Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2011
Виктор Мельник
— художник-график. Родился в Запорожье. Окончил ВГИК, художественный факультет. Живет в Москве. Автор двух сборников прозы: “Моя жизнь среди женщин”, “Любить нельзя казнить”.
Виктор Мельник
Потом расскажу
Рассказ
Давайте сразу, без реверансов.
Ваша теория смятения чувств мне близка и понятна. Не скажу, что я девственник в этих тонких материях, любопытно другое. На каких неземных лугах и воздушных полянах вы собираете своих возвышенных героев
— для меня это загадка из области призраков. Будто листаю цветочный гербарий. Он — высокий, стройный, полон внутреннего достоинства, выражение лица беспредельно спокойное, взгляд проницательный, манеры безукоризненные, родословная благородных кровей, женщины от него в восторге, дети не слезают с колен, мужчины гордятся знакомством — откуда вы таких выкапываете? Или она — умна, немногословна, проста и ласкова в общении домашнем, торжественно-спокойна в высшем свете, прекрасна в левый профиль и дружелюбна в фас, задумчива в осенние минуты, оживлена в вечерних сумерках, краснеет от случайных эротических намеков, а ночью, в семейной спальне, напрасно прячет пламенное зарево стыдливых глаз. Ботанические фиалки, а не живые люди. А диалоги — будто запоздалые цветы роняют лепестки.Посмотрите вокруг, все по-другому
— проще, трезвее, грубее.
Понимаю вас. Меня самого тошнит от неземного совершенства.
Раньше я страдал от их превосходства над собой, но потом смирился. Боюсь разочаровать
— это не мной придумано. Весь этот фиалковый цветочный бред достался мне по наследству. Другие получают в дар от предков огороды, дачи, квартиры, особняки, мне же выпало скромное завещание с единственной фразой: “расскажи за меня”. Пусть это покажется вам нереальным и мало правдоподобным, но в выборе натуры моей заслуги нет, я всего лишь выполняю последнюю волю отца. Диалоги не виноваты.Ритм голоса зависит от цвета запонок, от свежести рубашек, от твердости характера и от умения героя не отвлекаться на посторонние шумы
— так меня учили. Он должен слышать звуки собственных мыслей, но замечать и тихий щебет сидящей рядом дамы. Все остальные зрительные детали он помнит глазом, наизусть. Я до сих пор слышу его голос.В Дармштадте,
— рассказывал он больше себе, нежели мне, пятилетнему, — помимо германской несносности и никчемности его географии меня раздражали слепящие вещи на улицах: лаковые капоты автомобилей, полированные хромированные детали, замки портфелей банковских клерков, кончики начищенных туфель, блеск велосипедных спиц, надраенные до невозможного сияния дверные бронзовые ручки и острый мельхиор ножей и вилок уличных кафе.Город я забыл, а эти детали не тускнеют.
Думаю, он был маньяком воспоминаний.
Жил в бесполезном облаке подробностей.
Все, что я рассказываю в своих так любезно отмеченных вами “смятениях чувств”, поселилось во мне издавна, по случайному совпадению дурного наследства. Этот бывший военный летчик, спустя рукава преподававший историю балбесам в вечерней школе, сломал мне жизнь. Не пугайтесь моих откровений. От него я научился говорить о себе с предельным безразличием, как о чужом человеке. Мое сознание уже давно мне не принадлежит. Я забыл и не помню, каким я должен был получиться, без ненужных отцовских влияний и примесей. Он меня ментально подавил. И не рисуйте в своем воображении изверга
— это был вежливый, немногословный и до пресного добропорядочный в семье человек. Без труда находя общий язык как с нормальными людьми, так и с обормотами, все же чаще всего он разговаривал с самим собой. Ну и меня, идущего внизу и рядом, на метр ниже, иногда подключал к своему облаку подробностей.
