западное побережье Африки. От этого ожога пахло мясом диких животных, что и неудивительно: в Африке именно водятся дикие животные, это не секрет. Хармс дважды убеждался в этом на собственном опыте (на собственной шкуре). Вообще, природа интересна более дилетантам. Занятой человек на нее не бросит и взгляда. Спокойно пройдет мимо буйно цветущей березы, глазом не моргнув.Повестка напугала Хармса. Он подумал, что вот теперь придется отложить все дела и бежать к черту на кулички, потрясая глупой бумажкой. Притом еще вопрос
— допустят ли писателя в нужный кабинет или что-либо потребуют взамен? Но пусть даже и потребуют; он вполне готов выложить это. Что — вот вопрос. Если потребуют (грубо говоря) какую-нибудь Жемчужину Нила? Как прикажете поступить? Короче, повестка была дополнительной заботой. Писатель в эту пору занимался исследовательской работой. Он изучал язык покойников (фонетику, если вы понимаете, что это за фокус). Так вот, хотите верьте — хотите нет, но Даниил Хармс высказал пару прелюбопытных идеек. Они выскочили из него, как бойкие белые шарики, и раскатились со звоном в разные стороны. Хармс внезапно понял, что покойники владеют языком, похожим на человеческую речь, но все-таки изрядно отличным от нас. Так, допустим, мы говорим “грядка”, а покойник скажет “ыгрка”. Это вольный пример, имеются, само собой, и другие, более убедительные. Для того чтобы закончить исследование, Хармсу надо было привести в порядок накопившиеся материалы. Тех уж скопилось немерено, они так и валились из рук. Писатель с воодушевлением заталкивал их в ящики стола, приговаривая на хохляцкий манер: “Геть! Геть!” — и хохотал, схватившись за тощие бока. Но нужны были и покойники, хоть один или два экземпляра. Без них он не мог довести открытие до финиша. Хармсу даже пришло в голову последовать примеру Микеланджело и добыть покойника простейшим способом. Вооружиться железной мясорубкой, выйти во двор и притаиться за помойкой. Организовать дозор таким образом, чтобы обеспечить результат. Когда тьма ночная ляжет на мертвый город, тут уж надо действовать. Ухватя мясорубку всей дланью, размахнуться и припечатать Андрона Ильича Куричкина, который, как обычно, по вечерам выходит подышать свежим воздухом и прогуливается за общественной помойкой. Получив мясорубкой в лоб, Андрон Ильич больше не будет прогуливаться, избавится от этой вредной привычки. Ну а писатель сцапает дурака соседа и втащит его на своих плечах по лестнице, стараясь оставаться незамеченным. Ведь Андрон Ильич теперь уж покойник, так что лучше втащить его в дом без лишних разговоров. А потом, отдышавшись, Ххоермс сразу намеревался приняться за исследования. По его расчетам, выходило, что, перейдя в ранг покойника, сосед сразу заговорит иначе, чем при жизни. Будучи живым, Андрон Ильич любил при встрече настойчиво произносить:— Изжога и отрыжка не мучают ли вас, уважаемый Даниил Хармс?
А теперь, верил писатель, этот профан заговорит иначе. То есть, вероятно, он будет и далее толковать про отрыжку, но поменяется сам звук его речи, не будет больше так отвратителен. Но существовала и проблема. Бог не позволяет убивать — вот в чем проблема. Тем более Ххоермс — писатель. Более того, он — гений. Совместим ли его поступок (мясорубка) со статусом великого и прославленного человека? В мире, где имя Ххоермс не сходит с уст, где его шепчет, засыпая, всякая земная тварь, — и вдруг мясорубка?! пусть бы еще была не мясорубка, а была бы какая-нибудь простая терка для моркови. Либо кинжал византийского мастера. Оба предметы полезные, связаны с насущными делами человеческими — питанием и смертью в бою, на краю какого-нибудь утеса-великана… Мясорубка в этом отношении предмет так себе. Андрон Ильич, конечно же, мерзкий тип, но он все же не котлета. Даниил Хармс повертел в руках картонную повестку. Она требовала немедленных действий, надо было бежать по указанному адресу, побросав все свои дела. Ну, допустим, язык покойников может подождать, ничего с ними не сделается. Хармс еще запишет их речи, и кто знает, может статься, люди, прочитав сии записки, дрогнут и малодушно отступят. И скажут: ну нет, так жить, как жили мы прежде, нельзя. Это не жизнь, а тление. То есть нечто, быть может, откроется им в кромешной тьме. Покойники покойниками — но Хармса ждала другая, куда более важная работа. Тут уж точно медлить не следовало. Надо было в конце концов сосредоточиться, склонить голову и произвести наконец-то расчет. Хармс изобретал секрет непробиваемых кирпичей, из которых впоследствии намеревался выстроить собственный дом. Кирпичи не давались в руки изобретателю, хотя он уж вывел две теоремы, и по всему было видать, что скоро-скоро тайна природы отступит пред человеческой мыслью. Проклятая повестка отвлекала писателя от главной его заботы. Так (то есть именно при этих обстоятельствах) в голове сам собой сложился рассказ “Мерзавка”.
Мерзавка
Читатель нередко ждет от автора жгучей правды. То есть будто автор возьмет да и выложит, кто такая главная героиня, безымянная и таинственная. Но писатель — молчок. Как воды в рот набрал. Однако уж на второй странице становится ясно, что одна прыткая, как угорь, барышня вбегает (представьте себе) в залу и в минутном замешательстве вертит вкруг себя головой. А из-за тяжелых плюшевых штор несется грозный голос:
— Что финтишь? Мерзавка!
Девица в негодовании на грозный окрик приседает, но любопытство так-таки не покидает ее. Мелодичным, как свисток, голосом она отвечает:
— Анна Николавна!
Из-за шторы несется:
— Мерзавка!
Но и девица не отступает, твердит:
— Анна Николавна!
Что положит конец смешной перепалке? Тут читатель может только догадываться, и писатель может только догадываться. Никому не суждено заглянуть в кухню, где, как мухи, роятся замыслы. На дверях висит замок величиной с кулак. А караулит замок некто Егорушка, добрый молодец, у которого нету иного занятия, кроме как караулить замок. Короче — все неимоверно запуталось, сами видите. Даниил Хармс приуныл. Ему хотелось добавить, что мерзавка — это оттиск с одной знакомой дамы, интригующей против Хармса в поддержку его недоброжелателя, собаки по кличке Бутерброд. Эта дама, умеющая поставить на своем, как-то вечером, будто случайно, повисла на рукаве Хармса, вытянув губы трубочкой, словно намереваясь пропеть короткий куплет. Но никакой музыки не последовало, исключая песню соловья (в чем, надо признать, немного правдоподобия).
5
Почему меня не приглашают на заседания правительства? Это странно, более того
— глупо. Притом что я не раз топтался около дверей, за которыми укрылось правительство; издавал (чтобы привлечь к себе внимание) звуки, имитирующие урчание крупного зверя, идущего на водопой. Я это делал не из желания похвалиться своими талантами; я лишь намеревался крикнуть: вот я! Смотрите, убедитесь. Вот пред вами человек — высокий, гибкий, с осанкой горца; плюс владеющий гортанным горским говором. Вот постойте для смеха подле меня (в такие минуты). Вы убедитесь, что во мне не дремлет неукротимый дух. Это дух орла — хозяина воздушной стихии. А клекот?! Хватит и пяти минут, чтобы убедиться: пред вами единственный в своем роде образец.Каждый раз в пять часов вечера, когда открывается заседание правительства, я начинаю метаться. У меня по телу, как молния, пробегает зуд, я покрываюсь небольшими пятнами, а вены мои вспухают, как реки. Это ли ничего не доказывает? Ну, хорошо, пусть и не доказывает. Но правительству
(с этим уж не поспорить) все равно нужен человек с зорким глазом и меткой рукой. Так вот, это я. Хотя имеется один так называемый Даниил Хармс (выдающий себя — за меня, настоящего Даниила Хармса) — и этот ложный Хармс вечно путается под моими ногами и жалобно скулит. Он рассчитывает на мое снисхождение, но мне что за дело? Пусть себе скулит, я — в угоду его фокусам — готов отнестись к нему, как к собаке (к таксе); и дать соответствующую кличку (к примеру, Бутерброд).Когда человек получает повестку, он поневоле задумывается. На его лицо набегает облако разных мыслей, сомнений. То вообразит, что пред ним открывается выбор: лежат три дороги, и каждая сулит заслуженное вознаграждение. А то просто подумает: ну, повестка и повестка. Что мне в ней? Буду жить, как
прежде, до получения проклятой картонной карточки. Не стану глядеть в нее. Это, в конце концов, не черная метка; сейчас не то время, чтобы безо всякой причины присылать человеку черную метку. Да притом если ты не пират (в романтическом смысле). О, флибустьеры — это такой народ… Ни один из них не заслуживает доверия, хотя размахивают попеременке пистолетом и тесаком. Так им, видите ли, спокойнее… А нам-то? нам какой прок от этих упражнений?Из-за повестки Даниил Хармс расслабился и присел на табуретку в углу комнаты. Он свесил голову на грудь и некоторое время пытался представить что-нибудь, помимо повестки. Представить, к примеру, буддийский храм, тускло поблескивающий золоченой крышей, либо
— что-то иное; блоха болот лягушка вынырнула из короткого сна поэта и застыла, как грязная серая лужица. Даниил Хармс был растроган, глядел, моргая, на бледное виденье. Видеть днем сны не фокус. Достаточно представить, что ты сидишь в доме, выстроенном из невидимых, но редкой прочности кирпичей; что ты в безопасности, как молекула, — и вот уж, по своей прихоти, ты можешь увидеть что тебе вздумается. Даниил Хармс увидел надпись: ПЛОДОВОЩСОЮЗ. Надпись горела под потолком — но как? Точно была выполнена огненными буквами, сноп света валил от каждой буквы. Неужто Господь занимается даже такой мелочью? Не иначе, так оно и есть. Бог посмотрел вниз и задержал взгляд на вывеске “Плодовощсоюз”. И тотчас же эта вывеска загорелась, заклокотала, как земные бездны… А один гражданин, ничего не ведающий о Божьем промысле, вышел из дома, чтобы обновить пиджачную пару. Ему хотелось убедиться, что костюм в носке так же хорош, как на витрине. Но не сделал и шага, как был повержен невидимой силой и хлопнулся об тротуар, да так, что подскочил на несколько сантиметров, как мяч. Прохожие неодобрительно смотрели на эти прыжки и качали головами. Человек в пиджачной паре показался им резиновым страусом, птицей глупой и лишенной предназначенья.Сон требует от человека сосредоточенности, в особенности если стоит день, а ты сидишь на табуретке. Нельзя ни на секунду расслабиться, и вот почему: ты можешь утерять нить сновидения, и пустыня сна поглотит тебя. В то время как твой долг не спать с открытыми глазами, а совершать какие-то поступки. Зарыть повестку в землю не годилось. Конечно, со временем эта повестка истлеет, но в твоей судьбе ничто не поменяется. Это будет примерно как с одним художником по фамилии Вассснецов. Этот живописец как-то затеял нарисовать богатыря (стараясь поспеть к праздничной дате). Он работал так, что с него капало. И вот богатырь вышел лучше некуда
— но, к несчастью, не влез на полотно. Не поместилась голова и руки от локтя, а остальное вышло очень недурно. Но безголовый богатырь совсем не то, что требовалось. За этого безголового субъекта пришлось расплачиваться Вассснецову, да как? По повестке он был вызван в суд для дачи показаний. И там, побожившись, что не соврет, художник принялся объяснять судье Бескорытному, что голову богатыря он не присвоил себе ради наживы либо для каких-то других целей; а эта голова есть, но только не вошла на полотно, ибо богатырь ох как велик! Тогда судья спрашивает:— Где же, в таком случае, эта голова?
А художник замахал руками, как в бассейне, и крикнул:
— Та голова в моей голове!
Художник таким способом намекал судье, что голова — это замысел, только и всего. А судье померещилось, что художник спятил либо насмехается над правосудием. Судья в тот же миг вскочил на ноги и, потрясая судейским жезлом, вскричал. Но тут, как говорится, стоп машина. Крик судьи затерялся во времени, канул. В этом отношении уместно сравнение с Атлантидой: огромный остров-курорт потонул, как надувной матрас, ничто более о нем не напоминало.
