Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2011
Сергей Данилов родился в 1956 году в городе Барнауле. Окончил Томский университет, автор нескольких книг прозы. Публиковался в журналах “Алтай”, “Литературная учеба”, “Начало века”, “Сибирские огни”, “День и ночь” и др. Живет в Томске.
Сергей Данилов
Митино детство
Повесть
Журнальный вариант
1
Митя упал, стукнувшись головой о край табуретки. Сделалось больно: табуретка
— большая и твердая, невесть каким образом очутилась на его пути.“Накажи её,
— посоветовали сверху, — стукни кулачком, пусть не лезет”.Он рассердился и стукнул. Теперь и руке стало больно, лицо скривилось, готовясь расплакаться.
—
Вот тебе, табуретка, не будешь к нам приставать, — сказал ангел с доброй усмешкой.—
Почему он всегда головой на всё натыкается? — подивился другой ангел расстроенно, — ведь чуть-чуть виском об угол не навернулся.—
Потому что у него голова большая, перевешивает, — объяснил первый, кажется, ничуть не переживая.Табуретка исчезла с пути.
Митя побежал дальше, громко топая новыми ботиночками, ни с того ни с сего повалился вперёд головой, успел в последнее мгновение оттолкнуться носками, завис в воздухе, уже предчувствуя очередное падение, но почему-то не упал, а начал медленно подниматься вверх, выше и выше, пока не взлетел над улицей и домами, испытывая необычайную радость полета, смешанную со страхом одиночества.
И тут же очутился в узкой каморке длиною в кровать. Лампочка наверху ярко вспыхнула, гневно затрещав от высокого напряжения.
Кроме бесприютного качания света по стенам совсем рядом происходило ещё одно, почти незаметное перемещение непонятно откуда взявшегося странного существа.
Открывшиеся глаза подтвердили, что обычный порядок утреннего пробуждения нарушает никогда прежде не виданное животное, размерами и толстенной чёрной кожей, собранной на боках в тугие складки, ужасно напоминающее гиппопотама. Ну, это ещё ничего, это не страшно: гиппопотам кушает травку. Гиппопотам не крокодил, не лев и не волк.
Затуманенный взор скользнул по огромной спине обитателя африканских болот.
Однако прежде никогда не случалось, чтобы у кровати с утра пораньше, словно на зелёной лужайке, пасся гигантский бегемот. Хотя почему, собственно, нет? В сказках чего только не происходит, куда много более удивительного.
Прежде, однако, его всегда будила мама.
А стоило проснуться самому, так сразу нате вам, пожалуйста,
— необычайное открытие. Вон, значит, какие волшебства начинаются в спальне, когда спишь и ничего не видишь! Огромный бегемот чухается на прикроватном коврике! Между прочим, он знал, что сказки — правда, а не ложь! И говорил о том всем! А ему не верили, смеялись.Спина бегемота совсем близко, её легко можно достать протянутой рукой, только немного страшно.
Приподнявшись на локте, Митя насмелился заглянуть вниз, тотчас обнаружив у гиппопотамовой туши небольшую человеческую головку, крепившуюся совершенно без шеи, и осознал, что на домотканом прикроватном коврике ползает на четвереньках очень толстая тётенька в чёрном шерстяном платье, на затылке которой смешно уложены жиденькие косички. Ползает и шепчет: “Да куда же они подевались?”
Сверху она казалась совершенно незнакомой.
Заметив кроватное шевеление, неизвестная обратила к нему широкое плоское лицо с маленьким сморщенным носиком и еле заметными глазками среди многочисленных морщин и морщинок разной длины и направлений, разбежавшихся в улыбке, и, делая вид, что прекрасно знает Митю, тоненьким голосом, абсолютно ей не идущим, завела:
—
Проснулось солнышко, проснулась ластонька, а вот и чулочки наши нашлись, одевай их, лапушка моя.Выбросив чулки снизу на край постели, начала с трудом подниматься. Действительно, так много в ней было от тяжёлого, неповоротливого бегемота, что немудрено со сна и перепутать.
Митя, напротив, очень легко и быстро сел на кровати, делая вид, что прекрасно её знает и ни капельки не испуган.
Как всегда, мысли в голове с ночи здорово перепутались. Вначале очень трудно во всём разобраться, особенно если пробуждение омрачено отсутствием матери, вместо которой рядом совершенно посторонняя старуха, делающая вид, что она своя в доску. Или мама уже состарилась и превратилась в… это?
Он задумчиво сидел на кровати, пытаясь разобраться в происходящем, а неизвестная, довольно неуклюже игравшая роль мамы, пыхтя, натягивала чулок ему на ногу, чему он неактивно, однако не без успеха, сопротивлялся, прислушиваясь и принюхиваясь к тому, что происходит вне пределов спаленки, за плотно сдвинутыми шторками.
Там установилась подозрительная тишина, какой прежде никогда не было. Митя не мог понять, с чем это связано, старался уловить привычные разговоры, шум шагов и даже запах дыма отцовских папирос, который, в общем-то, не любил.
—
Вытяни носок, — сказала тётка уже нормальным голосом, устав притворяться, — а то у нас ничего не получится.В голове вертелись обрывки множества фраз, с которыми следовало разобраться, выделить главное слово, определявшее нынешнее положение вещей. Это было непросто, ночью за стенкой случилась суматоха, приезжали посторонние люди, наверное, опять вызывали врачей. Они громко топали, явно не сняв обуви при входе. Слово, после которого всё движение утихомирилось и сошло на нет, через некоторое время было изыскано благодаря особенному, но сходному выражению, с каким его произносили разные люди, и не без труда выужено из памяти на поверхность, как сильная рыба из воды. Оно оказалось незнакомым. Митя желал прояснить смысл этого слова как можно скорее.
—
Папа умер? — спросил толстуху, несколько привыкнув к её удивительной внешности и даже припомнив нечто виденное прежде.Мгновение поколебавшись, она подтвердила:
—
Сегодня ночью отмаялся, сердешный.—
А мама?—
Блинчики печёт. Давай быстрее оденемся и пойдём блинчики кушать.—
Нет, чулки одевать не буду, потому что сегодня уже лето настало и можно ходить без чулок на улице. Мне мама обещала.Тётка внимательно глянула ему в лицо и, будто найдя там некое новое качество, позволявшее иметь собственное мнение и суждение, вздохнула:
—
Ладно, раз мама обещала, не будем, — помогла надеть рубашку, короткие летние штанишки, взяла за руку и повела за собой.Занавески на двери легко разлетелись в стороны. Они оказались в большой незнакомой комнате, исполненной ярчайшего солнечного света, какого он раньше тоже никогда не видел, оттого, наверное, что не просыпался летом в столь раннюю пору, и где, к его удивлению, никого и ничего не оказалось: исчезла вся мебель полностью, даже кровать с больным отцом и та куда-то подевалась. Отчего комната стала незнакомо огромной. Воздушное пространство от пола до потолка наполнено светящимся солнечным светом, льющимся в большие квадраты окон, с которых убрали плотные, тяжёлые шторы.
Пусто и чисто, воздух прохладный, свежий, форточки раскрыты, пол блестит: кое-где у стен еще заметны влажные пятна, оставшиеся после уборки. Их шаги прозвучали удивительно громко, даже гулко.
—
Папа в другой комнате?—
Его забрали в больницу, скоро привезут.—
А что значит, умер?—
Ну, заснул крепко-накрепко.—
Когда проснётся?—
Не знаю. Когда-нибудь, наверное, проснётся.—
И тогда больше не будет болеть? Выздоровеет?—
Конечно.Тётенька тянула Митю вон из папиной комнаты, но утренний солнечный свет тепло обнимал за плечи, слегка, как во сне, поднимая вверх. Это напомнило ему, как давным-давно отец нёс его на руках по улице, когда они все вместе возвращались из гостей.
Мама откуда-то сзади вполголоса поругивала отца, что он, такой-сякой, не выдержал, снова напился. Настала пора переходить трамвайные рельсы. Отец что-то отвечал, и вдруг они начали валиться на землю, но не бум!
— и шишка, нет, очень-очень медленно, как в невесомости. Отец оказался лежащим на рельсах, а Митя продолжал парить над ним. Мите чрезвычайно понравилось такое падение на воздушном шаре, он рассмеялся. По голове отца текла кровь, мама ругалась уже громко, вытирая её платком, помогла им встать и отряхнуть праздничный костюм.То же ощущение полёта случилось с Митей только что в тёплом солнечном свете пустой комнаты, жаль, тётенька не хотела задержаться здесь подольше. Никогда прежде не светился столь чудесно воздух, как на этот раз, никогда тихие звуки голоса не раздваивались и не летали долго, отражаясь от белых стен наставительным шёпотом.
Пройдя тёмным коридором, затем через кухню с единственным малюсеньким окошком и поднявшись по ступеням, они оказались в летней кухне, полной горячих утренних звуков и запахов готовящейся еды.
Совершенно неожиданно для раннего утра народа здесь оказалось непривычно много, столько, что яблоку упасть некуда, если только совсем уж маленькому и в чей-нибудь карман. Митя страшно удивился, затих.
Несмотря на широко распахнутую уличную дверь, стёкла одинарного оконца, смотрящего в соседний забор, запотели. На больших бабушкиных стульях установлены два пышущих жаром огромных керогаза: на одном кипела гигантская кастрюля, на другом мама пекла блины.
Митя не сразу признал её в незнакомом одеянии, состоящем из чёрного длинного платья и чёрного же блестящего шарфика, прикрывавшего, несмотря на жару, даже голову.
Люди почему-то не разговаривали между собой, как бывает обычно при собирании в кучи, лишь перешёптывались, некоторые женщины утирали глаза платочками. При Митином появлении даже те, которые шептались, прекратили это делать, начав согласно сморкаться.
В чёрном одеянии мама выглядела значительно старше своих лет, её лицо было не бело-розовым, а жёлтым. Она не приласкала его, как бы сделала обычно, даже не улыбнулась, лишь мельком глянув, продолжила печь блины с обычным своим проворством, несмотря на то что повсюду на столе уже высились румяные горы.
Только сказала приведшей Митю тёте Клаве (теперь он узнал её совершенно точно, прежде она никогда не делала на своей голове этих смешных жиденьких косиц): “Положи ему с маслом”.
Мамины блинчики по обыкновению вкусные, но жара, шмыганье посторонних носов, отчётливо слышимое в тишине, печальные взгляды угнетали аппетит.
Посему ел неспешно, без молока (забыли налить!), сам потихоньку разглядывая людей, вздумавших с утра пораньше навестить их маленький домик. В основном это были соседки, хотя имелось несколько совершенно неизвестных Мите людей. Они продолжали вздыхать, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая на мать, будто та, разделавшись с блинами, должна рассказать всем нечто интересное.
Митя их тоже очень интересовал, это чувствовалось по внимательным взглядам, но, возможно, они хотят откушать блинчиков? Почему-то мама никого больше не пригласила к столу, в отличие от обычных правил, и ему сделалось неудобно перед застенчиво-тихими утренними гостями.
—
Сколько лет мальчику? — спросил кто-то.—
Четыре скоро будет, — с готовностью сообщила тётя Клава, — три годика пока.—
Сиротинушка ты мой маленький, — вдруг ни с того ни с сего расплакалась тётя Аня, пришедшая с утра, несмотря на первый день лета, в тёплой фуфайке поверх домашнего халата и калошах на пёстрых шерстяных носках чуть не до колен.—
Без отца не сирота, а полсироты, — поправила тётя Клава, — когда без матери, вот тогда настоящая сирота.—
Какой человек умер! — вдруг произнёс непримечательного, серовато-пепельного вида мужчина с щетиной на лице, стоящий почти за отворённой сенешной дверью, как бы прячась за ней. — Какой был хороший человек…После чего умолк, словно сильно расстроился.
Он явно имел в виду Митиного отца, раз тот сегодня ночью умер. Митя посмотрел на него с благодарностью, право, жаль, что его запихнули в дальний тёмный угол, где внизу на полочке находится обувь, а сверху на кирпичиках лежат баночки с гуталином и сапожные щётки. Даже коробка с гвоздями торчит боком, как бы не свалилась ему на голову.
—
Хорошие люди рано умирают, — помедлив, согласилась мама, на секунду оторвавшись от блинов и грозно глянув в тот угол, где стоял человек, — а плохие живут себе да живут, и ничего им не делается.“Получается, что не умершие сегодня ночью
— не вполне хорошие люди, — размышлял Митя, достаточно накушавшись блинчиков, — это мнение, должно быть, не слишком приятно для окружающих, оттого и лица у них такие постные, а праздник ожидается большой, вон сколько блинов и кастрюля огромная киселя”.—
Нет, — продолжала мама, — конечно, пил, спорить не буду, но с работы домой всегда сам приходил, собственным ходом. Сколько бы ни выпил, а до ворот дойдёт обязательно. Калитку откроет, зайдёт и у себя во дворе упадёт. На улице никогда не валялся. — И тоже утёрла глаза кончиком чёрного шарфика.Все благоговейно молчали, не вмешиваясь и не прерывая рассказа.
—
Галошу с сапога всегда на горочке терял, — уже чуть не плача, вспомнила мама подробность, — втащу его в дом, уложу на диван, разую, потом иду галошу искать. И ни разу, представьте себе, галошу не унесли, всегда практически на одном и том же месте находилась.—
Кому нужна одна галоша…—
Э, вот не скажите, в наше время и одну галошу уведут — глазом не успеешь моргнуть, — уверила окружающих тётя Клава, — переворачивай блин, готов.—
Интеллигентный человек был, вежливый такой, всегда здоровался первым, — вспомнила женщина в домашнем халате и платке, завязанном узелком почему-то на лбу.—
Когда трезвый, лучшего человека не было на всей земле, — подтвердила мама, — ну, а если выпьет… то… сами знаете. А выпивал часто… почти каждую субботу чекушку брал, но это из-за болезни, прежде только в аванс и получку: работал ведь до последнего, уже ноги еле таскал, а с утра на работу всё равно идёт.—
Фронтовик же, — пояснил человек из угла, начавший разговор, — фронтовики все пьют, война приучила, после боя оно как? Еда есть ли — нет ли, неважно, а наркомовский паёк обязательно нальют, и твой, и тех, которых рядом убили. На водке отвоевали с сухарями на закусь. Я до армии в рот не брал, а в окопе куда деваться? За правое дело, за Родину, за Сталина. Привык насмерть, теперь поздно переучивать.—
Иди погуляй во дворе, — почти в приказном порядке сказала Мите мама, даже не обратив внимания, что ребёнок ходит без чулок.Это была удача, которой следовало немедленно воспользоваться.
Быстро натянув сандалии, он вышел во двор и остановился в кратком раздумье. Хотя солнце поднялось высоко, в воздухе присутствовала очаровательная прохлада, особо приятная после жары летней кухни.
Утренняя свежесть, в отсутствие обязательных прежде на прогулках чулок и сопутствующих им пажиков, ужасно надоевших за осень, зиму и весну, радостно бодрила
— хотелось проворно убежать куда-нибудь далеко-далеко. В ограде он и без того гулял сто раз в одиночку, здесь высокий, много выше роста взрослого человека, забор, столбы, его поддерживающие, толсты, как стволы деревьев, и такие древние, что кое-где покрыты зелёным мхом.А вот на улицу он в одиночку не выходил ни разу.
Щеколда калитки поддалась со второй попытки, и тут же, в награду за смелость, Митя получил в своё полное распоряжение огромнейшие жизненные пространства.
Утро раннее, воскресное, лучезарное сияло с небес. Жители ещё спали, окна всех домов закрыты ставнями, потому квартал целиком и полностью находился в его личном распоряжении вместе с дорогой, песчаными тротуарами, электрическими столбами, проводами и птичками, на них сидящими, огромными деревьями и заросшей травой горкой. Всё в первозданном, нетронутом после ночи виде, с чистейшим, невиданной прозрачности воздухом, который бывает здесь только до первого грузовика.
Вот что значит гулять без чулок! А в чулках да под присмотром
— совсем бы другое дело.Раздался скрежет несмазанных петель, через дом из ворот вышла открывать ставни тётя Тамара, обычно вполне благожелательно к Мите расположенная соседка, и по закону, установленному мамой, он тут же направился к ней здороваться первым. Набрал в лёгкие побольше воздуха, громко, весело сказал:
—
Здравствуйте!Тётя Тамара
— весьма симпатичная тётенька с чёрными кудряшками и смеющимися глазами — приветливо улыбнулась.—
Здравствуй, что-то ты сегодня ранёхонько поднялся.—
У меня ночью папка умер.Лицо соседки внезапно побелело, улыбка исчезла, глаза расширились и остекленели.
—
Совсем умер? — переспросила она тихо.—
Умер, — подтвердил Митя, с любопытством взирая на чудесные перемены, случившиеся с лицом тёти Тамары, — похороны состоятся в два часа дня. На заводе специально уже памятник железный делают и оградку.Последнее сообщение отбило у симпатичной соседки всякое желание к продолжению разговора. Забыв про не вполне открытые ставни, тётя Тамара вдруг резко развернулась на месте и почти вбежала в калитку, не дав Мите толком расспросить её, что делается с человеком после того, как он умрёт. Как излечивается, где и когда. Небось, лекарство дорогущее…
Надо ещё кому-нибудь рассказать, но про оградку сразу не говорить.
Случайный прохожий: небритый, с воспалёнными красными глазами и банным веником в сумке, попался навстречу не скоро. Когда Митя поведал ему новость, он опечалился ещё в большей степени, чем тётя Тамара: долго, с непонятным уважением расспрашивал, отчего умер отец Мити, как долго до этого болел и когда будут поминки. Митя всё обстоятельно рассказал, в том числе показал, где они живут, добавив, что сегодня к ним приедет играть музыка.
—
После зайду проводить, — сказал человек сам себе, — в бане помоюсь, домой схожу и как раз к выносу успею. Там, глядишь, и опохмелюсь. Как ни крути, а душа своё требует.—
Приходите, будем рады, — сказал сирота вежливо, отмечая шевеление на углу квартала возле водопроводной колонки двух фигур с вёдрами.Дойдя до угла, рассмотрел их: очень пожилого, потертого, с лысым затылком человека в очках, за толстыми линзами которых не разглядеть глаз, наливавшего своё ведро, и его спутницу: худую высокую женщину, которая, горбясь, потащила на плечах коромысло, обвив его тощими, жилистыми руками.
Митина новость не произвела на человека у водоколонки совершенно никакого впечатления. Будто уже многие прохожие успели о том доложиться.
—
Умер? Царствие ему небесное, — сказал он равнодушно, не отрывая взгляда от белой струи воды, сильно бившей в ведро.—
Его отвезут на кладбище, там он полежит в могилке, вылечится и будет опять здоровым, — счёл нужным объяснить Митя ситуацию как можно более неунывающим тоном.—
Как же он сам выберется из могилы из-под земли? — неожиданно рассердился кучерявый, выпялив на Митю злые стекла. — Сверху копать, и то лопата нужна!Митя немного испугался и ответно рассердился:
—
А вот раз, и выпрыгнет здоровенький! И уколы ему делать не надо будет, и операции резать!Митя побежал обратно к дому. В спину ему неслось:
—
Выпрыгнет, как же, жди больше! Все бы покойники из могил выпрыгивали, вот бы я на вас посмотрел тогда!Днём с завода, где работал отец, пришла машина
— привезла памятник и металлическую оградку в кузове. Памятник являл собою железную, окрашенную краской-серебрянкой пирамиду, к вершине которой приварена звезда того же серебристого цвета.Сосед дядя Гена, живший неподалёку в доме с высоченными воротами, заинтересовавшись памятником, влез на грузовик, потрогал пальцем липкую звезду и укоризненно качнул головой:
—
Охры, что ли, не нашли для звёздочки?Сходив к себе домой, принёс краску, кисточку и аккуратно перекрасил звезду в красновато-коричневый цвет. А когда унёс краску, одна соседка сказала другой: “На заводе он цеховой парторг. Боится за политику партии”.
Приехали невозмутимые люди с барабанами и жёлтыми тарелками
— оркестр. Ни на кого не обращая внимания, они расположились прямо перед воротами на улице и начали “пробовать” инструменты.Митя пристально наблюдал за происходящим. Он не мог прояснить значения памятника, имевшего внушительные размеры, принимая его за некий медицинский и одновременно космический аппарат. Сможет ли отец разместиться в этой ракете? Если памятник специально изготовили на заводе для папы, какое
право имеет дядя Гена мазать своей половой краской звёздочку? Или предстоит нечто совершенно волшебное?Острыми ушами, торчащими из шапки волос, хитроватым взглядом, когда оглядывался по сторонам, производя окраску, сутуловатым горбиком спины дядя Гена напоминал ему некую загадочную колдовскую зверюшку, применяющую к целебному устройству свои непонятные дополнительные чары.
Настала пора Мите вернуться в дом, а там всё переменилось, будто по мановению волшебной палочки: исчезли чадящие огромные керогазы, вместо них на бабушкиных стульях восседали маленькие, очень важные церковные старушки в чёрных одеяниях.
Мать взяла Митю за руку, отвела в большую комнату, утром так поразившую его солнечной пустотой. Вещи здесь по-прежнему отсутствовали, зато на двух табуретах стоял длинный красный ящик, называемый гробом, к изголовью которого приставлены венки, сделанные из веток ёлки. От них в комнате сильно пахло хвоей, совсем как на Новый год, когда дарят шоколадные конфеты, мандарины, игрушки. Митя улыбнулся приятному
воспоминанию.В гробу спал небритый отец. Лицо его было спокойным, бледным, умиротворённым. Рядом стоял стул. Распоряжался в комнате приглашённый фотограф: он усадил мать на стул, поставил Митю рядом, приказав обоим смотреть на покойного, отошёл на два шага к закрытой двери, ведшей в другую комнату, и щёлкнул два раза вспышкой.
Затем с треском отворил створки дверей: соседняя комната оказалась битком набита молчащим народом. Для Мити это было полной неожиданностью. Впоследствии ему снился дурной сон: двери в комнату отворяются, а за ними плотной стеной стоит множество людей, которые ничего не делают, только молча на него смотрят.
Через распахнутую дверь они начали переходить в большую комнату, через минуту став плотно вокруг гроба. Фотограф сфотографировал их, после чего объявил: “Можно выносить для прощания на улицу”.
Под звуки музыки гроб установили в кузове машины, где уже находились памятник и оградка, после чего машина с открытыми бортами тихо поехала по улице. Все зашагали следом, Митя с матерью тоже.
В лесу на кладбище гроб сняли с грузовика, снова поставили на табуреты рядом с выкопанной в белом песке глубокой ямой. У сироты в голове зароились самые неприятные предчувствия.
Их подтвердил земляной человек с лопатой, сновавший рядом.
—
Давайте кончать процессию, — сказал он нетерпеливо, — песок быстро сохнет, края в любой момент могут обвалиться. Мы, конечное дело, положили доски, но всё равно, чем чёрт не шутит.Повсеместно стоящие в округе пирамидки с оградками, подобные той, что они привезли с собой, но здорово облупившиеся, говорили Мите, что и они оставят эти заводские изделия стоять здесь, обратно не заберут. Для чего в таком случае выкопана глубокая яма? Неужели для отца? Разве в песке вылечишься?
Мама начала плакать, другие женщины тоже всхлипывали, а Митя с подозрением разглядывал плохо одетых людей с лопатами, перекуривавших в сторонке.
Далее произошла уже совершенно бесчеловечная жестокость: отца заколотили сверху красной крышкой, прибив её, ни много ни мало, гвоздями, и неподобающим образом одетые мужчины в потных рубахах, под визги рыдающей музыки, опустили гроб в яму. И что самое страшное, все по очереди подходили к яме, бросая горсти песка в могилу. Песок гулко стучал в крышку. “Зачем кидаются?” Следом за данной процедурой ждавшие своего часа могильщики с лопатами быстро довершили дело, установив поверх кучи сырого песка оградку и памятник внутри неё.
Теперь он понимал, о чём предупреждал его злой дядька у колонки! Если отец проснётся там, то не сможет вылезти! Ведь его так глубоко зарыли! Да ещё забили гроб гвоздями. Отец совершенно точно не сможет из него выбраться, даже если выздоровеет! Митя попытался объяснить эти ставшие очевидными для него ужасные подозрения матери, но та почему-то отвернулась, не желая слушать. Митя зашёл с другой стороны, дёрнул за платье: “Ему там темно и нечем дышать, когда будем откапывать его обратно?”
—
Завтра, — ответил землекоп в простой рубахе с закатанными до локтей рукавами, с большим удовольствием выпив поднесённый тетей Клавой стаканчик водки: “Пусть земля ему пухом!” — Ты, главное, сильно не расстраивайся, ко всему, брат, постепенно привыкнешь. Жить на земле трудно, народ с возрастом обустраивается кто как может, а потом всех без разбору сюда сносят, и никуда не деться. Такие хреновые порядки в этом мире. Ладно, царствие ему небесное, аминь. Похоронили по-людски — уже хорошо.Обратно идти оказалось гораздо труднее: кладбищенский песок набился в сандалии, растёр пальцы в кровь, но Митя его не вытряхивал и даже не сказал никому, потому что сам не заметил. Ему было горько.
2
Когда отец из-за болезни слёг и не смог ходить на свой “Металлзавод № 1”, мама устроилась в артель швеёй-надомницей, дабы иметь хоть какой-то заработок и при всём при том находиться дома.
Её новая деятельность чрезвычайно нравилась Мите.
Ножная швейная машинка переместилась из темноватого угла ближе к окну и день-деньской строчила, как из пулемёта, пробивая брезент специально раскроенных заготовок, сшивая их в рабочие рукавицы. На полу возле машины высилась гора новеньких верхонок, остро пахнущих фабричным брезентом. Он обожал прыгать на неё с разбега, играя в войну под пулемётную трескотню швейной машинки.
В конце недели приезжал на грузовике бригадир артели, весёлый дядька, говорящий шутками-прибаутками, привозил туго связанные пачки заготовок: правых и левых половинок рукавиц, с собою забирая готовые верхонки. С каждой пары рукавиц заработок швеи составлял три копейки.
И всё бы хорошо, однако со временем стук машинки начал раздражать больного отца, в результате с надомной работой пришлось расстаться.
Стоял апрель, снег сходил с земли, текли ручьи.
Возле дома у них имелся небольшой огородик, где летом произрастали на нескольких грядках морковь, лук, укроп и помидоры с огурцами, а далеко за городом был куплен несколько лет назад мичуринский участок
— пять соток чернозема с ранетками, стелющимися яблонями, викторией, малиной, крыжовником, смородиной, — требующий за собой постоянного ухода.После похорон и поминок денег в семье совершенно не осталось.
Мама часто задумывалась, глядя перед собой в одну точку, тихо вздыхая. Ей надо было устраиваться на работу, однако в этом случае совершенно некуда деть Митю, потому что на хороших работах мест в детские городские садики не предоставляют, а идти на завод в горячий цех она не хотела. С урожаем на заводе тоже пришлось бы расстаться, потому что без ежедневного ухода да поливки и на грядках ничего не вырастет, и ягода осыплется на землю и пропадёт, в результате все усилия пойдут прахом.
Она без конца советовалась с тётей Клавой, с тётей Аней, другими соседками, встречаемыми на улице, и, в конце концов, решила отложить трудоустройство на осень, вплоть до окончания сбора урожая, который в этом году, судя по завязи смородины и ранетки, должен быть рекордным. Главное, заморозков июньских не случилось: плодовые деревья и ягодные кусты сплошь усыпаны замечательной завязью.
—
Перейдём на “подножный корм”? — предложила мама Мите.—
Перейдём, — с радостью согласился тот, представляя, что с этого дня их семейство начнёт питаться травкой, в обилии везде произрастающей, беря пример с коровок и барашков, и забот не знать со всеми этими супами, пюре и котлетами.В самом скором времени они действительно перешли на “подножный корм”, однако не совсем так, как Мите представлялось.
Теперь, когда он просыпался утром, мама уже возвращалась с базара, куда к шести часам относила на продажу корзину с редиской, луком, укропом. На вырученные деньги там же на базаре приобретались самые необходимые продукты, а оставшуюся мелочь
— пятаки с десятиками — мама раскладывала на столе, считала, составляя столбики, думала о чём-то и сообщала с облегчением: “Ну, на сегодня нам должно хватить, а завтра — видно будет”.Из сумки вынимался мягкий, ещё тёплый хлеб, купленный в ларьке хлебозавода, и вкуснейшие в мире горячие беляши. К мягкому хлебу со сладким чаем очень шла свежая ливерная колбаса, в довершение на дне сумки обычно находилось с полкило баранины, завернутой в большой лист хрена, на обеденный суп. Поистине удивительно, как много всего можно накупить на корзину огородной зелени.
Они завтракали беляшами с чаем, ливерной колбасой и белым хлебом. Вкуснее еды Митя себе вообразить не мог.
Сразу после завтрака наступало время набирать воду для вечерней поливки огорода, чтобы за день она хорошенько прогрелась на солнце.
Взяв коромысло и вёдра, мама шла на колонку, Митя вприпрыжку бежал следом. Его помощь простая, но необходимая
— открывать и закрывать ворота на улицу, не то может заскочить какая-нибудь уличная собака и вытоптать весь их “подножный корм”.Кошки не столь опасны, но и они представляют угрозу для свежих посадок: любят бегать по рыхлой земле грядок, разрывая их задними ногами. Только вчера мама выдергала остатки редиски, перекопала землю, заборонила граблями, сделав грядочку ровненькой, посадила новые редисочные семена, полив их из лейки. Теперь грядку надо беречь и охранять как зеницу ока, ведь она даст им будущий “подножный корм”.
Вёдра на коромысло мама надевает громадные. Наполненное водой, Митя не может даже одно приподнять от земли, а мама несёт на плечах два, совершая за утро много походов на угол квартала к водопроводной колонке, постепенно наполняя бочку.
Что действительно хорошо, с утра возле колонки очередь маленькая: когда один человек стоит, набирает воду, когда двое, зато вечером здесь скапливается уйма народу, тогда приходится долго ждать, да и напор утром лучше.
Мама наливает вёдра по самые краешки, играючи взметает коромысло на плечи, несёт, не плеща ни капли. На третьем-четвёртом походе начинает уставать
— тянуть при ходьбе шею, а вода потихоньку расплескивается на землю. В Митины прямые обязанности входит вовремя сообщать ей об этом.По пути они обязательно здороваются с прохожими: тёткой Федосьей, бабой Лизой, спешащими в церковь, откуда доносится утренний колокольный звон, потом дядей Геной, идущим на завод в костюме и при галстуке.
—
Здравствуй, Геннадий, — говорит мама, отворачивая в сторону вёдра, чтобы случайно не задеть.—
Здравствуйте, — дядя Гена останавливается. — Ну как, устроилась на работу?Мама опускает глаза, начинает оправдываться.
—
Пока ничего не подыскала. Сейчас сад да огород требуют много времени, только успевай разворачиваться, да и ребёнка куда девать?—
Пойдёшь на завод, устроим в ведомственный садик.—
Нет, к станку не хочу. Не по душе дым, да гарь, да мазут.—
Тунеядствовать тоже нечего. Смотри, так недолго покатиться вниз по наклонной плоскости. За тунеядство статья предусмотрена, в курсе?Глянув на часы, дядя Гена торопливо кивает и уходит на завод размеренным шагом. Они с мамой идут дальше своей дорогой. Вода из вёдер сильно плещется, Митя громко сообщает об этом, но мама будто не слышит. У неё портится настроение.
—
Что топчешься? Открывай калитку! — кричит она. — Нет, чтобы матери помогать, так он ворон считает!Митя отворил калитку в ограду, закрыл следом и побежал быстрее вперёд
— открывать огородную, которую надобно стоять-придерживать, чтобы не ударила с размаха по ведру.Мама выливает воду, бормоча вслух: “Тунеядство, тунеядство, ну где здесь тунеядство, когда работаешь круглосуточно тягловой лошадью? Бочку одну наполнить
— надо десять раз на колонку с коромыслом сбегать, а одной бочки на огород разве хватит? Ещё ванну налить да бачок для дома. Умник нашёлся. Между прочим, мне уже не семнадцать лет, чтобы здесь лямку тянуть да еще на заводе железом ворочать. Без того всю жизнь напролёт как лошадь в мыле бегаешь, а он идёт в костюмчике за столом сидеть — инженер! Тунеядством пеняет. Боится, что денег приду просить в долг”.Она заторопилась на улицу, сердито гремя вёдрами, оставив калитку открытой. Чувствуя, что только мешается под ногами и у мамы неважное настроение, Митя более не насмелился сопровождать её до колонки, остался возле дома.
Молчаливо замкнувшись, мама безостановочно таскает воду, пока бочка, бак и ванная не наполняются до краёв.
Вылив последние вёдра, она почти упала на огородную лавочку и зачем-то долго смотрела на цветущие желтыми цветками помидорные кустики. Вдруг улыбнулась Мите, из чего следует, что её настроение начало подниматься.
—
Ничего, сынок, живы будем — не умрём. Солнце высоко стоит, часов десять, никак не меньше. Идём в дорогу собираться, а то народу опять будет на остановке — с автоматом не пробиться.Их мичуринский участок находится далеко за городом, туда долго добираться. Быстрее всего, конечно, можно доехать на автобусе.
По краям площади располагаются несколько остановок разных маршрутов, и на каждой гудит немалая толпа желающих уехать. В центре площади гордо выстроились автобусы.
Когда какой-нибудь из них запускает двигатель и выруливает к остановке, на него тотчас набрасываются люди числом, в несколько раз превышающим количество мест в салоне. Начинается штурм дверей.
—
Это ещё что, — наблюдая соседнюю посадочную площадку, где разыгралось очередное столпотворение, сказала мама своей знакомой Павловне, представительного вида старухе в чёрной одежде и чёрном платке, со всегда суровым лицом, — а что тут будет в воскресенье!—
В воскресенье все в сады ринутся, тогда нам здесь делать нечего, — соглашается Павловна, и её грозное лицо делается ещё суровей, почти как у воина-пограничника, если рассматривать черный платок, надвинутый по самые брови в качестве воинской каски. — А и сейчас зря ждём, только время теряем, надо на трамвае ехать да пешком через лес идти. Вернее будет.—
Подождём немного, вдруг залезем? Вдруг два автобуса по маршруту сразу пустят?Взгляд Павловны сообщает, что мама такая же мечтательница, как и Митя, но в данном случае Митя даже и не собирается мечтать про второй автобус. Как можно вообще мечтать про пыльную давку, где нечем дышать?
Конечно, автобус довезёт до самых ворот садоводства, а через лес идти далеко и опасно, ведь там могут встретиться хулиганы и бандиты, это всем известно, но всё равно Мите, как и Павловне, лес нравится гораздо больше, нежели душный, битком набитый автобусный салон, в котором Митю каждый раз лихотит от запаха бензина, пыли, тесноты, духоты и тряски.
Тут один из автобусов в центре площади развернулся, лихо подкатил к их остановке, передние и задние двери открылись. Толпа облепила “душегубку”, словно черные муравьи зеленую гусеницу, брошенную прямо на муравьиную кучу, и в первые несколько минут у дверей, даже передних, куда по правилам должны заходить только инвалиды и пассажиры с детьми дошкольного возраста и куда они тоже направились, разыгралось нешуточное сражение, сопровождаемое короткими сдавленными криками. Замелькали вперемешку локти, сумки, рассерженные лица. Полыхнула истошная женская брань.