Когда ты приезжаешь в чужую страну,
— покашливая от давнего бронхита, он закуривал папиросу, пускал дымок, чуть ежился плечами от холода и шел впереди по утоптанному снегу дороги домой из детсада, — ты должен зачеркнуть болезни. Запомни, это не пустяк. Ты понял, почему я обливаю тебя водой и закаливаю? Климат проверяет слабость чужака. Случайно, извилистым путем, мне удалось попасть на праздник Вогалонги. Меня пригласила знакомая венецианка древних родовых кровей, да и той же древней профессии, если совсем откровенно. Сидели мы на деревянной трибуне, ее ежегодно в майские дни ставят понтоном у фронтальной стены университета. Слушай, малыш, пока для тебя все это мутно и непонятно — палаццо Фоскари, ин-Вольта, Гранде Канале, фондамента, трагетто, пьяцетта, ризотто… со временем ты поймешь красоту этих слов. И как эта узорная прелесть жестоко берет на излом чужестранца. Он — высокий, стройный, одетый по знакомству в лучшие одежды напрокат, потому что вечером ожидается ужин в семействе семиюродных Мочениго, — но все ему не так, все скверно, все несносно. А знаешь почему? От простуды у него вскочили три фурункула на лице. И еще два, стыдно признаться, на мягком месте. Какой тут праздник регаты! Справа сидит красивая женщина в поднебесном платье, с открытой белоснежной грудью… ну, тебе об этом рано… все обращают на нас внимание — в общем, постарайся понять мои больные мысли и мой внешний позор. Понимаешь, о чем я тебе толкую, — закаляйся! Слева, двумя рядами ниже, сидела женщина неземной итальянской красоты. Она заметила стрельбу глазами в нашу сторону, повернула голову — и вместо смуглого иностранного героя увидела три фурункула на опухшем лице. Ты думаешь, я помню Венецию? Какая La sirenessima… Я запомнил только этот скучающий пренебрежительный взгляд. Не все так невесело, там еще были забавные и страстные ночные детали на альтане дома у церкви Сан Стае, но пока ты для них не дорос.Повзрослеешь, потом расскажу.
Даже не знаю, о чем он говорил так долго. Неужели учил физкультуре? Ничего я не понял, но стал закаляться и уже не скулил по утрам от холодной воды. Странный изгиб биографии: я повзрослел
— и он немедленно пропал из моей зрительной памяти. Места и маршруты, по которым мы вместе бродили, я их потерял, они испарились тоже. Изредка мелькнет в тумане тусклая деталь… пивной ларек без столиков, темные фигуры с кружками в руках… дорога к футбольному полю, гетры и бутсы в летней грязи… черное пальто у подтаявшего катка, огонек папиросы в руке без перчатки… и совсем непонятно, куда и когда он исчез из серебристого брома картинок. Но “ты еще зеленый” я запомнил навсегда.А как же мама, где она была?
— слышу свой голос.И вижу его удивленно-насмешливый взгляд
— над головой, на фоне чертежно-голых веток зимних тополей.“Ну вот, растет защитник угнетенных”.
О матери моей в его подробностях не помню.
Не знаю даже точно, любил ли он свою жену.
Теперь мне кажется, что да, а вот тогда
— под сто процентов было непонятно и туманно. По своей зеленой неумности любовь родителей друг к другу казалась мне ненужным темным мраком. Однажды он рискнул на пробу признаться кое в чем сопливому мальцу, но рассказал совсем не то, что я запомнил. Это было похоже на притчу, услышанную мною уже поседевшим и взрослым. Так себе притча, вроде задумчивого тоста, я уже дважды ее слышал в устном пересказе, не жалко слов — использую и в третий раз.Жил-был один человек, был у него дом, прекрасная жена, чудесные дети, но тянуло его поглядеть мир, увидеть другие страны, горы и леса. Од-нажды он решился: попрощался с семьей и ушел куда глаза глядели. Шел день, два, на третий заснул вечером в чистом поле, ворочался, запутался в ночной соломе, проснулся, забыл дорогу, спутал направление без компаса и пошел в обратную сторону. Шел день, другой, третий, видит
— знакомый дом, женщина, похожая на его жену, дети, точная копия его собственных, обнимают, плачут, просят остаться. Что делать, он подумал, вздохнул — и остался.И всю жизнь грустил о потерянной родине.