Для тех, кто интересуется наукой, могу привести пример чуда. Человек исчезает среди бела дня. Это именно чудо, это вам не Крестная Золушки с ее овощами. Человек, устроенный в полном соответствии с природой, вдруг исчезает, испаряется как дымок. Окружающие могут сколько угодно шарить руками вокруг себя, но что они получат? В лучшем случае они получат книгу воспоминаний, состряпанную каким-нибудь проходимцем. От книги тянет жженым сахаром и могилой — но это все, что есть. Примеров состоявшихся чудес не так-то много. Приведу несколько таких примеров.
1. Человек, исчезнувший средь бела дня.
2. Дворник, вообразивший себя чудотворцем. Этот дворник, грозно сведя брови, машет своей метлой каждые четверть часа, и всякий раз в городе что-то происходит. Эти происшествия убеждают дворника в том, что он в самом деле чудотворец.
3. Член Правительства, случайно получивший в свое распоряжение волшебный орден. Этот орден ничем не отличается от обыкновенного, кроме того что, как только он оказывается на твоей груди, у тебя начинает свербить. И свербит, и свербит, так что даже полоумная старуха понимает: пред ней член Правительства. Она таращит свои белые глаза и гнусаво молится какому-то языческому божеству.
4. Следующее чудо — богатырь Егорушка. На первый взгляд в Егорушке совсем ничего нету от богатыря — разве то обстоятельство, что он чешет подмышки. Егорушка, однако, богатырь, ЧУДО-богатырь. Но доказательств пока маловато.
5. Пролетарская молодежь.
Подтверждает мою концепцию чуда и случай из жизни.
Семенов Н.И. ничего толком не умел — разве что мастерить табуреточки. Вот они получались у него чудно — дождь ли, снег, видели Семенова Н.И. в кругу его маленьких друзей. Колченогие табуреточки стояли как на подбор, будто боровик в траве. Мастер даже разговаривал с ними на своем языке, шептался. А было их у Семенова ровно шесть, одна к одной, шесть табуреточек. Не считая седьмой, на которой Семенов сидел.
О седьмой табуреточке следует рассказать особо. Вечером, раздавленный обстоятельствами своей жизни, приходил Семенов Н.И. домой с работы механика и вот начинал сидеть на своей седьмой табуреточке, точно какой-нибудь хан. Развалится, ноги вытянет, так что ни пройти, ни проехать, сидит, свистит, водку пьет. А нет водки — простой воды из-под крана выпьет и сидит, лицо как у дармоеда, под первой звездой! В окне у Семенова Н.И. горит звезда без выходных, и сидит он, божья опечатка, на своей седьмой табуреточке, — а шесть других тут и там пристроены, — сидит, смотрит, дожидается. Так прошел сорок один год. Вот возвращается Семенов, как обычно, с работы механика, но весь скукоженный уже от старости, обремененный. Садится по привычке на свою седьмую любимицу табуреточку, а она отсутствует, будучи разрушенной от времени. Проваливается Семенов Н.И. в образовавшееся пространство, уходит в него до последней пуговицы, даже песни не оставив.
6
Знаменитый писатель Глеб Нагайко родился сразу в готовом виде. Выскочил на свет божий как есть: в лохматом свитерке и замшевой курточке производства ГДР (была такая страна). В это теперь даже трудно поверить, но имеются прямые доказательства, что Нагайко родился именно так. Сохранился (как на смех) специальный документ, журнал. И там прямо написано: выскочил в готовом виде, как рыба-меч. И уж на второй день написал первую книжку. Называлось Нагайкино сочинение
“Белкины забавы”. Окружающие дивились на Нагайко: как, спрашивали, удается человеку так нелицеприятно (без прикрас) изобразить лесного зверька? Какое, говорили писатели, надо иметь бойкое перо, чтобы не пощадить и повадку зверя, и хвостик, и лапки, и смышленую мордочку? Но Нагайко, как на грех, все удавалось. Зверушки выпрыгивали из его писательской колыбели и разбредались по белу свету. Иные, пообтрепавшись, вовсе ни на что не походили. Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка — как в хрестоматии для 4 класса. По этим примерам можно судить, что, едва выскочив из утробы, Глеб Нагайко сразу сделался зрелым писателем, матерым, как лось (в литературном плане); с него валилась перхоть, которую он выдавал за лесную паутинку, спутницу дорог; потому-то некоторые писатели называли его Глебушка.Даниил Хармс отодвинул все дела и написал:
“Протопопов, не взирающий на обстоятельства”. Вот так и должно поступать, если ты человек, а не покойник. Нужно НЕ взирать на обстоятельства. Невидимый Протопопов стоял среди общего крушения, кругом валились раскаленные камни, катилась лава (как на картине “Последний день”); дворник ловко орудовал страшной метлой. Метла была размером с хобот слона, а дворник, зараза, так и размахивал своим инструментом. Желал смахнуть с Земли — космического снаряда — все живое. Протопопов не двигался, так как положил себе за правило: отвечать на удары стихии, имитируя поведение утеса-великана. Он даже надел для этой цели шляпу, чтобы уж совсем походить на утес-великан.Даниил Хармс написал:
“Петр и Глеб”. Это был план пьесы про царя Петра и раба его Глеба Нагайко. Царь Петр, в гневе напоминавший Медного всадника, осердясь на Глебку Нагайко, должен был (по замыслу писателя) посадить того голой ж. на кактус. Диковинное растение (сочинял Даниил Хармс) было привезено голландцами из заморской страны, в пищу оно не годилось, и его можно было использовать, исключительно радея о просвещении. По этому случаю был издан и специальный Указ. Прямо в Указе ничего не говорилось о Глебке Нагайко, но перечислялись приметы, в которых проницательный человек мог угадать именно черты Глебкина рыла: невразумительная речь, нрав тупой и воздействию не поддающийся, слюнявость и общее непотребство.Майский день бледнел за окном. Еще один день пролетел, а к плану будущего строительства ничего не прибавилось. Чертеж невидимого кирпича остался не тронут. Формула непроницаемого материала горела в голове Ххоермса, набухала нестерпимым пламенем. Дом на берегу океана
— высокое, светлое сооружение — стоял под скользящим светлым небом. Ххоермс додумался до того, что этот дом не подвергнется разрушению и тогда, когда Земля — космический снаряд — прекратит свое существование и обратится в набор камней и смертельных газов. Уж, во всяком случае, этот дом не истлеет, размышлял писатель. Карандаш, тетрадный лист, линейка — вот и все, что ему требуется. Он напишет письмо-чертеж, в нем будут зашифрованы невидимые кирпичи. Притом это будет письмо о любви. Даниил Хармс мыслитель, а не секретарь коллегии.7
Некий поэт взял себе псевдоним. Назвался Кнут Вершинин, полагая, что новое имя подчеркнет романтическое начало в его творениях. С утра до вечера этот поэт повторял: Кнут Вершинин, Кнут Вершинин
— так ему нравилось новое имя. Ему хотелось написать хоть одно стихотворение, желательно в манере Байрона. Но он никак не мог припомнить, что за манера у Байрона. Тогда поэт принялся перебирать других поэтов. Перечислял: Недоухов, Пушкин, Мария Груздь-Каменец, Нагайко Глеб Тарасович. Натурально измучался, придумывая, чем удивить читателя. И внезапно решил так: сомкну уста. Они не услышат от меня ни единого вздоха. Даже писк не вырвется из этой груди. Грудь моя, решил Вершинин Кнут, закрыта на амбарный замок. Ни человек, ни зверь, ни птица не проникнут внутрь… Ого-го-го! — вскричал окрыленный Кнут Вершинин. А потом уж записал придуманное и назвал “Песня”.8
14 мая Даниил Хармс записал у себя в дневнике:
“Был свидетелем”. После исследований, произведенных профессором Канюедовым, правда вышла наружу. Стало ясно, что Ххоермс сделался свидетелем полета Тунгусского метеорита. Звездный гость пронзил комнату Хармса с востока на запад и даже произвел некоторые разрушения. Разрушил вазу в виде разверстого лебедя, подаренную милой Генриеттой Мироновной; опалил западную стену свирепым своим дыханием и оставил на оной след, напоминающий букву “алеф”, что на иврите, как известно, означает “бык”. Далее хваленое Тунгусское диво растрепало аккуратную гору окурков в дареной пепельнице, снесло разом все пуговицы с черного сюртука, с веселым гиканьем совершило победный танец на кухонной тумбочке, с коей снесло газету. Даниил Хармс молча (не без трепета) наблюдал забавы незваного гостя. Он решил, вооружась терпением, доверить все натуре. Я не чудотворец, шептал писатель. Я даже не член Правительства, чтобы распоряжаться бурями либо катаклизмами. Да природа и плюет на членов Правительства. Для природы член Правительства — это сморчок. Гриб-инвалид. Даже менее, чем гриб-инвалид. Поставь на одну лопату члена Правительства, а на другой установи простого зеленого муравья — и муравей перетянет. Не весом, нет — а замыслом! Вот до чего расчувствовался писатель, столкнувшись лицом к лицу с Тунгусским дивом. Все же следовало подсчитать потери, убытки. Их было не так-то мало. Ваза в виде разверстого лебедя — это только полдела. Сам поэт оказался вспорот огненным жалом. Его грудь натурально получила незаживляемую рану. Теперь с ней надо было научиться жить, заниматься своим бессмертным строительством (невидимые кирпичи). Одна дама, украшенная фиалками, даже спросила у Хармса:— Вы знакомы с Алексеем Максимовичем Горьким?
Хармса этот комплимент застиг врасплох. Он тут же начал юлить. Начал спрашивать:
— С самим Алексеем Максимовичем или с его двоюродным братом? Нет, не знаком, а знаком с Алексеем Никоновичем и с Алексеем Вагановичем. Имеются среди моих знакомых Виктор Аристархович, Владлен Измайлович, и это, должен заметить, достойнейшие люди.
Перепуганная дама замахала своими фиалками, а потом говорит:
— Вы, Даниил Хармс, как Данко. У вас разрезана грудь (а у Хармса и точно была разрезана грудь из-за вмешательства природных сил). Однако Даниил Хармс был твердо намерен не сдавать позиций.
Он иронически молвил:
— У Данко грудь не разрезана.
— Нет? Вот новости! — вскричала дама.
— Не разрезана, а распорота. Он разорвал свою грудь собственной рукой с обкусанными ногтями.
— Зачем же? — удивилась знакомая Хармса. — Ведь это инфекция.
— Именно, — сказал Хармс значительно.
Как умел, Даниил Хармс ограждал себя от навязчивого любопытства толпы.
Они все так меня любят, со скорбью размышлял поэт, что себя не помнят из-за любви. Готовы целовать прах из-под моих пяток, они и вообще отольют мои следы в бронзе. И установят их рядом с окаменелым следом динозавра в городском музее. Мне ни к чему ихнее поклонение, но что поделаешь. Это участь певца, и я принимаю их дары. Сегодня они несут мне свой восторженный хрип, а завтра понесут золотые монеты. Деньги мне очень пригодятся, сейчас именно у меня изрядная нужда в деньгах. Я довершу свой чертеж и куплю всего, что следует. Заполню тумбочку едой и напитками (куплю и апельсинов, и малинового джема, и батон колбасы, и водку).
Я знаю тайну, которую всякая дама хранит от чужого глаза. Вот почему у дам так таинственно мерцают глаза, когда они щелкают замком своей сумки? Это делается для отвода глаз. Слыхали про Жемчужину Нила? У дам такого добра сколько хотите. Одна засовывает свой секрет за щеку и мило смеется всякий раз, когда какой-нибудь молодой гусар, смеха ради, щекочет ее подбородок. У другой секрет укрыт в башмаке. Ходит, хромает, как маленькая Гретхен, — но тайну не выдает. Дамы, милые мои, достаточно упрямы, чтобы стерпеть и не такое. Иная для пущей важности напихает за рукав какой-то дряни; ну а потом сбрызнет все это одеколоном и идет себе, стуча ножками по мостовой. Я-то знаток дамских секретов. Если мне попадается дама, я первым делом хватаю ея поперек туловища и перекидываю через колено. А надо заметить, природа наделила меня мощным арсеналом. Тут едва ли сыщется соперник. Так вот: я перекидываю даму через колено, как мсье Печорин, и бросаюсь прочь от людской молвы. Затащив добычу в тихое место, я перво-наперво осматриваю, что за пленница оказалась в моих руках. Если это юная горянка, предпочитающая свободу, я ее без разговоров отпускаю. Но если это какая-нибудь моя знакомая, та же Генриетта Мироновна, я не церемонюсь. Даю ей указание расслабить все свои резинки и бросаюсь, как коршун, на милую подругу. Никто из женщин (между нами говоря) не в состоянии дать мне отпор. Еще бы! Ослепленные моей физической привлекательностью, они… Но стоп машина. Закончу я рассказ завтра, хотя название уже готово и сейчас: “Жемчужина Нила”.