—
Не пойду туда, — объявил Митя.—
Не бойся, дай-ка возьму тебя на руки.И действительно, мама подхватила его, закинула чуть ли не на плечо (в левой руке у неё большое эмалированное ведро с обеденными припасами), после чего храбро устремилась в гущу сражения к передним дверям. Атмосфера здесь накалена до предела. Перед тем как закрыть от страха глаза, Митя успел заметить, что Павловна осталась стоять на месте
.Однако Павловна получает пенсию, кроме того, ей помогает дочь, которая хорошо зарабатывает. Попадёт она сегодня в сад и во сколько
— не столь для неё важно, как для их маленькой семейки беспомощных тунеядцев, существующих исключительно на подножном корму и Митину пенсию в двадцать рублей. Пенсия по утере кормильца маленькая оттого, что начислили ее не с зарплаты, а уже с пенсии отца по инвалидности, которую тот успел получить всего два раза.Народ в автобус набился под завязку, из верхних, узеньких, открытых форточек как-то боком и неудобно торчат головы
— высунулись, дышат воздухом. Не желавшие остаться повисли гроздьями в дверях, иные болтаются даже без всякой опоры, некуда ногу приспособить на ступеньке.Шофёр кричит в радио: “Пока не освободите двери, автобус в рейс не пойдёт!”
“Врёшь, пойдёшь,
— отвечают ему головы из форточек, — расписание для кого писано?”—
Куда только народ едет? — произнесла мама недовольно. — Мы-то в сад, по насущному делу, пропитания ради, а они куда рвутся?—
Все по насущным делам, — вздохнула Павловна, — от безделья в душегубку на мучение разве полезешь?Мать опустила Митю с рук.
—
Идём на трамвай? — спросил он, довольный и счастливый, что им не удалось запихнуться в автобус.Через несколько минут они уже ехали в полупустом вагоне на сидячих местах, и никто не ставил им здесь на головы ни ведра, ни корзины. На конечной неторопливо вышли и двинулись по узкой улочке. Не успели до моста через речку дойти, Павловна запыхалась, сипло задышала и теперь больше походила на умирающую
старуху, чем на пожилую умную женщину, не желавшую трамбоваться в автобус.Раздражение матери давно исчезло, она только сожалеет о потерянном времени:
—
Конечно, в автобусе здорово бы намучились, зато сейчас были б уже на месте.Перейдя через мост, под которым несла свои мутные воды речка Пивоварка, оказались на опушке соснового бора, где Павловна запросила отдыха под тремя соснами-великанами с красновато-жёлтыми стволами, на ощупь теплыми, будто живыми.
Митя первый присел на реденькую травку, росшую из плотного покрова старых коричневых иголок, бросил взгляд в сторону, на серую песчаную дорогу, уходящую в сторону кладбища.
—
Мама, давай зайдём к папе, это ведь не очень далеко.—
В саду работы много, сынок, а нам ещё идти да идти. Как-нибудь на днях обязательно сходим.Павловна так и не присела
— отдыхала стоя, опершись одной рукой о розовую тёплую сосну, другую приложив ко лбу козырьком, и, как и Митя, глядела на песчаную дорогу, узкой полосой пронзавшую глубину бора.Дорога уходит вдаль прямо, вроде пущенной стрелы, и, сколько хватает глаза, нигде не сворачивает: иногда ныряет вниз и вновь возникает на очередной горке, с обеих сторон её плотно обступают высокие сосны.
В лесу не так жарко, как в городе, воздух свежее, прохладнее, Мите легко и приятно дышалось полной грудью. На верхушке соседнего дерева сидит самый настоящий дятел, долбит клювом ствол. Внизу под ним целая гора шишек.
Где-то совсем близко кукует, как плачет, невидимая кукушка.
“Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне лет жить осталось?”
— спросил Митя, подражая матери, и, затаив дыхание, слушал нескончаемое кукование.Жить предстояло немало лет, от сердца отлегло, ему не хотелось быть закопанным в глубокую могилу, и страшно было даже думать, что мама бросит на его гроб горсть песка. Они отправились по еле заметной тропинке через лес. В сыроватых низинах росла высокая густая трава, усеянная множеством фиолетовых цветов. Мама называла их кукушкиными слёзками.
Крохотные ягодки мелкой лесной земляники, очень вкусные, встречались гораздо реже цветов. Павловна увидела на обочине гриб маслёнок, а мама нашла несколько сыроежек, которые, несмотря на название, сырыми есть совершенно невозможно.
Как-то раз Митя пробовал пожевать сыроежки, но сразу выплюнул и подумал, что такое вкусное название им присвоили, должно быть, очень-очень голодные люди.
—
Если дожди пройдут, грибов за три дня нарастёт столько, что только успевай корзинами таскать. Скоро и боровики должны появиться.Грибы Митю ничем не привлекали: пахнут невкусно, на вид некрасивые, в данный момент его интересовало другое.
— А почему цветы кукушкиными слёзками называются? Они ведь синенькие и не похожи на слёзы.
—
Все птички весной вьют гнёзда, одна кукушка поленилась, не стала вить, снесла яйцо в чужое гнёздо. Другая птичка высидела кукушонка вместе с собственными птенцами, тут кукушка прилетела забрать своего птенца, но он её не признал за мать, пришлось ей улететь ни с чем. Летит, кукует, плачет, а из слёз её вырастают цветы, которые с тех пор и называются кукушкиными слёзками.После рассказа заунывное кукование казалось особенно трогательным.
Через лес шли очень долго. Митя начал спрашивать: “Скоро придём в сад? Половину прошли?”
— “Нет, пока третью часть”. Теперь он устал больше всех, даже сильнее Павловны.Тропинка то лезет в горку, то бежит вниз. Наконец перешли железнодорожную колею, шпалы которой засыпаны красивой разноцветной галькой. Митя поднял несколько штук и спрятал в карманы. Железная дорога
— это как раз половина пути, пришла пора устроить привал, посидеть на пенёчках.Мама умеет жонглировать камешками, а у Мити никак не получается. Сколько ни пробует подбрасывать их одновременно
— гальки валятся на землю. Ну что же, тогда идём дальше.Птички поют и поют со всех сторон, как не устают? Митя страшно устал. Да, в следующий раз они, конечно же, поедут на автобусе, он согласен. И пусть ему только попробуют поставить на голову корзину, как прошлый раз, уж он так заорёт! Молчать не будет.
Неожиданно лес поредел, открылось широкое поле аэродрома со взлетными полосами, над которым летали маленькие серебристые самолётики. На самом аэродроме длинными ровными рядами стоят настоящие большие самолёты с красными звёздами. Изумительная картина! Петь хочется: “По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!”
Миновав аэродром и еще несколько полей, перешли через шоссе
— вот наконец-то и садоводство. Зайдя в ворота, Павловна с ними раскланялась, свернула на свою дорожку, а они зашагали вперед по центральной широкой аллее. Садов много, никаких заборчиков нет, в лучшем случае участки отделяются друг от друга натянутой проволокой.У них здесь множество знакомых, мама то и дело приостанавливается, чтобы поздороваться. Вон благообразный старичок в старомодном кителе, парусиновых светлых брюках, широкополой соломенной шляпе рыхлит тяпкой землю вокруг кустов смородины. Мама и с ним поздоровалась:
—
Здравствуйте, Дмитрий Данилыч!—
День добрый!О, так они почти дошли!
Своего тёзку Дмитрия Данилыча Митя прекрасно знает. Он единственный из ближних соседей имеет на крыше своего аккуратного домика ещё один, маленький, похожий на сказочный, в котором живут голуби, воркующие на высоком шесте и совершенно свободно гуляющие по крыше целый день. Помахав симпатичному старичку рукой, Митя вознамерился тотчас направиться к нему в гости, но мама не разрешила, потому что первым делом надо зайти в свой сад, посмотреть, что да как.
Их выкрашенный синей краской домик мал даже в сравнении с домиком Дмитрия Данилыча, но тоже чрезвычайно красивый. У него нет веранды, внутри только одна маленькая комнатка: небольшая кровать занимает её половину, по стенам стоят стол и две табуретки.
—
Слава богу, добрались, — вздыхает мама, отворяя дверь, — сейчас приготовлю обед да пойду работать. Работы — непочатый край. Давай, Митя, устанавливай таганок, похлёбку сварим из баранинки с ключика.Кострище расположено на краю сада. Здесь в твёрдой, как камень, земле есть дырка, куда надо воткнуть длинную прочную палку, на которой будет висеть котелок, подставить под неё специальную рогатинку. Искать дрова для костра
— его любимая забота. В лесу Митя подобрал сухую валежину и принёс на плече, значит, задел положен. Мама навесила котелок с холодной водой и мясом, развела под ним огонь, едва достававший днища котелка.Пока он искал в округе и подкладывал сухие веточки, она чистила картошку, мыла крупу, разрезала луковицу и принесла с грядки большую тарелку красных ягод.
—
Митя, смотри, какая крупная земляника у нас поспела. Самая-самая первая, поэтому сладкая необыкновенно. Попробуй-ка.В голубом небе маленькие серебристые самолётики рисовали длинные белые линии. Иногда линии были двойными, а изредка даже тройными, что означало: в бой пошло целое звено.
Скоро суп с ключика готов, он очень вкусно пахнет. Сняв котелок с палки, мама говорит: “Пойдём обедать к Дмитрию Данилычу, а то на своем чае он совсем зачахнет”.
Дмитрий Данилыч приходу соседей всегда рад:
—
Как раз примус раскочегарил, у меня к чаю вкусное печенье имеется.—
Сначала суп поедим, потом чай будем пить.В соседском домике прохладно, пахнет травами, висящими вдоль стен небольшими сухими веничками, прохладно и нет мух. Кроме свисающих с потолка клейких лент на подоконнике блюдце с желтоватой жидкостью и кусочками грибов мухоморов.
—
Осторожнее, руками не трогать, — напоминает Данилыч, — мушиная погибель для человека тоже ядовита. Сегодня у нас будет королевский обед, по такому случаю достанем серебряные ложки. Кстати, который час? Интересуемся временем, молодой человек? Тогда для вас, думаю, представят интерес эти часы.Он достал из карманчика большой круглый предмет размером с луковицу на цепочке, нажал невидимую кнопку, крышка открылась, и на всеобщее обозрение предстал циферблат, с изящными цифрами и старинными стрелками.
—
Настоящие швейцарские. Однако время поспело, прошу всех к столу.За обедом Митя не утерпел с вопросом:
—
Данилыч, ты раньше купцом был?—
Не совсем чтобы купцом, хотя к торговле отношение имел самое что ни на есть непосредственное. В прежние времена, друг мой, я служил приказчиком, эта должность вроде нынешнего старшего продавца будет, если изъясняться современным языком.К своим четырём годам Митя достаточно навидался самых разных продавцов: и в хлебном магазине, и в продуктовых, уличных продавщиц мороженого, лимонада, все они были тётеньками.
Даже смешно сказать, что Дмитрий Данилыч
— продавец, приказчик — другое дело.И на обычного садовода, приехавшего после работы в сад скорей полить грядки, прополоть, перекопать, подкормить, собрать, он тоже не очень-то похож. Слишком аккуратный, чистенький, даже изящный, с ровно подстриженной седой серебристой головой и бородкой, точный, как его швейцарские часы, и чай на травах у Данилыча необыкновенно вкусный, и говорит он, конечно же, иначе, слишком вежливо для продавщиц-тётенек и с превеликим удовольствием. Ему нравится рассказывать Мите всякие особенные, интересные истории из прежней жизни.
Быстро выпив свой чай, мама уходит
— у неё очень много работы в саду. Дмитрий Данилыч не торопится идти рыхлить, стало слишком жарко, пришла пора отдохнуть. Они с Митей начинают беседу о голубях. Данилыч перечислил породы, какие у него имеются, какие бывали прежде и какие он знает вообще, потом переходит к историям про своих любимых почтовых голубей, которых знает великое множество. Он хочет, чтобы у Мити тоже были голуби, для чего собирается подарить ему пару, но предварительно требует оборудовать голубятню дома в сарае. Делать голубятню Митя не умеет, поэтому даже и пробовать не начинал, следовательно, в очередной раз, услышав, что голубятни нет, старик откладывает чудесный дар на потом.Из-за стола они вышли на веранду.
—
Можно покачаюсь в гамаке? — спросил Митя.Данилыч не в состоянии отказать маленькому другу. Гамак привязан на длину всей веранды от одного столба до другого, очень прочно. Когда в нём находишься, возникает удивительно приятное чувство невесомости, ибо внизу под тобой нет никакой опоры. Взяв веревочку, привязанную к столбу, легко потянуть себя вбок, от чего гамак начинает раскачиваться.
Тем временем старый садовод кормит голубей, которые слетаются к нему, садясь на плечи, даже на голову, он их не сгоняет, даёт клевать пшено прямо из ладони.
После чего укладывается в гамак, расположенный в тенёчке веранды, тихонько покачиваясь, словно на волнах, закрывает глаза. Еле заметный ветерок перебирает серебристые пушистые волосы на голове. Два белых голубя садятся ему на плечи, сидят, приподняв крылья, покачиваясь вместе с гамаком.
Митя постоял, тихо умиляясь на спящего Дмитрия Данилыча, но скоро ощутил самую настоящую скуку и, вздохнув, отправился к своему саду. По дороге он заметил, что у огромного ржавого бака, наполненного водой для полива, стоят две девочки в красивых розовых платьях, башмачках и белых гольфиках. Запустив руки по локти в мутную воду, они сосредоточенно что-то разглядывали, время от времени вытаскивая сачки, сделанные из алюминиевой проволоки и марли.
Подойдя к ним, Митя самым вежливым образом поинтересовался:
—
Здравствуйте. Что вы тут делаете?—
Привет, малявка, — хихикнула маленькая, ростом с Митю, если не ниже.Митя не хотел ссориться, проглотил оскорбление и улыбнулся.
—
Не видишь, что ли? — ответила та, что повыше. — Дафний ловим для аквариумных рыбок.Он осторожно заглянул за ржавый край. Сблизи было заметно, что в воде плавают мириады крошечных полупрозрачных существ, живых крупинок. А вдруг они кусаются? Девчонка безбоязненно вытряхнула содержимое сачка в стеклянную литровую банку с прозрачной водой, и очередная порция крупинок перекочевала туда, где и так уже плавало огромное их множество.
—
Хорош, — сказала другая, — вполне достаточно.—
Нет, надо еще.—
А ваши рыбки не боятся этих дафний?—
Наоборот, они их едят. Очень любят, примерно как мы пирожные, знаешь как гоняются за ними по аквариуму.Мите тут же размечталось иметь аквариум с рыбками и дафниями, хотя голубей, конечно же, хотелось гораздо сильнее. Но там всё упирается в голубятню, которую он не умеет строить и вряд ли в скором времени научится. Эх, будь у него хоть самая маленькая голубятня, Данилыч не стал бы ждать ни минуты, сразу подарил бы ему лучшую свою пару. Надо всё же попробовать приспособить под крышей сарая какой-нибудь ящик с дверцей, взять молоток, гвозди, выпилить в стене сарая под крышей дырку, приколотить изнутри к стене, затем приделать на крыше шест, куда могут садиться голуби, чтобы их не достали кошки, и стать настоящим голубятником. А уж после того как-нибудь при случае завести с мамой осторожненько разговор про аквариум и рыбок.
—
Можно я половлю вашим сачком для вас дафний?—
Рискни, — согласилась старшая, очень белобрысая, с двумя торчащими передними зубами, — но если утопишь сачок, полезешь доставать, понял?—
Понял, — Митя принял от неё драгоценное изобретение человеческих рук.—
Ты хочешь разводить рыбок? — спросила белобрысая, после того как Митя благополучно выпустил второй раз наловленных дафний в банку и полез в бак за третьей. — У нас дома есть много маленьких гуппёшек, мы можем тебе дать.—
Продать, — поправила младшая.—
Да, продать, — согласилась старшая.От неожиданной радости Митя выронил сачок, и тот медленно пошёл ко дну. Ему удалось подпрыгнуть и схватить его за марлю.
—
Продайте мне рыбок, пожалуйста.—
Мы покупали в зоомагазине, там дорого стоит, три рубля пара. Но тебе дешевле отдадим, за рубль пару.—
У меня нет рубля, — признался Митя, жутко огорчившись.—
А копейки у тебя есть?—
Копейки есть, только дома.—
Рыбки у нас тоже дома. В следующий раз привезём тебе парочку гуппий в банке сюда, а ты не забудь деньги, хорошо?—
Хорошо, — ответил Митя, улыбнувшись невероятной удаче.Что ни говори, прекрасное место
— сад! Дмитрий Данилыч обещал ему пару голубей, как только он выстроит гнездо, а эти девочки продадут пару рыбок.—
Аквариум у вас есть?—
Нет.—
Ничего, сначала пусть живут в трёхлитровой банке, потом купите аквариум.Девчонки ушли, забрав сачок с банкой, кишащей дафниями, которых так любили кушать рыбки.
Грядки моркови были уже прополоты и политы, мама черпала из бочки воду лейкой: поливала лук, чеснок, редиску, огурцы и кустики помидоров, недавно высаженные в открытый грунт.
—
Скоро должны воду дать, надо успеть всю эту разлить, чтобы потом набрать снова. Конечно, по жаре нехорошо поливать, вода с грядок сразу испаряется, а куда деваться? Как там Дмитрий Данилыч?—
Спит в гамаке. А голуби на нём сидят.—
Пусть отдохнёт. У него жизнь нелёгкая: старенький, помощи ждать неоткуда, детей нет, только внук остался, да и тот…—
У Данилыча есть внук? А почему его не приводят в сад? Мы бы с ним играли!—
Взрослый уже. Из тюрьмы недавно вышел. Данилыч жаловался, что внук-тюремщик перешёл в его квартиру жить и теперь что ни день — пьянки-гулянки устраивает, деньги на водку требует, пенсию отбирает, да ещё и бьёт старика. Ты только смотри не скажи Данилычу, он обидится, что я тебе рассказала.Над садами поплыл звонкий долгий звук. Ещё и ещё.
Это на водокачке ударили в рельсу.
—
Сейчас воду пустят, я буду бочки наполнять, а ты сбегай, разбуди Данилыча, у него, небось, тоже воды нет.Вообще, чтобы питаться подножным кормом, приходится очень много воды на коромысле таскать, или ишачить, как говорит мама, и тут же добавляла: “Спина трещит, зато ни от кого не зависишь”.
Больше всего в жизни ей нравится ни от кого не зависеть, и, судя по всему, она всю бы жизнь с удовольствием прожила на подножном корму, но даже Мите известно из её же рассказов, что вряд ли такое счастье возможно в их суровом сибирском климате с коротеньким летом и длинной-предлинной морозной зимой, которую он тем не менее почему-то очень ждал.
3
В июле поспела самая главная их садовая ягода
— смородина, урожай которой оказался настолько большим, что мама только и делала, что собирала ягоду днями напролёт, пребывая в зарослях обширной смородиновой плантации, поэтому вечером ей приходилось тащить к автобусу или два больших эмалированных ведра, или даже ведро и двухведёрную корзину в придачу.Иной раз выпадала удача: ягоду покупали прямо у ворот садоводства. Эти сообразительные люди приезжали сюда со своими пустыми вёдрами. Стоила ягода в этом случае гораздо дешевле, зато маме не надо было везти её в город на базар в переполненном автобусе да потом еще стоять на базаре.
Хотя и на базаре мама отдавала ягоду по более низкой цене, чем другие торговки. Когда те начинали ругаться, что мама им сбивает цену, она отвечала: “Некогда мне тут с вами долго стоять, в саду ягода с веток сыплется”.
“Слава богу,
— говорила мама всем знакомым без исключения, с которыми встречалась по пути, — что Дмитрий Данилыч присматривает за Митей, пока я вожусь с ягодой”.Сам Митя считал, что Данилыч тем и хорош, что даже не думает за ним присматривать, это просто не в его характере.
Когда старый садовод не отдыхал в своём гамаке, они или кормили голубей, или разговаривали про них, гуляя по зеленым тропинкам вдоль садовых участков. Другие садоводы выходили поздороваться, начинались длинные неспешные разговоры о погоде, видах на урожай и о том, как надо ухаживать за стелющимися яблонями, чтобы те не выпревали зимой, не получала солнечные ожоги весной,
и тому подобных страшно интересных вещах.Вздохнув, Митя уходит к своему домику.
В один из дней его разыскали те самые девочки, что ловили дафний в ржавом баке. Они нашли его специально, чтобы подарить банку с рыбками гуппи.
Митя не поверил собственным глазам. Настоящие, очень красивые рыбки плавали в банке и были теперь его собственными! Совершенно бесплатно! Какая удивительная щедрость! Не девочки, а волшебные феи!
Младшая сразу принялась объяснять:
—
Самочки — это которые толстые и бесцветные, те, что разноцветные, с пёстрыми хвостами, — это самцы. У нас есть и другие рыбки, ещё красивее, но гуппёшек больше всего, они быстро плодятся, их просто девать некуда.—
Надо купить им в зоомагазине сухой корм и кормить раз в день, лучше в одно и то же время, сыпать чуть-чуть, чтобы все съедали, не то вода испортится, — назидательно пояснила старшая.—
Пошей из марли сачок и лови дафний, — подмигнула младшая.Еще надо было срочно покупать аквариум, в банке рыбки долго не живут, насыпать на дно аквариума камешки, ракушки, посадить водоросли и ни в коем случае не ставить на окно
— вода зацветёт и превратится в болото.Митя пришёл в восторг от чудесной жизни, ожидавшей его с аквариумом и рыбками, на лице прочно обосновалась благодарная улыбка. Мама хотела угостить сестёр викторией, те отказались: “у нас самих полно”, зато пригласили его пойти играть. Старшую сестру звали Маша, младшую Ира. Играли очень весело: в прятки, в мячик и просто бегали наперегонки по длинным садовым дорожкам.
В один из таких забегов с ним произошёл удивительный казус, связанный с потерей носка. Обут Митя был в летние сандалии и коротенькие носочки светло-бежевого цвета, почти незаметные на загорелых ногах. Носки
— это вам не чулки, которые вечно спадают, носки надел и позабыл о них.Он во всю прыть мчался по мягкой зеленой травке в прекрасном настроении, уже здорово обогнав своих компаньонок, как вдруг заметил на траве, как раз посреди тропинки, идеальный круг серого цвета
— пепел от старого костра, который пришёлся ему под правую ногу. Наступив на пепел, почувствовал, как нога мгновенно провалилась в невесомый пух по щиколотку, но уже нёсся дальше, с непонятным ощущением.Остановившись, разглядел ногу и очень удивился: носка как не бывало! На левой ноге и сандалет есть, и носок имеется, а на правой сандалет есть, причём застёгнутый, а носка нет, исчез бесследно, лишь резинка на лодыжке осталась. Значит, хоть пепел сверху серый, внутри него таился малиновый жар, и совершенно удивительно, что ноге даже ни капельки не больно, просто одно мгновение
было горячо.Маша с Ирой собрались идти за водой на водокачку. Чтобы вода текла из трубы, надо изо всех сил качать большой железный рычаг, и они пригласили с собой за компанию Митю. Подпрыгивая и повисая на рычаге, тот качал воду, потом нёс ведёрко до их сада, за что Маша назвала его настоящим мужчиной. А Ира
— кавалером.Митя на кавалера рассердился, вернулся к своему домику, где его уже потеряла мама, и покаянно предъявил резинку от носка, до сих пор сидящую на лодыжке.
Мама крайне удивилась, внимательно разглядывала резинку, сказала, что синтетика расплавилась бесследно, но Митю ругать не стала. Рада была, что нога не пострадала. Только, по обыкновению, удивилась: “И почему ты во всякие приключения всегда попадаешь? Вот с садом разделаюсь, устроюсь куда-нибудь в детский сад работать
— и ты будешь сыт и присмотрен, и я рядом. Иначе ничего хорошего ждать не приходится”.Трудно понять, как ей удалось за день-два достать всё необходимое для рыбок. У каких-то знакомых был приобретен настоящий двухведёрный аквариум, самодельный, но очень хороший. Кормил рыбок Митя самостоятельно. Через некоторое время рыбки вздумали размножаться: их стало так много в аквариуме, что со счёту можно сбиться, договорились называть их “несчётным количеством”.
Несмотря на все ухищрения, вода в аквариуме быстро зацветала зелёным цветом, приходилось то и дело менять её, что было очень непросто. Замену воды Митя производил практически самостоятельно. Этот сложный, длительный процесс занимал у него весь день.
Однажды он выловил из аквариума сачком всех рыбок, пересадил их в большой таз, стоявший на полу, аквариумным шлангом слил грязную воду, почистил дно, камешки и ракушки, отмыл стенки и так устал, что решил сходить погулять, пока чистая вода, принесённая матерью с утра, как следует отстоится.
По возвращении домой, через несколько часов, застал поистине ужасающую картину: таз стоял на своем месте, но все рыбки из него повыпрыгивали, веером валялись вокруг таза на полу. Некоторые были ещё живы, дёргали хвостами, он скинул их обратно в таз, они еле-еле плавали, но потом одна за другой всплыли, недвижимые, на поверхность. Оставалось смотреть на происходящее выпученными, как у рыбок, глазами
— удар был ужасающим, связанный с лишением живых существ жизни.Мама уговаривала его не переживать, предлагала снова взять у знакомых парочку, которая, несомненно, быстренько расплодится в таком замечательно чистом аквариуме
— девать будет некуда, самим раздаривать придётся. Но Митя плача отказался и от других рыбок, и от аквариума. Его рыбки умерли. Он больше не хочет видеть смерть.Пришлось отдать чудесный подводный мир вместе с водорослями, галькой и ракушками, напоминавший о несчастных серебристых тельцах, во множестве рассыпанных по полу вокруг таза.
Но это случилось позже, а пока Митя был настолько счастлив с рыбками, что мечта о голубях сама собой угасла. Он слишком маленький, чтобы держать голубей самостоятельно. И у него нет ни отца, ни старшего брата, которые бы помогли. Он даже свистеть, заложив пальцы в рот, не умеет. Правда, Данилыч уверял, что совершенно необязательно голубятнику свистеть, он, к примеру, не свистит, ибо на самом деле голуби свиста не любят. Что с того? Голубятни-то у него все равно нет, и вряд ли Митя сможет её сделать.
А потом Данилыч исчез.
Митя несколько раз наведался к домику, заставая там только замок на дверях. Находиться без хозяев в чужом саду не полагалось, и он уходил, опечаленный.
На его вопросы: “Куда девался Данилыч?”
— мать отвечала довольно сухо, что уехал домой. Потом не сдержалась, рассказала Мите, что Дмитрия Данилыча побил внук и он теперь лежит в больнице. Она была очень сердита на внука и почему-то даже на Митю.Вечером рассказала ему свою сказку, не из книжек, а из деревни, которую ей самой прадед давным-давно рассказывал, когда мама была маленькая, как Митя.
Жили-были муж с женой и ребенком маленьким. Ещё жил с ними старенький дедушка, который работать уже не мог, только на лавке за печкой сидел-посиживал, где никому не видно было, какой он старый да беззубый. Муж с женой и ребенком за столом обедали, а ему корки хлебные кидали, что от обеда оставались.
Однажды как-то видят родители: сынок что-то из щепочек мастерит.
“Что ты там мастеришь, умница наша?”
— спрашивают. “Мисочку”. —“Вот молодец! А для чего?”
— “Вырасту я, женюсь, а вы состаритесь, останетесь без зубов, как дедушка. Посажу вас за печку, буду корки кидать, а вы в этой мисочке их размачивать станете и есть”.Родители меж собой переглянулись, быстренько вывели старика под руки из-за печки, на почётное место за столом усадили.
—
Понял, Митя?—
Понял.Верно, внук очень сильно побил Дмитрия Данилыча, раз тот оказался в больнице. Вопрос: “За что?”
— не возникал, в свои четыре года Мите прекрасно известно, что побить могут ни за что, в его собственной жизни тому имелся свежий пример.Как-то мама носила воду с колонки в огород, а он стоял возле распахнутой калитки, карауля её от бродячих собак. В это время из соседского дома дядя Гены вышла компания весёлого, праздничного одетого народа. Они смеялись, громко прощаясь с дядей Геной и его женой.
Митя потихоньку приблизился к ним, чтобы разглядеть всех лучше. От компании отделился мальчик с длинной чёлкой, в вельветовой коричневой курточке, чёрных сатиновых шароварах, Митиного возраста и роста, и направился к нему навстречу. При виде таких замечательно весёлых гостей дяди Гены, а особенно мальчика, Митя приветливо всем разулыбался в надежде познакомиться, подружиться и, возможно, прямо сейчас поиграть в какую-нибудь игру.
Мальчик быстро подошёл к Мите и вдруг ударил его с широкого размаха в нос, отпрыгнул и стал глядеть, заложив руки за спину, будто Митя
— некая зверушка.В носу что-то хлюпнуло, брызнули слёзы.
—
О, рёва-корова, — сказал дядя Гена задорным голосом, — а ну, не трусь, поддай ему тоже!—
Нет, — возмущённо закричал Митя, — не буду драться!—
Трусишка! — хихикнула жена дяди Гены. — Не бойся, поддай Витюхе как следует, и будете в расчёте.Мальчик стоял на прежнем месте, смотрел с интересом, но играть с ним Мите уже совершенно не хотелось.
—
Нельзя драться! Нельзя! — воскликнул он, оглашая на всю округу заповедь, внушаемую матерью чаще прочих.Убежать было невозможно, тогда бы все подумали, что он струсил, и смеялись ещё больше, но и драться из-за ничего, чужой потехи ради, не желал. Поэтому закричал ещё громче:
—
Нельзя драться!На его рёв вышла из калитки мама с вёдрами.
В одну секунду оценив ситуацию, она, к величайшему Митиному удивлению, потребовала сердито, будто он в чём-то виноват:
—
Дай ему сдачи!—
Нет! Не буду никого бить, нельзя драться!—
Ладно, ударь, — разрешил мальчик Витя.Но Митя расплакался ещё больше от такой снисходительности, вызвав своим поведением окончательное всеобщее разочарование и насмешки взрослых.
Его увели умываться. Он переживал ужасное поражение, не мог успокоиться, долго нервно всхлипывал, однако где-то внутри ясней ясного понимал, что, если бы согласился драться для развлечения веселых гостей дяди Гены, при любом исходе сражения потом ему было бы ещё хуже, чем сейчас.
—
Ладно, будет расстраиваться, — утешала мама, вытирая ему лицо полотенцем, — до свадьбы заживёт. Драться нельзя, а сдачу давать нужно обязательно, чтобы неповадно было.И она его не понимала, а объяснить свои чувства даже ей Митя не смог.
Выходит, некоторые люди могут подойти и ударить в лицо ни за что ни про что. Таких людей, по-видимому, немало как среди маленьких, так и среди взрослых. Одним из них был внук Дмитрия Данилыча.
Только спустя несколько лет мама однажды сообщила, что прежний сосед по саду Дмитрий Данилыч недавно умер. “Помнишь Данилыча?”
Митя поразился, считая его давно умершим.
“Он жил в доме престарелых, там и скончался”.
Митя уже успел осознать, что на самом деле люди очень призрачны и слабы, легко исчезают из его жизни, никогда впоследствии не объявляясь, и в отношении исчезнувшего Дмитрия Данилыча тоже полагал, что того давным-давно нет на белом свете. Какая ужасная, непоправимая случилась ошибка!
А Данилыч, оказывается, всё это время жил в неведомом доме престарелых без своего сада, голубей, домика с верандой, гамака.
Для Мити они изначально существовали вместе: голуби, гамак, Данилыч. Исчезли тоже одновременно, как единое целое,
— раз и навсегда.
4
Однажды мама объяснила Мите, почему Павловна, несмотря на почтенный возраст, грузность и неважное здоровье, предпочитает ходить в сад пешком через лес и непременно останавливается передохнуть у трёх сосен за мостом.
Дело в том, что когда-то, давным-давно, в гражданскую войну, на этом самом месте она попрощалась со своим сыном, белым офицером.
Попрощалась и никогда больше его не видела: белые отступили, красные заняли город навсегда. И ни письма, ни весточки за сорок лет не дождалась, возможно, что его давно убили, а может быть, она на это сильно надеется, ему удалось уехать за границу, куда-нибудь во Францию или Канаду, откуда писем в Советский Союз писать нельзя. “Только ты никому об этом не говори”,
— предупредила мама.До этого дня Митя знал из разговоров, фильмов и радио, что все красные непременно хорошие, а белые плохие. Белые офицеры, те просто ужасные преступники, как и все без исключения помещики, кулаки и капиталисты.
Теперь оказалось, что имеются меж ними вполне человечные исключения из общего ряда, среди них сын Павловны. А Павловна настолько скучает по нему, что, несмотря на нездоровье и престарелый возраст, ходит несколько километров по лесу пешком, чтобы постоять под соснами, где они распрощались навсегда.
Неизвестно, зачем мама делилась с Митей тайной, скорее всего, эта история произвела на неё слишком большое впечатление, и ей просто необходимо было с кем-то совместно пожалеть несчастную старуху, но даже самые близкие знакомые и соседки на эту роль не годились.
Павловна шепнула маме даже о том, что её дочь Лида не указала в анкете брата и тем самым уже совершила преступление перед властями. Для неё разглашение тайны привело бы к большим неприятностям, а для её мужа
— высокопоставленного чиновного партийца — стало бы самой настоящей катастрофой.Зятя Павловна не любила. Говорила о нём всегда в саркастическом тоне. Идя по длинной лесной дороге, рассказывала, что, вернувшись со службы, тот ничего не делает, долго ужинает, после чего ложится с умным видом на диван
— читать свою любимую газету “Правду”. Причём читает, начиная с первой страницы, всё подряд, не пропуская ни единой строчки.Митя с мамой побывали в гостях у Павловны, в её вечно тонущем домике, и у дочери её Лидии, в современной трёхкомнатной квартире со всеми удобствами.
Домик старухи располагался в большой яме на Третьем Прудском переулке, слева от пешеходного тротуара.
Забор ниже тротуара, печная труба дымит на уровне колен пешеходов. Проходя мимо, можно сверху видеть изодранный толь на крыше, который держали плохо прибитые разнокалиберные палки, от времени и сырости изогнутые и местами отвалившиеся. Там, где палки оторвались, толь задрался, видны чёрные доски, местами поросшие зелёным мхом.
По словам матери, когда Павловна купила этот домик в городе, он стоял самым обычным образом, но место было низкое, на дороге после дождей скапливалась лужа.
Городские власти осушали её, просто высыпая машины со шлаком или гравием в середину дороги. Вода начинала уходить во дворы близлежащих домов. Хозяевам приходилось поднимать тротуары, строя из них запруду вдоль проезжей части. Вода опять скапливалась в дорожной колее, образуя глубокую лужу, мешая тем самым проезду машин, и туда снова вываливался самосвал шлака.
