Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2011
Константин Комаров поэт, критик. Выпускник филологического факультета Уральского государственного университета. Автор книги стихов.
Я всё дружней не с запятой, а с точкой
В. Мишину, Б. Рыжему, А. Башлачеву
***
Беременные небом облака
плывут туда, где созревает слово,
оно еще дозреет, а пока
поэту одиноко и херово.
Разведены-раскрещены пути,
но завершивший сам себя в полете,
он лишь тогда предстанет во плоти,
когда уже не нужно будет плоти.
Такой смертельный балаганный трюк.
Чего же вам, Володя, Саша, Боря?
Остервенело трется звук о звук,
творя музыку и музыке вторя.
Слова… А что слова? Бессилен рок,
когда они кого-нибудь согрели,
но вот тогда-то ухмыльнется бог
змеистою ухмылкою Сальери.
И вот тогда мы кой-чего поймем
и кой о чем серьезно пожалеем,
потом запьем, оставшись при своем,
нам не летать, раз воздух тяжелее.
Потери бесконечны и горьки,
случайны и минутны обретенья,
а смерть несется наперегонки
с еще не состоявшимся рожденьем.
В сплетенье слов немая тишина,
в овал петли проглядывает нота.
Схватить ее! Но плеть занесена.
И надо петь, да не поется что-то.
***
И конница окон, и оклика клинок,
двоим постель
— побольше, чем полцарства.Я был с тобой
— я не был одинок,я думал, что не кончится пацанство.
Пацанство кончилось, и сузилась кровать,
и я в себя просыпался, как греча.
И мне, как прежде, нечего скрывать.
Но
— открывать… Да чё уж: крыть-то нечем.
Письмо Н. А.
Если душой не кривишь, значит, душу кровавишь,
вечный стратег застарелой незримой войны,
но тишина пианино, лишенного клавиш,
кажется мне безысходней простой тишины.
Черные вороны красятся в белых и каркают громче,
стая огромна, но каждый прекрасен и крут,
старыми сказками кормит их новенький кормчий,
им все равно, и они с удовольствием жрут.
Может быть, правда темны аллегории эти,
только ведь я не пишу проходные хиты,
но пустота, где живут лишь поэты и дети,
кажется мне необъятней простой пустоты.
Я заскочил в этот мир покурить и погреться,
курево есть, а тепла
— невеликий улов,только слова, что срезаешь с поверхности сердца,
кажутся мне повесомей обыденных слов.
Что мне еще рассказать тебе, милая Нина,
не забывая пока, но уже не любя?
Может, как Батюшков видел во сне Гельдерлина,
так же во сне я однажды увижу тебя.
Хочется радости, блин, да вот как бы узнать бы,
где эта радость, да рифма опять не велит.
Все заживает, всегда заживает до свадьбы,
все заживает и после уже не болит.
Время пройдет, ничего не поставив на место,
промарширует по нам, как военный парад,
но, поддевая зрачком глину этого текста,
может быть, ты улыбнешься, и я буду рад.
***
Ножичком я дырочки в баночке дырявлю,
из-под газировочки в банке жестяной,
висну белой ниточкой между сном и явью,
надеваю в холода свитер шерстяной.
А душа надраена, словно пол в казарме,
ей бы все наплакаться, а ее на плац.
Ты ложись, любимая, чтоб дожить до завтра:
нас с тобою примет мой старенький матрац.
Мы обиды выстудим, всех пошлем по матери,
да и станем здесь с тобой тихо зимовать.
Кукиши вам с маслицем, палачи-каратели,
да пушком земелька вам
— мягкая кровать.
Буду дальше дырочки ковырять я в баночках,
только и осталось, что ты да шалый бред.
Мы с тобою самая миленькая парочка.
Приходи-ка с ножичком
— резать белый свет.
***
Отсутствие вещей еще терпимо,
страшнее, если нету вещества
и за окном моим куда-то мимо
пустого мира падает листва.
На потолке гнездится что-то злое,
от вакуума страдает голова,
в тетрадях толстых под чернильным слоем
беспечно растворяются слова.
И толку ни на грош душе нетленной,
когда ее во лжи не укорят,
капроновая тишина вселенной
абстрактна, как и всякий звукоряд.
И я уже не ощущаю пластырь
на пальце, что об воздух раскровил,
с небес осенних вниз стекает плазма,
бессильная земле прибавить сил.
Я поглощен привычным этим адом,
но есть еще единственная нить.
Как хорошо, что ты со мною рядом:
тебя-то уж никак не отменить…
***
Беспечная, усталая,
поскольку так приперло,
скрипит строка суставами
и продирает горло,
и голоса увечные,
ужасные, драконьи,
грозят пугливой вечности
языческим дрекольем,
растет из кучи мусора,
из перегноя дней
божественная музыка
танцующих теней,
Юродствует, и корчится,
и просится в слова,
и никогда не кончится,
пока душа жива.
***
Безветрие. Подайте бури мне,
ведь скоро мне не надо будет бури.
Мы с зеркалом играем в буриме,
оно со смертью жизнь мою рифмует.
Придуманные пляски на ноже
кончаются нелепей с каждой строчкой,
из знаков препинания уже
я всё дружней не с запятой, а с точкой.
Не те слова, мелодия не та,
что мне играла в беззаботном детстве.
В мои, кажись бы, скромные лета
почил уж Веневитинов чудесный.
Ещё чуток, и Лермонтова я
переживу, живучая скотина.
Мне скажут, что я жизнью провонял,
что стих мой
А далее Есенин там попрет,
а дальше — Пушкин, Байрон, Маяковский,
и не дай бог вперед меня помрет
какой-то нежный верлибрист московский.
Но бог не даст. Он сдачи не дает,
а стихотворство — вовсе не от бога.
Зажился я… На лестничный пролет
пойду курну — убью себя немного.
***
Спокойна мятая кровать,
Гнездится ночь в оконной раме,
И так противно рифмовать,
Как свастику чертить на храме.
Страшна развилка, но проста,
Полупустые строчки множишь,
Себя не можешь распластать,
Но не пластать уже не можешь.
Поэзия
— сизифов труд,Великий подвиг идиота,
Зато ты сам свой высший суд.
И боль своя. И кровь. И рвота.
***
Мне нечего сказать. Я знаю о немногом:
как вырастает речь на выдохе глухом,
когда ты обречен договориться с богом
и тянешься к нему шершавым языком,
как дождь поет в виске, как вызревает слово,
срываясь и летя в молчание и крик:
ему уже плевать, оно уже готово
упасть собой плашмя на всполошенный миг.
И падает оно. И в воздухе сквозная
такая пустота, что нёбу горячо.
Такие вот дела… Ну а еще я знаю,
как ночью ты сопишь, уткнувшись мне в плечо,
и мокрых губ твоих беспечные касанья
я выучил давно, как русский алфавит.
Я знаю, чем “прощай” не ровня “до свиданью”,
я знаю, наконец, как боль сама болит.
Но это не сказать: все в подневольной тайне
гортани, вспухшей от невыплаканных слез.
Один. А в остальном мне этого хватает,
чтоб выжить как-нибудь. И умереть всерьез.