9
“Кто живет на Луне: люди или кошки? На Луне живут только мухи”. На Луне — вот вам вся правда — живет писатель Владимир Владимирович Пу. Он залез туда для обзора, это человек с Луны. Имеется у Владимира Владимировича снаряжение: водолазный костюм и шлем танкиста. Человек отчаянной смелости, этот писатель почти совсем не пишет книжки, а сигает по Луне в своем шлеме. Луна изрыта кратерами, но ему все нипочем. Он храбр, как пожарник; это настоящий альпинист. В лунной пыли его рукой начертан план. Это хитроумный чертеж, там указано, как изловить последнего селенита. Пу, хотя и жил на Луне, ненавидел селенитов, и вот по какой причине. Те шлялись где им вздумается, да еще свистели вполсвиста. План Пу был бесподобен. Если селенит вылезет из своей норы, следовало тут же оторвать ему зеленую башку, вот и все. Об этом Пу написал книжку, она называлась “Майн кампф”. В переводе это значило “Счастье и процветание”.
10
Даниил Хармс засунул повестку в карман и пошел по адресу. По пути ему почти совсем не встречалось людей, а если кто попадался, то прикрывал лицо газетой. Что же написано в газете, мучился Хармс. Раз им всем так интересна газета, а я, наоборот, неинтересен. Несколько знакомых
— булочница, два писателя, дворник и Кореандр Руфимович Зоков — встретились Хармсу. В руках каждого была газета, а булочница даже читала вслух: “Мама мыла раму”. Так что Хармс мог убедиться: газета не подделка, не надувательство. В ней и точно что-то написано. Тут Даниил Хармс остановился и решил закурить папиросу. Он сунул руку в карман, но прохожие хором закричали: “Караул! Спасите!” Они решили, что Хармс не писатель, а вооруженный бандит, и в кармане у него не папиросы, а черный наган. К Хармсу подбежали два милиционера — повыше и пониже ростом. Низенький доставал писателю до талии, ну а высокий был совсем не плох, только имел непропорционально маленькую голову — не больше апельсина.— Ни с места! — закричали милиционеры и вдруг окоченели. Они сами выполнили (по привычке к военной дисциплине) свою команду и вот теперь стояли как покойники, обливаясь потом. “Мама мыла раму”, — читала булочница. А Кореандр Руфимович Зоков с осуждением читал: “Мама! Мыла! Раму!” А дворник, не умея читать, разучил газетные сообщения и бубунил под нос: “Мыла… мыыыла… мыыыллла”. Ну а два писателя спорили. Один говорил: “Мама?” А другой ему возражал, говорил: “Мыла! Мыла!” Тот, первый, спрашивал: “Раму? Раму?” А второй сомневался: “Раааму”. А милиционеры все стояли, окаменев из-за чувства долга. Даниил Хармс, потрогав милиционеров рукой (а больше он ничего не мог для них сделать), пошел далее. В кармане лежала повестка, и тут Хармс кое-что придумал. Он решил избавиться от повестки. Зайду в почтовое отделение, потом переверну, будто по ошибке, чернильницу, за ней вторую, третью. Пока почтальонша побежит за тряпками, он ловко (а Хармс от природы сметлив) выхватит повестку из кармана и сунет ея в пустую чернильницу. Так что налицо будет именно ошибка, а не преступная неряшливость. План был чудо как хорош. Даниил Хармс ускорил шаги и через пять минут мчался по бульвару, пугая ленивых кошек. Бежал так, что два голубя (это истинная правда) столкнулись в полете грудь грудью и рухнули на головы гуляющим! Надо было торопиться, так что Хармс уж не церемонился. Дома проскакивали мимо (а среди них все были дома старинной постройки); мимо пролетали изогнутые, как лебеди, мосты; промчался и авиатор в круглых лакированных очках. Хармс почти совсем никогда не бегал взапуски, но уж если разгонялся, то кричи караул. Развивал скорость не хуже пожарника, привлеченного видом горящего здания. Вдруг писатель ощутил крепкий удар в плечо. Кто меня ударил, спросил Даниил Хармс. Но ответа не последовало. Кто-то же меня ударил, сомневался Ххоермс. Ну кто? Однако в пустом небе никого не было, и справа, и слева никого не было. Общественный сад был пуст. Неужели это Бог ударил меня в плечо? В таком случае, это должно что-то означать. Этот Божественный удар был предназначен единственному человеку на Земле — Даниилу Хармсу. И вот он получил удар в плечо.
И тут же, почти моментально, в голове сложился рассказ. “Веселая бойня”.
Три пионера
— Евстюгов, Карпукин Мишка и Заяц — шли веселою компанией по дороге. Первый свистел, второй свистел и притопывал ногой, а третий также свистел. Евстюгов говорит товарищам:— Я Евстюгов, сейчас отвешу каждому крепкую плюху.
А Карпукин Мишка громко говорит:
— А я, Евстюгов, сейчас сделаю какое-нибудь доброе дело. Накормлю тебя зайчатиной.
Евстюгов весело засмеялся и пнул ногой камень, да так, что раздробил два пальца на ноге.
— Где же, — удивляется Евстюгов, — ты возьмешь зайчатину? Ты не народный герой, чтобы кормить всех зайчатиной.
— Так-то оно так, — соглашается Карпукин Мишка, — но ты, я вижу, палец раздробил, так что мало соображаешь. Ты, пионер Карпукин Мишка, дурак и чумазое рыло. Вот зайчатина.
И с этими словами дал тычка пионеру Зайцу. А пионер Заяц дал ответного тычка пионеру Карпукину Мишке. А Мишка, не будь дурак, дал тычка Евстюгову. А Евстюгов поднабрал в легкие воздуха и крикнул: — Танки! — чтобы рассмешить товарищей. Те и попадали на землю, чтобы не сдаться. А Евстюгов победно говорит Карпукину Мишке: — Ну вот видишь, накормил тебя зайчатиной, как обещал. (Басня для детей и школьников)
11
Я положил себе за правило: все документы, которые попадают мне в руку, подписывать на старинный манер
— Гармониус. Я делаю это не из фатовства, а сообразуясь со здравым смыслом. Всякий, кто завладеет таким документом, может без труда убедиться: я не прячу за поясом черный наган, я даже совсем не ношу ремней, а довольствуюсь веревочкой, свитой лично милой Надеждой Ефремовной. Она свила мне эту веревочку на черный день и вручила Перваго Мая! Теперь смотрите: я обвит плетеной веревочкой, безоружен и ношу имя Гармониус. Поняли, к чему я клоню? Во мне нету никакой угрозы, всякий может в этом убедиться лично, если подойдет поближе и несильно потычет меня пальцем. Материал, из которого — благодаря вмешательству Ангела — вылеплено мое красивое тело, называется Гармониус. Поняли, связали? Мое тело Гармониус, и сам я Гармониус, и подпись на документе Гармониус. Никакая случайность не нарушит стройный ход моей удивительной судьбы.Двести пятьдесят лет назад (продолжение истории Гармониуса) некий молодой человек, выказывая поистине детскую радость, поднял бокал благороднейшего рейнского вина и вскричал:
— Милый, дражайший друг! Ты спрашиваешь, как живется мне здесь? Пестрый мир! Чересчур шумный, сумасбродный, нелепый! Лето принесло с собой лавину дел и домашних забот. Жена родила мне в июле дочь.
Стоп машина
Приступаю к делу вторично, чтобы объяснить
— с помощью аллегории, — насколько я безопасен для окружающих, даже и для собрания старух.В Денежном переулке проживала королевская дочь. Она жила на третьем этаже направо, а налево жил немец со своей подругой. Королевская дочь скучала, а немец всякий день чистил ваксой свои сапоги. Вдруг мимо проскакали охотники в красных фраках, трубя в рог. Немец посмотрел да и говорит:
— Ну, этот рог надобно почистить, чтобы лучше трубил.
А немцева подруга тоже посмотрела на охотников и говорит:
— Вот, милый Ганс, какие времена настали.
А королевская дочь молча легла в гроб хрустальный и смежила очи сроком на сто лет.
А Денежный переулок, где жила вся эта компания, по совести говоря, не существует и избран автором притчи исключительно ради аллегории.
12
Некоторые обвиняют меня, что я страсть люблю поучать других. Это точно. Мне нравится учить других людей, хотя бы и с помощью плетки. О, плетка
— мой верный товарищ! Ежели кто сомневается в истинности моих уроков, я преподам ему такой урок! Я, если хотите знать, вообще научил людей всему (всем необходимым для жизни навыкам). Я научил их засовывать в землю зерно, да еще сверху притопывать ногой. Оснастил их разнообразными знаниями. Теперь уж ни для кого не секрет, что Луна выше, а не ниже Земли. Что люди не должны употреблять в пищу других людей, ибо от этого у них может развиться желтуха. Я сам однажды видел человека, покрытого желтухой; это было в июле месяце в трамвае. Пассажиры махали на этого желтушного попутчика руками, удивляясь, отчего он так желт. Но я-то знал отчего. Он позавтракал чьей-то ногой, как котлетой, вот и желтизна. Я внушаю людям, как могу, что так, а что этак. Иногда я говорю с ними только взглядами. Говорю: вот над вами взошла звезда по имени Михаил Юрьевич. К поэту Лермонтову она не имеет никакого отношения, это просто звезда из каталога. Но люди ничего не примечают, смысл моих намеков для них темен, точно речи царя Бориса пред кончиною.13
Даниил Хармс зашел выпить чаю в кофейню имени Союза писателей. Но чай в кофейне оказался с опилками, из-за усердия хозяина. И вот Хармс, чувствуя острую тоску, вылавливал опилки, время от времени бросая на хозяина сердитые, осуждающие, удивленные, гневные, иронические, беспечные взгляды. Тут хозяин не удержался и крикнул:
— Лучше бы вы, ваша милость, поели семечки, чем бросать на меня взгляды.
— Да где же я возьму?
Часть 2. Хвала железу
14
Москва стоит в самом центре Московского Кремля. А в центре Москвы стоит Кремль, так что даже возникает путаница: где? что? Кремль выполнен из чистого золота старинными мастерами, которых призвали русские цари и приставили к делу. Они велели этим землепашцам маленько отвлечься от скудного куска земли и явиться ко двору. Те, почесывая ухо, пришли и молча стали полукругом. А в ту пору во дворце дежурил царь с кротким, но свирепым нравом. Он положил себе за правило, завидя человека либо зверя, перво-наперво лишить его жизни, чтобы тот не смердел. А уж после царь припадал устами к какой-нибудь Святыне, чтобы получить одобрение. Таким образом, от первой гильдии землепашцев совсем ничего не осталось. А строить-то было надо, так что царь, помолясь, призвал вторую группу. Те явились без разговоров, ибо в ту пору простой народ еще почти совсем не умел говорить, это потом пришла пора грамотности и люди взялись читать по складам газету. А до того даже не пикали, только мычали. Явившись к царю, умельцы заскучали. Почесали молча ухо да стали, образовав
полукруг. Тут царь с кротостию потряс перстом, да попал по ошибке себе в ноздрю. Но, будучи силен, как Горыня, так и вспорол железную ноздрю царским перстом. С той поры на Руси цари все об одной ноздре, в угоду исторической памяти.Ныне Кремль не таков. Там все прибрали, почистили так, что любо-дорого. Там имеются спальные залы для Правительства. В полночный час все Правительство входит в спальную залу да молча ложится на матрас. Специальные помощники прикрывают Правительство пуховым одеялом
— из лебяжьего пуха! — да включают радио. Перед сном Правительство слушает радио, оттуда льется Гимн и сверкают молньи. А под утро хвать — одного члена Правительства нету. Это происходит каждый день, иначе никаких пуховых подушек не напастись. Потерявшегося члена Правительства для виду маленько ищут, шарят вкруг себя руками. Но нет, так нет, идут далее слушать Гимн и любоваться свершениями. Вот ледокол пробил ледяное ограждение и утвердился в Ледовитом океане. Теперь, помимо льда, там имеется ледокол. На этот счет даже сложена песня, она любима домохозяйками. Это “Песня о Буревестнике”, вот что за песня. На ледоколе снуют проворные матросы. Это не простые матросы, а полярники, они наблюдают, как бы не повредить лед. Короче, дела хватает; в чайнике кипятят воду, чтобы поливать мертвецов. В этом смысла-то нету, это делается единственно из дружбы.Даниил Хармс призадумался. Увы, от главного, наиважнейшего дела его отвлекала всякая шелуха. Но он не роптал, а добросовестно записывал, называл себя копиистом, то есть художником, который копирует реальность. А чего еще?