Дорога поднималась выше и выше, дома с дворами и заборами оставались на месте. Теперь и уличный тротуар, и дорога проходят над крышами, борьба закончилась поражением местных жителей
— вода от дождей беспрепятственно стекает к ним во дворы. Просто так по земле возле дома ходить невозможно из-за грязи и луж. Люди передвигаются по специальным мосткам из досок, проложенным от крыльца дома до туалета, сарая и калитки. Огородов здесь нет.Зато Мите очень понравилась квартира дочери Павловны, тёти Лиды, где очень много книг, в том числе детских, про французского умного пёсика Пифа, со множеством смешных картинок. Митя от книжки пришёл в необыкновенный восторг, весь вечер не выпускал её из рук, и ему позволили взять Пифа домой. Надписи под картинками можно даже не читать, без того всё понятно. Митя открывал книжку, листал и хохотал до упаду.
Когда выучил наизусть весь текст, снова отправились в гости
— отдавать книжку, и на этот раз с ними приключилась история, из-за которой Мите пришлось лечиться у бабки.Надо признаться, начало сей истории было положено на пути в сад, когда они с Павловной опять отправились “за семь вёрст
— киселя хлебать”, пешком через лес и мост, не тратя времени на ожидание автобуса.Как всегда, так и в тот день, Павловна остановилась под тремя соснами, смотрела, щурясь, вдаль, будто пытаясь разглядеть сквозь годы уходящего навсегда сына. Далеко-далеко, где кладбищенская дорога сужается в серую нитку, стиснутую бором, на краю её неподвижно сидел человек. Митя сообщил об этом, но ни Павловна, ни мама не смогли разглядеть человека, как ни старались.
В тот день они как раз собирались зайти на кладбище, а теперь маме вдруг расхотелось идти туда, где сидит неизвестный. Мало ли это кто? Людей вокруг нет, не родительский день, вдруг уголовник, бежавший из ближней тюрьмы? Старшие обратились к Мите:
—
Что за человек? Что делает?—
Сидит неподвижно, смотрит в сторону речки, будто ждёт кого-то.—
Молодой или старик?—
Далеко очень, не разглядеть лица, в самом конце дороги.—
Может, тебе кажется? Путаешь с кустом или пнём?—
Нет, сидит, вижу точно.В конце концов Павловна уговорила ничего не бояться, сходить навестить родственников. А Мите совершенно не страшно, не боится он далёкого человека ни капельки, не было в его фигуре ничего устрашающего, напротив, казалось, что это кто-то знакомый, возможно из соседей, шел на кладбище и, заметив их, решил подождать, и будто ждал-ждал и уснул сидя, оттого так недвижен.
Чтобы подбодрить свой маленький отряд, Митя громко говорил и смеялся, подбирал сосновые шишки, валявшиеся под ногами, стрелял ими, целясь в стволы окрестных деревьев, и часто попадал. Маме всё это не нравилось. Она напряженно всматривались вдаль, но почему-то никак не могла разглядеть человека у дороги.
—
Ты его видишь, Митя?—
Конечно, вон он встал, на нас смотрит, молодой.Митя кинул шишку в сторону реки очень сильно, хотя до воды она не долетела, упала на прибрежную траву.
—
Да где же он?Человека на дороге не оказалось.
—
Ушел. Нет его.—
Ты нас обманывал?—
Нет, обманывать нельзя, правда, мама?—
Правда.Но Павловна не верила, бросала на Митю один за другим разочарованные взгляды.
—
Вы идете на кладбище, я здесь вас обожду, устала что-то, выдохлась сильно.Дорога поднялась на очередную горку, и оттуда стали видны кладбищенские оградки. Нигде нет ни души.
—
Ишь ты, боязно как, — сказала мама, — ну да авось бог милует.Они быстро пошли меж памятников, венков и оградок. На местах недавних захоронений с фотографий на них смотрели яркие свежие лица: старые и молодые. Некоторые приветливо улыбались, будто видят и очень рады Мите.
“Ну, здравствуй, отец, вот мы и пришли к тебе в гости,
— произнесла мама распевно, — живём дружно, урожай в саду хороший, как уберу всё, дрова с углём выпишу, к зиме подготовимся, на работу буду устраиваться…”У Мити возникло жуткое ощущение, что мама видит каким-то образом папу, будто тот сидит где-то рядом, на лавочке у могилки, отдыхает. Мальчик втянул шею, осторожно оглянулся по сторонам. Или фотография под стеклом на памятнике (туда, наверное, проникла дождевая вода) и есть нынче настоящий отец?
Тихо спросил:
—
Он слышит нас?—
Конечно. Он теперь здесь повсюду вокруг, только его не видно. А он и видит нас, и слышит. А на родительский день души покойных собираются у ворот кладбища и ждут своих родственников. К кому приходят, те радуются, а к кому нет, сильно печалятся.Почувствовав, что у него на глазах закипают слёзы, Митя отвернулся в сторонку.
Тихо на кладбище. Солнце припекает. Мама достала из принесенного тяжеленного мешка несколько кирпичей, обложила ими в оградке небольшую клумбочку и рассадила на ней кустики анютиных глазок. Искрошила рядом с памятником варёное яичко, насыпала немножко пшена.
—
Пусть птички попитаются.Общение с умершим привело Митю от первоначального ужаса к радостному страху. Душа затрепетала перед великим открытием, что мир един и для них, и для нас, значит, если что, папа оттуда всегда защитит его. Митя вцепился в материнскую ладонь, почти повисая на ней.
—
Не балуй.Мать достала из сумки бутылку водки, нашла припрятанную позади памятника пустую гранёную рюмочку, всю в пыли и песке, протерла стекло, налила в рюмку водки, поставила на основание памятника. Остатки вылила прямо на могилку.
—
Отец любил выпить, — как бы оправдываясь, сказала Мите. — А ты не пей, ладно? Не будешь пить?—
Не буду.—
Ну и хорошо. Прощайся с отцом, да идём, Павловна, небось, заждалась. — До свидания, отец, оставайся, мы еще придём, до свидания.—
До свидания, папа, — шепнул Митя, сразу отворачиваясь, потому что ему всё же не хотелось увидеть, как фотокарточка на памятнике оживёт и пошевелит губами: “до свидания”.Когда расположились отдыхать возле железной дороги, мама нашла несколько подберёзовиков и один белый гриб
— боровик.—
Вот и похлёбка набралась. Павловна, приходи к нам на грибной суп с картошечкой молодой.Ночью Мите приснились три сосны, кладбищенская серая дорога через сосновый бор и смутный человек, сидящий вдалеке.
В этот раз Митя шёл по дороге один и снова ничего не боялся, когда же подошёл совсем близко и собрался было поздороваться, человек сам по себе неожиданно растаял в воздухе, ничего Мите не сказав и никак не объяснив своего странного сидения в одиночестве среди леса неподалёку от кладбища.
И вот они направились к тёте Лиде
— вернуть книжку про Пифа да взять продолжение.Как всегда, поначалу в гостях было неинтересно: пили чай с вареньями в зале, потом Павловна разговаривала с Митиной мамой, а Митя с дочкой тети Лиды
— Катей начали выбирать ему новую книгу.Митя просил найти продолжение истории про Пифа, Катя добросовестно искала, но найти не смогла, взамен предложила взять другую книжку, тоже с картинками, однако не про Пифа. Она сказала, что Пифа, скорее всего, отдали кому-нибудь читать.
Далее разыгралась неприятная история.
Митя обиделся. Надулся пузырем, категорически отказался брать другую книжку, желая читать исключительно про Пифа и ни про кого другого. Катя снова принялась искать в шкафах, на помощь ей пришла тётя Лида, они вдвоем вынимали книги, стоявшие в два ряда на полках, но, ничего не обнаружив, продолжили поиски в других комнатах.
Мама просила их не утруждаться напрасно, сердито выговорив Мите, что тот нехорошо себя ведёт, поблагодарила Катю за новую книжку с картинками, которую она предлагала: “Эта ему ещё больше понравится. Просто пока не читали, и он не знает”.
Однако на Митю определённо нашло, он продолжал сердито настаивать на своём, чтобы ему разыскали книгу именно про Пифа, в противном случае никаких других книжек сто лет не надо. Чуть ногами не затопал.
Разумеется, столь вызывающее поведение в гостях было верхом наглости, за него рано или поздно придётся отвечать. По молниям, засверкавшим в маминых глазах, нетрудно догадаться, что тучи над Митиной головой сгущаются и дома уж точно кому-то достанется на орехи.
В конце концов книжка отыскалась в том самом шкафу, с которого начались поиски, на самой нижней полке, которая закрывалась дверцей и где толстые взрослые книги стояли уже не в два, как везде, а в три ряда.
Хозяйкам столь подробные поиски стоили немалых трудов, поэтому Катя с её мамой сначала даже не поверили собственным глазам, положили книжку в стопку на полу поверх прочих и стали вынимать очередную, но Митя закричал: “Так вот же Пиф, не видите, что ли?”, схватил её, открыл, из книжки выпала фотография.
Ещё быстрее, чем Митя схватил книжку, эту фотографию вперёд всех подняла с пола Павловна, для которой находка оказалась не менее дорогой, чем Пиф для Мити.
Оказалось, то была единственная сохранившаяся фотография сына Павловны, которую давным-давно на время ремонта и побелки дома она отдала дочери на хранение как высшую семейную реликвию, та спрятала от мужа куда подальше и в результате потеряла.
Нынче реликвия нашлась благодаря Митиной настырности, за что Павловна погладила его по плечу и сказала: “Спасибо, голубчик”.
На этом бы Мите и остановиться, и сесть пить чай с конфетами, слушать слова благодарности, но нет, как тут утерпишь, ведь он тоже узнал лицо на фотографии! Митя крепился, крепился, а потом всё же сказал, что этого человека он видел в лесу, возле дороги на кладбище.
—
Сам говорил, что лица не разглядел, далеко было, — сразу воспротивилась мама новости, решив, что сынок впал в завиральное настроение.—
Нет, я его еще раз встречал. Во сне. Шёл, шёл по той дороге один, без вас уже, а он сидит и сидит, не уходит. Когда совсем близко подошёл, он встал, посмотрел на меня и в воздухе растаял.—
Ну вот, опять сны у нас начались, к бабке пора тебя вести, — опечалилась мама.Павловна её не поддержала, высказавшись в том духе, что, напротив, с Митей полный порядок, просто у него дар виденья. Это редкость, которую следует беречь и охранять как зеницу ока, и на радостях выложила на стол красивейшую подарочную коробку с конфетами, каких прежде Митя в жизни никогда не пробовал.
—
Такие конфеты только в Москве достать можно или в столовой крайкомовской, — пояснила тётя Лида с чувством большого облегчения, тоже радуясь, что фотография нашлась.—
Боюсь, недалеко сынок ушёл, раз Мите видится, значит, где-то поблизости лежит.—
Мама, не надо выдумывать да молиться за упокой, жив Саша. И через сорок лет люди находятся, и через пятьдесят, вот погоди, придёт от него весточка, а тебе стыдно станет за сегодняшние слова. Верить надо и ждать.—
Был бы жив, давно известил. Нет, это он через Митю сообщает, что нет его боле на свете.Для Мити в тот момент странен был спор меж Павловной и ее дочерью, при всём при том что фотография лежит на столе прямо перед ними, а те слепо на неё глядят и ничегошеньки не чувствуют.
—
Его фашисты застрелили, — как можно мягче пояснил он Павловне, отвернувшись в сторону.Мама сильно дёрнула Митю и засмеялась.
—
Фильм недавно с ним ходили смотреть про Отечественную войну. Теперь только с фашистами и воюет, выдумщик. Я тебя прошу, Митя, ты глупости здесь не собирай, нельзя людей обманывать. Это в прошлую, Отечественную войну с немцами воевали, те кричали нам “Хенде хох”, а в гражданскую красные с белыми воевали, и те и другие русские были, поэтому война называется гражданской, то есть граждане страны воевали друг с другом, понял? А Саша — сын Павловны — уехал ещё в гражданскую войну. Павловна, не слушай моего фантазёра, на него находит иногда, глаза распахнёт и собирает всякую чушь, ничем не остановить. Да обижается ещё, когда над ним смеёшься…Но Павловна ему верила, Митя понимал это.
—
Погоди, погоди, — остановила она маму, — устами ребёнка глаголет истина. Город наш красные интернационалисты брали, бывшие австро-германские пленные, которых большевики вооружили снова с русскими воевать. Не зря ваша улица названа в их честь Интернациональной. Они-то как раз по-немецки меж собой говорили.—
Мама, не слушай, ребёнок — выдумщик.Однако Павловна принялась довольно громко, даже сердито, всем втолковывать, что, когда Россия воевала с Австро-Венгрией и Германией, в Сибири и самой России было очень много германских военнопленных. И в деревнях работали, и даже на железной дороге за плату. Никто их
особенно не охранял, под честное слово содержали.Забрав книжку про Пифа, Митя с мамой тоже быстренько ушли. Мама чрезвычайно рассердилась на Митю, однако почему-то не ругала, шла молча, нахмурившись.
С того дня они более не ходили в сад через лес, добирались исключительно на автобусе. Когда встречали на остановке Павловну и та предлагала сделать марш-бросок, мама не соглашалась. А Павловна смотрела на Митю умоляющими глазами, будто надеялась, что он ещё что-нибудь сможет рассказать о её сыне, но Митя честно-честно ничего больше не знал. Ему даже стыдно было слегка, казалось, будто он и правда все выдумал, а откуда еще мог взять?
Чтобы раз и навсегда покончить с подобными неприятностями, мама отвела его вечерком к бабке, сказав на пороге, что ребёнка надо избавить от видений. До того Митя уже бывал здесь, когда у него болел живот.
Лечиться у бабки не больно. Прошлый раз она положила на половик туго намотанный клубок шерстяных ниток, Митя должен был лечь на него животом, прямо тем местом, которое болит, и немного покататься. Митя покатался. Бабка шептала что-то скороговоркой, брызгала святой водой, потом они ушли домой, и всё. Живот болеть перестал, может, бабка помогла, но скорее всего, сам прошёл.
На сей раз лечение оказалось ещё более простым, не надо даже ложиться на клубок. Его усадили на крепкий неказистый стул, бабка стала прямо перед ним, пошептала, водя над головой рукой с ножницами, будто собираясь его стричь, как в парикмахерской, но стричь не стала, сказала маме, что снов плохих да видений больше не будет.
“Подножный корм” в августе сделался очень вкусным: они начали подкапывать молодую картошечку, варить ее прямо в саду и есть, посыпая укропом и кладя меж горячими картофелинами кусочки сливочного масла.
С началом осени, когда не нужно стало каждый день ездить в сад рвать ягоду, Митя обрел прежнюю дружбу с мальчиком, жившим в доме напротив. Его звали Гога. Они играли то под присмотром Митиной мамы, то Гогиной мамы
— тёти Маруси.Играли допоздна, а так как ночь приходит в сентябре рано, то и до ночи
.В один из вечеров Митя снова заигрался с Гогой возле их скамейки. Когда тётя Маруся повела Гогу домой, он попрощался и отправился через дорогу к своему дому, подойдя к которому, заметил, что внутри горит свет, а ставни не закрыты. Странное чувство опасности заставило его заглянуть в окно. Хотя какая опасность может таиться дома? Опасность уже начинала сгущаться именно на улице, с которой надо быстрее уходить.
В комнате, что сразу за окном, свет не был зажжен, лампочка горела лишь на кухне.
У кухонного стола стояла мама, резала на “досточке” овощи, готовила ужин. Еще была видна входная дверь, и возле неё, чуть позади матери, стояла неизвестная старуха в черном одеянии, смотрела прямо перед собой, но не на мать, а дальше, в тёмную комнату, и ещё дальше, через окно, прямо на Митю. Он застыл на месте, скованный этим взглядом. Можно было клясться чем угодно, что старуха видит его, стоящего в уличной черноте ночи, из светлой кухни, непонятно каким образом, причём смотрит ему прямо в глаза.
Митя испугался, но попытался взять себя в руки, успокоиться: наверное, какая-то соседка пришла поговорить с мамой, она похожа одеждой на Павловну, вот только лицо слишком тёмное, и глаза неведомые, чужие.
Пригляделся внимательнее. Губы старухи плотно сжаты, не заметно, чтобы она что-то говорила, но и мама тоже ничего не говорит. Что же они, получается, обе молчат? Странно.
Неся перед собой “досточку”, мама прошла к плитке, ссыпала овощи на сковороду, вернулась к столу и как ни в чем не бывало продолжила готовить дальше. Все выглядело так, будто она не видела, что старуха рядом стоит. Словно бы даже не догадывалась. И старуха не обращала никакого внимания на маму. Стояла и смотрела на Митю.
Ему сделалось жутко. Он присел на корточках под окном. Нет, идти домой нельзя.
Выждал некоторое время, снова заглянул в окно. Старуха по-прежнему стояла в дверях. Теперь Митя видел, что это, без всякого сомнения, их знакомая Павловна, только цвет лица коричневый и глаза лишились зрачков, сделались непроницаемо чёрными, будто слепыми, но самое ужасное в том и заключалось, что она глядела именно на Митю и своими слепыми глазами видела его. Только его и ничего и никого более.
Он вскочил, бросился бежать к воротам Гоги. На лавочке никого не было, соседки давно разошлись по домам, он вошел в чужой двор. На него залаяла собака, которую звали Мальчик.
—
Ты чего здесь? — выглянула хозяйка Мальчика из своей двери.—
А Гога где?—
Давно дома. И ты иди домой, мать, поди, ищет тебя, с ног сбилась.Митя вышел из чужого двора на улицу, оглянулся по сторонам. Вечерние сумерки сменились ночной темнотой. Вернуться в дом, где находится старуха, он не мог: забрался в кусты высокой полыни, росшие при дороге напротив его дома, и тихо в них сидел, стараясь дышать неслышно. Рядом пробежала бродячая собака. Митя затаился. Хулиганы остановились у фонарного столба, принялись швырять камнями в лампочку. Митя ползком пробрался к дому, заглянул в окно. Ужасной старухи на кухне не было.
—
Соседка ушла? — спросил маму, боязливо приотворив дверь.—
Какая соседка? Никого не было. Давай, мой руки да садись за стол, будешь кушать.—
Павловна вот здесь, в дверях, стояла, очень страшная, с коричневым лицом, рядом с тобой, долго. Разве ты её не видела?—
Митя, никого не было, не выдумывай, пожалуйста.—
Я глядел с улицы через окно, а она на меня смотрела.—
Перестань ерунду собирать!—
Да, видел. Ты лук на досточке резала, а она рядом стояла и на меня страшно смотрела. Глаза чёрные-чёрные, лицо тёмное. Я не узнал сперва, а потом понял, что это Павловна!Мама разгневанно взглянула на Митю. Ах, как ей хотелось его отругать, однако почему-то наказания не последовало. Усадив за стол и поставив перед ним тарелку, мама куда-то ушла, вернулась не скоро, сказав вполголоса, что Павловна умерла.
На похороны к Павловне они не пошли.
Мама объяснила Мите, что дочь Павловны Лидия сердится на них за то, что пока Павловна верила, что сын живет за границей, надеялась его увидеть или хотя бы весточку получить, то жила и жила себе верой и надеждой. А как Митя нафантазировал про смерть Саши, сразу ко всему сделалась равнодушной, и к саду, и к хозяйству. Наоборот, стала говорить, что вот умрёт, тогда и свидится наконец с сыном.
Идти в гости к тёте Лиде, которая на них сердита, они никак не могли насмелиться, в результате книга про Пифа осталась у Мити
— надо бы отдать, но не через кого.
5
—
Слава богу, — радовалась мама, — ягодный сезон завершился. Думала, что никогда не кончится этот урожай, даже по ночам ягода сниться стала. Глаза закроешь, а кругом всё черно от смородины, круглосуточно никакого отдыха нет — днём берёшь её и ночью то же самое. Поедем завтра с тобой, Митя, по магазинам: во-первых, кровати купим, старые вконец развалились, к ним одеяла, тебе пальтишко посмотрим, зима ведь скоро, и шаль у меня сносилась окончательно.И действительно, они поехали по магазинам на такси, всё покупали и привозили домой.
Были сделаны замечательные покупки, в число коих вошли две новые двуспальные кровати с панцирными сетками, не у кого-то по случаю купленные, как предыдущие, а привезённые прямо из магазина на грузовике, с блестящими никелированными спинками. К ним новенькие стёганые красные одеяла, ещё китайские одеяла из верблюжьей шерсти, очень теплые, но колючие, одно оранжевое, другое зелёное, потом китайская беличья шубка с капюшоном для Мити, новый трельяж
с голубоватыми зеркалами. Просто невероятное количество вещей появилось в доме одновременно!—
Проголодался? Картошечку будешь жареную или окрошку сделаем? — спросила мама по возвращении из магазинов.— Картошечку жареную и огурчики со сметаной.
“Подножный корм” сделался невиданно разнообразным. На полках кладовки теперь наставлено множество банок с вареньем из смородины, малины и виктории, в чемоданах дозревают собранные с кустов помидоры. Для вывозки из сада картошки, свеклы, моркови и кочанов капусты, похожих на большие зеленые мячи, мама даже собралась нанять большую грузовую машину.
А вот дядя Гена купил себе настоящий легковой автомобиль “Москвич”, тоже совершенно новый, блестящий, дефицитный, по райкомовскому лимиту. Больше ни у кого на квартале личных машин нет: денег больших такие автомобили стоят и в магазинах не продаются
— распределяются.Соседу не хватало на покупку пятисот рублей, и он занял у Митиной мамы.
Мама думала, что дядя Гена скоро отдаст ей все деньги разом, в день покупки дядя Гена так торопился, что она даже не успела спросить с него не только расписку, но и обговорить срок возврата, а купив “Москвич”, дядя объяснил, что выплачивать долг будет понемногу, ежемесячно.
Хорошо, что хоть о тунеядстве перестал рассуждать при уличных встречах. И вообще начал ходить на трамвайную остановку в другую сторону квартала, чтобы не видеться лишний раз.
С сыном дяди Гены, Витькой, Митя несколько раз уже играл, но осторожно, прекрасно помня о первом его нападении. Круглые чёрные глаза Витьки частенько бывали весёлыми, но просто добрыми, как у Гоги,
— никогда. Настоящим другом Мити являлся, конечно, Гога.Когда они встречались на улице, то сразу обнимались. Гога говорил: Мика! А Митя восклицал: Гога! О, какое счастье было играть с Гогой! У Мити был маленький трехколесный велосипед, который купил ещё папа, с площадкой для пассажира между двумя задними колесами. Митя садился за руль, Гога вставал сзади, они пускались в путешествие.
Когда к игре подключался Витька, он беспардонно сдёргивал Гогу с пассажирского места, занимая его, но Митя тут же опрокидывался вместе с великом и Витькой, а потом снова брал пассажиром Гогу. Витька нападал на них, и всё повторялось, путешествия не получалось, выходили бой и драка.
Поэтому, когда мама позвала его, сказав, что они идут в гости к тёте Клаве, Митя тотчас вышел из игры без особенного сожаления.
Тётя Клава жила на соседней улице Анатолия.
—
Кто такой Анатолий? — поинтересовался Митя.—
Подпольщик какой-то.—
Он что, в подполье жил?Мама вдруг весело рассмеялась:
—
Вот именно, в подполье он и жил! Не на полях же работал.И объяснила, что Анатолий
— не настоящее имя подпольного человека, а кличка. Несомненный разбойник был из бандитского отряда Рогова времен гражданской войны.Так что улица названа в честь клички разбойника и по каким-то неведомым, но оттого не менее действенным законам соответствия славилась на всю округу отъявленным хулиганьём и настоящими бандитами, вроде братьев Ворониных, про ужасные дела которых жители говорили приглушенными голосами.
Ещё учась в местной школе, братья-бандиты напали на преподавателя физкультуры и сломали ему руку. Молодой физрук пришёл работать в школу после пединститута, увидел, какое безобразие там творится: хулиганы бьют детей не только на заднем дворе или в воротах на входе, но прямо в школе
— на переменах, вызывая с урока, требуя денежную дань, и попытался противодействовать.В ответ Воронины немедленно устроили физруку тёмную: накинули на голову чьё-то пальто из раздевалки, после чего страшно избили.
Братьев много. Половина сидит в тюрьме, половина бандитствует в округе не хуже подпольщика Анатолия, грабя и убивая, со временем эти садятся, те выходят, поэтому насилие и грабежи не прекращаются никогда. Воронины самые отъявленные в той части Анатолия, где живет тётя Клава,
а сколько ещё прочих, менее известных банд и шаек действует — не счесть.По пути мама знакомила Митю с местными достопримечательностями: кивала то на один дом, то на другой, крыши которых торчали из-за высоких заборов: здесь живёт вор, там разбойное хулиганское гнездо, здесь вообще убийца, сейчас в тюрьме сидит, но скоро выпустят
— “вот смертынька чья-то настанет”, требуя от Мити ни за что и ни при каких обстоятельствах, когда он будет когда-нибудь идти здесь один, не останавливаться возле этих домов, ни с кем не разговаривать, а если видит, что впереди стоит компания, тотчас переходить на другую сторону улицы, а лучше вообще найти себе обходной маршрут.К сожалению, тётя Клава жила непосредственно на улице Анатолия, и чтобы прийти к ней в гости, никаких обходных маршрутов не существовало.
Когда они шли мимо маленького опрятного домика, выкрашенного темно-зелёной масляной краской, Митя заприметил на крыше знакомые контуры большой голубятни со множеством приглушенно воркующих голубей, и радостно разулыбался, вспомнив Дмитрия Данилыча, тем более что около калитки на низенькой скамейке сидел седой старичок в ситцевой рубашке и безрукавке, в надвинутой на глаза кепке. Он курил папироску, цепко оглядывая прохожих из-под козырька.
Митя поздоровался, на что старичок в кепке ничего не ответил, мама же ускорила шаги, чуть не побежала, волоча Митю за руку. Когда отошли достаточно, спросила:
—
Видел человека, мимо которого прошли?—
Видел. Это голубятник, у него голубей полным-полно на крыше.—
Никогда с ним не разговаривай и не здоровайся. Проходи мимо, в глаза не смотри, иди, будто не видишь даже. Это вор в законе, он всю жизнь в тюрьме просидел, очень много зла натворил, сейчас главный здесь, руководит и разрабатывает преступления. И ни с кем о нём тоже не говори, понял?—
Да.Мите сделалось страшно, он ежился, озираясь по сторонам.
С улицы домик тёти Клавы выглядит игрушечным. Кажется
— зайти в него невозможно, не то что жить. Оконца до того крохотные, что, если бы хозяйка надумала выбраться через окошко, навряд бы у неё это получилось. Но когда они зашли в ограду, Митя понял, что на улицу выходит лишь торец домика, а сам он длинный-предлинный, утыкается другим концом в крутой холм, на котором расположен огород: высоко над головой проходят грядки в виде опоясывающих холм террас, еле-еле держится на склоне ветхий сарайчик-завалюшка.Дверь в низкие сенцы открыта, туда ведут ступеньки, и здесь в темноте тоже стоит тетя Клава. Как успела добежать впёред них? Пахнет замечательно вкусно
— жареными мясными пирогами, в дальнем углу горит синим пламенем керосинка, голубоватый чад струится из сенец в дверь, расходясь по двору.—
Ой, да кто к нам пожаловал! Здравствуй, Митенька, здравствуй, дорогой! Проходи, не бойся, осторожней, ступенька. Здесь у нас темновато, зато пирожки вкусные, горяченькие, к вашему приходу как раз поспели!Поцеловала Митю в голову, засмеялась, спела скороговоркой:
—
Эх, было времечко, целовали нас в темечко, а нынче в уста, да и то ради Христа.В сенцах жарко и душно, на двух столах расставлены большие тарелки с пирогами. Тётя Клава берёт одну из них, миску с мясным бульоном, и они заходят в первую комнатку, где, слава богу, нет керосинного чада, стены и потолок белёные, есть кровать, стулья и круглый стол.
Мама усадила Митю за стол, поставила перед ним тарелку с пирожками, блюдечко. Он стал есть, макая вкусный пирожок в миску с мясным бульоном и запивая молоком, а взрослые принялись разговаривать.
—
Ну как вы здесь? — спросила мама.—
Крутимся как белки в колесе: то одно, то другое, то третье. Генка опять подрался, нехристь, в школу ходить не хочет. Любка нового хахаля завела, Надька с Ленкой — слава богу, тянут лямку. К вечеру все у меня соберутся, готовлюсь. У тебя как дела с садом?—
Сезон завершился, бидончик малины тебе вот принесла, а у соседа моего Данилыча плохо. Внук побил сильно, в больницу положили, а Данилыч врачам не признается, внука выгораживает.—
Так он его совсем убьёт, раз безопасно бить можно. С моего Генки воронинские разбойники какой-то долг требуют, тоже избили, я вызвала участкового: по какому праву? Тот забрал одного Воронина в милицию, протокол оформил и выпустил. Так вчера окно уличное кто-то целиком высадил вместе с рамой. Кто, как думаешь?—
Воронины, конечно, носит же земля подлецов таких.—
Ещё как носит. А участковый говорит — доказательств нет, что Воронины. Вы, мол, доказательства мне представьте, тогда другой разговор с ними будет.Прибежал откуда-то Генка, высокий худой подросток лет четырнадцати, длиннолицый, с пушком под перебитым носом, ничем не похожий на мать. Нескладно долговязый, с ужасающе тощими против материнских руками и ногами, взволнованный и раздражённый:
—
Мам, ну дай денег! — крикнул с порога, видимо, продолжил какой-то недавний семейный спор-разговор.—
Нет у меня денег, — рявкнула тётя Клава, — сколько я могу тебе денег давать? Уйди с глаз моих!Генка, однако, остался на месте, почесывая затылок. Взял из большой тарелки пирожок с ливером, в два счёта проглотил, хотя по лицу видно, что есть ему не хотелось.
—
Мам, ну дай денег, не то побьют меня опять, — жалостно попросил, тихо.—
Пускай тебя, дурака, бьют, может, поумнеешь, не будешь с бандитами водиться. Нашёл себе приятелей — Ворониных. Разве я тебе не говорила: “Не ходи к ним, не якшайся с разбойниками!”, послушал мать? Вот и получай теперь продразвёрстку!—
Если бы я с ними не якшался, ещё хуже прибили бы. Теперь только они, а то бы все шайки в округе на мне тренировались, давно бы почки с лёгкими отбили к чертям собачьим. Каждый бы день кровью харкал, пока не загнулся… тебе на радость.Митина мама сочувственно посматривала то на Генку, то на тётю Клаву, не решаясь вступить в разговор.
В воздухе повисло молчание. Генка бесстрастно разглядывал стены, терпеливо дожидаясь, пока мать пройдёт точку кипения и сжалится.
—
Мам, ну дай денег, — сказал он устало.—
На, на, дрянь такая! — воскликнула тётя Клава, достав из маленького потертого кошелька и в сердцах бросая на стол коричневенькую бумажку.—
Фи, рубль. Мне три надо!—
Уйди, — замахнулась на него полотенцем тётя Клава, — уйди с глаз моих, изверг! Нет у меня таких денег! Я на тебя всего семнадцать рублей пенсию получаю, должна одевать-обувать, кормить, да ещё Ворониным дань платить по десятке в месяц, чтобы тебя не били?Генка психанул, схватил рубль, трахнул о стену кулаком так, что известка осыпалась, и выбежал вон.
“Тётя Клава такая добрая,
— подумал Митя — несмотря на всю свою толщину и некрасивость, очень, очень добрая, но почему так зло разговаривает с Генкой, своим родным сыном?”Маме тоже неприятно присутствовать при семейном разладе, поэтому, как только Генка выскочил и настало первое неприятное мгновение всеобщего молчания, она его сразу прервала:
—
Я тебе, Клава, не рассказывала, что со мной в саду приключилось?—
Чего? — ещё хмуро переспросила тётя Клава, но тут же брови её разошлись, лицо вновь засветилось улыбкой.—
Светопреставление.Сказав так, мама посмотрела в сторону Мити, явно колеблясь, оставить ли его присутствовать при рассказе или отправить следом за Генкой погулять во дворе, и продолжила:
—
На смородину нынче урожай в садах… ты же была у меня, видела, — смотришь на куст, а он весь сплошь чёрный, листвы не видно, кисти висят гроздьями. Отец наш, ещё когда жив был, но уже сильно болел, лежал, помню, спрашивал: “Ну, как там?” А я вернулась из сада, говорю: “Цветёт сильно, если без июньских заморозков обойдётся, урожай будет небывалый”.И вот стукнуло мне в голову однажды: “Был бы отец жив, как бы сейчас помог!” Прямо гвоздём мысль в голове засела, твержу про себя одно и то же.
Тут вдруг ни с того ни с сего налетел такой ветер, какого сроду не бывало. Шквал прошел неимоверный, кусты в одну секунду перешерстил, будто метлой, аж листья стаей взлетели. Ну, думаю, всё: пропала ягода, обило начисто. Глаза со страху зажмурила, чуть не плачу.
—
Поди ж ты! — всплеснула руками тётя Клава.—
Не знаю, сколько времени вокруг рвало и метало, как вдруг опять же разом стихло. Как ни с чего началось, так ничем кончилось. Солнце светит, тихо, травка не шелохнётся. Привиделось ровно. Взмолилась: “Господи, помилуй меня, неразумную!” Глянула на кусты, и от сердца отлегло, ягода вся целёхонькая висит, ничего с ней не сделалось. Вот как такое может быть?–Это тебе дали понять, что нельзя мёртвых звать в помощники,
— сказала тётя Клава.—
И я так подумала. Господи, прости нас, не знаем ведь, что творим.—
А вот что я тебе расскажу, — тётя Клава мельком посмотрела на Митю, — ты поел уже? Молодец! Идём, руки вымоешь, да книжку с Верой почитаете.За следующей дверью оказался длинный-предлинный коридор с комнатками, но через несколько других дверных проёмов видна самая последняя комнатка, где на кровати под небольшим, открытым на улицу оконцем сидит девочка и разглядывает книжку с картинками.
—
Верка, займи гостя, — сказала тётя Клава.Белокурая, срыжа Верка имеет на лице великое множество веснушек. Она робко посмотрела на Митю, вздохнула, пододвинулась. Митя сел рядом, тоже почему-то вздохнул, и они начали смотреть книжку по новой, с самого начала. Книжка была тоненькая и быстро закончилась.
—
Что будем дальше читать? У тебя есть другие книжки?—
Есть, в подполье.—
Давай достанем?Снова тяжело вздохнув, Верка убрала половик, вынула две коротенькие плашки из пола, благодаря чему открылась чёрная дыра, откуда пахнуло мокрым песком и гнилью. Включив свет (яркая электрическая лампочка на шнуре), Верка села на край и с совершенно равнодушным лицом прыгнула вниз. Митя последовал за ней, чувствуя некоторое сомнение в душе: сможет ли он вылезти обратно?
В подполье оказалось весьма прохладно, сыро, в рост выпрямиться невозможно, надо стоять пригнувшись, чтобы не задеть макушкой занозистых досок пола и висящей на них паутины.
Рядом с лазом высилась гора потрёпанных детских книжек. Они брали по одной, листали, разглядывая. Книги оказались интересные, таких Митя ещё не видел, но влажные листы их распространяли прелый запах.