Папиросный дымок и насмешливый взгляд на фоне летних облаков: пойму ли я, зеленый, сказку о прозрачных минеральных пузырьках.
В зеленом Пятигорске,
— ну да, теперь это у нас курортные Кислые Воды, — на тропинке к источнику, истоптанной миллионами подошв и усеянной точками миллионов каблуков, я встретил замечательной прелести женщину-девочку, как две капли похожую на ту, совсем другую, которую однажды видел в своем запыленном казачьем городке. И сразу же иглой кольнуло в бок: мгновенно решил, что просею весь город, но обязательно ее отыщу. Ты понял меня: не ту, что на тропинке, в белой шляпке, а совсем иную, которой пока нет, но я ее найду. Редчайший случай, один на миллион, не верю до сих пор — едва сошел с поезда, встретил ее на перроне. Это и была, — пуская дымок в высоту, добавил уже слегка скучноватым голосом, — твоя любимая мама.Смотри, не рассказывай ей, она не поверит.
Быть сентиментальным
— это плавать на обочине чувств. Надо истреблять в себе детскую левизну в организме. Закаляй свой характер сказками против жизни. Сейчас ты маленький, хотя и вредный, но ведь когда-то повзрослеешь, вот и начинай свое утро с ушата ледяной воды.А пока для тебя все жутковато и страшно, как могила неизвестного солдата. Он потому и безымянный, что непонятно, кто там лежит.
— В земле он тоже серебристый, в сапогах и с автоматом? — спрашиваю я, глядя вверх. — Нет, — слышу голос оттуда, — там только череп и кости, а рядом ржавые медали и ордена.Пока тебе рано о смерти, потом расскажу.
…железнодорожная ветка? Почему я так говорю? Оттого что похожа на дерево. На нем сидят птички в красных фуражках и свистят, когда идут поезда.
Еще я помню про “неудачные города”.
Если без птичек, простыми словами: это когда не нравится, где родился или куда тебя занесло. Вышел на станцию, смотришь вокруг на хмурые дома у вокзальной площади и думаешь: зачем я здесь? Хочется смыться отсюда, но поезд ушел, ехидно свистнув на память дураку с чемоданом.
Высокие отцы в длиннополых черных пальто не любят плачущих детей.
Держат их на поясном ремне, в тисках суровой строгости. Девочек не знаю, а пацанов всегда. Иногда, под махорочный кашель, смотрят сверху на твои ковыряния в снежном сугробе и размышляют, наверное, как из почти ничего получился такой плаксивый, замурзанный спиногрыз.
Он никогда не присаживался рядом на корточки, не рассматривал вместе со мной удивительную дребедень на воде и в траве, не помогал собирать рассыпанные на полу стальные шарики
— его не интересовало то, что происходит на метр ниже. Не втискивал мою “кривую” ногу в тесный валенок и не учил распутывать шнурки на мокрых ботинках. Но выше, повзрослев, года в четыре, я иногда наблюдал, проснувшись, как он, по-семейному хмурясь, застегивал две пуговицы на голой спине жены и тихо чертыхался, что его большие корявые пальцы не справляются с такой ювелирной работой. Однажды я даже рванулся к нему на помощь — меня, будущего октябренка, в детском саду учили помогать старшим. Родное утреннее лицо смотрело на меня из-за плеча и улыбалось: “мой помощник”, а он недовольно хмыкал: “Явился, юный тимуровец. Беги учись переводить старушек через дорогу”.