Гинеколог Николай Иоганнович
С дамским врачом Николаем Иоганновичем вышел смешной случай. Как-то, вооружась по обыкновению подзорной трубой, Николай Иоганнович в интересах дела заглянул даме в п…зду. Вначале ничего примечательного не увидел, только темные дебри и глухой лабиринт. Затосковав от этой неясности, Николай Иоганнович начал насвистывать
“Кони, кони мои”. Но все же чутье вело его, подсказывало, что надо, не робея, идти темной дорогой, как исследователь Африки Давид Ливингстон. Конечно, рассуждал Николай Иоганнович, п…зда не Африка. Это другой континент. Это, догадался дамский врач, внутренний континент. В голове Николая Иоганновича затарахтело. Там кто-то пел песню композитора Дунаевского, которого друзья называли Джульбарс (за красоту и умение стоять навытяжку). Так прошло несколько времени, и исследуемая дама вдруг спрашивает:— Николай Иоганнович, не пойму, что вы ищете в моей п…зде? Это ведь не рынок на Малаховской улице.
Дамский врач засуетился, подбирая подходящий ответ, но смолчал. И вот почему. В глаз его ударил сноп света, сильный, как космический луч. Это и был космический луч, это был свет далекой звезды. Внезапно Николай Иоганнович приметил россыпь сияющих звезд. Некоторые созвездия были знакомы (Большая Медведица), другие сияли гордо и нетронуто. Это были звезды, не освоенные телескопами. На них не ступала нога человека. Николай Иоганнович свесил голову на грудь. Потом говорит:
— У вас в п…зде (я извиняюсь) звезды.
— Да ну? — всполошилась дама. — А не врете ли, голубчик?
— Да зачем мне?
Дама говорит:
— Ну не знаю. Может, из врачебной этики?
— Большая Медведица, — начал перечислять Николай Иоганнович, — и другие (уж незнакомые) созвездия.
Дама опять спрашивает:
— Да зачем? Что эти звезды там делают?
Тут Николай Иоганнович затрепетал и говорит:
— Льют свет.
15
Даниил Хармс попался на заметку. Его имя записали и прислали повестку. Следователь Каган хотел помочь Хармсу, чуя, что у того муки творчества. Он решил застрелить поэта, чтобы тот не мучился, такое принял решение. Тем более, понимал Каган, Даниил Хармс
— марсианский шпион. Это доказывают его выражения, например: “Поднесите к очкам мотылька”; “Пирожок с капустой и лучком” и другие. Даниил Хармс — марсианский шпион, вне всяких сомнений. У него глаза смотрят на север, тогда как у всех граждан в другую сторону. И у него имеется странная привычка. У других людей нету никаких привычек, а Даниил Хармс обзавелся привычкой. Над столом Кагана висел портрет черного младенца в колыбели. В зубах сметливый младенец держал небольшой железный брусок, такова была причуда художника. Каган с трепетом смотрел на удивительного черного младенца — вон он как черен, а ведь еще мал. Ну а дальше, дальше-то? Каган надеялся, что дальше будет еще лучше. Каган любил этого младенца, это был, можно сказать, главный младенец страны. Об нем расскажем особо.Черный младенец
Нянька нашла в колыбели черного младенца. Глупая старуха подняла крик, словно обнаружила дитя с двумя головами. Ну что за глупая старуха! Младенец молча смотрел на нее, а потом поднял палец и ткнул няньку в лоб. И во лбу (слушайте, слушайте!) образовалась дыра с небольшую монету. Старуха, получив дыру в лоб, закачалась и молвила:
“Оооо…” Потом уж ученые выяснили, что она пыталась сказать: “От счастье-то”, — но у нее недостало сил.Полежав в своей колыбели, черный младенец молча встал, поманил пальцем домашних, и те гуськом подошли. И тут же заметили, что младенец обут в черные сапоги. Дядя младенца, который служил сапожником, оглядев сапоги, одобрительно пощелкал языком. Хороши были сапоги! Ежели таким сапогом для примера пнуть человека по зубам, то, считай, зубов нет. Выскочили, как орехи. Ничего не говоря, черный младенец, скрыпя своими сапогами, прошелся по комнате и, прищурившись, оглядел родственников. Следовало каждого хорошенько запомнить, чтобы потом не забыть. Чтобы у каждого была могила не хуже, чем у людей, ибо это закон. Далее история черного младенца немного путается. Кто-то верит, что страшный черный юноша сделался разбойником с добрыми намерениями. Он грабил богатых, зарывал их в землю, а деньги раздавал бедным на память. Девушки даже прибавляли, что на шее прекрасного незнакомца был повязан красный шелковый платок, который прелестно оттенял совершенно черное лицо. Другая легенда указывает, что никаким разбойником черный младенец не стал, а сделался фокусником, но для общего дела. Научился шевелить усами и ловить ими зазевавшихся мух. Сей анекдот якобы показывался на шумных ярмарках, где народ падок на чудеса. Но судить в точности невозможно. Имеется, однако, и третья легенда. Черный младенец жив-живехонек. Он глядит, сощурившись, на парады и прочие достижения и шевелит усами, как в романтической молодости. И теперь в усах его может запутаться беспечная муха, но попадается и дичь покрупнее. Вот попался директор магазина
“Обувь”. И поделом, между нами говоря, попался… Этот тип сознательно путал правый и левый туфель! Чтобы народ не испытывал при ходьбе удовольствия, а терпел неудобство. “В таких башмаках, — учил, шевеля усами, черный вождь, — Северный полюс не откроешь. Нечего делать в таких башмаках на Севере. В них, — шутя прибавлял он, — только и можно, что мух ловить”.Как-то во время торжественного собрания вождь прямо задал вопрос товарищам в зале:
— Нужны ли нам башмаки-обманки? Нет, не нужны. Хотя некоторые товарищи, в горячке спора, и уверяют, что такие башмаки нам нужны. Эти башмачные ловчилы готовы всучить свой товар честному потребителю. Доверчивый простофиля, надев этакий башмак, просто перепутает ноги. Верно, товарищи?
Тут в зале раздался страшный крик: верно, правильно! По морде таким башмаком! В огонь этот башмак!
Люди верили, были возмущены, а вождь, хотя и тоже был возмущен, спокойно потирал желтые руки. Он не хотел мешать общему ликованию.
Черный младенец рисовался Даниилу Хармсу довольно смутно. Просто черное пятно, от которого нет спасения. Никакое оружие тут не поможет, да Хармс мало смыслил в оружии. Черный младенец, если поразмыслить, был поставлен для общего порядка. Чтобы публика не передавила себя, садясь в трамвай. Чтобы не распускали руки! Антон Герасимович Чарский при посадке в трамвай лишился сразу обеих рук. Ему нечем было заплатить за билет, и его пришлось выкинуть на первой же станции. Хорошо это, скажите? Нет, не хорошо, но Антон Герасимович сам виноват. Зачем было садиться именно в этот трамвай. Можно было сесть в следующий, да он никуда и не спешил. Ехал больше для вида. А некто Канючин, который служил дворником в доме 11-Б по улице Чрезвычайной Комиссии, вообще никогда не ездил в трамвае. Ни разу, в чем мог побожиться. Пил водку — да, это правда. Наливал полный стакан и опрокидывал в рот. Водка катилась (чуял Канючин), подобно горному ручью. Скользила меж отрогов и гладких блестящих камней. Так, выпив стакан водки, Канючин преспокойно обходился без трамвая. Зато, слава богу, у него были две руки и две ноги. Нет, не так: две ноги и две руки — этак будет вернее. “Полное снаряжение”, — с гордостью говорил о себе дворник и неодобрительно смотрел на простофиль, лишенных какого-либо инструмента.
16
Даниил Хармс мечтал увидеть Вождя, и вот почему. Он сомневался, что этот черный Вождь действительно существует. Гнал от себя сомнения, но вот же сомневался… Возможно, предполагал Хармс, этот вождь выдуман, как выдуман его черный палец, которым он пользуется, как стратег. Людям спокойнее при мысли, что кто-то о них хлопочет, вот они и выдумали этот черный палец. Это для них все равно что Храм вечного мрака
— то есть символ, ничего более. В том направлении, куда повернулся палец, тут же закипает работа. Люди бросаются, даже рискуя собой, прикрыть рваные раны времени. Допустим, в земле образовалась опасная для жизни и здоровья дыра — и тут же сыщется простой рабочий в каске, который грудью бросится на эту дыру! Потом ему поставят памятник в парке культуры и отдыха, это уж можете не сомневаться. Он будет стоять среди гуляющих девушек и физкультурников, пока не приключится новая беда. Физкультурник Брылов побил рекорд своих предшественников и прыгнул незнамо куда (по выражению простого люда, который сохранился кое-где в вонючих дворах). Это был самый настоящий рекорд, Брылов покраснел, как маков цвет, и скромно потупился. Но прежде за ним выслали отряд спасателей, прекрасно оснащенный. У людей были с собой рации, водолазные костюмы и пара ласт. А на всякий случай им выдали по ледорубу. Чтобы их ничто не остановило. И вот, переговариваясь по рации, отряд вышел на поиски смелого физкультурника. Вначале люди просто перекликались по азбуке Морзе, но в конце концов маленько запутались и уж потом обходились почти без сигналов. Шли да шли в указанном направлении. Брылова встречали тысячи людей, некоторые плакали, а кто-то утирал слезы.Хармс хорошо понимал, что, лишенные опеки, люди нипочем не вышли бы на поиски Брылова. Хоть провались он в печную трубу! А так пожалуйста. Вышли, и даже отыскали затерявшегося физкультурника, готового хоть сейчас совершить подвиг. Потому что черный палец, медленно повернувшись, указал очередное направление для общего броска. А вы что думали? Мы не муравьи, чтобы самостоятельно пробивать себе тропу. О нет! Муравьи сметливы, проворны и расположены к труду. Этот палец, в сомнении думал писатель, надо бы отрубить. И вот почему. Его нужно сдать в музей. Это было бы полезно для науки и просвещения. Черный палец, выполненный, возможно, из крепчайшей вонючей смолы. Его бы следовало для сохранности даже запереть на ключ (это совсем не лишняя мера). И что?
— возражал Хармсу другой Хармс. Чем бы стало лучше? Началась бы форменная давка. Ну и пусть, упрямился первый Хармс. Пусть давка, но зато меньше бы воняло. Да чем же воняет? Прелыми тряпками. Боже, что за вздор! А вот и не вздор. Зина, бывшая домработница, сушит эти тряпки прямо на заборе. И вот несется вонь. Да ведь не на весь же город вонь? Именно, на весь город. Всё провоняло прелыми тряпками. И даже Медный всадник? Да, Медный всадник не исключение.Даниил Хармс с осуждением покачал головой. Раскрыл тетрадку и написал: девушка Зинка сушила на подоконнике полотенце. Нюра тоже сушила на подоконнике полотенце. А Виктор Измайлович, лишенный полотенца, сушил на подоконнике пару носков. А солдат Пряников сушил на подоконнике фуражку. А Дуня, бестолковая девка, сама влезла на подоконник и проветривала собственные ноги. По городу неслась вонь, измерить которую человек не в силах. В конце концов на Петропавловке ухнула пушка, но дела почти совсем не поправила.
17
Следователь Каган допросил Даниила Хармса. Этот допрос не принес видимых результатов, зато принес невидимые результаты. Даниил Хармс, чтобы уклониться от разговора, отдал себе неслышный приказ, даже два неслышных приказа. В результате следователь разобрал отдаленный гул.
— Нехорошо, гражданин, — заметил он с осуждением. — Будучи неустановленным лицом, вы только мешаете следствию.