—
Почему у вас книги в подполье хранятся?—
А где их ещё держать, если спать негде? — по-взрослому рассудительно спросила Верка. — Народу много, места мало. Ступить некуда, как все соберёмся: баба, мама, Надька, Любка, Генка, я, да ещё родня в праздники остаётся ночевать: тётя Маша с тётей Тасей. Кроватей не хватает, куда тут шкаф с книгами ставить? Скоро мамке квартиру дадут от работы, тогда мы будем отдельно жить. У тебя отец есть?—
Умер.Вера глянула подозрительно.
—
А может, он вас бросил, ушёл куда-нибудь?—
Нет, он умер, и его похоронили на кладбище, — обиделся Митя, — я сам видел. Памятник поставили и оградку. Мы с мамой на могилку ходим.—
А нас папка бросил, когда я ещё маленькая была. Иногда только приезжает в гости, конфет привозит.—
Давай возьмём несколько книжек посмотреть наверх?—
Бери, не жалко.Тем временем круглый стол в первой комнате раздвинули к обеду в продолговатую форму, вокруг него уселось множество людей: кто на стульях, кто на табуретах, кто на кровати. Пришли дочери тёти Клавы Елена и Надежда, хорошо известная Мите смешливая тётя Феня, почти незнакомая тётя Тася с небольшой упитанной собачкой на коротеньких тонких ножках, спрятавшейся сразу от греха подальше под кровать. Митя сел рядом со своей мамой, Верка со своей
— тётей Леной, которой приходилось бегать — подносить тарелки. Сначала ели суп, потом жаркое.Посередине стола возвышалась плетёная ваза с нарезанным серым хлебом, поблескивала зеленоватым стеклом бутылка московской водки и красивый графин с домашним вином. Перед каждым из сидящих, старанием тёти Нади и тёти Лены, лежали ложка с вилкой, стояла большая тарелка раскалённого куриного супа с лапшой.
—
Надька, разливай кому рябиновую, кому водку, по желанию. Это у меня черноплодная рябина с прошлого года стоит. Ничем не креплённая, обычная ягода с сахаром перебродила, — пояснила тётя Клава. — Градус очень маленький, на вкус бархатистое, совсем не терпкая, чистый сок. Давайте, гости дорогие, выпьем за здоровье.Дверь открылась, вошла, прихрамывая, необыкновенной красоты девушка в светлом брючном костюме, с правильными, немного резковатыми чертами лица, за ней на пороге стоял смущённый молодой человек в сером костюме, белой рубашке, симпатичный, при галстуке.
Стеснительно улыбнувшись и кивнув честной компании, он развернулся уйти, но хромая девушка
— младшая дочь тёти Клавы Любка — спросила:—
Ой, ну куда бежишь, кавалер? Постой-погоди, дай благодарность зачитаю от лица и по поручению. Представь, честной народ, он меня провожал от самого горсада в наш ужасный бандитский район. На зависть смельчак попался.—
Ты что, на танцы ходила? — удивилась тётя Лена, широко раскрывая маленькие глаза.—
Какие танцы, — сильно прихрамывая, Любка дошла до койки, сунулась в неё, почти упала, согнав Надьку с крайнего места.—
Проходите, присаживайтесь к столу, молодой человек. Надежда, принеси ещё стул, да протри полотенцем-то. — Тётя Клава привстала, но выйти из-за стола не смогла из-за множества гостей.—
Нет-нет, спасибо, благодарю, — заотнекивался кавалер, — мне, к сожалению, пора идти. Просто девушка одна шла, мало ли что, решил сопроводить. Извините, до свидания.Он взялся за ручку двери.
—
Э, а пароль?—
Какой пароль?—
Ничего себе. Как какой? Шутите? Вы что же, думаете, сейчас пойдёте нашей хулиганской разбойной улицей и без пароля останетесь живы-здоровы при своём дорогом костюмчике?Митя удивлённо разглядывал страшно разозлённую Любку и не мог понять, почему она ненавидит симпатичного, вежливого молодого человека, очевидно не сделавшего ей ничего плохого, напротив, проводившего до дома. А вон как зло глядит! Верка тоже ничего не понимала, раскрыла рот.
Молодой человек продолжал доверчиво улыбаться.
—
И какой у вас сегодня пароль?—
Если пристанет кто, закурить вежливо попросит или денег одолжить рубля два до получки, сразу говорите, что приходили к Любке, шмаре Муслимчика, по делу. Это пока вы со мной топали, вас не трогали, обратно уйти просто не получится, ногу на отсечение даю!При этих словах Любка наклонилась под стол, ухватила свою ногу, выдернула её из штанины вместе с туфлей, с размаха швырнула к дверям. Молодой человек отскочил, ударившись затылком о косяк. Митя перепугался страшно.
—
Люба, ну зачем? — воскликнула тётя Клава, хватаясь за сердце.—
Это чтобы меж нами не было недопонимания, мама. Чтобы кавалер знал, что не хроменькую красавицу провожал, а совсем безногую бандитскую шлюху, которую в шестнадцать лет затащил в свою малину Шило, поил там и пользовал. А потом стал пользовать Муслимчик, а Шило, от ревности, когда я ползла пьяная домой, спихнул под трамвай напротив родительского дома, чтобы не досталась никому. Слышишь, кавалер, трамвай стучит по рельсам? Вот так же поздним вечерком мне, пьяной, ногу и отрезало, точнее говоря, перемололо. И учти, в милицию никто не жаловался, потому что сгореть можно в этом домике очень быстро и не проснуться всей семье разом. Сама школьница решила стать шмарой, пришла в шалман, напилась и отдалась. А потом шла пьяная шмара да свалилась под трамвай. Вот и всё. Понимаешь? Теперь иди. Кстати, про Муслимчика тебе тоже лучше не поминать, на фиг безногая Муслимчику, коли тормозить начнут — сразу беги, такой на сегодняшний день будет твой пароль. И последний совет прими на прощание, любезнейший: хромых девушек по вечерам не берись провожать, жалость твоя никому здесь не нужна.Кавалер вышел.
Надька убрала протез с дороги, поставила перед Любкой тарелку с лапшой. Та сидела, будто ничего не замечая, все молчали.
—
Вот был бы автомат, пошла бы по нашему кварталу и всю сволочь уголовную перестреляла бы до единой. Заходила бы во двор — и очередь в расход, заходила бы — и очередь! Никого бы не пропустила, будьте уверены! Пусть бы меня потом тоже расстреляли, я согласна, зато какая бы жизнь хорошая началась у людей без этих паразитов. Почему оружие запрещают иметь для защиты? Даже в своём доме отбиваться от грабителя-убийцы не позволено: если, не дай бог, отбилась ты, зарезала гада ножом столовым, когда он тебя душит-насилует, сразу милости просим в тюрьму — на воспитание к уголовникам!—
Поешь, Люба, супчика куриного, свеженького, горячего. Плетью обуха не перешибёшь, а с государством не поспоришь, бесполезно с ним спорить.Любка опрокинула стопку водки, принялась за суп. В разговор вступила до того молчавшая Тася.
—
Потому что власть наша и бандиты — одного поля ягоды, и те и другие за счёт трудяги живут, паразиты. Да вспомните, кто советскую власть устанавливал? Ленин со Сталиным. Первый из семьи террористов-взрывателей, второй вообще налётчик — банки грабил. Они же сами уголовники, которые просто власть захватили. Так вот, ворон ворону глаз не выклюет. Конечно, вроде бы должна власть защищать народ от воров и убийц, по законному уставу так должно быть, но не защищает. Видели вы когда-нибудь, чтобы у нас вечером по улице милиционеры ходили, порядок охраняли?—
Сроду такого не бывало. В центре города еще проедет когда газик на полном ходу, да тоже редко.—
Правильно говорит, — сказала Любка, — давайте выпьем, не хочу я на этот свет глядеть, напиться желаю до бесчувствия.Выпив ещё водки, закурила папиросу.
—
Погоди ты курить, люди только за стол сели, — воскликнула тётя Клава нервным голосом.—
Ладно, ладно, не ори, — огрызнулась Любка невоинственно, — что, заставите калеку безногую на улицу бегать? Здесь буду курить. Наливай, Надька, шибко я злая сегодня, довели черти.—
Пила бы меньше, так была бы с ногой, — пробурчала тётя Клава.Любка только ухмыльнулась:
—
А пила бы больше, так, может, давно уже и не мучилась тут с вами! А ну, ребятишки, отгадайте загадку: “Ни окон, ни дверей — полна горница людей”.—
Огурец, — сказала Верка и взяла пирожок.—
Молодец. Ума палата. А вот другая: “Два кольца, два конца — посредине гвоздик”.—
Ножницы, — выкликнул торопливо Митя.—
Простые загадки загадываете, — хихикнула тётя Феня, — мою слушайте: “Не лает, не кусает, а в дом не пускает”.Верка увлеклась пирожком, снизу которого лезло повидло, значит, отвечать следовало Мите. Сказал первое, что пришло в голову:
—
Хозяйка.Все засмеялись и стали шутить друг с другом, дескать, бывает, что хозяйка ещё как облает.
Выйдя из-за стола, Митя перешёл в соседнюю комнату, где вымыл липкие руки в умывальнике, тоже сделанном в папиной артели, сел смотреть книги.
Верка осталась за столом. Глаза её постепенно соловели, но она продолжала честно слушать всё подряд, что говорили взрослые, переводя бессмысленный взгляд с одного на другого, вряд ли уже что понимая.
Листая ветхие книжки, Митя прекрасно слышал, что говорилось в комнате, а неинтересное пропускал мимо ушей. Оказывается, тётя Тася работала где-то сторожихой, а её маленькая пузатая собачка с выпуклыми глазами, не издавшая пока из-под стола ни единого звука, хорошо ей помогала: ходила в ночную смену охранять, лаяла там жутким басом и пугала воров.
—
Собака — конечно, хорошо, но главное, слово знать, — объясняла тётя Тася, — ежели заговор знаешь, то на дежурстве можно спокойно спать. А без слова никакая собака не поможет, вор-то нынче какой пошел? Убийца натуральный, а не вор! Если сидеть да ждать — не украдёт ли кто чего — изведёшься вся раньше времени, и нервы, и здоровье подорвёшь только. Мне слово Прокопьевна поведала, когда базу потребкооперации с ней сторожили.—
Ой, ерунда, — отмахнулась Надька, работавшая в типографии, а в свободное время в основном читавшая книги, — тётя Тася, кто проверял ваше слово? Нынешние воры на ходу галоши снимут, хоть со словом, хоть без слова.—
Галошу с прохожего, может быть, и снимут, а против истинного слова любой вор бессилен.—
Да ну вас.—
Вот тебе и “да ну”. Зовут Дануткой, величают уткой. С нами третьим сторожем дед работал, тоже не верил, бабьими сказками называл. У нас режим был хороший: ночь дежуришь, две отдыхаешь. И вот он решил проверить, зайти на территорию ночью. Зашел, лист шифера взял. А может, и правда спереть надумал, но потом говорил, что просто проверял, как крепко сменщица спит.А Прокопьевна, как всегда, вечером двор обошла, молитву прочитала, слово сказала, на замок ворота замкнула, в сторожку ушла. Ночь проспала спокойнёхонько, утром часов в пять встала, пошла с обходом, смотрит, а дед стоит у штабеля с шифером как вкопанный, лист на весу держит, руки уже посинели от натуги, а уйти никуда не может, будто к месту прикован. Увидал её, взмолился: отпусти меня, помилуй, Христа ради. Еле упросил, чтобы милицию не вызвала. Зачитала Прокопьевна другую молитву
— тогда только смог уйти Фома Неверующий с места, но долго ещё руки у него болтались по бокам плетьми, вверх не подымались.—
И ты знаешь заговор?—
Знаю, потому и дежурю спокойно, — сказала Тася, выходя из-за стола, — ну, ладно, спасибо этому дому, пойдём к другому. Пора на смену заступать с Жучкой. Идём, Жучка, идём.После чая убрали со стола посуду, принесли пухлую колоду потрепанных карт.
—
Тридцать шесть картей, тридцать шесть чертей, скажите всю правду, всю истину…В разгар гадания в дверях объявился Генка с клеткой, внутри которой прыгала испуганная птичка:
—
Тётя, купите Митьке щегла, всего два рубля стоит, клетка — три. За пятёрку отдам.—
Да у меня и денег таких при себе нет, — сказала Митина мама в замешательстве. — Вот трёшница одна в кошельке.—
Ладно, отдам щегла за полтинник, но клетка не моя, с трёх рублей сбавлять не могу.—
Отстань от людей, — крикнула Ленка, — чего пристал как банный лист?—
Хочешь птичку? — спросила мать Митю.Щегол имел жалкий вид, ещё не успев привыкнуть к жизни за железными прутьями, то затихал, то истошно бился грудью о проволоку, пытаясь вылететь наружу.
—
Посмотрите, бойкий какой, — я его в огороде на репейнике поймал. Щеглы репьи страсть любят клевать.—
Не надо мне щегла в клетке, — сказал Митя, — лучше голубей завести, чтобы они свободно летали, как у Дмитрия Данилыча в саду. Щеглу в клетке тесно сидеть, ему летать хочется.—
А давай, сынок, птичку купим и на волю выпустим?Митя согласился с радостью. Мама отдала Генке три рубля, и Митя вынес клетку на улицу, открыл дверцу. Птичка порхнула мгновенно, растаяв в темноте неба.
—
Я его завтра же обратно словлю, — расхохотался Генка, схватил клетку и убежал.—
Эх, сорвиголова, поел бы, — крикнула вдогонку тётя Клава.Они вернулись в дом.
—
Давайте в подкидного дурака сыграем, — предложила Любка.В дурака играли без денег, но, когда все остались дураками по нескольку раз, сделалось скучно, решили взяться за лото. Митя тоже сел рядом с мамой посмотреть, хотя цифр не понимал, как и Верка. Здесь игра шла на интерес. Карта стоила копейку. Если взять три карты, ставишь на кон три копейки, если две
— две копейки.—
Кто кричать будет?—
Я конечно, — тётя Клава взяла мешочек с бочонками и вытащила целую пригоршню. — Двадцать один — едет господин, — поискала у себя номер, не нашла, отставила бочонок в сторону. — Сколько господину лет? Шестнадцать. Молодой какой, однако…Все торопились закрывать на своих картах выкрикнутые номера. Особенно везло Ленке, у неё оказались два двадцать первых номера и шестнадцатый имелся.
—
Погоди, не торопись, — закричала Любка, размахивая папиросой, — не успеваю я! — Она выпила больше прочих и не могла искать чисел.Надька вызвалась ей помогать.
—
Туда-сюда, как свинья спят, — объявила тётя Клава, — то бишь шестьдесят девять. Кочерга! Вон у тебя есть семерка, закрывай!—
Стоп! У меня квартира! Таскать по одному бочонку!—
Быстро жилищный вопрос решаете.Тётя Клава сбросила пригоршню бочонков обратно в мешочек, начала его шерудить как следует.
Дверь открылась, на пороге застыл Генка, в комнату он не входил.
—
Мамка!—
Что?—
Дай два рубля хоть!—
Тебе же дали только что три рубля люди!—
Дураки вы! Ничего не понимаете в жизни! Проценты набежали. Если не дашь, пойду сейчас в кладовку и повешусь. Все равно убьют за долг.—
Иди, вешайся, нет у меня денег! Дверь закрой! У тебя, Лена, квартира? Вот бы настоящую скорей получить, сколько тебе надо?—
Девятку.—
А где квартира?—
Наверху.—
Сорок пять — баба ягодка опять!Когда пришла пора идти домой, тётя Клава отправилась провожать Митю и его маму, “а то как бы чего не вышло, меня эти сволочи знают”. Ходить ей трудно, переваливается на коротких распухших ногах из стороны в сторону сильно, а вперед продвигается чуть-чуть, но проводила до самого угла своего бандитского квартала, за которым начиналась ничейная земля, попрощалась и враскачку, с трудом двинулась обратно в тёмную бандитскую зону.
6
К их дому подпятился задом грузовик-самосвал, зарычал, поднапрягся и вывалил из кузова на землю огромную гору берёзовых чурок.
Митя тотчас побежал смотреть привезённые дрова. Чурки оказались красивые, с бело-чёрной, шелковистой на ощупь корой и белейшей, словно сахарной, пахнущей чем-то сладким древесиной, которую хотелось лизнуть на пробу языком.
Грузовик уехал, а они с мамой стали ходить вокруг дров, трогать чурки, поглаживать да думать, как теперь из них наколоть поленьев.
Мама оставила Митю караулить бесценное зимнее топливо, сама же отправилась в поход на другой квартал нанимать каких-то особенных старичков. Скоро привела двух кольщиков-братьев: высоких, худых, в рубахах навыпуск стариков с колунами на плечах. Рубщики согласились расколоть чурки за день и сложить поленницу во дворе. По длине поленницы намеряется оплата: один кубометр дров стоит три рубля, или тридцатка по-старому.
Соседкам мама рассказала, что цена показалась ей дорогой: “Говорю им,
— давайте хоть по два с полтиной и с хорошим обедом, нет — отвечают, — по три, а обед — само собой полагается. У них такса такая”.—
Гляди, чтобы не редко клали поленницу, небось выложат с километр, — предупредила маму тётя Фрося, жившая в том же доме, что и Гога.—
Нет, эти без обмана работают, — отмела подозрение ближняя соседка тётя Аня, — они старики честные, непьющие, мы их всегда нанимаем. Дрова вам нынче хорошие привезли, неужели в гортопе нынче такие?—
В гортопе тополь да осина. Это с частником договорилась. Из гортопа придётся уголь брать тонны две, какой уж будет. Надо только найти, кто его потом стаскает.—
Старики за уголь не возьмутся, они грязную работу не делают, по дереву только работают, а вот у Натальи Сергеевны есть родственница в деревне — грузчица, она уголь таскать нанимается и белит ещё. Поговори с Сергеевной, может, родственница согласится.Довольно быстро расправившись с обычными, ровными чурками, пообедав и с час отдохнув, старики взялись за толстые витые пни, которые до того откатывали в сторонку. Каждый по нескольку раз сильно лупил в одно и то же место, но колуны только отлетали, тогда пришла пора забивать толстые колья, от которых чурбан нехотя и постепенно разламывался с нутряным недовольством. Из каждого пня выходила прорва дров, гораздо больше, чем из ровных чурочек.
К вечеру во дворе у забора высилась поленница выше человеческого роста. Сверху её покрыли кусками берёзовой коры, чтобы дрова не намокли под осенними дождями, на улице не осталось ни щепочки.
—
Когда отец болел, очень переживал, — сказала мама Мите, — боялся, что мы без него погибнем. Думаю, выживем, сынок. Правда?
7
Мама не пошла работать на завод к станку, не нанялась и швеёй на фабрику, как уже подумывала, а устроилась прачкой прямо в детский сад, относящийся к трикотажной фабрике, чтобы ребёнок был ближе к ней.
Митя обрадовался, что они теперь будут вместе вдвоем работать, как в мичуринском саду, говорил даже, что, когда пойдет в школу, мама тоже перейдёт работать следом за ним, а после в армию отправится и возьмет с собой маму поваром.
Но действительность оказалось не столь замечательной, как ему мечталась.
Однажды мама разбудила его ни свет ни заря, на улице ночь, но по часам уже пора вставать, семь часов. Сильный ветер бросал в стекла капли дождя. Электричества не было, мама зажгла керосиновую лампу и отругала Митю за то, что он разбросал с вечера одежду где попало.
—
Ищи теперь свои чулки сам! Не хватало нам ещё опоздать в первый же день работы.Один чулок оказался почему-то в соседней комнате.
Наконец они вышли, оба ужасно сердитые, из дома в кромешную сырую темноту. Было очень темно и холодно, куда ни отворачивайся, дождь попадал прямо в лицо. На трамвайной остановке сгрудились тёмные сутулые люди, все глядели в одну сторону. Зато в трамвае оказалось много свободных мест, они сели рядом на широкое деревянное сиденье.
—
Далеко ехать, ма?—
Три остановки.Билет тоже стоит три копейки. Мама купила один, сказав кондуктору, что Мите нет ещё семи лет и она везёт его в детский сад.
Когда вышли из трамвая, на улице оказалось чуточку светлее. Взявшись за руки, побежали через какие-то рельсы, выступавшие из земли, о которые Митя запнулся, потом по тёмным закоулкам, меж высоченных деревянных заборов. Вместе с ними наперегонки бежало много народа. За высоченным забором находился завод. Под ногами хрупко шуршала зола. Мама тянула Митю за
руку, потому что они опаздывали, в конце пути пришлось бежать даже между двумя близко стоящими высоченными заборами. В этом шершавом коридоре, из стен которого торчали занозы, трудно разойтись двум людям и не пораниться. Один забор — заводской, другой — фабричный.Здание детского сада находилось внутри большой усадьбы: одноэтажный высокий деревянный особняк с просторным крыльцом и каменным подвалом. Отдельно располагались современные кирпичные здания кухни, складов и прочих хозяйственных помещений. Они не шли ни в какое сравнение с главным особняком по величавости.
Когда вместе с мамой вошли внутрь красивого дома, Мите в нос ударил казённый запах, состоявший из ароматов хлорки, пригоревшей манной каши, серого, крошащегося хлеба, кипячёного молока с толстой противной пенкой, мокрых штанов да обуви, сушащихся на батареях.
Мама отвела Митю в большую комнату с огромным, здорово потёртым ковром на полу, по которому ползали несколько ребятишек, оставила его на воспитательницу, а сама куда-то ушла. Как потом оказалось
— на весь день, до самого тёмного вечера.Митя принялся ожидать, когда она вернётся: встал у окна, заложив руки за спину, и грустно смотрел на улицу.
Симпатичная молодая воспитательница, которую звали Клавдия Ивановна, объяснила ему, что мама будет работать совсем в другом месте, следовательно, они не увидятся в течение дня. Ему надо играть с ребятишками, а не стоять у окна.
Митя ей не поверил. Местные дети производили дурное впечатление: были слишком шумны и необузданны, что-то орали, носились как сумасшедшие. Вот попробовали бы при его маме вести себя таким образом! Он бы на них посмотрел! Другие взахлёб рыдали, цепляясь за родительскую одежду, ни за что не желая расставаться.
За прошедшее лето Митя привык иметь дело со взрослыми, теперь его смущали наивные и даже бессмысленные глаза ползающих по ковру ребятишек, их споры за игрушку казались до невозможности глупыми, ничтожными. Он очень многое узнал и понял в жизни, ему страшно не хотелось вновь опускаться на коленки, чтобы начинать по новой ползать с машинкой, гудеть, как дурачок, пуская пузыри. Поистине ужасное наказание
— сделаться кричащим, дерущимся и ревущим, ничего не знающим, не понимающим элементарных вещей ребенком.От дурных предчувствий Митя неожиданно для себя заплакал. Дети осторожно приближались, рассматривали его, словно обезьянку в клетке, потом гордо обзывали нюней, отворачивались и шли играть дальше. Нянечка специально подводила к нему других плачущих, говорила: “Смотри, какой большой мальчик, а плачет, разве красиво?”
Старушке Амвросьевне не суждено было понять, что Митина жизнь кончена. Не вся, конечно, но прежняя, почти взрослая,
— совершенно точно. Дети недоверчиво глядели, засунув пальцы в рот, удивлялись и прекращали плакать. Митя прорыдал дольше их всех, оплакивая свое расставание со взрослой жизнью.—
Во рёва-корова, — сказал мальчик с глубоко посаженными глазами, — рёва-корова!—
Это новенький.—
Оставьте его, поревёт да перестанет, — сказала воспитательница Клавдия Ивановна.Она не представляла, насколько ошибалась!
Митя рыдал до обеда, отказался обедать, рыдал всухую и беззвучно весь мёртвый час, ничего себе названьице
— сдохнуть можно! Просто стоял у окна, смотрел на улицу, икал.Воспитательницы всех групп заходили посмотреть на него, со скукой во взоре качали головами, вздыхали, да-да, им ясно, что за фрукт пожаловал, к тому же мамаша
— какой-никакой, а член коллектива, что и говорить — перспективы рисовались неважные. Они сочувствовали Клавдии Ивановне.Плакал Митя, плакал, переживал, да и угомонился. Принялся потихоньку играть, постепенно разошёлся, забыл о своем величайшем в мире горе, через час бегал, орал, спорил до хрипоты, даже подрался и был наказан, поставлен в угол, обижен, но прощён. И снова взвинчен до безумия азартным коллективом, в котором его рано приобретённая
взрослость растворилась полностью и без остатка. Оказался совершенно обычным, без всяких отклонений мальчиком, и воспитательницы успокоились.Когда мама вечером пришла забирать его домой, нашла обычного садовского ребёнка, который елозил по пыльному ковру сбитыми красными коленками и ожесточённо гудел, возя машинку, тут же походя на кого-то ругался, рассерженно кричал: “Всё-всё, рассказ!”
Жалко, что осенью рано темнеет, идти домой снова приходится в темноте.
Мама осторожно расспрашивала Митю, что у них было на ужин, а он гневно возмущался, какая вруша Капустина, а Фрумкин подглядывает, когда вадит. И вообще у Мити потерялись перед прогулкой штаны. Еле нашли в чужом шкапчике с воспитательницей Клавдией Ивановной.
Говорил всю дорогу до дома не переставая, так много накопилось новостей за день.
Дни шли за днями. Выпал второй, а там и третий снежок, наконец-то покрывший землю без талых проплешин. К сожалению, к вечеру стаял, но потом выпал ещё и ещё, будто сил набирался. Митя снегом был восхищен, брал в руки, немного покушал даже. Ему почудился запах малины.
Утром он заметил, что некоторых детей родители уже повезли на санках. Согласно приказу заведующей, санки надо было оставлять на холодной веранде, потому что, если их занести в теплое помещение, снег на полозьях тает, образуя лужи. Что удивительно: снег чистый, белый, а лужи из него получаются грязные!
Зато днём на прогулке счастливчики возили по территории свои санки на веревочке. Липкий свежий снежок лежал ровным тонким слоем, за санками тянулись черные следы от полозьев. Кататься по-настоящему было рано.
Вечером родители забирали своих детей, усаживали на санки и увозили, изо всех сил таща за веревку, как бурлаки на Волге, а дети сидели очень важные.
Несмотря на очевидную несвоевременность подобного способа передвижения, Митя им страшно завидовал. Он начал упрашивать маму купить ему санки, но оказалось, что они уже имеются. Более того, замечательно легкие, сделаны из авиационного дюралюминия, снятого с настоящих, списанных военных истребителей на отцовом заводе, и сейчас висят на гвоздике в сарае. Как только снег ляжет основательно и можно будет кататься с гор, мама обязательно достанет их Мите. Всему свое время.
О, как восхитился Митя небесным происхождением своих санок, как принялся умолять достать их немедленно, надо же их осмотреть, очистить от пыли, приготовить к зимнему сезону. Почему-то он не помнил: какие они из себя, какого цвета, походят ли на самолет, из которого сделаны?
Разумеется, у мамы вечером много работы по дому, разве Митя не понимает? Когда они затемно возвращаются из садика, надо срочно топить печи, чтобы не замерзнуть ночью, для чего таскать дрова с углём из сарая, а пока кухонная печь топится, успеть сварить ужин. Но Митя согласен сам отправиться в сарай и принести оттуда свои санки, он понимает, что у мамы без того ноша тяжелая.
Папин подарок оказался просто чудесным. Легким и красивым, с округлой удобной вставной спинкой для удобства сидения. Митя легко поднял свои санки и понес домой. Сам вытер тряпкой от слоя пыли.
Когда в ноябре началась настоящая снежная зима с морозами, спинку у санок убрали, и Митя отправился кататься с Гогой на ближнюю горку. В сад его на санках не возили, они все-таки жили далековато, а попробуй-ка влезть с санками утром в переполненный трамвай. Зимой в трамвае народа стало больше.
На горке вечером собралось множество саночников. Митя на них посмотрел-посмотрел и пришел к выводу, что кататься можно тремя способами.
Первый: просто сесть сверху, вцепиться по сторонам руками, зажмуриться и ехать куда кривая вывезет. Это самый простой и ненадёжный способ, почти всегда заканчивающийся переворотом на большой скорости в конце, а то и в середине пути. Таким образом катались только самые маленькие дети, которых на санки садят родители, пихнут и смотрят, как бедняги едут-едут, а потом переворачиваются.
Митя тоже для начала скатился так и поняв, что это ему не подходит, перешел к следующему варианту, по которому надо встать позади санок, наклониться над ними, взяться руками с обеих сторон, пробежать шага три-четыре для разгона, лечь животом на санки и катиться вниз, руля ногами. Данный способ требовал некоторой ловкости в бросании животом на движущиеся санки, но был очаровательно прост, и Митя скоро его освоил.
Третий способ имел то же самое начало, что и второй, с той лишь разницей, что надо не ложиться на санки, а становиться на колено правой ноги, руля левой. И конечно, штаны у саночника должны были быть натянуты поверх валенок.
За первый вечер на горке он освоил все три способа благодаря своим чудесно лёгким санкам.
На дороге под горой стоял столб с фонарем, ярко освещавший саночную трассу в вечернее и ночное время. К сожалению, своим основанием эта трасса выходила на проезжую дорогу, движение машин по которой, впрочем, вечером было редким. Едва слышался где-нибудь на
другом квартале гул грузовика, на горке тут же поднимаелся крик: “Стойте, стойте, машина едет!”.
8
И в то же время с приходом зимы Митя осознал, насколько чудесно было лето. Особенно хорошо оно потому, что в летние месяцы можно не ходить в баню.
По жаркой погоде Митя почти каждый день купался в детской ванне в саду или в огороде столько, сколько его душеньке было угодно, однако пришла осень, на улице стало холодно, своей бани у них в огороде не было, в женское отделение общественной бани № 5 его не пускали банщицы: “Взгляд у него слишком серьёзный, не детский, значит, всё понимает”.
В мужское отделение Мите ходить было не с кем, но делать нечего, надо
— значит, надо. Пожалуй, самое неприятное занятие — долгое стояние в густой очереди.Банный день
— это субботний вечер. После трудовой недели весь город идёт смывать с себя заводскую грязь, чтобы воскресный день встретить чистыми, а так как на весь город работают две бани, то в обеих после пяти часов начинается субботнее столпотворение.Билеты покупаются заранее, через родных и знакомых, днём. Огромнейшее количество билетов стоимостью по пятнадцать копеек расходится по рукам, и самой ценной информацией становится ответ на вопрос: “Какой сейчас номер идёт в мужском отделении, а какой в женском?” Перед раздевалками скапливается живая очередь в три слоя, похуже, чем в хлебный магазин с утра, перед завозом хлеба.
Люди даже с работы прибегают узнать, какой идёт номер. Для этого не надо заходить в здание, протискиваться к концу очереди, можно спросить у любого человека на крыльце или даже у гуляющего в небольшом парке или перед пивной, называемой рюмочной, где тоже царит столпотворение.
Каждый вам точнейшим образом сообщит требуемую информацию, которая циркулирует в народных массах, как кислород в крови артерий здорового организма.
Узнав номер и засекая время, работяга бежит домой за вещами и благоприобретённым билетом, прекрасно зная, что скорость движения номеров
— приблизительно шестьдесят человек в час, или один в минуту.О, как Митя ненавидит ходить в баню номер пять субботним вечером! Душа его в преддверии мытарств начинает тихонько поскуливать.
—
Мама, я ещё очень чистый. Посмотри, даже ноги чистые, — он, предусмотрительно сняв носки, демонстрирует подошвы. — Можно я не пойду на этот раз в баню?Мама даже не смотрит в его сторону, собирая вещи, укладывает в балетку чистую смену белья. Оба только что прибыли с работы из детского сада, уже девятый час вечера, а билетов у них нет. Конечно, баня работает до одиннадцати, однако касса закрывается гораздо раньше, потому надо спешить.
—
Одевайся без разговоров, у нас мало времени.Боже, как Мите не хочется стоять в живой, шевелящейся, такой медленной очереди, где, несмотря на запреты, ожидающие начинают дымить папиросами, отчего под высоким потолком образуется густое сизое облако, которое с течением времени опускается ниже и ниже, до самого кафельного пола. Дым дерёт Митино горло при каждом вздохе.
—
А давай нагреем в кастрюльке воды на печи и я сам вымоюсь в ванной?—
И так зимой дом насквозь промерзает! Слава богу, хоть белье теперь стираю на работе, не хватало ещё здесь мыться, сырость разводить. Одевайся, кому говорят?Мама начинает сердиться. Понимая, что сопротивление бесполезно, Митя трагически умолкает.
Завидев огромные толпы людей на подходе к бане, она внутренне ужасается Митиной несчастной судьбе, проникаясь к нему сочувствием:
—
Если бы ты не так сильно вырос, взяла с собой в женское отделение, но как им объяснить, что тебе всего четыре года, банщицы даже метрикам не верят, говорят, чужие принесла. Другие матери водят с собой детей до самой школы, если на вид маленькие, хотя те-то уж точно давно всё понимают. Ничего, Митенька, погоди, не расстраивайся, может, удастся поручить тебя какому-нибудь знакомому.Она надеется на это, но Митя знает, что он в качестве банной нагрузки никому не нужен.
На выходе из сквера в тон зелёному забору приютился зелёный деревянный винный ларек-рюмочная, водку здесь не продают, только вино, зато наливают его в любую тару, в том числе и казенные маленькие стаканчики по сто пятьдесят граммов. У дверей толпится очередь, даже плотнее, чем в бане, и уж конечно более шумная. Меж выпившими часто возникают ссоры, нередко переходящие в драки.
Два инвалида без ног ползают вокруг толпы на своих тележках, на их руки надеты деревянные дощечки, чтобы легче отталкиваться от земли, снега и асфальта. Вышедший из ларька мужчина налил обоим в стаканы, которые они держат при себе, сказав: выпейте, братья фронтовики, за нашу победу!
Те молча опрокинули, ничего не ответив, принялись курсировать вокруг толпы далее. Тут много и других калек, кто без ноги, на костылях, кто без руки. Все в один голос говорят про войну и про какие-то ужасные бои на Первом Белорусском и Втором Украинском, будто это было совсем недавно, на той неделе, а то и вчера. У многих багровые лица с фиолетовыми синяками, засаленные волосы, грязная одежда. Не обращая внимания ни на что вокруг, они громко ругаются, крепко бьют себя в грудь, напившись совсем пьяными, валятся прямо на снег, ещё хуже разбивая себе лица, и не могут встать.
Затаив дыхание, Митя с мамой скорым шагом мчатся мимо опасного ларька, над которым горит лампочка, освещая шевелящуюся толпу, зато на аллее перед баней людей прогуливается немного, возникает слабенькая надежда: может, все помылись и ушли домой?
Но внутри здания спрессована тьма-тьмущая народа, несмотря на поздний час и ужасающую влажную духоту.
