Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2011
Вещество времени: “Мелом и углём”
Александр Кушнер. Мелом и углём. — М.: Мир энциклопедий Аванта +, Астрель: Полиграфиздат, 2010.
Эту книжку стихотворений, несмотря ни на что, я бы купил только благодаря её названию, “Мелом и углём”. Вот имя времени вообще и двадцатого века в частности. Черно-белое вещество времени. И вещество маркера (карандаша), мелка-уголька или фломастера, — а лучше старинного, шестигранного, деревянного, толстого карандаша, двойного, обоюдописчего: сине-красного, сине-зеленого, желто-оранжевого — любого, а лучше — черно-белого. Александр Семёнович Кушнер отдает первенство белому (“мелом”) цвету (значит, все-таки хорошего и светлого было больше?); или мел в данном сочинительном словосочетании должен доминировать по метрическим причинам? Или хориямб (или хорей с пиррихием во второй стопе) совпал с метрономом хроноса? Как бы то ни было — поэзия всегда истинна, а поэт, естественно, всегда прав.
Как только ни называли век двадцатый: и свинцовый, и кровавый, и — отчасти — серебряный, и красный, и Бог знает какой еще. И все сорок имен века были оценочны и модальны, вернее, субъективно-модальны, т. е. категоричны и беспощадны в своей образности и эмоциональности. Поэт же — настоящий и проживший целую эпоху с переходом в иной век и в новое тысячелетие — именует время свое объективно и, как всегда у А. Кушнера, интимно, обезоруживающе прямо, но негромко, почти тихо, почти шепотом или вполголоса, — но абсолютно точно, точно, точно, эксплицируя полную трёхстороннюю адекватность частной жизни, исторической эпохи (любого отрезка социального времени) и судьбы поэта.
…Живи себе пристойно, день за днём,
Благополучный день отметив мелом,
А неблагополучный день углём…
Это — не только о себе, но и о референте сравнения — римлянине, т. е. вообще о человеке в любом времени.
В семидесятые–восьмидесятые годы прошлого века стихи Кушнера буквально спасали провинцию от ужаса совстихотворства: кто знал тогда Мандельштама, тот понимал, что Кушнер — его наследник; кто не знал стихов Осипа Эмильевича, тот воспринимал Александра Семёновича настоящим, современным и единственным Мандельштамом. Что впоследствии и привело к неоднозначному отношению к питерскому/ленинградскому поэту (В. Леоновичем и М. Синельниковым, явными мандельштамистами, роль предтечи по каким-то причинам сыграна не была). Смею утверждать: Александр Кушнер, помимо чистой энергии чистой культуры, памяти и традиции, — создал в мутные и непроглядные времена по меньшей мере видимость горизонта и горизонтов (не формата и фрейма!) поэзии, происходившей от той самой “поэзии поэзии”, о которой говорил и мечтал Н.В. Гоголь, — от музыки языка и просодии, от красоты русского стиха и независимого поэтического смысла, исходящего прямо от Бога сквозь метафизику и онтологию, сквозь прекрасные (основное значение термина) стихотворения бывшего ленинградского школьного учителя словесности.
Поэзию Кушнера всегда (в советское время) считали если не элитарной, то интеллигентской уж точно. Думаю, что это не так: стихи Кушнера обладают слишком тонкой оболочкой социальности и достаточно мощной энергией нравственности природной, чтобы нравиться читателям Вознесенского и Евтушенко (из “эстрадников” ближе всех к нему была Ахмадулина — по тональности и эстетической интенции). Кушнер не стоял в ряду родственных ему по содержательной поэтике Д. Самойлова, В. Соколова и А. Тарковского — те были постарше, и к тому же москвичи. Но талант Кушнера изначально основывался на золотом сечении русской поэтической культуры, просодии и красоты. Он был одинок и в Ленинграде — Питере. Но — не одинок в провинции, здесь его знали и любили. Прежде всего за язык: никто так в прошлом веке не работал с уменьшительными (не всегда ласкательными) формами именной лексики. Кушнер здесь виртуоз. Это его идиостиль. Идиолект. Даже поэтолект. В этих формах — его отношение к миру. Такие формы прежде всего модальны. Они к тому же идентифицировали поэта как носителя добра, а не тотальной иронии (Бродский и др.), которая, как известно, не познает мир (предмет), но разрушает его.