Вы не умеете толковать сны? Хотя бы на уровне любителей гороскопов? Жалко, я тоже в этом туплю, надеялся на чужую помощь.
В последние годы, будто прерванной серией, мне снятся долгие обходные маршруты к месту, где я живу. Причем каждый раз это происходит в разных точках городской географии. Сажусь в автобус, приезжаю на пустую конечную станцию, там пересаживаюсь в метро, качаюсь в вагоне, держусь за поручень, перехожу на другую ветку… куда, зачем?
Я пробовал это понять: видно, долго жил на окраинах и теперь хочу попасть в центр событий
— так я это расшифровал. Но мне не надо в центр, я всего лишь надеюсь попасть в свой дом, в свою квартиру, и не понимаю запудренный блуждающий маршрут. Догадываюсь, что это сигналы моей житейской растерянности, но бестолковая ночная езда в запыленных вагонах начинает мне надоедать.Или другое: зимний троллейбус, сижу у окна, стучусь виском через вязаную шапочку в замерзшее стекло, дышу, оттаиваю, процарапываю ногтем маленький экран и смотрю одним глазом вечернее кино через замочную скважину. Позади сотни остановок, рядом кучкуются какие-то рэперы, готы, эмо, молодые мамы с закутанными малышами и чуть хмуроватые папы, не заработавшие денег на семейный автомобиль. Все спокойно и мирно, ничуть не тревожно, но я тяжело скучаю: зачем я так долго еду и почему так далеко живу?
А ведь живу я в элитном районе, полчаса до Кремля, и когда меня снова врасплох застает эта сонная серия, я просыпаюсь, “покидая троллейбус”, и долго смотрю в ночной потолок: куда я еду, когда сплю? Не знаете, что это значит?
Некому расшифровать.
Я тебя ударил, ты свалился на пол и кричишь “мама”.
Зачем, мама далеко, делает на кухне вареники. Так можно кричать до трех лет, а тебе уже пять с половиной. Хватайся за руку, подниму. И отвыкай сидеть на корточках, вмиг опрокинут на спину. Драться научить нельзя, надо просто перестать плакать. И тогда
— бей тебя, не бей — ты будешь при любом замахе стискивать зубы и четко следить, в какой руке блеснет нож.Таким, с ножом в руке, видеть его не довелось.
Драться он умел. Учитель и бывший летчик превращался в метельного костолома. Но сбитых на землю не добивал. Поднимал шляпу с земли, отряхивал о колено, щупал нос, нет ли крови… и потом с этими же обормотами чокался бокалами у пивного ларька. И хмурился, когда я светлым октябренком прислонялся к его ноге и льстиво улыбался мрачным пьяницам.
“Не подлизывайся к незнакомым людям”.
“Прекращай скалить зубы чужим”.
—
Ладно, мужики, пока. Моя идет.
Вечерняя школа как царство конфет.
Тяжелая деревянная дверь на скулящей пружине, пропахший табачным дымом закоулок у лестницы, длинный лаковый коридор, учительская, три класса, иногда приоткрытые двери, обрывки фраз: “так жестоко было подавлено тамбовское крестьянское восстание”… “сплав меди и цинка?”… “латунь!”… “что легче, тонна пуха или тонна цемента?”… долгое молчание… а после шутки “дважды два?” за дверью весело смеялись, и даже я радостно прыгал, почти с пеленок зная сумму по количеству конфет.
Сын историка идет по коридору, не сомневаясь, кто здесь главный,
— все подлизываются к нему на перемене и дарят леденцы. Как прекрасно устроен мир: я был уверен, что до конца жизни наследника престола будут одаривать сластями и шоколадом ни за что. Никогда потом и позже у меня не было таких счастливых императорских мгновений.Ау, мои вечерние карамели…
Когда ты будешь спускаться с гор, забудь о палках.
Нет, на лыжах рановато, давай поговорим о португальских морских кораблях.
Увы, о кораблях я ничего не запомнил.