Касса прямо перед входом, возле неё пусто. Они купили на тридцать копеек два билета в разные отделения. Налево от кассы сидят женщины
— там женское отделение, направо ларёк с газированной водой, парикмахерская и мужское отделение.—
Мама, купим газировки?—
После бани попьём. Сначала найдём, за кем твоя очередь, пристрою тебя, к себе схожу, а ты не вздумай куда-нибудь убегать, понял?—
У кого сто пятый билет? — спрашивает мама громко у мужской очереди, в три слоя стоящей к двери с занавесками, за которой располагается мужская раздевалка. Она внимательно разглядывает сидящих на короткой скамейке, ступеньках лестницы, а также стоящих рядом людей. Ищет хоть мало-мальски знакомое лицо.Высоко вверху, за сизыми облаками табачного дыма, горит одинокая маленькая лампочка на сорок свечей, внизу полумрак, вследствие чего здесь случаются споры относительно блёкло отпечатанных на билетах номерах, которые к тому же за часы ожидания быстро стираются от пребывания в натруженных руках. Знакомого нет, хуже того, на вопрос ей не отвечают. Никто не хочет оказаться знакомым, чтобы на него не навешали ответственность за чужого ребенка, к ним поворачиваются затылками.
—
Кто крайний? — переспрашивает мама иначе.—
Крайние на улице, — ответил кто-то невидимый из глубины толпы.Все заняты разговорами, тусклый свет скудно освещает серые, крашенные в неопределённый цвет стены, воздух густо насыщен паром и едким дымом самосада. Жарко, сыро, потно.
У самого входа в отделение организовалось сразу две очереди
— тех, кто опоздал, запускают через пять человек, инвалидам положено без очереди, но их пропускают через одного, иначе основная очередь вообще не двинется с места. Инвалиды психуют, то и дело начинают размахивать костылями, требуя соблюдения их законных прав. Бесполезно проискав крайнего в помещении, мама оставляет Митю одного, выходит наружу спросить крайнего на крыльце.Оттуда приводит человека с каким-то девяностым номером.
—
Мне ещё час стоять, — возмущается он.—
Ничего, постоите здесь, — невозмутимо говорит мама, — вот, Митя, держись за этим дяденькой, встань возле него и никуда не отходи, я пойду свою очередь разыскивать.Дяденька с неудовольствием смотрит на пристёгнутого к нему мальчика, теперь из-за чужого ребенка он вынужден пребывать в духоте, а не покуривать в сквере на свежем воздухе.
Митя с горечью размышляет, что в женском отделении порядка много больше. Там нет пьяных, нет инвалидов, нет толпы перед парикмахерской, зато возле стен стоят длинные скамьи, на которых сидят суровые старухи вроде Павловны и наблюдают за очередью во все глаза. Мама выделила ему три копейки на стакан газированной воды с лимонадом, но нет, он слишком боится потерять своего ближнего человека, чтобы сходить попить.
Среди множества незнакомых людей, снующих туда-сюда, Митя чувствует себя неуверенно, от живота к сердцу поднимается тоска, ему кажется, что он стоит здесь слишком долго.
—
Тридцать шестой! — кричат, оглядываясь, у входа. — Есть тридцать шестой? Нету!—
Тридцать седьмой идёт, тридцать восьмой готовится!Готовится
— значит, входит за занавеску и стоит там, на пороге раздевалки, ждёт, кто будет уходить, тогда отдаёт банщице билет, идёт на его место занимать кабинку. Тот, кто готовится, — счастливый человек. Впереди него никакой инвалид уже не влезет.Митя не понимает номеров, ему кажется, выкликают его, а может быть, его очередь уже прошла? Конечно, у человека, стоящего рядом, очередь прежде, но не уснул ли он? А вдруг тоже
— рассеянный с улицы Бассейной?Совершенно неожиданно, ничего ему не сказав, человек, за которым Мите поручено держаться, быстрым шагом скрылся в толпе за другими высокими взрослыми людьми. Пошёл попить? Или надоело стоять в бане, отправился подышать свежим воздухом? Здесь так душно. Почему ничего не сказал? Не предупредил? Рассердился на маму?
Подхватив балетку с носками и рубашкой, которую до того крепко сжимал на полу меж ног, боясь воров, Митя устремился в погоню. Надо предупредить маму, что человек, за которым ему поручено держаться, ушёл. Или выйти посмотреть на крыльцо? Нет
— из помещения выходить запрещено категорически. Митя поискал своего крайнего человека у киоска с водой, заглянул в парикмахерскую, не найдя, направился к женскому отделению. Здесь тоже очень много народа. Митя не видит маму, доходит до самых дверей в раздевалку, тоже закрытую занавеской, старухи его останавливают:—
Ты куда?—
Мамку ищу.—
Жди. Помоется — выйдет.Она уже моется? Митя перепугался окончательно, вернулся на прежнее место, которое оказалось занятым толстенным дядей, держащим в руках собственный эмалированный тазик и веник в сумке. В женском отделении тетки сплошь и рядом с собственными тазами, среди мужчин
— это редчайшее исключение.Его крайнего как не было, так и нет. Что делать? Найдет ли он мать потом, когда она помоется? Тогда надо идти к женщинам, ждать там. А один разыщет дорогу домой? Неизвестно, на улице совсем темно, и фонари не горят
— разбили хулиганы, мама ругалась, что из-за них луж под ногами не видно.Пребывая в растерянности, желая поднять себе настроение, Митя снова направился к киоску, где, отстояв маленькую очередь, приобрёл за три копейки стакан вкуснейшей газированной воды, отошёл в сторонку и начал пить.
—
Вот ты где! — закричала разгневанно мама, появившись неведомо откуда. — Почему с места ушёл, куда тебя поставили?—
Тот дяденька ушёл куда-то, я пошёл тебя искать.—
Господи, боже мой, что же это делается?Она громким недовольным голосом принялась искать обладателя билета, крайнего перед Митей, и, к своему удивлению, нашла почти сразу, не в толкучке перед входом в раздевалку, а на сиденье рядом с парикмахерской. Им оказался седоватый старичок с бородкой, немного напоминавшей бородку Дмитрия Данилыча, и туго набитой вещами женской сумкой, которую он обнимал обеими руками. Значит, тоже воров боится. У него оказался сто четвёртый номер. Между ним и Митей всего один человек будет.
—
Вы никуда не уйдёте?—
Что я, дурак, что ли? Столько ждал, а теперь уйти.—
Вы за моим мальчиком посмотрите? Таз ему поможете налить?—
Почему не посмотреть, коли убегать не будет? Только вот гоняться за ним, гражданочка, точно не буду.—
Ты, Митя, не отходи от дяденьки, стой с ним рядом. Он пойдет вставать в очередь, и ты за ним иди, вставай следом, меж вами всего один человек будет, а может, и не придет ещё…Ясно, она надеется, что не придёт.
Окошечко кассы закрылось, больше билетов не продают, однако народу во всевозможных очередях по-прежнему толпится неисчислимое множество. Митя меж ними теряется, будто в лесу. Очередь в женский зал движется гораздо быстрее. В мужском выпившие инвалиды подолгу моются.
Мама мечется, бегая то к Мите, то обратно в свою очередь, чего-то боится. Сам Митя прошёл порог душевного онемения, ему сделалось все равно, что с ним будет дальше.
—
Ну, всё, сейчас моя очередь заходит, ты, главное, не забудь, что идёшь за этим дедушкой, держись его, — говорит она напоследок.—
Мне ещё шестидесяти нет, — обиделся сто четвёртый, — какой я вам дедушка? Вот придумали. Я, мамаша, ещё семью содержу.—
Простите. За дяденькой. Держись за этим дяденькой. Я побежала.Мать торопливо ушла. Митя стоит за дяденькой в очереди. Вот наконец они подошли к самой двери.
—
Сто третий пошёл, сто четвёртый приготовиться.Дед скрывается за сырой на ощупь занавеской. Митя остается один во главе взрослой очереди. Появляется инвалид, становится перед ним, потом прибегает откуда-то сто пятый очередник, тоже становится впереди. Когда Митю втолкнули в раздевалку, договорного деда, который мог бы налить ему тазик, оттуда и след простыл.
—
Ты один? — спросила банщица в белом халате Митю строго.—
Один, — ответил Митя. — Мама в женской бане моется.—
А сокровище на мою голову оставила. Что они там, с ума посходили все? — Банщица взяла талончик, надела на длинную спицу, торчащую из деревяшки. — Вон видишь, человек одевается? Иди к нему, встань рядом и жди, когда оденется, потом в кабинке разденься, вехотку с мылом возьми, не забудь, и меня позовёшь, я кабинку закрою. Не вздумай открытой оставить да уйти мыться, сейчас целая свора воровская в помывочную ушла, эти без ничего оставят, глазом не успеешь моргнуть.Раздевшись и сложив вещи от шапки до пимов с калошами в кабинку, поставив туда свой чемоданчик-балетку, Митя позвал банщицу, которая сунула длинный незатейливый крючок в дырку дверцы, закрыла изнутри кабинку, сказав ему: “Твой номер тридцать седьмой, не забудь”.
На огромной стене раздевалки висят веники для продажи желающим, и ещё костыли. Веник Мите не нужен, он в парилку не пойдёт. Ему бы в банный зал дверь открыть. Но дверь не открывается, разбухла от влаги. Он решает ждать, когда кто-нибудь пойдёт. И точно, вдруг дверь распахнулась сама собой, вместе с клубами пара вылетел красный, горячий, мокрый человек, весь в берёзовых листах. Митя проскочил мимо него в зал, и дверь за ним громко захлопнулась.
Он очутился в туманном жаре, от которого тело сразу начало чесаться.
Помывочный зал огромен, потолки здесь высоченные, повсюду клубится пар от кипятка, которым посетители заваривают свежие веники или споласкивают лавки от заразы перед тем, как сесть мыться. Лавок очень много, ряды теряются в пару, как в тумане, на каждой два места, но свободных нет, несмотря на то, что они кажутся незанятыми. Вот на одном месте моется человек, а на другом лежит вехотка с мылом, значит, кто-то ушёл париться. Митя помыкался около, отправился искать дальше.
Какие только уродства и инвалидности не открываются в мойке: багровые культи
— остатки ног и рук, страшные ожоги, порезы, татуировки, но самые тяжёлые увечья человеческим телам наносит старость.В центре зала расположен огромный столб. На все четыре его стороны сделаны краны с горячей и холодной водой. К ним стоят четыре очереди голых людей с пустыми тазами. Митя обошёл зал кругом вокруг столба и не нашёл для себя места. Один раз он увидел, как человек вылил разом на голову полный таз воды, будто заканчивая мытьё, Митя заспешил к нему, но тот опять встал в очередь к кранам.
На подоконниках огромных, закрашенных белой краской окон стояли пачки новеньких блестящих тазов, если бы достать их, то можно было помыться, ставя таз непосредственно на пол, однако достать эти тазы не в состоянии не только Митя, но и любой взрослый мужчина, ибо подоконники располагались слишком высоко. Тазы эти запасные.
Обойдя зал по кругу два раза, сильно исчесавшись от мокрого жара, Митя обнаружил, что один старик со шрамами во всю спину явно заканчивает мытье, он больше не мылит вехотку, напротив, набрав полный таз чистой горячей воды, аккуратно её прополаскивает, заботливо складывает в мешочек, а мыло в мыльницу. Обрадовавшись, Митя подбежал и встал рядом.
—
Занято, поца, ищи себе другое место, — сказал высокий парень, возникший рядом, блеснув передними золотыми зубами, и больно шлёпнул его по мягкому месту жесткой рукой, разрисованной синей расплывшейся татуировкой.Почувствовав опасность, Митя резво отскочил, поспешил укрыться в парном облаке за чужими мыльными телами людей, которым до него нет никакого дела. Наверное, он не сможет найти себе места на лавочке с тазиком. Не вернуться ли в раздевалку, пока не поздно? Там вытереться полотенцем, он и без тазика с водой стал
весь мокрый, натянуть на себя чистое бельё, а маме сказать, что помылся?Вдруг в спину резко ударила горячая струя. Митя обернулся и увидел, что его обстрелял из резинового слоника мальчик, имевший тазик, в котором плавали игрушки, а на соседнем месте мылся его папа.
Этот мальчик догадался, что Митя в бане находится один, что его здесь никто не будет защищать, и обстрелял мыльной водой. Противный пацан! Пользуется тем, что ему сдачи нельзя дать! Сразу папенька разорется, а у Мити папы нет, заступаться некому. Пришлось ретироваться на другую половину зала, чтобы другие пацаны, побольше, не приметили его беззащитности. Их Митя боялся по-настоящему.
Походив туда-сюда, постояв возле кранов, из которых во все стороны летят страшно горячие или холодные брызги, когда бешеная струя под напором ударяет в пустой таз, понял окончательно: нет, не хватает ему пока роста дотянуться до крана. А если дотянется, наверняка обварится, вон даже дядьки боязливо отскакивают, сшибая друг друга, когда неисправный кран, закрытый вроде бы, вдруг проворачивается и снова хлещет на всю силу. Он не сумеет смешать в тазу воды нормальной температуры. Ему не хватит сил поднять его и донести до места.
Хорошо бы поскорее вырасти, тогда многое станет по силам. Чего, впрочем, он совсем бы уж не хотел, так стать вон тем стариком, что выполз на карачках из парилки.
Если мама думает, что всё за него будет делать сосед-очередник под номером сто четыре, она глубоко заблуждается. Где он, тот сосед? Покажите мне его. В голом виде что сто четвёртый, что сто пятый
— все на один зад.У Мити горит лицо, нечем дышать и не остаётся сил терпеть чесоточную жару. Нет, довольно, хватит, он ничего не может и не умеет, поэтому возвращается в раздевалку. План срочного возвращения не так уж плох, возможно, мама ничего и не заметит, если волосы будут достаточно мокрыми. А они теперь очень мокрые и горячие.
Митя хотел открыть дверь, чтобы вернуться в раздевалку, и опять не смог. “Сейчас, малец, погоди”,
— крикнул ему здоровенный пузатый дядька, обрушив на себя сверху холодный водопад, крякнул, перевернул таз дном вверх на крайнюю к двери скамейку, двинулся к выходу с вещами, рванул дверь и оглянулся на Митю.Однако тот кинул вехотку с мылом на освободившееся место, схватил таз и, донельзя счастливый, поволок его к кранам.
Когда подошла очередь, попросил стоявшего за ним человека налить половинку таза не очень горячей водички. Человек налил и даже отнёс к скамейке, увидел, что рядом моется однорукий мужик, сказал: “Ничего, малый, скоро подрастёшь и отцу будешь воду таскать”. Митя понял, что ему очень повезло с местом. Однорукого принимают за его отца.
Только что он мечтал помыться в одном тазике и убежать в раздевалку, однако теперь можно не спешить. Вода оказалась очень приятная, не горячая
— не холодная, умыл лицо, жара стала терпимей.Мать говорит, что главное в бане
— хорошо промыть голову, а у тех, кто голову не моет, заводятся вши. Митя честно намылил волосы, окунул голову в таз, поплюхался в нём, кажется, всё в порядке, он даже ощутил гордость за себя — ему удалось помыть голову и не нахлебаться воды, что иногда случалось даже в присутствии матери!Открыл глаза, но страшная резь заставила тотчас их закрыть, плескаться мыльной водой себе в лицо, затем бежать к кранам, на ощупь выхватывать пригоршню холодной воды, плескать на глаза. Ещё и ещё.
—
Эй, какого чёрта ты моешься из моего таза, а ну, пошёл отсюда!—
Не шуми, видишь, ему мыло в глаза попало. Эй, неси свой таз, я тебе налью чистой воды.Слава богу, добрый человек налил Мите полный таз чистейшей воды и донёс до лавки. Митя кинулся умываться.
Однорукий попросил потереть ему спину. Митя потёр. Тот приговаривал: “Крепче, крепче”, Митя старался изо всех сил. Он заметил золотозубых урок в татуировках, когда те гурьбой выходили из парилки, матерясь и толкаясь. Но в это время уже однорукий, в свою очередь, тёр Мите спину. Глядя на них, ни у кого не возникало сомнения в том, что здесь моется семья: отец с сыном.
Обвыкшись, Митя несколько раз отправлялся за водой: из одного таза помыл голову, из другого всё тело с мылом, потом еще, и наконец, когда ему принесли четвёртый таз с прохладной водой, набулькался в своё удовольствие, после вылил, что осталось, себе на пузо, с грохотом перевернул таз и пристроился к выходящим в раздевалку, где попросил банщицу открыть ему кабинку.
—
Тебя Митя зовут? — спросила банщица, открывая.—
Да, — удивился Митя, посмотрел на кабинку и ещё более удивился, ибо вещи в кабинке оказались чужими.—
Мать тебя спрашивала. Что, не твоя кабинка?—
Нет.—
А какой твой номер?—
Не знаю, я ещё в школу не хожу.Банщица стала открывать одну за другой кабинки, пока не обнаружили в одной Митино пальто, валенки и балетку.
На входе очереди уже не оказалось, здесь его ждала мама: “С лёгким паром, Митя!”
В большом зале пустынно, только бегают туда-сюда банщицы в белых халатах, прибираются в отдельных номерах. Слава богу, киоск газированной воды ещё работает!
—
Все вещи собрал?—
Конечно.Он чувствовал себя настоящим героем. С большой радости от удачного предприятия они выпили по стакану шипучей газированной воды.
На улице сделалось светло от свежевыпавшего снега.
“Как легко после бани, будто сто пудов с плеч”,
— сказала мама радостно, Митя кивнул утвердительно. Однако самое замечательное, по его мнению, заключалось, конечно же, в том, что сегодняшнее банное приключение осталось позади, и до следующей субботы можно не поминать весь этот выпавший на его долю ужас, называвшийся: баня номер пять.
9
В детском саду у мамы много обязанностей. Каждый день она сама чинит стиральную машину, разбирает ее и собирает обратно, если та начинает подтекать, стирает, отжимает, сушит и гладит утюгом постельное бельё, на котором спят дети всех групп во время “мёртвого сна”, черные, белые и синие халаты персонала, а также запачканное белье детей, живущих в саду на шестидневке.
Митя пребывает в своей средней группе, где, по словам матери, “сыт и присмотрен”.
Воспитательница Клавдия Ивановна
— заочница юридического института, помогает ей седая няня Амвросьевна, которая изо всех сил старается привить подрастающему поколению самостоятельность.Прошло совсем немного времени, а Митя с головой ушёл в коллективную жизнь, его захватила атмосфера, насыщенная бьющими через край эмоциями. Никогда прежде он не оказывался в столь большом детском коллективе и оттого ежеминутно совершал здесь множество открытий, на которые, впрочем, не слишком обращал внимания.
Самый заводила в их группе, несомненно, Филька Сачков. Он быстрый, резкий, уверенный в себе, любит верховодить, не терпит, когда ему возражают. Сам выдумывает игры
— по сто штук в день. С ним вначале очень интересно, однако скоро по игре Филя начинает излишне командовать, а если, не дай бог, проигрывает, стремится тут же изменить правила в свою пользу. Обиженные один за другим выходят из его компании, переходя к другим играм, и в конце концов, оставшись один, Филька начинал откровенно психовать, всем специально мешая. Когда от него совместными усилиями отбивались, он легко выдумывал очередную новую игру, под знаменами которой вновь формировал команду.Следующий по главенству Вовка. Этот гораздо спокойнее, крупнее, сильнее, чем Филя, смотрит на него сверху вниз, чем очень раздражает главнокомандующего средней группы. Он внимательнее относится к друзьям, не даёт никого в обиду, но сам ни на кого не нападает. Вовка не любит запускать в свою игру посторонних, предпочитая находиться в кругу одних и тех же ребятишек, с которыми дружит, у них не бывает скандалов и жалоб к воспитательнице, здесь постоянно действует один и тот же справедливый закон, независимо от того, выигрывает Вовка или проигрывает. Вовкины друзья, как правило, не вступают в Филину команду, если туда не вступает Вовка, они держатся вместе, хотя им и хочется иногда, если Филина игра особенно интересна.
Мальчиков в средней группе подавляющее большинство. Сначала Мите показалось, что у них неразличимо похожие друг на друга лица, что они редко разговаривают друг с другом, лишь кричат отдельные ругательные слова, как только начинают спорить. Большую часть игрового времени ползают по ковру и дудят в дудки, изображая различные машины и паровозы.
Митя с сожалением думал, что его одногруппники ведут первичную несознательную жизнь, какая была у него до того первого летнего дня, когда умер отец. Ведь он тоже ничего не помнит из предыдущего существования, лишь несколько отрывочных, бессвязных эпизодов. Так и эти мальчики едва ли потом смогут когда-нибудь вспомнить сегодняшний день. Они ещё как бы не проснулись. Кстати, ему надо запомнить сегодняшний день навсегда. Митя зажмурился, нахмурил лоб и изо всех сил постарался вдавить в память свежие впечатления, чтобы там остался их оттиск.
Девчонок немного, они выглядят гораздо осмысленней, это факт очевидный: общаются не отдельными выкриками, но связными предложениями. Разговаривать пытаются, как взрослые люди, с различными интонациями, явно подражая своим мамам, это привлекало Митю, только вот игры их ему не нравились: сколько можно рассаживать по ковру кукол и уговаривать их покушать? Уж лучше с чувством выть грузовиком, едущим в гору.
Впрочем, любой может начать самостоятельную игру, например, собирать дом из строительного набора, и тут же к зачинателю присоединится пара помощников, а человека три будут стоять кругом и молча смотреть, усиленно ковыряя в носах. Вот вам и команда. Наигравшись достаточно с бешеным Филей, Митя предпочитал такую практику отдельного существования.
Имелся в их группе человек, который чрезвычайно его интересовал. Удивительность мальчика состояла в том, что он вообще ни с кем никогда не играл. Обычно сидел в сторонке на ковре, поджав по-турецки ноги, обутые в тёплые меховые шубенки.
Здание детсада большое, красивое, но старое, пол зимой сделался ледяным, отовсюду дуют сквозняки. В их группе принято ходить в тапочках, пажики снимать запрещено самой заведующей детсадом.
Когда играли на ковре, чулки можно отцеплять от пажиков, скатывать вниз валиками вокруг лодыжек. Вид становился уморительным, но никуда не деться, закон есть закон. Перед обедом чулки вновь раскатываются, цепляются к пажикам, группа строится по двое, идёт, взявшись за руки, под руководством Клавдии Ивановны в столовую обедать.
Отдельного человека звали Юра Шер. Игровое время он проводил, сидя на краю ковра, неподалёку от воспитательницы, в полнейшем одиночестве, листая с очень серьёзным, даже хмурым видом истрепанные, замусоленные книжки.
Книжек перед ним целая гора, здесь и местные, и его собственные, принесённые из дома. Тело у Юры обыкновенное, маленькое, худенькое, а голова большая, стриженая, с маленькой, скошенной набок чёлкой, щёки мясистые, белейшего цвета, одутловато свисают от глаз к подбородку. Что и говорить, необычное лицо. Произнося слова маленьким ротиком, Шер пришепётывает розовыми губками, совсем как старичок. Губы тонкие, во время задумчивости приоткрываются. Зато Юра уже умеет читать, он водит пальцем по строчкам и тихо бормочет слова. Прочитав страницу, слюнявит во рту палец, переворачивает и читает дальше.
Это его умение привело Митю в полнейший восторг. Жаль только, что Юра не любит читать громко, вслух.
Сидя над книжкой, он обычно бубнил себе под нос. На просьбу Мити, нельзя ли ему послушать, молча выделил другую книжку и указал ему сидеть по другую сторону книжной кучи. Из-за постоянного шума, царившего в группе, Мите оттуда ничего не было слышно, что там Шер бормочет, и картинку видно вверх ногами. Играть ни в какие другие игры Юра не пожелал.
Через некоторое время Митя узнал, что в их группе есть родная сестра Юры. Она старше брата, симпатичнее и по возрасту должна была посещать старшую группу, но почему-то ее водили в среднюю. С братом она не играла, и вообще ни с кем не играла, хотя и книг сама не читала. Это была неприметная, блеклого вида девочка, которую он даже не смог выделить из общей детской орущей и вечно чем-то недовольной массы.
Как правило, она находилась рядом с воспитательницей. У неё имелось особенное защитное средство, отсутствующее у Юры. Тот никогда ни на кого не смотрел: сидел над книжкой, бубнил под нос, слюнявил пальчик во рту, переворачивал страницы с сильно замусоленными уголками. Можно было на него хоть час спокойно смотреть и изучать, а его сестра, стоило на неё взглянуть, отвечала тотчас прямым взглядом. Делалось неудобно глазеть, приходилось отворачиваться, поэтому разглядеть подробно саму девчонку Мите толком ни разу не удалось.
На уличной прогулке Сачков устроил военный парад, построил всех, кто попался под руку, в колонну и заставил маршировать:
—
Левой, раз-два, левой, левой! Стой! Напра-ву! Кру-гом! Шагом… арш!Клавдия Ивановна стояла на территории их группы, возле гипсово-белой скульптуры Сталина, обнимающего гипсовую девочку, смеялась:
—
Ой, Филя, быть тебе генералиссимусом!В мужские боевые порядки затесалась Зинка Капустина, у которой никак не получались повороты, да и шаг был совсем не строевой, поэтому её Филька распекал больше всех:
—
Лева-права не знает, дура! Уйди отсюда, баба, нечего под ногами вертеться!—
Иди к нам, Зина, — пригласила Клавдия Ивановна, — будем снежную бабу лепить.—
Всё, Сачков, я про тебя — рассказ, что обзываешься, — обиженная Зина не в ногу ушла из строя к скамейке.Потеряв бойца в мирное время, Филька рассвирепел пуще прежнего, направил колонну маршировать по территории вокруг здания детского сада, сам топал во главе, потом сбоку, потом сзади с палкой на плече и без умолку командовал:
—
Стой! Смир-ро! Кру-гом! Шагом арш! Ле-вой, ле-вой, левой! Веселей ходи, козявки!Сторож детсада
— низенькая старушка Трофимовна, исправлявшая в дневное время обязанности дворника, засмотрелась на парад:—
Прямо герои!Это подняло боевой дух колонны на недосягаемую высоту. Митя так отбивал шаг валенком с галошей, что снег разлетался в стороны, а пятка сильно заболела.
Филя начал орать невыполнимые команды, строй рассыпался, солдаты принялись негодовать на командующего, тот на солдат.
Махнув рукой, Митя ушёл к скамейке катать шары для снежной бабы.
—
Предатель! — крикнул ему в спину Сачков. — Встань в строй, изменник Родины! Взвод, целься, пли! Ты расстрелян, понял? Равняйсь, смир-рро! Шагом арш! Ле-вой! Ле-вой!Но войско, не слушая его команд, разбрелось кто куда
— слишком болели отбитые пятки. Бывшие бойцы присоединялись к мирной жизни, начинали катать снежные шары из липкого снега. Тогда Филя отважно промаршировал прямиком к скамейке и начал толкаться:—
Мы на фронте кровь проливали, а вы тут, тыловые крысы!Зина Капустина, по шару которой прошелся Филя, захныкала.
Клавдия Ивановна дала ему собственную команду:
—
Сачков, иди в группу, раздевайся и становись в угол! Кругом! Шагом арш!Через пять минут раздаётся общая команда: “Заходим!” Боже, как трудно снимать мокрые штаны, и в валенках оказалось полно снега. Пока Митя раздевался, вытряхивал снег из пимов, развешивал на батареях мокрые рукавички со штанами, начался обед, и Митя получил выговор.
В группе есть две сестры, Марина и Лена, ни капельки не похожие друг на друга, несмотря на то что всегда ходят в одинаковых платьях: чёрных в белый горошек или белых в чёрный горошек, а то и красных в белый горошек. Они очень красиво одеты, на платьях любого цвета аккуратные белые воротнички, держатся вместе, очень воспитанны, со всеми вежливы.
Марина пониже ростом, смуглее, чёрненькие смеющиеся глазки, чёрные волосы. Лена высокая, большеглазая, печальная. Грусть её можно понять: у неё болит нога.
—
Вот вы всё дерётесь, — строжится Клавдия Ивановна в минуты раздражения, расставляя мальчишек по разным углам, — и того не понимаете, каких бед можете натворить друг с другом.Митя знал, что воспитательница имеет в виду: один мальчик сильно толкнул Лену, она упала и расшибла ногу. С тех пор нога болит
— в ней развился костный туберкулёз.Марина помогала Лене перевязывать ногу, она очень заботилась о своей сестре. И все время находилась с ней рядом, защищая от малейшего столкновения с кем-нибудь.
Того мальчика в группе уже давно нет, родители перевели его в другой садик.
Огромные, будто кричащие, зелёные глаза Лены с маленькой крапинкой зрачка производили на Митю завораживающее воздействие. Они вцеплялись в него смертельной хваткой, и ему чудилось, что он и есть тот самый дуралей, который её толкнул.
Вечером детей быстренько разбирали родители, многих уводили до ужина. Митю мама не забирала. Воспитательница помогала ему одеться, и он шел к маме в прачечную. Здесь в одной комнате стояла большая стиральная машина, в другой сушилка, в третьей располагалась гладильня со встроенными шкафами для чистого белья.
На сей раз в прачечной сидит сторожиха Трофимовна, как раз говорившая о Марине с Леной.
—
Напрасно их держат вместе, — сказала Трофимовна, — потом Марина тосковать будет, надо бы разъединить их сейчас, потихоньку.Мама ничего не ответила, только повела глазами в сторону Мити, сторожиха тотчас умолкла, вздохнула, принялась рассказывать про своего взрослого неженатого сына, которому уже тридцать пять лет и который долго лечился в психушке. Недавно он вышел оттуда очень тихим, спокойным и явно выздоровевшим, потому что его прежняя вспыльчивость, переходящая в бешенство, куда-то безвозвратно девалась.
Митя сына Трофимовны видел на территории садика и даже здоровался с ним. Это был очень высокий худой мужчина с растерянным лицом. Он будто не знал, что ему делать, пока Трофимовна не подойдёт и не скажет. Сын Трофимовны был устроен в садике дворником, кроме того, помогал ей дежурить ночами, никакой другой работы не нашёл, после психушки никуда не берут, даже на завод: там станки, механизмы, мало ли что.
Осенью он подметал территорию детского сада, зимой начал грести снег, делал широкие дорожки, а потом долго ходил по ним в одиночестве, думал.
—
Ночью сегодня пришла с обхода территории, — сказала Трофимовна приглушенным голосом, — а Николай мой сидит в сторожке, не спит, серьёзный такой, в меня всматривается-всматривается и вдруг говорит: “Мама, давай отрубим тебе голову?” — “Это ещё зачем?” — спрашиваю, а у самой душа в пятки ушла. “Так у тебя же две головы, я вижу, а зачем тебе две? Нехорошо, уродство это. Одну надо топором отрубить — легче жить будет”.—
Ах, ты, боже мой, — перепугалась Митина мама, — надо срочно в больницу звонить, пусть забирают.—
Опять заберут, а когда потом выпустят?—
Да уж лучше пускай там посидит, чем здесь лишние головы считать будет.Видимо, Трофимовна никак не решалась позвонить, и сын Николай долго ещё молчаливо, с загадочным видом бродил по детскому садику. Когда за неделю до Нового года конюх Арсентьич точил топор, собираясь ехать на лесосеку за ёлкой для детского сада, у Николая случилось обострение болезни, он зачем-то хотел отобрать топор у конюха, и его увезли на милицейском газике.
К тому времени Лена перестала ходить в садик, все знали, что её положили в больницу. Потом Лена умерла.
Пришла настоящая зима, с морозами, метелями, высокими сугробами.
Когда Митя услышал, что Лена умерла, он немедленно сообразил, что её теперь тоже будут хоронить в землю. А земля давно замерзла, сделавшись ледяной. Но всё равно маленькую Лену обязательно закопают в глубокую яму, завалив тяжелыми комьями холодной земли со снегом. Представив, как это будут делать, Митя почувствовал, что сейчас расплачется. Более того, громко разрыдается, из-за чего лишится уважения окружающих. Чтобы не стать для всех опять рёвой-коровой, Митя подбежал к главнокомандующему Филе, опять с кем-то ругавшемуся, и с размаха ударил его в грудь, как купец Калашников царского разбойника Малюту Скуратова. Филя страшно рассвирепел, выпучил в гневе глаза и выдал в ответ такую затрещину, что Митя отлетел к краю ковра, где открыто и никого более не стесняясь смог разрыдаться по несчастной Лене.
Обоих поставили в угол. Филя громогласно возмущался равенству наказания, хотя сам прежде очень любил нападать первым, затевая драку подобным провокационным образом, на который ныне отважился и Митя.
10
Воскресенье
— наисчастливейший день недели, когда можно не вставать рано, не бежать сломя голову тёмными улицами на трамвайную остановку, не давиться в детском саду манной кашей. Не пребывать утро, день и вечер в рёве, шуме, толкании и драке, нет, для Мити воскресенье нынче — просто самое настоящее чудо, в которое и верится-то с трудом после нескончаемой детсадовской шестидневной работы.До садика ему часто казалось, что дома скучно, неинтересно, что надо бы всем пойти куда-нибудь в гости, но теперь, с избытком нахлебавшись коллективного бытия, даже просто посидеть дома было ему в радость.
С утра топится печь на кухне, дома тепло, и сладковатый запах блинов мирно расплывается в воздухе.
Лежа на кровати, Митя кутался в толстое и теплое одеяло и, высунув наружу нос, обонял приятнейший утренний запах, представляя, как горячие румяные блины один за другим слетают со сковороды, молоко налито в кружку, стоит на печи, на кирпичиках,
— греется, ждёт его. Сливочное масло в маленькой эмалированной мисочке уже растопилось.—
Митя, ты проснулся? — спросила мама. — Ну, полежи еще немного, сейчас допеку, и будем завтракать.Начав было одеваться, Митя снова залез под одеяло. Чистый накрахмаленный пододеяльник хрустит и ласкает кожу.
Митя переворачивается, крутится на одном месте от удовольствия, как рыбка в воде, то раскидывает ноги, то поджимает их.
Затем просто смотрит в заснеженное окно, его охватывает дрёма, он засыпает на пять минут, чтобы проснуться и снова испытать радостное ощущение, что всё сегодня замечательно хорошо: воскресенье, никуда не бежать по холоду, блинчики, мама, тепло, чисто, а сквозь оконные стекла видно, как над заснеженными крышами домов встает обмороженное красное солнце. Как ему холодно на улице, бедному.
Уже наступила зима. Пришли настоящие морозы.
С кухни поплыл ещё более вкусный запах
— блины, фаршированные мясом, слегка обжариваются на сковороде. Нет, невозможно более валяться без дела, он вскакивает на холодный пол, быстро одевается, бежит к сделанному на папином заводе, а может самим папой, чудесному умывальнику, плещет себе в лицо водой и скоро уже сидит за кухонным столом.Через щель неплотно прикрытой дверцы видно, как горит огонь в печке. На плите одновременно варится суп, допекаются блины и закипает чай.
—
Тепло у нас, хорошо, да?—
И очень вкусно.—
Тепло, светло, и мухи не кусают, — смеется мама.Пришла в гости тётя Клава. Долго добиралась по зимней улице, надышалась холодом, запыхалась. Как разулась
— прошла в комнату, сразу прилегла на диване отдохнуть. Потом они с мамой сели завтракать в комнате за столом, а Митя засмотрелся на белую снежную улицу: не появился ли Гога из своих ворот? На стуле он разложил толстые уличные штаны, поставил рядом хорошо просушенные за ночь валенки, чтобы сразу, как только Гога выйдет, одеться и идти гулять, а точнее говоря, кататься с горок. Сто лет не катался с горки из-за этого садика.—
Ой, не могу, ноги болят, — говорит тётя Клава, — еле до вас дошла.—
Это погода такая, у меня тоже суставы ломило. После морозов потеплело, снег пошел, давление сильно упало.Тетя Клава с мамой едят блины, запивают чаем. Мама рассказала, как она вчера вечером поставила молоко в сенцы охладить, да забыла потом занести в дом, и то замерзло буквально в лед. Пришлось для Митиного завтрака ножом кусочки отковыривать из бидона. А раньше в деревне специально молоко намораживали кругами, а круги возили по морозу на санях продавать в город на базар. Ещё привозили кедровое масло, оно очень вкусное, пахучее.