Храню книги Кушнера: его “Прямая речь” — последняя книжка, прочитанная моей матерью незадолго до кончины…
Не буду касаться оценок поэта, появившихся в бульварных мемуароманах двух небезызвестных авторов. Стыдно. Но отмечу, что некоторые поздние публикации и творческий юбилейный вечер поэта если не разочаровывали, то настораживали знатоков его книг — и поэтических, и поэтологических. Нельзя махнуть (или — махать?) рукой на поэта! Нельзя. Потому что “Вертер” не будет дописан никогда.
И вот — действительно (не хочется произносить банальное слово “новое”, “второе” “третье” и т. д. дыхание): новая книга, писанная мелом и углём. Книга небольшая и большая одновременно (120 с.), по моим оценкам (весьма субъективным), содержит в себе два десятка превосходных, замечательных стихотворений (а это еще одна книга: книга в книге).
Книга состоит из восьми разделов, каждый из которых имеет свое очень точное и — что очень важно — концептуально красивое название. Не название — имя: “Мелом и углем”, “Темная материя”, “Обгоревшее стихотворение” (перечислил не все и не по порядку). “Мелом и углем” — номинация жизненных итогов; “Обгоревшее стихотворение” — именование синтеза вечного (поэзия) и конечного (частная, единичная жизнь); “Темная материя” — называние того состояния, когда поэт предвидит ненарекаемое и безвидное, — это загляд понятно куда. То есть в книге ощущается явное (и явленное в слове) духовное движение от физического к интерфизическому и далее — в метафизическое. Такой вектор движения души создает в сфере вербальности эффект подлинности, достоверности и успокоенного, уговоренного, вразумленного отчаяния.
В целом книга “Мелом и углем” достойна серьезного, развернутого исследования. Я же замечу, что некоторые стихотворения имеют чересчур определенные (в дидактическом отношении, и поэтому ослабленные) финалы. Но! Два десятка стихотворений содержат в себе, как любит говорить один мой знакомый поэт, чистое золото.
И красная тень от вина
Отброшена на руку мне:
Смотри, как мерцает она
От влаги своей в стороне!..
Стихи (строки) этой книги стали силлабически короче и мужественнее. Нет, они — просто мужественны: и ритмически, и рифмически.
Слепые силы так сцепились,
В какой-то миг сложились так,
Что в наше зренье обратились
И разглядели вечный мрак.
Кушнер всегда был афористичен (вспомним: “Времена не выбирают…”), но здесь афористичность имеет не характер максимы или гномы, — но являет иную, новую, свою природу, когда слово, реализуя предметные смыслы, пронзает образность и проникает в глубинные, духовные слои онтологической семантики и прочно, намертво (в концептуальном плане) входит (лучше — заподлицо) в подлинную поэтическую идиоматику.
А что у нас растет, болиголов?
Кокорыш, борщевик, — ужасные названья.
А может быть, купырь.
О, сколько диких слов,
Внушающих тоску! Народное сознанье,
Латиницы в обход, сумело оценить
Их подлинную суть, воздав им по заслугам.
Ты спрашиваешь, что? Я думаю, что сныть:
От страха так назвать могли её, с испугом…
Вот так, в обход мэйнстрима и постмодернизма, русский поэт Александр Кушнер помогает поэзии появляться и быть. Поэт синтеза, Кушнер обитает в гармонии: только в ней он мягко, но накрепко и навсегда соединяет пространство и время, душу и плоть, Творца и творца.
А бабочка стихи Державина читает
И радуется им: Я червь, — твердит, — я Бог!..
Найдите новую книгу Александра Кушнера, прочитайте её, и тогда, может быть, станет почти понятно, как века два в один соединились.
Юрий КАЗАРИН