Военный летчик работал дятлом
— все детство долбил меня по голове. Какие-то непонятно длинные сказки о дальних городах, в которых он никогда не бывал, таинственные и неземные женщины, с которыми он вряд ли был знаком и видел, наверное, лишь в книжных иллюстрациях и на открытках. Какие лыжи, он даже на коньках не умел стоять. Расхаживая по берегу мелкого залива, где я на скользком льду пытался освоить широкий конькобежный шаг, но больше падал, чем осваивал, он мне показывал жестами, как на уроке балбесам: будь смелее, плавно заходи в вираж, рукой на повороте действуй, как крылом, почувствуй себя планеристом… ну что же ты такой тупой!И черное пальто, и сумерки, и руки в стороны, и папиросные искры
— все это было как огни посадочной полосы. Внизу я нес коньки и шмыгал носом, стараясь убедить его, что падал всего лишь восемь раз, а сверху, вполнеба, под полями черной шляпы смеялись его понимающие глаза.“Растет баснописец на смену”.
Вижу, вы тоже недоверчиво улыбаетесь.
Все верно, умеете разгадывать чужие тайны.
Своего отца я не помню. И никогда не видел. Он умер в другой семье, когда мне исполнилось десять лет. Говорю это не ради сюжетного шока: ах, какой разворот! Никаких загадок, все просто, строго и скромно, как у всех полубеспризорных детей. Это сон виноват. Приснился недавно человек со знакомым лицом, в длиннополом черном пальто, вот и кинулся к нему навстречу. Мой отец, не мой, родной, чужой… какая разница. Хватай его за руку и тащи за собой в кучу-малу бесплотных подробностей. Не знаете, как толкуют подобные сны?
Теперь ты взрослый, можно откровенно.
Когда я впервые увидел ее… ох, не так резко, дай собраться с мыслями, передохнуть. Ты не представляешь, какая тяжелая скука в ту пору меня одолела. По вечерам я чувствовал, как от тоски выпадают волосы на голове. Вот падает один, другой зацепился за бровь, вот еще несколько длинных, извилистых… Стараясь не дышать, чтобы не сдуть печальный мусор, я сгребал эти “опавшие листья” в ладонь, а волосы падали, падали, и к ночи я становился похож на бильярдный шар, полысевший от дурных настроений. Конечно, это был мираж, к утру они отрастали молодым бамбуком, так что, глядя в зеркало, я видел себя спросонья хмурым растением в джунглях. Между нами, именно поэтому я не люблю бриться. Усталый человек перестает следить за внешностью, подспудно хочет снова превратиться в обезьяну. И вот представь себе
— нечесаный, небритый, давно не мытый, побитый жизнью и опутанный мыслями о своей небритости и побитости, причем в обычном легком варианте, без тяжелых похмельных подробностей, — встречаю на пороге открывшегося лифта женщину удивительной неземной красоты. Дай отдышаться… Знаешь, что парадоксально, — перед красотой мы все немеем, женское обаяние стискивает душу, но первая мысль была мгновенно отупляющей: “Силы небесные, кто с такими белоснежными спит?” Ты когда-нибудь получал бутылкой по голове — чтобы не падал, а стоял и шатался? Тогда поймешь, в каком я оказался столбняке.
Всегда какие-то мимолетные мелочи запоминаются лучше, чем поступки и события. Десять несчастных секунд
— ей выходить, мне входить, миг — и улетело. Как объяснить эту упавшую сверху сено-солому чувств… Что хорошо — никто не вошел в подъездную дверь и не вспугнул мои “смятения чудных мгновений”. Наверное, я болен подробностями, если так долго рассказываю о десяти секундах. Не удивляйся, я их буду дробить еще мельче. Ровно треть секунды ушло на то, чтобы внуздать себя и отрезвить. “Понятно, она чья-то жена, мать, любовница, — такое тело и лицо не живет в облике девушек с книжкой в руках”.В руке она держала презервативы, пряча упаковку в плетенную сумочку ручной работы, даже не успела щелкнуть золотым замком.