—
Из орешков масло? — удивился Митя.—
Да, на специальной машинке кедровые орехи от скорлупы очищают, потом давят из них масло.—
А почему сейчас таких машинок нет? Вот бы хорошо орехи нашелушить и покушать.Мама посмотрела на Митю, и он понял, что она не знает, почему.
Действительно, почему раньше даже в деревне машинки для очистки кедровых орехов были, а нынче и в городе не продаются. Приходится зубами щелкать, а это трудно, зубы потом болят, а Митя вовсе не умеет, приходится просить маму. Зато тётя Клава знает, почему нет машинок: “Сейчас все силы на космос уходят, да гидроэлектростанции, заводы спутники делают для космоса, а раньше машинки делали для людей, чтобы жизнь облегчить”.
Смеясь, она рассказывает происхождение горы у себя в огороде. Оказывается, прежде той горы не было, раньше на месте горы стояла пимокатная мастерская отца тети Клавы. Когда красные взяли власть и запретили людям иметь свои мастерские под угрозой расстрела, отец тети Клавы решил, что эта дурость им пришла в голову ненадолго. Вот помаются без пимов зимой, так, небось, быстро отменят дурацкий закон. Он решил чесальный станок не ломать, саму мастерскую не рушить, а засыпать плотно глиной до лучших времен. Годы прошли, он умер, лучшие времена не настали, на крыше сопревшей мастерской нынче выращивают огурцы с помидорами, и наследники боятся провалиться в нее когда-нибудь и сломать себе шею.
—
А после войны то же самое случилось, как после революции, разве нет? — вспомнила мама. — Сначала от разрухи разрешили людям артели организовывать, своим коллективом деньги зарабатывать. Народ создал из ничего себе мастерские для дела и для заработка, а власть — хлоп, их государственными объявила.Она посмотрела на Митю и принялась рассказывать, как его отец с друзьями после войны создали артель “Металлиндустрия”.
Собрали разбитые, брошенные под открытым небом станки эвакуированных, а затем уехавших из Сибири в свои города заводов, даже пресс собрали, договорились с летчиками, что корпуса разбитых и списанных самолетов будут им отдавать, и начали из алюминия штамповать самую простую, самую необходимую посуду. А посуды давно никто не делал, после войны стала она страшным дефицитом. За полгода артель “Металлиндустрия” завалили полки магазинов кастрюлями, сковородками, чашками, ложками, вилками, потом тазы начали выпускать, ванночки для мытья детей, ванны для стирки, ведра…
—
Чего только не делали, даже умывальник вон стоит, как игрушка, ведро воды в него наливается, работает надежно, не протекает, внизу другое ведро спрятано, есть место специальное для мыльницы, полочка для зубных щеток. А легкий какой! Передвинуть с места на место ребенок сможет!—
У нас тоже есть, — согласилась тетя Клава, — и ванны с клеймом “Металлиндустрии” до сих пор пользуем, тоже лёгкие, удобные. Прекрасно помню, как торговля в хозяйственных магазинах в гору пошла. А то прежде зайдешь — шаром покати, а тут вдруг чего только душенька не пожелает — то и бери.—
Зарплаты в артели получали хорошие, мы с ним поженились как раз, этот домик купили, обстановку какую-никакую для жизни справили, сад мичуринский за городом приобрели. Но недолго музыка играла, хлоп — объявили артель государственным заводом “Металлиндустрия № 1”, зачем номер один? Другой ведь никакой “Металлиндустрии” в городе нет. Артельщиков назвали рабочими, зарплата пошла в виде оклада, выпускать стали по чертежам какие-то запчасти для неведомых машин. Деньги платят, а в магазинах нет ничего. Опять посуда в городе стала дефицитом. Денег много, товара нет, девальвация пришла — отворяй ворота. Реформу Хрущёв объявил денежную, сказал, что раньше хуже было: на копейку ничего нельзя купить, а теперь лучше — коробок спичек на ту копейку можно приобрести. Значит, к коммунизму движемся семимильными шагами. А ты пойди найди сначала в магазине тот коробок спичек, а я на тебя посмотрю, как бегать будешь весь день без толку. Вот если разбираться по уму, то главным врагом народа у нас каждый раз оказывается власть. Такие гадости придумывает людям — не приведи господь.—
Властям главное — людей обобрать до нитки. Они главные воры. Обычные воры им в подметки не годятся. Как у вас в садике дела обстоят?—
Тащат.—
Воруют?—
Можно и так сказать. Вот поступили с базы семьдесят комплектов постельного белья, на сколько бы их хватило? Года на два, как минимум. Нет, смотрю: нянечки сдают не новые, а старые. Я им говорю: “Вы что, с ума сошли, что ли? Разве это новое бельё? Насквозь светится”. А они отвечают: “Разве ж это мы? То заведующая с завхозом новое по домам разобрали, взамен старьё принесли”. А оно до того ветхое, что сунешь его в машину, а оно после стирки вдрыск, хоть и числится новым. Кто будет виноват? Конечно, прачка — машина у нее дерёт.—
Вот тебе и всё лучшее — детям.—
Детям-то детям, только не всем подряд. В Митину группу ходят брат и сестра Шеры, племянники заведующей. Она их Моншерами зовет. Приборы им ставят за отдельным столиком, обычные дети вчетвером сидят, эти вдвоем за столом. В суп Моншерам обязательно по большому куску мяса кладут, сметаны ложку, мозгочок из суповой кости достают и на отдельной тарелке приносят, в кашу масло сливочное, а прочие дети надсажаются — синюю жуют.Митя однажды возьми и откажись есть манную кашу, он её и дома-то не любит, на молоке да с маслицем, а садовская на воде сварена, синяя-пресиняя, резиновая, смотреть и то противно.
Шеф-повар заявляет мне: “Скажите своему ребёнку, чтобы ел, а то подаёт дурной пример группе. Глядя на него, и другие дети не едят. Заставьте, в конце концов, вы же мать!” Говорю ему: “Митя, поешь каши немного”, он в ответ: “Мама, я пробовал, она обратно лезет, тошнит”.
Смотрю, а у Моншеров на тарелках не каша
— мясо тушеное со вчерашнего ужина, специально в холодильнике для них оставили. Братец с сестрицей лопают, аж щеки трясутся, как у молочных поросят.Рассердилась я, говорю поварихе: “Насильно вталкивать в ребёнка вашу кашу не собираюсь, сами заварили, сами и вталкивайте. Но если вырвет кого, Христом Богом клянусь, немедленно вызову санэпидемстанцию
— пусть разберутся на месте, чем вы тут детей кормите!”Нет, разве так можно: повара тащат, завхоз тащит, про заведующую того сказать нельзя, она не тащит
— прямо на телеге везёт домой всё подряд. Готовы здание садовское по брёвнышку раскатать.Воспитательница Митина, Клавдия Ивановна, на юриста в институте учится, говорит, что ей надоело это воровство, будет писать письмо в прокуратуру, чтобы следователи разобрались с этой шайкой-лейкой.
—
Совесть потеряли окончательно, — тётя Клава обернулась к Мите: — Ну, и как, съел манную кашу?—
Нет. Мне вместо неё хлеба с маслом принесли и сладкое какао.—
Зарплату еще не давали?—
Мама, мама, Гога с тетей Марусей на улице, можно я пойду?—
Ну, иди, поиграйте. Да, получала, пятнадцать рублей — аванс, двадцать пять — зарплата. Сорок рублей в месяц, восемь за питание вычли.Горка с утра не ещё раскатана, это к вечеру склон заблестит катком в свете фонаря, а теперь полозья бегут по пушистому снегу быстро, но, когда на санках лежишь носом вниз, весь снег лезет в лицо. Нет, на пузе кататься нельзя. Значит, на коленке надо. Гога садится впереди, Митя разгоняет санки по склону, запрыгивает сзади, как на облучок, и они несутся со страшной скоростью, подскочив на одном трамплине, взлетев чуть не до крыши на другом и заорав от ужаса в унисон,
когда санки сделали опасный крен и, в конце концов, перевернулись! Вой перешел в счастливый хохот.—
Идите сюда, буду вас отряхивать! — сказала мама Гоги.На горку пришли взрослые школьники
— гонщики на лыжах. Мите с Гогой пришлось сместиться в сторону, где на склоне растут кусты, стегающие по лицу, когда через них проезжаешь. Скорость там гораздо ниже, снег рыхлый, не прикатанный, санки в нём то и дело буксуют.—
Мама, купи мне лыжи. Я хочу на лыжах кататься, — придумывает Гога.Отличная идея! Надо купить лыжи и гонять с горы на лыжах не хуже тех школьников.
Митя возвращается с прогулки в изумительно радостном настроении: “Мама, давай купим мне лыжи!” К его удивлению, она очень легко согласилась. “Вот получу зарплату, куплю тебе лыжи в подарок к Новому году”.
Вечером Митя снова отправился на горку.
Она уже отлично раскатана. Саночники пролетают ее, перескакивают через дорогу, по которой иногда ездят грузовики, летят дальше. Самые лучшие санки докатываются до ворот дома, стоящего на другой стороне улицы, напротив горки. Старику Трушкину, живущему в доме напротив, конечно, не нравилось, что санки то и дело долбятся в его ворота. Он соорудил перед домом из снега высокий гребень. Однако к вечеру саночники постепенно разрушили эту крепостную стену.
Скорость на горке просто отличная! Митины санки, сделанные из алюминия, летают, как настоящий истребитель. Время от времени на углу квартала начинала тарахтеть машина, с горы она видна, и все тут же кричали: “Стоп! Не катитесь! Машина! Машина!” Но мальчики постарше не
обращают на крики никакого внимания. Среди них считается особым шиком мчаться на всей скорости прямо на дорогу, по которой едет машина, чтобы в последнюю секунду перед столкновением резко свернуть и затормозить, рассыпав шлейф снежной пыли.Лыжники более осторожны. Им трудно резко тормозить на раскатанном склоне. Поэтому, перед тем как оттолкнуться бамбуковыми палками, они оглядываются вправо-влево несколько раз: не едет ли машина?
Митя начал свой очередной разбег, как в него тут же врезались чужие санки. Это был Витька. Санки Мити перевернулись, он встал и пошел наверх. Витька следом забежал на горку, встал рядом, приготовился. Как только Митя поехал, Витька тут же врезался в него специально, а не случайно, как подумалось вначале.
—
Ты хочешь ехать первым? Езжай, я подожду.—
Сам езжай.Митя быстро прыгнул в санки и поехал. Его санки легче, Витькины железные их догнать не могут.
Тогда противник сделал хитрый ход: расположился на середине горы, здесь подстерег и врубился очень сильно, Митя перекувыркнулся три раза. Вскочил, увидел, что одна стойка его санок погнулась, зато у Витьки отлетела деревянная рейка. Витька разозлился и бросился на Митю с кулаками. Митя стоял ниже по склону, он не успел ничего предпринять для защиты, лишь в самый последний момент выставил вперед руку, в результате чего Витькин нос налетел на его ладошку. Поскользнувшись и поехав вперёд ногами, Витька грохнулся во весь рост на спину. Скользкая все-таки горка, слишком раскатана.
Он лежал тихо, не двигаясь, с закрытыми глазами, вдруг из его носа двумя ручейками потекла алая кровь. Митя страшно перепугался: неужели Витька умер? Что с ним теперь сделает сосед дядя Гена? Тоже убьет, наверное.
Но Витька открыл глаза, набрал в пригоршню снега, приложил к носу. Через минуту кровь перестала течь, он встал и вдруг улыбнулся Мите: “Здорово ты меня!”
Весь последующий вечер не было у Мити более преданного друга, чем Витька. Он во всем подражал Мите, выказывал громогласное восхищение, как быстро катят Митины санки и как высоко Митя прыгает с трамплина.
Вдруг, откуда ни возьмись, на гору въехали большие сказочные сани с загнутыми полозьями, в такие Арсентьич запрягает иногда лошадь ехать за продуктами на базу, только эти совершенно одни, без лошадей: сзади располагалось небольшое сиденье, пол устлан сеном.
Старшие ребята втащили совместными усилиями сани на самое высокое место горки, несколько человек уселись внутри, Митя тоже влез, а другие столкнули их с места, побежали следом. Кое-кто запрыгивал в них уже на полном ходу
— в санях началась куча-мала. Одна сторона саней наехала на трамплин, они поехали, встав набок, затем медленно-медленно начали переворачиваться, Митя вместе с другими вылетел вон, их тела горохом рассыпались по горке.Тем не менее все обошлось благополучно, совместными усилиями выпихнули сани на горку и повторили сказочное катание без лошадей. Каждый раз сани налетали на трамплин и, к общей радости, великолепно переворачивались.
Всё было здорово, и Митя ни за что не ушел бы с горки, если бы не руки: рукавички промокли, обледенели, пальцы внутри потеряли чувствительность.
Возвратившись домой, он не мог самостоятельно раздеться, первым делом сбросил рукавицы, приложил ладони к теплому боку печи
— отогревать.—
Я тебя звала домой, ты слышал? — сердито спросила мама.—
Нет. Мы на горке катались.—
Разве так можно? Посмотри на штаны, они же в ледяные короба смёрзлись!Митя начал было оправдываться, что он совсем даже не замерз, а на горке очень весело, как вдруг бесчувственные прежде пальцы отозвались такой ужасной болью, будто ногти отдирали со всех десяти пальцев сразу.
Повизгивая, стал дуть на них, по очереди засовывая пальцы в рот.
—
Что, отходят? — спросила мама по-прежнему сердито, нисколечко не сопереживая его несчастью. — Вот, попомни, в другой раз не будешь так заигрываться. Не то пальцы отрежут в больнице совсем!—
Как отрежут? — воскликнул Митя со слезами на глазах.—
Запомни: отмороженные пальцы отрезают. Даже ногу, бывает, отрезают, если человек отморозил и не чувствует. Иначе будет гангрена, заражение крови, человек умрет. Ты сейчас почувствовал пальцы, значит, не до конца пока отморозил. Запомни эту боль навсегда и больше не заигрывайся на морозе. Боже, что за ребенок!Митя выл уже во весь голос, никого не стесняясь, пытаясь засунуть в рот кончики пальцев обеих рук одновременно. Мама, ругая его, налила в таз теплой воды, где он стал отмачивать замороженые руки.
Постепенно боль спала, осталось ощущение, будто тоненькие иголочки тыкают под ногти.
—
Это ничего, кровь пошла по сосудам, — разъяснила ощущение мама, — терпи, казак, атаманом будешь. Вытирай руки, развешивай свои вещи у печи, валенки поставь в духовку, варежки положи на кирпичики. Умеешь в сугробах валяться, умей и одежду сушить!Скоро его штаны, висящие в проходе на задвижке трубы, растаяли и закапали.
Митя в шерстяных носках сел на кровать греть ноги о горячий бок печи-голландки. Мама за столом вязала очередные носки.
11
Случилась непредвиденная радость: тетя Маруся устроилась работать в их детский сад нянечкой, и Гога начал ходить в Митину группу.
Наконец у Мити в садике появился друг, которого он мог никому не давать в обиду. Гога немного старше Мити, но гораздо меньше ростом, что удивительно. Теперь во все игры они играли вдвоем, иногда принимали в компанию Зинку Капустину, она тоже маленькая.
Гога привез в детский сад свои вторые санки, похожие на кресло-качалку, сделанные из толстой стальной проволоки, и оставил здесь на всю зиму. На прогулке Гога с Зинкой усаживались в санки, Митя вставал сзади, вцеплялся обеими руками в спинку и очень быстро катал их вокруг детского сада. Зинка кричала: “А ну, Сивка-Бурка, наддай жару”. Митя мчался, держа в руках руль на манер настоящего такси, делал резкие виражи, сигналя зевакам-прохожим, и так упревал, что перед обедом его одежду в раздевалке можно было выжимать.
Прежняя заведующая ушла из садика. На смену нашлась новая, ее звали Надежда Семеновна, она моложе Митиной мамы, но вся седая, потому что жила в Ашхабаде, когда там случилось землетрясение. Когда Семеновна ходила по садику и разговаривала с детьми, то не хмурилась, а, наоборот, улыбалась.
Это было удивительно, потому что прежняя заведующая всегда смотрела горестно и обиженно от всеобщего развала хозяйства.
С появлением новой заведующей в кашу Юры и его сестры по-прежнему клали кусочки сливочного масла, впрочем, в любой другой порции также таял свой кусочек сливочного масла, и в рисовой, и гречневой, и даже в манной.
Несмотря на все эти перемены к лучшему, Юра не захотел остаться в их садике, перевёлся в другой, где его тетя стала заведующей. Митя и по нему немного скучал, ведь согласитесь, приятно видеть сосредоточенно читающего человека среди кричащей толпы. Теперь такого человека у них нет.
После полдника группа идет гулять на улицу.
Этому предшествовала страшная толкотня в раздевалке. Митя слишком долго искал свои штаны, пимы, кофту, шарф, потому что кабинка туго набита, в ней раздеваются трое. Он оделся предпоследним, хуже него только вечная копуша Капустина.
Пимы не просохли, шарф так и не нашёлся. Митя выскочил из двери и замер от восторга: такая вокруг была красота от свежего снега.
Арсентьич расчистил площадки и дорожки, нагрёб огромную кучу на заднем дворе и делал из неё длинную-предлинную горку, с которой можно будет кататься на фанерках.
—
Арсентьич, а Арсентьич, скоро кататься будем?У конюха-дворника щёки красные, как замороженные яблоки, разрисованные синими разводьями тоненьких венок. Он перестал набрасывать на горку снег, снял рукавицы, потёр щёки.
—
Вот слушайте и поймёте, коли голова на плечах есть: сегодня вечером из лейки сперва полью, снегом заровняю сверху, чтобы ямок не было, за ночь мокрый снег подстынет вглубь сантиметров на пять, завтра днем еще полью, опять подровняю, а на ночь попробую уже из шланга, по-настоящему залить. Если хорошо подморозит, послезавтра опробуете. До того даже и не думайте к ней подходить, дыру пробьёте, все зады потом себе посшибаете.—
Ой, как долго ждать.—
Арсентьич, бортики из снега повыше делайте, а середку ложбинкой, чтобы дети во время катания с горки не сваливались, — дала указание Клавдия Ивановна.—
Это дело известно. Только все равно ведь валиться будут, тут уж не уследишь, какая горка без шишек?Митя с Гогой размышляли, где бы им к послезавтрашнему дню раздобыть фанерки. Вовка сказал, что у них на улице есть ледяная горка, для которой у него фанерка имеется особенная, сверхскоростная, тоже ледяная с одной стороны
— политая водой и замороженная ночью на улице. Он её хранит у себя во дворе, домой не заносит, чтобы не растаяла. На ней скорость развивается, как на автомобиле.Во двор садика заехал трактор “Беларусь”. Подкатился прямо к их группе, стреляя синим газом, остановился, из кабины вылез тракторист с тросиком в руках. Филя первым догадался крикнуть: “Здрав-ствуй-те, трак-то-рист!” Клавдия Ивановна улыбнулась, и многие тоже закричали: “Здрав-ствуй-те, трак-то-рист!” А кто-то продолжил привычное: “Са-ди-тесь с нами ку-уу-шать!” Тракторист сдержанно кивнул, обмотал тросик вокруг Сталина с девочкой, прицепил сзади к трактору, вставив закрепительную скобу.
Воспитательница Клавдия Ивановна удивилась:
—
Вы что, разве сейчас убирать будете?—
Конечно, а когда ещё?—
Когда дети с прогулки уйдут.—
Меня послали делать, я делаю. Везде давно убрали, — он залез в кабину, дал газ, и поехал.Сталин, продолжая обнимать девочку, неожиданно дёрнулся и перевернулся вместе со скамейкой, на которой сидел, и площадкой под ней. Внезапно голова его отвалилась, из шеи остался торчать ржавый штырь, на котором она прежде крепилась. Девочка тоже треснула на части, но не развалилась.
—
Всем в группу! — закричала Клавдия Ивановна. — Прекращаем играть, немедленно идём в группу!Митя напоследок оглянулся на усатую белую голову Сталина, почти невидимую на белом снегу, из которого Арсентьич строил для них горку. Головы на прежнем месте не оказалось. За трактором быстро шёл дворник, прижимая её к боку. Наверное, он решил отдать голову трактористу, потому что сам не знал, что с ней делать, можно ли, к примеру, выбрасывать голову Сталина в мусорный бак или не положено?
Зайдя в раздевалку, Митя увидел плачущую Капустину
— она потеряла валенок, потому не смогла идти на прогулку. Каждый наперебой принялся рассказывали ей, что Сталину тракторист отломил голову, голова ожила и каталась по двору, пока Арсентьич её не поймал, а голова укусила его за палец, и Арсентьич, как всегда, здорово матерился. Капустина от страха завыла, подняв глаза к потолку, держа в руках единственный валенок.Дети работников сада остаются в группах дольше других, они уходят вместе с родителями, когда садик закрывается.
Капустину сегодня тоже не торопились забирать. Поэтому им
— Мите, Гоге и Зине — Клавдия Ивановна выдала карандаши, листы и позволила рисовать в свое удовольствие, чего они сами желают. Капустина принялась изображать манерных куколок, раскрашивая им щечки красными кругляшами, Гога — машины и танки, Митя — человечков, одного за другим, целую толпу, и хотя он пытался нарисовать разных людей из своей группы, все они оказались совершенно одинаковыми. Он недовольно рассматривал их грустные лица, а когда заглянул к Зине, вдруг увидел, что её куколки в длинных раскрашенных платьях улыбаются!В чём дело? Он думал-думал и ничего не мог понять: копуша Зина на самом деле волшебница? Как она смогла? Гога с воодушевлением малевал на броне танка звезду размером больше самого танка, Зинка сосредоточенно чертила куколке прическу, уделяя огромное внимание волосам и расфранчённому платью. Сама куколка беспечно-весело улыбалась Мите с листа. Что такое? Почему? Он специально нарисовал лицо человечка отдельно. Тот вылупился на него с мрачным, суровым видом. Неужели нарисованные человечки никогда не могут быть веселыми, а только куколки веселятся? Какая, однако, несправедливость!
“Зина,
— попросил Митя вежливо, даже несколько заискивая, — скажи, пожалуйста, почему у тебя куколки веселые, а мои человечки — нет?”Зина взглянула на его рисунок, черкнула карандашом один быстрый, летучий штрих
— раз! И готово: человечек разулыбался красными губами. Мамочки родные, точно волшебница! Митя с восхищением посмотрел на Капустину и попробовал сделать то же самое с лицом другого человечка, обычным черным карандашом — закруглил краешки рта вверх — человечек тотчас благодарно улыбнулся Мите. Вот это фокус! Через минуту на листке веселилась целая толпа. Потом он нарисовал человечка с загнутыми вниз уголками рта — человечек горько опечалился, пара слёзок, и вот уже зарыдал.Митя перевернул листок. Сначала нарисовал веселого Колобка, катящегося по дорожке. Потом задумчиво подрисовал ему небольшие усы. Рядом веселого дворника с лопатой у горки. Вдали трактор, из которого выглядывает веселый тракторист, тянущий на тросе грустную девочку в объятиях безголового Сталина. Вокруг стоят человечки с открытыми ртами.
—
Что рисуешь? — спросила мама, входя в группу. — Человечков?—
Сталина, — гордо сказал Митя.—
Что-то я у тебя ничего не понимаю.К ним подошла Клавдия Ивановна. Взяла рисунок, внимательно рассмотрела.
—
Похоже.И унесла его показать нянечке, а вернуть забыла, может, даже на выставку забрала.
12
Их дом зимой все-таки ужасно промерзает. Вроде почти и не стирают они здесь нынче, и Митя не моется в ванной, а ходит сам в мужское отделение бани номер пять, а все равно ничего не помогает
— промерзают стены, а особенно углы.По словам мамы, давно бы им следовало прилепить завалинку с опилками для сохранения тепла, как у многих домов в округе сделано. С завалинкой тепло в старом доме хранится лучше, все говорят. Но это нужны деньги на доски, опилки, рабочих, а ещё нужно лето, когда строят завалинку.
И пока завалинки нет, пол очень холодный. С наступлением морозов по углам комнат нарос лёд. Даже в шерстяных носках или тапочках-шубенках ступать по голым половицам ощутимо прохладно, поэтому мама мечтала завести половики
— с ними всё-таки теплее жить, да и глазам приятнее.В магазине половики не продаются, на барахолке стоят очень дорого. Мама решила половики соткать.
Детский сад относится к ткацкой фабрике, на которой работницы ткали трикотаж, в то время как воспитатели воспитывали их детей. На фабрике оставались разные ненужные лоскутки, матерчатые обрезки различной формы, которые бесплатно раздавали работникам фабрики и детского сада.
Мама придумала себе новую работу по вечерам. Когда они возвращались из садика, она быстренько разгребала дорожки от снега, приносила из сарая дрова и уголь, затапливала печь, готовила ужин, а после садилась сортировать лоскутки по цвету, разрезала их на ленточки, связывала между собой и сматывала в красные, розовые, синие и желтые клубочки.
Из этих тесемочек-веревок она вязала большим деревянным крючком кружки
— круглые половички на пол у кроватей, чтобы не вставать утром на голый пол.Снег падал и падал. Звуки запутывались в его хлопьях, было очень тихо. Даже собаки не лаяли, сидели в конурах и не выходили под снег, чтобы шуб не намочить.
Мама вынесла большую лопату, Митя взял свою маленькую, фанерную, с рабочего края обитую для прочности консервной жестью. Они принялись грести снег, расчищая широкую дорогу прохожим возле дома и забора.
Зайдя в дом, мама зашторила окна, зажгла свет, мокрые Митины пимы поставила сушиться в ещё теплую духовку кухонной печи, которая за день прогорела дотла, в топке не осталось ни единого уголька. Но эта печь топилась углём, с которым нужно обращаться очень осторожно. Мама выгребла и вынесла золу, после чего закрыла трубу, чтобы тепло не выдуло.
—
Чего ты дрожишь?—
Холодно, мама.—
Пойди руки о печку погрей, найди место горячее. Согрел? Теперь наденем шерстяные носки, и ноги греть будешь о печку, прокалить пятки надо как следует, болеть нам с тобой никак нельзя.Мама усадила его на кровать так, чтобы ступни упирались о бок печи, подложила под спину подушку для удобства, вскипятила молока на плитке, дала Мите пить со сливочным маслом: “горло надо прогреть, а то ангину подхватишь”.
Ночью он проснулся от нестерпимого жара. Печь-голландка топилась вовсю. На стене приплясывал луч света, к потолку он расширялся, багрово-чёрные тени мерещились Мите за печью.
Заснул и снова очнулся оттого, что оступился, спускаясь по лестнице.
И вот снова лезет куда-то по невидимой лестнице, совершенно один в полнейшей темноте, разведя руки в стороны для сохранения равновесия. Очень неудобные ступени, разной ширины и покатые в разные стороны, сделаны специально для того, чтобы с них упасть. А падать нельзя, потому что утром идти в садик с мамой. Митя двигался осторожно по чёрному, беззвёздному, душному небу, по невидимой лестнице, невесть откуда и куда, но вдруг ступенька вывернулась из-под ног, и он ухнул в пропасть.
—
Ну-ка, давай измерим температуру, держи градусник, ишь, лоб какой горячий, где только успеваешь простывать?Ощутив на мгновение холод под мышкой, Митя снова оказался на лестнице в черном космосе
— повторно спускаясь вниз с необыкновенной высоты, куда взлетел на санках, стараясь по наклону невидимой ступеньки определить ту, с какой свалился прошлый раз, дабы избежать нового падения. Шаг, ещё шаг, ещё… ужасно трудная работа: весь вспотел от напряжения. В поисках очередной ступени опустил вниз ногу, вытянув носок, ниже, ниже, совсем присел, а ступеньки нет! Взмахнув руками, медленно-медленно повалился в пропасть, сердце взмыло вон из груди куда-то вверх и там взорвалось.
13
Открыв глаза, Митя увидел рядом маму. А ещё бабу Лизу, протягивавшую ему лекарство, небольшой кусочек, услышал скороговорку: “Истинное тело и истинную кровь Христову, как залог вечной жизни и таинственного общения с ним во оставление грехов”.
Тело имело вкус плесневелого сухарика.
В другой раз Митя непременно съел бы, но теперь во рту очень сухо, и проглотить не удалось.
“Приимите, ядите, сие есть тело моё,
— бубнила старушка… — просим кончины мирной христианской в сокрушении о содеянных грехах… святое возношение в мире примите”.—
Не хочу тело есть! Я его здесь съем, а он меня там!Митя выплюнул крошки, пал спиной на подушку, зажмурил глаза и крепко сжал зубы, чтобы туда ничего не запихнули. Услышал, как мама, разобравшись в словах старушки, воскликнула:
—
Ты что, ребенка к смерти готовишь, что ли?—
Бог дал — бог взял, не плачь, бога не гневи, всё в руцах божьих.Что означает для Мити, что, оказывается, бог уже куда-то его забрал с кровати, верно, на своё чёрное-пречёрное небушко.
Но мама так страшно закричала на бабу Лизу, что та куда-то мигом испарилась, и мама тоже убежала
— звонить в “скорую помощь”.От горячей печки Мите жарко и потно. Телефон-автомат далеко, на другом квартале и даже на другой улице. Надо идти мимо разных малин, мимо бандитов и убийц с топорами да ножами, что по ночам рыщут по улицам в поисках жертв. “Нельзя, нельзя выходить ночью из дома,
— шепчет он, — сама говорила, а теперь ушла”.На потолке в сети многочисленных трещин на известке мечется отсвет печного пламени. Трещины соединяются в лица многих людей, незнакомых и знакомых, толпами они выходят из соседней комнаты, встают вокруг постели, молча смотрят на него, ждут, когда приедет фотограф делать снимок на памятник, а он снова провалился в черноту космоса, как в могилу, и паденье это длилось долго, очень долго.
Открыв глаза, Митя увидел свет и настоящих людей, которые действительно встали у его кровати и говорят о нем, будто его уже нет, будто он совсем плох, а возможно, даже умер, как папа. Да, да, людей много, точно в прошлый раз, значит, они пришли хоронить его: положат в гроб, закопают в песок, наедятся блинов, запьют из граненых стаканов водкой и разойдутся, оставив его лежать под землей, как оставили прошлый раз папу, поехав домой кушать блинчики с киселем
— поминать.Мама садится рядом на кровати: “Давай будем одеваться”.
— “Ты уже испекла блинчики?” — “Нет, потом напеку”. Она его одевает, чтобы везти в больницу. Да, да, верно, папу перед похоронами тоже увозили в больницу одевать и укладывать правильно в красный гроб. А побрить забыли, но Митю можно не брить, у него ведь борода не растет.И вот их привезли в больницу. Тетенька объяснила, что Митю оставят здесь пожить, а мама пойдет домой.
Мама опечалилась предстоящей разлуке, начала просить оставить её с Митей: “Ведь он у меня такой маленький”. Нет-нет, места для мамаш отсутствуют. По случаю осенне-зимнего неблагоприятного сезона палаты забиты больными детьми сверх всякой меры.
Митя видел, что мама не хочет оставлять его одного, тоже боится расставания, и решил немного побороться. Если начать драку с теткой, царапаться и орать по-настоящему, едва ли она сможет с ним справиться, но рассердится и обязательно прогонит вон, тогда маме ничего не останется, как забрать его обратно, что она с удовольствием сделает. Ну, потом поругает немного, зато они будут жить вместе дома. Митя принял решение, внутренне изготовился не только к сопротивлению, а даже к бою.
И мама легко прочла это по его глазам.
—
Один он не останется, — поделилась сомнением с теткой-врачихой.—
Останется, — уверенно сказала тётка, снимая телефонную трубку и набирая номер, — Лиса Рисовна, пополнение к вам прибыло, заберите, пожалуйста. — А положив трубку, посмеиваясь над Митиным боевым настроем, объяснила: — За Лисорисовной у нас все дети идут как миленькие. Так что не беспокойтесь, все обойдется. Останется ваш ребенок у нас с удовольствием.“Ах ты чёрт, тётка позвала подмогу. Всего-навсего Лису. Не Волка, не Медведя, а Лису. Думает, что он совсем Заяц, что ли? Ну, это мы ещё посмотрим”. Они горько пожалеют, что с ним связались! Только слаб он что-то, сил нет совсем.
—
Алиса Борисовна, в ваше отделение прибыл больной. Забирайте.Митя изготовился к прыжку, крику, царапаньям, но тут же отказался от боевых действий: навстречу ему шла чудесная юная девушка в распахнутом белом халате и улыбалась так, что сердце сначала ёкнуло, а потом ужасно обрадовалось, запрыгало как мячик. Митя загляделся в широко распахнутые добрые-предобрые зовущие глаза, от которых невозможно оторваться.
—
Какой милый ребенок! — тоже изумилась Алиса Борисовна, будто никогда не видела такого чудесного мальчика. — Как тебя зовут?—
Митя.—
Пойдём со мной, Митя. Будешь у меня в отделении.Он без размышлений отдал ей руку и пошел рядом, ни разу не оглянувшись на маму, так что Алисе Борисовне пришлось ему напомнить, шепнув на ушко: “Попрощайся с мамой, помаши ей ручкой”. Он замахал свободной ладошкой, не оглядываясь.
Впрочем, маме Алиса Борисовна понравилась тоже. Она уверилась, что у Мити чудесный лечащий врач, которая его любит, не даст никому в обиду, с ней Мите в больнице будет хорошо, он выздоровеет и скоро вернется домой.
А они в это самое время шли по длинному коридору, Алиса Борисовна держала его за руку, спрашивала о том о сём, он подробно отвечал. Потом оказались в маленькой комнатке с ванной, девушка-врач сказала находившейся там старушке, у которой поверх измятого халата на животе был повязан резиновый фартук: “Помойте его и отведите в восьмую палату”, отвернулась и ушла.
Лишенного своей одежды, переодетого в чужую мятую пижаму не по размеру, его определили в палату, уложили на разболтанную детскую кроватку. Он сделался узником больницы, немедленно получив болезненный укол и таблетки. Ему сказали, что мама ушла домой. Добралась ли она? Жива ли? А он даже не обернулся на прощание, не посмотрел в последний
раз на маму.Наутро Митя почти выздоровел, жар спал, температура оказалась нормальная, но домой его не отпустили, сказали, что надо долго лечиться уколами и очень горькими, жутко полезными микстурами. Митя кивал головой и очень ждал чудесную Лису Рисовну. Она заглянула утром ненадолго, погладила по голове и опять ушла.
В палате нет свободных кроватей, здесь лежат мальчишки разных возрастов: и чуть старше его, и совсем большие.
Маму пустили только на следующий день, к вечеру. Она принесла две любимые его книжки с картинками и яблоки. На её плечи был накинут белый халат.