Даниил Хармс тогда говорит:
— Я не неустановленное лицо. Я микроб.
Следователь Каган ласково засмеялся и постукал папиросой об пепельницу.
— Ежели вы микроб, то кто тогда я?
— Вы утюг правосудия.
Каган ласково говорит:
— Милый Даниил Хармс, в ваших собственных интересах дать честные показания.
Хармс не стал упрямиться. Он решил, что, будучи микробом правды, даже истины, в конце концов породит какую-то новую породу живых существ, даже более живых, чем следователь Каган. Быть может, эти существа станут жить на Луне либо на Венере, но так либо иначе их великолепная армия сотрет в прах эту жалкую публику в кальсонах. В своих показаниях Даниил Хармс написал:
ПРИЗНАЮСЬ. Я был тогда влюблен, влюблен до безумия. Вся натура моя, весь состав был скован нежной паутиною. Но коротко было мое блаженство, Полина доверчиво предалась моему великодушию. Она желала спасти самое себя от укора.
Следователь Каган, нахмурившись, прочитал показания писателя, потом спрашивает:
— Для чего, Даниил Хармс, вы путаете следствие? Вот тут пишете: “самое себя”. Это неверно. В наше счастливое время девушка более не именуется средним родом, как рыба. Это “самое” унизительно.
Даниил Хармс немного подумал и, не желая вводить следствие в заблуждение, а желая содействовать, написал:
“Купы елей стояли, как мертвецы. Я был тронут простыми жалобами…”
— Вот! — вскричал Каган, ознакомившись с показаниями писателя. — Вот теперь вы заговорили прямо и, можно сказать, дали делу верный ход. Станьте-ко к этой стенке. Нет, вот сюда, где висит портрет писателя Гегеля. Что скажете?
— Портрет писан маслом, — признался Даниил Хармс. — На него ушло полбидона масла.
…В комнате явился чудесный незнакомец. Глаза его сверкали с яркостию необыкновенной. Фонари! Черные жерла! Стоя подле стены, чудный гость помалкивал, смежив очи. Ничто и никто не нарушал торжества, затеянного природой. Но милой грезе не суждено было длиться вечно. Вдруг, отворивши уста, незнакомец издал великолепный клекот! Небеса (вот вам вся правда!) сдвинулись с насиженного места и дрогнули, словно подхваченные небесной волей. Сотрясая перстами, незнакомец грозно вращал очами и крутил черной, как крыло мыши, шевелюрой. “Прочь, прочь!” — грозной пеной слетало с уст. Все, что было живого в комнате, тут же померкло. Дух вылетел из всякого, кто по своей надобности зашел в комнату. Продолжая содрогаться, чудный незнакомец выбросил вперед железную руку в намерении пересчитать свои случайные жертвы. Ах! но вот уж нету ничего, одна равнина да гордый дух-исполин, замерший в образе могучего столба. Для чего сей столб стал среди дороги? Из какой глупой прихоти вырос? Маловеры обходят сие сооружение стороной, прикрывая на случай голову газетой. А безыскусный пешеход просто ложится поперек пути да предается беспечному сну. Ни единого облака…
Такова эта поучительная история, лишенная финала.
18
Я поцеловал Нюрочкину ногу. С этого, можно сказать, и повалились неприятности. Прежде всего я ударился виском о зонтик Евлампия Валерьяновича и набил себе шишку. Сам Евлампий Валерьянович также повел себя не лучшим образом. Игнорируя присутствие Нюрочки, молча плюнул в мой адрес и погрозил мне кулаком. Выхватив батистовый платок, чтобы принести свои извинения, я случайно повредил указательный палец Евлампию Валерьяновичу и порвал Нюрочкину белую в горох юбку. Но тут уж она сама виновата: для чего надевать на себя белую юбку в зеленый горох?! Ей следовало бы поучиться у мадам Сервагиной, вот уж та нипочем бы не надела на себя такую юбку, клянусь, мадам Сервагина скорее вышла бы к гостю в одних только нежно-голубых панталонах, безо всяких глупых ухищрений. А юбку в горох бросила бы в печку. И поделом, между нами говоря. Я (такова уж моя планида) не сторонник полумер. Человек не должен страдать понапрасну. Я не таясь говорю: да, я поцеловал Нюрочкину ногу и в свое оправдание должен заметить, что нога у нее соленая, наподобие малосольного огурца. Так что я в некотором роде сам жертва. Что же до Евлампия Валерьяновича, то его не следует принимать во внимание. Это такой подлец, что только дай ему волю, он тут же откусит ваш собственный нос. Уж я-то знаю, что говорю.
…Я попался в лапы одной эстрадной комиссии. Вот уж роковая ошибка, более того
— кораблекрушение! Помните знаменитый корабль “Кармилхан”, потонувший в каком-то море во время разгула стихии? Моряки с этого корабля потонули все до единого, медленно погрузились в пучину (пучина их приняла). Вслед морякам и их высокому смуглому капитану на дно попадали сундуки с драгоценностями. Все они стали добычей рыб. Много лет я помалкивал и ни словом не обмолвился о корабле “Кармилхан”. Ни слова, ни полслова, молчок. Но тут уж я принужден был открыть всю правду об игре стихий, о капризах волн. Мне больше ничего не оставалось. Мои снасти трещали, грозя обсыпать осколками стол. Во главе комиссии сидела председатель Евалгина, эта председательша не хотела принимать в расчет аллегории. Она сомневалась, что аллегории существуют. Верила, что в продаже имеется молочная колбаса, но не доверяла аллегориям.Желая подольститься к недоверчивой председательше, я решительно положил говорить с нею на искренних струнах.
Почесавши лоб, я сказал громко:
— У женщин между ног необитаемый остров.
На мои слова председательша взволнованно заскрипела зубами и крикнула:
— У НАС все острова обитаемы. Везде ступала нога человека.
Я промычал (безо всякой навязчивости):
— Я сказал про необитаемый остров исключительно с целью показать превосходство аллегорий над бытом.
Тут председательша внезапно сжалилась надо мной и говорит:
— Ну хорошо. Давайте для вашей пользы поделим все предметы на бытовые и небытовые, иначе говоря — несуществующие. Это станет вам подпоркой. Вы сможете в своих сочинениях оперировать исключительно бытовым арсеналом.
— Но от бытового арсенала, — робко возразил я, — воняет. Вонь — признак тлеющей жизни.
Председательша (а она в пылу нашей дискуссии маленько запуталась) говорит:
— Вот и хорошо. Вонь (как вы выражаетесь) указывает на жизнь во всех ее проявлениях. А также на дальнейшую перспективу.
Не зная, как вывернуться из щекотливого положения, я сделал вот что. Притворился покойником (на что я — скажу не хвалясь — большой мастер). Повалился на стол председательши и изобразил покойника, причем с такой натуральностию, что бедная председательша, позабыв про принципы, закричала: БОЖЕ! А я лежал в личине покойника и отрешенно размышлял. Я думал: вот эта дура председательша вскрикнула: боже! И может быть, Бог услышал этот крик. И теперь смотрит мудрыми глазами с верху небес и горько сожалеет. Неужто он равно сочувствует мне и председательше? Да, скорее всего, так и есть. Мы оба его хилые, кривые дети. У нас мало разума и почти совсем нету веры, иначе мы бы не вскрикивали “боже!”; мы бы понимали, что Бог и без наших криков всякую минуту начеку. Если человек стукнул палец об письменный стол, так ведь палец не кричит: “Человек, ты ушиб меня! Помоги!” Человек — хозяин пальца, и ему и без того все об нем известно. Конец рассуждению.
19
. Невидимые кирпичиДаниил Хармс не строил напрасных надежд. У него и вообще не было надежд, помимо надежды на вечную жизнь. Но это была не пустая мечтательность, а строгий расчет. Тут дело было в волшебных (выражаясь образно) кирпичах. На деле кирпичи не были волшебные, а имели просто ряд чудесных свойств, главное из которых
— непроницаемость. Стоили такие кирпичи очень дорого, да их было и не купить. Магазины торговали какой-то пемзой; но невидимые кирпичи отсутствовали. Хармс ясно видел свой будущий дом на берегу океана. Высокий (но отнюдь не башня); со светлыми, прозрачными окнами, из которых можно наблюдать за ходом жизни, даже и за небесными светилами. Как только на небе зажигается бледный диск луны, а время поворачивает ко сну, тут ты и не зевай! Приступай к высокому окну и, не теряя времени, осуществляй дозор. Не будь, однако, навязчив: Луна не тот предмет, что стерпит невоспитанного соглядатая. Известен случай, когда брат Солнца (Луна) сошла со своего векового места и ударила в лоб одного дворника наподобие мяча. Дворник (его звали Галилеев) и вообразил, что сие мяч, а не светило. Разгневавшись, он воздел темный кулак и пригрозил Петьке Чугунову, который инспектировал помойку. И не напрасно! Он нашел в помойке вполне годный болт.Эта аллегория прямо указывает, что не следует быть бесцеремонным. А надобно с терпением и кротостию наблюдать бледное чудо (Луну).
При строительстве чудесного дома следует соблюдать определенные ПРАВИЛА.
1. Не быть бесцеремонным. Ласково поглядывать туда и сюда, заранее радуясь любому чуду, которому будет угодно явиться.
2. Не отчаиваться. Может, сразу какой-нибудь кирпич покажется тебе негодной дрянью. Отложить его, да и все.
3. Обуздать гордый нрав свой и просто, распахнувши очи, дожидаться чуда.
4. В случае явления буревестника спокойно взять ружье и пристрелить нахальную птицу.
5. Если сия мера не поможет, то вторично взять ружье.
6. Не петь глупым голосом какую-либо песню Дунаевского, дабы не множить человеческую глупость.
7. Не топать ногою, обутой в валенок.
8. Дать дорогу муравью.
Эти простые правила помогут, верил Хармс.
Даниилу Хармсу пришло в голову, что надо бы перечесть все невидимые объекты, учтенные наукой. Таких немало. Шапка-невидимка, придуманная простым народом про запас; надень такой снаряд
— и, считай, ты укрылся от дождя. Далее: меч-кладенец. Если быстро-быстро им размахивать (со скоростью мухи), то твой снаряд сделается почти совсем невидим. Потом, невидимая дева у ручья. Карл Иоганнович (а он немец, так что разбирается в подобных делах) заверял, что эта дева у ручья едва видна (считай — НЕВИДИМКА). Сидит, склонивши тонкие пряди, видимость 0,005%. Путник примет такую деву за простой столбик. Пожмет плечами да и отойдет прочь. Есть и другие примеры полной, абсолютной невидимости. Китеж-град различим только в полевой бинокль, да и то если сощуриться. Но тогда уж видны и землепашцы, и молодые бабы, подпоясанные полотенцем. О, тогда гляди на здоровье! Эти невидимки станут пред тобой, как праздничные матрешки: первая, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая. Один наблюдательный кондуктор Шеплыгин даже устал загибать пальцы (у него не хватило пальцев для пересчета). Свидетели ясно слышали, как он твердил: один, второй, третий — перечисляя невидимых землепашцев. Эти примеры ясно указывают, что феномен невидимости известен человеку и насчитывает добрую сотню лет. Почему же он, писатель Хармс, не может рассчитывать? Он вполне может рассчитывать, претендовать. У него имеются для этого основания. Даниил Хармс дважды приступал к сочинению балета “Рыбак и рыбка”. Это балет в двух действиях, причем первое — внимание! — совершенно невидимое действие. Сцена пуста, на ней установлен только небольшой градусник для измерения температуры воды. Это сделано из простого соображения: слишком холодная вода повергает человека в трепет. Такой человек (образно говоря) может с песнею взойти на плаху. Ну а второе действие уж действительно полно многообразия. Тут имеется танец рыбаков и рыб. Каждому рыбаку выдается по небольшой рыбе какого-то распространенного сорта, пусть и нототении. Взяв партнершу в полуобхват, рыбак движется красивым полукругом по сцене, из угла летит приглушенная музыка. Сцена непременно должна быть освещена луной, причем чем натуральнее будет свет, тем лучше. Проще всего тут использовать именно луну, даже и в комментариях я указал: светит луна — небесная владычица. Танцоры мерно притопывают сапогами на раз-два-три; потом, плотно обхвативши партнершу, начинают, соблюдая очередность, приседать. Первый рыбак затягивает угрюмую песню.20
Строительство Даниила Хармса сдвинулось с мертвой точки. Первый кирпич был почти готов. На листке записана формула и весь состав невидимого кирпича. Оставалось добыть редкие материалы. Писатель твердо верил, что дом из невидимых кирпичей будет построен, иначе быть не могло. Иначе ему совсем негде станет жить. Его нынешняя квартира не может служить защитой, все равно что домик из бумаги. Она слабо спасает и от запахов; вот запах гниющего мяса входит в дом беспрепятственно. Помимо этого постоянно слышатся марши. Один такой победный марш Ххоермс разучил и беспечно напевал. Примерно такой марш: блуждала белая овца, ходила по полю овца, смотрела под ноги себе. Это был марш победителей.