Теперь понимаешь, что случилось у лифта,
— немыслимая битва моих возвышенно книжных и трезвых житейских миров. Она смутилась и острым взглядом миндалевидных глаз перекрыла мне кислород для крохотного шанса вероятного знакомства. Ты уже взрослый, понимаешь, к чему я клоню. Ноль целых и одну десятую секунды она поднимала ресницы, отгоняя смущение, медленно вышла из лифта и две секунды в задумчивости смотрела на меня. Будь я побритым и помытым, я бы эдак вопросительно вскинул бровь: чем могу быть полезен, нежная фея? Ты же видел, как это делают в кино брутальные самцы. А я стоял, как баран перед цветущим кустом сирени, — бровь не ломал, но дыхание сбилось.
О, как нежно я думал о ней еще три секунды назад.
Понимаешь, не в ту секунду, когда появилась туманная мысль “с кем она спит”, а чуть раньше, за секунду до этого. Это потом мелькнуло бредовое: наверное, таких прекрасных женщин специально подбирают в земные службы неземного женского обаяния, чтобы небритый и немытый народ не грустил в тяжелые кризисные времена. Невероятно, но почти угадал.
Никогда не прощу себе бараньей тупости. Еле шевеля языком, я спросил:
— Как вы оказались в нашем доме? — Работаю по вызову, — миндалевидными глазами улыбнулась она. Тупой, еще тупее: — Участковым врачом?Она улыбнулась еще миндалевиднее. Сначала повела ладонью перед моими глазами, как целительница, а потом на секунду коснулась небритой щеки.
— Вы дурачок? У меня более древняя профессия. Если вы побреетесь, я вас навещу.
Я как стоял, так и упал. Конечно, не упал, так говорят ради словесного эффекта. Между прочим, если совсем откровенно, последнюю фразу “я вас навещу” я тоже придумал, чтобы спасти свое упавшее настроение. Понимаешь, тонус надо держать всегда, даже когда падаешь в пропасть. Необходимо закалять себя в такие смертельно невеселые минуты. Все очень просто и легко: улыбнуться усталой улыбкой, провести рукой по ее шелковистым волосам, прикоснуться небритой щекой к божественной коже, бережно обнять, прижать к немытой груди, коснуться губами дрогнувших глаз с опущенными ресницами, легко поцеловать в полураскрытые губы, запустить руку под блузку, смело и нежно измять обнаженную грудь, чтобы она задохнулась от ласковой боли, потом скользнуть ладонью на полметра ниже, поднять невесомое платье и долго мучить твердыми пальцами ее влажный, как пишут, бутон, чтобы она без сил запрокинула голову, вошла от сладкой муки в невыносимо страстный штопор и простонала в слезах, как подбитая птица: “Возьми меня, бесплатно, иначе я умру”.
Не надо краснеть и смущаться, такие женщины специально придуманы для небритых мужчин, не понаслышке знающих “краеугольное одиночество”. Что делать дальше и чем за это платят, я тебе как-нибудь расскажу, не забуду.
Давай перекурим, сердце заныло.
Теперь я вижу дополнительные сны.
Зимний троллейбус… или трамвай, не сразу ясно. Хмельные елки за окном, неоновые двойки, нули, единички. Три часа до новогоднего шампанского. Она сидит рядом со мной на холодном сиденье, прижимаясь плечом, и кутается в воротник старенькой и слегка изъеденной молью беличьей шубки. В ногах у нас набитые продуктовые сумки, мы едем домой. Позади сотни остановок, люди на улицах прячут лица от морозного ветра, она теснее обнимает мою руку, улыбается миндалевидными глазами и шепчет на ухо, касаясь теплыми губами, заподнебесной нежности слова:
—
Какое счастье, что мы одни в пустом вагоне.