Митя взахлёб рассказывал, конечно, здорово приукрашивая, какая замечательная их Лиса Рисовна, как она его хорошо лечит, что он уже почти выздоровел, что у него нет температуры. Значит, скоро выпишут. Но Рисовна и потом будет всегда его лечить, потому что она
— лечащий врач.Его восторг целиком и полностью передался маме.
После свидания с Митей она поговорила с двумя нянечками, самым восторженным образом отзываясь об Алисе Борисовне, молодом и таком замечательном педиатре. Как Алиса Борисовна понимает детей! Такое счастье, что её Митя попал именно к ней, а не к кому-нибудь другому. То же самое она сказала и гардеробщице. Да-да,
— отвечали ей, конечно, не без того.На другой день мальчишки забрали книжку Маяковского, про что такое хорошо, что такое плохо, и долго не отдавали. Когда Митя попросил вернуть, стали бросать книгу от одного к другому, а он слез с кровати, бегал между ними, пытаясь отобрать. Это называлось “играть в собачку”. Всем мальчикам ужасно весело было играть в собачку с новеньким, особенно когда Митя заходился от крика и в палату влетала рассерженная медсестра: “Кто кричит?” Трепеща страницами, книга шлёпалась на пол, все сидели смирно, лишь Митя никак не мог остановиться, схватив книгу, которую ему подарил папа и прижимая её к груди.
—
В чём дело? Что опять тут такое у вас?—
Ничего особенного, — отвечают старшие, — мальчик новенький играет, книжку уронил и плачет.—
Мальчик, немедленно стань в угол! Вот баловник! Я сегодня же поставлю вопрос о твоей выписке!—
И о моей, и о моей тоже поставьте! — весело кричали со всех сторон.Медсестра отмахнулась и вышла из палаты. Скоро обход. Скоро придёт Алиса Рисовна, и ей он расскажет правду.
И вот его любимый лечащий врач, высокая и стройная, в белом халате,
— входит в палату и садится на стул. Она одна любит Митю и очень добра с ним. Митя застенчиво улыбнулся Рисовне, которая прослушивает всех мальчиков по очереди через трубочки, прикладывая холодные металлические пластинки к спине и груди. Перед тем как подойти к ней, надо снять пижаму и майку. Вот настаёт его очередь. Митя идет к Лисе Рисовне, улыбаясь. Пожалуй, нет, не стоит ей рассказывать про книжку, она расстроится, у неё испортится настроение. Лучше перетерпеть.—
Почему горбишься? — интересуется врач, скептически разглядывая его фигурку, словно диагностируя новую болезнь. — А ну, вернись на место. И снова подойди ко мне.Митя вернулся, расправил плечи и пошел. Все тихонько рассмеялись его бравой походке. Только Рисовна осталась недовольной.
—
Прямо как старичок без палочки. Может, тебе палочку дать? Ты старичок или мальчик? Вот и иди ровно, не сутулься. Нет, не то, вернись и пройди ещё раз.Митя марширует и марширует, палата уже открыто покатывается со смеху над ним, но почему Лиса Рисовна недовольна? Отчего остаётся чрезвычайно серьёзной? Ничуточки не улыбнётся? Если бы улыбнулась, он понял бы, что это шутка. Нет, сердито глядит глазами, которые первоначально были такими добрыми к нему, Мите, и никому другому. Чем он провинился?
Он все выполнял, что требовали: не плакал, когда ставили уколы, глотал все таблетки без исключения, не кидал их в мусорку, не сидел на кровати, даже манную кашу в столовой съел. Тем не менее Лиса Рисовна страшно сердита на Митю. И совсем ничуточки его не любит. Это видно по её сузившимся в щёлки глазам. А с чего он, собственно, решил, что его любят? Сказал маме, та громко поведала от радости санитаркам, наверное, Рисовна не хочет, чтобы санитарки знали про это. И уж точно, не хочет она, чтобы Митя её любил. Поэтому старается доказать Мите, что совсем его не любит, чтобы и он, в свою очередь, не любил. Просто у Лисы есть медицинская обязанность отделять детей от мам, она с ней справляется лучше всех в больнице, у нее талант. Но любимчиков нет и быть не может. Он уже понял, понял, не надо над ним издеваться. Только вот маме не скажет, что Лиса Рисовна его не любит. Неудобно про это говорить. Нехорошо. Мама расстроится, начнёт расспрашивать подробности, нет, нельзя, пусть думает, что любит, тогда ей будет лучше жить, зная, что есть в больнице человек, который тоже любит Митю. Хотя на самом деле такого человека, конечно же, нет.—
Вернись, старикашечка, и пройдись ещё раз. Плечи назад! Расправь плечи! Почему сутулишься? Разве солдаты так ходят? Как маленький старичок.“Что ей до того, как я хожу?
— думал Митя, продолжая стеснительно улыбаться в сторонку. — Чего пристала? Пусть слушает в трубочку, зачем гонять по одной плашке, когда все кругом смеются?”Другие мальчики, конечно же, давно поняли, что докторша их не только не любит Митю, как думала мама, а наоборот, специально издевается над ним для того только, чтобы никому даже в голову не пришло, что она его любит. Любит
— что за глупости? Любимчиков у неё в отделении нет, все дети равны. Будь у неё даже свой собственный ребенок, и с ним обращалась бы точно так же. Никаких привилегий никому не положено.Рисовна осталась недовольной его походкой и сердцем, найдя в нём шумы.
—
Иди на место, старичок.На сей раз Митя даже не решился спросить, когда его выпишут. Потом из руки и пальца опять брали кровь, лечили порошками, таблетками и уколами, кормили невкусно, как при старой детсадовской заведующей, холодной манной кашей, и не разрешали стоять у окна, смотреть на улицу и ждать маму.
Когда маму пустили к нему на свидание, она принесла румяные яблочки, пахнущие вином из-за дальности перевозки с юга в их холодную Сибирь. Он мигом унюхал противный запах и сморщился.
—
Мамочка, забери меня отсюда, ну, пожалуйста!—
Тебе здесь плохо? Тебя обижают?—
Нет, не обижают, просто я хочу домой.—
Митя, надо лечить сердце. Врач говорит, что у тебя ревмокардит. Как тебя лечат?—
Уколы делают большущими иглами, дают таблетки с горькими порошками пить, аскорбинку, витаминки иногда, кровь брали на анализы из вены и ещё будут. Забери меня отсюда, пожалуйста!—
Вот видишь, процедуры назначили. Зря держать не будут. Ты потерпи, сынок, здоровье ни за какие деньги не купишь, а вылечиться можно, пока организм молодой.—
Забери меня отсюда, я в садик каждый день сам ходить буду, и вставать сам утром, и одеваться.Мама сразу насторожилась:
—
Тебя мальчики обижают?—
Нет.Митя понял, что забрать его из больницы не в силах матери, это будет решение Лисы Рисовны, значит, просить бесполезно, однако просил все равно при каждом свидании, заглядывая ей в глаза и даже плача.
После ухода мамы принимался терпеть. Надо понять, почему его не любят ребята, если он всегда угощает их конфетками и яблоками. Про то мама напоминает ему каждый раз: “Не забудь, угости своих мальчиков в палате”. Изо всех сил размышляя над этим вопросом, он пришел к выводу, что здесь любят сильных и весёлых. Он же в палате самый маленький и слабый. Смеяться ему не от чего, не можется, даже на улыбку сил нет. Стало быть, изменить что либо не в его власти. Ещё здесь любили тех, кому каждый день приносили большие передачи с шоколадками да мандаринками, но эта любовь слишком кратковременна, и ею можно пренебречь.
Вон Стёпа, мальчик лишь чуть старше Мити, ежедневно одаривал старших мальчиков их палаты, даже в соседние носил. Его хлопали по плечу, как своего. Даже Борис, самый большой, говорил: “Степан, ты парень
— что надо, ты — свой, поняли все?”Что касается Мити, он предпочёл бы такому похлопыванию, чтобы его побили.
Сильнее он стать не мог, хоть и мечтал о том частенько, улыбаться и веселиться
— увы, тоже. Его удел: терпеть да игнорировать. Очень трудное дело — отказываться от своих любимых вещей, делая вид, что они тебя ни в малейшей степени не интересуют. Это получилось у него случайно, в виде самого тупого сопротивления.Наевшись Стёпиных мандаринок и шоколадных батончиков, Боря заскучал. Медсестра отобрала у них карты, а новых сделать оказалось не из чего, в результате он решил снова поиграть в собачку: вытащил из Митиной тумбочки книжку, высунул язык и, помахав книжкой перед Митиным носом, кинул Володе:
—
Ну-ка, отними!Володя раскрыл книгу:
—
Очень интересная: “Крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха: “Что такое хорошо, что такое плохо?” — кинул книгу через голову Мити другому мальчику.Митя тотчас вспомнил, что книгу ему подарил папа, когда был жив, а ещё в тот раз подарил игрушечный заводной мотоцикл, очень быстро сломавшийся, и наган. Кстати, куда девался наган? Митя не помнил. Вот-вот побегут слёзы. Чтобы их не показывать, он лёг на кровать и закрыл глаза. Мальчики очень удивились
такому поведению, кинув ещё несколько раз бедную книжку над кроватью так низко, что листы, трепеща в воздухе, задевали лицо, закричали:—
Чего валяешься, как мешок?—
Как мешок с дерьмом? Вот твоя дурацкая книжонка, забирай её, а то порвется вконец!И забросили под Митину кровать, явно надеясь, что он вскочит, полезет доставать, как случалось прежде не раз, а они, конечно, успеют раньше с другой стороны, тогда уж Мите самой судьбой суждено будет стать “собачкой” на веки вечные.
Странная улыбка сама собой раздвинула Мите губы. Под веками ещё стояли слезы, раскрывать их на радость соседей он не хотел, просто улыбался, поняв, насколько сильнее становится человек, отказываясь от своих вещей. Однако мучители никак не могли успокоиться
— им такая независимость не нравилась. Они принялись швырять книгу как попало, она то взлетала к потолку, то билась изо всей силы о стену, падая на пол раненой птицей. Тогда её пинали ногами, играя в английскую игру футбол. Скоро из книги посыпались листы, когда Митя открыл глаза, пол уже был устлан ими, но тут же закрыл, чтобы не расплакаться.—
Эй ты, маленький бездельник, — закричал Борис возмущённо, — немедленно убери за собой мусор. Набросал тут, понимаешь, листов из своей дурацкой книжки, пройти негде!—
Он плохо поступает!—
Да, ты плохо, кроха-сын, сделал, а надо было хорошо, раз папа пришел!Все расхохотались, зная, что книжку Мите подарил папа и что он уже умер, а значит, его можно не опасаться.
Митя понял, что сейчас не удержится и расплачется, тогда победа останется за ними, поэтому встал, направился к двери, ступая по рассыпанным листам, будто не замечая их, а в коридоре быстренько пробежал до туалета и только там дал волю слезам.
Седьмым чувством он понимал, что в его положении жаловаться никому нельзя, ни медсестре, ни Лисе Рисовне, ни маме, иначе палатное существование станет невыносимым.
Выплакавшись, Митя умылся, прогулялся мимо медсестры в другой конец коридора, чтобы лицо остыло, затем вернулся в палату.
—
Что, нажаловался? — спросил ехидный Степа.Листки уже не валялись на полу, самой книжки нигде не было. Она оказалась на месте в тумбочке. Значит, они подумали, что Митя ушёл жаловаться, и срочно замели следы.
Стёпе Митя не ответил, снова лёг на постель и закрыл глаза.
14
Никто не разговаривал с ним, никто его не замечал, будто Мити вовсе не стало на свете, будто бы он умер и его схоронили, лишь дух, невесомый и бесплотный, продолжал существовать в палате, всё слыша и видя.
Зато уже не дразнили, не разыгрывали на роль “собачки”, зная, что это напрасная трата времени. Даже медсестры уколы перестали делать.
Такое противостояние было для него трудным и неприятным делом.
Ах, если бы Митя мог стать сильным и веселым! А так попробуйте развеселиться, когда все кругом вас не любят. Небось, поулыбаетесь-поулыбаетесь, да скоро перестанете.
Митя совершенно не против кому-то нравиться, даже Рисовне, тогда жизнь его, наверное, сделалась бы немного легче, хотя бы во время врачебного осмотра.
Однако он по-прежнему ей очень не нравился. Это было ясно по той холодной строгости, с какой на него глядела и к нему обращалась. Если раньше лечащий врач говорила насмешливо, что он горбится, как старичок, то теперь управлялась командирским голосом
— заставляла несколько раз подходить к ней правильно, не горбясь, что ему по-прежнему никак не удавалось сделать настолько хорошо, чтобы она была довольна.Лечащий врач всегда была недовольна им, и его это расстраивало. Митя не мог понять, что ей не нравится теперь, если раньше, со слов матери, она так благоволила к нему, а ходил он раньше ничем не лучше, чем сейчас. Что же изменилось? Больше он не говорил маме, что Лиса Рисовна его любит, но мама была все равно уверена в этом, и данное обстоятельство никак невозможно изменить.
Он по-прежнему старался изо всех сил ходить перед ней правильно, не сутулясь, выпятив грудь, и каждый раз вызывал всеобщий смех. Но что ему окружающие, когда Лиса Рисовна
— его лечащий врач, и только она имеет право выписать его, то есть отпустить из этой ужасной ловушки домой.Митя ходил и ходил к ней, старательно расправив грудь под ее недовольным взором, а она продолжала повторять: “Так-так, вот наш старичок идет”, или “А вот и старичок пожаловал!”.
Самая равнодушная из уборщиц, не говорившая ему при уборке палаты ничего, кроме: “А ну, подними ноги”, когда швабрила под его кроватью, казалась чудом добродетели и заботы лишь потому, что обходилась без иронии и подтрунивания.
Митя частенько застывал в палате у краешка окна, глядя через двойные стёкла на зимнюю улицу, где мимо окон ходили люди, укутанные в толстые пальто и шубы, с поднятыми воротниками, в шапках-ушанках, валенках и унтах. Разглядывание потустороннего мира через оконное стекло было его единственным развлечением.
Шел декабрь, значит, самая настоящая зима: на кромках тротуаров вздыбились в человеческий рост сугробы. Больница нагревалась не печами, но центральным отоплением, оттого воздух в палатах был сухой и горячий. У Мити все время пересыхало во рту, особенно плохо он чувствовал себя ночью, когда снова болели колени, которые врачи называли суставами, и нельзя было встать с постели без разрешения и сходить попить воды.
Мама прибегала почти каждый вечер, приносила пирожки, конфеты и винные яблоки, которые она покупала задорого и считала очень полезными. Митя откусывал кусочек, вспоминая сказку про царевича Елисея, но тоже ничего ей про это не говорил: всем детям родители приносили такие же, других яблок в декабре в городе не бывает, спрашивал другое:
—
Когда ты меня заберешь отсюда? Завтра или послезавтра?—
Нет, надо ещё подлечить сердце, вот выздоровеешь окончательно от ревматизма, ножки болеть не будут, потом тебе удалят гланды, видишь, они все время опухшие, и пойдём домой.—
Удалят гланды?—
Да, удалят гланды.Удаление гланд в больнице считалось панацеей от простудных заболеваний, доктора наперебой твердили, что воспаление гланд провоцирует сердечные заболевания. Действительно, почти у всех детей были чрезмерно опухшие гланды, почти у всех страшно болели коленки по ночам, что называлось ревматизмом, а также опухали лимфатические узлы от семипалатинских взрывных волн, засыпавших город пылью и песком. Но, слава богу, лимфатическую систему, которая выводит из организма грязь, не удаляли, а только гланды.
—
Это больно?—
Думаю, не очень.—
Больнее, чем зуб выдирать?—
Нет. Тебе дадут мороженое скушать.—
Вкусное?—
Конечно.Гланды удалили вскорости, как обещали, как удаляли подряд всем мальчикам в палате, и большим и маленьким. Очень даже просто. Оделись в белые маски, засунули ему в рот блестящий никелированный пистолет с проволочной петлей на конце и вырвали с кровавой пеной сначала один кусочек мяса, а потом, несмотря на все его мольбы, другой.
Митя не мог сопротивляться, когда все были против него: Лиса Рисовна, назначившая сию процедуру, врач в маске с пистолетом и сестра, державшая его за руки.
Со временем ему удалось понять, что единственная метода выживания в больнице
— сохранение равнодушного вида ко всему, своей собственной судьбе особенно. Ничего не бояться и ни о чем не просить, потому что бесполезно. “Надо вытерпеть эту жизнь, — думал он, — перетерпеть её изо всех сил!”Просто стоять и глядеть в окно на снег, на сугробы, на морозную дымку, на голубоватый куржак, покрывший веточки тополей. Часами можно рассматривать одну и ту же картинку. Что он и делал до той поры, пока кто-нибудь другой не желал тоже смотреть в окно. В этом случае его сгоняли с поста.
—
Мальчик простынет, — говорил Володя, поднимая Митю в воздух и убирая в сторону легко, как пушинку.—
А мальчику простывать нельзя, — шестиклассник Аркашка впрыгнул на подоконник, открыл форточку, в которую приятели с улицы закидывали им папиросы. — Ты смотри, что на улице творится, мороз собачий! Тридцать два градуса, а я думаю, чего народ уши опустил?—
Сибирь, — каторга народов царской России, — назидательно произнес Володя учебную фразу, — здесь мучились и погибали лучшие представители революционного народа, и декабристы тоже, — а худшие живут, и ни хрена им, собакам, не делается.—
Ну, это они давно мучились, теперь… просто мороз собачий.—
Сейчас бы на улицу погулять! — мечтательно произнес Володя. — На лыжах с горки покататься, с трамплинчика! В снегу поваляться… Скоро Новый год, а мы здесь торчим, мать сказала, что уже елку купила.—
А меня до Нового года не выпишут, это точно, буду здесь куковать.Митя не знал, выпишут его до Нового года или нет. Раньше он спрашивал Лису ежедневно, да по несколько раз, теперь перестал.
Когда большие мальчики, вдоволь насидевшись на подоконнике, отправились курить в подвале, Митя снова встал у окна. В больнице чувствовалось оживление, как всегда во время утренних передач. Кому банку компота принесут в палату, кому сетку яблок, а новенькому тихому мальчику, который прудил каждую ночь в постель, целый большой пакет мандаринов. Он тут же раздал всем по мандаринке, перед Митей тоже положил на подоконнике, но Митя брать её не стал
.Пришла медсестра ставить уколы. Митя вернулся на свою кровать для неприятной процедуры, с некоторым внутренним удовольствием видя, что многие взоры тянутся к этой одинокой мандаринке, оставленной им на окне, которую почему-то никто не решался взять.
Будь это Митина собственная мандаринка, любой из мальчиков стащил бы её давно и съел, похохатывая, даже не скрываясь, а тут ходят кругами в недоумении, но не берут. Митя пытался понять: в чём дело?
Эта мандаринка не его, только подарена ему, как другие мандаринки раздарены прочим в общем ряду. И если кто-то стыбзит сейчас эту мандаринку, одиноко лежащую на подоконнике, он обидит совсем не его, а того, кто их всех тоже по-братски угостил. Этого они не хотят, поэтому в палате не слышно привычного хохота, шуточек
по поводу уколов. Все в молчании скидывают штаны, ложатся на постель ничком в порядке очереди. Медсестра даже удивилась непонятной тишине.А причина смешная
— какая-то маленькая мандаринка, оставленная Митей на подоконнике. Внезапно она делается орудием гигантской силы по управлению всеми людьми в палате. Митя ощущает её влияние, расходящееся волнами, много превышающее небольшие размеры мандаринки.Просить его, собачку, отдать мандаринку им они считают ниже своего достоинства, забрать и съесть просто так
— тоже не могут, остаётся ничего не замечать, а это не получается.После обеда мандаринки на подоконнике уже не оказалось, скорее всего, её забрал хозяин, но Митя ничего ни у кого не стал спрашивать, будто не заметив исчезновения. Мальчики посматривали лукаво в его сторону, а он в ответ ласково им улыбался, как бы всем сразу и никому в отдельности. Пусть чувствуют себя ворами, а встречаясь взглядом с Митей, тотчас вспоминают ту исчезнувшую с подоконника мандаринку и внутренне становятся виноватыми перед ним
.Его сломленный и давно растоптанный дух слегка ожил впервые за время пребывания в больнице, специально созданной для унижения слабого, маленького, больного человека.
—
Наконец-то наш старичок повеселел, — сказала Лиса Рисовна, заметив это, и сделала паузу, давая возможность поведать причину своей необычной весёлости.Но что-то в Мите сместилось, завершилась та пора, когда он на любые расспросы тотчас рассказывал причины собственных счастий и несчастий. Оказывается, окружающий мир не любит простоты и ясности, напротив, наказывает за логичное и предсказуемое поведение, поэтому Митя поднял на Рисовну широко раскрытые, вопросительные глаза, стоял, не отводя их, не мигая и впервые ничего не объясняя. Рот продолжал улыбаться улыбкой капустинского человечка, загнув уголки губ кверху.
Лиса Рисовна просто шла мимо, ей и не нужен был ответ, но тут будто запнулась, приостановилась и заглянула прямо в зрачки, ожидая, что он скажет. Через минуту до неё дошло, что Митя ничего не собирается говорить, напротив, ждёт, что скажет она.
Кроме того, “старичок”, против обычного, ничего не просит, не канючит: “Когда меня выпишут?”, а лишь слегка рассеянно улыбается взрослой, снисходительной усмешкой познавшего мир человека. Но так не бывает, не было прежде. Раньше он умолял, просил. Может, она пропустила вопрос?
—
О чем-то хочешь спросить?Митя не кивает, не говорит ни да, ни нет, продолжая меланхолически улыбаться, попутно разглядывая четко очерченные пинцетом полукруги бровей своего лечащего врача-красавицы. Следует что-то сказать ребёнку, если он вот так странно стоит, смотрит и молчит перед вами, нельзя же уйти, перешагнув взгляд малыша.
И она нехотя говорит:
—
Вопрос о твоей выписке решается.Митя продолжает молчать.
—
Завтра тебя ещё посмотрю и, если не будет шумов, выпишу. Так что будь добр, не балуйся сегодня, не бегай сильно.Сама же срывается с места и убегает очень скоро, не дождавшись слов благодарности, потому что их нет. Ну, это уж слишком, мальчик испортился.
Назавтра его действительно выписали.
Мама принесла одежду, они оделись и вышли на крыльцо, морозный воздух тотчас обжёг резаное горло. Кругом настолько ослепительно бело, даже глаза слепит, снег гораздо ярче, чем казался из больничной палаты.
Митя будто разучился ходить в валенках, осторожно ступает, еле-еле переставляя ноги. Да, ему сделали операцию, вырезали гланды. Мама хочет ободрить:
—
Про тебя Капустина опять спрашивала.—
А Гога?—
Он перевелся из нашего садика в заводской. Его мама перешла работать кассиром в столовую на заводе. Нянечкам платят слишком мало. Алиса Борисовна пообещала достать путёвку для тебя на лето в санаторий, замечательный человек, правда? Так хорошо относится к детям. Я написала в книгу благодарность, что она настоящий детский врач.Митя помалкивает, чувствуя страшный мороз, уже забравшийся к нему под пальто и даже под одежду, а мама вроде бы совсем не замечает холода, сняла с руки варежку, достала платок и вытерла ему нос.
—
Тебе придётся пока посидеть дома одному, в садик еще ходить рано, ты сможешь несколько дней побыть дома один?—
Да, — обрадовался Митя, — конечно, могу. Ты купила ёлку?—
Купила, но еще не нарядила, в снегу за сараем стоит. Перед Новым годом установим, отогреем и будем наряжать. Игрушек много, целых две коробки. А в садике дети снежинки вырезают из бумажных салфеток, узорные, преогромные. Такая красота!По возвращении домой Митя тотчас решил взять санки да идти кататься на горку, но мама его не пустила: “Такой мороз, а ты только из больницы. Обратно попасть хочешь?”
Этот довод подействовал на Митю безотказно.
15
Утро началось прекрасно. Митя был один дома и не боялся ни капли. Его никто не разбудил, не поставил градусник или укольчик: спал да спал в своё удовольствие, разбросав руки-ноги на огромной упругой постели, а не узенькой детской больничной коечке.
В комнате очень тепло. Мама встала, с утра натопила голландку в комнате, где спал Митя, предупредив вечером, что, когда проснется, должен будет закрыть печную заслонку, но только тогда, когда все дрова прогорят, превратятся в седой пепел и в топке не будет красных угольков.
Помня это, проснувшийся Митя первым делом взял клюку, открыл дверцу топки, пошевелил золу, угольки были, значит, трубу закрывать рано. Ничего, вот позавтракает, потом ещё проверит. Если раньше времени закрыть трубу, можно угореть и даже умереть, если не закрывать вовсе, печка быстро остынет, и в комнате станет холодно.
Митя оделся. Еда приготовлена с вечера, стоит на пороге за занавеской на входной двери. Крючок на двери обмёрз льдом, здесь студёно.
Положив на сковороду пюре и котлету, Митя поставил её на плитку, включил штепсель в розетку.
А вот на кухне прохладненько. Поверх рубашки и трико пришлось дополнительно натянуть костюм с начёсом, на ноги поверх нитяных носков
— шерстяные, недавно связанные матерью из настоящей овечьей шерсти. Одевание заняло уйму времени. А когда запахло горелым, Митя быстро выдернул штепсель, как ему было сказано.Однако почему-то и котлеты, и картошка подгорели. Несмотря на это, он съел их с удовольствием.
Затем надел пальто, пимы, шарф и шапку и пошел чистить снег. Снега выпало много, на другой стороне улицы соседи гребли снег большими лопатами.
Будет здорово, если он тоже разгребёт снег возле дома и в ограде своей лопаткой, которая хранится в сенцах. Мама обрадуется, ей меньше будет работы по хозяйству. Митя снял крючок, открыл дверь, вышел в холодные сенцы, где крашеный пол был скользок, как лёд, потому что слегка засыпан снежком, нанесённым в щелочки. Валенки по нему скользили, как по льду.
Лопатка его стоит на месте, но сенешная дверь закрыта на ключ, об этом Митя как-то не подумал. Пришлось возвращаться, раздеться, выпить лекарство и лечь в постель.
Он проснулся, когда начало смеркаться. В комнате было очень холодно, Митя вспомнил, что забыл закрыть трубу, теперь он проделал это прямо с кровати, но поздно
— бок печи был уже холодный. Он быстренько влез обратно под одеяло.В комнате темнеет быстрее, чем на улице.
За стенкой послышался непонятный шорох, потом треснуло на кухне. Раз, другой. В сумерках происходит быстрое перемещение предметов в тех местах, которые он в данный момент не видит.
Все они в темноте ожили и начали двигаться. Митя накрылся с головой, чтобы ничего не видеть и не слышать.
Проснулся, когда мама уже пришла:
—
Митя, ты где? Спички не брал? Они лежали на кирпичиках печных, куда ты их дел?—
Не знаю, я не брал.Он выскочил из постели, в пижаме побежал на кухню помогать искать спички, чтобы затопить печку.
—
Вот же спички, на столе лежат, ты сама брала, наверное, когда утром топила печь.—
Ох, я и забыла. Иди в постель. Дверь в комнату закрой и снизу половиком приткни, чтобы дым в комнату не нашел.Митя подчинился. Ему слышно, как мама на кухне щиплет ножом сосновое полено. Вдруг запахло дымом, будто он и не затыкал половиком дырку внизу двери, потянуло холодом, значит, пришлось для увеличения печной тяги открыть входную дверь.
Раздается встревоженный голос мамы:
—
Что ты будешь делать? Пока дверь открыта, горит. Закроешь — огонь тухнет. Ладно, пусть постоит открытой, разгорится как следует.Громыхнули чугунные кружки на плите, послышался шорох ссыпающегося в печь угля. К Мите под дверь из другой комнаты потянулись совсем черные струйки угольного чада. Значит, тяги по-прежнему нет, весь дым из печи идет в квартиру.
—
Может, протянет? — спросила сама себя мама.—
Конечно, протянет, — ответил Митя, лежа в постели, — куда денется?—
Погасло. Нет тяги! Боже, что делать?Шаркает пличка
— мама выгребает из печи сильно дымящий, но так и не загоревшийся уголь обратно в ведро, выносит его на улицу. Значит, снова надо закладывать дрова на растопку, поджигать газету, двери все при этом должны быть открыты нараспашку, уж очень вонючий нашел от угля дым. Не черный, а фиолетовый, удушливый, Митя видит, как он расползается, стелется вместе с морозным воздухом по полу. Сделалось трудно дышать, Митя накрылся с головой одеялом.В печи опять поджигается растопка, затем высыпается уголь. Страшный вал дыма заходит в Митину комнату, дышать совершенно нечем.
—
Мама, я задыхаюсь!—
Да что такое будешь делать? Митя, одевайся, если сейчас не получится, отведу тебя к тете Ане.Пришлось выскочить из-под одеяла на пол, но там невозможно дышать
— чад с морозным уличным воздухом поднялся до Митиной головы.Митя запрыгнул на кровать, встал во весь рост, здесь пока можно было дышать, но всё же лучше залезть повыше. Надо забраться на кроватную спинку.
Когда мама вбежала в комнату из кухни, внеся с собой ещё больше чада, прямо клубы, Мити на кровати не обнаружилось, она заглянула под кровать, где стояло чёрное облако:
—
Митя, где ты?Закашлялась и еле поднялась с пола.
—
Здесь.Каким-то образом он с кроватной спинки вскарабкался на шифоньер и стоял на четвереньках под самым потолком.
—
Что там делаешь?—
Я там дышу.Мама стащила его с шифоньера, выскочила из дома на крыльцо, скинула с себя фуфайку, завернула в нее Митю и понесла к соседям.
Митины ноги, торчащие из фуфайки, зацепили сугроб и сразу околели. Тети-Анины ворота уже закрыты, ставни тоже. Мама стучит, но ей не открывают.
По вечерам хулиганы часто долбанут в окно и убегут, поэтому хозяева не реагируют на первые стуки. Мама заколотила сильнее, ей было холодно и тяжело держать Митю в фуфайке. “Кто там?”
— спросили настороженно из дома. “Анна, открой, это я с Митей”, — истошно выкрикнула мама и снова закашлялась.Чем дольше печка не топлена, тем труднее ее растопить. Это раз. Отремонтировать дымоход на морозе не получится, значит, надо уходить жить на квартиру. Но самое страшное заключалось в том, что каким-то образом уголовники и шпана узнавали, что в доме никто не живет, залазили ночью и уносили все, что можно, а дом поджигали,
чтобы замести следы.Отступать маме было некуда.
—
Растоплю, если кирпич не выпал и не завалил дымоход, — сказала она тете Ане. — А если завалил, тогда все, шабаш”.Митя сидел на диване и ждал маму очень долго. Ему предложили одеться в какие-то чужие вещи, однако он предпочел остаться в своей пижамке. А мама все не приходила и не приходила. Наверное, кирпич всё-таки обвалился. Или мама задохнулась в дыму. Тетя Аня обеспокоилась, решила идти на помощь, начала одевать фуфайку, но тут прибежала мама с одеялом, сказала, что печь затопилась, слава богу. Когда печь топится
— это самая лучшая вентиляция, весь чад быстро уносит. Она завернула Митю в одеяло, понесла обратно домой. Что ни день, то у них какое-нибудь приключение!Наутро лампочки не зажглись.
Однако им было не привыкать, собрались в темноте да пошли в свой детский сад. Свет и на улице не горел, трамваи не ходили, опять надо было лезть через невидимые высоченные сугробы.
—
Не жизнь, сплошное смертоубийство, — вздохнула мама.Когда Митя лежал в больнице, она частенько передавала ему, будто в шутку, приветы от Капустиной, но, когда Зина увидела его в группе, почему-то, даже не поздоровалась, будто забыла, как выглядит, и не узнала.
—
Привет, Капустина, — обиженный, Митя подошел к ней чуть ли не вплотную, — что, не узнаёшь?—
Узнаю, — сказала Капустина, развернулась и убежала.Вот так номер. Ей, оказывается, не до Мити, как и всем прочим тоже, они готовятся к Новому году: разучивают стихи для самого Деда Мороза, который принесет подарки, поют песни и репетируют спектакль про Теремок. Митя во всем этом не участвовал, отчего немного скучал, ощущая себя повсюду лишним.
Он заинтересованно переходил от одной группы к другой. Наблюдал. Впрочем, воспитатели скоро выделили ему шапочку с длинными ушами, не белого, а серого цвета, не стиранную с прошлого года, а может, и несколько лет подряд, определив роль молчаливого зайца в спектакле. Белые гольфы надо было приготовить к празднику собственные, как и белый костюм. Шапочку с ушами постирать и погладить.
Мама сказала, что принесет все необходимое прямо к началу действия в постиранном и наглаженном виде.
И вот наступило 31 декабря. К одиннадцати часам дети давно нарядились в свои костюмы, вот-вот их запустят в актовый зал, где стоит наряженная ёлка и будет разыгрываться представление “Теремок”, а Митиной мамочки с костюмом все не было.
Бедняга носился по садику испуганным зайцем, выскакивал на крыльцо, сердце его билось в испуге, неужели позабыла? Его спрашивали: “А ты почему не переоделся?”
С переодеванием в садике всегда проблемы, что-нибудь обязательно теряется, а тут просто несчастье! Как же плохо тому, у кого вообще ничего нет, даже шапочки с длинными ушами. Неужели мама про него забыла?
Детей группы построили парами, все приготовились идти на ёлку, а Митя продолжал бегать к выходу в фойе посмотреть: не пришла ли мама?
И когда уже раздалась команда идти, появилась она и стала ругать Митю, что у нее и так нет времени, а он носится невесть где. Митя чуть не задохнулся от обиды: это он бегает
— ищет её по всему садику!—
Жду тебя два часа, — сказал он рассерженно, — все с самого утра гуляют в костюмах, и ничего, у Саньки Филя уже ухо оторвал заячье (Филя — Волк и охотился за зайцами), а тебя нет и нет. Разве так можно поступать с маленькими детьми?—
Зато уши доживут до прихода Деда Мороза, и он в награду даст тебе хороший подарок.—
Да, как же. Я все действие пропущу, потому что наши уже в зале, а я здесь, в раздевалке.Наконец ему на голову натянули шапочку с ушами (одно стоит, другое сразу упало на плечо) и Митя, огорчённый, но спасённый от ужасного позора, побежал играть в спектакле.
Его отсутствия никто не заметил, как, впрочем, и на присутствие не слишком обратили внимания: вислоухих зайцев вокруг Теремка скачет много. Медведь боком влез на картонный домик, тот перевернулся, сидящие внутри завизжали то ли от ужаса, то ли радости, разноцветные фанерные листы разлеглись на полу, из-под них выползли в порядке очереди зеленая лягушка-квакушка, мышка-норушка, ёжик ни головы
— ни ножек, пристроились к общей заячьей веренице убегающих от Медведя, который ходил косолапо, растопырив руки колесом, ревел при этом не своим голосом.Неприкаянный заяц Митя тоже завопил от радости. К погоне присоединились Лиса и Волк, они с удовольствием гоняли зайцев вокруг ёлки, на которой много конфет и даже плиток шоколадных и золотых шоколадных медалей.