21
К Даниилу Хармсу явился сосед Алексеев. Добрый малый постоял молча около порога, потом двинулся прямиком в комнату. Даниил Хармс вопросительно взглянул на пришельца, а тот вдруг говорит:
— Слыхали, Даниил Хармс, наш дом переоборудуют?
— Нет, не слышал.
— А вот переоборудуют. Отныне тут будет не дом, а гробовая мастерская. Чтобы все могли пользоваться.
— А где же жить?
— Ну, тут и жить. В пристрое. За стенкой будут вытесывать гробы (отменного, как я слышал, качества), а по другую сторону разместят оставшихся жильцов. Я думаю, что так даже лучше.
Хармс вскричал:
— Чем же лучше жить бок о бок с мертвецами?
Тут сосед Алексеев скривился и отвечает:
— Уж во всяком случае, мертвецы лучше скрыпачей. Они не играют на скрипках.
— А как же тление?
— Ну, знаете, — возразил Алексеев, — тление, по Карлу Марксу, неизбежный постулат.
Даниил Хармс задумался. Его колотила дрожь. Ну, сейчас начнется, думал писатель. Вначале явится гробовщик, а за ним и бойкие клиенты (так шутливо именовал Хармс будущих покойников).
От них не станет проходу, угрюмо размышлял писатель. Они нарушат стройный ход моих мыслей. Даниил Хармс не страшился покойников, но и не терпел вмешательства в свои дела. Словно вдруг прочитавши мысли поэта, сосед Алексеев громко сказал:
— Да вы не беспокойтесь, Даниил Хармс. Не всякий покойник равен сам себе. Когда я служил в почтовом ведомстве, то встречался с такими покойниками, которые обскачут иного живого человека. Прославленные, между нами говоря, люди, хотя и покойники.
— Кто же для примера? — спросил Даниил Хармс.
— К примеру, Грач.
— Кто таков? Судя по имени, простая птица.
— Не угадали. Не птица, а комсомолец всесоюзного значения.
— Что же этот Грач? Умер? Получил героический выстрел из нагана?
— Нет, никак нет. Грач жив.
— Ну а при чем тут покойники?
В ответ на прямой Хармсов вопрос сосед Алексеев почесал небольшой лоб свой и молча уставился на поэта. Он запутался (и готов был признать путаницу), но ему мешало самолюбие.
Он сказал угрюмо:
— Сегодня живой, а завтра покойник. Так уж в жизни устроено. Однако что скажете, если я вам тут же, сейчас расскажу о бессмертном подвиге Грача? Ровно тринадцать лет назад одно армейское подразделение попало в засаду. Его обстреливали из гаубиц сразу с трех сторон, и, доложу вам, заварилась такая каша, что врагу не пожелаешь. А Грач в этот кровавый миг находился среди прочих повстанцев, наподобие Байрона. Красный платок обвивал его шею.
Тут сосед Алексеев временно умолк, потирая для памяти небольшой лоб.
— А враги не зевают. Лупят по героям снарядами размером с дыню. Шум, гам, кони ржут в обе ноздри… Короче говоря, Бородино! Тут Грач видит — дело худо. Он потер этак руки (для отвода глаз), а сам пригнулся и, виляя, как заяц, бросился навстречу врагу.
Даниил Хармс спросил:
— Что же, он решил сдаться на милость победителя?
— Не угадали! Это был маневр, как у Кутузова. Да и потом, этот Грач неспроста носил один глаз. Его товарищи даже и величали Кутузов, в минуты затишья между боями.
— Ну и история, — заметил Даниил Хармс. — Не история, а целая басня.
— Кстати! — вскричал Алексеев. — Если уж вы завели разговор о баснях… Вы, как писатель, должны знать басню про Фому и Ерему.
— Не знаю, — молвил Даниил Хармс.
— Эти герои, — с воодушевлением сказал Алексеев, — выведены в басне под видом двух неугомонных петухов.
— И что ж?
— Тут вам и мораль. Не зовись Фомой и Еремой. Когда в товарищах согласья нет…
Даниил Хармс молча отошел от Алексеева, держась за горло. Ему нездоровилось, слабый сумрак окутывал его любимый город. Справа и слева стояли безымянные герои Фома и Ерема. Они улыбались, будучи басенными персонажами и не зная текущих забот. Ну а Хармс был серьезен и молчалив.
22
Некто Гундосов уверял, что Китеж-град не утонул, а стоит, как и стоял, на другом берегу Ильмень-озера.
— Там, — говорил Гундосов, — неплохо организована торговля.
— Что же там продают? — спрашивали слушатели.
— Различную снедь. Бойкие торговцы снуют туда и сюда.
— С пятого августа, — врал Гундосов, — Китеж-град передан в ведомство секретного отдела Государственного Управления. Они теперь под охраной государства, как куницы.
Слушатели не знали, что и думать. Тогда Гундосов для убедительности выхватил из кармана какой-то документ и крикнул:
— Это карта! На ней крестиком указано месторасположение города.
— Да ведь это карта дна морского. Вон и водоросли… Что же вы все врете, Гундосов?
— Вы, — крикнул Гундосов, — все равно как герои басни про Фому и Ерему! Не верите, что ли, собственным глазам?
При этих словах Даниил Хармс уронил голову на грудь, чтобы проверить, как сильна в нем струя жизни. Ничего, на берегу океана все будет иначе. Там ход жизни поменяется, ибо само природное устройство этого требует. Там отсутствуют трамваи и нету совсем никакой нравственности. Я так говорю не потому, что противник нравственности, а исходя из здравого смысла. У рыб нравственное чувство иное, чем даже у самого нравственного человека. Они наделены жабрами, и это существенно расширяет их горизонт. Рыба не войдет в полемику, об чем бы ни шел спор. Махнет хвостом, да и была такова. Это закон моря, а не безнравственность, там все устроено решительно по-другому. Один капитан дальнего плавания побожился, что в жизни не встречал ни единой рыбы, обремененной даже простым умилением. Где же тут угнездиться нравственности? Да рыба и не могла бы выразить умиления, разве ей пришлось бы отворять свою небольшую пасть и говорить человеческим голосом, как на иллюстрации художника Мясницкого. Об этом художнике трудно спокойно толковать, так и хочется надавать ему по морде за его художества. Мой далекий приятель Вениамин Алентович как-то говорит мне:
— Хочу вам посоветовать, милый Даниил Хармс, обриться наголо.
— А что дальше?
— Потом распишите голову васильками. Либо попросите знакомого художника, он распишет.
— Ну а далее?
— А потом идите себе.
— Куда же я пойду?
— Ну, милый вы мой, — говорит приятель, — это уж вам решать. Вы свободная тварь.
— В таком случае, — горячо говорю я приятелю, — вы знаете кто? Вы горе-советчик. Таких в прежние времена усылали в Сибирь. Возьмите хоть Чаадаева.
— Где же я его возьму?
— Где хотите. Только не стойте, перегородя комнату.
Сам про себя я в эту минуту думал: “Боже, сделай так, чтобы этот приятель исчез, а с ним заодно исчез и этот трамвай, и строительная мастерская “Красный коммунар”, и эта вот девица с книгой “Введение в литературоведение”, которую держит под своей потной подмышкой, так что эта и без того вонючая книга теперь вся провоняла девицыным потом! Вот они исчезнут, и ничего более не останется, лишь серебристый океанский берег. А на берегу высокий дом, превосходно устроенный для жизни, выстроенный из непроницаемых кирпичей. Я провел в лени весь нынешний и весь предыдущий день, провел их в мечтах и праздности, а так ничего и не совершил! Это мое несчастье, но это так. Мне хотелось приняться за работу, но страх накрыл мне голову, как черный платок. Не хочу, чтобы меня приняли за человека, который боится соседних покойников, просто стук молотка мешает мне сосредоточиться. Хотя ведь (нельзя не признать) современное государство не может обойтись без гробовой мастерской. Не складывать же покойников прямо на улицы, как во времена Жанны д’Арк?! Гробовщик, въехавший в наш дом, как говорят, мастер своего дела. Но и надменен сверх всякой меры! Не кланяется никому из жильцов и смотрит на всех, будто он оперный певец, а мы ни на что не годные щепки. Его презрение к нам так велико, что по воскресеньям он плюет в адрес всякого, кто попадается ему на пути. Он не носит никакой шапки, его жирные волосы свисают до воротника вязаного жакета. Он ведет себя как человек, облеченный особым доверием, а мы пред ним — как муравьи. Он уже снял мерку со всех жильцов, проживающих в бельэтаже, и далее уж моя очередь. Он хвалится, что снимал мерку с самого товарища Меньжинского, а на меня смотрит, как на тлю. Товарищ Меньжинский рослый человек, у него многочисленные заслуги. Гроб для него хотели заказывать в Италии и даже нашли для этой цели художника, но тот не принял заказ, сказавшись больным. Тогда товарищ Меньжинский дал клятву, что обратится в рабочую артель, но, на беду, был праздник, и все члены рабочей артели напились до смертного оцепенения. Лежали, как деревянные балки, без признаков жизни. Такое, заметил товарищ Меньжинский, у нас еще случается, когда рабочий человек не соразмеряет свои силы. Потом махнул рукой и ушел. Так что нашему гробовщику было пока не до нас, он с презрением смотрел на жильцов дома, полагая, что заслуживает более уважаемых клиентов. Вот до чего человек занесся, и расплата тут же явилась. Из-за поворота выскочил трамвай, и наш мастер в своей гордыне так и пал на мокрые рельсы. Я не стал оплакивать его, да там и нечего было оплакивать, трамвай перерезал его, как колесо диалектики.
23
. Распорядительный ПугачовРаспорядительный Пугачов раздавал тумаки направо и налево. Он называл это деятельностью и уверял всех, что такова его профессия. Он, мол, раздает тумаки и себя не жалеет. При том рожа у Пугачова была красна, как маков цвет. Он говорил, что это происходит от усидчивости. Раздавать всем с утра до вечера тумаки, да еще поспевать помыть руки, сесть в трамвай, насобирать целую авоську грибов да вбить в стену кривой гвоздь.
— Гвоздь-то у тебя, Пугачов, кривой, — бранил Пугачова дворник Пилигрим.
Но Пугачов и ему давал тумака, чтобы тот не витийствовал.
И вот как-то в половину шестаго утра Пугачов надумал застрелиться из пистолета. Принялся шарить руками по дивану, но пистолета не сыскал. У каждого человека, строго сказал Пугачов, должен быть дома пистолет. Потому что он может наткнуться на дикого зверя, и тогда прощай, милая жизнь! Так-то оно так, возражал Пугачов, но если пистолета нету? О, тогда прощай, милая жизнь! Пугачов понял, что попал в тупик, подобно писателю Гегелю. Стоп машина.
Даниил Хармс поставил точку. Рассказом был недоволен, в нем (казалось писателю) недоставало четвертого измерения. Три измерения присутствовали, а четвертое читалось слабовато. И вот Хармс мучился в поисках дырки, сквозь которую можно было бы проскочить в это четвертое измерение и протащить за собой упрямый рассказ. Должно быть этакое окно, рассуждал писатель, которое выходило бы не на задний двор; сквозь которое было бы видать не ржавую вывеску у входа в дворницкую; а через которое я увидел бы, предположим, фрагмент Млечного Пути. Это можно утверждать с большой долей вероятности. И тогда кое-что стало бы на свои места. В любом случае, в свете звезд иные достижения превратились бы в комочки слизи, и воздух бы зримо очистился.
Даниил Хармс написал: пиеса.
Потом подумал и написал:
Один человек: Вы верите в подсознание?
Другой человек: Да как вам сказать…
Один человек: А верите ли вы в надсознание?