Столпотворение началось неимоверное! Кое-кто вроде Волка принялся рвать с ёлки конфеты. Большое дерево от пола до потолка задрожало и зашаталось. Салфеточные снежинки парашютистами порхнули в воздухе, стряхнутые с веток.
Появление Деда Мороза с целым мешком подарков спасло ёлку от падения. Такого великолепного Деда Митя ещё не видывал в своей жизни: настоящий, здоровенный, толстый, в атласно-красной шубе, с огромнейшей снежной раскудрявой бородищей и голосом конюха Арсентьича, взмахнул шелковым мешком:
—
Здравствуйте, детишки! Скажите честно, кто из вас любит подарки?—
Мы!!!—
А сначала Снегурочку треба найти!—
Найдём! — закричали все радостно, с воодушевлением потянувшись к мешку взглядами и руками. — А где она?—
Тпру! — сказал Дед Мороз. — Осади маленько, по порядку запрягать надобно. Кто мне басню расскажет или песенку споет?Рыжая, но уже бесхвостая Лиса первая затянула: “В лесу родилась ёлочка…”, зайцы весело подхватили: “В лесу она росла!”. Волк, вытянувшись в струнку, стоя на носочках и покачиваясь, дотянулся до мешка на спине Мороза.
Тут же из-за спин воспитателей вынырнула Снегурочка с длинной косой и большой алмазной звездой на высоком кокошнике, быстренько спровадила Волка на место:
—
Давайте хором крикнем: “Ёлочка, зажгись!”—
Ёлочка, зажгись!Елочка не зажглась.
“Гирлянда перегорела,
— сказал Медведь, — давайте починю. Я умею.—
Кто в лес, кто по дрова. Громче кричать надо! А ну все вместе на счёт “три”: раз, два, три!—
Ёлочка, зажгись!!!Но сколько ни кричали, ёлочка не зажглась, потому что снова отключили электричество.
Подарки раздавали уже в сумерках, после долгих хороводов и игр. Домой пришли раньше обычного, но все равно темнотища в комнатах была непроглядная. Мама решила установить елку при двух свечах.
—
Вообще-то это не ёлка, а сосна, но ничего, зато игрушки у нас замечательные. Целых два ящика, ещё с отцом прошлый год покупали для тебя. Тогда ты ничего не понимал, но все равно радовался.Далее оказалось, что мама не умеет ставить елку в крестовину. Она качалась и грозилась упасть.
—
Ну не прибивать же её к полу! — возмутилась мама.В конце концов ёлку пристроили в угол комнаты, немного прислонив к стенке, подножие укутали белейшей ватой, будто по-прежнему она стоит в сугробе в лесу, как ей и полагается. Развесили игрушки. Получилось очень красиво. Митя был восхищен сказочной картиной, неожиданно возникшей в их квартире.
Но так как одной стороной сосна была прижата к стенке (стол отодвинули), то игрушки в основном навесили с противоположной стороны. Только отошли в сторонку, рассмотреть и восхититься новогоднему чуду, сказочная ёлка начала медленно крениться и повалилась на пол всё же немного быстрее, чем ее успели подхватить.
Несколько игрушек из тончайшего стекла оказалось разбито. Особенно пострадали большие серебряные шары.
—
Какой год — такая и ёлка, — в сердцах произнесла мама.Подняв и укрепив ёлку, она смела стеклянный сор веником.
Спустя некоторое время ёлка-сосна вновь рухнула. Третий раз она упала, когда легли спать: в темноте, с тихим шуршащим звоном.
До утра дожили немногие игрушки, среди которых маленький весёлый Дед Мороз с мешком игрушек через плечо
— он был сделан не из стекла, а из папье-маше. Очень легкий.
16
“Угля совсем мало осталось, думала, что на эту зиму хватит, ан нет, придётся покупать”,
— так говорила мама каждый раз, возвращаясь из сарая с ведром угля и опуская его с тяжелым выдохом перед кухонной печью на противопожарный железный лист, прибитый к полу перед топкой.Растапливая кухонную печь, она объясняла Мите, что уголь следовало завезти по осени, когда у нее были свободное время и деньги, а теперь, когда работает с утра до ночи в садике, нет ни того, ни другого: деньги зачем-то отдала в долг соседу дяде Гене (ума нет ни грамма), а времени ни на что не хватает из-за работы.
Дядя Гена возвращал долг понемногу
— двадцать рублей в месяц с зарплаты, хотя получает он — инженер — в три раза больше ее, и жена его — учительница — тоже в три раза больше её, ребенок тоже один, но совести у них нет, а своей не займешь.Чтобы на топливном городском складе выписать машину угля за двадцать пять рублей, надо целый день провести в очереди. Вполне возможно, что за день не успеет дойти твоя очередь, тогда завтра надо опять ехать. А кто же её отпустит с работы на целый день?
Раз времени нет, придётся нанимать “левака”
— шофера, который договаривается частным образом и привозит уголь с того же угольного склада уже по пятьдесят рублей машину.Эти разговоры велись сами собой, пока мама растапливала печь.
Митя к разговорам привык, воспринимая их в качестве необходимой составляющей вечера, однако, когда начались крещенские морозы, в голосе матери появились нотки безысходного отчаяния. Она уже не объясняла, а плакалась кому-то.
Дело в том, что топить кухонную печь теперь приходилось дважды: ранним утром и вечером. Мама вставала в пять часов, растапливала, чтобы к семи утра, когда они уходят, уголь пылал без большого пламени, ровно и жарко. Оставлять горящую печь без присмотра невероятно опасно, однако в противном случае дом промерзнет насквозь, и мало того, что они вернутся вечером к замерзшей в баке и умывальнике воде, погибшим цветам, главное, выстывшую, обмороженную изнутри печь не получится растопить
— дым будет идти в дом.За неделю сорокаградусных морозов стены домика промерзли до такой степени, что невозможно было приложить ладонь или прислониться
— такой от них исходил сильный холод.Оконные стекла, входная дверь, углы и плинтусы в доме покрылись нетающим толстым слоем льда.
Но сегодня мама пришла из сарая и начала говорить взволнованней, чем обычно. Оказалось, та горочка у стенки закрома углярки, на которую она надеялась, думая, что в ней ещё наберётся ведер десять
— пятнадцать, а может, и все двадцать, на деле оказалась засыпанным сучковатым пнём, который непонятно для чего припрятали под углем в незапямятные времена, наверное, не смогли расколоть, а выбросить было жалко.Она выгребла остатки
— вот, неполное ведро угля, последнее, больше нет. Дровами кухонную печь не натопишь, горят слишком скоро, даже большой охапки не хватит суп сварить, полполенницы изведёшь, пока печь нагреется.Всё, она идет к соседу требовать с него деньги. Но сначала надо затопить печку. “Боже, почему не купила уголь осенью, зачем отдала все деньги в долг, боже, почему я такая дура?”
Мама ушла к соседям прямо в фуфайке, в которой ходила за углем и дровами, старом шерстяном платке.
Митя чувствовал, что она боится идти, потому очень торопится, пока решительность её не покинула. Кинулась в дверь, будто на приступ некой неприступной твердыни, вроде снежной башни, возведенной на горке, на которой старшие ребята играют по вечерам в “толкучку”. Его с собой не взяла, возложив обязанности следить за только что разгоревшейся печью: если огонь начнет гаснуть
— сразу дуть в поддувало. Она сама всегда так делала, что иногда помогало спасти растопку, а иногда нет, в сложном печном деле все зависит от тяги.Как только дверь за мамой закрылась, Митя ощутил сильнейшее волнение и предчувствие неудачи в походе, подтянул ближе к печи коврик, лёг на него пузом и, открыв пошире поддувало, принялся дуть во внутреннюю черноту изо всех сил.
Дул, дул, аж запыхался, тут, как-то очень быстро, прибежала обратно мама, Митя взглянул на неё и увидел испачканную угольной сажей щеку. Надо было сказать ей раньше, только сердита она была очень, и он не глядел ей в лицо. Значит, мама в таком виде и ходила в гости к соседям. Он сказал об этом, но она только рассмеялась в ответ. Слава богу, печка уже живо потрескивает, уголёк занялся веселым огнем.
К тому же мама принесла деньги! Она сжимала бумажку угольной рукавицей, показывая её Мите, и сама разглядывала с восторженным интересом, словно ещё не вполне веря в спасение.
В гостях у дяди Гены, как всегда, было множество гостей, мороз им не мороз, сидят, веселенькие, за большим столом, заставленным бутылками шампанского, колбасами, вазами с красивыми яблоками, чего нельзя купить обычным образом в магазинах, а только по блату, пьют-гуляют, заздравные тосты произносят.
Увидев такое дело, мама без обиняков потребовала возвращения долга: ей уголь вывозить не на что, а он занял пятьсот рублей и цедит по двадцать рублей в месяц. А машина угля стоит пятьдесят. Что им, замерзать из-за его “Москвича” теперь?
Дядя Гена тоже рассердился, нахмурился, закричал, что она базарная торговка и спекулянтка, наживается на трудовом народе и надо её в тюрьму посадить за спекуляцию по статье.
“Это на каком трудовом, на тебе, что ли?
— удивилась мама. — Ладно, тогда завтра же пойду в райком партии, расскажу, какой ты на самом деле честный коммунист!”Сосед мигом в лице изменился, и деньги у него нашлись. Да что им пятьдесят рублей? Копейки.
Митя доложился, что печка растопилась. Мама похвалила его и тут же с деньгами в руке, не кладя их в дырявый карман фуфайки, снова ушла в морозную ночь
— к местному шоферу, который возит уголь “левым” образом. То есть он работает в гортопе, сам покупает там машину, как бы себе по госцене за двадцать шесть рублей три тонны, а привозит за пятьдесят—шестьдесят рублей. Зато тем людям, которые ему заказывают, не надо терять несколько дней в очередях. Вечером деньги заплати — на следующий день уголь домой привезут, у ворот свалят. Были бы денежки — будут и девушки.В субботу ближе к ночи последним рейсом шофер привез им уголь, но свалил не у ворот, а почти у дороги, сказав, что подъехать не смог из-за сугробов, в которых может забуксовать.
—
Это как же теперь мы будем его оттуда таскать? — изумилась мама. — Надо разгребать здоровенный сугроб, который навалило за зиму, дорогу делать, а это до ворот целых десять метров длины да полтора метра высоты.Делать нечего
— взяли они лопаты, отправились копать снег. У Мити в двойных варежках руки мгновенно замерзли, пришлось вернуться в дом. Мама пришла позже, сказала, что не сможет отгрести, надо кого-то нанимать и на снег, и на уголь. Но кто по такому морозу согласится делать такую грязную и тяжелую работу?Пришла в гости соседка, подсказала, что найти желающих таскать уголь можно у магазина на Пятом Прудском перед открытием. Там вечно с утра толпятся пьяницы, жаждущие опохмелиться. Эти согласны на любую работу, если налить. У мамы денег до получки осталось всего десять рублей, но бутылка беленькой в заначке имелась. “Вот и иди туда с утра пораньше, да ночью-то поглядывай в окно, как бы уголь не растащили, хороший уголь, я посмотрела. И многие подходят смотреть твой уголь. Он ведь прямо у дороги лежит”.
Всю ночь мама бегала к окну
— сторожила уголь, рано с утра отправилась искать работника, наказав Мите наблюдать за кучей, сидя на подоконнике и глядя в прокарябанную во льду дырочку.Митя смотрел и очень переживал, когда прохожие останавливались возле их угля, показывали друг другу на кучу, о чем-то говорили, не торопясь бежать далее через морозную мглу.
С Пятого Прудского мама привела странного человека в черном демисезонном пальто, без шарфа, в лохматой шапчонке. Роста низенького, широкоплечий, как комод, руки держал в карманах, потому что не было у него ни перчаток, ни рукавиц, но самым странным все же было лицо, постоянно имевшее такое выражение, словно он не может осмыслить окружающей действительности. Силился понять, но не мог и от страшного напряжения страдальчески морщился и сотрясался, как будто очень сильно замерз. Немудрено, конечно, при таком-то осеннем пальтеце можно и вообще околеть насмерть. Митя поглядывал на вошедшего исподлобья, мама тоже чувствовала, что привела не того работника, в ее словах скользили нотки подозрительного недоверия, но другого, более подходящего, увы, не нашлось.
Первым делом мужичок попросил опохмелиться.
Мама начала ставить на стол еду, чтобы было чем закусить водку, но человек попросил налить ему полстакана и дать кусок хлеба
— просто занюхать.Выпив и занюхав, изъявил желание трудиться. Мама заставила его надеть вместо пальто теплую фуфайку, дала шерстяные рукавицы.
В дырочку на стекле Митя видел, как отважно квадратный мужичок кинулся с лопатой на сугроб, который был выше его.
Увидев через ту же дырочку этот героизм, мама испугалась, как бы пьяница им последнюю лопату не сломал. Она не только не верила, что нанятый работник сможет перетаскать в сарай машину угля, но даже что сумеет проложить в снегу траншею-дорогу.
Делать, однако, нечего, принялась готовить воскресный обед из трех блюд
— кормить приглашенного трудягу.Через час низкорослый, похожий на черный квадратик человек уже бегал с ведрами туда-сюда, таскал уголь как заведенный, ни на секунду не останавливаясь отдохнуть.
Приготовив обед, мама пригласила рабочего за стол, тот отказался, сказал, если сейчас поест, не сможет работать. Вот когда стаскает все, тогда.
“Какой честный человек, однако,
— рассудила вслух мама, — просто удивительно. Я думала, опохмелится и убежит, а он таскает да таскает бегом. Может, не обманет?”Митя видел, как человек быстро нагружает лопатой большие ведра, потом убегает с ними в калитку, а бежать ему до сарая далеко, там надо перебросить уголь из ведра в углярку через заплот из досок, что при его росте непросто, да бежать обратно опять, и так без перерыва. Сколько раз надо сбегать? “Если три тонны,
— считала мама, — а он килограммов по двадцать носит, то сто пятьдесят раз придется сгонять. Как бы не умер по такой работе без еды”.Она сходила на мороз, попросила работника зайти в дом, передохнуть, ей не хочется, чтобы он умер у нее в ограде или сарае. Что потом люди будут говорить? Что загнала работой. Тот лишь отмахнулся: “Знаешь, сколько калорий полстакана водки содержит? Гору свернуть можно”. Мама про калории не знала, но рассудила здраво: свернуть гору
— это одно, а стаскать ее в сарай — совсем другое. Но сказала это лишь Мите, после чего затеяла стирку — накопилось много белья, а на работу сил не хватило по сугробам отнести. И ещё неудобно ей дома сидеть, когда человек на морозе для них работает.Взяла ведра с коромыслом, горячий чайник с кипятком и к колонке пошла. Зимой в мороз вода в колонке перемерзает, поэтому надо идти с чайником. Полить саму колонку кипятком, тогда нажать ручку, если вода не пойдет, еще лить.
Вся колонка сверху донизу белым льдом обмёрзла, и рядом с ней ледяная “катушка” со всех сторон. Постепенно слой льда нарастает, а колонка как бы погружается в него. Кроме чайника иногда к колонке приходится таскать топор
— вырубать колонку изо льда. Это работа потруднее будет. Отогрев колонку из чайника и наполнив два ведра, мама заторопилась скорее назад, много быстрее, чем летом, ведь вода в колонке может “схватиться”, а кипятка больше нет. Вылила ведра в бак, стоящий на печи, снова побежала на угол с ведрами и коромыслами по скользкой дорожке — ледяной от расплесканной воды.Некоторое время они с угленосом бегали пересекающимися курсами, пока мама не наполнила все ёмкости водой, два бака согрелись, и началась стирка. Не очень большая.
Когда грузчик стаскал весь уголь под метелочку и, зайдя наконец домой после многочасовой работы на страшном морозе, снял фуфайку, от него поднимался сильный пар, будто он по-прежнему находится на улице. Мама накрыла стол, выставила бутылку.
Рабочий налил полстакана, наверное, привычную свою порцию, выпил как воду, даже не поморщившись, начал хлебать борщ, затем второе, как-то автоматически прожевывая, уставившись глазами прямиком в стенку перед собой. Отобедав, молча надел “ледащенькое” демисезонное пальто с разорванным подкладом, от денег отказался категорически, сунул за пазуху недопитую бутылку и ушел.
“Слава богу,
— сказала мама, — мы спасены. Не перевелись еще добрые люди на белом свете!”После чего начала рассуждать вслух.
“Вот если бы не этот святой человек, кто согласился стаскать три тонны ведрами так далеко, в страшный мороз, и что бы мы делали, если бы не смогли никого найти? Ведь сколько морозы простоят
— неизвестно. А ночами растаскали бы уголь саночники, один мешок, другой ведерко. Разве уследишь? С другой стороны посмотреть: ни один трезвый нормальный человек, находясь в здравом рассудке, не согласится убиваться за опохмелку, насмерть обмораживаться. Выходит, только благодаря чьему-то конченному пьянству на этот раз и выжили. Ах, как отец боялся за нас, что не выживем. Особенно в последний вечер, когда умирать стал, даже заплакал перед смертью, что оставляет нас, беспомошных, на погибель”.Мама посмотрела в окно, задумалась и странным голосом продолжила: “Не иначе, с того света отец заботится, послал ангела во спасение. Я как почувствовала. К магазину подхожу
— на улице ни души, одна-единственная фигура на крыльце подмерзает. Увидел меня, сразу навстречу побежал, ничего не спрашивает, головой кивает, будто знает, какая предстоит работа. Будто давным-давно всё ему рассказали. Я объясняю честно, что угля много, три тонны, до сарая далеко таскать, и снег надо предварительно расчищать, высокий лежалый сугроб, а денег у меня всего десять рублей. Он опять кивает, хоть бы ему хны. Самое главное — денег ни копейки не взял за такую огромную, беспримерную работу, вот что удивительно. Отец помог, другого объяснения нет и быть не может”.Подойдя к иконке, стоящей в кухне на подоконнике маленького окошка, стала креститься и что-то шептать. Митя же подумал, что папа не ангела прислал, а сам обратился в квадратного мужичка, пришел и стаскал уголь. Зачем ему ангел нужен, если он после смерти стал волшебный? А объяснить им ничего не мог, по той простой причине, что волшебство разрушится. Поэтому и денег не взял. А водку забрал, потому что знает прекрасно: они с мамой все равно её не пьют. А он любит выпить даже волшебником. Не зря мама вылила на могилку целую бутылку.
Очевидно, подобные же мысли посетили маму: она зашла с кухни в комнату, где принялась обеспокоенно ходить из угла в угол, приложив ладонь к щеке, будто у неё разболелся зуб, и раскачивать головой из стороны в сторону: “Как же сразу не узнала отцовского дружка-собутыльника. К нам приходил не раз, однажды и выгоняла его прямо взашей. Всю их компанию разогнала, а его пригрозила палкой побить, если ещё заявится. Вот ведь как получается в жизни. Боже ты мой. Но всё равно ангел-спаситель, уж какой есть. Надо за него помолиться, а то напьётся ещё, чего доброго, и замерзнет на морозе. Пальтишко-то совсем никакое, надо было отцовское отдать, бог бы с ним”.
Она снова ушла в кухню молиться за ангела-собутыльника.
Митя был глубоко разочарован.
17
—
Разве это морозы? — говорила мама, когда Митя начинал хныкать и жаловаться, что у него в варежках опять замерзли пальчики. — Это не морозы пока, а заморозки. Настоящие-то морозы в Крещенье начинаются, вот когда нос береги. Потому и морозы те называются крещенскими.—
А когда они придут? — храбро спрашивал глупый Митя.Мама задумывалась: что-то припоминала или высчитывала.
—
Скоро должны.И точно, скоро начались такие морозы, от которых Митя нос не уберег, а младших школьников во всем городе распустили на дополнительные зимние каникулы, которые продолжались целый месяц, до середины февраля, но Мите с мамой все равно приходилось каждый день ходить в детский сад на работу.
Однажды утром радио перестало говорить, в результате чего они не узнали, что на улице сорок восемь градусов мороза, думали, как обычно, тридцать пять, собрались да пошли. Тем более что электричество не отключили, и даже трамваи хоть и скрипели размороженными суставами, но по колеям ходили. Так что доехали удачно до места, прибежали в садик, и только в раздевалке, размотав Митю, мама увидела, что он отморозил нос и щеки
— опять тихонько стягивал шарф с лица, чтобы подышать, в том-то все и дело: делать этого при сорока восьми уже нельзя. При тридцати пяти еще можно, а при сорока восьми — нет. Но он же не знал. Сначала обмороженные места выглядели белее прочих, спустя некоторое время, наоборот, потемнели.Кончик носа сделался фиолетовым, щеки синими, будто специально накрашенными. Митя стал похож на клоуна, в группе над ним смеялись, называли: “Мороз Синий Нос”. Он не обижался и смеялся вместе со всеми, потому что было совсем не больно.
Однажды после обеда, когда группу привели в спальню на “мёртвый час”, к нему подошла Капустина, которая принялась рассматривать его нос, причем выражение ее собственного лица делалось все плаксивей и плаксивей.
—
Ну, и что ты там увидела? — недовольно поинтересовался Митя.—
Говорят, отмороженный нос может отвалиться, — девчонка отвернулась, ушла разбирать свою постель.Митя ей не поверил: нос совсем не болел, если к нему не притрагиваться, конечно.
Утренняя прогулка не состоялась, дневная тоже. В окнах ничего не было видно из-за страшной морозной мглы, скрывшей не только забор детского садика, но даже тополя и клены, росшие рядом с окнами. Взрослые говорили меж собой, что мороз не спадает, а к ночи бюро прогнозов обещает
пятьдесят градусов и ниже.Мама решила оставить Митю ночевать в детском саду с ночной группой. В саду имелась группа-шестидневка, где несколько детей жили в садике постоянно, лишь на воскресенье их забирали родители.
Ей же надо было обязательно идти домой, топить печь.
Воспитателя в ночной группе не оказалось, только ночная нянечка, укладывавшая детей спать. В морозы ночная группа увеличивала свой состав до размеров обычной дневной группы, на этот раз тоже почти все кровати в спальне оказались заняты.
Митина кровать была рядом с кроватью ярко-рыжеволосой девочки из другой группы. Она лежала, повернувшись в Митину сторону, смотрела ему в лицо недвижным взором, не мигая. Девчонка оказалось весьма разговорчивой и почти сразу после объявленного нянечкой “отбоя
” спросила шепотом, как его зовут.—
Митя.—
А меня Лолита, — с непонятной гордостью назвалась соседка.—
Как-как? — удивился Митя. — Не слышал такого имени.—
Ты много чего не слышал, — уверила Лолита. — Часто в ночной группе?—
Первый раз.—
Мороз бешеный, да?—
Да, я сегодня нос обморозил.—
Заметила. У тебя мама в садике работает?—
Да.—
А папа где?Митя явственно услышал стук земли о гроб, ему расхотелось разговаривать.
—
Нигде.—
Ну, не переживай, всякое в жизни бывает. Ты дружишь с кем-нибудь?—
С Гогой.—
А с девочкой?Митя вспомнил Капустину, но сказать, что дружит, было стыдно. К тому же неправда.
—
Нет.—
А давай с тобой дружить?—
Мы в разных группах.—
Не страшно, я тебя приглашаю в гости к себе домой. Скоро у меня будет день рождения, шесть лет исполнится.—
Ты в старшей группе? — спросил уважительно Митя.—
Да.—
Я в средней, мне четыре года.Тут вдруг он уснул, и такой интересный разговор окончился ничем. Больше они никогда не разговаривали, даже когда случайно встречались на общих садовских праздниках или уличных прогулках всем садиком. Лолита будто не замечала Митю. И в ночной группе мама тоже больше не оставляла, сказала, что ей страшно ночью возвращаться одной. Так Митя и не сходил в гости к Лолите на день рождения.
Вообще-то непонятное дело вышло с этой Лолитой. Впервые Митя столкнулся с человеком близкого возраста, который интересовался им как-то специально и вполне целеустремлённо желал подружиться отнюдь не для того, чтобы немножко поиграть да разойтись. Ей он вдруг оказался нужным именно в качестве друга. Если дружбу с Капустиной устроила ему мама, когда он лежал в больнице, то эта девочка все организовала самостоятельно, и кровати рядом, чтобы можно было лежать лицом к лицу, и ночной разговор, который оказался коротким из-за него, сони
такого.
18
После крещенских морозов несколько дней стояла хорошая погода, когда солнце ярко светит, на улице не очень холодно, и снега днем золотисто-розовые, а утром и вечером удивительно голубоватые, иногда совсем синие делаются.
Затем на город опять напали метели, неся тяжелый, липкий снег. Когда Митя шел утром в детсад, лицо в одно мгновение залепляло липкими снежками, будто Филя его обстреливал, пришлось укутываться шарфом пуще прежнего.
Сугробы росли вверх не по дням, а по часам.
Те дворы, в которых имелись крепкие мужчины, выносили снег со дворов на улицу, чтобы не таяло у дома до мая месяца и не было потопа. Таскали тяжеленный снег пластами на больших лопатах. На улице горы поднимались выше прежнего. Они замерзали в огромные замки, в которых мальчишки устраивали ходы-выходы и даже комнаты в два-три этажа. Маме не хватало сил выносить снег со двора, она еле-еле успевала чистить тротуар перед домом и дорожку во дворе разгребала от калитки до дома и от дома в огород.
В результате ежедневного надсадного труда у нее болели руки. Митя пытался помогать своей маленькой лопаткой, но, к удивлению, по ночам у него болели не запястья и локти, как у мамы, но почему-то коленки. Они пронзительно ныли, так что посередь ночи он просыпался и начинал скулить. Мама
говорила, что надо опять идти к врачу, но Митя как огня боялся врачей, ни за какие пряники не хотел ложиться в больницу. Поэтому на некоторое время замолкал. Потом снова начинал ныть. Мама вставала, натирала ему колени тройным одеколоном.Это был всеобщий народный рецепт. У многих детей в детском саду, как и у Мити, по ночам ужасно болели суставы, и мамы для успокоения ночных болей натирали им колени тройным одеколоном.
В метели ревмокардит обостряется, так говорила детсадовская медсестра Анна Николаевна, и это походило на правду. Метели мели уже не белые, не розовые и не голубые, но серые и черные. С целины ветер сдул снег, обнажилась пашня, и понесло землю по белому свету, делая его черным.
Казалось, огромная фабричная труба, работавшая всю зиму на предельной мощности, забросала копотью окрестные снега, в результате чего они сделались такими грязными.
Но нет худа без добра: черный снег легко тает под мартовским солнышком. Однажды на улице сделалось тепло настолько, что можно было стоять под солнцем без шапки и не чувствовать холода, будто в комнате.
Митя подзабыл, что в природе возможно существовать без снега, мороза и пурги, что бывает лето иногда, и стоял, хлопал глазами во дворе, разглядывая длинный ряд хрустальных сосулек, повисших на краю крыши, с кончиков которых на снег падали капли, глубоко пробивая мокрый снег.
Из липкого теплого снега получались отличные снежки, которыми можно сбивать сосульки, они падали прямо к ногам.
Митя поднял одну и лизнул. Сладкая сосулька быстро растворилась во рту.
—
Не смей брать в рот всякую дрянь, — ужаснулась мама, — давно ангины не было? Простудишь горло, опять будут гланды вырезать.—
Мне уже всё вырезали, — смело отвечал Митя.—
Тебе только подрезали слегка, в больницу хочешь снова?Нет, в больницу он не хочет, с сосулькой пришлось расстаться.
Зато проснувшись поутру в воскресенье, ощутил прекраснейший сладковатый запах пекущейся домашней сдобы. Открыл глаза и увидел удивительную вещь: мама вытаскивает из печи-голландки длинный узкий лист, специально для этой печи сделанный, с подрумяненными булочками, сделанными в форме птичек. Птички махали сахарными крылышками и подмигивали Мите глазами-изюминками.
—
Вот, Митя, дождались мы весны — жаворонки прилетели, — улыбнулась мама.—
Птички?—
Да, они весну приносят.Но на улице Митя жаворонков не увидел. Зато громко чирикали воробьи. Они в пух и прах передрались из-за хлебных крошек, которые он им вынес. Гвалт неимоверный подняли, а зимой-то их и не видно было.
Снег начал сильно таять, по улице и во дворе потекли ручьи. Их надо проделывать в снегу железной лопатой, чтобы вода стекала по руслу, не затопляя округу. По дороге, ставшей уже угольно-черной, они весело журчали, ребятишки бегали с лопатками, помогая воде течь правильно
— не во дворы, а меж колеями в направлении конца квартала, где у трансформаторной будки скоро образовалось озерцо посреди огромных снежных гор-берегов.Собираясь на прогулку, Митя умолил маму надеть ему вместо надоевших валенок с галошами настоящие новые кирзовые сапоги. Конечно, резиновые лучше, однако резиновых в продаже нет, потому что детские сапоги малых размеров в магазинах
— большой дефицит, а если кирзовые как следует намазать гуталином, они тоже почти не промокают, можно даже ходить прямо по лужам, что абсолютно запрещено делать в валенках с галошиками.Гога тоже вышел на прогулку в кирзовых сапогах. Они стали бросать в ручьи соломинки, которые мчались наперегонки, как лодки по реке, несомые бурным течением. Это самые простые и увлекательные гонки в мире, болеть в которых собирались целые толпы ребят. Они кричали, доказывая друг другу, чья соломинка быстрее. На тополях кричали прилетевшие грачи, организовался всеобщий весенний гвалт, от которого делалось тепло на сердце. Митя снял рукавички и засунул их в карманы. В рукавицах трудно вытаскивать
соломинку из ручья, когда она застряла на каком-нибудь пороге.Буквально за три теплых весенних дня высокие сугробы осели, зато лужа в конце квартала превратилась в огромное море, которое штормило, когда по нему проезжал грузовик, волны захлестывали пешеходный тротуар.
Одна машина забуксовала, заехав в это море, после чего вовсе заглохла. Как ни ругался шофер из открытого окна кабины на местное безобразие, завести мотор не смог. Пришлось вылезать и заводить машину, стоя по колено в воде, изо всех сил крутя специальную ручку. Однако и ручкой грузовик заводиться не пожелал. Шофер отправился искать другую машину, потом снова влез в воду, зацепил трос за крюк, и тогда только его вытащили, но не с первой попытки. С первой трос порвался. Удивительное зрелище!
Каким-то образом разузнав про данное происшествие, даже самые большие самосвалы перестали ездить через море, которое тем самым оказалось в полном распоряжении ребятни.
Где-то раздобыли автомобильные камеры, накачали их и, уложив поверх доски, стали плавать, как на плотах.
В один из таких чудеснейших дней в жизни Митю тоже взяли на плот и поплыли по морю, отталкиваясь шестом. Дно моря ледяное, шест соскальзывал, камера плыла рывками. В результате Митя сорвался и упал в воду.
На плоту он сидел на коленях, так, с согнутыми коленями, и оказался в воде, стоя на них уже не на камере-плоту, а на ледяном дне, опираясь о дно руками, по горло в воде.
—
Вставай, вставай, — закричали с плота и с берега, — вставай, а то потонешь.Митя не мог понять, куда еще ему надо вставать. Он и так стоит на коленях, а не лежит и не сидит. При том на льду, залитом водой, его поза наиболее устойчива. Но вода оказалась так холодна, что все-таки пришлось подняться с колен и осторожно пробираться к берегу по скользкому подводному льду меж плавающей шуги, а потом бежать домой, где мама устроила ему такой разгон, что жарко стало, и три дня его вообще никуда не пускали гулять. Сидел в чулках, наполненных горячей сухой горчицей.
“Слава богу,
— не заболел, а то бы в больнице до лета оказался, — сказала мама сурово. — Не вздумай даже подходить к лужам”.В мае лужа исчезла, на ее месте проклюнулась ярко-зелененькая травка, целый луг травы. Кошки и собаки так соскучились по травке, что вместе бегали по ней, не дрались и не шипели друг на друга, щипали нежные травинки с очевидным удовольствием.
Очень красивый лужок.
Мичуринский сад с домиком пришлось продать: уходят они из дома на работу в семь утра, возвращаются не раньше девяти, ездить в сад совсем некогда, а для подножного корма у них остался огород
.Начиная с марта на подоконниках объявились деревянные ящики с землей, в которых росла помидорная рассада. Потом она перекочевала в парник, расположенный непосредственно в огороде. Лишь когда стало совсем тепло, мама высадила уже большие кустики в грунт и снова начала таскать воду с колонки в бочки для поливки.
Опять началось лето.
Ближний огород с грядками был не так интересен Мите, как сад. Зато он нашел себе другое родное местечко, совершенно чудесное, которое необыкновенно ему нравилось и где они с мамой всегда останавливались отдохнуть на пути домой из детского сада.
На конечной остановке в это время скапливались огромные толпы, один за другим подходили новые вагоны, и людей становилось все больше.
—
Давай посидим на полянке, — говорил Митя маме и тянул ее за руку в сторону от тропы, по которой они двигались вместе со всеми, — пока народу много?—
Ну, давай, — соглашалась мама, — пусть народ рассосется.Они отходили в сторону, шли к центру поляны-круга, садились там прямо на траву, и мир изменяется в одну секунду самым волшебным образом.
Нагретая за день и оттого пряно пахнущая зелень приближалась к лицу, делалась главной, а где-то далеко-далеко на горизонте чуть виднелись маленькие человечки и ставшие игрушечными желто-красные вагончики, что неслышно бегали по кругу блестящего трамвайного кольца.
Памятное ощущение перенеслось в жизнь взрослую. Очень долго Митя его не касался, храня про черный день, но как-то, приехав на родину, снова решил посидеть на той незабвенной полянке.
Старенький трамвай благополучно дотащился до конечной остановки.
Всё кругом то же самое: приземистые частные домишки, косые пыльные заборы, тополя. Трамвай, поворотное кольцо, дальше железнодорожный путь. Безлюдно вокруг. Трамваи ходят редко, железные нити путей не блестят, как прежде, сделались тусклыми, местами сильно поржавели.
Через передние двери вагона еле-еле сползли две древние, согнутые бабки, заковыляли в сторону моста через речку, на кладбище, проведать своих. Больше никого.
Он остановился в недоумении, не решаясь идти по знакомой с детства тропе через зеленую поляну, как мечталось, дабы возродить состояние прежнего счастья, потому что ни единой живой былинки на ней нет. Не земля и не песок заполняют внутреннее пространство трамвайного кольца
— некая бурая, лоснящаяся копоть обнажилась.Странное дело: давным-давно не дымит завод своими трубами, людские толпы не шляются туда-сюда, не вытаптывают каждый день траву, а веселый лужок исчез, будто и не было его вовсе. Не желтеют, не пушатся одуванчики, не летают капустницы. Вместо сверкающего изумрудного чуда в серебристой оправе
— ржавая петля идеальной формы.Коричневый круг.
Онемело разглядывал Митя свой предел, свою бывшую чудесную, любимую, детскую родину, к которой он стремился много лет. Стоял и смотрел, смотрел и не мог насмотреться, с каждой минутой все более и более утверждаясь в ужасающей истине, прежде им всегда отвергавшейся, но вдруг, здесь и сейчас, ставшей абсолютно непреложной.
Истина эта заключалась в том, что мама его давно умерла.