Другой человек: Понимаете…
Один человек: Ну а как вам нравится сверхсознание? Либо несознание? Либо, быть может, бессознание?
Другой человек: Да, да.
Один человек: Я верую во все это.
Другой человек: Вот, значит, вы охотник за истиной.
Один человек: Да, я охотник.
Оба на время замолкают и смотрят
— один человек смотрит вверх, а другой человек что-то разглядывает за пыльным трельажем. Один человек вдруг заливается громким смехом.Один человек: Что вы там видите за пыльным трельажем? Неужто надеетесь разглядеть жар холодных числ?
Другой человек: Мммы, гмы.
занавес
24
Бескрайный берег океана
— это натура. На камне сидит человек и смотрит на игру стихий, это также натура. В голове этого человека умещается всякая буква либо невидимая букашка, ровный могучий гул океана и отпечатанная стопа древнего обитателя Земли, выползшего из пучины морской. Мокр и печален, гол, дик, он слонялся, одинокий, по берегу. Это была полурыба-получеловек, его неокрепший разум позволял ему выть на пустынном берегу. Этот вой впоследствии назвали эпической песней.Даниил Хармс признавал, что место выбрано с умом. Это самое место, лучше и не придумать. Тут станет его дом, смотрящий одновременно во все шесть сторон света. Ибо у света не четыре стороны (это заблуждение); по совести говоря, и не шесть. Число сторон света приближается к бесконечности. Это надо учитывать, чтобы не сделаться жертвой глупого недоразумения. Друг Даниила Хармса именно сделался жертвой глупого недоразумения
. Этот человек (его звали писатель Пастромкин) явился в редакцию журнала и, размахивая рукописью, принялся требовать дать ему в долг пятнадцать рублей. Секретарь, который был не лыком шит, молча усмехнулся и показал писателю кулак, намекая на вероятность компромисса. Писатель же Пастромкин, прихватив рукопись обеими руками, подступил к секретарю и, не примериваясь, ударил того рукописью по морде. Секретарь потер морду руками, чтобы маленько остудить, и укрылся за редакционным столом. Но писатель Пастромкин так и горел жаждой мести. Из двух его ноздрей валил пар, изо рта также валили клубы черного дыма. Задушу, собака, вопил Пастромкин, а секретарь отвечал ему тем же. Наконец писатель настиг секретаря. Это был самый пик глупого недоразумения. Секретарь затаил дыхание и притворился мертвой птицей. А Пастромкин, наоборот, усилием воли вообразил себя витязем Ерусланом. В руках его сам собой стал меч… Далее история совсем темна. Одни уверяют, что бузотеров связали, сложили, по обыкновению, в мешки и сдали куда следует. Другие твердят, что ничего подобного. Что будто бы писатель Пастромкин, будучи крупным мужчиной, не влез в мешок; а секретарь, наоборот, помер от удушья, так как пренебрегал дисциплиной и держал форточку на замке. Вот как разобрать? Нету никакой возможности.Неожиданно, размышляя о русской литературе, Даниил Хармс позабыл, как звали великого русского писателя Молотова. Как же так, терзался Хармс, вот вчера еще я знал имя этого властителя дум назубок, а сегодня позабыл? Сегодня я даже не могу припомнить, какого цвета у него щеки: бледно-желтые или темно-коричневые? Как прикажете жить с такими сомнениями?! Ну хорошо, я позабыл имя этого писателя, но должен же помнить его бессмертные книги? Может, он писал о чумазой детворе? Или, наоборот, описывал охотников на привале? Тут вариантов не счесть. Прикрыв глаза, Даниил Хармс перечислял: Молотов
— автор романа о молодом человеке, не имевшем в жизни яркой цели; либо Молотов — автор басни про Фому и Ерему (передаваемой впоследствии из уст в уста)? Либо он сочинитель великой утопии о человеке, имевшем толоконный лоб, но преуспевшем в созидании Города Солнца. Имея толоконный лоб, этот человек, однако, неплохо справился со своей задачей. Хотя город вышел так себе, но все ж таки это был настоящий город, там даже имелись трамваи.Даниил Хармс относился к писателям с некоторой настороженностью. Ему было известно, что среди писателей-реалистов имеются людоеды, причем людоеды высокой пробы. Ради соблюдения жизненной правды один писатель может откусить у другого писателя нос. Эти писатели рвут свою кровавую пищу зубами, как вольные птицы. В такие минуты им даже кажется, что они вольные птицы, каждый воображает себя на горной вершине в компании других птиц. Писатель Эрлих поймал другого писателя, по имени Кован-Мракк, и потащил того на горную вершину. Он намеревался рвать кровавую пищу прямо среди скал. Но Кован-Мракк оказался женщиной в зеленом пальто и с сумочкой из дерматина. Затащив жертву на первую же смотровую площадку, Эрлих пригляделся и увидел, что пред ним особа лет
тридцати четырех. В руках у храброй дамы был бутерброд с маслом, а на глаза наворачивались слезы. Романтизм как учение обречен, крикнул Эрлих, точно был на собрании. А особа с бутербродом подняла глаза на своего повелителя и шепнула ему на ушко одно словцо, как это проделывают некоторые писательницы в гостиных. Эрлих тут же схватился за брюки. Он испугался, что в горячке выскочил из дома без штанов. Но штаны были на своем месте, однако отсутствовал сам Эрлих. Точнее — отсутствовал его неукротимый дух. Короче говоря, из затеи не вышло ничего путного. Писатель Эрлих уклонился от своей кровавой трапезы. Он молча сел на стул и свесил на грудь голову. Стал даже маленько похож на известную конную статую одного короля, чьи планы также разрушило беспощадное время.25
Даниил Хармс подумал так: один предмет всегда может заменить другой предмет. Например, коробочка может сгодиться вместо дворца с эркерами. Стоит только твердо уверовать, что коробочка и есть дворец с эркерами, и ты получишь результат. Один предмет заступит место другого. Но возможно и такое. Возможно, один предмет может даже компенсировать тебе целый городской квартал; либо отдаленный горный край с жемчужной сверкающей рекой. Либо джунгли (если ты имеешь потребность убедиться в существовании джунглей). Иначе говоря, всякий предмет заключает в себе Вселенную. Человек может не беспокоиться, если он прикован к своему единственному окну, выводящему на задний вонючий двор. Пусть возьмет простую коробочку (таково мое мнение)
— и убедится, что она может заменить ему гору Монблан. Этот простой опыт показывает, что все в руках Божиих. Вот, к примеру, вчера: я твердо уверовал, что на моей макушке ветвятся прекрасные оленьи рога. Далее я стал во весь рост, издавая негромкие звериные вопли, и предпринял попытку выйти из своей комнаты в коридор. Но благодаря рогов не поместился в скудном пространстве, ибо рогатому зверю необходимы простор и воля. Другое дело, если бы кругом стояли луга. Я мог бы двигаться королевским шагом среди бледных просторов в застенчивом жужжании золотых пчел. Ну-с, а так иное дело. Моя комната оказалась в моем случае клеткой, а я узником. Я даже разобрал голос, прокричавший: бедный, бедный Павел! Я сразу понял, что это кто-то невидимый хлопочет обо мне. Да, меня зовут не Павел, но если поменять буквы, то выйдет вполне Павел. Бедный, бедный Павел — это я.26
В мире литературы, подметил Даниил Хармс, совершается немало загадочного. Этот мир сродни океанским глубинам с их непостижимыми тварями. Великолепные твари ползают по недоступным мхам, скрывая свои первобытные морды. Эти первобытные морды
— чудесная отметина пробежавшего времени. Бородавки подобны благородным наростам. Широкая пасть, сфабрикованная природой для насыщения, может парализовать мирянина. И точно: если ты стоишь на берегу, то рискуешь совсем не заметить внутреннего богатства мирового океана. Эти глубины, придумал Даниил Хармс, и есть непостижимые литературные анналы. Там не ступала нога человека, одни лишь литературные эксперты вытаптывают стезю. Древний, нетронутый край! (Хармс фантазировал.) Писатели (если придерживаться истинного положения дел) совсем не похожи на древние чудовища. Взять даже бойкого сочинителя Глеба Нагайко. Он скорее похож на человека, хлебнувшего начального образования (что ему даже маленько вредит). Простая древняя повадка куда благороднее бесполезных спазм… Нагайко в этом смысле — жертва цивилизационных механизмов.Все же Даниил Хармс с удовольствием прочитал в газете, как писатели собрались на СЪЕЗД. Хармс разволновался. Какой же требуется ДОМ, даже не дом, а ДВОРЕЦ, чтобы вместить эту великую, волнующуюся толпу, вооруженную бойкими перьями (как известный сочинитель Нагайко)?! Это, сознавал Хармс, люди, недурно осведомленные в самых разных предметах, и вот теперь они, как первые жители Земли, собрались вместе, чтобы противостоять невежеству толпы. Возможно, фантазировал Хармс, в руках у этих единоборцев имеются знамена, выкрашенные в цвета живой природы? Подхваченные ветром полотнища заполняют пространство, а на носу корабля стоит сам Максим Горький? Нечеловеческое зрелище…
27. Съезд
Сидя около своего темного окна, Даниил Хармс внимательно слушал речь литературного вождя. У него не было радио, однако он превосходно слышал всякое слово. Каждое слово в него вбивали (образно выражаясь) крепким железным гвоздем. Такова сила мысли. Некоторые писатели, слышал Даниил Хармс, и его охватывал трепет, до сих пор не понимали, зачем да для чего нужен наш съезд. Были точно слепые детеныши выдр, которые только и могут тыкаться лбом в материнское лоно. Оставим этих бестолковых детей природы ползать по берегу, от них нам, дорогие товарищи, нету никакого толка. Сегодня выдра жива, а завтра (если это будет необходимо и обязательно) мы эту выдру задушим и растопчем каблуком. Эта затоптанная выдра
— формула пролетарского гуманизма, не отворачивайтесь, товарищ Пастернак. Кто-то хочет, чтобы все осталось, как было. Кто-то страшится посмотреть в будущее, но с удовольствием глядит себе под ноги. Хозяин страны — пролетариат — разрушит то, что должно быть разрушено, и выстроит то, что должно быть выстроено. Он разрушит мелкую дрянь у нас под ногами, разрушит и сами ноги, что топчутся на месте, разрушит и самое место, потому что нет выше заслуги, чем расчистка мира ото всякого старья.Если я съем кусок стекла, рассуждал Даниил Хармс, это будет ошибка, незаметная в ходе времени. Существуют более высокие позиции, в которых мое съеденное стекло будет выглядеть не более пылинки. Так точно человек может существовать без ног. Они намерены лишить человека ног в плане общего исторического устройства. Они мыслят широко и философски. Вначале
— уничтожить дрянь под ногами (очистить место); потом — уничтожить ноги, а затем и место. Развеять прах истории по просторам истории во имя и для блага истории. Вот как они мыслят.Отклонения от математически прямой линии, выработанной кровавой историей трудового человечества и ярко освещённой учением, которое устанавливает, что мир может быть изменён только пролетариатом и только посредством революционного удара, а затем посредством социалистически организованного труда рабочих и крестьян
— ОТКЛОНЕНИЯ ОТ МАТЕМАТИЧЕСКИ ПРЯМОЙ ЛИНИИ… от математически прямой…Дорогие товарищи, мы напишем с вами книгу крупнее Библии и Гильгамеша. Каждый оставит в ней то, что может. Кто-то просто нарисует букву
“А”, а другой напишет корявое стихотворение. А товарищ Бабай, совсем не умеющий писать, художественно промычит завет простого человека, а мы запишем этот завет, а потом разучим этот завет, а потом исполним этот завет в камне, либо в металле, либо в глине, либо исполним иным чудесным образом. Бабай, иди сюда, дорогой. Вот я вижу, дорогие мои, что Бабай уж в Президиуме шевелит губами и поет. Если грязная скотина уронит в хрустальный ручей свой носовой платок, то ручей также станет грязен. Нужен исполин, который дыханием своим опалит грязную скотину, и та исчезнет, как голубь над долиной… как горный орел! Тот полетит в родную юдоль… в родной предел… а Исполин так притопнет ногой, обутой в сапог, что ручей иссохнет, а долина станет приносить крестьянину все необходимое. Персик, кинжал, кукурузу… Спасибо, товарищ Бабай, спасибо, родной, не отворачаивайтесь, товарищ Пастернак…28. Съезд
Писатель Хармс пишет о водяных кругах, а также работу
“Нуль и ноль”. Он, как умеет, пытается пробиться к отражению реальной жизни, его живо волнует реальность, как она есть; но общее задымление его сознания ставит писателю палки в колеса. Ему кажется, что, описывая невидимые закономерности, он — косвенно и опосредованно — пробивается к естественному порядку вещей. То, что писатель Хармс голодает, не совсем верно. Он скорее обходится без пищи. “Нуль и ноль” не свидетельство нищеты писателя, это свидетельство его духовной нищеты и острой нужды в руководителе. Дважды товарищу Хармсу предлагался руководитель. Но оба раза претенденты на эту роль были отвергнуты неподобающим образом. Первый был назван лежалой скотиной, а другой побит скалкой, которая не принадлежала поэту Хармсу, а осталась от прежних хозяев. Эти факты ставят под угрозу намерение помочь беспризорному поэту, участь которого волнует его сокамерников по делу.Об этом говорит
стенографический отчет
.Глеб Нагайко
: Скажите-ка, Хармс, что вот это означает? (Тычет пальцем в страницу тетрадки.)Д.Х.: Это означает букву “Н”.
Глеб Нагайко
: Нет, далее?Д.Х.: Далее чистый лист бумаги с небольшим пятном. Пятно от селедки, которую принес писатель Городочкин.
Глеб Нагайко: Врет! Вот он, товарищи, опять врет! Откуда сейчас взяться селедке, если неурожай?!
Другие писатели: Товарищ Нагайко прав! Прав и еще раз прав товарищ Нагайко. Товарищ Даниил Хармс мутит воду. Наводит тень на плетень. Втирает очки. Как обезьяна в басне Пушкина! Не Пушкина, а Гоголя. Вот тебе Гоголь! Пушкин. Да не тот и не другой. В басне Крылова, нашего дорогого баснописца!
Секретарь писателей: Товарищ Хармс! Объясните нам, своим товарищам, для чего вы всякое утро выходите на балкон в голом виде?
Д.Х.: У меня нету балкона.
Секретарь: Для чего раздеваться в канун новой пятилетки? Вы, Хармс, вредитель сродни трутню.
Глеб Нагайко: Протестую! Трутень — полезное животное. Он способствует общему ходу дел.
Д.Х.: Я тоже способствую.
Все писатели: Чему же?
Д.Х.: Я способствую общему ходу небесных светил. Я не оставляю их без внимания.
Писатели молчат.
Д.Х.: Прошу выдать мне умеренную пенсию или оказать другую помощь. Я наблюдаю светила последние 24 года, безо всякой помощи и поддержки.
Писатели (неуверенно): Что ж…
Глеб Нагайко: Хармс показывает нам кукиш в скрытой форме!
Секретарь писателей: Не кричите, товарищ Нагайко. Товарищ Хармс справедливо упрекнул нас. Что мы, бездушные кони?
Все (удрученно): Нууу…
Секретарь писателей: Давайте-ка, товарищи, навалимся всем миром и поможем нашему товарищу Хармсу. Писатель наблюдает ход небесных светил, а значит, в некотором смысле часть нашего родного пейзажа?
Глеб Нагайко (запальчиво): Светила не пейзаж!
Все: А что пейзаж, по-вашему?
Глеб Нагайко: Деревья, пеньки.
Все (сомневаясь): Мда…
Секретарь: Поможем товарищу Хармсу. Сейчас на складе есть небольшие хозяйственные запасы. Гвозди, доски… Пусть товарищ Хармс строится!
Все: Пусть, пусть!
Секретарь: Назначим, в помощь товарищу Хармсу, субботник. Засучим рукава.
Все писатели (кроме Нагайко): Да, засучим!
Секретарь: Товарищ Хармс. Теперь у вас есть гвозди, доски и мы, ваши товарищи. Что скажете?
Д.Х.: Обещаю, что завтра я зашнурую свой левый ботинок и посвящу это действие Союзу Писателей. Некоторые считают Союз Писателей самой позорной публикой. Другие считают, что Союз Писателей на деле союз благоразумных гнид — то есть среднее звено между неодушевленной природой и человеком. Те и другие неправы. На деле Союз Писателей — это группа обученных и натренированных людей, которые каждое утро щебечут на подоконниках, распевая славу новому дню. Они неутомимы. Никакой капкан не заставит их усомниться во всеобщем торжестве. Главная ведущая писательская нота звучит так: Э-ге-ге-гей! Ежели вам повстречался человек, распевающий “э-ге-ге-гей”, то считайте, вы проникли в кладовую писательского ремесла, которую некоторые называют кладовой солнца, а другие кладовой луны, а третьи никак не называют и молча воротят рыло. Вот как я себе это представляю.
29
Дорогие товарищи, видели бы вы океан, вы бы
— клянусь! — в один миг поменяли свои меланхолические постные морды на красивые лица. Я имею в виду, вы сделались бы похожи на Дориана Грея (в его лучшие минуты). Прошу заметить, тут нету никакой ошибки. Такова роль свободного океана в нашей жизни. Он высасывает из наших жил всякую скудную дрянь и немочь и наполняет их звенящей, как серебряная монета, жизненной силой. Тому есть несколько примеров. Архипов, Демченко и Антонов были никудышными человечками, покуда судьба не забросила их на берег бескрайного океана. Соленые брызги вначале застали их врасплох, но после так преобразили, что те стали на себя не похожи. Архипов сделался вылитый Антонов, а Демченко, наоборот, приобрел сходство с одной моей знакомой жрицей, Зоей Иртеньевной. Он начал поводить руками и качать головой даже во сне. А снилась ему преимущественно мелкая утварь. Вот как велико было их преображение.Теперь к делу. Я уже восьмой день живу на самой кромке Земли. Против меня один только океан, не считая небесных светил. Я развил у себя такое зрение, что мой глаз без труда различает пятно на каменном спутнике Сириуса. Не верите? У меня, однако, имеется доказательство. Это пятно по форме точь-в-точь нога Илларии Федоровны Кичкиной. Левая нога, обутая в сафьяновый сапожок. И потом, если уж вы не верите мне, то прислушайтесь хотя бы к мнению специалиста. Писатель Шварц зарисовал в своей так называемой тетрадочке подобие этой бойкой гладкой ножки! Так что я только безмолвный свидетель. Но расскажу всё по порядку. Третьего дня ко мне приступила ватага писателей. Это всё были члены Союза Писателей, намеренные во что бы то ни стало оказать мне посильную помощь. Писатели действовали, как герои-челюскинцы, всякий был вооружен как попало, но полон твердой решимости. Мне поначалу сильно не понравились их рожи. Они, как мне показалось, были вымазаны кто песком, кто землей, а у некоторых от усердия текли слюни. Что же тут красивого, даже с точки зрения диалектического материализма? Завидев эту творческую ватагу
, я поступил так: спокойно лег на землю ногами к взрыву, как того требует военная наука. А потом закрыл глаза, стараясь вообразить что-либо более приятное, чем члены Союза Писателей; вообразить, например, кромку берега, омываемую океанской волной. Тут (чую по запаху) писатели подступили ко мне настолько близко, что я уж различаю сопение двух молодых поэтов. Один поэт, посопев, предложил оттащить меня в сторону и уж тогда оказать посильную помощь. А другой говорит:— Дорогие товарищи, накануне следующей пятилетки мы должны спокойно вооружиться перьями и изобразить Огненного Зверя Индустриализации.
Тут писатели как раз замахали на своего товарища перьями и говорят:
— Что ты, Веников, так бестолков? Огненный Зверь Индустриализации тебе не дастся. Не по Сеньке шапка.
Но поэт разгорячился и метнул свое перо в того писателя, что усомнился. Перо попало сомневающемуся писателю под левое око.
— Веников! — завопили все. — Вы с ума сошли! У нас тут не субботник, чтобы устраивать геройские вылазки. Сидите смирно.
Вдруг один из них вспомнил обо мне.
Берите, говорит, его за ноги и за руки, а задние товарищи пускай берут доски, предназначенные для помощи товарищу Хармсу. Да пускай не позабудут и гвозди. Эти гвозди выковала специальная артель имени писателя Льва Толстого.
Тут началась страшная давка. Меня и точно схватили за руки и за ноги и куда-то поволокли. Вначале я даже был доволен, что стал жертвой такого мероприятия. Мне почудилось, что писатели хлопочут вокруг меня, как пчелиная матка. Но потом их усердие меня насторожило. Смотрите сами. Сквозь сощуренный глаз я вел наблюдения и отмечал перемены в собственной судьбе. Меня приволокли на задний двор какого-то кирпичного дома. Дом высился надо мною, заслоняя небо, так что я подумал: что это за место такое? Явно не берег реки Нил. Крепко обдумав свое положение, я пришел к такому выводу: писатели сейчас охватят меня своей заботой. Вот уж кто-то вынул из-за спины шерстяной синий шарф, чтобы накрепко перевязать мое больное горло. А потом они возьмутся за строительство моего нового жилища.
Я говорю:
— Товарищи писатели. Вот я вижу у вас доски и гвозди. Что ж можно выстроить из таких материалов? Гроб для дохлой собаки?
Писатели подумали маленько, и наконец самый старший отвечает:
— Товарищ Хармс. Мы не собачники, гробы для собак не наша забота.
Сказавши так, этот писатель покрепче затянул синий шарф на моей шее. А другие писатели взялись за гвозди и доски, работа закипела. Я почти совсем не мог дышать из-за шарфа; да они к тому же позаботились, чтобы сырой воздух не попал мне в легкие, и бельевой прищепкой легонько прищемили мне губы и нос. Чтобы я не наглотался сырого воздуха. Я заметил, что все они работают на совесть. Писатель Гаубицын стоял, развернувшись ко мне поясницей, и неутомимо сгибался и разгибался. Он колотил по доскам с воодушевлением, так что в некотором смысле напоминал великого поэта Гёте, который, тоже не ленясь, лепил свой бессмертный труд. У писателя Куцына с морды капал пот. Писатель Варешкин от изнеможения пускал слюни и утирался полотенцем, по которому был пущен оранжевый узор. Писатель Кравдин трижды от натуги выкрикнул бранное слово. Делицын и Рукомойник (писатели) от переизбытка чувств принялись мутузить друг друга потными кулаками. Глеб Нагайко, будучи во власти какой-то любимой грезы, вскрикивал:
— Туши! Дави! Глубже, глубже!
Короче говоря, писатели работали не за страх, а за совесть. К тому же их сделалось так много, что это уж была не группа Союза Писателей, а настоящая веселая орда, с огненными мыслями и поступками.
— Землицы не жалей! — орал писатель Глеб Нагайко. — Силушка неисчислимая…
Глядя на Глеба Нагайко, я заметил, что он сделался сам не свой. Лицо его поменялось и приобрело вид несвежей котлеты. Заметив эту перемену, я неожиданно для себя кое-что понял. Мне открылся — во всей полноте — секрет делания невидимых кирпичей, из которых только и возможно выстроить Дом на берегу океана! Открытие произошло внезапно, как смерть. Просто мои глаза открылись, и я увидел формулу, а вслед за формулой увидел светлый Дом, целиком составленный из непроницаемых кирпичей. Мне больше не было страшно. Я не боялся, что в меня попадет снаряд либо меня по ошибке зачислят в покойники и закопают в землю. Писатели держали меня за руки, за ноги, за шею, тыкали мне в лоб, в рот, в нос какие-то бумаги — свидетельства их заботы и радушия; в моих глазах мелькнуло оранжевое полотенце и рожа Глеба Нагайко в виде несвежей котлеты; у них закончились гвозди (как я понял из короткой писательской перебранки), и они решили затолкать меня в мое не до конца оборудованное жилище, не дожидаясь новой партии гвоздей. Они решили обойтись простыми веревками. Они говорили так:
— Эти веревки сделаны артелью инвалидов имени Жанны д’Арк.
Тут вдруг сделалось совершенно темно. Крышка моего дома захлопнулась, голоса писателей исчезли, но зато над моей головой стали Светила и около ног зашевелился Океан. Формула, изобретенная мною в минуту сомнения и тревоги, дала свой результат. Светлый Дом стоял на берегу, и легкие занавески слабо шевелились на высоких окнах. Напоследок только намекну, что моя формула не имеет ничего общего с распространенной формулой “2 х 2 = 4”. Это совершенно другая формула.